Ольга Ерохина

НОЧЬЮ НА КОЛОКОЛЬНЕ

Оп. 16.5.2002, "Русский журнал" http://religion.russ.ru/other/20020516-erohina.html

Ее мемуар о похоронах Меня, 1997. Ее же: о Юлии Рейтлингер.

Автор: жена Михаила Завалова. Брат: Вл. Ерохин.

...Ночь нахлобучена на дорогу, по которой мы идем почти вприпрыжку, все убыстряя шаги, ночь сама несет нас к храму. Темные крыши. Заборы. Не останавливаться - милицейский патруль на дороге. Стволы. Калитка. Еще милиция. Не останавливаться. Когда тебя хватают за рукав, не останавливаться. "Мы на клирос". Не останавливаться и не отпускать рук, держаться вместе. Звездный купол погружен в черное небо, а дверь дышит теплом свечей и ладана. Красные платы - взамен черных, и чей-то голос, молодой и взволнованный, читает: "Петр же, став с одиннадцатью, возвысил голос свой и возгласил им: мужи иудейские и все живущие в Иерусалиме! Сие да будет вам известно, и внимайте словам моим: они не пьяны, как вы думаете, ибо теперь третий час дня; но это есть предреченное пророком Иоилем...". Родные лица, бешено колотящаяся в грудную клетку - изнутри и снаружи - радость: добрались. Все будет.

Плащаница, вся в белых цветах, как знак скорби и близящейся радости, ибо знаем уже: "Его здесь нет...". Перелом - где-то в незримом мире и здесь - ощутим был уже нынче утром, в субботу, на клиросе, когда в какой-то момент службы старушки вдруг стали надевать белые платки, сняв темные, в которых прожили весь долгий Пост. А тетя Клава сказала: "Можно уже снимать. Уж и священники в белом. Сегодня Господь спит. Отмучился. А скоро - рай откроется! И ад - откроется!" (видением мне - вертикаль, в высоту "до чистоты", как дочь моя говорила в 4 года, и в бездонность "до дна", пронизавшая мир вертикаль света, в которой шум и шорох крыл, и переполненная тишина - громче звуков).

...В какой-то миг все вдруг приходит в движение: сдвигаются с места и качаются над головами хоругви, иконы на шестах; дядя Сережа выносит из алтаря разноцветного стекла фонарь на длинной палке, приоткрывает дверцу и поправляет свечу внутри. "Ну, иди, уже пора, только оденься" - это мне. Пробираюсь навстречу лицам, в открытом дверном проеме - исчерна синяя ночь, двор, люди. Свечки уже зажжены. И - внезапное одиночество в кромешной темноте и тишине. Крутая лестница вверх, снизу всегда почему-то уставленная ведрами и швабрами, так что первую ступеньку надо нащупать, стараясь не попасть ногой в ведро. Так. Ступеньки. Далее! Люк, нащупываем задвижку. Тьма. Не уронить дверь люка на голову! (падать высоко и круто). Приподнимаю ее плечом, впуская в вертикальную тьму ночной небесный свет, прикручивая проволокой к гвоздю, чтобы не упала. Еще дверь - и, на карачках почти, выбираюсь в остро свежее ночное подколокольное пространство, полное звезд. Небо близко. Проверяю веревки. Две в правую руку, одна, от большого колокола, - в левую. Вдали кладбище. Его можно угадать - легким облаком - над дорогой. А где-то рядом, почти под колокольней, лежит мать Феодора, монахиня-алтарница, говорившая мне, что в пасхальную ночь, если приложить ухо к земле, можно услышать - когда священник в первый раз возглашает "Христос воскресе!" - как все мертвые отвечают: "Воистину воскресе!". Только, говорила, я-то все время занята в алтаре...

...Где-то там, в ветвях ее могилка. Она спала одетая - на случай внезапного конца света, второго пришествия. Чтобы встать и идти. Как солдат. В сторожке, когда бы мы ни сидели там, ожидая отца и друг друга, распивая чай, слоняясь, разговаривая, - она всегда была с раскрытой на коленях огромной книгой, читая - невозмутимо, неосудительно - незыблемо. Во время службы всегда была в алтаре. А когда отец Александр выносил чашу, она всегда была рядом - с алым платом в руках. Где-то у меня хранится рисунок тех лет, где и отец Александр с чашей, и мать Феодора встречает у чаши каждого, кто приобщается Святых Тайн, и святой Никола смотрит с большой иконы на причастников, на всех нас.

А однажды приезжаю и вижу ее на своем неизменном диванчике - только лежа, и книга закрытая, с закладкою, рядом на стуле. "А я чуть на Пасху не померла. «Скорая помощь» помешала. Отец Стефан говорит - ну живи теперь еще до Пасхи..." - мать Феодора лежит в черном своем облачении на диванчике, рядом - ее черные с бабочками тапочки. "Да... все Валентин. Ты, говорит, никуда из дому не ходи, жди. Я и жду - куды ж я из дому, ноги не ходят. А он на машине из Москвы еще двух докторов привез. Из Москвы. Да. Чуть-чуть не померла…" (вздыхает с скрытым сожалением - как бы хорошо на Пасху-то умереть - не повезло...).

Мать Феодора, казалось мне, была всегда, и всегда казалось, что никуда она не денется - непонятно, сколько же ей было десятков лет, она была из того вида крепких старушек, что кажутся без возраста (от забвения - когда родились? в каком десятилетии?) и без болезни (все болеют, непрестанно болеют - и, болея, живут, так что болезнь - не событие, а оболочка жизни, будто болезнью за здешнюю жизнь и держатся, не было бы ее - улетели бы от бесплотности, высушенности, нечем было бы за землю зацепиться) и уж подавно - никогда не могут умереть (потому что по этой грани десятилетиями ходят).

"Живи теперь еще до Пасхи..." А ведь она действительно может умереть - когда-нибудь... - это меня поразило. Вечная Феодора может уйти?..

Кладбище - облако летящее. От колокольни (в подколоколье, в ободе чугунного - над головой - вероятия звука, в ветре, вьющем колокольную пеньку) - вольная изгибами дорога на кладбище. Через луг к лесу. Оттого что оно к горизонту ближе - поднимается, очевидно: оно не вдали на земле - но вблизи над землей, - с колокольней, колоколами вровень. Если с земли смотреть, от церковной калитки - все равно оно парит, - голубым туманцем оград. Ограды. Могилы - гряды, грядки. В которые положено, посеяно, которое потом цветами оттуда прорастает. Цветы, решетки, деревья. Сад. Кладбищенские цветы - анютины глазки. Глядят – оттуда. Единственно неестественное, нездешнее - надгробия - не дают этому цветочному решетчатому ажурному облаку взлететь - тяжелы. Держат - до времени - над ("В час, когда протрубит труба..."). Кресты не мешают: во-первых, они - подобие деревьев - ветвями вверх, в стороны, - и даже помогают рвению, подобные планерам и каркасам бумажных змеев (противоположность конусу - вниз - памятнику), во-вторых, не монолитны (памятник), но ажурны и легки, как оградочное облако, конструкцией - каркас летать умеющего аэроплана. Фотографические лица из листвы и травы. Птицы.

Она умерла на Пасху, как и хотела, и ее обносили вокруг храма - кажется, даже трижды, - под веселый пасхальный трезвон (звонил рыжий загорский монах, - на колокольню забравшись, взял у меня веревки из рук и поднял трезвон плясовой. Никакой скорби. Сплошное ликование). А деревенские говорили: "Хорошо похоронили. Так - никого не хоронили. Так - только Иисуса Христа хоронили". И мы с дочкой делали крест из прутиков - пока пели пасхальные стихиры. Муж ее погиб еще в первую мировую войну ("Я еще в том веке родилась"). Ясный ум, расположенность к людям. Отец Александр: "Я смотрел на мать Феодору и думал - куда идут поколения. С каждым поколением все хуже. Одна надежда - что эта порода возродится". Жила она в Заветах. Добираясь в храм, ловила такси на дороге - на нашем уголке, а огурцы ее славились по всему Пушкино и Заветам - которые, по аберрации, именовались среди нас - Новая Деревня - Заветы Ильича - Новыми Заветами. Прожила 97 лет - это по документам, а может, отец Александр говорил, и больше...

"Богослуживым чай надо..." - "Мы люди второго сорта, - нам можно и беленького..." - "Николай Осипович из Загорска. Вот это была октава!.." Поминки. Внучка Нина: глаза прекрасные, немного безумные - или сверх-ясные (Феодорина порода). Нос, лепка - ее. Белизна, прозрачность лица - как бы светящееся. Та же порода. Оказывается, она просила похоронить себя в ограде храма.

И теперь, каждую Пасху, ночью, когда священник впервые восклицает "Христос воскресе!" - я верю, что она-то уж, лежа вблизи храма - со стороны правого придела, где так часто раздавала воду, - она-то уж точно отвечает, с сонмом зде лежащих и повсюду - "Воистину воскресе!". Только вот ухо к земле приложить - не удается мне - в этот момент я всегда на колокольне...

"Ангел седяй на камени гробнем..." До недавнего времени я была убеждена, что это народное такое песнопение, пока не услышала его в "оперном" исполнении, как должно и как написал его автор-итальянец, - так по-деревенски истово и тепло пели его у нас в Новой Деревне. И я всякий год особенно ждала, когда запоют - после пережитого, после скорби и слез поста - ликующее, как общий вздох, "Радуйтеся, людие!"

Я вглядываюсь вниз, зажав колокольные веревки в руках. Внизу свечное море. Где-то там, в ветвях, справа от храма - ее могилка. Когда выйдут первые люди из храма, должен прозвучать первый удар большого колокола.

Новая Деревня - Москва