Сергий Желудков

ЛИТУРГИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ

К оглавлению

Предисловие

ГОСПОДИ, БЛАГОСЛОВИ. Новая редакция. Мои заметки разных лет и письма разных лиц по практическим вопросам русского церковного Богослужения. «Несвоевременные размышления», главным образом — критического свойства.

Обычно принято восхвалять наше русское церковное Богослужение как верх всякого совершенства. Это действительно верно по отношению к подлинным драгоценностям, которые мы и должны бережно сохранять, проявляя добрую, интеллигентную консервативность. Но вместе с ними в нашем литургическом наследии присутствуют и такие исторические наслоения, которые стали пережитками, которые сегодня имеют уже только отрицательное значение, от которых нам должно по мере возможности освобождаться. Нередко сюда присоединяется еще и недостаток церковной культуры у церковного начальства и исполнителей. В результате наше церковное Богослужение нередко оказывается таковым только по названию, ибо не выполняет своего назначения — не привлекает, не вдохновляет, не соответствует величию нашей веры, представляется не славой, а унижением Церкви. Сегодня и у нас, как и на Западе, можно говорить о литургическом кризисе христианства.

Признание этого факта нисколько не унижает Самого Христианства. Тут уместна актуальная аналогия — глубокий кризис нашего «догматического Богословия». Тот, кто воистину прикоснулся святыне Христианства — тот может быть уверен, что оно превозможет все трудности современной своей проблематики и будет исповедано на новом уровне универсальности и свободы... Подобным образом можно уверенно утверждать, что «если будет будущее» — то будет и дальнейшее литургическое развитие в Христианстве. Мы не можем сегодня предвидеть всего во всей формальной конкретности; но наш долг уже и сегодня прилежно работать над тем, чтобы это развитие совершалось в добром направлении. И нам должно не различать «сегодня» и «завтра» в общем труде поколений.

В этом экспериментальном «первом томе» заметки и письма (по главному их содержанию) сгруппированы в такой тематической последовательности:

1-4 Некоторые общие принципы

5-7 Язык русского церковного Богослужения

8-13 Церковная музыка

14-27 Типикон и вечернее Богослужение

28-30 Церковная проповедь

31-45 Божественная литургия

46-47 Акафисты

48-63 «Требы»

64-66 Архиерейская служба

67-74 Современные новшества и потребности

75-79 Духовенство и церковный народ

80-81 «Инославные» впечатления

Некоторые общие принципы

1

Москва, 1969. Говорят, что состоялось отпевание на дому Константина Паустовского. Присутствовали родные и друзья покойного. После жена другого выдающегося писателя передавала свое впечатление. Оно было резко отрицательным. Явился батюшка без певчих и совершил обряд крайне непрезентабельно. «И все почему-то потирал руки...»

Я переживаю это с великой досадой, как если бы это была моя личная неудача. Да это и действительно была неудача всей Церкви. Тут бы хороший мужской квартет, даже хотя бы хорошее женское трио — и русский чин Погребения, исполненный вполголоса, прозвучал бы с великою благодатною силой для всех.

Возмущает отношение к этому горестному происшествию наших «церковников». Один интеллигентный юноша заявил: «Подумаешь — интеллигенция!»... Другой, тоже интеллигентный человек, старый архимандрит, сказал по этому поводу, что он и сам любит служить вот так совсем один, без певцов, а вообще-то он считает, что покойный писатель и не заслужил торжественного погребения, потому что были антирелигиозные мотивы в его раннем творчестве... Хорошие люди, а говорят такие гадости. Не понимают самой сущности церковного Богослужения.

В отличие от молитвы уединенной, церковное Богослужение есть общение в молитвах и взаимном назидании. Не касаясь особого положения святых таинств, можно утверждать, что общение верующих в церковном Богослужении совершается, как правило, средствами искусства. Сначала это было религиозное искусство иудейского храма и синагоги. Потом у Христианства явились собственные тексты общих молитв и гимнов, церковная проповедь, пение и инструментальная музыка, икона, живопись, архитектура... Все это — священное искусство. Его святое назначение — создать молитвенную настроенность, укрепить нашу веру, направлять нашу волю к тому истинному служению Богу, которое мы должны бы совершать в нашей практической жизни.

Церковное Богослужение есть служение Богу средствами искусства. В конце прошлого века в русской посольской церкви в Лондоне была совершена панихида в память царя Александра III. «Русский Реквием» произвел на англичан потрясающее впечатление. В нашем же прискорбном случае, которого я не могу забыть, отвергнуто было искусство. Будь на месте незадачливого батюшки любой другой служитель — без хора, без пения — и у него бы все провалилось. Разве только очень хороший оратор мог бы отчасти поправить дело вдохновенной речью; но ведь это было бы тоже искусство... С болью я думаю, что среди присутствовавших были и неверующие; с особым интересом они всматривались — что же это, какова эта вера отцов, к которой после всего опыта жизни возвратился покойный их друг? И увидели только, как жалкий священник «потирает руки», машет кадилом, пытаясь совершить отпевание без пения... Это было унижение нашей святыни, это было служение против Бога, потому что отвергнуто было искусство.

2

«...Что касается литургического возрождения церковной жизни, то о нем много писалось и говорилось еще на рубеже XIX — XX столетий. Как вы знаете, лучшие из церковных деятелей того времени высказывались по этому вопросу положительно. Необходимость реформы богослужения в смысле исправления его языка, улучшения обрядовой стороны и создания нового, церковноприходского (не монастырского) устава были предметом занятий особой богослужебной комиссии Московского собора 1917 г. Когда же этому собору не удалось сделать ничего реально ощутимого, то многие ради литургического возрождения встали на путь обновленческого движения. Результат оказался плачевным. Вместо литургического возрождения возникло опасение всякой попытки к осмыслению богослужения и примиренчество к явным нарушениям церковного устава из-за боязни, как бы не вызвать исправлением нового раскола.

Впрочем, могли ли Московский собор 1917 г. и затем обновленческий Священный Синод осуществить, что называется, административным путем литургическое возрождение, даже в том случае, если бы собор не прекратил своих занятий преждевременно и если бы обновленческое движение не скомпрометировало себя, — это остается вопросом. Опыт церковной истории показывает, что серьезные богослужебные реформы никогда не осуществлялись административным путем и попытки в этом направлении не увенчивались успехом. В самом деле, первоначальный русский церковный устав был принят нашими предками из Константинополя, что называется, явочным порядком, вместе с греческим духовенством, в таком виде, в каком он был в Византийской церкви. Для нашей церкви этот устав во многом был просто непосильным и вскоре, в 1062 г., преп. Феодосии Печерский заимствовал для своего монастыря другой, Студийский устав. Никакого соборного определения на эту акцию не было, однако летописец говорит, что принятый преп. Феодосием устав вскоре стал уставом всех русских монастырей (а затем, разумеется, и приходов). В Х1У-ХУ вв таким же явочным порядком, без какой-либо санкции церковного руководства, произошла в общерусском масштабе смена Студийского устава Иерусалимским. Администрирование в этой области, наоборот, давало отрицательный результат. Вспомним богослужебную реформу патриарха Никона, оторвавшую от Церкви миллионы людей и стоившую страшных мучений и смерти многих глубоко верующих христиан. Вспомним бесплодную и взаимно противоречивую литургическую деятельность московских соборов 1551 и 1666—1667 годов. Очень показательна в этом отношении история древней Церкви. Никогда в Церкви не было так много разного масштаба соборов, как именно в этот период времени, и никогда не выносилось так мало литургических определений...» Из письма, 1964.

Очень важное свидетельство специалиста. Действительно, кроме споров о времени празднования Пасхи и об иконопочитании соборы древней Церкви почти совсем не занимались вопросами церковного Богослужения, всецело предоставляя это власти местных епископов. Сопоставляя историю развития церковного Богослужения с историей соборов, мы видим, что все литургические перемены происходили совершенно независимо от соборов. Соборы не составляли и не утверждали чинов литургии и никаких церковных книг. Церковное Богослужение — это искусство, многовековое творчество. Как и всякое творчество, его нельзя было осуществлять постановлениями. Во всем, что касалось Церковного Богослужения, соборы древней Церкви ограничивались только отрицаниями, запрещениями некоторых явно ложных уклонов: не преклонять колен в день воскресный; не брать за Причащение; не допускать беспрерывного псалмопения без назидательных чтений; не входить в алтарь прежде епископа... Кстати: ни одно из этих древних запрещений ныне у нас не соблюдается.

Богослужение древней Церкви развивалось в свободе местного предания и живого творчества. Новшества возникали и приживались, входили в традицию, либо не прививались и исчезали; и все это происходило постепенно, повседневно, мирно, так что ученые литургисты нередко теряются в догадках — когда же и как образовалась та или иная традиция. Эта «перманентная реформация» проходила во все замедляющемся темпе, так что в позднейшей истории мы почти не замечаем движения — напротив, наблюдаем устойчивую консервативность в отношении современников к своим формам церковного Богослужения. Но если окинуть все прошедшее одним взглядом — оно представится как грандиозная «реформа»: — от ветхозаветного храмового и синагогального культа, в котором принимали участие первые христиане из евреев, и от первых евхаристических собраний «домашних церквей» раннего Христианства до столь разнообразных его нынешних литургических форм на Западе и на Востоке.

На Востоке последней крупной реформой был переход на монастырские уставы (типы) церковного Богослужения, характерным качеством которых и до сих пор является утомительность и обильный элемент чтения. Эти уставы пришли на смену уставу так называемой Великой Константинопольской церкви, который отличался музыкальным, «песенным» характером Богослужения. Устав этот оказался и для древней Руси «просто непосильным» — ибо требовал для своего исполнения многочисленного клира и искусных певцов.

В дальнейшем русская церковная история была страшно омрачена расколом старообрядчества. Конечно, иерархия была кругом виновата в своей административной жестокости. И здесь же великою силой выявилась в нашем народе та особого рода литургическая консервативность, которая совершенно сливается с суетной верою в магическую силу и священную неприкосновенность обряда. «До нас положено, лежи оно так во веки веков» (протопоп Аввакум).

Это суеверие живет и среди нас, «никониан». И среди нас сегодня много невежественных христиан, для которых «православие» и «древность» определяются привычками одного поколения. На них равняются и многие представители иерархии, совмещая иногда фарисейское почитание этой псевдо-древности с саддукейским неверием в будущее Русской церкви... Для них существующие сегодня формы русского церковного Богослужения абсолютны, они не допускают и мысли ни о каком литургическом развитии.

Но Христианство будет жить до окончания века — и с ним будет жить, то есть развиваться, церковное Богослужение. В Русской церкви это развитие задержалось, «накопилось», — искренние души понимают это, для них это давно уже вопрос не принципа, а практики. «Большинство высказывавшихся за истекающее десятилетие в печати голосов стоит за реформу устава» (проф. И. А. Карабинов, Актовая речь в Петроградской Духовной Академии, 1915). Частично эта «реформа устава» совершается стихийно. Наши литургические книги изданы с благословения высшей церковной власти; но многочисленные хорошие и плохие изменения Типикона, Служебника, Требника в практике церковного Богослужения происходили и продолжают происходить без канонических решений, при молчаливом согласии или попустительстве иерархии. Впечатление, будто все остановилось, — обман близкого зрения. Просто мы не замечаем постепенных изменений; однако вот уже и на нашей памяти появилась, например, Общая Исповедь.

Литургическое развитие продолжается. Другой вопрос — в каком направлении оно совершается и не могла ли бы иногда церковная иерархия, как и в древности, употребить увещание и власть против некоторых ложных движений. И вместе с этим всегда своевременно заняться вдумчивой подготовкой положительных рекомендаций.

3

Полезно вообразить: вот, мы строим храм. Как и многие, до недавнего времени я полагал, что нам остается только выбирать и копировать древне-русские образцы. Но вот в одном счастливом знакомстве мне открылось, что возможно талантливое новое творчество, возможно вообразить на нашей земле храм, в котором сочетаются древность и современность, отображается трагизм нашей истории, взлет нашей молитвы... Тут бы нужен рисунок, у меня его нет.

Не знаю, как представляется архитектору внутренность нового храма. В своих художнических поисках он непременно встретится с проблемами русского иконостаса, местоположения «жертвенника», ризницы, внеслужебного пребывания духовенства — с проблемами, от разрешения которых зависит устранение наших современных литургических несообразностей (об этом — потом, ниже). И еще проблемы — живопись, освещение, икона, убранство храма. Художник увидит, что сам по себе критерий «древности» тут непригоден, ибо в конце концов приводит к «белому месту» — к абсолютной простоте «домашних церквей» первоначального христианства. Охотникам же командовать, указывать на «традиции» — надо отвечать конкретными вопросами: когда возникла, каким авторитетом утверждена традиция? И сразу же станет ясно, как все это относительно, условно.

В одном храме, готовясь к ремонту, я стал ревизовать медальоны с ликами угодников на стенах. А кто же это в среднем медальоне? Какой-то старец; но почему у него голубь под бородой? Неужели?.. Всмотревшись, я увидел надпись: «Бог». Вот к чему приводит бездушное следование текущей «традиции», — мы уже привыкли к таким нелепостям.

Столь же условны наши традиционные евангелисты на парусах сводов и многое тому подобное. С другой стороны, может быть очень полезно изучение традиций, в свое время исчезнувших. Д. С. Мережковский в исследовании «Толстой и Достоевский» цитировал слова Иконописного Подлинника об изображениях в храмах Древней Руси Гомера, Платона, других представителей дохристианского человечества — «их же в неверии касашася благодать Духа Святаго»... Покойный проф. А. И. Макаровский рассказывал, что в каком-то храме во Пскове весь цокольный ярус иконостаса был заполнен изображениями дохристианских мудрецов и поэтов. Но такой универсализм оказался нам не по плечу, и «язычников» закрасили.

Электричество в современном храме необходимо по соображениям чистоты и безопасности; но его нужно хорошо спрятать в абажуры, чтобы с клиросов или от свечного ящика не падал на целую половину храма этот мертвенный свет, разрушающий благодатный полумрак молитвы. Очень хорошо «воцерковляется» электричество в лампадах: преломляясь в цветном стекле, электрический свет приобретает мягкость и теплоту. Хороши лампады в скоплении у чтимой иконы, в паникадиле, которое напрасно превратилось у нас в концертную люстру. Но позволительна ли в храме Божием эта имитация, когда электричество «притворяется», что оно — масло? Много и других проблем явится в строительстве нового храма, и совсем не обязательно решать их везде одинаково.

Есть две стороны церковного Богослужения, которые в самом общем смысле можно обозначить как молитву и проповедь. Если представить себе не «помесь оперы с вокзалом», как это нередко у нас бывает, а образцово-стильный русский храм с лампадами и свечами, с древними иконами, с хорошим пением, — это будет достойное выражение первой, сакраментально-молитвенной стороны церковного Богослужения. Можно назвать это бесспорным историческим достижением русской церковности. Зато вторая сторона — в широком смысле проповедь — никогда не была в нашем стиле. В обстановке русского храма немыслимо, например, цитировать в проповеди газету и даже многое из художественной литературы, сослаться на кинофильм, проявить юмор... А где же нам прочитать лекцию с откровенной постановкой острых вопросов веры, где устроить дискуссию, литературное чтение, концерт? Все это нужно в современной христианской общине. По-видимому, наш архитектор должен будет разделить функции молитвы и в широком смысле проповеди — запроектировать вместе с храмом непременно еще и лекционно-концертный зал, библиотеку и все остальное для внемолитвенного общения верующих. В таком ансамбле преодолена будет «монофизитская» односторонность русского церковного Богослужения.

4

Священные одежды — иллюстрация внеканоничности развития церковного Богослужения. Никакой собор не постановлял ничего относительно церковных облачений. Сегодня для нас ясно только их общее назначение — выделить священнослужителя из обыденности и обозначить его особую уполномоченность в Церкви. Поднятие диаконом ораря хорошо выражает приглашение к общей молитве. Но когда, как появился орарь, что он сам по себе означает — этого никто не знает. Даже происхождение слова объясняют по-разному. Мне говорили, что корифей русской литургии проф. Н. Д. Успенский выдвигал предположение, что орарь мог преобразоваться из полотенца, которое носил на плече диакон-служитель древнехристианской трапезы и которое он воздевал для приглашения к молитве. Эта практическая догадка, по крайней мере, гораздо более солидна, чем так называемое «символическое» толкование, которое я читал в каком-то популярном издании, что орарь обозначает ангельские крылья. Ибо он просто не похож ни на какие крылья.

У священников орарь перекинулся обоими концами вперед, здесь сдвоился и образовал епитрахиль (от греческого «трахилос» — шея). Епитрахиль удачно объясняют как символ благодати священства. Нередко мы видим епитрахиль уже без следов сдвоения ораря — без шва посредине, и эта по-своему крупная «реформа» епитрахили совершилась тоже без всякого постановления, вероятно, просто по большему удобству для шитья. И эта «новая» епитрахиль в некотором смысле как бы освящена уже иконою преподобного Серафима.

Возможны дельные возражения против нынешней формы священнической фелони (от греческого — плащ, накидка). Она приняла у нас уродливый вид — заканчивается твердым пирамидальным верхом, стоящим за спиною священника, который оказывается без плеч. На старых иконах и в исторической живописи мы видим фелонь естественную и красивую. Недавно я видел такую фелонь на будничной литургии в соборе Александро-Невской лавры. Она лучше гармонирует с короткими волосами священника (тоже — древность, к которой мы возвращаемся), хорошо вписывается в стиль русского храма. Народ не выражает никакого неудовольствия. Еще бы — ведь это фелонь святителя Николая и Златоуста!.. Думается, что она должна быть восстановлена, — и это произойдет без собора и без циркуляра, просто путем свободного подражания лучшему образцу.

Язык русского церковного Богослужения

5

«...Речь моя идет не о переводах, а о новом творчестве, которое на языке другой эпохи невозможно. Церковные песнетворцы писали на языке своего времени — конечно, не на рыночном, а на торжественном. Златоуст онемел бы, если бы ему поставили условие — говорить языком эпохи Гомера. Это вдвойне действительно по отношению к языку церковно-славянскому, который представляет собой соединение греческой грамматики со славянскими корнями и на котором за тысячу лет ничего кроме переводов и не было написано. Когда мы читаем, например: «О ужасного начинания!» или «О радости оныя!» — мы переносимся не в одну другую эпоху, а сразу в две другие эпохи и не знаем, что нас более трогает — пафос грека или смирение русского переводчика: оба они молятся с нами... На этом священном «дву-языке» можно при помощи словаря «составлять» что-нибудь, как делали мы это со службами русским святым и акафистами. Но это будет еще не творчество, а только имитация или пародия. Неужели с греками навсегда кончилось словесное творчество в Церкви? И как войдет наш великий, правдивый, могучий, свободный русский язык в русское церковное Богослужение?...» Из письма, 1957

Надо иметь постоянно в виду, что по словесному содержанию у нас собственно не русское, а целиком греческое церковное Богослужение. Для перевода его и построился    в    свое    время    специальный    церковнославянский  язык.  Торжественный,  звучный,  священный язык — идеальный подстрочник греческих текстов. Когда мы рассматриваем наши главные, наиболее употребительные церковные песнопения — мы убеждаемся, что лучше перевести их было невозможно:

Христос воскресе из мертвых
    Смертию смерть поправ
    И сущим во гробех
    Живот даровав.

Невозможно было бы никак лучше перевести и этот (хочется назвать его гениальным) кондак преподобного Романа Сладкопевца:

Дева днесь Пресущественнаго раждает
    и земля вертеп Неприступному приносит
    Ангели с пастырьми славословят,
    волсви же со звездою путешествуют.
    Нас бо ради родися
    Отреча младо, превечный Бог.

Или этот древнейший христианский гимн, известный уже в III веке:

Свете тихий
    Святыя славы
    Безсмертнаго Отца Небеснаго,
    Святаго, Блаженного —
    Иисусе Христе!
    Пришедше на запад солнца,
    Видевше свет вечерний,
    Поем Отца, Сына
    И Святаго Духа, Бога.
    Достоин еси
    Во вся времена
    Пет быти гласы преподобными —
    Сыне Божий,
    Живот даяй,
    Темже мир Тя славит.

Перевод положен на ноты, причем некоторые композиции чудно хороши... Одно это должно остановить всякое намерение «исправлять» перевод, уже соединенный с музыкой. Да и как исправлять? «Свете тихий» — нельзя было лучше перевести, истолковать прилагательное, выражающее по словарю радостность, веселость, доброе настроение. Догадываюсь, что здесь перевод даже лучше оригинала, особенно если почувствовать еще и скрытую антитезу страшному, опаляющему свету неприступного Божества до христианства... «На запад солнца» — можно было бы сказать: «К закату солнца», но это был бы уже не церковно-славянский, а русский, разностильный и притом худший перевод. «Пет быти гласы преподобными...» «Живот даяй...» Можно перевести это лучше, но опять-таки уже только по-русски, с нарушением стиля и музыки. Нет, ничего уже тут нельзя изменить, это подобно древней иконе, которую можно только комментировать, — и это прекрасный повод для очень содержательной церковной проповеди.

Преобразился еси на горе, Христе Боже,
    Показавый учеником Твоим Славу Твою,
    якоже можаху.
    Да возсияет и нам, грешным,
    Свет Твой присносущный.
    Молитвами  Богородицы.
    Светодавче, слава Тебе!

Здесь «якоже можаху» значит: как только они могли, в меру их способности восприятия показана была ученикам Божественная слава Христа. Надо объяснить это в проповеди; но невозможно было бы в церковно-славянском переводе изложить это никак иначе.

Один из воскресных «тропарей по Непорочнах»:

Почто мира с милостивными слезами,
    О ученицы, растворяете?
    блистаяйся во гробе ангел
    Мироносицам вещаше:
    Видите вы гроб и уразумейте:
    Спас бо воскресе от гроба.

Женщины плачут, и слезы жалости смешиваются с ароматами, которые несут они ко гробу Господню. Слова об этом поэт вкладывает в уста ангела, вестника Воскресения у пустого гроба... Это нельзя было никак иначе перевести, это можно только объяснить в проповеди, которая может на этот текст быть прекрасна.

Еще пример:

...а може вси человецы пойдем,
    надгробное рыдание творяще песнь:
    аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя.

Обычно мы понимаем это так, что вот — надгробное рыдание сопровождаем мы покорным «аллилуйя».  И только специальным объяснением можно нам растолковать, что это значит.

Это значит: надгробное рыдание творяще песнью, прославляющей Бога. Надгробный плач становится гимном хвалы. В нашей безутешной скорби о почившем мы переживаем такую любовь нашу к нему, такую любовь его к нам, возносимся на такую духовную высоту, что приобщаемся к самой Божественной Жизни... Обычно в церковных нотах «аллилуйя» звучит мрачно, музыкально повторяет «рыдание». Это неправильно, здесь должен быть прорыв к свету. Попытаюсь нарисовать это на нотах; что-нибудь вроде вот этого. [...]

Как перевести это иначе? «Претворяя в песнь»? Это будет не лучше, ибо еврейское «Аллилуйя» («слава Богу») остается все равно ведь не переведено. Надо примириться с тем, что глубочайший смысл этих слов будет доступен только тому, кто услышит их разъяснение. Подобным же образом пение «вечная память» будет воспринято случайным посетителем храма только как «вечная слава» и тому подобная похоронная ложь. Истинное значение «вечной памяти», как вечной жизни со Христом в Боге, может быть усвоено только в церковной проповеди.

Не умножая больше примеров, в общем должно признать, что в лучших, простых, наиболее употребительных песнопениях церковно-славянский перевод достаточно понятен, отдельные же трудные места их должно разъяснять и комментировать в церковной проповеди. Музыка и проповедь — только в сопровождении этих искусств живет и сегодня для нас греческая церковная поэзия в славянском подстрочнике. Приведенные выше драгоценные тексты звучат в полную силу только в хорошем пении. По сути дела, мне надо было бы писать их на нотах, а если читать вслух — то только в распевной мелодии... Подобным образам и смысл их может быть до конца раскрыт только в хорошем комментарии. А так как «живая» проповедь для столь многих из нас сегодня не по силам, то встает насущная потребность в церковном учительном чтении. Об этом — потом, ниже.

Совсем другое дело — византийская поэзия позднейших времен с особенно сложной грамматической конструкцией. Здесь церковно-славянский подстрочник часто совершенно непонятен нашему слушателю в храме, и он воспринимает, например, чтение тропарей канона просто как звуковой аккомпанемент в церковной молитве из каких-то благоговейно произносимых слов с каким-то неизвестным священным смыслом... Если это текст глубокого содержания, то его ценность может пригодиться в церковной школе, в философском сочинении — но только не в церковном Богослужении. Однако при такой ревизии обнаруживается, что эти трудные тексты очень часто бывают и совершенно ничтожны по содержанию. Только один пример — Экзапостиларий X из воскресной всенощной:

    Тивериадской море с детьми Зеведеевыми,
    Нафанаила с Петром же и со другима двема
    Древле, и Фому имяше на лове: иже Христовым
    повелением одесную ввергше, множество извлекоша рыб:
    Его же Петр познав, к Нему бродяше, имже третие
    явлейся, и хлеб показа и рыбу на углех.

Что это? Это непонятное и, по всей видимости, и в оригинале бездарное изложение евангельского текста (по Иоанну, гл. 21). Очевидно, что оно не заслуживает никакого объяснения, и можно уверенно предсказать, что текст этот просто выпадет из употребления, как и другие ему подобные, в процессе сокращения словесного содержания русского церковного Богослужения. Об этом — потом, ниже.

Есть еще церковно-славянские тексты, которые являются не переводами, а сочинениями русских авторов. Обычно они более или менее достаточно понятны, но по содержанию представляют собою только посредственные стилизации и перепевы. Дело в том, что неоценимо прекрасный для переводов с греческого, церковно-славянский язык оказывается совершенно непригоден для оригинального творчества. За тысячу лет русский человек не написал на церковно-славянс-ком языке ничего подлинно художественного, гениального. И вперед не напишет. В качестве курьеза привожу только один пример — сочинение одного нашего благочестивого современника. «Тропарь преподобному Франциску Ассизскому»:

Яко луна пресветлая, слава твоя, отче преподобие прииде от Запада даже до Востока. Ты бо нищете святой обручился еси, любовь Христову проповедал еси, благодать Святаго Духа стяжа. Темже вся вселенная на Западе и на Востоце славят тя, отче Иоанне Франциске (так), пречудне, любве и благодати сосуде благоухание.

Новое русское литургическое творчество, достойное этого имени, может осуществиться только на русском языке. Собственно, русский язык присутствует уже и сегодня у нас в храме — в церковной проповеди, а завтра должен появиться в учительных чтениях и в новых молитвах (об этом — потом, ниже). Конечно, это будет торжественный, несколько «славянизированный» русский язык. Но все это пока будет «проза». Говорить же о будущей русской церковной поэзии — это значило бы пытаться вообразить присутствие в Русской Церкви великих художественно-творческих сил, а также и какое-то неведомое нам изменение самого стиля и музыки русского церковного Богослужения.

6

«Чтения из священного Писания» — древнейшая и важнейшая часть церковного Богослужения. У нас на Руси мы сохранили чтения, но в огромной степени утратили слушание, то есть понимание чтений. Обычно совершенно непонятны ветхозаветные паремии. Чтения псалмов понятны только местами, причем тогда в распевном церковно-славянском чтении они звучат лучше, чем это был бы русский перевод с еврейского. Огромное же количество текстов церковно-славянской Псалтири непонятны и представляют собою словесный балласт, который, по всей вероятности, должен будет выпасть в будущем развитии русского церковного Богослужения.

И чтения из Нового Завета в нашем церковно-славянском подстрочнике понятны только местами. Редкое чтение в храме Евангелия и особенно Апостола проходит без того, чтобы тебя — читающего — не посетило ясное сознание, что тебя не понимают или понимают даже превратно:

Мф. IV, 10: Иди за Мною, Сатано
                     Отойди от Меня, Сатана.

 Мк. IX, 15: И абие весь народ видев Его ужасеся, и пририщуще целоваху Его.
                    Тотчас, увидев Его, весь народ изумился, и, подбегая, приветствовал Его.

Мк. X, 22: Он же дряхл быв о словеси...
                   Он же, смутившись от сего слова...

 Мк. XIV, 4: Почто гибель сия мирная бысть?
                     К чему сия трата мира?

 Лк.  V, 29: И сотвори учреждение велие в дому своем.
                     И сделал Левий в доме своем большое угощение.

Лк. XIV, 2: И се человек некий, имый водный труд, бе пред Ним.
                     И вот, предстал пред Ним человек, страждущий водянкой.

Лк. XX, 46: Внемлите себе от книжник...
                     Остерегайтесь книжников...

Ин. VI, 55: ... и кровь Моя истинно есть пиво.
                    ... и кровь Моя истинно есть питие.

 Ин. XXI, 12: Ни един же смеяше от ученик истязати Его...
                       Из учеников же никто не смел спросить Его...

Деян. II, 42: Бяху же терпяще во учении Апостол...
                       И они постоянно пребывали в учении Апостолов...

 Деян. XVIII, 3: ... и зане единохудожником быти им, пребысть у них и делайте: бяху бо скинотворцы хитростию.
                          ... и по одинаковости ремесла остался у них и работал: ибо ремеслом их было делание палаток.

Деян. XIX, 9: ... отлучи ученики по вся дни стязаяся во училищи Мучителя некоего.
                         ... отделил учеников и ежедневно проповедовал в училище некоего Тирана

 I Кор. VII, 12: Аще который брат жену имать неверну, и та благоволит жити с ним да не оставляет ея.
                         Если какой брат имеет жену неверующую, и она согласна жить с ним, то он не должен оставлять ее.

I Кор. XI, 30: Сего ради в вас мнози немощни и недужливи, и спят доволни.
                        От того многие из вас немощны и больны, и немало умирает.
    И т. п.

Один благочестивый христианин рассказывал мне, как, живя в Эстонии и посещая эстонско-русский храм, он с живейшим интересом ожидал всякий раз чтения Евангелия на эстонском языке, который для него, русского человека, был понятнее церковно-славянского перевода... Приходится признать таким образом, что русский народ — это единственный в мире народ, который не слышит в храме Писания на вполне понятном ему языке.

В стиле русского церковного Богослужения — распевное чтение, и всякому ясно, что это должно быть чтение церковно-славянское.

Полезно было бы положить его даже на ноты (об этом — потом, ниже). Но как сделать его понятным? Никакие возможные улучшения церковно-славянского текста этой проблемы полностью не решат, потому что главная трудность понимания церковно-славянского перевода — не в отдельных словах, а в его общей конструктивной близости к греческому священному тексту. Ни одна церковь в мире не имеет такого точного перевода Нового Завета. Но именно поэтому он и непонятен русскому человеку.

Единственная надежда — на ревность служителей, которые взяли бы себе за правило повторять всякий раз вслед за церковно-славянским русское чтение по синодальному переводу Нового Завета. Именно торжественно повторять, а не «излагать» своими словами... Прочитал по-славянски —повтори по-русски. Кто не поступает так — согрешает.
 

7

...И вот столько веков молило человечество
с верой и пламенем: «Бо Господи явися нам»,
столько веков взывало к Нему...
Ф. М. Достоевский,
Легенда о Великом Инквизиторе

Так понял Достоевский столь привычное всем возглашение на всенощной из Псалма 117:
     «Бог Господь и явися нам»,
    что по-русски в синодальном переводе с еврейского значит:
    «Бог — Господь (есть) и (Он) осиял нас...»
    Надо же было именно Достоевскому так обмануться. И странно, что никто из современников его не поправил — так эта грубейшая ошибка и осталась в романе уже навсегда. Величайший представитель русского народа показал тут непонимание церковно-славянского языка Псалтири [1].

_______________

[1] «Возможно, что ошибка Ивана служит средством характеристики этого героя, указывая на нетвердое знание того, что Иван в своей речи опровергает» (примечание к роману. Достоевский Ф.М. Поли, собр. соч. в 30 т. Т. XV. Л.: Наука, 1976. С. 557).

Церковная музыка

8

Они имеют обыкновение сходиться в известный день перед рассветом и петь попеременно друг с другом песнь Христу, как Богу. Плиний Младший, Письмо императору (112 г.)

Русское церковное Богослужение по форме есть пение. Кроме проповеди, все в храме читается нараспев и поется. Поет священник, поет диакон, поет чтец, поет народ, поет хор...

Хотелось бы сказать: поют хоры. Сама архитектура русского храма и архитектура Богослужения, особенно вечернего, требуют двухорного, строго антифонного пения. Перекликающиеся хоры — эта такая прелесть, это древняя литургическая красота, которую христиане поддерживали даже во времена гонений и которая запечатлена в Типиконе в непременных двух «ликах», в их постоянно чередующемся пении и в их схождении, «катавасии» посреди храма для особо торжественных песнопений.

Речь идет о совершенном равенстве, о добром соревновании двух клиросов. По уставу преп. Феодора Студита (IX в.) в Неделю Ваий хоры менялись местами: правый становился левым и наоборот — весь год. Еще сравнительно так недавно всемирно-знаменитый Синодальный хор разделялся на два равных клироса в московском Успенском соборе; и левым клиросом управлял Голованов... Нынешняя наша однохорность не только заметно обедняет службу, но и губительно сказывается на качестве пения, когда один клирос без передышки, что называется, «тащит» всю всенощную или всю литургию. Далекое, но точное сравнение: как будто самолет, у которого заглох левый мотор... Особенно это заметно в пасхальном Богослужении, которое в исполнении одного хора, пусть наилучшего, теряет половину своего благолепия.

Почему сегодня повсеместно забыта традиция антифонного пения? Отчасти это можно объяснить просто безвкусицей, упадком церковной культуры. В Ленинграде, например, в Преображенском соборе левый клирос пуст, а правый ломится от певцов, и неприличный регент выдвинут почти на середину солеи; среди певцов присутствует второй регент, он бездействует; среди безмолвствующего народа — масса любителей, которые могли бы превосходно петь на левом, да и на правом клиросе... В Москве есть левые хоры, но они поют не антифонно с правым, а «что останется» — и притом так плохо, как будто это делается по намеренному контрасту. Даже в патриаршем соборе, где одно время налаживалось было антифонное пение, оно разрушено.

Но могут быть и дельные соображения в пользу однохорного пения. Главное, конечно, — недостаток средств: лучше иметь хоть один приличный хорик, чем два плохих. Но если бы даже и была возможность организовать два приличных хора: все хорошо, пока не наступило время петь, например, «Свете тихий» или Херувимскую. Петь это только одним правым или одним только левым клиросом — это бедно, это все тот же «один мотор». Сходиться обоим хорам, устраивать во время Богослужения суету, «катавасию» среди храма?.. Спорный вопрос. Культурный же регент может и при одном хоре устроить передышки певцов и создать, так сказать, колорит антифонности частым привлечением алтарного и общенародного пения. Можно ведь и внутри одного хора устроить два хора — отдельно мужские и женские голоса. Можно превосходно петь антифонно с народом, например, тропари «Ангельский собор» на воскресной всенощной, ирмосы канонов, псалмы, «Блаженны» на литургии.

По-видимому, возобладает все-таки система однохорного пения. Но если мы способны «для пользы дела» так изменить традиции, то почему бы не пойти по этому пути еще дальше? Имею в виду инструментальное сопровождение, которое очень бы нужно у нас для общенародного пения.

9

Когда я начинал служить третьим священником, у нас в храме было два хора: дорого оплачиваемый «правый хор» с претензиями и «артистами», исполнявший (плохо, конечно) произведения лучших композиторов, и хор любительский, который пел ранние обедни — тоже неважно, но просто. В насмешку мы называли его «патриаршим»... Моя квартирная хозяйка, благочестивая старушка, ходила всегда к ранней обедне. Я полагал, что это удобнее ей по хозяйству; а она однажды и говорит: - Я к ранней хожу, за ранней лучше поют...

Могу и по себе судить, почему простой человек не сразу бывает способен оценить и полюбить достойные этого произведения церковных композиторов. Дело в том, что нам нужно время и многократные повторения, чтобы «привыкнуть» — чтобы у нас появились верные музыкально-идейные ассоциации. И все это — при непременном условии, конечно, приличного исполнения. А где же мы услышим сегодня хорошее исполнение? Вероятно, я не ошибусь, если скажу, что самое драгоценное в нашем церковно-музыкальном наследии — это древние распевы в гармонизациях Кастальского. Но сегодня они могут быть услышаны только по какому-то уж очень счастливому случаю — только в грамзаписи.

Между тем есть напевы, которые и в самом простом исполнении оказываются наилучшими из всех существующих. Пример — вдохновенный «архиерейский» напев входного «Приидите, поклонимся» на литургии. Ни один композитор не написал ничего лучше на эти слова. В «литургии» П. И. Чайковского «Святый Боже» выражает, вероятно, стремительный полет и священный ужас небесных сил бесплотных; но когда мы поем «Святый Боже» сами, поем в нашей собственной радостной молитве — то ничего не может быть лучше тоже простого «архиерейского» напева, который можно превосходно исполнять и без архиерея на три хора: клирос, алтарь, народ... И сам великий композитор в этот священный момент литургии согласился бы с нами. Или «Елицы во Христа крестистеся», которое поют вместо Трисвятого на Пасху и в самые великие праздники (в эти дни совершалось Крещение новых христиан): какой простой, простой — и какой чудный, «умилительный» этот напев, как подходит он к словам Апостола о радости христианской надежды. «Ибо все вы — сыны Божий по вере во Христа Иисуса. Все вы, во Христа крестившиеся, во Христа облеклись» (к Галатам, гл. 3).

Вот на уровне такой простоты и такой силы воздействия должны быть собраны, записаны, рекомендованы самые изысканные, задушевные, истинно церковные напевы по всему кругу Богослужения. Увы, никто этим не занимается, и есть опасность, что так могут быть позабыты и погибнуть некоторые подлинные драгоценности так называемого «простого» церковного пения.

9а

Приложение: Сделаю свой вклад — запишу здесь припевы на великопостных кафизмах б. Ниловой Пустыни, гармонизированные проф. Н. Д. Успенским [2] для смешанного хора. Какая простота — и какая красота, увлекающая, благодатная сила молитвенной сосредоточенности:

10

Так называемое «простое» пение отнюдь не так просто, если предъявить к нему должные требования: ритм, произношение, выразительность, легкость... Редкий хор не провалится на этом экзамене. Для регента экзаменом должна быть еще и музыкальная цельность службы, чтобы вся она с начала до конца была тщательно подготовлена, шла бы в хорошем темпе выражающем нашу духовную собранность без малейшей неоправданной паузы, — при антифонном пении так, чтобы «лики» даже чуть-чуть перебивали друг друга!.. У культурного регента — не один, а четыре хора: правый, левый, алтарь, народ, и он должен смотреть на службу не как на концерт со своими отдельными «номерами», а как на цельную «оперу»... Скажут: церковь — не театр; это верно, церковь — выше театра, и поэтому церковные требования к качеству пения должны быть не ниже театральных. В театре не позволят, как это обычно у нас на клиросе, петь недоученное, смотря в ноты.

Но бывает в клиросном пении и такая «простота», которая хуже воровства. Имею в виду «придворные» запевы печальной памяти Бахметева. В своих переложениях он «упростил» церковные мелодии и умертвил в них самобытность и выразительность. Пользуясь своим положением директора Придворной Капеллы, Бахметев издал свои переложения в технически удобной форме на все голоса, и они получили широкое распространение по всей России. Что это такое — легко понять из сопоставления воскресных стихир и тропарей, на пример, Второго или Седьмого гласов Киевского или Греческого распевов с тем, что получилось на те же слова в «придворном» напеве. А «придворные» стихиры Пасхи способны привести в настоящее уныние того, кто помнит, как поют их в Москве... И этот столь явно сравнительно худший «придворный» напев стихир Пасхи уже и сегодня распространяется все дальше и дальше, вытесняя чудный народный напев, выходящий, вероятно, из древнего Знаменного распева.

Не знаю, насколько виноват в этом Обиход Бахметева — но везде, везде распространены поразительно плохие дьячковские напевы, употребляемые на будничных литургиях. Обычно это второй глас «придворного» напева, который вполне мог бы быть музыкой на слова «Ах, как нам это все надоело»... Так исполняется «Единородный Сыне» и ектения, хотя есть превосходное простое изложение распева Д. Соловьева. Входное «Приидите, поклонимся», Трисвятое, благодарственные песнопения и ектения после Причащения — все это исполняется читком в миноре, как будто со специальной целью показать полнейшее равнодушие авторов к Божественной литургии... Такая «простота» — форменное бедствие русского церковного пения.

11

Другое бедствие — это пошлости позднейшего времени. Таковы всякого рода будто бы «молитвенные», на самом же деле просто тоскливые напевы совсем не церковного происхождения. Выдающийся горестный пример — широко распространенный теперь будто бы «монастырский» напев заупокойных тропарей: "Упокой, Боже, раба Твоего, и учини его в раи..."

Это — вместо церковного напева во глас Пятый, напева, прямо-таки загадочно прекрасного в своей печально-торжественной и молитвенной простоте... Да откуда же взялся этот новый будто бы «монастырский» напев? Случайно я сделал открытие: оказалось, что это — переложение мещанской песенки покинутой женщины: "Сухой бы я корочкой питалась, холодну воду бы пила..."

Знаю священника, который пришел в ужас, услышав на этот мотив «Сухой корочки» церковную молитву «Царице моя Преблагая». Он провел собрание певчих, увещевал... Но нигде больше о таком сопротивлении не слышно. Сегодня эту «Сухую корочку» поют в храмах повсеместно, и даже в столицах, на слова заупокойных тропарей, на слова «Царице моя Преблагая», даже влагают эту тоскливую мелодию в уста Самой Богородице на слова «Величит душа Моя Господа»... Вот ужас!

Есть танцевальная композиция некоего Шишкина на слова Псалма 33 («Благословлю Господа на всякое время»). Завелась эта пошлость в Ленинграде — и вскоре я услышал ее уже и в других городах.

Алтарное пение «Приидите, поклонимся» в начале всенощной в простом пении на двух-трех нотах звучало великолепно, и так пели это везде уже очень давно. Но вот кто-то сочинил для духовенства «ноты» — отвратительные переходы, каких нарочно не придумаешь, чтобы испортить этот торжественный момент Богослужения. И подобно заразе эта нелепая «композиция» распространяется по России, ее поют даже и в патриаршем соборе... Все это — крайне тревожные признаки церковной некультурности церковных властей.

12

«Существуют три вида церковного пения — со стороны его восприятия:

1) хорошее технически и вдохновенное пение хора, когда и певцы, и слушатели испытывают высокое духовное удовлетворение (явление крайне редкое); 2) плохое пение хора, когда певцы-то заняты исполнением, а слушатели скучают и стараются преодолеть искушение молитвой (явление обычное); 3) пение общенародное, когда поют сами слушатели, испытывая мощный духовный подъем; что же касается чисто музыкального впечатления, то слушатели, они же певцы, сами себя не слышат, точнее — слышат мелодию, а не гармонию песнопения.

Конечно, трудно у нас без органа достигнуть хорошего общенародного пения; собственно, следует вместо органа заставить действовать клирос, который создавал бы невидимое руководство пением народа. А то у нас при общенародном пении обязательно стоит на солее лицом к народу какое-нибудь там кувшинное рыло и машет руками, "как в клубе"». Из письма, 1950

«При общенародном пении не нужен машущий "дирижер". Не знаю, слышали ли вы где-нибудь настоящее «общенародное пение». У нас этим словом обычно называется общенародное глухое подпевание, сквозь зубы. Я слышал в юности настоящее общенародное пение, на Холмщине. Запевал дрожащим голосом старик (не поворачиваясь лицом к народу), мощно подхватывала вся церковь Никаких машущих орарей и камертонов. Псаломщик, назойливо "руководящий" общенародным пением, — это враг его номер один. В прикарпатских епархиях и теперь еще поет вся церковь (почти в каждом доме есть книжка с богослужебными текстами), поют "на подобен", поют прекрасно, воодушевленно. Конечно, "ревнители православия" прилагают все усилия, чтобы во имя "единообразия" это искоренить. И эти усилия не остаются втуне, народ постепенно привыкает молчать, а переквалифицировавшиеся псаломщики соло исполняют "Господи воззвах" строго по Бахметеву, с вычиткой положенных стихир. Такие сомнительные успехи принципа единообразия видны и в том, что мягкие фелони, где они еще недавно существовали, ныне заменяются "единственно православными" с твердым сооружением из картона над плечами...». Из письма, 1959 [3].

Великую ценность общенародного пения признают все. В нехорошей статье Л. Н. Парийского о языке церковного Богослужения в журнале Московской Патриархии № 6 за 1946 год есть одно глубоко верное замечание:

«...Для оживления церковных глаголов требуется общенародное пение, живое участие народа в совершении богослужений: слово, исходящее из уст человека, живее и действеннее для сознания человека, чем то же слово, которое входит извне в слух его...»

Народ, как главный участник церковного Богослужения, должен принимать большое участие в церковном пении, и он может петь очень многое из того, что он сегодня только слушает. Но как бы, действительно, для этого нужен орган! «Хвалите Его во струнах и органе» (Псалом 150). На эти слова Писания не может быть никаких принципиальных возражений.

13

«...Совершенно согласен с Вами, что музыке принадлежит исключительная роль в деле воплощения религиозных переживаний. Поэтому-то никакое Богослужение не может обходиться (как правило) без музыкального элемента. Кстати, я всегда сожалел, что в Восточной Церкви не принято музыкальное сопровождение. Но я верю, что со временем мы этого добьемся». Из письма, 1963

Когда католический орган исполняет с чтецом древние мелодии антифонов из вечерних псалмов — несомненно, он в своем роде несравнимо лучше выражает истинную церковность, чем русский церковный хор последней моды, поющий сплошь «концерты», но не умеющий спеть стихиру... Восточное христианство отказалось от латинского органа; но Русская Церковь не удержалась в традиции унисонного пения, приняла с Запада гармоническое трезвучие — и пошла на этом пути дальше католичества: завела себе как бы живой оркестр, в котором человеческие голоса работают вместо инструментов. Особенно явственно это унижение человека звучит в голосах «аккомпанирующих»... Пение без инструментального сопровождения всегда было изысканной роскошью; и мы замахнулись на такую роскошь для каждого русского храма. Но даже и раньше, при наилучших возможностях, такое пение было очень трудно. Ныне же русские церковные хоры подлинно профессионального уровня можно пересчитать по пальцам; все остальные — только провинциальное любопытство или просто халтура. А тут еще эти глупейшие претензии всех на исполнение заведомо непосильных композиций... В результате сегодня в каждом русском храме мы слышим, как правило, непременно плохое пение.

Нельзя, конечно, судить обо всех одинаково, но справедливо будет сказать, что в большинстве своем эти живые инструменты совсем не думают о содержании того, что поют. Однажды мне привелось спросить врасплох интеллигентного солиста — что переживает он, когда поет «Ныне отпущаеши»? Оказалось — ничего, кроме заботы о каком-то там трудном бемоле. Нельзя, конечно, распространять это на всех — но факт тот, что среди этих людей-инструментов встречается и народ, совершенно чуждый нам по духу. Мне передавали, как вышли однажды «артисты» церковного хора покурить — и вот, один из них говорит другому о предстоящем дне Усекновения главы Крестителя: — Так, значит, в четверг — секим башка Ивану!..

Вот какие бывают инструменты у нашего живого оркестра. И им доверили мы Божественную службу; а верующий народ в храме безмолвствует... Это неправильно! Нужно искать нам новых путей.

Нужно обратиться к так называемому «простому» пению в простых гармонизациях. По возможности восстановить древнюю антифонность и народность церковного пения. Подобрать наилучшие простые напевы.

Хотелось бы сказать дальше, что нужно поискать золота в древних мелодиях, исполненных суровой духовной энергии. Однако приходится признать, что все наши ревнители Знаменного распева остаются таковыми пока только на словах — не показывают ничего на деле, не дают практически никаких образцов для изучения и исполнения. И надо признать, что пение современных старообрядцев, при всем к ним уважении, не вдохновляет, не внушает желания им подражать. Гармонизации же Кастальского недоступны для современного церковного хора по их размаху и сложности.

При суждениях о возможности инструментальной музыки в русском церковном Богослужении нужно иметь в виду прогрессивную последовательность: — пение унисонное; — пение гармоническое; — пение с инструментальным сопровождением.

Наши староверы остановились на первой степени, считают гармоническое пение ересью. Если уж мы пошли дальше — то почему мы должны остановиться на второй ступени?

______________________________

[2] По устному сообщению Владимира Ефимовича Конкина, хранителя архива Н. Д. Успенского, эти припевы сочинены самим Успенским и к Ниловой Пустыни отношения не имеют.

[3] Из письма проф. Д. П. Огицкого (см. Предисловие).

Типикон и вечернее Богослужение

14

«ТИПИКОН, сиречь, изображение церковного последования во Иерусалиме святыя лавры»... С начала своего существования Русская Церковь смиренно принимала к руководству чужеземные уставы: Константинопольский, Студийский, наконец — Иерусалимский. В своем нынешнем виде он напечатан у нас в XVII веке, с тех пор переиздается без изменений и считается «уставом» Русской Церкви. На самом деле это совсем не наш устав церковного Богослужения.

Нагляднее всего это видно на примере «всенощного бдения» по Типикону. Это очень далеко от русской «всенощной», которую мы знаем сегодня. «Кандиловжигатель», возглашающий «Восстаните» пред горящей свечей посреди храма. Каждение храма и притвора при общем молчании, «Предстоятель» без облачения и вне алтаря, поющий «Приидите, поклонимся»... Священник и диакон, стоящие вне алтаря «на своих си местах», облачающиеся только для ектений и священнодействий. Диакон, не говорящий великой ектений и прокимнов. Посреди всенощнаго бдения — трапеза из благословенных хлебов и «по единой чаши вина всем равно от настоятеля и до последних, яже во обители суть»... В это время — чтение Деяний, апостольских Посланий или Апокалипсиса. Далее еще пять раз служба прерывается, все садятся и слушают чтения поучений. «Литературный вечер» — заметил мне молодой священник, впервые знакомившийся со всенощной по Типикону. Нет, не вечер, а действительно всю ночь надо было бы нам потратить, чтобы совершить всенощное бдение по Типикону. В нашей русской всенощной мы поем и читаем только малую часть того, что рекомендуется в Типиконе. Об этом — потом, ниже.

И в других службах по Типикону мы то и дело встречаем описание совсем не нашего церковного Богослужения. Великая Пятница: плащаница не выносится. Великая Суббота: крестного хода с плащаницей вокруг храма не бывает. Пасхальная ночь: полунощница в 10 часов вечера, на которой читается слово святаго Епифания Кипрскаго, егоже начало: «Что сие днесь безмолвие много, яко Царь спит»... Пасхальная утреня — не полночь, а «об часе утреннем»: крестного хода вокруг храма не бывает. Пасхального поминовения усопших («Радоницы») не полагается... По Типикону «Верую», «Отче наш» на литургии не народ и не хор поет, а читает настоятель. И на вечерне гимн «Сеете тихий» не народ и не хор поет, а читает настоятель... В этих и в целом ряде других важных моментов служба, которую описывают авторы Типикона, оказывается совсем не похожа на службу, которую мы совершаем сегодня по нашим русским обычаям и которая часто бывает, на наш взгляд, лучше, «богаче» службы по Типикону.

Таково непосредственное впечатление «чужеземности» Типикона. Обыкновенно обращают внимание, что Типикон написан не для приходских храмов, а для монастырей. Главное — не в этом, а в том, что Типикон написан не для наших, не для русских монастырей. Читаешь о службах и чтениях в притворе; но нет у нас таких притворов. Читаешь наставления о постах: «вино и фрукты»!.. Святитель Тихон Задонский предлагал заменить молоком столь опасное для русских монахов вино Типикона.

Второе непосредственное впечатление — это ложность положения непререкаемой святыни, которое занимает Типикон, в представлениях невежественных его почитателей. Не нужно быть специалистом, чтобы из самого текста Типикона понять, что сам он на такое значение не претендует и представляет собою не всеобщий «закон», а только «изображение» одного из типов монастырского Богослужения и быта, даже со следами полемики: «Ныне же сей чин весьма в церквах упразднися»... «Обретаем в некиих типицех»... «Аще нецыи уставы и повелевают». И т. п. В этом историческом памятнике сочетаются весьма разнокачественные элементы. «И глаголет Шестопсалмие кротким и тихим гласом»... Это выражается общая благоговейная настроенность Типикона. Но вот здесь же и суеверие: благословенные на литии хлебы рекомендуются в качестве хорошего средства против мышей (глава 2). К поучению Златоуста приделано поверье о чудесных свойствах воды, почерпнутой в полночь на Богоявление (глава 48, 6 января). В Неделю мытаря и фарисея — злобная полемика: «яко в сей седмице постятся треклятии армени, мерзский их пост» (глава 49)... Странно невысокого рода — наставления о монастырской жизни. Очень заметное качество Типикона — его нескладность, бессистемность его литургических указаний, в которых невозможно разобраться без специальных пособий и комментариев.  «Знатоки Типикона» в епархиях теперь очень редки, причем стоит только сойтись двум-трем таким знатокам вместе, как между ними поднимаются споры по поводу всяких неясностей и противоречий.

«Верность уставу»... Это слова невежества и лицемерия. Ибо Типикон — это устав не наш, которого мы и не исполняем. А своего писанного «устава» нет в Русской Церкви.

15

С отвращением читаешь так называемые «Марковы главы» Типикона о службах, когда праздник Благовещения приходится на один из последних дней Страстной седмицы. Греки в таких случаях переносят празднование Благовещения на первый день Пасхи. Если уж переносить, то не на первый, а на третий день. Если не переносить, то нужно выбрать в траурном дне два часа и отслужить торжественный молебен Благовещения. Ничего лучше тут не придумаешь... Типикон же предлагает механическое сложение служб Страстей и Благовещения.

Последование Страстей Христовых начинается с праздничного «Бог-Господь» и тропаря Благовещения, после чего сразу поется «Егда славнии ученицы». Читаются Страсти, а после Седьмого Евангелия — «От юности», прокимен Благовещения и Евангелие «Во дни оны воставши Мариам»... И к этому чтению «абие», без всякого даже перерыва, механически приставляется Восьмое Евангелие Страстей: «Во время оно ведяху же и ина два злодея с Ним убити». Механическое соединение канона Благовещения и трипесница «К Тебе утренюю». Светилен Благовещения и «Разбойника благоразумнаго»... И так далее. На вечерне Великого Пятка стихиры Благовещения чередуются со стихирами Страстей; после «Отче наш» — тропарь Благовещения и сразу же — «Благообразный Иосиф»... На утрени Великой Субботы в чин погребения Спасителя механически вставляется Полиелей и «Архангельский глас», «От юности», прокимен и Евангелие Благовещения. Механическое соединение канонов «Волною морскою» и Благовещения... Благодарение Богу, мне не привелось ни разу участвовать в служении по этому чину.

Представляю себе такой «гипотетический случай», что в один и тот же день людям нужно совершить и неотложную свадьбу и неотложные похороны. Что ж — надо отслужить венчание, отслужить погребение. Нет, нет, — сказали бы нам, — соедините вместе венчание с погребением! Мы ответили бы, что это — кощунство... Но принципиально такое же кощунство и предлагается Типиконом в механическом соединении служб Страстей и Благовещения. В сущности, ужасно не то, что кто-то когда-то придумал такую незадачливую бездушную механику соединения несовместимых служб; ужасно то, что сами мы так опустились, так «отолстели» духовно, что способны распевать в черных ризах перед Плащаницею «Архангельский глас» и объявлять это какой-то будто бы особенной литургической премудростью Типикона.

16

... Кстати сказать — и в литургике нашей праздник Вознесения плохо поставлен; он отделен от Пасхи, хотя является частью Пасхи, и в таком соседстве звучит бедно, почти печально. По сути же дела праздник Вознесения должен быть апофеозом Пасхи... Из письма, 1961

«Отдание Пасхи» — последний сороковой день Праздника. Накануне вечером в Ленинграде — переполненные храмы: совершается весь светлейший радостный чин пасхального Богослужения. Прощай, святая Пасха!..

Говорят, это при покойном митрополите Вениамине был заведен такой чин. Вот пример совершенно мирной «реформы устава».

А по Типикону в этот день — скучнейшее механическое соединение служб Пасхи, «Слепаго» (Недели о слепом) и завтрашнего Вознесения. Так и служат во многих местах, так служили сравнительно еще совсем недавно и в Ленинграде.

Заглядывая далеко вперед, можно предвидеть, что этот последний праздничный день Пасхи должен поглотить в себе и нынешний праздник Вознесения. Сегодня мы знаем, что Вознесение — это не «полет в пространство», а одно из явлений бесконечно таинственного Воскресения Христова. Не следовало бы отделять Вознесение от Воскресения.

17

«...Брат А. П. Чехова в своих воспоминаниях о нем пишет: "Бывало, он соберет целую компанию и отправляется с нею пешком на Каменный мост слушать пасхальный звон. Жадно выслушав его, он отправляется пешком бродить по церквам, из церкви в церковь, и с одеревеневшими от усталости ногами только в конце пасхальной ночи приходил домой. ...Я не помню, чтобы Антон Павлович хоть раз, даже в Мелихове, провел пасхальную ночь в постели".

Есть что-то глубоко трогательное в том, как печальный атеист Чехов до изнеможения бродил по церквам в пасхальную ночь. Что сказал бы он теперь, когда увидел бы в эту ночь у каждой церкви ораву любопытствующих и просто хулиганов, которые, если бы не берегущая нас милиция, наверное, разметали бы все в прах? Правда, встречаются и хорошие молодые люди. Но ничего они в шуме и давке понять не могут. Особенно же досадно за истинно верующих бедных людей, которые встречают свой праздник в обстановке враждебного окружения и беспорядка. Столь дорогая им пасхальная служба бывает в эту ночь в той или иной мере непременно испорчена. Это стало у нас как бы новой пасхальной традицией. Возмущает это удивительное неуважение к родному народу, к своим же матерям и сестрам, собравшимся в храме. Ну, пусть мы не веруем — так и шли бы себе спать или на танцевальную площадку. Нет, нам нужно непременно помешать добрым людям молиться. И какое поразительное непонимание жизни: ведь для неверующего эта ночь должна бы пройти под знаком великой грусти... А они себе прыгают.

Обращает на себя внимание необычно значительное число мужчин среди молящихся в эту ночь. Что привлекло их сюда? Вероятно, воспоминания детства, радостная служба; и, я думаю, какое-то безотчетное движение душевного оптимизма. Вряд ли хоть кто-либо из них понимает Воскресение Христово в духе примитивного натурализма... Но что бы ни думал об этом каждый из нас — все мы неожиданно охотно и дружно ответствуем священнику в храме: воистину воскресе». Из письма, 1963

Первую весть воскресения Мироносицы услышали «на рассвете первого дня недели» (по Матфею, гл. 28), «при восходе солнца» (по Марку, гл. 16). И Типикон рекомендует начинать утреню Воскресения Христова не в полночь, а в «об часе утреннем». Вообще должно заметить, что Типикон не знает какого-либо «момента» Воскресения, как мы привыкли это видеть в моменте пасхальной полуночи. Еще утром в Великую Субботу поется тропарь воскресный Второго гласа:

Егда снизшел еси к смерти, Животе Безсмертный,
    тогда ад умертвил еси блистанием Божества.
    Егда же и умершия от преисподних воскресил еси,
    вся Силы Небесныя взываху:
    Жизнодавче, Христе Боже наш, слава Тебе!

 И на литургии Великой Субботы странно перемешаны мотивы траура и пасхальной радости. Плащаница среди храма — и перед нею воскресные стихиры вечерни; победное «Славно бо прославися»; потом уже прямо пасхальные стихи к прокимну «Воскресни, Боже». «Тогда иереи и диакони извлачаются черных одежд и облачаются в белыя»; Евангелие с первой вестью Воскресения; по греческому уставу — отпуст воскресный... В этом как бы «преждевременном» начале празднования Пасхи есть глубочайший смысл. Победа совершилась уже на кресте. Не воскресением, а смертию смерть поправ. «Блистание Божества» — это любовь, сияющая в смерти Спасителя. Явления Воскресения — знамения этой тайны.

Уяснение всего этого поможет правильно распорядиться в решении практической проблемы пасхальной утрени. Там, где бесчинства становятся традицией — нужно традицию решительно пресечь, уничтожить. Для этого нужно только одно: «вернуться к Типикону» — перенести начало пасхальной утрени поближе к утру, часа на 3, на 4 поближе к восходу солнца. Тогда те, кто намеревался шуметь и скандалить, разойдутся по домам спать, а в храм к назначенному часу придут только верующие, и никто им не помешает. Придут и те из неверующих, кто серьезно заинтересуется самым впечатляющим во всех христианском мире русским церковным торжеством Воскресения Христова.

18

Так называемый «Вход» на вечернем Богослужении. Священник и диакон с кадилом поклоняются перед престолом и с преднесением светильника исходят из боковой двери иконостаса на солею. Диакон кадит на иконы и просит «благословить Вход». Затем творит кадилом знак креста и возглашает: «Премудрость, прости» (труднопереводимое приглашение к усиленному вниманию). Священник и диакон входят в алтарь и становятся перед престолом на то же место.

Как возникла эта церемония? В литургических памятниках XV—XVI веков записан более ранний чин так называемой «песенной вечерни», которая начиналась не в алтаре, а посреди храма; после ектений и антифонов совершался торжественный первый вход в алтарь (проф. Н. Д. Успенский, статья «Православная вечерня» в сборнике «Богословские труды», М, 1959). Тогда церемония имела практический смысл. Ныне же у нас первый вход в алтарь совершается до начала службы, но остается и церемония торжественного входа, причем искажается до бессмыслицы. Ибо происходит уже собственно не вход, а выход — круговая процессия из алтаря в алтарь, с того же на то же место.

Пользуясь крайне спорным методом блаж. Симеона Солунского (XV в.), русские литургисты Х1Х-ХХ вв., архиепископ Вениамин, прот. Г. Дебольский, прот. К. Никольский пытались дать «символическое» толкование всех моментов вечернего Богослужения. Начало всенощной будто бы изображает сотворение мира; кадильный дым будто бы изображает Духа Божия, носящегося «верху воды»; закрытие врат алтаря будто бы изображает закрытие райских врат после грехопадения; священник пред закрытыми вратами (на вседневной вечерне) будто бы изображает кающегося Адама... Церемонию же вечернего выхода-входа, как она ныне у нас совершается, объясняли как символ Воплощения, в котором священник будто бы изображает Христа, а диакон — Предтечу (проф. Н. Д. Успенский, там же). Это надуманное толкование опровергает само себя, когда входит в соприкосновение с более древним чином вечерни архиерейской. Ибо архиерей стоит до входа посреди храма; кого же он изображает, если Христа изображает выходящий к нему из алтаря священник? Кого изображают другие священники и диаконы?... Ответ заключается в том, что все изображают только сами себя. И вряд ли найдется священник, который действительно думал бы, что он «играет» Христа.

Церемония выхода-входа, как она сегодня у нас совершается, не имеет смысла. Когда всенощную служат на открытом воздухе или в домашних условиях, церемония сама собой упраздняется — и Богослужение от этого ничего не теряет. Но есть какая-то необъяснимая литургическая красота и значительность, когда вечерний Вход в храме совершается по более древнему архиерейскому чину с середины храма. В упомянутой выше статье проф. Н. Д. Успенский писал, что в древней Руси на вечерний Вход в соборный храм являлись священнослужители всех городских приходов, а также все приезжие. И далее:

«Особенность русского вечернего Входа составляло еще то, что шествие духовенства из алтаря на середину храма в преднесении светильников совершалось северной дверью при закрытых св. вратах. Когда диакон, придя на середину храма и совершив каждение св. врат и стоящих по сторонам их икон, спрашивал у предстоятеля благословения «Благослови владыко святый вход», то пономари толчком подсвечников открывали св. врата. На первый взгляд это — мелкая деталь входа, но она была отголоском очень существенного момента древнепесенной вечерни. Последняя, как известно, начиналась на средине храма, и в алтарь никто из клира до вечернего входа не входил. Этот древний обычай, который был известен нашим предкам, когда-то совершавшим песенную вечерню, с распространением у нас на Руси нового монастырско-приходского чина вечерни не был забыт. Вечерню начинали в алтаре, а св. врата открывали извне во время самого входа».

Там же проф. Н. Д. Успенский указывал, что главный момент древнехристианского вечернего Богослужения — это вынос светильника. «Светильников благодарение», «светильничные молитвы», «светильничные псалмы» — сами термины говорят об этом центральном литургическом значении светильника в вечернем Богослужении. Поэтому неправильно поступаем мы, когда благословением свещеносца на Входе «прогоняем» светильник. Не нужно этого благословения, его нет в Типиконе, горящий светильник должен стоять пред алтарем хотя бы до общего благословения — на «Мир всем» перед прокимном.

Но светильник ведь был уже вынесен и обошел весь храм при каждении в начале всенощной. Перед Входом снова повторяется каждение, на Входе снова выносится светильник... Вероятно, это соединились, совместились, удвоились две различные традиции — явление довольно частое в истории церковного Богослужения. Думается, что если в будущем литургическом развитии сохранится церемониальный стиль русского церковного Богослужения, то вечернему Входу должна быть возвращена его естественная древняя форма. Но как же «не входить в алтарь до Входа», если в алтаре у нас — и ризница, и все прочее для внеслужебного пребывания духовенства? Об этом — потом, ниже.

19

   ...А молясь, не говорите лишнего, как язычники;
ибо они думают, что во многословии своем будут услышаны.
Не уподобляйтесь им; ибо знает Отец ваш, в чем вы имеете нужду,
прежде вашего прошения у Него. Молитесь же так: Отче наш...
По Матфею, гл. 6.

Комментарий Фаррара — из книги «Жизнь Иисуса Христа»: «...По тому сочетанию любви и благоговения, с которыми Молитва Господня научает нас приближаться к Отцу нашему Небесному; по духовности, с которой она заставляет нас просить прежде всего Царства Божия и правды его; по духу всеобщей любви и прощения, который внушает она; по той множественной форме ее прошений, которая имеет в виду показать нам, что себялюбие всецело и навсегда должно быть исключено из наших прошений и что никто не может приходить к Богу как к своему Отцу без признания злейших врагов своих Его чадами тоже; потому что из ее семи прошений одно и только одно относится к земным благам, и даже это одно просит земных благ только в их простейшей форме; даже по той поразительной краткости, показывающей, что Бог не хочет делать из молитвы утомительного бремени, — по всему именно этому отцы Церкви и назвали ее "сокращенным Евангелием", "жемчужиной среди молитв"...» [4].

Казалось бы, Молитва Господня должна была занять почетное место в нашем церковном Богослужении. Так это и есть в литургии. Но во всех других службах Молитва Господня странно унижена. Тут она прицеплена к Трисвятому, двум «славам» и довольно-таки посредственной молитве «Пресвятая Троице»; все это вместе одно целое, в котором Молитва Господня занимает последнее место и читается (читается, никогда не поется) с утилитарным назначением устроить некий «подъезд» к пению тропаря или кондака. Типикон так прямо и называет это: «Трисвятое с прочими» (глава 7).

На праздничной всенощной после концертного «Ныне отпущаеши» наступает что-то вроде антракта, в котором раздается контрастно-бедное чтение «Святый Боже»... Как можно читать гимн ангелов! Когда чтение подходит к «Отче наш» — внимание совсем ослабевает: певцы готовятся к пению тропаря, несут кадило... На обычной воскресной всенощной это уничижение Молитвы Господней подчеркивается открытием «царских врат» после ее чтения. Во время чтения «Отче наш» духовенство не находит даже нужным снять с головы митру или камилавку: по этому признаку Молитва Господня ставится у нас ниже акафиста. И на великопостных службах Молитва Господня совершенно забита в ряду другого молитвенного многословия: на утреннем Богослужении с Часами «Трисвятое с прочими» читается десять раз...

Можно предположить, что так получилось от перенесения в храм иноческого келейного правила. Но как бы ни объяснять это исторически — в будущем должно быть исправлено такое странное уничижение в храме Молитвы Господней.

20

Библейские псалмы — основная и самая древняя часть вечернего Богослужения. Слово «Псалтирь» есть название музыкального инструмента: «Хвалите Его во псалтири и гуслех» (Псалом 150). Оставляя в стороне вопрос об инструментальном сопровождении, во всяком случае можно сказать, что библейские псалмы назначены для пения. Так это и было в иудейской, первохристианской и ранневизантийской древности.

Странно сказать: сегодня мы не умеем пользоваться библейскими псалмами и сами обесцениваем это сокровище церковного Богослужения. Сегодня псалмы исполняются у нас по преимуществу распевным чтением в один голос; это какая-то сниженная, нарочито-бедная часть Богослужения. Надо признать правду: чтение, которое может хорошо воздействовать на самого чтеца, в келейном ли правиле или в храме, — это чтение «не доходит» до слушателей, превращается у них в «молитву ногами». Самая благочестивая душа воспринимает «вычитывание» псалмов только как повинность, которую надо смиренно вытерпеть... И уж совсем нехорошо, когда в этом чтении звучат еще и совершенно непонятные, а то даже и недостойные тексты. «Востани, векую спиши, Господи»... «Руце свои умыет (праведник) в крови грешника»... «Во утрия избивах вся грешныя земли»... «Беззаконие пяты моея обыде мя»... «Насытишася сынов и оставиша останки младенцем своим»... Зачем это читать, зачем это нам слушать? Разве только при суеверном отношении к тексту ветхозаветных псалмов, которое сегодня для нас уже невозможно.

Сегодня для нас каждый псалом, вся Псалтирь отчетливо разделяется на два ряда текстов: 1) тексты понятные и по содержанию весьма ценные для церковного Богослужения; 2) тексты непонятные, либо понятные, но по содержанию недостойные церковного Богослужения. Беда наша в том, что мы этого разделения не осуществляем практически — поем и читаем все без разбора. Одно время в патриаршем соборе было восстановлено пение вечерних псалмов 140, 141 на два хора — и я помню превосходное впечатление, когда по клиросам начинали летать антифоны:

Гласом моим ко Господу воззвах,           Пролию  пред   Ним  моление мое,
    Гласом моим ко Господу помолихся       печаль   мою   пред   Ним возвещу.

    Но эти драгоценные стихи поглощались массой других, недоступных для понимания: «Накажет мя праведник милостию... Яко аще и молитва моя во благоволении их. Пожерты быша при камени судии их: услышатся глаголы мои, яко возмогоша. Яко толща земли проседеся на земли, расточишася кости их при аде»... И т. п. В результате такого смешения хорошего и плохого получилось в общем-то скорее плохо, и мы не жалеем, что антифонное пение псалмов 140, 141 прекратилось. А если бы подобрать для такого пения из других псалмов стихи понятные и содержательные? Если бы пройтись так по всем библейским псалмам? Составился бы церковнославянский «АНТИФОНАРИЙ» избранных стихов Псалтири, которые можно было бы широко использовать в вечернем и утреннем Богослужении. По сути дела, некоторую подробную ревизию текстов делает тот культурный церковный чтец, который на ходу просто опускает стихи невразумительные и старается зато получше возгласить стихи значительные. Такая живая практика благоговейного, сознательного чтения псалмов приводит к огромному сокращению текстов. Очень характерна в этом отношении XVII кафизма, которая в формально-полном виде просто невозможна для слушания по утомительности и обилию непонятных мест; в проникновенном же распевном чтении немногих избранных стихов в сопровождении припевов хора или народа оставляет впечатление необычайной глубины и силы.

Итак, для возвращения библейским псалмам их почетного места в церковном Богослужении нужно сократить тексты и перевести их с одноголосного чтения на более приличное музыкальное исполнение. Ныне у нас есть очень хорошие простые напевы вечерних и литургийных антифонов; но надо бы их разнообразить, — и это уже творческая задача церковных музыкантов.

Несколько особняком стоит Шестопсалмие, этот характерно «монастырский» кусочек всенощной. Впрочем, в конце каждого псалма напечатаны и читаются повторительные стихи: вероятно, это след хорового исполнения этих стихов. В нынешнем постоянно-неизменном виде Шестопсалмие до того у нас «зачитано», что «скользит» — как-то уж очень невнимательно слушается. Думается, что если будет сохранено Шестопсалмие, то оно должно составляться из часто сменяемых текстов.

Псалтирь,   Часослов,   Октоих,   двенадцать   Миней, Триодь постная, Триодь цветная... Целая библиотека на клиросе. Во время службы надо ставить не один и даже не два аналоя, чтобы разместить нужные открытые книги. Сейчас я просмотрю словесный состав русской воскресной всенощной в самом простом варианте — без пользования Минеей.

Предначинательный псалом (103): из 35 стихов поем 4. Первая кафизма («Блажен муж»): из 88 стихов поем только 6 стихов. На «Господи, воззвах» из псалмов 140, 141, 129, 116, содержащих 27 стихов, поем только 6 стихов. Стихиры: первые три обычно очень хороши, это творения преподобного Иоанна Дамаскина (VIII в.). Но в Октиохе напечатаны под именем «Восточных» или «Анатолиевых» еще четыре стихиры... Во многих местах их уже не поют.

Стихира на «Стиховне», глас Третий:

Страстию Твоею, Христе
    омрачивый солнце
    и светом Твоего Воскресения
    просветивый всяческая:
    приими нашу вечернюю песнь, Человеколюбче!

    Эту великолепную стихиру спеть бы как можно лучше — и переходить к «ныне отпущаеши». Впереди еще так много прекрасной службы! Но в Октоихе напечатаны еще четыре стихиры... И их нередко поют, а то и читают, явно в ущерб Богослужению, утомляя народ, рассеивая впечатления от первой лучшей стихиры.

На «Бог Господь» после тропаря и Богородична положены II и III кафизмы, состоящие из 15 псалмов; мы читаем только три псалма — и больше отнюдь не нужно, а лучше бы вообще заменить это трудное для слушателя место всенощной хорошим кратким учительным чтением (об этом — потом, ниже). При кафизмах полагаются «седальны», в Октоихе напечатаны шесть седальнов, которых мы никогда не поем, а если читаем, то только один. Дальше положено петь «Непорочны» — XVII кафизму. Это уже очень давно нигде не исполняется (только у старообрядцев). Тут же напечатано «ипакои», которые тоже нигде не поют, но иногда читают; содержание текстов «ипакои» таково, что ничего не прибавляет к содержанию Богослужения.

«Полиелей» — 134, 135 псалмы; из 47 стихов мы поем обычно только четыре избранных стиха. Перед чтением Евангелия — «Степенна», девять стихов, которые положено петь «повторяюще» — 18 раз; поем же или читаем только 3. Лучше — во глас Четвертый:

От юности моея
    мнози борют мя страсти,
    но Сам мя заступи
    и спаси, Спасе мой.

    Ненавидящий Сиона,
    посрамитеся от Господа:
    яко трава бо огнем
    будете изсохше.

    Святым Духом
    всяка душа живится
    и чистотою возвышается,
    светлеется Троическим единством
    священнотайне.

    Автор — преподобный Феодор Студит (IX в.). Совершенно ясно, что ни петь, ни читать тут ничего больше и не следует... После Евангелия положен псалом 50; не исполняем, поем только первый стих — и тоже ясно, что правильно поступаем.

Воскресный канон: «Рыдающее во страсти Твоей солнце»... «Приидите, поклонимся месту, на немже стоясте пречистеи нозе»... «Иже славы Господь в неславне зраце на древе, обезчещен, волею висит, о Божественней мне славе несказанно промышляя»... Читая на всенощных тропари канонов, я досадовал, что эти и другие тексты не воспринимаются народом, потому что теряются в массе других, не столь выразительных и просто непонятных. Наконец, я решил выписать себе из трех канонов всех восьми гласов все самое лучшее, что в них есть для толкового чтения. И что же? Из 24 канонов едва-едва набрались у меня тропари для одного канона — по 2, 3 тропаря на каждую песнь. Больше и не нужно, особенно если бы не читать, а петь припевы к тропарям на каноне. Как это украсило бы службу — петь припевы! Богослужение и так до предела перегружено чтением.

После канона — «Свят Господь, Бог наш»... Почему-то этого показалось мало, и византийский император Константин VII (X в.) сочинил еще «экзапостиларий» и к нему Богородичен. В переводе не видно, насколько хороши они по форме, по содержанию же это — совершенная пустота. Нигде их не поют, но кое-где читают, и это совершенно напрасное препровождение священного времени Богослужения.

На «Хвалитех» (псалмы 148, 149, 150) из 29 стихов мы поем обычно не больше 4 стихов. В Октоихе тут напечатано восемь стихир... Неужели когда-то их пели? Сегодня культурный настоятель велит петь только одну стихиру. Затем положена еще «стихира евангельская», сочинение византийского императора Льва VI: никому не нужное, грамматически очень трудное краткое изложение евангельского чтения (об этих стихирах — ниже).

 «Первый час» — особенно утомительный привесок ко всенощной. Снова — чтение, чтение... Псалом (обычно один вместо трех), тропарь, «Трисвятое с прочими» — явно не нужное и потому особенно тягостное повторение священных слов, которым внимать уже нет сил. Следовало бы восстановить обычай читать Первый Час гораздо короче — только в той части, которая в данном случае, после всенощной, представляет действительную ценность: сразу «Иже на всякое время» и все остальное. Только в таком виде этот приглушенный конец всенощной имеет свой смысл.

Так везде, везде мы видим это странное теперь для нас литургическое многословие — и нашу встречную тенденцию к сокращению текстов. Это — встреча древне-монастырского и современного «мирского» типов церковного Богослужения.

Вспоминаю дискуссию на клиросе с хорошим старовером. «Зачем сокращать, зачем торопиться? — говорит он. — Вот, придем домой и все равно ведь будем что-то говорить, празднословить. Так лучше уж в церкви задержаться — прочитать, пропеть все, что святыми отцами положено...» Надо с уважением отнестись к такому воззрению. Но надо признать правду, что даже и в монастырях наших иерусалимский Типикон в полной мере не соблюдается. Тем более в храмах приходских, хоть народ церковный и проявляет иногда изумительное терпение, мы можем пользоваться церковными книгами только с огромным сокращением их текстов.

Псалтирь, Октоих, Минеи, Триоди — это священная «хрестоматия», из которой мы обязаны выбирать лучшее для каждой «словесной службы». Где можно, где позволяет ритм, напев — подправить перевод. Заменить, например, смешное «благоутробие» просто на «милосердие», «живот» на «жизнь», «жидовский» на «иудейский» и т. п. Пропеть, перечитать предварительно, проверить все основательно. Когда нет этой подготовительной работы, служба проходит как будто не хуже, чем у других: «положенное по уставу» (не по Типикону, конечно, а по неписанному приходскому обычаю) «исправно» (как придется) «пропето» и «прочитано», народ «отстоял» всю службу... Но ревностный служитель не может успокоиться на этом, ему нужна уверенность, что предстоящее Богослужение будет насыщено самым лучшим содержанием, какое только можно извлечь из литургических книг, и, будучи исполнено с церковным изяществом, — как можно лучше выслушано. Если провести такую ревизию по всему календарю, по всем нашим книгам — из целого шкафа их составится одна хорошая книжка.

22

XVII.
    Вы ничесоже от сих сотвористе,
    Хранящие пост, соблюдавшие девство,
    Благочестия дел не явисте.
    Странна и нища в домы не введосте,
    Алчущим хлеба не даете.
    Бесчеловечии, полни лицемерия.
    Нищих презресте.
    Тщетен ваш труд!
    Вы ненавыкшии нищим руку даяти,
    Како Его просите дати
    НЕТЛЕННЫЙ ВЕНЕЦ!
 
    XVIII
    Главою, подъятою кверху,
    Всех презираете, плюете всем,
    Всех, бессердечные, злыми считаете.
    В грехах жестоко укоряюще,
    Сами ужасно грешите.
    Иль ради хвалы человеков
    Аки безгрешные
    Святая глаголете,
    Постом своим хвалитесь.
    (В мыслях) сами распутные,
    В браке разврат усмотряете.
    Только себя одних видите правыми,
    Еще не приявше
    НЕТЛЕННЫЙ ВЕНЕЦ!
 
    XIX
    Увы! Не спасло вас жестокое девство,
    Ни пост, с хвастовством понесенный:
    Ибо Сын Кроток, кротких люблю Аз
    И им воздаю отпущенье,
    Награждаю хранящих пост с милосердием
    И не люблю бессердечного девства.
    Люблю милосердных и любящих,
    Радостно в брачный чертог их приемлю,
    Ибо такие чертогу приятны, —
    Им дам
    НЕТЛЕННЫЙ ВЕНЕЦ!

    Это — из кондака преп. Романа Сладкопевца (перевод проф. Н. Д. Успенского). Отрывки переносят нас в VI век в эпоху становления византийского церковного Богослужения, когда творцы песнопений свободно исполняли в храмах свои все новые и новые произведения, из которых многие не вошли потом в церковные книги. В данном случае это была песенная проповедь в стихах — комментарий на евангельскую притчу о десяти девах (по Матфею, гл. 25). По-гречески «элеон» (елей, масло) и «элеос» (милость) в винительном падеже звучат одинаково. Неразумные девы не имели в сосудах елея — не имели в душе милости, любви, и потому не были допущены на праздничный пир. В приведенных отрывках — часть речи Жениха из-за запертой двери. «Не люблю бессердечного девства», — это было обличение, как выразилась уже в наше время незабвенная монахиня Мария, монашеского «самоспасения».

Такая полемически-острая стихотворная проповедь не могла удержаться в церковном Богослужении, она уступила место в литургических книгах произведениям не столь талантливым, но более соответствующим стилю, как сказали бы мы теперь, «бесконфликтного» благочестия. В наших, то есть в византийских кондаках, стихирах, канонах — очень мало комментариев к евангельской проповеди и очень много догматики.

23

«...Фома же, один из двенадцати, называемый Близнец, не был тут с ними, когда приходил Иисус. Другие ученики сказали ему: мы видели Господа. Но он сказал им: пока не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в ребра Его — не поверю.

После восьми дней опять были в доме ученики Его, и Фома с ними. Пришел Иисус, когда двери были заперты, стал посреди их и сказал: мир вам! Потом говорит Фоме: подай перст твой сюда и посмотри руки Мои; подай руку твою и вложи в ребра Мои; и не будь неверующим, но верующим.

Фома сказал Ему в ответ: Господь мой и Бог Мой! Иисус говорит ему: ты поверил, потому что увидел Меня; блаженны не видевшие и уверовавшие». По Иоанну, гл. 20

Христос приглашает Фому Неверующего исполнить жестокие слова свои и грубым осязанием как бы вновь растравить раны Учителя. «Принеси перст твой семо»... Потрясенный Фома не делает этого и отвечает словами раскаяния и любви: Господь Мой и Бог мой!

Таково содержание Евангелия. Мы не узнаем его в службе «Анти-Пасхи» (Неделя о Фоме):

    ... он же ощущая рукою Твое сугубое существо, со страхом вопияше верно...  О  преславного  чудесе!   Огню  сено  коснувшеся спасеся: вложив бо Фома во огненная ребра руку Иисуса Христа Бога, не спалися осязанием...  Прикоснувыйся рукою ребром нестерпимым Близнец Фома, не опалился прикосновением, но пребысть язвы осязая известное...

И т. п. 

В Евангелии — упрек Христа, в службе — похвала Фоме за «доброе неверие». В Евангелии Фома отказываетпся от неверия, в службе лезет «любопытною десницею» щупать раны Христа. В Евангелии — любовь, в службе — страх... Вот уж, действительно, Анти-Пасха.

Мы привыкли к ходячему мнению, что в византийской церковной поэзии сохраняется будто бы самое верное, самое православное восприятие Евангелия и Христианства. Служба Недели о Фоме — пример обратного порядка. Тут же вспоминаются «Богородичны» со спорным домыслом преп. Иоанна Дамаскина о Материнстве без материнских страданий («Его же неболезненно ужасно породи»). В службе 16 августа отражена вне-евангельская легенда о нерукотворном образе... В целом можно сказать, что в византийской поэзии догматические выражения действительно формально безупречны. Но в то же время она оставляет иногда чисто художественное впечатление скрытого «монофизитства». Впрочем, по справедливости надо признать, что таково же всегда и остается отношение к Личности Христа в Церкви, где Он открывается нам не во временном человеческом уничижении, а в вечной Божественной славе... Это тема уже не литургическая.

Литургически же не надо было так искажать Евангелие. «Блаженны не видевшие и уверовавшие», — вот новая «заповедь Блаженства», столь актуальная для нас сегодня. Ее не заметили византийцы.

«... Удивительно, сколько незаслуженного внимания уделяется у нас стихирам евангельским, при полном пренебрежении вдохновенными творениями Иоанна Дамаскина и других духовно одаренных песнописцев. Ведь у нас даже рассылаются специальные указания о том, что стихиры евангельской ни в коем случае нельзя пропускать; внимание к этой стихире рассматривается как показатель уставной зрелости». Из письма. 1959

Эти евангельские стихиры так плохи, что неохота их переписывать. Вот для примера одна из них — пятая:

    О премудрых судеб Твоих, Христе! Како Петру убо плащаницами единеми дал еси разумети Твое Воскресение: Луце же и Клеопе спутешествуя беседовал еси и беседуяй, не абие Себе являеши; темже и поносим бываеши, яко един пришельствуяй во Иерусалим и не причащался в конец совета их. Но иже вся к создания пользе строя, и яже о Тебе пророчествия открыл еси, и внегде благословити хлеб познался еси има: еюже и прежде того сердца к познанию Твоему распаластася: яже и учеником собранным уже ясно проповедаста Твое Воскресение, имже помилуй нас.

    По-русски:

Как премудры Твои решения, Христе! Петру лишь плащаницею Ты дал познать Твое Воскресение. Спутешествуя Луке и Клеопе, Ты ведешь беседу с ними, не сразу открывая Себя им. Зато Ты слышишь от них укор, что Ты, вероятно, один из пришельцев в Иерусалим и безучастен к событиям, только что совершившимся в городе...

    ... Нет, не стану переписывать дальше. Как же это бездарно, какая искусственная манера обращения во втором Лице, едва ли не поучение Христу от автора. Нельзя было бы хуже отозваться на одно из самых благодатных евангельских чтений — о Явлении на пути в Эммаус... Нет, не надо этого ни петь, ни читать — не надо перегружать службу плохими стихирами.

— Как плохими стихирами?! Они преданы нам от святых подвижников.

— Да нет же, автор этих стихир никакой не подвижник — это византийский император Лев VI (X в.), имевший церковные неприятности за многоженство. Он занимался сочинением стихир и собственной властью вводил их в церковное Богослужение. Вообще же неправильно определять достоинство художественного произведения из мнений о личных качествах автора. У того же императора Льва есть сравнительно хорошие стихиры на поклонение Кресту.

—  Пусть так; но евангельские стихиры приняты Церковью и потому для нас священны.

— Да когда же, спрашивается, каким соборным актом одобрила Церковь те или другие стихиры? Без собора плохие стихиры проникли в церковное Богослужение, без собора они и исчезнут. И как обходилась Церковь девять веков без евангельских стихир императора, так великолепно обойдется без них и в дальнейшем...

— После того, как пела их тысячу лет!

— Это не увеличивает их ценности. Мы не можем обманывать себя: стихиры отвратительны. Пели их певцы, а Церковь терпела. Таков уж был этот период истории: Византии стало не до стихир, творчество оскудело, а потом и совсем остановилось, и так все это последнее наличие стихир, канонов и прочего застыло и окаменело в литургических книгах. А Русь смиренно приняла все это — хорошее и плохое — как равноценное, священное... Ныне пришло время критической ревизии, когда мы ясно увидели, что это, попросту сказать, исторический хлам, который мешает нам явить подлинные драгоценности во всей их красоте. Попробуйте так составить и так исполнить «словесную службу», чтобы все в ней было назидательно и прекрасно, все достойно этого наименования: Богослужение. Попробуйте — и вы едва наберете три, четыре стихиры на всю всенощную. Остальные — мешают... Евангельские стихиры — только пример тому и частный случай. Циркуляр же о непременном исполнении именно евангельских стихир — показатель недостаточной церковной культуры.

25

«Исполним утреннюю молитву нашу...» Почему утреннюю, ведь мы произносим это вечером? И наоборот, в Великом посту, накануне праздников Рождества, Богоявления мы вечерню служим утром. Эта неправда недопустима в церковном Богослужении.

«Всенощное бдение» составилось в свое время простым сложением служб вечерни, утрени и Первого часа, соответствующего нашему седьмому часу утра. Сегодня мы управляемся со всем этим за вечер, и таким образом само название это — «всенощная» совершенно условно. В действительно всенощном Богослужении имело какой-то смысл произнести одну просительную ектению вечером и через много часов произнести такую же просительную ектению на следующий день утром. Но нет решительно никакой нужды повторять в одном вечернем Богослужении две одинаковые великие ектений, две одинаковые сугубые ектений, две одинаковые просительные ектений. «Паки, и паки»... Малая ектения после кафизм и на каноне имела смысл во всенощном бдении. Это было приглашение к молитве после уставных чтений, во время которых все сидели. Сегодня в русской «всенощной» эти приглашения не имеют смысла.

Частое произнесение и вместе с тем скудное однообразие ектений — вообще очень слабое место нашего церковного Богослужения в его нынешнем виде. В сельской церкви священник, служа с утра «всенощную» и за ней литургию, произносит три великие одинаковые ектений, три сугубые одинаковые ектений, четыре просительные одинаковые ектений, десять малых одинаковых ектений. Не удивительно, что священники и диаконы возглашают ектений нередко без души, думая о посторонних делах. Можно произнести от сердца: «Заступи, спаси»... Но повторять это воззвание за такой сельской службой семнадцать раз — это значит превратить его в фикцию. Можно от всей души помолиться о патриархе и епископе; но поминать их десять раз... Ектений должны быть сокращены и тексты их должны быть более разнообразны.

26

Однажды я спросил покойного М. — какое место в русской всенощной он считает центральным? Он ответил сразу: Великое славословие. Я возразил, что нет, — Евангелие. Потом я узнал, что оба мы были правы. Некогда Евангелие и читалось по Великом славословии (как в Великую Субботу). Затем перевесила другая традиция — чтение переместилось на нынешнее место. У нас на Руси было время, когда не решались, какую традицию выбрать — и читали Евангелие на всенощной дважды... В обоих этих «центрах» нашей всенощной есть моменты особенно важного значения.

Тропарь воскресный положено петь дважды. Это — след древней антифонности, которую легко здесь восстановить: пусть второй раз поют тропарь всенародно. Вслед за хором повторить это народу будет совсем не трудно.

И так же непременно нужно было бы устроить с этими чудными тропарями:

Благословен еси Господи,
    научи мя оправданием Твоим.
    Ангельский собор удивися,
    зря Тебе в мертвых вменившася,
    смертную же, Спасе, крепость разоривша,
    и с Собою Адама воздвигша,
    и от ада вся свобождша.

    Можно петь это поочередно с народом — петь особенно торжественно, светло, например, в до-мажоре, в удвоенной гармонии. Когда храм большой и требуется больше времени на каждение — надо петь эти тропари дважды. Хор — в напеве, например, А. Архангелького или в переложении Знаменного распева Л. Парийского; народ же — в простом напеве Пятого гласа. Попробовали бы так сделать! Увы, вместо этого один хор в нарочито замедленном темпе тянет эти почти пасхальные тропари на манер почти заупокойных... Печально наблюдать эту недогадливость, литургическую некультурность.

Кто это так хорошо переложил Знаменный распев в прокимнах перед Евангелием? Они звучат великолепно, это выдающийся пример, как можно, оказывается, передать древнюю мелодию современными средствами; и не только передать — кажется, что и еще более украсить... Эти прокимны — одно из самых значительных мест в русской всенощной. А когда большой способный хор поет их на одной ноте — это опять все та же церковная наша некультурность.

Воскресные евангельские чтения достаточно понятны, тут не нужно русского перевода, только немножко осторожно подправить церковно-славянский. За исключением Третьего и Шестого — воскресные евангельские чтения необыкновенно прекрасны; но их, как правило, недостаточно хорошо читают. Не в порядке регламентации, а в порядке рекомендации следовало бы положить их на ноты — помочь священнику выработать манеру самого простого и вместе с тем изысканно-хорошего чтения воскресных Евангелий. В частности, обозначить конец чтения отнюдь не печальным переходом в минор.

На подходе к Великому славословию — "Свят Господь, Бог наш". Покойный епископ Вениамин (Милов), сам большой мастер церковного пения, писал мне, что это очень хорошо получается в пении общенародном, когда исполняется в мелодии «Славно бо прославися». В упрощенном изложении, вероятно, это будет так: [...].

После Великого славословия хор без передышки поспешно меняет тон и поет тропарь. Вот где особенно явственно сказывается отсутствие второго хора. Но его может заменить алтарь. Я хорошо помню московскую практику, когда это во всех храмах пели в алтаре.

Возможно, это было отголоском очень древнего устава «песненной утрени», по которому и полагалось этот тропарь петь в алтаре. Теперь нет уже таких голосов и такого умения в алтаре — так можно командировать туда певцов из хора. Можно и в хоре спеть это на мужских голосах:

Днесь спасение миру бысть,
    поем Воскресшему из гроба
    и Начальнику жизни нашея:
    разрушив бо
    смертию смерть,
    победу даде нам
    и велию милость.

    Совершенно простые слова — бесконечно великого значения. Оно слышится в древнем напеве. Этот тропарь заслуживает особенного, выделяющегося исполнения. Как бы хорошо прозвучал он из алтаря.

...Я не удержался, даю полезные советы. Кому? Сегодня они безнадежны; завтра могут кому-то и пригодиться.

27

Имена святых. Сначала диакон поминает их в молитве «Спаси, Боже» на праздничной литии. Затем священник снова повторяет те же имена в молитве «Владыко, Многомилостиве». Потом диакон в третий раз поминает те же имена в молитве «Спаси, Боже».

Хорошо вспомнить многих святых — наших молитвенников, нашу славу. Но зачем это троекратное повторение? А с недавнего времени диаконы стали молитву «Спаси, Боже» почему-то кричать, превратили ее, надо прямо сказать, в тягостное место Богослужения, в какое-то свое антислужение.

И на отпустах очень многие священники, вопреки Служебнику, вставляют десятки имен святых. То это святые всех приделов и мощей, находившихся в храме; то святые всего города; то святые всей области; то просто по личной симпатии священника к тем или иным святым или даже к тем или иным своим родственникам, носителям имен тех или иных святых... Архиереи должны были запретить такое новаторство; но они сами говорят такие отпусты.

___________________________

[4] Фаррар В. Ф. Жизнь Иисуса Христа. СПб, 1893. Репринтное изд. М., 1991. С. 258-259.

Церковная проповедь

28

Как и в Типиконе, у старообрядцев до сих пор нет так называемой «живой» проповеди; как и в Типиконе, вся проповедь у них в чтениях творений авторитетных учителей Церкви, например, святителя Иоанна Златоуста. Можно не соглашаться с тем, как они это делают (полупоют на церковно-славянском языке), но нельзя не признать, что в основе здесь — принципиально верное понимание великого значения церковной проповеди.

Я слышал, что в Греческой церкви не всякий священник может быть духовником: он должен иметь на это особую грамоту от своего епископа [5]. Совершенно так же далеко не всякому священнику можно доверить право вести церковную проповедь. Проповедь есть важнейшая часть церковного Богослужения — и она должна быть на качественном уровне остального Богослужения. Дать священнику право на проповедь — в сущности, это все равно, как если бы разрешить ему вводить в службу молитвы или стихиры собственного сочинения. Даже больше того: ибо стихиру могут еще не понять, а проповедь ведется на русском языке, это вполне открытое для всех современное литургическое творчество.

В нынешней Москве я знаю только двоих священников, которым можно было бы полностью доверить самостоятельную церковную проповедь; в Ленинграде — только одного... Возможно, впрочем, что есть и другие; но очень, очень немного. Себя я считаю принадлежащим ко второму разряду священников, которым проповеди удаются только иногда, и даже (как у меня) очень редко. Дело не в отсутствии дара слова (у некоторых, немногих, он есть) и не в недостатке образования (у некоторых, немногих, оно достаточно), а в общем «учительном» кризисе современного Христианства. В самом общем смысле можно сказать, что Христианство не нашло еще современного словесного своего выражения... Это тема не литургическая, об этом я писал в другой работе. И если бы даже не было этой главной общей причины — все равно: проповедовать «от себя» годами одним и тем же слушателям, — для добросовестного священника, не обладающего каким-то совершенно исключительным ораторским талантом, это просто невозможное дело, и он, бывает, с ужасом ожидает воскресного или праздничного Богослужения, когда ему нечего будет «сказать»... Если же он все-таки решится и выйдет у него неважно — испытывает мучительные сожаления. Вот таким добросовестным священникам я выдал бы разрешение говорить проповедь только при наличии сильного внутреннего побуждения.

Наконец, есть третий разряд священников, которым совсем противопоказана церковная проповедь, за которых, что называется, заранее можно уверенно поручиться, что ничего хорошего в своей проповеди они не произнесут. При нынешней необразованности и церковной некультурности священства плохая проповедь, проповедь с отрицательным знаком стала у нас явлением повсеместным, и она страшно вредит церковному Богослужению.

Что же делать? Ответ может быть только один: «вернуться к Типикону» — обратиться к учительным чтениям. Классический пример, когда чтение оказывается лучше всякой проповеди, — пасхальная ночь, когда читается слово огласителъное святителя Иоанна Златоуста. Конечно, надо читать его в хорошем русском изложении — и читать хорошо, очень хорошо, как можно лучше!.. Очень надо бы написать еще такие же краткие слова огласителъные в Великую Пятницу, в Великую Субботу, в великие праздники; но они еще не написаны. Очень нужно бы краткие слова огласителъные при таинствах Крещения, Общей Исповеди, Венчания, при Погребении; но они еще не написаны. В Требнике перед Венчанием сказано: «Посем глаголет иерей поучительное слово, сказуя им, что есть супружества тайна, и како в супружестве Богоугодно и честно жительствовати имут...» Разве можно доверить всякому это поучительное слово? Я никогда его не говорил; я хотел бы его читать, в этом была бы высшая авторитетность. Но оно еще не написано. Очень нужны бы также учительные чтения на тексты Евангелия и апостольских посланий, на темы литургические — в частности, на тексты всех главных церковных песнопений... Но ничего еще не написано. Нечего у нас почитать в церкви. Творения святых отцов, проповеди позднейших учителей — все это сегодня может быть только цитировано, все это должно быть творчески переработано и переосмыслено. Вот — самая первоочередная, самая насущная задача на сегодня и завтра. «Свято место пусто не будет». Это место у нас — взамен кафизмы на всенощной, сразу после Евангелия на литургии. Здесь должна звучать у нас церковная проповедь, — и это должно быть либо живое слово, либо хорошее учительное чтение. Мне представляется, что с составления таких чтений и должно бы начаться настоящее русское творчество в русском церковном Богослужении.

29

Ленинград, 1954. В храме Духовной Академии русский иеромонах из Парижа рассказывает в проповеди «простому народу» надоевшую басню о том, как женщина плакала в церкви, и, когда спросили ее, о чем она горько плачет, — отвечала: о том, что Господь не посылает ей скорбей.

Всякий раз в таких случаях остро чувствуешь, что церковная проповедь не может оставить просто безразличного впечатления: хорошая — она очень воодушевляет, фальшивая — непременно приносит вред, внушает отвращение, отравляет душу. Вот почему я боюсь не только говорить, но и слушать проповеди. Даже в наиболее приличных внешне образцах современная русская церковная проповедь именно такова, что боишься слушать. Эта наша нарочитая елейность, какая-то совершенно безнадежная неискренность тона, унизительное отношение к слушателям, неумеренная склонность к лжеименным преданиям... Вместо того чтобы торжественно огласить священный текст в синодальном переводе, мы (из «опасения походить на сектантов» и просто по лени) имеем нахальство «излагать» Евангелие своими словами. Вместо поучения, как регламентированной части церковного Богослужения, ответственного, тщательно подготовленного выступления, у нас — неряшливое празднословие после отпуста «от ветра главы своея». В последнее время мы усвоили еще бессовестную манеру креститься на каждой фразе, — заставляя таким образом креститься за собой и народ!.. Учительное чтение защитило бы нас от такой проповеди.

30

«...В Загорске архимандрит, очень приличный на вид, проповедовал на странную тему о том, вознаграждаются ли добрые дела; и в доказательство рассказывал, ссылаясь на некое "священное предание", как по указанию во сне раскопали мертвеца и нашли у него в руке документ — справку с того света по этому вопросу! С. рассказывал мне о другом архимандрите, который проповедовал о чуде пасхального святого огня в Иерусалиме. У нас служил известный вам блаженный игумен. В его проповедях Евангелие безнадежно смешивалось со всякой чепухой. Я помню, как в день Крестителя Господня Иоанна он угостил народ рассказом о том как мертвая глава его с Иродиадой разговаривала! Страшная неискренность или глупость — не разберешь. И всего более печально, что народ обречен это слушать, и никто, конечно, не возмутился, потому что просто ушли из Церкви люди, способные этим возмутиться...». Из письма, 1962

Парадоксальная проблема: как уберечь народ от проповедников. И они ведь не сами выдумывают, а начитались всякой популярной предреволюционной душеполезной литературы. Запретите им проповедовать — они станут читать, и это будет не лучше. Один настоятель завел такой обычай — читать на всенощной Жития святых. Читал он, читал — и вот однажды на исповеди у другого священника старушка с великой печалью покаялась, что у нее от этого чтения «вера пропадает»... Смутили ее разные немыслимые чудеса. Общее впечатление таково, что душеспасительная литература сегодня может принести только вред. Нечего у нас почитать в Церкви.

___________________________

[5] «Покаяльные попы». В Требнике (Предисловие,... како подобает быти духовнику) читаем: «Аще кто без повелительный грамматы местнаго епископа дерзнет приимати (покаяние)... сицевый правильно казнь приемлет, яко преступник божественных правил».