Николай Кареев

ОБЩИЙ ХОД ВСЕМИРНОЙ ИСТОРИИ

К оглавлению

ОЧЕРК ПЯТЫЙ

Западноевропейское средневековье

Три источника средневековой западноевропейской культуры:

античное наследие, христианство, древнегерманский быт

Мы рассмотрели, как первоначально разъединенные потоки культурного развития отдельных народов древности слились в одном общем русле античной греко-римской цивилизации; мы рассмотрели равным образом, как это русло само потом разделилось на три рукава, в каждом из которых главное течение истории должно было сузиться, хотя в то же время каждое из этих трех обособленных потоков так или иначе захватило целый ряд новых стран и народов; мы видели, наконец, что из трех параллельных культур, возникших на общей почве древнего мира, две оказались мало жизнеспособными, т. е. пришли к застою и упадку, и что только третья сделалась настоящим руслом дальнейшей истории всемирного прогресса. Вот почему я и посвящаю особый очерк этой третьей культуре средневековой эпохи, т. е. культуре западноевропейской, из которой возникла, в свою очередь, вся цивилизация нового времени, все более и более приобретающая мировое значение.

У этой культуры было три главных источника. Во-первых, это было наследие античной цивилизации, ближайшим образом наследие Западной Римской империи, в бывших провинциях которой, собственно говоря, и началось претворение античной культуры специально римского типа в средневековую. Во-вторых, это было христианство, которое пришло с Востока, но постепенно было воспринято Римской империей, само усвоило многие особенности романизма (как в Византии испытало влияние позднейшего эллинизма) и, начав распространяться среди германских варваров, сделалось великою духовною силою, объединившею население римских провинций и варваров, которые основали в этих провинциях свои королевства. В-третьих, это были вот эти самые варвары с теми новыми началами жизни, которые они принесли с собою.

Различие в понимании их взаимоотношений у разных историков

Взаимные отношения между этими тремя источниками, из которых вышло все средневековье в тесном смысле этого слова,<<*17>> в разное время и разными историками понимались различным образом. Вообще переход от античного мира к средним векам всегда привлекал к себе особое внимание историков, перед которыми эта эпоха великого всемирно-исторического перелома, действительно, ставит в высшей степени важные и вместе с тем трудные задачи научного характера.

В разных философских построениях всемирной истории эта знаменательная эпоха гибели старого и зарождения нового получала весьма различное освещение, причем на первый план выдвигался то один, то другой, то третий элемент, т. е. или романизм, или христианство, или германизм. Распространение и утверждение христианства в Римской империи было, разумеется, великим культурным переломом, положившим свою печать на всю последующую историю Европы, - одинаково и западной, и восточной ее половин, - чем и объясняется известное сходство средневековой культуры и на Западе, и в Византии с ее преимущественно церковным характером, с ее схоластическими, аскетическими и мистическими ингредиентами, но не нужно забывать, что если новая религия и пришла в греко-римский мир извне, то во многом собственное развитие этого мира подготовило почву для ее восприятия, и что христианство в том его эллинизированном и романизированном виде, - в одном виде в восточной половине империи, в другом в западной, - в каком оно перешло в средние века и было принято варварами, само впитало в себя не мало античных культурных элементов. Сами отцы церкви указывали в свое время на то, как Римская империя была постепенно подготовлена к принятию христианства и что церковь унаследовала все лучшие плоды старой образованности. Пока греко-римское общество резко делилось на язычников и христиан и пока между языческим государством и христианскою церковью велась неустанная борьба, - только до тех пор можно говорить о раздельном, так сказать, существовании античной культуры и христианства, а дальше началось взаимодействие и слияние. Когда Римская империя сделалась христианскою, а христианство - государственной религией Римской империи, когда все ее население стало мало-помалу признавать себя христианским, началось сближение, которое должно было дать в результате общую для всей империи христианскую уже, а не языческую, но тем не менее все-таки греко-римскую культуру, хотя в одних местах больше греческую, чем римскую, в других, наоборот, больше римскую, чем греческую. Многие историки указывали, что только в христианской своей переработке завещанная древним миром образованность могла быть усвоена варварами, и в этом есть доля истины, если принять в расчет, что приобщение к высшей культурной жизни, в средние века у всех варваров, т. е. у германцев, у славян, у мадьяров, у литовцев, у финнов, начиналось главным образом с принятия ими христианства.

С другой стороны, останавливаясь на взаимоотношении античного и варварского элементов, прежде всего, нужно отметить, что многие историки слишком умаляли значение первого из этих элементов, римского, и, наоборот, слишком преувеличивали значение второго, германского. Они готовы были выводить все особенности средневекового социального и политического строя и даже общего духа средневековой культуры из начал, принесенных с собою германцами. Особенно наблюдается склонность к такому толкованию перехода от античного мира к средним векам у немцев, по весьма понятной, впрочем, причине, что едва ли, однако, делает это толкование основательным. И чего-чего только не говорилось на эту тему! Германцы - не в фигуральном только, но и в буквальном смысле - влили новую кровь в жилы одряхлевшего человечества,<<*18>> принесли с собою чувство личной свободы и чести в раболепную и развращенную империю, положили начало свободе на развалинах деспотизма античных цезарей и т. п. Посмотрите, говорят многие из них, на Византию с ее деспотизмом и культурным застоем: вот что было бы и с Западом, если бы его не обновили германские варвары. Кульминационной точки зрения достигло это прославление германского духа в знаменитой "Философии истории" Гегеля, в которой германский мир, возникший на развалинах Римской империи, является последним и окончательным воплощением "всемирного духа" в истории человечества. Конечно, менее фантастичны, но одинаково неверны воззрения и историков-германистов, которые выводят все средневековые учреждения Западной Европы, в частности же так называемую феодальную систему, из одних германских начал. Не нужно забывать, что германские варвары, пришедшие в страны высшей культуры, где уже существовали известные экономические, юридические и политические формы, не могли не подчиниться высшей культуре, не могли не приспособиться вместе с тем к этим формам. В сущности и в сферах хозяйства, права, государственной жизни между античными и варварскими принципами должно было начаться взаимодействие, т. е. германцы должны были до известной степени, насколько это оказывалось возможным по условиям места и времени, приспособляться в занятых ими областях к римским порядкам, а с Другой стороны, они не могли при этом сами в тех или других степенях, опять смотря по месту и времени, не оказывать изменяющего влияния на весь социальный быт провинций Римской империи, в которых они основали свои королевства.

С такой точки зрения средневековая романо-германская Европа является непосредственным продолжением Западной Римской империи, так сказать, осложненным, с одной стороны, возникновением в этой империи христианской церкви, с другой - поселением в отдельных провинциях этой империи разных германских народов. Не нужно, однако, думать, что все изменение, какому подверглась культурно-социальная жизнь в областях бывшей Западно-Римской империи в рассматриваемую переходную эпоху, всецело объясняется извне принесенными в древний мир влияниями новой религии и новых народов. Многие черты средневековья, объяснение которых так и думается найти в специальном влиянии христианства или варварского быта, являются при более детальном изучении истории этой эпохи результатами внутреннего развития самой культурной и социальной жизни в провинциях павшей Римской империи. Конечно, не следует преувеличивать и эту сторону дела. Историческое развитие слишком сложно, чтобы можно было сводить его везде и всегда к одному началу и только к одной категории явлений. Если одни историки, желая особенно подчеркнуть значение того или другого фактора, говорят, что занятие варварами Римской империи до обращения ее в христианство сопровождалось полною гибелью цивилизации, и что без прихода варваров Европе грозил бы полный культурный застой, то другие, наоборот, готовы думать, что все факторы, создавшие культуру и социально-политический строй средних веков, уже заключались в самой Римской империи, и что потому ни принятие христианства, ни приход варваров не имели никакого существенного влияния на преобразование античной культуры в средневековую. Историки первой категории слишком упрощают объяснение того, как совершался в эту эпоху общий ход истории, смело решая вопрос о том, что было бы, если бы не было того-то и того-то: им можно только поставить на вид, что вообще на такие вопросы трудно давать вполне точные и верные ответы, и что, в частности, варвары приобщались к мировой культуре не через одну религию, но и посредством отношений экономического, политического и т. п. характера, и что сводить все объяснение византийского коснения к одному отсутствию в ней германского элемента значит сводить реальное явление к чисто отрицательной причине. К тому же у Византии также были свои варвары, славяне, которые также ведь влили новую кровь в жилы старого населения Балканского полуострова и внесли в его жизнь новые начала, как это доказывается в настоящее время знатоками византийской истории. Равным образом и тем историкам, которые склонны отрицать всякое влияние на общий ход западноевропейской истории и за принятием христианства, и за приходом варваров, можно возразить, что они односторонне подчеркивают и преувеличивают в основе своей верную мысль о главенстве внутренних причин над внешними влияниями, но что как бы мы ни старались вывести средневековую Европу непосредственно из Римской империи, минуя влияния, шедшие со стороны христианства и германцев, мы не в состоянии отрицать фактов, говорящих нам о противном. Римская империя встретила христианство и германцев враждебно и вела с ними долгую и упорную борьбу, охраняя свои традиционные культурные и политические устои, свои границы и провинции от новой веры и от новых народов. Христиане и варвары считались врагами "рода человеческого", заключенного в пределах Римской империи, считались врагами именно со стороны защитников образованности и гражданственности античного происхождения, и постепенное внедрение в жизнь империи чуждых ее традициям начал, а потом и победа этих начал с торжеством христианства и разделом Западной Римской империи между германскими государствами не позволяют нам думать, что без новой религии и без новых народов культура и социально-политический строй средневекового Запада вышли бы совершенно такими же, какими мы их на самом деле знаем.

С точки зрения исторической планомерности, т. е. с точки зрения прямолинейного и непрерывного прогресса, на которой стояли в былые времена авторы философий истории, исторический процесс рассматривался, как эволюция, совершающаяся исключительно из внутренних своих основ, условий и причин, как выполнение некоторого логического плана или осуществление единого общего закона. Только с такой точки зрения и позволительно было Огюсту Конту утверждать, что главные исторические явления - католицизм и феодализм - могут быть всецело объяснены из предыдущего момента всемирно-исторической эволюции, не нуждаясь нисколько ни во влиянии на Запад восточного монотеизма, ни во влиянии на римский мир варварского нашествия. Конечно, объяснить католицизм исключительно из античных традиций без христианской его основы - вещь невозможная, но в объяснении феодализма без влияния германцев на его происхождение есть - при современном состоянии этого вопроса в науке - нечто заманчивое. Тем не менее думать, что в истории возникновения феодализма приход варваров в Римскую империю так-таки совсем уже ни при чем, едва ли научно. Столь же маловероятно иногда высказываемое теперь предположение, - и притом в очень категорической форме, - что средневековой строй с его основными и существеннейшими чертами выработали бы как германцы без всякой встречи с Римом, так и население империи без прихода в нее германцев. Это еще вопрос, и такой ответ на него не может быть назван иначе, как весьма и весьма гадательным, причем факт все-таки остается фактом, т. е. переход античного государства к средневековому феодальному строю совершился именно в королевствах, основанных варварами в пределах Западной Римской империи.

Был ли переход от античности к средневековью прогрессом или регрессом?

Даже становясь на ту точку зрения, что центр тяжести вопроса о переходе античности в средневековье находится не во внешних влияниях, а во внутреннем развитии, и тем более еще, конечно, принимая в расчет и значение внешних влияний, мы не можем не ставить вопрос, был ли этот переход прогрессом и регрессом. С точки зрения исторической планомерности, с которой прогресс совершается прямолинейно и непрерывно, рассматриваемый переход должен был быть шагом вперед, и в некоторых философских построениях истории дело представляется именно таким образом, но такое представление дела является скорее требованием теории, чем выводом из фактов. В действительности мы наблюдаем в эту эпоху полный упадок жизнедеятельности римского общества, упадок экономический, упадок культурный, упадок политический. Варвары были в нем повинны разве в том только отношении, что заставляли империю напрягать все свои силы для защиты своих границ, но это была не единственная причина общего упадка в сферах народного хозяйства, духовной культуры и государственной жизни. Империя беднела и политически разлагалась в силу внутренних причин, и не варвары только ее разорили и довели до падения, хотя и нельзя отрицать, что приход германцев ускорил процесс истощения ее материальных средств и ее политического разложения.

В другом месте* мы уже ставили вопрос, следует ли формулы исторического прогресса применять ко всему культурному развитию человечества, взятому в целом, или к отдельным народам, как самостоятельным историческим целым. Мы стали на вторую точку зрения, и в этом смысле нам нужно смотреть на средние века не как на дальнейшее продолжение прогресса, доведенного античным миром до известной высоты, а как на повторение того, что уже было, так сказать, проделано самим античным миром в первые времена его истории, так как культурный процесс, если можно так выразиться, теперь оборвался, и его пришлось начинать снова.

Современный спор об экономическом развитии древности и средних веков

В последние годы на отношение средних веков к античному миру были высказаны оба эти взгляда - в применении к экономическому развитию, совершавшемуся в Европе в древности, в средние века и в новое время. Я позволю себе здесь повторить об этом споре то, что уже было сказано мною в одной недавней книжке, посвященной античному миру,<<*19>> потому что, рассматривая данный вопрос, мы лучше поймем, в чем заключался и даже чем обусловливался переход античной культуры в средневековую.

Главными представителями двух противоположных ответов на только что поставленный вопрос о том, продолжает или повторяет средневековая и новая Европа классическую древность в своем экономическом развитии, являются двое современных немецких ученых, экономист Карл Бюхер и историк Эдуард Мейер. Первый из них создал новую формулу экономического развития, которую сам и применил к древности, средним векам и новому времени, как к отдельным моментам этого развития, но его историческое построение, основанное на указанной формуле, было встречено целым рядом возражений со стороны других ученых и особенно со стороны Эдуарда Мейера, автора одной из лучших в настоящее время общих историй древнего мира.<<*20>> Бюхер высказал свои взгляды в сочинении "Происхождение народного хозяйства". Э. Мейер разобрал их в брошюре "Экономическое развитие древнего мира".<<*21>>

Посмотрим сначала, в чем заключается теоретическая формула Бюхера, правильности которой, как именно отвлеченной схемы, не отрицают и те, которые нападают на историческое построение этого ученого, т. е. на применение его основной идеи к истолкованию конкретной действительности. Бюхер исходит из самых основных понятий политической экономии, из понятий производства и потребления, ставя их в известное отношение между собою, как начального и конечного момента, между которыми путь, проходимый хозяйственными благами, может иметь разную длину и быть неодинаково сложным. Экономическое развитие состоит как раз в постепенном удлинении пути, который проходится хозяйственными благами от их производителей к их потребителям. Сначала продукты производства потреблялись самими же производителями, т. е., в сущности, никакого путешествия хозяйственные блага не совершали, но с развитием экономического быта продукты стали потребляться не теми людьми, которые их произвели, и между производителями и потребителями образовался более или менее длинный путь, которому соответствует экономическое понятие обмена. По мере развития экономического быта длина пути, проходимого хозяйственными благами от исходного момента, т. е. производства, до конечного, т. е. потребления, должна была постепенно увеличиваться, и самый характер движения по этому пути (т. е. обмена) - усложняться, начиная с простейшей формы обмена вещи на вещь и кончая очень сложным торговым обращением товаров и чисто денежных операций. С этой точки зрения Бюхер и различает три стадии экономической эволюции: ступень замкнутого, самодовлеющего домашнего хозяйства, ступень городского хозяйства и ступень народного хозяйства. Формулу Бюхера очень удобно применять к экономическому развитию отдельных стран, в которых сначала действительно, в каждом "доме" производится то, что им же самим и потребляется, потом возникает более сложная система местных обменов с "городскими" центрами, пока в общую хозяйственную жизнь, путем развития внутренней торговли в целой стране, не втягивается и весь "народ". Сам Бюхер, однако, приложил эту общую формулу, по которой совершается экономическое развитие каждой отдельной страны, ко всему ходу истории передовой части человечества, т. е. из закона повторяющихся явлений он сделал нечто вроде плана однажды только совершившегося развития. Именно, у него вся древняя и значительная часть средневековой истории (до конца первого тысячелетия по Р. X.) зачислена в период домашнего хозяйства, конец средних веков и отчасти начало нового времени отнесены к фазису хозяйства городского, и только последние столетия признаны находящимися на ступени народного хозяйства, как будто в древности существовал только "дом", сменившийся в средние века "городом", который в новое время уступил место "нации-государству" (прибавлю, что под понятие "дома", или по-гречески "ойкоса", подводится в данном случае и большое барское хозяйство).

Вот эту-то историческую конструкцию и подверг своей критике вместе с другими историками Эдуард Мейер. Он указывает, что Бюхером совершенно отрицается для всей древности и большей части средневековья существование правильного экономического расчленения общества с развитыми сношениями и живым обменом продуктов между всем населением, существование постоянной торговли и торгового класса, как посредника между производством и потреблением. Действительно, Бюхер принимает замкнутое домашнее хозяйство, как чистое производство на себя, как хозяйство без обмена, потому что здесь весь хозяйственный оборот, от производства до потребления, совершается в замкнутом кругу дома (семьи, рода), и каждый продукт проходит весь путь своего образования - от получения сырого материала до того момента, когда он делается годным для употребления, - в одном и том же хозяйстве и без промежуточных ступеней поступает в потребление. Правда, Бюхер находит в древности и зачатки второй ступени, т. е. хозяйства городского, которое характеризуется, как прямой обмен, или непосредственное поступление продуктов из производящего хозяйства в потребляющее, но, по его мнению, дальше зачатков городского хозяйства древность и не пошла, о народном же хозяйстве в бюхеровском понимании термина и речи для древней истории быть не может. Возражая Бюхеру и его сторонникам, Э. Мейер совершенно верно указывает на то, что история народов, живущих у Средиземного моря, представляет два параллельных периода, что с падением древнего мира развитие начинается сызнова, и что оно снова возвращается к тем первым ступеням, которые уже давно были пройдены. Свои средние века он находит и в древней Греции, причем им этому слову придается не хронологическое, а бытовое значение:<<**22>> греческое средневековье - это "эпоха владычества аристократии, рыцарских подвигов и героической песни, когда землевладение со скотоводством и земледелием достигло полного развития". Потом Греция перешла в период развития промышленности и торговой деятельности и так называемого денежного хозяйства, - процесс, который потом повторили и народы Западной Европы в своей исторической жизни, начинающейся с очень низких ступеней экономического быта. Римская империя тоже в свое время совершила известную экономическую эволюцию, но, достигши в ней известной высоты, пошла назад и спустилась, так сказать, до низших ступеней хозяйственного развития. Как это и почему произошло, об этом здесь, конечно, не место распространяться: важно лишь отметить факт совершившегося на Западе экономического регресса, повлекшего за собою и культурный, и политический упадок. Экономическое развитие Запада всегда в древности отставало от экономического развития Востока и европейского, и азиатско-африканского, и сделанные им экономические успехи оказались менее прочными. В результате "домовое", натуральное, главным образом земледельческое хозяйство возобладало над хозяйством высших ступеней, промышленно-торговым и денежным, что повлекло за собою общее обеднение, упадок городов, ослабление культурной деятельности и расстройство государственной машины. Варвары, вторжения которых в провинции империи только усугубляли эти беды и которые сами способны были скорее только понижать общий тон жизни, с своей стороны, усиливали и ускоряли этот регрессивный перелом жизни, совершавшийся в провинциях Западной Римской империи. Падала образованность, падала и государственность, все более и более уступая место настоящему варварству. С другой стороны, какой характер должна была тогда принять духовная культура и без прихода варваров, это очень хорошо показывает пример Византии: варвары нанесли удар образованности в количественном отношении, качественное же перерождение культуры совершалось под иными влияниями. Рассматриваемый с этой стороны культурный кризис античного мира заключался в победе исключительно теологической культуры над культурою светского характера. Это, повторяю, было одинаково и в восточной, и в западной половинах империи.

Деление западноевропейского средневековья на периоды

Западноевропейское средневековье охватывает целое тысячелетие - период времени, слишком длинный для того, чтобы в нем не различать отдельных крупных эпох. За начало средних веков, как всем хорошо известно, принято считать 476 год, т. е. год падения Западной Римской империи. Конечно, это делается только для удобства: античный мир с своей цивилизацией не умер еще окончательно к этому времени, и кто хочет рассказать его историю, должен скорее остановиться на тридцатых годах VI века, когда с закрытием языческих школ в Афинах и с составлением знаменитого Свода римского права (при Юстиниане Великом) завершился процесс развития греческой философии и римского права. С другой стороны, кто желает изучать историю германцев, основавших свои государства на развалинах Западной Римской империи в V и VI веках, тот волей-неволей обязан начать свое знакомство с этою историею в более ранние времена, потому что уже в I веке до Р. X. римляне пришли в столкновение с германцами, и в "Комментариях" Юлия Цезаря, относящихся к середине этого века, сохранились первые сколько-нибудь ценные известия о быте племен, которым во второй половине IV в. по Р. X. суждено было начать так называемое "великое переселение народов". В то самое время, как античный мир все еще живет, хотя и близясь к своему концу, начинается уже и новая жизнь, хотя и не вытесняя еще старой. Первый большой период, который можно выделить из средних веков, - это четыре столетия, протекшие от падения Западной Римской империи до эпохи Карла Великого (768 - 814): он именно и характеризуется борьбою римских и германских элементов, постепенным вымиранием старого или его видоизменением при новых условиях и постепенным развитием нового или его приспособлением к старым условиям быта. Только после Карла Великого и его ближайших преемников (IX в.) мы видим в полном блеске две наиболее характерные основы средневекового быта - католицизм, который дал особую окраску всей духовной культуре Западной Европы, и феодализм, положивший особую печать на политический, юридический и экономический быт романских и германских народов. В этом втором периоде средних веков вся история вращается в рамках, созданных католицизмом и феодализмом, что позволяет нам из X, XI, XII и XIII веков сделать особый отдел средневековой истории: тут уже нет резкого антагонизма между римским и германским элементами, они приспособились один к другому, и результатами этого взаимного приспособления собственно и были католицизм и феодализм. Следующие два века, т. е. XIV и XV столетия, многими историками рассматриваются как переход уже к новому времени, особенно характеризующемуся именно разложением и падением средневекового католико-феодального строя жизни европейских народов. В эту эпоху совершается так называемое возрождение классической древности, обновление умственной деятельности на Западе под большим или меньшим влиянием знакомства с духовною культурою древних, а также происходят многие важные изобретения и открытия (порох, книгопечатание, Америка, морской путь в Индию и т. п.), которые имели громадные последствия для истории Европы. Обыкновенно год открытия Америки (1492) и принимается за конец средневековья.

Таковы хронологические пределы и внутреннее деление средних веков: первый период, обнимающий V - IX века, есть период смешения римского и германского элементов, которое дало в результате своеобразный, столь характерный для средних веков католико-феодальный строй жизни европейских народов; за этим "варварским" периодом, как называют его некоторые, следуют средние века в собственном смысле (X - XIII столетия), или католико-феодальная эпоха; наконец, XIV и XV вв. уже представляют переход к новому времени. Делая более точные хронологические обозначения, между 476 и 1492 гг., как крайними пределами средневековья, мы укажем на год распадения монархии Карла Великого (843) и на год переселения папы из Рима в Авиньон (1308), как на границы между первым и вторым, с одной стороны, и вторым и третьим, с другой, периодами средневековой истории. Отсюда же явствует, что главными историческими явлениями средних веков мы должны признать католицизм и феодализм. Католическая церковь и феодальные учреждения не только положили особую печать на культурную и социальную жизнь Западной Европы в средние века, но представляли из себя и то общее в, ее жизни, что позволяет нам выделять средневековье в особый отдел истории и рассматривать во внутренней связи историю нескольких народов. Романские и германские нации Запада, а с ними часть славян и мадьяры составили в средние века, как мы видели, отдельный, совершенно обособленный исторический мир в Европе, который чувствовал свое единство и свою противоположность с другим христианским же миром в Европе, миром восточного христианства. И это обособление завершилось в начале второго периода западного средневековья.

Обособление Западной Европы как отдельного исторического мира

Мы видели, что основа разделения средневековой Европы на две обособленные одна от другой половины была положена еще в античную эпоху. Уже с самого начала средних веков связь Запада и Востока все более и более слабела, но Западу предстояло еще найти внешнее выражение и внутреннее обоснование своего обособленного от Востока единства. В 800 г. франкский король Карл Великий, соединивший под своею властью почти все старые провинции Западной империи и завоевавший Германию, возлагает на свою голову императорскую корону Рима. С другой стороны, в духовном отношении римский епископ постепенно делается средоточием западного христианства, стремясь в то же время освободиться от политического подчинения византийским императорам, в каком папы прежде этого находились по отношению к теоретически признававшимся и на Западе владыкам мира: восстановление в 800 г. западной империи и порывает окончательно политические связи папства и Византии. Все это подготовляет и разрыв того церковного единства, выражением которого в IV - VIII веках были вселенские соборы: спор папы Николая I и византийского патриарха Фотия, усложненный соперничеством восточного и западного духовенства в обращении славян и спорами по поводу разных догматических и обрядовых вопросов, производит в церкви схизму: с середины IX в. до середины XI в. обе церкви все более и более становятся во враждебные отношения, а затем происходит окончательный разрыв. С IX века все католические страны Запада составляют из себя особый мир, противополагающий себя и мусульманству, с которым он соприкасался в Испании и Сицилии, и восточному, греческому христианству. В IX веке мир этот был таким образом уже совершенно обособлен, будучи в то же время объединен империей Карла Великого и возвысившейся властью римского папы, и в нем ясно обнаружились те особенности, которые характеризуют его историю в следующих веках, - особенности, явившиеся результатом взаимодействия старых, римских, и новых, германских, элементов, наполняющей все время до Карла Великого. С этой эпохи и начинается западноевропейское, романо-германское, католико-феодальное средневековье в собственном смысле.

Значение монархии Карла Великого

Образование монархии Карла Великого имеет громадное историческое значение. Зерном ее было королевство франков в Галлии, но Карл соединил под своею властью почти все европейские области Западной Римской империи, присоединив к ним, кроме того, и тогдашнюю Германию; только Британия, Испания за Эбро да Южная Италия из бывших римских провинций не входили в состав его государства. Это соединение разрозненных стран имело особое значение в то время, когда Западной Европе грозили разные вторжения. В 711 г. арабы завоевали Испанию, а в 732 г. вторгнулись в нынешнюю Францию, и только тяжелая рука Карла Мартела, деда Карла Великого, спасла западное христианство от арабов; сам Карл Великий совершил поход в Испанию и против арабов заложил за Пиренеями Испанскую монархию. Германия была еще варварской и языческой; завоеванием ее и обращением в христианство Карл обезопасил западный мир с востока, и славяне, жившие в ближайшем соседстве с германцами, при своем выступлении на историческое поприще, должны были иметь дело уже с грозной державой. До известной степени Карл Великий подготовил Европу и к принятию норманнских вторжений: в начале Х века норманны могли прочно утвердиться только на севере Франции, откуда в XI веке произвели завоевание Южной Италии и Англии, принесши в обе страны те формы быта, которые стали вырабатываться в монархии Карла. Правда, восстановленная им Западная империя в середине IX века распалась, но важно было хотя временное объединение и образование в ней некоторых общих форм быта в трех главных ее частях (Германии, Франции и Верхней Италии), откуда эти формы стали переходить потом и в соседние страны. Объединяя Запад, монархия Карла по своей особой связи с церковью содействовала равным образом и его обособлению. Франки были первым народом германского племени, принявшим христианство (496 г.) не по арианскому учению. Предшественники Карла Великого содействовали папским миссионерам в Германии и даже отчасти расширению власти папы над епископами Галлии. Когда папу в Риме стали теснить лангобарды, отец Карла, Пипин Короткий, не только защитил его, но, отвоевав от лангобардов целую область, подарил ее папе, а потом и сам Карл, подчинив своей власти королевство лангобардов, подтвердил дар Пипина. Далее, папы давно стремились порвать связи с Византийской империей, и возложение Львом Ш на голову Карла императорской короны уничтожало последние признаки власти византийского императора на Западе (утверждение пап), а Карл, в свою очередь, содействовал признанию папской власти во всех областях своей обширной империи. Все, что входило в состав монархии Карла или примкнуло впоследствии к объединенному и обособленному ею миру, таким образом нашло свой духовный центр в Риме, и идея о том, что западно-христианский мир имеет две главы - императора и папу, сделалось одною из основных идей западноевропейского средневековья.

Таково значение монархии Карла Великого: она объединила и обособила Запад, объединила его романские и германские нации для отражения внешних врагов и распространения западной культуры, обособила его от Востока, завершив процесс, происходивший в варварскую эпоху, и подготовив совершенно новый порядок вещей. Империя Карла распалась при его внуках, и раздробление ее пошло очень далеко, но западный мир продолжал сознавать свое единство, втянув в это единство через католическую церковь и "Священную Римскую империю", перенесенную в середине Х века на немецкую нацию, и такие страны, как Чехия, Венгрия, даже Польша. Феодализм, который выработался в отдельных частях распавшейся в IX в. монархии Карла, сделался одною из основ средневекового быта и переносился потом и в другие страны (например, завоевание Англии норманнами, жившими перед тем полтора века во Франции, завоевания крестоносцев на Востоке в эпоху крестовых походов, германское влияние в Чехии и т. п.).

После распадения империи Карла Западная Европа представляется нам духовно объединенною, но политически раздробленною. Духовным главой этого мира становится папа, но в теории власть его дополняется светскою властью "римского" императора, как наследника древних цезарей, господина мира, распространителя христианства, защитника церкви, и сама империя превращается в идеальное дополнение церкви. Это разделение властей и независимость духовной власти от светской составляют особенность Запада. Политическое раздробление выразилось в феодализме, в котором императору отводилось место лишь главы целой иерархии независимых или стремившихся к независимости владельцев. Власть Карла Великого, как преемника национальных вождей франков и наследника римских цезарей, покоилась и на германских, и на римских понятиях; в католицизме и феодализме выработался уже новый взгляд на императорскую власть: папы готовы были превратить императора в приказчика римской курии, светские владельцы стремились ограничиться одним номинальным признанием этой власти. До Карла Великого римские и германские элементы не были еще, так сказать, прилажены одни к другим, и сама администрация его монархии была странною смесью германской дружины и римской бюрократии; но с IX века в жизни утверждается новая система управления. Римская централизация окончательно и на долгое время уступает место процессу, который распределил власть между аристократией. Желанием Карла Великого было поставить государство выше церкви и аристократии, но после падения его империи церковь стремится превратиться в независимую духовную монархию, аристократические элементы высвобождаются из-под подчинения государственной власти. Империя делается какой-то фикцией: у императора является опасный соперник в лице папы; его сила находится в зависимости от повиновения аристократии. Равным образом, и национальная власть короля изменяется в своем характере там, где произошло феодальное раздробление: король уже не представитель и вождь нации, как у германцев, не носитель государственного принципа с абсолютною властью, как в Риме и в тогдашней же Византии, а верховный глава иерархии герцогов, графов, баронов. Развитие католицизма и феодализма похоронило под развалинами монархии Карла Великого и власть его преемников, заставив ее приспособиться к новому общественному строю, издавна подготовлявшемуся и выступившему наружу тотчас же после того, как пала эта монархия.

Средневековый социально-политический быт и феодальная система

Таким образом, в эпоху Карла Великого западный мир не только объединился и обособился, но и закончил выработку тех форм быта, которые отличают его от Византии: там церковь была в подчинении у государства, и аристократические элементы не играли политической роли. В этом социальном строе Запада был залог политической свободы, ибо государство не было всемогущим, и власть в нем не была абсолютной. Но зато на Западе у духовенства возникло стремление подчинить себе государство, превратив светских правителей в простых ставленников главы церкви, а аристократия стала стремиться разложить государство, отождествляя его чуть не с каждым крупным поместьем. Мы и перейдем теперь к общей характеристике второго периода средних веков, когда католицизм и феодализм достигли наибольшего своего развития.

Католицизм и феодализм представляют из себя два наиболее выдающихся на Западе культурно-социальных явления средних веков. Первый был, так сказать, силой центростремительной, второй - силой центробежной. Католицизм объединял нации Западной Европы под властью римского епископа в одно громадное целое, феодализм раздроблял их на множество мелких политических организмов. Католицизм, давая народам Европы целое миросозерцание, охватывавшее все вопросы мысли и личной жизни, имел в то же время свою особую политику, сводившуюся к учению о подчинении государства церкви, свое особое право, известное под названием канонического, и создавал особое привилегированное сословие, клир. У феодализма были также свои идеи, своя политическая система, свои юридические нормы, свое привилегированное сословие - дворянство. Высшее проявление нашли обе эти силы, одна - в монахе-аскете, другая - в рыцаре-воителе. Оба общества, церковное и светское, живя рядом, умели и соединяться между собою, несмотря на противоположность своих принципов. Такое соединение мы видим, например, в монашеско-рыцарских орденах, образовавшихся в эпоху крестовых походов: члены этих братств были в одно и то же время и монахами, и рыцарями. Сами крестовые походы были как бы результатом совокупного действия обеих названных сил: цель этих грандиозных войн была поставлена католицизмом, они велись по инициативе и с благословения церкви, средства же для их ведения доставлены были феодальной системой, военным обществом феодальных господ. Мало того, феодализм вторгается даже в самую церковь: епископы и аббаты не были только духовными лицами, занимавшими известное место в церковной иерархии, во главе которой стоял папа, но стояли, кроме того, на разных ступенях феодальной лестницы, будучи чьими-либо вассалами и сами имея вассалов, владея землями и людьми. Одним словом, духовная и светская системы, католическая и феодальная, переплетались между собою, и это придавало всему строю жизни своеобразный характер. Обе эти стороны средневекового западноевропейского быта заслуживают отдельного рассмотрения по своему значению в истории культуры и социально-исторического строя той части европейских наций, которые в новой истории стали во главе прогресса цивилизации. Мы увидим при этом, чем западноевропейское средневековье отличается от античного мира, и лучше потому поймем, какие изменения произошли в жизни Европы в новое время.

Варвары пришли в Римскую империю с совершенно другими задатками политического быта, чем те, из которых развилась античная городская община. Собственно говоря, первобытные учреждения и греков, и римлян, и германцев представляют много аналогий, но вследствие различия в исторических судьбах этих трех ветвей арийской расы, ход развития их первоначальных учреждений был далеко неодинаков. У всех названных племен в начале их истории мы находим, так сказать, общую систему политического быта: единого главу государства, совет старшин и собрание всего народа. Образование такого государства везде происходило путем объединения более мелких социальных групп, и первое различие, которое мы видим между классическими народами, с одной стороны, и германцами, с другой, заключается в том, что у первых такое объединение на первых порах не пошло далее городской общины, или государства-города, не распространилось на целую нацию, тогда как у последних весьма рано возникли более крупные политические союзы, нежели государство-город, именно государства-нации. Еще во времена Тацита (в I в. по Р. X.) мы совсем не встречаем в Германии тех больших национальных союзов франков, бургундов, лангобардов и т. д., которые позднее переселились в пределы Римской империи, но в эпоху падения последней именно такие союзы и выступают на сцену истории. Таким образом совокупность германских племен весьма рано становилась способной превращаться в государство-нацию, чего никогда не могла достигнуть совокупность городских общин античного мира, знавших только одну форму объединения - союз городов под гегемонией одной какой-либо общины или, что было уже исключением, в форме равноправной федерации автономных общин. Причины такого различия были весьма многочисленны и разнообразны, и влияние указанной германской политической формы на то, что нашли варвары на новой почве, т. е. на муниципальный быт и на устройство империи, имело громадное значение, так что история средних веков не может считаться в политическом отношении простым продолжением древней. Правда, германские государства пережили потом период разложения на феодальные владения, но идея национального государства не умирала в течение всех средних веков.

С другой стороны, развитие городской жизни в Греции и Италии не только задержало национальное объединение, но и послужило также препятствием развитию власти государя. Тенденции всякой городской общины по самому существу своему республиканские, и мы, действительно, видим раннее исчезновение царской власти в городовых государствах античного мира, и только, например, в Македонии, где племенной быт никогда не был вполне вытеснен городским, древние цари сохранились и в историческую эпоху. Таким же образом сохранилась королевская власть и у германских народов, хотя и изменялась в своем характере под влиянием воззрений церкви, идей римского права и развившегося уже на почве средневековой Европы феодального строя. При уничтожении царской власти в городах Греции и Италии особое развитие получило во многих городах, хотя и не сразу, народное собрание, в котором участвовали все члены государства. Первоначально и германцы имели подобные веча, но по мере образования крупных политических тел все затруднительнее и затруднительнее становилось посещение общенародных собраний, так что мало-помалу они должны были прекратить свое существование. Только позднее средневековая Европа выработала новую, не известную древности форму участия населения в управлении, именно представительную систему, которая резко отличает политический строй новой Европы от непосредственного народовластия античных республик: в эпоху феодального строя почти в каждом западном государстве старинные непосредственные собрания всего народа уступили место представительным собраниям земских чинов.

Обращаясь к классам населения, мы находим также аналогии между классическими народами и германцами в начале их истории. Троякое деление народа на знатных, простых свободных и ниже их стоящий класс (полусвободных) есть один из первоначальных фактов, с которыми мы встречаемся и у греков, и у римлян, и у германцев. Но в дальнейшей истории эти народы пошли различными путями. У классических народов, как известно, происходил процесс демократизации государства, но он не дал прочных результатов, и Римская империя были абсолютной монархией, в которой главное социальное значение принадлежало классу крупных землевладельцев. У германцев знать ранней эпохи исчезает весьма скоро, уступив место королевской дружине: развитие королевской власти естественно должно было возвысить эту новую аристократию в ущерб старой, и это возвышение дошло в некоторых странах до того, что новая знать не только поработила народ, но даже раздробила между собою королевскую власть, превратив короля только в "первого между равными". При городском быте было бы невозможно образование такого сословия, каким было средневековое феодальное дворянство, каждый член которого, будучи крупным землевладельцем и господином подвластных людей, урывал себе и клочок государственной власти. Только в германском негородовом государстве, при сохранении королевской власти, окруженной дружиной, при падении народных собраний, при населении, разбросанном по деревням, и могла развиться такая аристократия.

Вот, в общих чертах, в чем заключается различие между политическим развитием классических народов, с одной стороны, и германцев, с другой. Понятно, что в своем развитии германские учреждения должны были испытать сильное влияние со стороны римских в том виде, как они существовали в эпоху падения империи, и сами оказать влияние на последние. Германские учреждения не могли сохраниться по всей чистоте и развиваться только из собственных основ, равно как и не в состоянии были совершенно вытеснить учреждения римские. И из последних те, которые были более способными к жизни, должны были приладиться к новому порядку вещей или получить новое значение. Целые века прошли прежде, нежели сколько-нибудь определенно установились политические отношения средневековой Европы, прежде, нежели произошло полное слияние старого населения областей империи с пришельцами, прежде, нежели выработалась своеобразная система, которая надолго утвердилась в Европе, и следы которой чувствовались на всем складе ее жизни даже в новое время. Когда, наконец, система эта установилась, политический строй Европы сделался окончательно непохожим ни на государственный быт древности, ни на первоначальный государственный быт германцев. Католико-феодальная система, характеризующая средневековой быт, была в сущности отрицанием государства, как мы его понимаем: над ним выросла власть церкви, обнаружившей явное стремление превратить Западную Европу в теократию; под ним вырос целый общественный слой, показавший не менее явное стремление высвободиться из-под государственной власти и превратить каждое частное поместье в самостоятельное политическое тело. Фиктивная Римская империя, восстановленная Карлом Великим, всемогущая католическая церковь, слабые национальные короли, своевольные феодальные владельцы, в число которых попали и епископы с аббатами, пирамидально-иерархический строй общества феодальных сюзеренов, вассалов, подвассалов, спускавшихся целой лестницей до последнего крепостного, - вот характеристика политического быта средних веков со всеми его несообразностями: римским императором был немецкий король, которого в Рим иногда совсем не пускали; духовный глава церкви в качестве как бы высшего государя распоряжался королевскими коронами; национальный король признавался иногда только за "первого между равными"; феодалы титуловались в своих владениях "Божиею милостию"; выделившееся из остального общества духовное сословие насчитывало среди своих членов немало феодальных владельцев, и члены феодальной иерархии были в одно и то же время господами и подвластными, господами одних и подвластными других. Объяснить происхождение этой путаницы - задача нелегкая, но тут всегда нужно помнить, что источники всего того, с чем нам приходится иметь дело в истории средних веков, заключаются либо в наследии древности, либо в том, что принесли с собою германцы, либо в идеях и учреждениях церкви, и что ни один из этих элементов не развивался, не подвергаясь влиянию других.

Установление феодализма было непосредственным результатом внутреннего разложения государств, образовавшихся из монархии Карла Великого, но в сущности отдельными своими сторонами феодализм восходит ко временам Римской империи и древнегерманского быта. Крупные поместья (латифундии) в Западной Европе ведут свое начало еще из эпохи Римской империи, и уже тогда в этих крупных поместьях стало развиваться мелкое хозяйство прикрепленных к земле крестьян (колонат). Когда германцы заняли провинции империи, они очень быстро освоились с таким поземельным устройством, причем их первоначальная сельская община пришла в упадок. Благодаря тому, что варвары сами еще не занимались промышленностью и торговлею, в их государствах землевладение получило первенствующее значение, раздача же королями, вместо жалования за службу, государственных земель в частное владение (бенефициев) только увеличила и без того большое количество крупных землевладельцев. С другой стороны, уже в римскую эпоху и свободные люди, не имевшие земли, и мелкие собственники искали покровительства сильных и богатых землевладельцев, нередко передавая им свое имущество. Государственная власть боролась тогда с таким стремлением в народе, но после падения империи, в эпоху смут, это стремление только усилилось. Развившаяся в то время отдача себя мелкими людьми под защиту и опеку знати (коммендация) была только продолжением старого обычая, но она имела и другой источник - в дружинных отношениях самих германцев, потому что и здесь один человек поручал себя другому, становился его "верным" или служебником (вассалом). Наконец, еще римские императоры последних времен начали уступать некоторые из публичных прав крупным землевладельцам, возлагая на них обязанность собирать налоги или поставлять солдат, наблюдать за порядком и наказывать за мелкие проступки. Надобность в такой передаче некоторых обязанностей государственных чиновников помещикам только усилилась при варварских королях, и так называемый иммунитет, т. е. изъятие отдельных поместий из ведения государственных чиновников лишь завершил процесс, начавшийся еще в римскую эпоху. Таким образом, при империи уже были как бы зародыши феодальных сеньерий в виде крупных поместий с зависимым населением и с судебно-административною властью помещиков. При варварских королях эта система могла только развиваться, потому что германский быт мог лишь содействовать дальнейшему развитию и крупного землевладения (раздачею бенефициев), и частной опеки помещиков над свободным населением (необеспеченностью личности), и расширению их власти (по неумению варваров отличать частные отношения от государственных). Германцы смотрели на всякую уплату налога, как на признак несвободы, а потому не хотели сами платить налогов, чем лишали казну доходов; кроме того, и на каждого платящего оброк за землю они смотрели, как на утратившего личную свободу. С другой стороны, в германской дружине выработались отношения зависимости, которые по германскому взгляду приличествовали и свободным людям и которые легли впоследствии в основу вассальной службы.

Экономическую основу феодализма составили крупные поместья, получившие значение замкнутых "домовых"<<*23>> хозяйств, при страшном упадке обрабатывающей промышленности и торговли на Западе в эпоху падения Римской империи. Землевладение сделалось главною основою политической власти, и государство все более и более разлагалось на мелкие замкнутые организмы феодальных сеньерий, этих поместий-государств средневековой эпохи. Варварские короли оказались не в состоянии поддерживать римскую государственность, и собственная власть их все более и более ослаблялась. Во франкском государстве короли, как было уже упомянуто, вознаграждали за государственную службу раздачею земель из своих имений, бывших прежде казенною собственностью империи, и тем подрывали материальную основу своей силы, так как получали доходы лишь из своих имений. Графы, как назывались чиновники, управлявшие областями, за свою службу получали земли, т. е. происходило соединение государственной службы и землевладения, причем владельцы очень скоро обнаружили стремление обратить и эти земли, и свои должности в наследственные. Им удалось достигнуть того и другого. Раз должность графа делалась наследственною, граф из простого правителя области становился ее князем, и государство распадалось на столько же княжеств, сколько в нем было графств. Вместе с тем такими же самостоятельными правителями делались также и вообще крупные землевладельцы. Короли сами помогали такому превращению землевладельцев в своего рода государей. Вследствие общего расстройства управления они изымали некоторые поместья из ведения своих чиновников и предоставляли самим землевладельцам поддерживать порядок и творить суд в их поместьях. Наконец, сами же короли, чувствуя свое бессилие ограждать слабых от своеволия знати, начали требовать, чтобы каждый неимущий или малоимущий делался "человеком" какого-либо господина. Результатом всего этого и было установление феодализма, сущность которого сводится к следующим трем признакам.

Во-первых, страна, где устанавливался феодализм, распадалась на множество мелких владений, из которых одни были больше, другие - меньше, одни были настоящими княжествами, другие более походили на поместья, и владельцы которых пользовались правами, принадлежащими обыкновенно государям. Во-вторых, эти владения в одно и то же время были и как бы настоящими государствами, и как бы простыми только поместьями. Власть феодального владельца была властью государя-помещика или помещика-государя. Кто был покрупнее, тот больше походил на государя, кто - помельче, тот скорее напоминал помещика, но в обоих случаях в одном лице совмещался и государь, и помещик. В-третьих, все эти государи-помещики и помещики-государи становились одни к другим в определенные отношения. Более мелкие владельцы искали защиты и покровительства у более крупных, а те желали иметь у себя побольше таких подчиненных союзников, которые могли бы им оказывать помощь. Поэтому феодальные владельцы заключали между собою договоры, в силу которых более мелкие владельцы делались вообще вассалами более крупных, а эти последние становились их сеньерами (сюзеренами). Так как вассальные владельцы могли сами быть сеньерами по отношению к другим (т. е. у вассалов могли быть свои вассалы), то феодальные владельцы как бы располагались на разных ступенях своего рода лестницы власти и подчинения.

Эта сложная политическая система была возможна только при социальном господстве землевладения, при преобладании земледелия в экономической жизни общества, при существовании лишь натурального хозяйства. Едва только в конце средних веков началось накопление капиталов, развитие промышленности и торговли и внедрение в экономическую жизнь денежного хозяйства, как феодализм стал идти на убыль. Пока в силе были экономические условия, приведшие к феодализму, городская жизнь была очень слабо развита, и сами даже города подпадали под власть феодальных владельцев. Что касается до сельского населения, то оно в феодальную эпоху находилось в крепостной зависимости, - состояние, бывшее в сущности продолжением колоната времен Римской империи.

Я остановился здесь несколько подробнее на процессе возникновения феодализма и на его сущности по двум причинам. Во-первых, на примере феодализма мы можем видеть, что в первой половине средних веков на Западе происходил настоящий экономический и политический регресс, приводивший общество и государство к крайнему раздроблению на мелкие, замкнутые и самодовлеющие группы, к тому, что на социологическом языке носит название дезинтеграции. Во-вторых, феодальное устройство сделалось отправным пунктом всего дальнейшего экономического и политического развития Западной Европы, которое состояло в возникновении и усилении торгово-промышленной деятельности и денежного хозяйства, в переходе социального значения от поместий к городам и в объединении феодальных сеньерий в большие государства.

Общая характеристика средневекового католицизма

Остановимся пока на этом в изображении социальной эволюции Запада и перейдем к рассмотрению другой основы его культурного быта, особенно в областях миросозерцания и личной жизни, т. е. католицизма.

Католицизм в средние века был не только вероисповеданием, но целой культурной системой, охватывавшей все проявления личной и общественной жизни. Папство представляло из себя элемент, связывавший отдельные нации в одно целое, духовной столицей которого был Рим, а богослужебным и письменным языком - латинский. Католицизм поддерживал идею Римской империи, глава которой считался таким же господином западного христианства в делах светских, каким папа был в делах духовных, и эта империя носила титул "священной". Католицизм имел свою иерархию, распространявшуюся на все страны Западной Европы, свою политическую доктрину, учившую о превосходстве церкви над государством, свои церковные суды и церковное право, существовавшие рядом с правом и судами светскими, свою финансовую систему разных налогов в пользу церкви, свою официальную философию, основанную на авторитете традиции, свою этику, заключавшуюся в проповеди аскетизма, свой монастырский тип общежития, свои духовные братства и свои школы. Если самым основным стремлением феодализма было раздробить государство на мелкие политические тела в пользу власти помещика, стремлением католицизма было превратить Западную Европу в обширную теократию и сделать из римского первосвященника верховного вождя общества. Феодализм был посягательством на внешнюю, телесную свободу человека в закрепощенных народных массах, католицизм стремился подчинить себе человека внутреннего, духовного. Церковь действовала при этом, впрочем, не одними духовными средствами: напротив, она все более и более превращалась в учреждение "от мира сего". Весьма рано духовные лица делаются крупными землевладельцами, потом, как мы видели, членами феодальной иерархии, имея сами и земли, и вассалов, и крепостных. В качестве только духовных лиц они, кроме того, пользовались большими доходами от правильных налогов и добровольных приношений в пользу церкви со стороны паствы. Церковь, другими словами, оспаривала у феодального мира некоторым образом власть над обществом и боролась с ним его же оружием.

Такое положение церкви в средние века объясняется двумя главными явлениями, с которых начинается история средневековья, т. е. падением Римской империи и приходом варваров. На Востоке, где уцелела абсолютная власть императоров, невозможно было такое развитие внешнего могущества церкви: здесь последняя стояла лицом к лицу с сильным государственным авторитетом, покровительство которого обеспечивало ее собственную победу над язычеством и ересями и который, имея за себя блеск исторической традиции, ревниво оберегал свои прерогативы. Иное мы видим на Западе: империя падает, но церковь сохраняет свою организацию; империя распадается, но церковь укрепляет свое единство; на место древних императоров появляются варварские короли, а к ним духовенство не может чувствовать прежнего почтения, считая себя призванным их воспитывать, сдерживать, направлять. Варвары вообще заменили прежнюю светскую власть новою, но духовная власть осталась старая, прочная своей организацией и сильная своими традициями. При наплыве германцев духовенство явилось единственным представителем образованности, единственным защитником старого населения империи, единственным воспитателем пришельцев. Вся духовная культура древности, уже находившаяся в полном почти упадке, словно обречена была погибнуть в море варварства: одни только духовные лица остались сколько-нибудь образованным сословием, и понятно, что они должны были придать своей образованности церковный, теологический характер. Феодальное раздробление нанесло большой удар государственной власти, но оказалось неспособным окончательно дезорганизовать церковь. Падение городской жизни, военные нравы феодалов, политическое, юридическое и экономическое порабощение массы устраняло возможность появления каких бы то ни было соперников клира в духовном руководстве обществом. И в смутные времена феодальной анархии духовенство все-таки вносило некоторый порядок в общественную жизнь. Само вступая в ряды феодальных владельцев, оно, кроме своей материальной силы, пользовалось еще силой моральной, кроме феодальной организации, имело еще и другую, более прочную, более централизованную, более сложную и более прочную: у него был единый глава - папа, а не фиктивный император не существующей на самом деле империи; у него была целая система сношений со всеми странами Западной Европы, целая армия монахов, громадная паства, которою оно и управляло от имени Бога.

XI, XII и XIII века представляют из себя эпоху, когда католическая система достигла высшей точки своего развития. Никогда папство не выходило на такую высоту, как в период между Григорием VII (1073 - 1085) и Бонифацием VIII (1294 - 1303); это и было время грандиозного католического предприятия средневековой Европы - крестовых походов (1096 - 1291), образования духовно-рыцарских орденов и папской милиции нищенствующих монахов, схоластической философии и политической теории, проповедовавших подчинение церковному авторитету и человеческого разума, и светской власти. На предыдущие века мы можем смотреть как на эпоху подготовления католической системы, на XIV и XV века - как на эпоху, когда началось ее падение. До XI века папству еще нужно было хлопотать об окончательном подчинении своей власти епископов, о своем высвобождении из-под светского авторитета римских императоров и своеволия римских баронов, прежде нежели получить возможность высказываться и действовать так, как действовали и высказывались Григорий VII, Иннокентий III и Бонифаций VIII, провозглашавшие прямую зависимость светской власти от духовной, возводившие на престол и низлагавшие государей, распоряжавшиеся тронами и народами. Начало XIV века видит падение папства: собранные в 1302 г. Филиппом IV Красивым генеральные штаты Франции провозглашают независимость французской короны от папы; по их стопам идет английский парламент, который при Эдуарде Ш отказывается платить в Рим дань, наложенную на королевство подчинением папе Иоанна Безземельного (1215); собрание немецких князей в Рензэ объявляет, что избранный ими король не нуждается в папском утверждении (1338). Мало того: один из ближайших преемников Бонифация VIII под влиянием французского короля переселяется из Рима в Авиньон, где папы в течение большей части XIV в. находятся в знаменитом "вавилонском пленении". Наоборот, в XI, XII и XIII веках церковь почти из каждой борьбы выходит победительницей и из каждой победы извлекает новую силу. Великий реорганизатор католицизма, Григорий VII, внесший большую строгость в нравы клира, привязавший его еще более к исключительному служению интересам церкви посредством установления безбрачия, сумевший освободить выборы на папский престол от посторонних влияний, открывает собою эпоху борьбы папства и империи, наполняющую конец XI, XII и первую половину XIII века. Из этой борьбы преемников апостола Петра и преемников римских цезарей победителями выходят первые. Но и не с одними императорами Священной Римской империи ведется эта борьба: время от времени силу папской власти чувствуют на себе и другие короли, осмеливающиеся не повиноваться наместникам Бога на земле. Одновременно папы торжествуют победу и над человеческой свободой в вопросах веры: на юге Франции в конце XII века проявилось еретическое движение альбигойцев и вальденсов; в первой половине XIII века крестовый поход со всеми ужасами религиозных войн фанатической и варварской эпохи подавляет это движение и восстановляет потрясенный авторитет церкви. И на Востоке папство одерживает в ту же эпоху новую победу: крестоносцы четвертого похода завоевывают на время Византию (1204), где учреждается Латинская империя, и под впечатлением этого крупного успеха для подчинения иноверной Руси замышляется крестовый поход. Если бы осуществились все честолюбивые замыслы папы, Европа превратилась бы в обширную теократию: государи сделались бы приказчиками римской курии; отдельные нации должны были бы утратить свою индивидуальность в универсальной папской монархии; вне официальной доктрины католицизма не могло бы существовать никакого самостоятельного решения вопросов теоретической и практической мысли, частной и общественной жизни. Отлучение от церкви, бывшее равносильным объявлению вне закона, инквизиция, посылавшая непокорных умирать на кострах, крестовые походы со всеми ужасами дикой расправы подавили бы всякую оппозицию против церкви, господствовавшей над государством, против католического единства, отрицавшего национальный принцип, против учения, вне которого не было и не могло быть истины. Понятно, что при таком положении, какой занял католицизм, важные вопросы жизни не могли решаться вне всякого отношения к церкви, и подобно тому, как история феодализма, так сказать, наполняет собою одну сторону средневековья, другая его сторона наполняется историей католицизма. И замечательно, что католицизм достигает наивысшей точки своего развития почти в то самое время, как и феодализм. Равным образом и падение католицизма и феодализма совершается параллельно: оба постепенно разлагаются в одно и то же время, и их одинаково разрушают постепенно, с одной стороны, государственный принцип, воплотившийся в королевской власти, с другой, принцип индивидуальной свободы, нашедший и соответственные органы для выражения и осуществления своих стремлений.

Коротко говоря, полное торжество католической системы, - если бы она осуществилась в действительности в том виде, в каком существовала в теории, если бы, другими словами, в западноевропейском обществе не было таких элементов и таких стремлений, которые противодействовали этому, - было бы равносильно возвращением Западной Европы к тому началу, которое было господствующим на древнем Востоке, к началу теократическому. Этого начала, как мы видели, была чужда античная цивилизация, и в ее преимущественно светском характере заключается ее отличительная черта сравнительно и с древним Востоком, и с европейским средневековьем. Религия, как мы уже говорили, не играла у древних греков и римлян той роли, какая ей принадлежала на Востоке: она не развивалась у них в целую догматическую систему, которая составляла бы все теоретическое миросозерцание человека, лежала бы в основе его этики, освящала бы все его общественные учреждения, как раз навсегда установленные свыше, и вообще подчиняла бы себе мысль, чувство и волю отдельных членов общества. Только в эпоху падения классического мира в египетской Александрии, где столкнулись идеи Востока и Запада, возникла так называемая неоплатоническая философия, имевшая много общего с религиозными системами азиатских культурных народов. Только в эпоху императора Диоклетиана явилась в самой Европе попытка дать власти и государству теократическую основу, опять-таки под влиянием восточных воззрений. Античный мир был свободен от догматизма религиозной традиции, застывшей в неизменной форме и охватывавшей собою все подробности частной и общественной жизни. В средние века рядом с светской философией, основанной на самостоятельной деятельности разума, появилась теология, основанная на авторитете и стремившаяся подчинить себе всякое знание; рядом со светским правом возникло право церковное, или так называемое каноническое, которое охватило собою многие чисто гражданские отношения; рядом с государством, как учреждением мирским, явилось учреждение религиозное - церковь. Античный мир не знал этого дуализма философии и теологии, светского и церковного права, государства и церкви, столь характерного для средневековой истории. Идеалы классического мира были диаметрально противоположны идеалам средневековья. Свободный культурный человек в античном мире был прежде всего гражданином государства и высоко ценил политическую жизнь, тогда как средневековый монах, в котором воплотился идеал католической Европы, видел в государстве царство дьявола и безусловно подчинял его церкви. В античном мире были пытливые исследователи окружающей нас природы, в чем монах видел, напротив, нечто суетное и греховное, допуская философию только в качестве прислужницы богословия (ancilla theologiae). В античном мире люди полагали все свои радости в земной жизни, для монаха же она была только царством греха и юдолью печали: настоящий хороший человек должен был бросать все, что привязывало к этому миру. Таким образом, средние века в Европе были эпохой самого резкого дуализма: на одной стороне были жизнь духа и умерщвление плоти, воздыхание о небесном отечестве и данное свыше откровение, церковь, как божественное установление, и богословие, как единое истинное знание, на другой - греховная жизнь плоти и угождение мирским страстям, привязанность к ложным радостям мира и призрачная человеческая мудрость, основанное людьми государство и вздорная светская ученость. Словом, средневековая католическая система была учением о превосходстве духа над телом, религиозного учреждения над мирским учреждением - государством, откровенной истины Слова Божия над всеми знаниями человеческого разума и, как результат всего этого, о главенстве духовного сословия над мирянами. "Как дух превосходит тело своим достоинством и значением, - говорит, напр., св. Бонавентура, - так власть духовная выше власти светской". - "Мирской человек, - поучает св. Дамиан, - как бы ни был он благочестив, не может быть сравниваем даже с несовершенным монахом: золото, хотя и с примесью, драгоценнее чистого олова". - "Обязанность каждого христианина бежать из мира", - прибавляет св. Бонавентура, - "Гиппократ, - говорит св. Бернард, - учит сохранять тело, Иисус Христос - губить его. Мне говорят: это вредно для желудка, а это - для груди. В евангелии, что ли, или у пророков читали вы эти вещи? Это плоть нашла такую мудрость, а не божественный дух. Пусть стада Эпикура заботятся о своем теле; что касается до нашего Божественного Учителя, то он научает презирать здоровье". - "К чему наука христианам? - спрашивает св. Дамиан. - Разве зажигают фонарь, чтобы видеть солнце? Оставим науку Юлианам Отступникам. Св. Иоанн обходился без нее, св. Григорий ее презирал, св. Иероним упрекал себя в ней, как в преступлении". - "Древние, - проповедует Петр Достопочтенный, - блистали в литературе, искусствах и науках: к чему послужила им эта образованность? Когда Истина воплотилась, она отвергла их образованность. Пусть замолчит человеческое чванство, когда заговорило слово божественное!" - "Что такое жизнь человеческая, - говорит Hugo de Sancto Victore, - как не путешествие? Мы - путники и только проходя видим этот мир. Если на пути мы встречаем незнакомые вещи, то есть ли смысл отдать себя в их власть и своротить со своей дороги? А это-то и делают люди, посвящающие себя науке: неосторожные прохожие, они забывают цель своего путешествия, они не направляются к своему отечеству". Понятное дело, что при таком взгляде самая обширная литература была церковная; в университетах главным факультетом был богословский, а профессорами - клирики. Конечно, и область науки была тесно ограничена, так как изучение внешнего мира считалось пустым занятием, да и в той ограниченной области духовного, в которой вращалась наука, она не была свободна: мысль человека не имела права делать самостоятельные изыскания, ей давались готовые решения, которым она должны была подчиняться. Вообще теология должна была отвращать человечество от пагубных идей, и в ее опеке, по мнению представителей средневекового миросозерцания, философия только и могла найти единственное верное руководство, так что целью этой философии было подкрепление доводами разума положений веры.

Место средних веков в истории прогресса

Какой же общий вывод остается нам сделать о характере западноевропейского средневековья в истории прогресса? Из того факта, что это самое средневековье подготовило все прогрессивное развитие новой истории, следует заключить, что оно не прошло бесследно в общем ходе всемирной истории, но это не значит, что в средние века на Западе не было сильного регресса, который, действительно, и выразился в сфере экономической и политической победою замкнутого, натурального хозяйства и феодального партикуляризма, а в сфере духовной культуры - в повороте к восточному типу цивилизации с сильным ослаблением вообще умственной жизни. Мы едва ли ошибемся, сказав, что самым мрачным столетием в жизни европейского Запада в средние века был Х век, время наибольшего экономического и культурного упадка. Во всяком случае, в первом периоде средних веков Запад сравнительно с Византией и мусульманским миром страшно отставал и в материальной, и в духовной своей культуре. Но, с другой стороны, к концу средневековой эпохи, наоборот, уже к Западу начинает переходить первенство в общем прогрессивном развитии человечества: значит, опустившись очень низко в первую половину средних веков, Запад очень высоко поднялся во вторую, и, следовательно, в его истории мы имеем дело с некоторым совершившимся прогрессом.

Любопытно, что все прогрессивные движения нового времени принимали характер протеста против всего считавшегося специально средневековым. Возрождение и реформация были своего рода возвращением к античной образованности и к первобытной церкви. "Просвещение" XVIII столетия стало также в резкую оппозицию ко всему "готическому", как принято было в то время называть специально средневековые явления. Только в XIX веке, при развитии исторической науки, началась всесторонняя оценка средних веков, впадавшая иногда даже в противоположную крайность у писателей романтического и реакционного направления. Несомненно одно то, что в средние века совершался прогресс, хотя и медленный, хотя и не всегда резко бросающийся в глаза: для этого стоит только сравнить состояние Европы к концу средних веков с тем, в котором она была в действительно мрачную эпоху IX и Х веков, когда западное общество стояло чуть не на самой низкой степени развития, на какой только может находиться общество, уже жившее историческою жизнью. Это было, как известно, время анархии, закрепощения масс, общественных бедствий, самого мрачного невежества, самого глубокого варварства; недаром ожидали со страхом 1000 года по Р. X., как конца мира. Если Западная Европа не только вышла из этого состояния, но даже опередила все другие страны мира, это указывает на то, что общество прогрессировало. Мы можем даже перечислить, что выработало западноевропейское средневековье для последующей истории. Здесь возникает, прежде всего, совершенно новая организация государства. В древности мы видим принцип непосредственного народовластия, но он был возможен только в маленьких городовых республиках и был совершенно неприложим к крупным политическим телам; средние века выработали систему представительства, сделавшуюся характерным признаком новейшего западноевропейского государства. В древности, далее, за исключением краткого периода демократической эволюции, личность поглощалась в государстве, а теперь одной стороной своего бытия человек уже не принадлежал всецело государству и не оставался по отношению к нему бесправным: в области религии светская власть утрачивает античный абсолютизм, а в феодальном быте была та хорошая сторона, что хоть некоторая часть общества имела известные права по отношению к государственной власти, нарушение которых даже разрывало связь между сюзереном и вассалом. Античный мир пал, не уничтожив рабства; прекращение его в Европе совершилось в средние века, когда рабство заменилось крепостничеством, более мягкой формой юридической и экономической зависимости, да и сама эта зависимость к концу средних веков начинает исчезать в наиболее опередивших другие странах. Древность выработала только одну форму объединения народов - всемирную монархию, налагавшую железное ярмо на самостоятельное бытие отдельных народов: средневековые нации разрушают аналогичные попытки папства и империи. Нечего уже и говорить о том, что в духовной культуре застоя не было: образование, правда, окончательно падает в первую половину средних веков, но во второй возникают университеты, зарождается философия, хотя и не дававшая много знаний, но поддерживавшая пытливость человеческого ума и нередко приводившая человеческую личность к эмансипации от неподвижной традиции. XIV и XV столетия были временем большой умственной деятельности. Средние века были периодом крупных массовых движений: за великим переселением народов следует другое, меньших размеров - норманнские нашествия; крестовые походы, восстания городов и деревень были также движениями массовыми; гуситство в XV в. в этом отношении повторяет само французское альбигойство XII и XIII вв. Но в первый период средних веков эти движения не имели еще принципиального характера, который им, наоборот, сообщает более развитая жизнь конца средних веков. Крестовые походы стоят посередине: движением руководит идея, но идея эта не имеет в виду какой-либо общей реформы существующей культуры, как мы это видим в более позднее время. Как раз именно эпоха крестовых походов была переломом в средневековой истории, началом более заметного прогресса в жизни. В эту именно эпоху городовой быт достигает известной степени развития, благодаря оживлению торговли и промышленности, возникают университеты, происходит философский спор номиналистов и реалистов, ощущается влияние арабской образованности, появляется первая крупная оппозиция католицизму, возникают национальные литературы и т. д. Сравните только Европу перед 1000 годом с Европой 1300 г., чтобы увидеть всю разницу и убедиться в том, что за периодом падения, говоря фигурально, кривой прогресса снова начался ее подъем.

ОЧЕРК ШЕСТОЙ

Переход от средних веков к новому времени

Отношение нового времени к средним векам

Новое время находится в ином отношении к средним векам, чем средние века к античному миру. Во-первых, в противность тому, что было в начале средних веков, когда общее русло мировой цивилизации разделилось на три рукава, в начале нового времени совершается не обособление, а, наоборот, объединение истории - и притом на более широкой арене. В древности главным культурным морем было Средиземное, в средние века к нему прибавились еще два новых, тоже "средиземных" моря - Немецкое и Балтийское, но как древность, так и средние века одинаково находятся еще в морском периоде всемирной истории. С открытием в 1492 г. Америки, а в 1498 г. морского пути в Индию начинается океанический период всемирной истории, и он-то именно составляет новое время, т. е. последние четыре столетия, XVI - XIX века. Во-вторых, средние века являются началом истории новых европейских народов, которым суждено было потом играть главную роль в всемирной истории. Они пришли, так сказать, на смену грекам и римлянам, история которых кончилась, а с ними кончилась и целая цивилизация, кончился античный мир: переход от античного мира к средним векам есть в известном смысле перерыв всемирной истории, такой же перерыв, какой существует при переходе от Востока к Греции и Риму. Только в этом последнем случае мы переходим из одной части света в другую, а в первом - лишь от одних народов к другим. Напротив, средние века и новое время - это главным образом история одних и тех же народов, одного и того же культурно-исторического типа, одного и того же, а не разных миров. Здесь, другими словами, не было никакого перерыва, ни конца одного развития, ни начала другого, что наблюдается при переходе от античного мира к средним векам. Напротив, это лишь два периода в одном и том же развитии. В-третьих, если даже и принять, что перерыв истории при переходе от античности к средневековью имеет лишь условный и относительный смысл, и что, в конце концов, средние века все-таки вышли из античного мира, то и здесь большая разница между обеими рассматриваемыми переходными эпохами. Мы видели, что в общем переход классической древности в католико-феодальное средневековье было регрессом, т. е. упадком и в экономическом, и в культурном, и в политическом отношении. Совсем не то приходится сказать об отношении перехода от средних веков к новому времени. Здесь мы имеем дело, наоборот, с историческим развитием прогрессивного характера. То, что было уже один раз совершено античным миром, в особенности Грецией, опять повторилось в истории Западной Европы как в области экономического, так и в областях культурного и политического развития и именно в новое время. Разумеется, в новой истории все это получило и более широкие размеры, и более глубокое значение, но суть дела заключается в одном и том же, т. е. в развитии промышленности и торговли, в развитии чисто светской культуры и в развитии общественной самодеятельности.

Отмечая, в чем заключается разница в отношениях, какие можно установить, во-первых, между древностью и средневековьем, а во-вторых, между этим последним и новым временем, я особенно хочу здесь отметить, что в новое время история получает действительно всемирный характер в буквальном смысле и что вместе с этим та цивилизация, которая имеет право рассчитывать на универсальное значение, делается все более и более светской. В обоих отношениях на новые пути двинута была история Западной Европой, которая в одну и ту же эпоху вышла из своей средневековой обособленности и стала отрешаться от своих средневековых католико-феодальных форм, положила начало океаническому периоду всемирной истории открытием Америки и морского пути в Индии и возобновила культурное развитие чисто светского характера.

Вступление всемирной истории в океанический период

В настоящее время не подлежит сомнению важное для истории разных сторон жизни значение развития торговых сношений между отдельными странами и открытия новых для них путей. Многие важные перемены экономического характера в истории отдельных стран и целых культурных миров и сопряженные с экономическими изменениями перемены культурные и политические часто находят свое объяснение в замене одних коммерческих путей другими. В древности громадное значение имело, как мы не раз уже упоминали. Средиземное море, и именно южные страны Европы, прилегающие к этому морю, подобно западным берегам Малой Азии и Сирии и северным Африки, были втянуты в тот торговый обмен, которым занимались на этом море сначала финикийцы, потом греки. Не даром здесь же образовалась и Римская империя. В средние века к этому великому Средиземному морю на юге Европы, как тоже у нас уже упоминалось, прибавились два меньших "средиземных" же моря на севере: Немецкое между берегами Британии, Священной Римской империи и Скандинавии и Балтийское между теми же Германией и Скандинавией, с одной стороны, и польскими, орденскими и русскими владениями, с другой. Торговое значение сохранили не только те страны, которые лежали у Средиземного моря, но приобрели его также и те, которые примыкали к морям Немецкому и Балтийскому. Мало того: торговля выдвинула в Европе и разные материковые местности, лежавшие на удобных путях от этих северных морей к южным. Таков, напр., был в Восточной Европе великий водный путь "из варяг в греки", из Балтийского моря по Неве, Ладожскому озеру, Волхову, озеру Ильменю, Ловати, верхнему течению Западной Двины к Днепру и Черному морю до самого Царьграда. Известно, какую роль этот торговый путь сыграл в основании Русского государства. Подобные же пути существовали и в Западной Европе, где аналогичную роль играли Сена и Рона, Рейн и Дунай. В Германии в средине века торговля обогатила целый ряд городов, лежавших по Рейну и по Дунаю и посредничавших между Севером и Югом. К этой же эпохе относится процветание на севере Ганзейского союза, на юге - развитие морского значения Венеции и Генуи, позволившего им играть видную роль и в политике. Так было во второй половине средних веков. Открытие Америки и морского пути в Индию в конце XV в. и завоевание турками Египта в начале XVI в., затруднившее торговые сношения Европы с Востоком, перевернули все прежние отношения. Старые моря утратили свое былое первенствующее значение, и при этом одни страны с перемещением путей выиграли, другие проиграли. Первенство от Венеции, Генуи, ганзейских городов и городов по Роне, Рейну и верхнему Дунаю перешло к странам, имевшим свободный выход в Атлантический океан, сначала к Португалии и Испании, потом к Голландии и Англии, не говоря уже о важных внутренних изменениях, произведенных в Европе расширением торговых сношений. Нации, которые в средние века играли более крупную политическую роль, должны были уступить место другим, значение которых, наоборот, раньше было второстепенным. Но особенно важно было то, что океанические пути, во-первых, сблизили Европу с такими странами, сношения с которыми раньше были крайне затруднительны, а во-вторых, открыли для колонизации и торговли европейских народов целые новые материки.

В первом отношении особенную важность имело открытие водного пути в Индию вокруг Африки. Еще в глубокой древности установилось несколько торговых путей между странами, окружавшими Средиземное море, с одной стороны, и Индией, с другой, а именно морем из Персидского залива к западному ее берегу, для караванов от Черного и Каспийского морей в бассейны Окса и Яксарта и верхнего Инда. Открытие морского пути облегчило сношения с Индией западноевропейских народов, которые и стали в ней заводить в XVI в. свои фактории и колонии. В середине XVIII в., в эпоху распадения образовавшейся здесь в XVI в. мусульманской империи Великих Моголов, Индия сделалась легкою добычею для завоевания, к которому стали одинаково стремиться и французы, и англичане. Победа, в конце концов, осталась на стороне англичан, и в XIX в. уже вся Индия вошла в состав Британской колониальной империи.<<*24>>

За Индией очередь пришла и для Китая, вообще стоявшего особенно далеко от главного всемирно-исторического процесса, потому что и с ним в XVI в. европейцы стали завязывать торговые сношения. Морской путь в Индию (и Китай) сделался одним из проводников европейского влияния в разных отношениях на Дальний Восток.

С другой стороны, благодаря путешествию Колумба на запад через Атлантический океан (в поисках все того же морского пути в Индию) открыт был целый материк Нового Света, а позднее еще один материк, Австралия. Оба они с многочисленными островами на всех океанах сделались собственностью европейских народов, которые заселяли здесь целые обширные страны, основав целый ряд колоний, превратившихся впоследствии в самостоятельные государства европейского же, конечно, типа.

Все это действительно знаменовало выход Западной Европы на широкую мировую сцену из прежней средневековой замкнутости и обособленности. Испанцы и португальцы, после них голландцы, англичане и французы в XVI и XVII вв. положили начало колониальной политике, которая превзошла размерами и значением колониальную политику финикийцев и греков в древности. В этом новом повторении того, что уже раз было сделано в древнем мире, место небольших государств-городов заняли крупные государства-нации, место Средиземного моря - три громадных океана, Атлантический, Индийский и Великий, место прилегавших к Средиземному морю стран - целые материки. Цивилизаторская и колонизаторская роль, какую на Средиземном море играли греки, теперь выпала на долю европейских народов. Достаточно вспомнить в первом отношении очень прочное подчинение европейской культуре, какому во второй половине XIX в. подверглась Япония, а во втором - образование в Америке такого культурного государства европейского типа, каким являются Соединенные Штаты.

Новое экономическое развитие Европы

Не менее отразилось развитие торговых сношений и на внутреннем экономическом развитии самой Европы. Мы уже касались формулы Бюхера,<<*25>> по которой вся древность и почти все средние века были временем господства натурального хозяйства, когда в пределах одного домового хозяйства или в пределах одной феодальной сеньерии изготовлялись предметы, необходимые для собственного потребления. Вернее, как мы видели, та мысль, что процесс экономического развития дважды начинался в странах, окружающих Средиземное море, и что натуральное хозяйство начала средних веков было как бы возвращением назад от более уже подвинувшегося вперед внедрения денежного хозяйства в экономическую жизнь древнего мира, т. е. в римскую эпоху уже была достигнута несколько более высокая ступень, чем та, на которую спустились средние века. Более решительным, однако, образом стало развиваться в Европе денежное хозяйство лишь при переходе от средних веков к новому времени, хотя в помещичьих усадьбах и в крестьянских дворах оно продолжало господствовать вплоть до XIX в., в котором быстрый рост обрабатывающей промышленности и удешевление ее продуктов стали и в деревнях вытеснять старые хозяйственные формы. Характерная особенность денежного хозяйства - изготовление продуктов не для непосредственного потребления, а для продажи. Впервые в Финикии стала систематически заводиться разнообразная промышленность для вывоза, а потом промышленность для вывоза товаров в более отсталые страны развилась и в греческих городах, особенно в Милете, в Афинах, в Сиракузах и т. д., где она находилась в руках отдельных ремесленников или более крупных предпринимателей, имевших целые заведения с рабами и рабынями, как подневольной рабочей силой. В общем в эпоху Римской империи, как мы отметили в своем месте, восточные ее провинции в отношении развития промышленности и торговли стояли гораздо выше Италии и вообще западных частей империи, где все еще занимались преимущественно земледелием и скотоводством. Рим, сделавшись владыкой мира, развил у себя только две формы оборотов с деньгами - откуп налогов в провинциях и отдачу денег в рост, но ни та, ни другая форма не служила целям промышленного развития, так как, получая все нужное за деньги, добытые войной, римляне не имели надобности развивать собственную промышленность. Сравнительно слабое развитие самостоятельной промышленности на Западе дало возможность, в эпоху экономического истощения империи, снова, как было уже сказано раньше, возобладать натуральному хозяйству. Мы это видели по отношению к бывшим римским провинциям, где и в феодальную эпоху именно господствовало натуральное хозяйство с закрепощением крестьянства и упадком городов. На новой исторической почве, в тех местах, на которые не распространялась власть империи или где она была слаба, в Англии и в Германии, у народов славянских и в Скандинавии только и могло существовать в то время натуральное хозяйство.

Произведениями промышленности средневековую Европу снабжал Восток, но больше всего изготовлялось необходимых предметов самими же их потребителями и их домочадцами. Потребности крестьянина удовлетворялись вполне его собственными руками, на богатого землевладельца работали его домашние слуги, городское же ремесло было в упадке. То развитие, которое промышленность и денежное хозяйство начали было получать в городах в римскую эпоху, не только остановилось, но и вообще не удержалось, задавленное восстановлением в прежней силе натурального хозяйства. Оживление промышленности в западноевропейских городах началось только около времени крестовых походов. Господствующею ее формою было мелкое производство на ближайший и притом ограниченный рынок, а не для вывоза в далекие страны. Правда, хозяева мастерских, изготовлявших те или другие товары, соединялись в цехи, регулировавшие производство, но последнее оставалось мелким, т. е. больших заводов и фабрик не существовало. Мастера работали не только на местный рынок, т. е. на сбыт товаров в своем городе и его ближайшем округе, но первоначально большею частью непосредственно на заказчиков, так что между производителями и потребителями не стояли еще посредники в лице оптовых скупщиков и крупных или мелких продавцов. До возникновения развитой ремесленной промышленности потребность владельческих классов (феодального дворянства и духовенства) в разного рода предметах удовлетворялась работой подневольных слуг, обученных всевозможным ремеслам и часто кормившихся с участков земли, которые им для этой цели давались. В городах занятие ремеслом мало-помалу отделилось от земледелия и стало делом людей, пользовавшихся уже полною гражданскою свободою. В новое время эта мелкая ремесленная промышленность стала переходить в крупную, когда развитие торговли создало класс предпринимателей, которые, скупая продукты городского ремесла для перепродажи или заказывая для той же цели большое количество товаров, все более и более подчиняли себе прежде бывших вполне самостоятельными мастеров. Мелкие мастерские во многих производствах стали заменяться крупными мануфактурами, где уже большое количество ремесленников работало за счет одного предпринимателя. Развитие промышленности и торговли везде и всегда создавало особый имущий класс, сила которого заключалась не в недвижимой собственности, а в обладании движимым имуществом, капиталом, деньгами. Феодальный строй - и это также мы уже видели - был политическим результатом (в связи, конечно, с другими причинами) господства натурального хозяйства, и, наоборот, возникновение промышленности и торговли, денежного хозяйства и городской жизни заключало в себе будущую гибель феодализма. Во второй половине средних веков на Западе повторилось то, что в меньших только размерах уже было один раз в истории в греческую эпоху, - именно образование целого ряда государств-городов с республиканским устройством, которые на севере Франции назывались коммунами, а в Германии - имперскими городами, из которых три таких государства-города (Гамбург, Любек и Бремен) существуют и до сих пор. Особенно много аналогий с древнегреческим развитием представляет история итальянских средневековых городских республик, некоторые из которых (Венеция и Генуя) даже вели подобие колониальной политики на доступных им морях. Италия вообще, благодаря своему положению на Средиземном море, стала ранее других стран Западной Европы в средние века освобождаться от экономических форм средневековья.

Общее значение ренессанса и гуманизма

Где раньше и сильнее развился городской быт, там и прежде, чем в других местах, и в более значительных размерах стала вырабатываться светская умственная культура. В средние века общий тон жизни задавали, как мы видели, обитатели замков и монастырей, рыцари и монахи, представители феодализма и католицизма. Первые из них мало были склонны к какой бы то ни было умственной культуре, у вторых она могла иметь только теологический и аскетический характер. В городах народился новый класс людей с умственными запросами, которых уже не удовлетворяла средневековая духовная пища схоластических трактатов и агиологических легенд, и среди которых впервые после падения античной цивилизации развились в значительной мере чисто мирские умственные интересы. Опять и здесь повторилось то, что уже один раз произошло - за тысячу лет перед тем - в торгово-промышленных городах древней Греции, где за V в. до Р. X. зародилось философствование, основанное на свободной деятельности разума. У нас уже шла речь о чисто теологическом характере всей средневековой духовной культуры: впервые в XIV - XV вв. после падения античной культуры возникла в городах Италии чисто светская интеллигенция. Это явление заслуживает более пристального внимания.

Умственное движение конца средних веков и начала нового времени обозначается обыкновенно двумя терминами. Один из них - "возрождение" или во французской форме "ренессанс", второй - гуманизм. Нередко к слову "возрождение" прибавляется и пояснение: это "возрождение наук и искусств", "возрождение классической древности" или просто "классическое возрождение", так как вся суть этого явления большею частью усматривалась в том, что после полного почти в течение средних веков забвения науки и искусства классического мира как бы возродились к новой жизни, и явились люди, которые начали изучать античную литературу, подражать ей, усваивать идеи древней философии и т. п. Сами эти люди, однако, называли себя гуманистами, откуда и происходит обозначение всего движения именем гуманизма. В чем заключается смысл этого названия, это мы рассмотрим несколько ниже, здесь же остановимся пока лишь на отношении умственного движения, отделяющего новое время от средних веков, к начавшемуся в XTV в. изучению античной литературы.

Судьба классической литературы в средние века

В средние века совсем почти пало изучение античной литературы на Западе, где притом прекратилось и изучение греческого языка. Древнюю греческую литературу еще все-таки изучали в Византии, но при господстве схоластики, мистики и аскетизма всего менее могли там надлежащим образом понимать самый дух этой литературы. На Западе и римская литература, доступная ему по языку, оставшемуся языком церкви и школы, пришла уже в совершенное почти забвение, а между тем только она могла быть источником светского образования. Одни видели в знакомстве с этою литературою прямую опасность для спасения души, потому что литература эта была создана язычниками; других она не могла интересовать потому, что слишком много говорила о земном, когда их собственные помыслы были заняты небесным; третьи в занятиях произведениями древней литературы видели лишь средство научиться языку или усвоить внешние литературные формы, а для этого достаточно было очень немногого. Если же, с другой стороны, заинтересовывались и содержанием римской литературы, то плохо или даже совсем неверно его понимали. Известно, напр., что Виргилий слыл в средние века на Западе не то как чародей, не то как языческий пророк, предсказавший пришествие Христа и давший в своей "Энеиде" аллегорическое изображение странствований души, временно заключенной в теле и обреченной томиться в земной юдоли заблуждений и соблазнов, испытаний и опасностей. Совсем иное отношение возникает к античной литературе у гуманистов, которые притом мало-помалу отворачиваются от средневековой схоластики и аскетизма, чтобы все более и более искать в произведениях древних мыслителей и поэтов ответов на все важные вопросы мысли и жизни. Сначала западные гуманисты при полном падении изучения греческого языка и за совершенным отсутствием на этом языке в обиходе книг довольствовались одною римскою литературою, но потом они обратились и к греческой литературе. Ознакомление с нею было значительно облегчено тем обстоятельством, что в Италию нахлынула, в эпоху завоевания турками Византийской империи, масса греков, которые спасали с собою от азиатского варварства и сокровища античной литературы на древнегреческом языке. Вековой период оторванности Запада от классических традиций вообще и в частности от эллинистического элемента античной культуры кончился. Византия как бы сыграла уже свою средневековую роль хранительницы античного умственного наследия, и вместе с учеными греками, искавшими спасения в Италии, и с привезенными ими туда сокровищами древней литературы на Запад перешло и это культурное наследие.

Действительно ли завоевание Константинополя турками было причиною возрождения классической древности на Западе?

Долгое время в исторической литературе из одной книги переходило в другую мнение, ставившее классический ренессанс в прямую зависимость от завоевания турками византийской империи. Говорили именно, что нападение турок на Константинополь заставило множество ученых греков бежать в Италию, где они и явились распространителями древнегреческой литературы. Выходило так, что на классическое возрождение в Италии следует смотреть как на явление заносное: не сделай турки нападения на Константинополь, не понадобись грекам искать помощи на Западе, - с каковою целью многие греки поехали на флорентийский собор, занимавшийся вопросом о соединении церквей, - и не обратись в прямое бегство византийские ученые, не было бы, пожалуй, и самого ренессанса. Это мнение после новейших исследований относительно происхождения ренессанса приходится оставить. Для настоящего понимания роли Византии и Италии этой эпохи в истории нового европейского образования нужно особенно внимательно отнестись к этому вопросу. Старое мнение слишком преувеличивало роль пришлых византийских греков и, наоборот, умаляло значение самих итальянских ученых, т. е. приписывало слишком много внешнему влиянию на счет действия внутренних причин. Теоретически рассуждая, нужно всегда искать объяснения исторических явлений из внутренних причин предпочтительно перед внешними влияниями. В данном случае у нас есть и фактические основания для решения вопроса не в пользу старого мнения. Прежде всего, против старого мнения - хронология: эпоха бегства византийских ученых в Италию - середина XV в., тогда как начало гуманистического движения в Италии относится к середине XIV столетия. Далее, изучение греческого языка итальянскими гуманистами началось в Италии еще задолго до бегства греков, и поэтому можно сказать, что, переселяясь в Италию, византийские ученые удовлетворяли своим прибытием в качестве наставников в греческом языке уже назревшую и осознанную в Италии потребность, а не создали новой. Притом тот новый дух, в каком в Италии начали изучать античную культуру, проявился уже раньше прибытия ученых византийцев в Италию, и тамошним классикам оставалось учиться у пришлых знатоков греческого языка именно только языку и историко-литературным фактам, так как в понимании классической древности учителя сами стояли на средневековой, схоластической точке зрения, той самой, которую в Италии уже сознательно покинули раньше непосредственного знакомства с византийцами. Если даже в середине XV в. греческие эмигранты и внесли в историю итальянского гуманизма нечто такое, что без их влияния само в Италии не могло бы возникнуть, то это нисколько не характеризует самого начала движения, его источника. Итальянские ученые заинтересовались античной культурой самостоятельно, исключительно на основании знакомства с литературой на латинском языке: только узнав от римских писателей, что настоящая красота и мудрость - в греческой литературе, они стали стремиться к изучению и греческого языка, который, однако, конечно, не мог и потом играть такой же роли, как латинский.

Другое неверное мнение о ренессансе, которое необходимо устранить для понимания его истинной природы, заключается в том, будто отношение гуманистов к древности было слепым ею увлечением, стремлением к подражанию ей во всем, желанием восстановить античные формы жизни. Это мнение образовалось путем обобщения некоторых только фактов, но не тех, в которых был весь смысл движения. Слепое увлечение, простое подражание и т. п. уже потому не могли иметь места, как общее правило, что древность была слишком противоречива для того, чтобы можно было увлекаться всем античным без разбора, всему без всякого выбора подражать. Возрождение классической древности было воскрешением в ней того, что соответствовало стремлениям образованных людей того времени, что удовлетворяло их духовные потребности. Весь вопрос в том, какой же умственный интерес влек итальянских ученых и писателей к изучению древних? Ответ на этот именно вопрос и заключает в себе настоящее объяснение факта.

Значение классического элемента в истории нового умственного движения

В настоящее время термин ренессанс, возрождение (или классический ренессанс, возрождение наук и искусств) все более и более заменяется другим - гуманизм. В средние века главные умственные интересы сосредоточивались на занятиях божественным (divina studia), а светская литература, т. е. человеческое слово находилось в пренебрежении. Люди нового образования именно и предались занятиям этим самым словом человеческим и вообще человеческими вещами и делами (humana studia), откуда и пошло название этих людей гуманистами. Интерес ко всему человеческому и есть основная черта гуманизма. Это было освобождением таких проявлений умственной деятельности, как философия, наука и литература, от исключительно церковного характера, какой они имели в средние века, было, что называется, их секуляризацией, - слово, которое первоначально обозначало переход лиц или земель из духовного или церковного состояния в светское, а теперь имеет и более широкий смысл. Именно секуляризацией вообще мы называем теперь освобождение чего бы то ни было от чисто церковного характера. Переход от средневековой, преимущественно религиозной культуры к культуре нового времени, преимущественно светской и есть именно секуляризация, которая началась как раз в гуманизме. Понятно, что люди, которые были деятелями этого культурного перелома на рубеже средних веков и нового времени, должны были искать опору в чисто светской, совершенно человеческой литературе древних. Гуманисты даже совсем отвернулись от схоластики с ее католическими авторитетами, чтобы искать ответов на свои вопросы у древних мыслителей и поэтов.

Такое, совсем новое для средних веков умственное настроение было результатом совершившегося развития личности, начавшей выбиваться из средневековых католико-феодальных рамок. Подобная же секуляризация культуры в древней Греции, главным образом в V в., была тоже результатом развития индивидуализма в торгово-промышленных, преимущественно демократических городах.

Развитие индивидуализма и секуляризационных стремлений

В настоящее время лучшие историки гуманизма стоят на той точке зрения, что это движение имело свой источник именно в индивидуализме, а что касается до классической древности, то в ней гуманисты только искали, на что им можно было бы опереться в своих новых стремлениях, откуда можно было бы заимствовать аргументы против всего, что стесняло свободное проявление склонностей и способностей, сил и инстинктов человеческой личности. Средневековое миросозерцание уделяло слишком мало внимания человеку и всему человеческому. Для него человек был, прежде всего, существом, природа которого была испорчена первородным грехом: это был сосуд страстей и похотей, которые должны были быть подавлены, и если с какой-либо стороны человек при таком на него взгляде мог быть предметом внимания, то лишь в качестве объекта великого акта спасения, совершенного крестною смертью и воскресением вочеловечившегося Сына Божия. Гуманизм был защитой инстинктов человеческой природы, защитой прирожденных прав личности, притом защитой в обоих случаях чисто принципиальной. "Гуманистический индивидуализм, - читаем мы у одного из лучших знатоков этой эпохи,<<*26>> - гуманистический индивидуализм характеризуется, во-первых, интересом человека к самому себе, к своему внутреннему миру; во-вторых, интересом во внешнем мире преимущественно к другому человеку; в-третьих, убеждением в высоком достоинстве человеческой природы вообще и в неотъемлемом праве человека развивать свои способности и удовлетворять своим потребностям; в-четвертых, интересом к окружающей действительности, поскольку она имеет влияние на человека". Такое понимание своей личности и такое отношение ко всякой чужой личности предполагает высокий уровень личного развития, и потому нельзя не видеть в гуманизме одно из следствий совершившегося к этой эпохе развития личности. "Под влиянием исторических условий, - говорит еще автор приведенных слов, - личность доросла до сознания своего права на всестороннее развитие: отсюда отрицание церковной опеки и требование свободы и самостоятельности для творческой деятельности человеческого духа и прежде всего для науки. Только с этой точки зрения идеи гуманистов находят объяснение и могут быть приведены в ясную и определенную систему". В другом своем сочинении тот же исследователь еще следующими чертами характеризует этот индивидуализм гуманистов. "Культурная работа личности всегда преследовала и будет преследовать две цели: во-первых, подчинить себе природу, заставить служить своим интересам стихийные силы и, во-вторых, добиться наилучшего положения в обществе, доставить себе возможность наиболее широкого развития лучших свойств своей природы, наиболее полного удовлетворения своих законных потребностей, насколько позволяет это справедливость, т. е. насколько личное стремление не мешает таковым же стремлениям других лиц... В основе гуманистических стремлений лежало глубокое убеждение в высоком достоинстве человеческой природы и в признании за отдельною личностью полного права на всестороннее развитие всех свойств, данных ей природою, и на широкое удовлетворение всех ее потребностей. Отсюда вытекало требование, во-первых, не только духовного, но и физического развития в школе; во-вторых, безграничной свободы и полной независимости в интеллектуальной деятельности человека, т. е. в науке, в искусстве, в литературе, в философии; в-третьих, права на высокое место в обществе для умственно-развитой личности независимо от происхождения, состояния и других случайностей".

Благодаря особенно развитию личного начала, новая история Западной Европы получила характер сознательной постановки и принципиального решения общественных вопросов с точки зрения права личности на возможно полное удовлетворение ее духовных стремлений и материальных потребностей. Историческая жизнь постоянно ставит для практического разрешения все новые и новые вопросы, порождаемые или местными и временными условиями самой жизни, или один из другого вытекающие во всемирном и вечном, в пределах человеческого мира, процессе самоутверждения личности. Каждое государство, как единое коллективное целое, отстаивающее себя в международной борьбе, имеет свои исторические задачи, преследует свои политические цели, разрешает свои культурные и социальные вопросы, очень нередко, а скорее даже слишком часто игнорируя отдельные личности, подавляя их духовные стремления, жертвуя их интересами, но во всех подобных случаях исторические задачи, политические цели и культурно-социальные вопросы имеют чисто местное и временное значение. Какие бы, однако, задачи ни ставило себе государство и как бы оно их ни исполняло, какие бы цели ни преследовала его политика и внешняя, и внутренняя, какие бы вопросы местного и временного характера в нем ни возникали и в какую сторону ни совершалось бы их решение, - все это никогда не бывает лишено принципиального значения с общечеловеческой и всемирно-исторической точки зрения: всякое решение нарождающихся каким бы то ни было путем общественных вопросов, имея то или другое значение в истории данного государства, как социального целого с особыми традициями, стремлениями, нуждами и интересами, неизбежно получает также то или другое значение для духовного развития и материального благополучия отдельных личностей и целых общественных классов, живущих в данном государстве, а при существовании исторической преемственности народов и их культурном взаимодействии оказывает равным образом то или другое, т. е. благотворное или вредное действие и на весь всемирно-исторический прогресс. С другой стороны, разрешение ставимых внутреннею жизнью каждого государства общественных вопросов, - будет ли оно выгодным или невыгодным для личного развития и благополучия, прогрессивным или регрессивным, - может быть или только чисто практическим, не вытекающим из общих понятий и не вносящим новых принципов в общее сознание, или, наоборот, принципиальным, сопровождающимся теоретическою, идейною постановкою общих положений. Западноевропейские государства нового времени, как и все вообще государства в истории, конечно, имели свои особые исторические задачи традиционного свойства, приводившие их во враждебные столкновения или создававшие между ними союзы, ставили себе политические цели, для осуществления которых требовалось принесение в жертву отдельными личностями их жизни, здоровья, независимости, достояния и труда, и понимали и разрешали назревавшие культурные и социальные вопросы в смысле национальных традиций и политических интересов, нередко не имевших ничего общего со стремлениями и внутренними потребностями отдельных личностей, часто даже оказывавшихся лишь традициями и интересами правителя или правящего класса и не находящихся ни в каком принципиальном отношении к вопросам духовного и общественного прогресса. Развитие личности в новое время сделало невозможным, чтобы решение общественных вопросов на Западе происходило только таким образом. Национально-политическим традициям и интересам, требовавшим в каждом отдельном случае разрешения внутренних вопросов в известном смысле, личность стала противопоставлять свои стремления и потребности, раз только замечала, что государственные требования идут вразрез с тем, что она считала своим неотъемлемым правом по божескому и естественному закону, выдвигая на свою защиту аргументы принципиального свойства и тем самым заставляя искать высшего теоретического оправдания и для пределов власти государства. С другой стороны, она подвергала критике традиции и интересы, во имя которых у нее требовались жертвы, и если обнаруживала, что, в сущности, это суть традиции и интересы властвующего меньшинства, а не всей совокупности людей, культурно и социально объединенных в одно целое, то отказывала этим принципам в праве быть положенными в основу решения ставимым жизнью вопросам, требуя, наоборот, их решения в смысле действительно народного и общественного блага, не мыслимого без духовного развития и материального благосостояния всех. Вследствие этого и государство в своих мероприятиях, направленных к собственному самосохранению, все более и более было вынуждаемо в новое время считаться с потребностями и желаниями общества, которое для лучшего обеспечения прав за отдельными своими членами стало стремиться к политическому самоуправлению, т. е. к участию во власти, ища оправдания и этому стремлению в идее человеческой свободы. Вместе с тем и правящим классам нужно было начать отучаться от отождествления государственных задач и целей с одними своими культурными стремлениями и социальными интересами, так как в общее сознание все более и более стал проникать тот принцип, что раз во имя общего блага существует государство, требующее от своих членов подчинения известному общему закону, то выгодами этого соединения должны пользоваться все, и все в одной мере должны подчиняться вытекающим отсюда обязанностям. Конечно, все это происходило очень медленно и с задержками, но общее направление западноевропейской жизни было именно таким.

Начало новой науки и философии

Секуляризационные стремления гуманистической эпохи вытекали из того же индивидуалистического источника. Это было освобождением всей умственной культуры от церковной опеки, наложенной на всю духовную культуру средневековым католицизмом. Светский характер новой европейской цивилизации ведет свое начало из гуманистической эпохи с ее интересом ко внешнему миру и к человеку. Мы видели, чем была средневековая схоластика, которая нашла в гуманистах непримиримых своих врагов. Вырабатывая новое миросозерцание, они обращались к философии стоиков и эпикурейцев или Платона и Аристотеля, пока, как результат, умственного движения гуманистической эпохи, в XVII в. не возникла самостоятельная философия новой Европы. В общем гуманистическое движение, действительно, было возрождением наук и искусств на Западе в то самое время, когда Восток томился под властью азиатских варваров и коснел в совершенном невежестве. Умственная деятельность, философские и научные занятия сосредоточиваются на Западе, который возобновляет прерванную традицию греческой образованности в эпоху независимости Эллады и в александрийский период и образованности арабской, которая в сущности была продолжением греческой. Великие географические открытия конца XV и начала XVI вв., кроме важных последствий экономического и политического свойства, не могли не отразиться и на умственной культуре, на расширении духовного кругозора, на лучшем знании и понимании природы, на падении многих старых предрассудков. Открытие Америки и морского пути в Индию, а также первое кругосветное путешествие Магеллана (в 1520 г.) убедили людей окончательно в шарообразности Земли, а в середине XVI в. Коперник определил и место Земли в мировом пространстве, доказав, вопреки господствовавшей целые века системе александрийского ученого Птолемея, что не Солнце вращается вокруг Земли, а Земля вокруг Солнца. Хотя сами гуманисты мало интересовались изучением природы, но именно от них ведут свое начало общий дух и основные приемы научного исследования. Главными предметами их анализа и критики были личная и общественная жизнь человека, т. е. вопросы нравственности и воспитания, общежития и истории, а также литературы и языка. Они были поэтому родоначальниками философии, историографии, политики и педагогики нового времени, т. е. вообще наук гуманитарных, но с XVI и XVII вв. началось и развитие нового естествознания. В XVI в. Везалий первый стал анатомировать трупы, Парацельс положил начало химии, Сервет подготовил открытие кровообращения, совершенное в XVH в. Гарвеем и т. п. В XVII же столетии Кеплер, Галилей и Ньютон открыли законы движения небесных тел (первые двое) и всемирное тяготение (третий из них). Тогда же начинается развитие математических знаний, благодаря трудам Декарта, Лейбница и Ньютона. Необходимость обосновывать свои представления о природе на опыте и наблюдении уже в XVII в. возводил в принцип Бэкон, родоначальник эмпирического направления новой философии, а Ньютон в конце того же столетия самым решительным образом формулировал закономерность явлений природы, открываемую опять-таки из данных наблюдения. Рядом с этим в философии Декарта в том же XVII в. возникает другое, умозрительное направление новой философии, видевшее источник знания в человеческом разуме. Одним словом, это был великий умственный переворот в истории Западной Европы, имеющий по своим культурным следствиям великое значение для всего мира. Интересовались ли умственные вожди общества человеком или природою, искали ли они источник истины в разуме или в опыте, все они, т. е. и гуманисты, и натуралисты, и рационалисты, и эмпирицисты, одинаково занимались реальными явлениями и полагались на источники чисто человеческого происхождения. Считался ли опыт или разум источником знания, и тот,. и другой были опытом и разумом человеческим, что кладет резкую границу между общим духом средневековой и новой умственной культуры. Найти естественное объяснение явлениям природы и жизни человека и разумное основание для правил нравственности и общежития, - вот две задачи, которые стали себе ставить наука и философия нового времени. В XVII же столетии возродилась в политической философии античная идея естественного права, особенно в трудах Гуго Гроция, Гоббса и Локка, - идея, в которой ссылка на авторитет религиозный заменялась ссылкой на закон природы, являвшийся в представлении этих философов вместе с тем и законом разума.

Одним словом, под влиянием гуманистов XIV - XV вв. и натуралистов XVI - XVII столетий умственная культура нового времени приняла существенным образом светский характер, что отличает ее от умственной культуры средних веков с ее существенно религиозным характером. Но прежде чем это течение одержало в XVIII и XIX вв. окончательную победу, Западной Европе пришлось пережить длинный период религиозных смут, вызванных разложением в конце средних веков тогдашнего католицизма и появлением новых религиозных учений, которые получили названия протестантизма и мистического или рационалистического сектантства.

Упадок средневекового католицизма и "порча церкви"

Средневековой католицизм при переходе в новые века находился в совершенном упадке. В то самое время, как в отдельных народах зарождается вместе с литературами на народных языках национальное самосознание, начинающее тяготиться космополитизмом католической церкви; в то самое время, как государи усиливают свою власть за счет феодального мира и все более и более заявляют притязание на независимость от папской курии; в то самое время, как и светские сословия все менее и менее обнаруживают охоты находиться под опекою духовенства; в то время, наконец, когда в гуманизме зарождается новое светское направление, враждебное схоластическому и аскетическому католицизму средних веков, - словом, в то время, когда вырастают силы, враждебные средневековой католической системе, в XIV и XV вв., сама эта система находится в упадке, и это явление на языке эпохи получает характерное название "порчи церкви в главе и членах".

Влияние религиозной реформации на гуманизм и возрождение последнего в "просвещении" XVIII в.

Не станем рассматривать здесь, в чем собственно состояло это явление. Сущность дела заключалась в том, что католическая церковь чересчур уже была в ту эпоху "царством от мира сего" и стремилась лишь к политическому господству, между тем как в нравственном и умственном отношениях клир все более и более падал, навлекая на себя справедливые нарекания со стороны светского общества. Ввиду этой порчи, конечно, должна была явиться и мысль об исправлении, о реформе, вопрос о которой и делается очередным в сознании западноевропейского общества в конце средних веков и начале нового времени. В XVI в. он получил такое значение в жизни, что стал первенствующим культурным вопросом эпохи, и это очень невыгодно отразилось на чисто светском направлении, какое имел гуманизм к концу XV века. При оценке общего значения религиозной реформации мы еще остановимся на этом явлении, т. е. на ослаблении светского направления новой духовной культуры, здесь же напомним только, что ослабление было только временным, и что так называемое "просвещение", или умственное движение XVIII в., из которого вытекала и вся философия, наука и литература XIX столетия, опять имело светский характер. Собственно говоря, в "просвещении", бывшем второй секуляризацией умственной деятельности после богословских споров и религиозных распрь эпохи реформации и католической реакции, произошло возрождение гуманизма, но только, как мы увидим, осложненное новыми чертами, без чего, впрочем, и не было бы возможности видеть в новой истории какой-либо прогресс.

Состояние политического мира в конце средних веков и в начале нового времени

Закончим этот общий обзор перехода от средних веков к новому времени рассмотрением политического состояния Европы в эту эпоху. В начале XVI в. центральную Европу занимают три большие политические тела: 1) Священная Римская империя немецкой нации, включающая в себя, кроме Германии, и Чехию, и Швейцарию (номинально), и Нидерланды, и восточные окраины Франции, и часть Италии, но раздробленная на массу владений; 2) Польша, господствующая "от моря до моря", и 3) Турция, занявшая грозную позицию в Венгрии. На западе от этого комплекса земель находились Англия (с Ирландией) и Шотландия, Франция, Испания, только что слившаяся из Арагона и Кастилии, и Португалия, к северу - три скандинавских королевства, соединившиеся по кальмарской унии в одно под гегемонией Дании, и сильно ослабленный Польшею Немецкий орден (Пруссия и Ливония), к югу - раздробленная на мелкие владения Италия, к востоку - "Московия" и Крымское ханство, за которыми лежали татарские царства Казанское и Астраханское.

В новое время Западная Европа переходит уже в виде целой системы больших государств с противоположными национальными задачами и противоречивыми экономическими интересами, и в самом конце XV и первых годах XVI в. началась новая эпоха в истории ее международных отношений. В средние века отдельные государства, раздробленные на феодальные владения, сравнительно редко вели войны друг с другом, так что больших общеевропейских войн, какие происходили в новое время, в средние века не было и не могло быть. Международные столкновения, начавшие захватывать сразу несколько государств, сделались возможными лишь после того, как произошло политическое объединение отдельных стран под властью национальных королей. Европейские государи, которые раньше боролись главным образом с непокорными вассалами, теперь стали обращать свое внимание преимущественно на то, чтобы не дать кому-либо из соседей усилиться и сделаться опасным их интересам. Заботясь об этом, они начали вступать между собою в союзы с той целью, чтобы общими силами препятствовать опасному возвышению одного какого-нибудь государства. Из такого положения дел мало-помалу возникла сознательная идея "политического равновесия", которую пытались даже положить в основу правильной системы международных отношений. С другой стороны, такое положение дел требовало более частых и даже постоянных сношений между отдельными государствами; каждое отдельное правительство должно было зорко следить за тем, что делалось у соседей, и иметь при иностранных дворах постоянных представителей, которые отстаивали бы интересы своих государей. Благодаря всему этому международные сношения начали даже получать правильную организацию, и возникла так называемая дипломатия.

Родиной идеи политического равновесия и дипломатического искусства была Италия. Не составляя никогда единого национального королевства, эта страна разделялась на множество совершенно отдельных государств, которые находились в постоянном соперничестве между собою и оберегали свою самостоятельность друг от друга, что и повело за собою внесение известной систематичности в их взаимные отношения. Итальянские государи и республики с особою охотою поручали дело охранения и защиты своих интересов ученым гуманистам, которые, с своей стороны, возвели порученное им дело на степень настоящего искусства и этим, собственно говоря, положили начало дипломатии нового времени. Эта же политическая раздробленность Италии в то самое время, как в остальной Европе образовались крупные национальные монархии, делала из Апеннинского полуострова легкую добычу для иностранного завоевания. Новая эпоха в истории международных отношений начинается как раз с так называемых итальянских войн, ознаменовавших конец XV и начало XVI в. И в средние века в Италию постоянно предпринимались походы немецкими королями, носившими корону Священной Римской империи, но это не тревожило других государей. В XIV и XV вв. такие "римские походы", как известно, прекратились, и когда в конце XV в. завоевание Италии было предпринято французами, это вызвало уже целый ряд международных столкновений общеевропейского характера. В войнах, вызванных желанием французов, около 1500 г., завладеть Италией, участвовали и императоры Священной Римской империи, и Испания, и Англия, и Швейцария, и мелкие итальянские государства. Соединение при Карле V под одною властью, в начале XVI в., Испании (с Неаполем, Сицилией и Сардинией) и Священной Римской империи, нарушавшее политическое равновесие Западной Европы, тоже вызвало ряд войн со стороны Франции, в которых то на одной стороне, то на другой принимали еще участие папа, как светский государь, Англия, Венеция и Швейцария, а также и турки - в союзе с Францией. Это было только началом векового соперничества Франции с династией Габсбургов, царствовавших в XVI и XVII вв. в Австрии и в Испании.

Испанию в это время возвысило стечение благоприятных обстоятельств. Только что объединившись вследствие слияния Кастилии и Арагона и покорив последнее владение мусульман в Европе (Гренаду), Испания, благодаря открытию Америки, приобрела за океаном новые земли, откуда стала вывозить массу драгоценных металлов. По династическим связям в начале XVI в. королю Испании достались богатые Нидерланды, и кроме того он возложил на свою голову корону Священной Римской империи, как потомок уже раньше царствовавшей там династии Габсбургов. В течение всего XVI в. Испания сохраняла это первенствующее положение, но обессиленная дурным управлением, хищническим хозяйством и войнами, в XVII в. она опять превратилась во второстепенное государство.

Более прочное значение в ту же эпоху приобрела в политическом мире Европы другая габсбургская держава, Австрия. Одной из княжеских династий Германии, из которой в конце средних веков стали выбирать глав Священной Римской империи, удалось путем войн, но особенно при помощи брачных союзов соединить под своею властью Австрию, Штирию, Каринтию, Крайну, Тироль, а также короны св. Вячеслава (Чехию) и св. Стефана (Венгрию), - обширный сплошной комплекс разноплеменных земель на ю.-з. и с.-в. от среднего течения Дуная. Входя западными своими частями в состав Германии, восточными областями Австрия соприкасалась с Польшею и с Турцией, которая у нее даже временно отнимала Венгрию. Защищая центральную Европу от турок, Австрия в то же время играла роль передового германизаторского поста, выдвинувшегося далеко на восток в иноплеменные страны. Ее государи, не имевшие общего титула до самого начала XIX в., избирались в императоры Священной Римской империи немецкой нации, что ставило Австрию во главе всего германского мира.

Взаимные отношения западноевропейских государств в XVI в. осложнились еще религиозным расколом, вызванным в католическом мире реформацией XVI в. и сопровождавшимся рядом междоусобий и международных войн с середины XVI до середины XVII в., в которых одни государства выступали в качестве сторонников Рима, другие - в роли защитников протестантизма, о чем у нас будет еще идти речь. Здесь мы только должны обратить внимание лишь на это общее усложнение международных отношений в рассматриваемую эпоху.

Напор мусульманства

В эту же эпоху весьма грозною и опасною политическою силою сделались для Европы турки. Если на самых западных и самых восточных границах христианского мира, в Испании и на Руси, в конце XV в. была одержана окончательная победа над бывшими магометанскими завоевателями этих стран, маврами и татарами, то с юга, наоборот, на центральную Европу двигалась грозная неопасная сила турок, тем более, что европейские государи начали их самих вмешивать в свои войны. Утвердившись на Балканском полуострове, турки совершили еще ряд завоеваний и в Азии, и в Африке (Египет), и в Европе, создав таким образом громадную державу, которая стала представлять серьезную опасность для соседних наций. Современник Карла V, султан Сулейман, захватил Белград и, разбив (при Могаче) чешско-венгерское войско, занял Венгрию, после чего ему уже ничего не стоило сделать нападение на самую Вену. Правда, попытка турок владеть этим городом окончилась для них неудачею (1529), но они все-таки остались в Венгрии и оттуда постоянно грозили австрийским наследственным владениям, а с ними и всей Германии. Опасность со стороны мусульман существовала и для других владений Карла V. На севере Африки утвердились морские разбойники, которые не только грабили корабли христиан на Средиземном море, но и нападали на испанские и итальянские берега с целью грабежа и увода мирных жителей для продажи в рабство. Держава Карла V должна была напрягать все свои силы в этой борьбе с мусульманским миром. Для враждовавшей с Карлом V Франции затруднения, возникавшие на востоке и юге его империи, были весьма выгодны; Франция даже воспользовалась этими обстоятельствами для нового завоевания Италии уже в прямом союзе с Турцией.

Образование национальных государств на Западе

Что касается до внутреннего политического строя европейских наций, то в эту переходную от средних веков в новое время эпоху он характеризуется падением феодализма и усилением государственного начала. Сущность этого процесса заключалась в объединении мелких политических организмов в более крупные, в превращении феодальных сеньеров из помещиков-государей лишь в привилегированное сословие подданных короля и в замене именно отношениями подданства прежних отношений феодальной иерархии сеньеров и вассалов. Стоит только припомнить, чем был феодализм,<<*27>> для того чтобы представить себе и сущность процесса политической дефеодализации, начавшейся в конце средних веков.

Сословная монархия и начало абсолютизма

Западноевропейское государство переходит из средних веков в новое время в форме сословной монархии: период растворения государства в обществе (феодальная эпоха) уже был пережит, период поглощения общества государством (эпоха королевского абсолютизма) был еще впереди. Время сословной монархии - это XIV и XV вв.; в XVII и XVIII столетиях уже торжествует королевский абсолютизм; XVI век является переходным от одной системы к другой. Перед этими пятью столетиями формируется, торжествует и падает политический феодализм, разделивший верховную власть между аристократическими элементами общества; конец же XVIII века знаменуется переворотом, открывающим эпоху участия бессословного общества в верховной власти. Из главных стран Европы одна Англия не знала ни феодального раздробления с расхищением верховной власти сеньерами, ни королевского абсолютизма с устранением общественных сил от участия в государственных делах. В Англии средневековая сословная монархия постепенно перешла в новую монархию конституционную, сделавшуюся образцом, которому стали подражать континентальные страны Запада после французской революции. И здесь, как и везде, обе формы общественного участия в государственной власти не только гарантировали участвующим элементам известную независимость в тех или других делах от какой бы то ни было неограниченной воли, но и давали им возможность осуществлять при помощи государственного принуждения социальные стремления отдельных сословий и классов. В новейшее время стали требовать подобной же гарантии и подобной же возможности и чисто демократические стремления.

Сословно-представительные учреждения возникли во всех западноевропейских государствах. Характерными их чертами являются при всех различиях между ними: участие общества через своих представителей в государственных сеймах, куда раньше являлись лишь по личному праву, разделение этих сеймов на сословные палаты, издание законов и установление налогов не иначе, как с согласия представителей сословий. Из этих черт представительная система и законодательная власть с правом вотирования налогов перешли и в конституционную монархию новейшего времени, как основные условия политической свободы, но сословный характер старых государственных сеймов уступил место в новых конституциях иному началу. Везде, далее, право участия в собраниях государственных чинов принадлежало не всем сословиям, а главным образом лишь духовенству, дворянству и горожанам, в лучшем же случае, - как это было в Англии, где рано стало падать сословное начало, - только известному общественному классу, обладавшему определенным имущественным цензом. Сословность государственных сеймов с устранением из них народной массы делала из них орудие, с помощью которого высшие классы общества могли осуществлять свои социальные стремления часто в ущерб народным интересам. Стоит, напр., отметить, что ухудшение быта крестьян и даже прямое их закрепощение в Германии, в Венгрии, в Польше, в Дании было делом местных сословных сеймов, или что английский парламент принимал деятельное участие в обезземелении крестьян. Поэтому собрания государственных чинов не пользовались доверием и поддержкою народных масс, и это было одною из причин их бессилия в борьбе с королевскою властью. Другим условием их бессилия в этой борьбе был междусословный антагонизм: существуя в самой социальной жизни, он переносился и в собрания сословных представителей. Каждый "чин" отстаивал только свои интересы, игнорируя интересы других "чинов", и в этом отношении особенную роль играло своекорыстное и высокомерное поведение дворянства, которое не хотело ничем жертвовать для государства и смотрело с презрением на третье сословие, т. е. на горожан. Главное исключение из общего правила составляет и тут английский парламент, в нижней палате которого слились воедино разные социальные элементы, в общем весьма солидарно отстаивавшие свои права и интересы. Всем этим учреждениям приходилось выдерживать борьбу с королями на почве вопроса о взаимном разделе между ними власти, и борьба эта имела различный исход. В некоторых случаях сеймы добивались полного перевеса над короной, превращавшейся тогда в своего рода высшую магистратуру аристократических республик (в Польше, одно время в Дании и Швеции), и поддерживали принципы избирательной монархии (что наблюдается еще в Чехии и Венгрии). Но это были исключения, да и из них одна только Польша удержалась до конца в положении аристократической республики с пожизненным королем во главе. В других странах собрания государственных чинов позднее или совсем прекратились, как то было во Франции, в Испании, в Дании и в одной части немецких княжеств, или продолжали существовать (в габсбургских землях, в другой части немецких княжеств, в Швеции) без действительного значения в государстве.

Падение сословно-представительных учреждений, выросших на почве католико-феодального и муниципального быта средних веков, знаменует собою, конечно, и упадок взрастившего их быта, равно как нарождение новой силы, нашедшей опору в объединении сословий под общим знаменем национальности. Переход от средней истории к новой отмечен еще, как уже было упомянуто, образованием больших наций под главенством королей. В феодальную эпоху король был вершиною феодальной лестницы сеньеров, "первым между равными", а его власть опиралась на феодальную присягу вассалов и на крупное землевладение (на домены): так, по крайней мере, смотрели на короля феодалы. В народе сохранялось, однако, иное понимание монархической власти, представлялась ли она как продолжение власти абсолютных римских цезарей, что было, напр., во Франции, или как наследие, оставленное прежними германскими королями, вождями народа, что и на самом деле имело место в Англии. К этому присоединялся еще взгляд церкви на божественное помазанничество государей. Сами короли, наконец, не хотели мириться с тем положением в государстве, какое стремились создать для них феодальные элементы общества. Борясь за свое право, монархия опиралась на юристов, которые очень рано (в XII - XIII вв.) извлекли из римского права учение об абсолютизме королевской власти: "что благоугодно государю, то имеет силу закона". В конце средних веков итальянские князья подали на деле пример европейским королям, чем они впредь должны были быть. Действительно, итальянский князь конца средних веков и начала нового времени был не феодальный сеньер, т. е. не государь-помещик, и не феодальный король, т. е. не всеобщий сюзерен, и лишь "первый между равными". В городских общинах Италии, как, впрочем, и вообще в городских общинах, сбросивших с себя феодальное иго и устроивших у себя республиканское правление, впервые появилась верховная власть без земельной основы, и она-то мало-помалу перешла к князьям, когда в итальянских городах повторилась история античной тирании на почве борьбы знати и простого народа. Итальянский принципат, опиравшийся на народное признание и на вооруженную силу, переносил на себя неограниченную верховную власть городской республики, не нуждаясь ни в крупном землевладении, ни в вассалах, а Маккиавелли в начале XVI в. в своем трактате "Государь", - столь популярном у королей эпохи, - создал и теоретическое обоснование этой власти. Короли заимствовали у итальянских князей практику абсолютизма и усвоили его теорию, которую в иной только форме повторил в конце того же века Боден, приглашавший монархов стать выше сословий и партий в качестве представителей государственного единства. Идея абсолютизма была применена к сословно-представительным учреждениям, и им предстояло либо исчезнуть, либо сохраниться только под условием отказа от своих традиций, прав и притязаний. Местные и временные условия решили судьбу этих учреждений в разных случаях различным образом, но в общем победа осталась за королевскою властью, которая сделалась в первой половине нового времени абсолютною.

Абсолютизм был формою, в которую именно в первые два века новой западноевропейской истории вылилось государственное начало, одержавшее победу над средневековыми силами католицизма и феодализма. На всю новую историю мы поэтому имеем право смотреть, как на эпоху постепенного разрушения католико-феодальных культурных и общественных отношений силами, искавшими выхода из узких и тесных рамок средневекового быта, и этими силами оказались наиболее отрицавшиеся феодализмом и католицизмом начала, во-первых, принцип государства, как общественного установления, существующего для общего блага и пользующегося независимою верховною властью, во-вторых, принцип личности, как существа, имеющего право на внешнюю и внутреннюю свободу. Феодализм разлагал государство на частные владения, в которых верховная власть была лишь своего рода придатком землевладения, и превращал народную массу в прикрепленных к земле оброчников землевладельца, а католицизм посягал на независимость государства, взяв, вместе с тем, под свою безусловную опеку и духовную сторону личной жизни. Государство нового времени выросло в борьбе с враждебными ему силами феодализма и католицизма, частью одержав над ними победу и перенесши на себя отнятые у них права, т. е. ставши на их место, частью вступив с ними в компромисс и оставив за ними их привилегии, другими словами, само признавши некоторые их принципы. В этой своей борьбе государственная власть опиралась на индивидуальные и массовые силы общества, имевшие также свои причины желать поражения аристократии и клира, как двух главных социальных классов феодально-католического строя, и имевшие свои побуждения помогать государственной власти в ее борьбе с этими классами. Из двух союзников, боровшихся с феодально-католическим строем, первые и самые богатые результаты победы выпали, однако, лишь на долю государства, личность же иногда оставалась прямо в проигрыше. Государство, отнявши у феодальной аристократии и у католической церкви те привилегии, которые были стеснительными для него самого, унаследовало от прежнего строя многие старые права над личностью, прибавив к ним еще новые права, и оставило за названными классами те их привилегии, которые, не стесняя его самого, лежали тяжелым бременем на остальной массе. Все более и более расширяя свою деятельность, оно сделалось всепоглощающим политическим организмом, перед которым личность была бессильна, и реальным фактам этого рода соответствовали тогдашние теории абсолютной государственности. Личному развитию, встречавшему помеху в средневековых культурно-социальных формах феодализма и католицизма, в новое время пришлось встретиться и с рядом препятствий со стороны государства, не хотевшего знать никакого иного права, кроме своего права. Личность и тут вступала в борьбу за свои права, имея нередко против себя соединенные силы государственной власти, церковной организации и господствующих классов обществ. В истории этой борьбы времена успеха новых культурных и социальных стремлений личности сменялись временами реакции, когда старые, казавшиеся уже побежденными силы снова поднимали голову и начинали попятное движение.

ОЧЕРК СЕДЬМОЙ

Главные культурные эпохи новой европейской истории

Два главных отдела новой западноевропейской истории

История Западной Европы в новое время может быть разделена на два больших отдела по двум, так сказать, центральным эпохам, сообщающим то или Другое значение каждому из этих двух отделов в целом культурно-социального развития последних четырех веков. Первенствующее место в первом отделе принадлежит религиозной реформации XVI в. со всеми культурными и социальными, церковными и политическими движениями, которые ей предшествовали, ее вызвали, ее сопровождали и осложняли, за нею последовали и из нее вытекли. В середине XVII в. реформационный период кончается, и наступает новый период западноевропейской истории, характеризующийся господством абсолютной монархии, период от вестфальского мира до начала французской революции, т. е. от 1648 по 1789 г. Подобно тому, однако, как реформация XVI века, начиная новый исторический период, находится вместе с тем в центре эпохи, первая половина которой была временем ее подготовления, а вторая временем ее развития и обнаружения ее следствий, так и французская революция, с которой многие начинают "новейшую" историю Западной Европы, может быть рассматриваема как событие центрального значения, потому что к событию этому сходятся и от события этого расходятся все главные явления предыдущей и последующей истории. Мы можем идти и далее в этом сравнении: в конце XVIII в. Западная Европа вступила в столь же бурную эпоху, как и в начале XVI в., но как тогда общественные движения совершались под знаменем религиозных идей, еще ранее высказывавшихся в литературе, так и движениям, начавшимся в конце XVIII в., тоже предшествовала эпоха усиленной умственной работы, направленной на решение вопросов морали и политики. Это явление и составляет одну из характерных особенностей XVIII столетия, "века просвещения" или "философского века", как его называют. Новое культурное направление, соединившее в себе, как мы увидим, результаты гуманизма и протестантизма, унаследовавшее свободомыслие и светский характер первого и усвоившее заключавшиеся во втором элементы религиозной и политической свободы, в середине XVIII века овладело до известной степени абсолютными монархами и их министрами. В эту эпоху возникает характерное явление "просвещенного абсолютизма" или "просветительного деспотизма". Как в реформационный период церковные преобразования совершались двояким путем, или сверху, путем действия государственной власти, или снизу, путем общественных и народных движений, так и в это время государственные и общественные реформы предпринимались или по инициативе правительств ("просвещенный абсолютизм"), или были, наоборот, результатом общественного движения (революция), причем "просвещенные деспоты" являлись иногда даже предшественниками революции, поскольку и они, и деятели последней ставили себе одни и те же задачи и исходили из одних и тех же идей.

Общий взгляд на историю четырех последних столетий

Прежде чем остановиться более подробно на главных очертаниях культурно-социальной эволюции Западной Европы в новое время, имея в виду, с одной стороны, явления, связанные с религиозной реформацией XVI в., а с другой - с политической революцией конца XVIII столетия, бросим самый беглый взгляд на чисто внешний ход европейской истории в XVI - XIX веках.

В XVI в. религиозная реформация, как известно, охватила Германию, Швейцарию, Данию, Англию, Шотландию и Нидерланды, а также проникла во Францию, в Венгрию, в Польшу. Результатом этого движения было отторжение от католицизма целых наций, среди которых возникли новые церкви, получившие название протестантских (лютеранская, цвинглианская, кальвинская, англиканская), и образовались разнородные секты (анабаптизм, индепендентство, социнианизм).

Вместе с этим религиозная реформация сопровождалась почти повсеместно разнообразными политическими и социальными движениями. В Германии в 20-х гг. XVI в. произошли рыцарское и крестьянское восстания, а в середине того же века вспыхнула война между императором и князьями. В других государствах (в Шотландии, во Франции, в Нидерландах в XVI в., а в XVII в. - в Чехии и в Англии) отстаивание протестантами прав своей веры сопровождалось борьбою сословно-представительных учреждений с королевскою властью, стремившеюся к абсолютизму. Последними проявлениями реформационной эпохи были борьба католицизма и протестантизма в Германии, известная под именем 30-летней войны (1618 - 48), и события первой английской революции (1640 - 49), за которою последовало установление в Англии республики. В середине XVI в. протестантская и сектантская реформация вызвала оживление в самом католицизме и так называемую католическую реакцию, которая вооружилась против всех новых культурных и социальных движений. С середины этого столетия до середины XVII в. Западная Европа была театром междоусобных и международных религиозных войн, закончившихся только вестфальским миром (1648). В эту эпоху международные союзы возникали, главным образом, на основании вероисповедных соображений.

В XVI в. в общей политике Западной Европы первенствующую роль играла, как мы уже видели, Испания. Во второй половине этого столетия она стояла во главе католической реакции, подавляя везде, где только было возможно, протестантизм (в Нидерландах, во Франции, в Англии). В последней четверти того же века поборниками реакции делаются и австрийские Габсбурги, которые в первой половине следующего столетия в союзе с Испанией стремятся к главенству над всей Западной Европой. Наконец, в исходе XVI в. и Польша становится оплотом католической реакции, чтобы действовать преимущественно на севере и востоке Европы (в Швеции и России). Против католических держав в эту эпоху боролись протестантские государства (Голландия, Англия во второй половине XVI века и Швеция в эпоху 30-летней войны). Хотя Франция и осталась католическою, тем не менее, она в большинстве случаев, в силу политических мотивов, находилась в борьбе с католическим лагерем.

Разные стороны реформационного движения

Внутри отдельных государств в эту эпоху шла не менее упорная борьба между разными вероисповеданиями. Хотя в начале реформации и был заявлен принцип свободы совести и многие проявления реформации были проникнуты религиозным индивидуализмом, однако повсеместно господствовал принцип церковного единообразия: в католических странах преследовали протестантов, в протестантских - католиков и т. п., т. е. подданные должны были следовать религии, признаваемой государством. Лишь после страшной борьбы иноверные подданные добивались от государственной власти веротерпимости. С другой стороны, как было сказано, шла борьба политическая - между сословно-представительными учреждениями, с одной стороны, и королевскою властью, с другой. В громадном большинстве случаев борьба эта кончалась не в пользу сословно-представительных учреждений, и к середине XVII в. почти повсеместно устанавливается абсолютизм. В XVII в. и в Англии династия Стюартов делает попытку утвердить королевский абсолютизм, и только благодаря двум революциям Англия сохраняет свой парламент (1640 - 49 и 1689). В католических странах развитию абсолютизма немало содействовала сама церковь, которая видела в "союзе алтаря и трона" лучшее средство против бурь той эпохи. В протестантских государствах светская власть тоже усиливалась вследствие того, что к ней переходили главенство над местным духовенством и обширные церковные имущества (которыми, впрочем, государи большею частью делились с дворянством). Таким образом, религиозная реакция сопровождалась реакцией политической. Сокрушив политическое могущество духовенства и дворянства, короли заключили с ними потом союз, оставив за ними культурное и социальное преобладание. Эта политика, в которой королевский абсолютизм соединялся с клерикализмом и аристократизмом, нашла наиболее рельефное свое выражение во Франции во второй половине XVII в., в системе Людовика XIV, которая может считаться весьма характерною для всего этого периода по развитию королевского абсолютизма, опиравшегося на бюрократическую централизацию, но в то же время оберегавшего культурное влияние духовенства и социальные привилегии дворянства.

Такое направление политики продержалось до середины XVIII в., когда абсолютизм стал отрешаться от своего исключительно клерикального и аристократического характера. Во второй половине этого столетия государственная власть вступила в новую борьбу с католицизмом и феодализмом и до известной степени подчинилась новому умственному движению "просвещения", враждебного старым культурным и социальным формам. Ни отказываясь ни от абсолютизма, ни от бюрократической централизации, монахи и министры этой эпохи во многих культурных и социальных сторонах национального быта проводят реформы в духе требований просвещения, откуда все это явление и получило название "просвещенного абсолютизма" (1740 - 1789). Но в освободительном движении XVIII в. были весьма сильны и враждебные абсолютизму идеи, начавшие оказывать практическое влияние с 1789 года.

XVIII век был, кроме того, эпохой крупных политических переворотов. Во-первых, это была эпоха вступления России в семью европейских держав. Великая Северная война окончилась переходом преобладания в Северной Европе от Швеции к России, которая, благодаря реформе Петра Великого, начала воспринимать вместе с тем начала западноевропейской цивилизации. Одновременно с этим, во-вторых, началось возвышение Пруссии, сделавшейся очень могущественною державою во второй половине столетия при "короле-философе" Фридрихе П. Наконец, в союзе с Австрией, Россия и Пруссия поделили между собой Польское государство, ослабленное внутренними раздорами. Но еще более крупные перемены в международных отношениях начались под влиянием вспыхнувшей в 1789 г. великой французской революции.

С этого важного события, имевшего значение не для одной только Франции, многие начинают, как было уже сказано, новейшую историю Европы, так как революция весьма скоро получила значение общеевропейское, и все главные политические, социальные и отчасти культурные движения XIX в. имеют своим исходным пунктом переворот 1789 г. Французская революция совершалась под знаменем двух главных общественных идей просвещения XVIII в., идей равенства и свободы. Она начала окончательную ликвидацию сословного строя, выросшего на почве феодализма, и была направлена против светского и духовного абсолютизма, перед которыми в "старом порядке" общество и личность были совершенно бесправны. В одних сторонах быта революция лишь завершила то, что непосредственно перед нею было предпринято просвещенным абсолютизмом, в других - она открывала собою совершенно новую эпоху, хотя и имела свои прецеденты в прошлом. Ближайшим образом для конца XVIII в. и первых годов XIX в. она была началом целого ряда войн и политических переворотов. В течение почти целой четверти века Франция, сначала бывшая республикой, потом ставшая империей, вела борьбу со старой монархической Европой (1792 - 1815). В этой борьбе победа была почти всегда на стороне Франции. Благодаря завоеваниям, ее территория увеличивалась вдвое против прежнего, а в присоединенных государствах вводились новые порядки, созданные в ней самой революцией. В целом ряде государств французы низвергали старые правительства, чтобы учреждать на их место республики или отдавать вакантные престолы братьям своего императора. Между прочим, в эту эпоху перестала существовать Священная Римская империя немецкой нации, а с нею и господствовавший в Германии политический феодализм. Это господство Франции в Западной Европе вызвало против нее сильную национальную оппозицию, и, в конце концов, образовавшийся против нее международный союз ввел эту страну в прежние границы и на венском конгрессе (1814 - 1815) переделал политическую карту Европы. Вместе с тем началась абсолютистическая, клерикальная и феодальная реакция против всего того, что вошло в жизнь со времени просвещения XVIII века. С этой реакцией, которую поддерживали духовенство и дворянство, вступило в борьбу свободное направление, поддерживавшееся буржуазией и получившее название либерализма. Борьба привилегированных сословий с средним сословием представляет из себя весьма важную сторону социальной истории Западной Европы. В то же время подготовлялась почва для обострившейся несколько позднее борьбы между буржуазией и пролетариатом. Уже сама французская революция при своем демократическом характере выдвинула на сцену народные массы; но особенно важное значение имел для судьбы низших классов общества экономический переворот конца XVIII и начала XIX вв., о котором мы еще будем говорить. Пока господствовали привилегированные сословия, у буржуазии и у народа было много общих интересов; но с установлением гражданского равенства и усилением неравенства экономического интересы буржуазии и народа стали расходиться в разные стороны. На этой почве возник так называемый рабочий вопрос, и рядом с либерализмом в 20-х годах XIX в. явилось другое направление, получившее название социализма. И либерализм, и социализм имеют своим исходным пунктом французскую революцию.

Неодинаковость участия отдельных народов в этом движении

Указав на связь, какая существует между главными периодами новой европейской истории, и тем самым установив программу всего дальнейшего изложения этой истории, остановимся теперь на рассмотрении каждого из отмеченных явлений в отдельности, выдвинув на первый план, конечно, те из них, которые имеют наиболее существенное значение в выработке современного нам состояния Западной Европы. За гуманическим движением, о котором шла речь в предыдущем очерке, последовало движение реформационное, и с него нам поэтому следует начать наш обзор. Прежде всего установим его причины, чтобы понять его сущность и оценить его значение.

Реформационное движение было вообще явлением весьма сложным, но все его элементы с удобством распределяются по трем главным категориям: у каждой были свои причины, свои движущие силы, своя сфера действия, свои результаты. Прежде всего реформация была движением чисто религиозным, т. е. крупным событием в истории западного христианства, как вероучения и как церковной организации. С этой стороны в ее основе лежали верующая совесть, оскорблявшаяся "язычеством" "вавилонской блудницы", и направленная на вопросы веры мысль, не сносившая, говоря языком реформаторов и сектантов о римской церкви и папе, ига непомерной власти "антихриста". С этой стороны заявленными целями реформации были "возвращение христианства к апостольским временам" посредством "очищения веры от людских выдумок" и "освобождение духа от мертвящей буквы предания". Результаты реформации в данном отношении суть разрушение религиозного единства Западной Европы, образование новых исповеданий и основание новых церквей, развитие мистического и рационалистического сектантства, перерешение догматических, моральных и церковно-практических вопросов, новое направление теологического мышления, развитие новых религиозных принципов, вольномыслие антитринитариев и деистов, учения которых представляли собой выход из исторического христианства в философию "естественной религии", но вместе с тем и оживление умиравшего католицизма, пересмотр его догматов, починка всей его внутренней организации. Протест, который мы здесь видим, истекал из глубины религиозного чувства и из недр пытливой мысли, не удовлетворявшейся традиционным решением религии и морали вопросов.

Но средневековой католицизм, как мы видели, не был вероисповеданием только: как царство от мира сего, он вызывал против себя протесты иного рода из-за чисто светских побуждений, из-за отношений чисто земной жизни человека и общества. Он был целою системой, налагавшей свои рамки на всю культуру и социальную организацию средневековых католических народов: его универсализм отрицал национальность, его теократическая идея давила государство, его клерикализм, создававший духовенству привилегированное положение в обществе, подчинял его опеке светские сословия, его спиритуалистический догматизм представлял мысли слишком узкую сферу, да и в той не давал ей свободно двигаться. Поэтому против него давно боролись и национальное самосознание, и государственная власть, и светское общество, и усиливавшееся в последнем образование, - боролись не во имя чистоты христианского вероучения, не во имя восстановления Библии, как главного авторитета в делах религии, не во имя требований внутреннего голоса совести, встревоженной "порчей церкви", или пытливой религиозной мысли, обратившейся к критике того, что перед ее судом оказывалось "людскими выдумками", а просто потому, что система на все налагала свой гнет и слишком грубо втискивала жизнь в свои рамки, мешая ее свободному развитию. Борьба против Рима, не касавшаяся вопросов царства не от мира сего, - явление довольно раннее в европейской истории: нападения на католицизм, как на вероучение и церковь, несогласные с духом христианства, со Священным Писанием, с требованиями верующей совести и пытливой мысли, возбужденной религиозными вопросами, - объединяло, усиливало, направляло к одной цели элементы светской борьбы с католицизмом во имя прав национальности, прав государства, прав светских сословий, прав образования, прав, в основе которых лежали чисто мирские интересы, - и само находило помощь в этой оппозиции Риму - национальной и политической, в этой вражде к духовенству - сословной и интеллектуальной. Гуманизм также заключал в себе идеи, через которые чисто культурно-социальная оппозиция могла бы объединиться, формулировать свои требования, направиться к одной цели. До известной степени он даже так и действовал, секуляризируя мысль и жизнь западноевропейских обществ, но значение реформации именно в том и заключается, что оппозиция против католической культурно-социальной системы во имя чисто человеческих начал интереса и права пошла под знаменем реформированной религии.

Наконец, развитие жизни выдвигало у отдельных наций разные другие вопросы политического, социального и экономического свойства, не имевшие сами по себе отношения ни к "порче церкви", ни к гнету курии и клира. Именно в разных местах Западной Европы велась своя внутренняя борьба и подготовлялись свои домашние столкновения, которые могли - как это и случилось в Испании при Карле V - разыграться вне всякой связи с реформацией церкви и с оппозицией против папства и клира, или же соединиться с движением чисто религиозным и с национальным, политическим, сословным и интеллектуально-моральным протестом против Рима и католического духовенства. Последнее мы и видим в Германии, где за реформацию схватились и гуманисты, незадолго перед тем окончившие победоносную кампанию против "обскурантов", и имперские рыцари, недовольные новыми порядками, заведенными в конце XV века, и крестьяне, начавшие волноваться еще раньше, и низший слой городского населения, среди которого происходило социальное брожение против богатых, и князья, наконец, стремившиеся отстоять себя против усилившейся власти императора.

Перечисленные причины реформационного движения XVI в. были далеко неравномерно распределены по разным странам. Не говоря уже о том, что у каждого народа в его внутренней жизни была своя "злоба дня", - у одного - одна, у другого - другая, у одного - способная уладиться путем мирной реформы, у другого необходимо вызывавшая революционное столкновение, - отдельные народы были в своих массах и в своих правящих классах не совсем одинаково и не в одном и том же смысле религиозны, различным образом относились к далекой курии и к своему собственному клиру, потому что и курия в сущности вызывала к себе разные чувства, и клир одной страны не был похож на клир другой, да и сами нации во всем остальном не вполне походили одна на другую. Одни остались верны и старой религии, и "святейшему отцу", и своим духовным пастырям, тогда как другие завели у себя новые веры, отреклись от папы, как от "антихриста", возмутились против духовных, как против "волков в овечьей шкуре". Мало того: в одной и той же нации реформация имела иногда совершенно разный успех у отдельных сословий и начиналась то снизу, от общества, то сверху, от власти, да и тут вопрос о том, пойдут ли правительство за народом или народ за правительством, решался в общем и в подробностях не везде одинаково. Вот почему при изучении реформации в какой-либо отдельной стране нужно иметь в виду некоторые общие вопросы, ответы на которые должны заключать в себе объяснение несходств, которые мы в данном случае наблюдаем. Религиозное настроение отдельных стран было далеко неодинаково, и как сам католицизм в лице своих представителей, так и отношение к нему отдельных народов были не одни и те же в разных странах. Испания, например, только что покончившая вековую борьбу с маврами, была вполне довольна своим католицизмом, сделавшимся ее национальным знаменем, да и сама воинствующая церковь не подверглась здесь порче в такой степени, как в других местах. Наоборот, в Германии давно происходило глухое, но глубокое религиозное брожение, которое рано или поздно должно было прорваться наружу. Как в умственном, так и в нравственном отношении опять отдельные народы стояли далеко не на одинаковом уровне. Например, итальянская гуманистическая интеллигенция была довольно индифферентна к религии и церкви, а народная масса в Италии суеверна и чувственна, между тем как немецкий гуманизм соединялся с богословскими интересами и с реформационными стремлениями, а в народных массах Германии замечалось в развитии сектантства именно более интимное и моральное отношение к религии, чем в Италии. То же самое различие замечается и по отношению к национальной оппозиции. В Испании католицизм и национальность сделались синонимами, благодаря религиозной и племенной борьбе с маврами, для Италии папство было тоже как бы национальным учреждением, но в Германии беззастенчивое хозяйничанье курии оскорбляло национальное чувство, в то же самое время, как и немецкие князья чувствовали всю тяжесть папской опеки, которая была неизвестна, например, во Франции, где государственная власть сумела оградить себя от вмешательства папы во внутренние дела нации. Далее, на историю реформации оказывали влияние внутренние, чисто политические отношения отдельных стран и на первом плане их устройство. Государства, уже объединившиеся под единою властью, в общем решали у себя вопрос в ту или другую сторону, т. е. или оставались католическими, или принимали протестантизм, тогда как в таких федерациях, какими были Германия и Швейцария, отдельные княжества и кантоны каждый по-своему решал вопрос, и политическая раздробленность отражалась на религиозном разъединении, как, в свою очередь, религиозное разъединение способствовало и политическому распадению федеративной страны (Нидерланды). Равным образом и форма правления, существовавшая в государстве, обыкновенно переносилась и в новое церковное устройство: реформация, возникшая в Германии или в Англии, приняла монархический характер, тогда как цюрихская и женевская - республиканский. Далее, реформа могла идти снизу, от народа, или сверху, от власти, могла быть общенародной или сословной, могла содействовать усилению государственной власти или расширению народных прав. В Германии реформа началась снизу и была общенародной, но политическое и социальное движение, совершившееся под религиозным знаменем, было подавлено князьями, и все плоды протекших событий выпали на их долю. В Шотландии и в Голландии реформа началась тоже снизу, но результаты ее были уже иные. В Дании и в Швеции инициатива реформации принадлежала королевской власти, так же, как и в Англии, но в этой последней стране рядом с реформацией, возникшей по инициативе правительства и содействовавшей его усилению, совершилась другая реформация, народная, и столкновение между обеими было одной из сторон той революции, которая произошла в Англии в середине XVII в. и содействовала победе прав нации. Во Франции и в Польше ни власть, ни масса населения не приняли участия в движении: в обеих странах оно получило характер сословный, преимущественно дворянский и, хотя в разных степенях, содействовало во Франции усилению королевской власти, а в Польше, наоборот, ослаблению вообще государственного начала. Важно также различие между странами ранней реформации и странами реформации поздней: в первых все было вновь, вторые имели уже многое готовым;

движение, совершившееся в одних, застало католицизм врасплох, в других оно встретило уже сильное противодействие со стороны старой церкви. Наконец, в разных местах возникли неодинаковые учения, которые различным образом решали вопросы не только религии, но и морали, и права, и политики.

Общие принципы реформации

Конечно, при рассмотрении реформации с общей точки зрения не эти различия должны остановить на себе наше внимание, а именно то, что имеет более универсальное значение.

Каждое крупное историческое движение имеет свои принципы: иногда они прямо и ясно формулируются участниками или свидетелями движения, иногда составляют подкладку фактов последнего и именно в мотивах отдельных действий, в настроениях действующих лиц, в том значении, какое факты получают при научном их изучении. Реформация была как раз одним из таких явлений: масса событий, составляющих ее историю, объединяется своею однородностью, и в ней мы должны искать некоторую совокупность принципов, собственно и образующих понятие протестантизма, взятого с культурной и социальной или политической стороны. Действующие в истории идеи нельзя рассматривать отвлеченно, ибо они играют роль исторических факторов, определяя мысль, чувство и волю деятелей движения, ставя цели для их деятельности, придавая ей характер и направление, ибо одни идеи всегда существуют рядом с другими, им родственными и враждебными, и рядом с разными интересами, вступая с ними во взаимодействие и испытывая при этом разные изменения, да, наконец, и не все деятели данной эпохи суть представители одних и тех же идей, а, будучи их представителями, не всегда делают из них логические выводы и бывают последовательны в их применении. Реформационное движение было движением идейным, и принципы протестантизма оказали гораздо более заметное влияние на тогдашнюю историю, чем принципы гуманизма: протестантизм не оставался мыслью и словом, а переходил в дело, и под его знамя становились другие исторические факторы, потому что он овладевал умом, чувством и волею людей и до известной степени перевоспитывал их, насколько вообще новые направления бывают способны сразу изменять старые миросозерцания, настроения и привычки. Изучая протестантизм не с точки зрения абсолютных идей, а с относительной, исторической точки зрения, мы должны рассмотреть, насколько принципы протестантизма соответствовали культурному состоянию общества, чтобы быть принятыми, и насколько принятое могло осуществиться, и рассмотреть притом в связи с другими принципиальными явлениями того же порядка, с католицизмом, который сам обновился под влиянием реформации, и с гуманизмом, уже проявившимся в разных сферах умственной деятельности общества.

Исходные пункты протестантизма находились в полной противоположности с католицизмом, хотя принципы первого и не были целиком введены в жизнь, дав только начало новому движению: это были противоположные принципы авторитета и индивидуальной свободы, внешней набожности и внутренней религиозности, традиционной неподвижности и движения вперед. Так дело представляется, однако, только с отвлеченной точки зрения, но в действительности реформация слишком часто была только переменой формы, и, например, кальвинизм во многих отношениях был лишь сколком с католицизма. Да и в самом деле, вообще, реформация заменяла один церковный авторитет в делах веры другим или авторитетом светской власти, установляла известные для всех обязательные внешние формы, хотя бы и не в смысле обрядности, и, внесши новые начала в церковную жизнь, делалась по отношению к ним силою консервативною, не очень-то допускавшею дальнейшее движение вперед. Таким образом вопреки основным принципам протестантизма, бывшего сначала проявлением индивидуализма в религии, реформация в действительности сохраняла многие католические культурно-социальные традиции. Протестантизм, взятый с принципиальной своей стороны, был религиозным индивидуализмом и в то же время попыткою освободить государство от церковной опеки. Последнее удалось в большей степени, чем проведение индивидуалистического принципа: государство не только освобождалось от церковной опеки, но само подчиняло себе церковь и становилось на место церкви по отношению к своим подданным, прямо уже вопреки индивидуалистическому принципу реформации. Своим индивидуализмом и освобождением государства от теократической опеки протестантизм сходится с гуманизмом, в котором, как мы знаем, индивидуалистические и секуляризационные стремления были особенно сильны. Общими чертами у ренессанса и реформации были стремление личности создать собственное миросозерцание, соединявшееся с критическим отношением к традиционным авторитетам и с развитием рационализма и индивидуалистического мистицизма; освобождение жизни от аскетических требований с реабилитацией инстинктов человеческой природы, выразившееся в отрицании монашества и безбрачия духовенства: эманципация государства, секуляризация церковной собственности и т. д. Но, сходясь между собою в одном, протестантизм и гуманизм расходились между собою во многом другом, будучи один явлением преимущественно светской культуры, другой - культуры религиозной. В самом деле, гуманисты исходили из идеи земного благополучия личности, реформаторы - из идеи загробного спасения; в своих стремлениях одни опирались на классиков, другие - на Св. Писание и отцов церкви; одни радовались возрождению античной образованности, другие стремились возвратить церковь к первым векам христианства; в одном направлении индивидуализм принимал характер рационалистический, в другом - мистический. Где сильно было светское возрождение, там слабо было движение реформационное, и наоборот, где последнее широко охватывало нацию и глубоко в нее проникало, там гуманизму наносился удар. Оба направления, конечно, сближались: немецкий гуманизм, отличный от итальянского, индифферентного к религии, соединялся с богословскими занятиями, и некоторые видные его представители сделались деятелями реформации; такое же сближение мы замечаем между реформацией и гуманизмом и в рационалистическом сектантстве с его религиозным вольномыслием. Но иногда оба движения расходились до резкой противоположности: мистический анабаптизм, кальвинизм и индепендентство отличались пренебрежением и даже враждебностью к светской науке и литературе. Реформация иногда прямо являлась реакцией против светского направления жизни, которое она обвиняла в язычестве. Реформаторы упрекали папство в том, что оно омирщилось; Лютер говорил, что без реформации весь мир сделался бы эпикурейским; суровое сектантство самим реформаторам казалось возрождением монашеского аскетизма. Особенно реакционным характером относительно светской культуры отличался кальвинизм, бывший во многих отношениях как бы усугублением католицизма: слив государство с церковью, поставив общество под надзор духовенства, подчинив его ригористической дисциплине, объявив войну мудрствующему разуму, кальвинизм, в сущности, принял принципы, прямо противоположные гуманистическим индивидуализму и секуляризации мысли и жизни. Одним словом, протестантизм, как и всякое другое историческое явление, заключал в себе противоречия и непоследовательности, но общим своим религиозным характером он более подходил к тогдашнему культурному состоянию Европы, чем светский гуманизм.

Но у реформации были и некоторые важные заслуги сравнительно с гуманизмом в истории культурного и политического развития. Совершенно индифферентный или слишком рассудочно относившийся к религии гуманизм не предъявил миру индивидуалистического принципа свободы совести, явившегося на свет Божий только благодаря реформации, которая, в свою очередь, оказалась, впрочем, неспособной понять свободу мысли, возникшую в гуманистическом движении. С другой стороны, в своей политической литературе гуманизм не развил идеи политической свободы, которую, наоборот, защищали в своих сочинениях кальвинисты, а позднее индепенденты, но протестантские политические писатели не могли отрешить государственной жизни от конфессиональной окраски, что, наоборот, как раз было сделано гуманистами.

Религиозная и политическая свобода новой Европы обязаны своим происхождением преимущественно протестантизму, свободная мысль и светский характер культуры ведут начало от гуманизма. Обновленный католицизм, конечно, остался принципиальным противником свободы совести и свободы мысли, но он входил в сделки с политической свободой и со светской культурой, когда это находил нужным для восстановления своей власти над миром, между тем как у протестантов, защищавших политическую свободу, последняя была чем-то вроде религиозного догмата, а у представителей светского образования само оно являлось целью, а не средством для чего-то другого. Сопоставляя эти культурно-социальные принципы протестантизма, гуманизма и нового католицизма, мы должны признать общую прогрессивность двух первых, несмотря на все их недостатки по отношению к требованиям их времени, как должны признать и общий регрессивный характер католической реакции, порожденной, как увидим, самою же реформацией.

Рассмотрим теперь судьбу идей свободы совести, свободы мысли, свободы светского государства и политической свободы в истории реформации.

Исходным пунктом реформации был религиозный протест, имевший в своей основе нравственное убеждение: все отделившиеся от католической церкви во имя своего религиозного убеждения встретили против себя католическую церковь, а иногда государственную власть, но мужественно, и часто даже претерпевая мученичество, отстаивали свою веру, свободу своей совести, которая прямо была возведена в принцип религиозной жизни анабаптистами и индепендентами. В большинстве случаев, однако, принцип этот страдал и искажался. Дело в том, что весьма нередко гонимые прибегали к нему в видах самообороны, не имея достаточно терпимости, чтобы не сделаться гонителями других, когда представлялась к тому возможность, и думая, что, как обладатели истины, они могут принуждать к вере в нее других. Ставя реформацию под покровительство светской власти, они передавали государству права старой церкви над индивидуальною совестью. С другой стороны, завоевывая религиозную свободу, весьма часто они завоевывали ее только для себя и ссылались при этом не столько на индивидуальное свое право, сколько главным образом на тот принцип, что нужно более повиноваться Богу, чем людям, но этим же повиновением Богу оправдывалось у них и нетерпимое отношение к иноверию, в котором они видели оскорбление Божества. Только позднее среди индепендентов утвердился принцип, по которому Христос, искупив всех людей своею божественною кровью, сделался единственным господином над человеческою совестью. Реформаторы даже признавали за государством право наказывать еретиков, которое и власть считала своим потому, что видела в отступлении от господствующего вероисповедания ослушание ее велениям. Только позднее индепенденты развили учение о невмешательстве государства в религиозные дела и исходя не из индифферентной терпимости, а из идеи свободы совести. Гуманистический религиозный индифферентизм, конечно, соединялся с терпимостью к иноверию, но в нем не было уважения к свободе религиозной совести, и с такой точки зрения могло, например, оправдываться насилие над чужою верою во имя политической необходимости. Таким образом в протестантизме воззвания к свободе совести у гонимых соединялись с нетерпимостью власть имеющих, в гуманизме - широкая терпимость с непониманием настоящей свободы совести: нужно было соединение свободы совести с терпимостью при устранении нетерпимости и неуважения к чужой совести, чтобы мог возникнуть чистый принцип религиозной свободы.

Что касается до свободы мысли, то реформация отнеслась к ней неприязненно, хотя и содействовала ее развитию. Вообще в реформации теологический авторитет ставился выше деятельности человеческого разума, и обвинение в рационализме было одним из наиболее сильных в глазах реформаторов. Не предвидя того, к чему поведут заявления о свободе совести и правах разума, Лютер на вормском сейме отстаивал и первую, и вторые, но когда на основании тех же принципов стали высказывать свои взгляды анабаптисты и антитринитарии, реформатор сам же отшатнулся от начал, приводивших к таким результатам.

То же самое, в сущности, было и с другими протестантами, когда перед боязнью ереси они забывали права чужой совести и отрицали права собственного разума. Между тем самый протест против требования католической церкви верить без рассуждения заключал в себе признание известных прав за индивидуальным пониманием, и было в высшей степени нелогичным признавать свободу исследования, а за его результаты наказывать. Элемент научного исследования между тем был внесен в теологические занятия реформаторов еще немецкими гуманистами, которые с интересом к классическим авторам соединяли интерес к Св. Писанию и отцам церкви. Поэтому, несмотря на общий принцип подчинения авторитету Писания, самое его толкование требовало деятельности разума, и рационализм, к которому, как мы уже сказали, большинство протестантов и сектантов относилось враждебно, тем не менее проникал в дело церковной реформы.

Далее, в вопросе о взаимных отношениях церкви и государства, реформация равным образом не держалась одного определенного принципа: в лютеранстве и в англиканстве церковь стала в зависимое положение от государства, а в кальвинизме обе организации, светская и духовная, как бы сливались воедино. Во всяком случае, однако, реформационное государство оставалось вероисповедным, а реформационная церковь становилась государственной. Связь между церковью и государством порывалась только в сектантстве, особенно в английском индепендентстве, выработавшем те отношения между религией и политикой, какие потом и утвердились в американских колониях Англии, будущих Северо-Американских Соединенных Штатах. В общем реформация не изменила существа старых связей, и в XVIII в. среди католических государей было сильно стремление сделать из церкви государственное учреждение, а духовенство превратить в чиновничество. Только взаимные отношения изменились, ибо в общем реформация дала государству преобладание и даже господство над церковью, сделав из самой религии как бы прежде всего дело государства.

Наконец, нужно не забывать, что реформация оказала большое влияние на постановку и решение социальных и политических вопросов в духе принципов равенства и свободы, хотя она же содействовала и противоположным общественным тенденциям. Мистическое сектантство в Германии, в Швейцарии, в Нидерландах было и проповедью социального равенства, но, например, рационалистическое сектантство в Польше было характера аристократического, и многие польские сектанты шляхетского звания даже защищали право истинных христиан иметь рабов, ссылаясь на Ветхий Завет. Все здесь зависело от среды, в которой развивалось сектантство. То же самое можно сказать и о политических учениях протестантов: лютеранство и англиканизм отличались монархическим характером, цвинглианство и кальвинизм - республиканским. Часто говорят, будто протестантизм всегда стоял на стороне власти, но это неверно, потому что роли католиков и протестантов менялись, смотря по обстоятельствам, и те же самые принципы, которыми кальвинисты оправдывали свое восстание против "нечестивых" властей, были в ходу и у католиков, как это проявилось в иезуитской политической литературе и во время религиозных войн во Франции. Но что особенно важно в реформационном движении для понимания дальнейшего политического развития Западной Европы, так это развитие в кальвинизме идеи народовластия. Несмотря на то, что некальвинисты были изобретателями этой идеи и что не одни они развивали ее в XVI в., никогда ранее она не получала одновременно такой теоретической обосновки и такого практического влияния, как с XVI в., и ни для кого не имела такого религиозного значения, как для кальвинистов, потому что они верили в ее истинность, как в своего рода религиозный догмат. Впрочем, если и допустить влияние собственно идей реформации на зарождение новых политических теорий, то настоящим источником последних была та политическая борьба, которая характеризует самую жизнь государства в XVI веке.

Католическая реакция

Реформационное движение XVI в. вызвало, как известно, - хотя и не сразу, - противодействие со стороны католицизма, или так называемую католическую реакцию, которая была соединена и с реформою самого католицизма. Останавливаясь на этом явлении, мы не должны забывать, что оно находится в тесном родстве с реакцией, происходившей и среди тех общественных элементов, которые сначала были захвачены реформационным движением. Это обнаружилось с самого же начала реформации в Германии, когда под знаменем новых религиозных идей началась целая политическая и социальная революция. Здесь именно остались не без влияния и разочарование одних после того, как реформация не оправдала всех возлагавшихся на нее надежд, и опасения других, когда движение стало выходить за те границы, которые ему хотели поставить как сами реформаторы, так и светские власти с высшими классами общества, сначала безусловно с сочувствием относившиеся к делу реформации. Политическая опасность, боязнь смут в государстве являлась вообще для некоторых государей первой половины XVI в. главным аргументом против протестантизма, и потому они на первых же порах реформации стали преследовать "еретиков". В данном случае не было разницы между отношением протестантских правительств к сектантам и католических князей и кантонов к самим протестантам. Дело в том, что реакционные стремления обнаружились и в самом протестантском лагере, среди богословов, боявшихся, что свобода исследования приведет к ереси, и среди государей и имущих классов, опасавшихся политических смут и демократических движений. Богословскими спорами, первоначальною неразработанностью своих учений, появлением сектантства и т. п. реформация оттолкнула от себя многих людей, оставшихся верными католицизму, где все было ясно и определенно. В свою очередь, вероисповедные распри самих протестантов, помимо того, что дискредитировали новое религиозное учение, вдобавок ослабляли его еще перед общим врагом, каким для них всех был католицизм. Все это подготовляло почву для реакции, и реакция не замедлила наступить.

Католическая реакция относится к числу тех весьма часто повторяющихся в истории случаев, которые многими писателями возводятся в закон истории, хотя до сих пор в весьма мало еще разработанной теории исторического процесса нет ни одной попытки осветить с общей теоретической точки зрения постоянно наблюдаемую в истории смену развития новых культурно-социальных явлений диаметрально противоположною тенденцией возвращения назад. Реакции, стремящиеся задержать новые движения или совсем их прекратить, в истории случаются весьма часто, но большею частью они касаются отдельных сторон культурно-социальной жизни и иногда даже не носят названия реакций. Католическая реакция XVI в. представляет собою явление не только весьма заметное, но даже до известной степени охватывавшее всю историческую жизнь европейского Запада в известную эпоху. Таких реакций новая история знает только две. Одна из них и была именно та, которую называют католической, но которая осложнялась и иными влияниями. Мы знаем уже, что в конце средних веков католицизм и сам находился в разложении, и против него возникли светская оппозиция и религиозный протест, нашедшие свое выражение в возрождении и реформации, но как раз эта самая реформация оказала влияние на расшатанный католицизм, заставив его реформировать себя и вызвать его на борьбу со всем, что только противоречило его традициям, откуда и возникла общая реакция средних веков против нового времени. В борьбе с католической реакцией, собственно говоря, и шло все дальнейшее культурно-социальное развитие, переработавшее прогрессивные начала гуманизма и протестантизма в так называемое "просвещение" XVIII века, которое, в свою очередь, оказало большое влияние на общественные преобразования XVIII века. Как известно, это новое движение окончилось опять бурной эпохой, за которою наступила в начале XIX в. эпоха реакции, направившейся против указанного движения. Одним словом, в истории Западной Европы, взятой в целом, за движениями, обозначаемыми названиями ренессанса и реформации, наступила эпоха католической реакции, ослабление которой знаменуется новыми движениями вперед, "просвещением" XVIII в., просвещенным абсолютизмом и революцией 1789 г., - движениями, за которыми следовала новая общая реакция. Собственно говоря, это - два параллельных течения в истории Европы, в которых действуют силы инноваторские и силы консервативные, всегда существующие в обществе, но не всегда находящиеся в одних и тех же взаимных отношениях. Вообще разложение всякой культурно-социальной системы характеризуется, с одной стороны, выступлением сил, стремящихся внести в жизнь новые начала, с другой, полной дезорганизацией сил консервативных, что прекрасно иллюстрируется успехами гуманистического и реформационного движений при совершенном внутреннем расстройстве католицизма: тогда-то, и наступает движение вперед, успехи которого заставляют, однако, сплотиться силы консервативные в то самое время, как одна часть общества, сначала, сочувствовавшая переменам, отвращается от них, когда они принимают неожиданный или нежелательный для нее характер, а другая часть, в свою очередь, разочаровывается в движении, раз оно не исполняет всех возлагавшихся на него надежд и упований, и напуганные с обманувшимися или примыкают к реакции, или, по крайней мере, отступаясь от движения, тем самым его ослабляют.

К сороковым годам XVI в., когда началось возрождение католицизма, едва только возникала кальвинистическая организация протестантизма, сильное распространение которого относится уже к следующим десятилетиям, когда организовались силы самого католицизма. К этому времени целые еще страны или вовсе не были, или не были серьезно затронуты реформационным движением, да и там, где оно произошло, оно не одержало полной победы. У католицизма еще были большие средства борьбы, но в нем господствовали деморализация и дезорганизация. То, что называли "порчей церкви", было одной из причин реформационного движения, которое питалось потом справедливыми нареканиями на безнравственность духовенства и его нерадение к исполнению своих обязанностей. Во всяком случае, пока своим поведением клир давал повод протестантам нападать на церковь, у реформации было одним шансом больше, а значение этого шанса увеличивалось, благодаря тому, что в противодействии протестантизму деморализованный клир отстаивал больше только свои светские интересы, мало заботясь об интересах самой религии. Церковь давно требовала реформы, которая была тем настоятельнее теперь, что многих в протестантизм толкало видимое нежелание церковной власти произвести самые необходимые преобразования, и что развивавшемуся и систематизировавшемуся протестантизму нужно было противопоставить твердое католическое учение. Все это, вместе взятое, позволяло протестантизму развиваться и распространяться без всяких почти препятствий со стороны церкви, если не считать отлучении, проклятий и обращений к светской власти. По тем же причинам и реакционное настроение, существовавшее у многих в светском обществе, сравнительно мало приносило выгоды церкви, а оно несомненно было. Реформация, собственно говоря, застала католическую церковь врасплох, и организация реакции против реформации сразу возникнуть не могла, тем более, что ее инициаторам пришлось еще бороться со всем, что составляло причины деморализации и дезорганизации клира, да и сами эти инициаторы явились не тотчас же, а когда реформация приняла уже более грозные размеры. Для того, чтобы воспользоваться реакционным настроением разных общественных элементов, усилить это настроение, организовать склонные к нему социальные силы, направить их к одной цели, католической церкви нужно было самой подвергнуться некоторой починке, дисциплинировать клир, заставить папство отказаться от чересчур светской политики, создать новые средства для борьбы, вступить в более тесный союз с католическими государями, противопоставив вместе с тем "еретической" реформации свою правоверную реформацию. Все это мало-помалу и произошло, начавшись в середине XVI века, когда на помощь католицизму был основан новый орден иезуитов, главных деятелей реакции (1540), учреждено было верховное инквизиционное судилище в Риме (1542), одновременно организована строгая книжная цензура и созван тридентскии собор (1545), который и произвел то, что можно назвать католической реформацией. Но вышедший из этой эпохи католицизм нового времени, - который, собственно говоря, был моложе и протестантизма, и сектантства XVI в., - значительно отличался от католицизма дореформационного. Перед началом реформации католицизм был чем-то окоченевшим в официальном формализме, теперь он получил жизнь и движение. Это не была церковь XIV и XV вв., которая не могла ни жить, ни умереть, а деятельная система, приспособляющаяся к обстоятельствам, заискивающая у королей и народов, всех заманивающая, кого - деспотизмом и тиранией, кого - снисходительной терпимостью и свободой. Теперь церковь не была уже бессильным учреждением, которое искало помощи извне, не имея внутренней силы, и всюду обращалась с просьбой о реформе и излечении, не обнаруживая искреннего желания исправиться и обновиться. Она была теперь стройной организацией, которая пользовалась в обществе, ею же перевоспитанном, большим авторитетом и, умея фанатизировать массы, руководила ими в борьбе с протестантизмом. Педагогика и дипломатия были великими орудиями, которыми действовала эта церковь: моделировать личность на свой образец и заставлять ее служить чужим целям так, чтобы, однако, она сама этого не замечала, - это были два искусства, особенно отличающие деятельность главных представителей возродившегося католицизма, иезуитов. Одной прежней церковной кафедры и громов папского отлучения оказывалось мало для власти над новым обществом: это общество нужно было еще так воспитать, чтобы оно не шло слушать других проповедников, кроме католических, чтобы оно не оставалось равнодушным к отлучению; нужно было еще эксплуатировать человеческие слабости, чтобы был интерес быть католиком и служить римской церкви, и нужно было оказывать человеку поблажки, когда в этом была какая-либо выгода. Органом этой новой политики католицизма и был именно орден иезуитов, которому принадлежит такая видная реакционная роль на Западе даже до настоящего времени.

Действительно, новый дух, которым отличался реакционный католицизм, возрожденный тридентским собором, вполне выразился в иезуитизме. Иезуитизм - это синоним реакции, которая, не пренебрегая репрессией, действовала главным образом на ум, на сердце, на волю людей, искусно воспитывая их и направляя туда, куда было нужно в интересах церкви, как организации, безусловно призванной господствовать над личностью, над обществом и над государством. Знаменитый орден был громадною международною организацией), поставившею себе целью укрепить католическую церковь внутри, подчинить светскую власть духовной, а общество клиру, объединить все католические нации и государства для борьбы с общим врагом, ослабить протестантизм, сея раздоры между его представителями, возвратить по возможности побольше отпавших в лоно римской церкви и приобрести для нее новых чад вне старого католического мира. В умственной сфере иезуиты содействовали возрождению средневековой схоластики, заимствовав у гуманистического классицизма только чисто формальные его стороны и превратив логическую и познавательную деятельность ума в софистику и казуистику, которые не в состоянии дать мысли способность самостоятельного суждения. В сфере политической они явились защитниками теократических начал, ради чего, когда нужно было, становились даже на точку зрения народовластия, оправдывая ею всякий протест вплоть да цареубийства, если того требовал своеобразно понятый интерес веры, - и вместе с этим переносили в политику принципы макиавеллизма, раз все средства были одинаково пригодны, лишь бы достигнута была главная цель - величие папства и католической церкви.

Следствиями католической реакции не нужно считать только те, которые она имела по отношению к реформации. Пора совсем оставить этот взгляд, который прежде всего был подсказан протестантскими историками реформации, смотревшими на всю новую историю со своей конфессиональной точки зрения. Собственно говоря, весь дух нового времени, поскольку он воплощался в стремлениях личности, общества и государства к самоопределению, поскольку одни и те же начала действовали ив протестантизме, и в гуманизме, поскольку, наконец, совершившееся личное развитие ставило перед индивидуализмом новые задачи в области научного, нравственного и общественного миросозерцания, - весь дух нового времени встретил помеху и противодействие в католической реакции и в иезуитизме, возведшем эту реакцию в принцип. Она имела притом не одно культурное,, но и социально-политическое значение, так как пошла на помощь ко всем реакционным стремлениям в обществе и в государстве, вступила в союз со всеми консервативными в них элементами и заставила их служить своим целям посредством подавления религиозной, умственной, общественной и политической свободы. Торжество новых культурных и политических принципов в XVIII в. ранее всего, как известно, выразилось в уничтожении ордена иезуитов, но едва только во втором десятилетии XIX в. началась уже отмеченная реакция против всего предыдущего движения для восстановления средневековых форм мысли и жизни, орден иезуитов опять был восстановлен и снова призван к деятельности. Хотя реакционные явления происходили и в самом протестантизме, в котором тоже ведь возрождались схоластика, формализм, нетерпимость, клерикализм и другие подобного рода унаследованные от католицизма явления, - культурная реакция в протестантских странах не заходила так далеко, как в католических, и это прямо бросается в глаза при самом беглом взгляде на историю католических и протестантских народов в XVI - XVIII веках. Особенно в этом отношении поучительны факты, представляемые историей таких стран, как католические области Германии, Италия, Испания с Португалией и Польша. С другой стороны, там, где вполне развились протестантские культурные и политические начала, - а это произошло в XVII в. в Голландии и в Англии, - сделаны были и особые успехи на пути прогресса, и если в XVII столетии Голландия и Англия уже представляли собою противоположность странам, где восторжествовали принципы католической реакции, то в XVIII в. остальная Европа была многим обязана этим двум государствам как сохранившим от гибели прогрессивные течения новой истории и развившим их далее.

Наконец, говоря о католической реакции, нельзя не напомнить о целом столетии внутренних и международных войн, вызванных стремлением подавить новое религиозное движение и уничтожить его результаты. Эти войны сильно повредили духовной и материальной культуре тем разорением, которому подвергались отдельные области и страны. На службе у католической реакции обессилили себя политически и целые большие государства. Политическое ничтожество, в какое впали когда-то могущественная Испания и Польша, объясняется тем, что в обеих странах под влиянием иезуитов и вообще вследствие реакции заглохла культурная жизнь, и как в одной королевский деспотизм, так в другой шляхетская анархия находили поддержку со стороны духовенства, поскольку с этим деспотизмом и с этой анархией были связаны интересы католицизма. Каковы бы ни были недостатки протестантизма, он не требовал у народов и у государств пожертвования национальными и политическими интересами интересам католической церкви, противопоставившей себя, как самодовлеющее целое, живым силам народов и отдельных личностей.

Общим следствием реакции было временное торжество в жизни Западной Европы некоторого отвлеченного начала, которое должно было господствовать над личностью и над обществом в их религиозных, умственных, моральных, социальных и национальных стремлениях и интересах и которому все поэтому должно было повиноваться, служить, приносить себя в жертву, отдавая себя всецело во власть людей, представлявших собою это начало, т. е. отказываясь от всех своих прав и все права над собою передавая представителям единого всепоглощающего целого. Целью католической реакции было воплотить эту отвлеченную идею в римской церкви, сделав из папства, как верховного представителя католицизма, высшую силу на земле, перед которою все бесправны, но которая сама не должна знать никаких пределов и ограничений в своей власти. В этом-то и заключалась величайшая реакция со стороны всего того, что было в старом быту враждебного личному, социальному, политическому и национальному самоопределению, и реакция именно против всего того, что создавал индивидуализм нового времени. Впрочем, как мы увидим, не в одном реакционном католицизме находило свое воплощение это начало: его стремилась воплотить в себе и государственность той же эпохи.

Итак, следя за господствующими течениями в истории Западной Европы в начале нового времени, мы можем подвести их под такую схему: с XIV в. начинается гуманистическое движение, по характеру своему совершенно светское, но в то же самое время происходит подготовление другого движения, совершенно религиозного, в котором нужно различать одно более прогрессивного характера, реформацию, и другое, за ним последовавшее, регрессивного направления, католическую реакцию. В эпоху реформации и католической реакции светское гуманистическое движение затихло, заглохло, но когда религиозные вопросы снова отошли на задний план, то возобновилось культурное движение, начатое гуманизмом. Мы говорим о просветительном движении XVIII столетия.

Просвещение XVIII века

То, что называется "просвещением" XVIII в., - века, в свою очередь, именуемого философским или веком просвещения, - было естественным результатом умственного развития, совершавшегося в европейском обществе благодаря усилиям индивидуальной мысли. По своему светскому характеру умственное движение XVIII в. было как бы продолжением движения гуманистического, на время прервавшегося под влиянием реформации и католической реакции, которые оживили религиозное чувство, подновили интерес к теологическим занятиям и направили развитие общественной мысли по иному руслу, нежели то, которое прокладывалось для нее гуманистическим направлением. Когда мало-помалу реформационная горячка и католический фанатизм улеглись, жизнь выдвинула на первый план не те теоретические вопросы, которые более всего волновали реформаторов и общественные классы, принимавшие наиболее активное участие в движении, и вот общие причины, уже раз вызвавшие к жизни светский гуманизм, создали и светское "просвещение" XVIII в. Хотя в эпоху просвещения об истории ренессанса имели весьма смутное понятие, и честь выяснения сущности этого исторического явления принадлежит лишь исторической науке второй половины XIX в., тем не менее "просветители" чувствовали, что между ними и гуманистами существует внутреннее родство. Умственное направление XVIII в. было в сущности гуманизмом, но только с значительными видоизменениями и осложнениями.

Если для гуманистов античная литература и была лишь опору в их стремлениях к выработке нового миросозерцания, тем не менее они все-таки зависели сильно от воззрений классического мира. В самом деле, вся гуманистическая философия была одним только возобновлением стоицизма и эпикуреизма, платонизма и аристотелизма, в XVIII же столетии европейский ум уже тверже стоит на собственных ногах; одним из признаков этого было то, что в Европе еще в XVII в., как мы видели, зародилась своя собственная философия. В выработке нового миросозерцания приняло, далее, большое участие и естествознание, находившееся почти в пренебрежении у гуманистов. XVII век, как тоже было указано, был вообще эпохой блестящего развития естествознания, которое могло стать на свои ноги только тогда, когда перестали знакомиться с природою лишь по одним книгам и обратились к ее исследованию путем наблюдения и опыта. Благодаря новым задачам, какие ставила себе наука, и новым методам, к которым она стала прибегать, а также благодаря развитию математики, занимавшей философов XVII века (Декарта и Лейбница), получили развитие самые различные отрасли естествознания, и "просвещение" XVIII в., занявшееся, как и гуманизм, выработкою нового миросозерцания, могло опираться уже не на одних классиков, но и на новые науки о природе. Таким образом, с одной стороны, самостоятельное философское развитие, а с другой - успехи естествознания создавали для просветителей XVIII в. такие опоры, каких гуманисты были лишены.

Другою особенностью просветительной литературы в ее отличие от литературы гуманистической был ее общественный характер. Эпоха ренессанса была для Италии временем падения свободной политической жизни и равнодушия к общественным вопросам, и основной характер движения был индивидуалистический, тогда как просветительная литература занялась вопросом об обществе и государстве, выдвинув целый ряд политических писателей и теоретиков социальных и политических преобразований. За немногими исключениями общественные движения шли в предыдущие века под знаменем идей религиозных, но в XVIII столетии вопросы, к которым гуманисты оставались весьма часто равнодушными, а в эпоху реформации протестанты и католики подходили с вероисповедными воззрениями, - сделались самыми главными и существенными для тогдашней литературы, вторично освободившись притом от теологических и схоластических влияний.

Выгодно отличалась просветительная литература от гуманистической, - беря последнюю в Италии, где она получила начало и наибольшее развитие, - большею также моральною силою и большим убеждением. Итальянские гуманисты не вступали в общественную борьбу, предпочитая приспособление к данным обстоятельствам; очень часто они были лишены твердого убеждения, не думали о коренных преобразованиях общественного быта и в конце приходили к весьма пессимистическим выводам о природе человека, как члена общества (что проявилось особенно заметно в политическом учении Макиавелли). Другое дело - просветители: они выступили в роли смелых борцов за личную и общественную свободу, за человеческое достоинство и гражданское равенство, выступили критиками-несовершенств окружавшей их политической и социальной действительности, и как авторы разнообразных планов государственной и общественной реформы, и как пророки, проповедовавшие наступление лучших времен; они же впервые формулировали и оптимистическую мысль о прогресс, как о законе исторической жизни человечества. На таком характере философии XVIII в. сказались и влияния, шедшие из реформационной эпохи. Будучи по светскому характеру своему продолжением гуманизма, по моральной своей силе и по непосредственному своему влиянию на жизнь оно было скорее наследием протестантизма. В одном отношении связь идей XVIII в. с реформационным движением прямо не подлежит сомнению: французская философская (деистическая) и политическая литература XVIII в. опирается на английскую литературу XVII столетия, а последняя выросла на почве реформации. Почти религиозная вера в силу разума и в достижимость человеческих идеалов, а также сознание своего долга содействовать общему благу напоминает нам крепкую веру и непоколебимый ригоризм реформационной эпохи, и даже те мыслители XVIII в., которые объявляли, что в основе всех поступков человека лежит эгоизм, в действительности одушевлялись в своей деятельности принципами, имевшими для них значение религиозных заповедей. Унаследовав от гуманистов свободу мысли и стремление к выработке миросозерцания на чисто светских основах, просветители XVIII в. сделались, сверх того, защитниками той свободы совести, которою, как и политическою свободою, мало интересовались гуманисты, и которая впервые была выставлена лишь протестантским движением. Поэтому у философии XVIII в. есть точки соприкосновения не только с гуманизмом, но и с протестантизмом, что и было причиной всеобъемлющего значения, какое получило в культурной и социальной жизни Западной Европы умственное движение XVIII века.

XVIII век был героическим веком рационализма, беря это слово в смысле направления, ставящего все вопросы мысли и жизни на точку зрения идей разума, и в этом именно заключаются как сила, так и слабость тогдашней "философии". Когда мы говорим о рационализме, прежде всего мы его противополагаем направлению, основывающемуся на вере во внешние авторитеты: рационализм ничего, по-видимому, не принимает на веру, для всего требует разумных доказательств, все подвергает анализу и критике с точки зрения начал разума, но и в этом отрицании всего традиционного, как не выдерживающего проверки разума, в свою очередь, заключается глубокая и сильная вера - именно вера в самый разум, в его могущество, в возможность все объяснить и все создать силою разума, в прогресс, обусловливаемый просвещением, основанным на деятельности разума. Далее, говоря о рацонализме, мы можем еще противопоставлять его всякому направлению, полагающемуся не столько на умозрение, сколько на данную действительность, на опыт и наблюдение: рационализму свойственно объяснять вещи и строить знание, исходя из известных идей и идя чисто логическим путем, т. е. действуя, так сказать, идеологически и диалектически. Ничего не принимая на веру, что не оправдывалось разумом, и отвергая в качестве предрассудков предания, которыми жило общество, а с ними отвергая и все исторически сложившееся, раз оно не выводилось из начал разума, эта философия была глубоко антиисторична, противоположив всему созданному историей, как чему-то искусственному, простые идеи разума, как согласные с законами природы, как начала естественные. Действия этой философии на умы по силе своей мы можем сравнивать только с действием религии, потому что основывалась эта философия на глубокой вере в разум, и брала она человека в самом себе без осложнений, создаваемых в его жизни историческою обстановкою, рассматривала права и обязанности людей как таковых, а не как французов или англичан, немцев или итальянцев и т. п., положив в основу своих учений отвлеченное понимание природы человека. Благодаря этому она и получила свой универсальный характер, свою способность к самому широкому распространению. При всем том эта философия подняла целый ряд важных вопросов, указала новые пути для их решения, освободила мысль от массы схоластических традицией всякого рода предрассудков, породила благородные чувства, порывы и стремления и многих одушевила на деятельность в пользу общего блага. Слабую сторону этой философии составляла, наоборот, ее идеологичность: признавая естественным лишь то, что основывалось на чистых идеях разума, отождествляя законы природы с теми или другими положениями, выведенными диалектически из известных теоретических или этических принципов, она не считалась в достаточной мере с действительностью, мало обращала внимания на то, что должно было бы считаться естественным на самом деле в силу действия законов природы, открываемых опытом и наблюдением, а потому была лишена исторического чутья, подчас лишена была и чувства действительности, преувеличивала значение индивидуальных сил, не соразмеряла их с условиями, обстоятельствами и препятствиями, создаваемыми местом и временем, а иногда даже делала свои построения, вовсе не принимая в расчет того, какие результаты могло бы дать их применение к действительной жизни. Если благодаря своим сильным сторонам "философия" XVIII в. ставила обществу высокие цели, поселяла в нем благородные стремления, одушевляла его на борьбу во имя гуманных идей, то вследствие присущих всему направлению недостатков под ее влиянием делались ошибки при выборе средств, игнорировались реальные условия, с которыми нужно было сообразоваться, и не различались вещи, непосредственно достижимые, от тех, которые могут быть только конечным идеалом культурно-социального прогресса. И эта сила идей, как факторов, определявших собою поведение исторических деятелей, и это бессилие отвлеченного разума перед громадною задачею сразу преобразовать действительность по данным идеям, одинаково проявились во время французской революции. Одною из причин такого явления было, кроме свойств самой рационалистической философии, еще и то обстоятельство, что вследствие тогдашних условий политической жизни, лишавших общество всякой самодеятельности, ему была доступна лишь одна теоретическая деятельность ума и, наоборот, совершенно недоступна какая бы то ни было практическая деятельность в сфере тех вопросов и отношений, которые наиболее интересовали тогдашний культурный слой общества.

Произведения философов XVIII века пользовались громадным успехом. Двор Людовика XIV, бывший как бы громадным салоном для всей Франции и задававший тон литературе, разбился в XVIII в. на массу общественных салонов, в которых протекала жизнь светского интеллигентного общества. Как бы мы ни смотрели на французскую изящную словесность "века Людовика XIV", никто не решится отнять у нее ее формальные преимущества: ясность и прозрачность мысли, точность и силу выражения, а то обстоятельство, что с Людовика XIV французский язык сделался языком дипломатии, придворного быта и высшего общества во всей Европе, и что литература других стран долгое время находилась в зависимости от французской, обеспечивало за французскими книгами широкий сбыт вне самой Франции. Философы XVIII в. были светскими людьми и умели писать для светского общества; они излагали свои мысли в популярной форме и изящным языком и привлекали к себе читателей живостью непринужденной беседы, игрою остроумия, задором сатиры, насмешки, сарказма и иронии. Они овладели всем образованием эпохи и сделались господами в области мысли.

Само собою разумеется, что нельзя представлять себе "просвещение" XVIII в. как нечто однородное. Мы увидим, например, что в Германии оно отличалось иным характером, чем во Франции, но и в самой Франции нужно различать разные эпохи и разные направления этого умственного движения. Приблизительно до 1750 года главным предметом нападения была католическая церковь, и указывалась необходимость гражданских реформ, но еще не предъявлялось требования политической свободы. Во второй половине XVIII в. стали подвергаться критике государственные учреждения и социальные отношения, и стала выдвигаться на первый план идея политической свободы. Еще большую разнородность представит нам собою это движение, если мы ближе подойдем к отдельным его направлениям. В области философии господствовал сначала занесенный из Англии деизм, философская вера в бытие Божие и бессмертие души без дальнейших догматов, принявшая у Вольтера характер рассудочности и скептицизма, у Руссо - характер сентиментальности и идеализма, но рядом с деизмом во второй половине XVIII в. развивается материализм, один из видных представителей которого" Дидро" сам начал, однако, с деизма. В морали деисты охотно становились на точку зрения врожденных нравственных идей, тогда как материалисты проповедовали теорию эгоистичности всех человеческих действий, и если для идеалистической философии (развившейся особенно в Германии ) человек был венцом творения, носящим в своем разуме искру Божества, то для материалистического взгляда исчезала почти всякая разница между человеком и животным. Далее, рядом с встречающеюся весьма часто привычкою противополагать свой просвещенный век "готическому" варварству прежних времен, мы имеем в этой литературе и пример возведенного в систему противопоставления здорового "естественного состояния" - испорченной цивилизации, т. е. тому самому просвещению, которым так гордился философский век. В вопросах политических и общественных наблюдается то же разнообразие. Вольтер - сторонник "просвещенного абсолютизма" и аристократизма интеллигенции, Монтескье стоит на точке зрения конституционной монархии и дворянских привилегии, Руссо является республиканцем и демократом. Самая идея свободы понимается то в смысле свободы индивидуальной, то в смысле полного народовластия, и в то время, например, как Монтескье ищет гарантий для личной свободы, Руссо не хочет знать никаких ограничений власти державного народа над отдельными членами общества. В сущности, тот общественный характер просветительной литературы, который был отмечен выше, характеризует главным образом французскую "философию" XVIII в., а немецкое просвещение было более индивидуалистично, напоминая нам в этом отношении итальянский гуманизм, ограничивавший круг своих интересов вопросами знания, морали, эстетики и педагогии, так что на общее движение французская литература оказала гораздо большее влияние, нежели немецкая. В самом деле, в то время, как во Франции литература XVIII в. была протестом против разного рода общественных несправедливостей и проповедью политической перестройки, в Германии даже в самый разгар "периода бури и натиска" (Sturm und Drangperiode) она отличалась характером чистого индивидуализма. "Эпоха, в которую мы жили, говорит Гете, может быть названа эпохою требований, потому что тогда и от себя, и от других требовали того, чего никто еще не сделал. Именно у лучших мыслящих и чувствующих умов явился луч сознания, что непосредственный оригинальный взгляд на природу и основанная на этом взгляде деятельность есть лучшее, чего человек может желать... Дух свободы и природы каждому сладко шептал в уши, что без больших внешних вспомогательных средств у него довольно материала и содержания в самом себе, и все дело лишь в том, чтобы достойно развить его". Эти слова великого поэта, известного, к тому же, своим политическим индифферентизмом, весьма характерны для тогдашнего немецкого настроения. Действительно, и немецкие порядки, как и французские, в XVIII в. были неприглядны, раздвоение между действительностью и идеалом чувствовалось здесь так же, как и во Франции, но если французы стремились поднять действительность до идеала, то немцы, менее политически развитые, более индивидуалистичные, предпочитали просто-напросто отвертываться от пошлой действительности, ища материала и содержания в самих себе. Раздвоение идеи и действительности свелось здесь на антитезу желания единицы, как поэзии, и общественных правил, как прозы, а не на антитезу индивидуальной свободы против традиционной социальной необходимости, но и в этом заключался залог нового культурного движения.

Философия естественного права

Политические и социальные движения, реформационной эпохи происходили под знаменем идей религиозных, с XVIII в. место последних заняли идеи, так сказать, светского содержания. Собственно говоря, общественные партии в XVI и XVII вв. защищали свои принципы, стремления и притязания ссылками на волю Божию, которая открывается человеку или в Священном Писании, - точка зрения протестантская, - или во внутреннем озарении Духом Божиим, - точка зрения сектантов. В XVIII в. эти ссылки заменились другими - на "естественное право", открываемое в идеях разума. Просветители XVIII в. проповедовали многое такое, что уже было высказано передовыми протестантскими и сектантскими публицистами, но только они подыскали для тех же самых принципов иные основания, заменив теологические авторитеты авторитетами разума и того, что они рассматривали как естественное право. Другими словами, теология уступала место метафизике, как можно было бы сказать, применяя в данном случае формулу Огюста Конта.<<*28>> Такой именно имела характер идея естественного права, которая потому и играла особенно важную роль во всей общественной философии XVIII века.

Эта идея естественного права личности, права, сообщенного ей самим Богом или данного ей природою, - права, принадлежащего ей по рождению безотносительно к общественному ее положению, вероисповеданию и национальности, - права, наконец, от нее неотъемлемого и для кого бы то ни было неприкосновенного, действительно, получила в то время громадное значение. В этом принципе, но уже на почве естественной философии выразился тот идеал евангельской свободы, на который ссылались в средние века и в эпоху реформации. Если индепенденты доказывали право личности на религиозную свободу тем, что Христос, искупив род человеческий, сделался единственным господином над совестью людей, то философия XVIII в. подчиняла и вообще всю жизнь личности одному естественному закону, созданному самим Богом и вложенному в наше сознание. Первым писателем, формулировавшим идею безусловной личной свободы на основе естественного права, был Локк, родоначальник всей просветительной философии XVIII в., сам выросший под влиянием религиозного и политического движения своей родины, Англии, во второй половине XVII столетия. Вообще представление о чем-то естественном, существующем по природе вещей, а не по человеческому установлению, было очень популярно в XVIII в., когда верили в "естественную религию", основывались на "естественном праве", искали "естественного порядка" экономической жизни и возникла целая экономическая школа экономистов, давшая своему учению название природовластия или физиократии, и когда, наконец, Руссо противоположил гражданскому состоянию свое "состояние природы". Предполагалось при этом, что естественное и разумное - одно и то же, что одна отвлеченная деятельность разума может все разрешить в теории и на практике, и в этом рационализме, по-видимому, отвергавшем все, что должно признаваться на веру, заключалась тем не менее, как было уже упомянуто, вера в силы самого разума, в его творческие способности, раз он будет сообразоваться с "естественным законом" (не в том смысле, в каком слово употребляется теперь в естествознании), и в бесконечный прогресс, осуществляемый разумом. Ничто так не действовало разлагающим образом на воззрения, которыми держались старые порядки, как рационалистическое понимание государства, исходным пунктом которого была идея естественного права. Политическая теория XVIII в., образовавшаяся еще в XVII в., объясняла происхождение государства сознательным договором, который будто бы заключают между собой люди, устанавливая над собою верховную власть. Весь вопрос состоял в том, какими правами поступаются при этом люди и кому вверяют они власть над собою. Если Локк донельзя ограничивал власть государства и сохранял ее за народом, то Гоббс, исходивший из той же теории договорного происхождения государства, наоборот, до последней крайности ограничивал права граждан и учил о перенесении всей полноты верховной власти на правительство. Таким образом абсолютные права государства выводились из того же "естественного права", которое служило основой и личной свободе. Но в чьих бы интересах это право ни толковалось, оно, как право, основанное на разумной природе вещей, противополагалось праву традиционному и в этом смысле оказывалось учением, разрушавшим исторически сложившиеся привилегии сословий, тем более, что по естественному праву государство должно было служить благу всех, а не некоторых только. Если перед естественным правом государства на безусловную власть, по учению Гоббса, возобновленному через сто лет Жан-Жаком Руссо, должна была совершенно склониться отдельная личность, то перед тем же правом и перед общим благом должны были исчезнуть и все исторически сложившиеся местные особенности. Поскольку историческое право было против интересов личного развития, такая идея государства не была враждебна индивидуальным правам, но в иных случаях дело происходило и наоборот, потому что централизация могла стремиться (в Австрии при Иосифе П) уничтожить и живые силы национальностей не только с их историческими правами, но и с их непреходящим стремлением к духовному самоопределению.

Философия естественного права разрушала в принципе все исторически сложившееся. Во всяком случае, перед человеком она ставила идеал, к которому он должен был стремиться, и то общее XVIII веку воззрение, что культурные и социальные формы суть будто бы лишь продукты сознательного творчества человеческой личности, вселяло в поклонников новой философии уверенность, что целесообразною деятельностью человека (напр., могущественного правителя) можно сразу пересоздать всю жизнь на началах разума. XIX век со своим учением об органическом развитии культурных и социальных форм изменил такое преувеличенное понятие о личных силах в истории, но последнее сделало свое дело, придав известную отвагу людям XVIII в. и породив в них оптимизм надежды на лучшее будущее, которое должно было осуществить идеи истины и справедливости. Философия личного права с тем моральным и социальным оттенком, какой ей сообщали популярные в XVIII в. идеи человечности и народного блага, отличалась от гуманистического индивидуализма тем, что проникнута была альтруизмом и имела общественный характер. Никогда до того времени литература высших классов общества не была столь демократична по своим симпатиям к народу, как именно литература XVIII в. Правда, при детальном ее рассмотрении мы встретим в ней немало диссонансов, обнаружим у отдельных авторов весьма плохое знание народного быта и народных нужд, но в общем это не может препятствовать "философии" XVIII в. называться гуманною, филантропическою, народолюбивою. При перевесе сельского населения над городским, при существовании еще крепостничества и феодальных поборов с земли, при страшной нищете крестьянской массы, при дороговизне хлеба и дурном состоянии земледелия, с одной стороны, а с другой - при не вполне еще совершившемся или обнаружившемся процессе нарождения городского пролетариата, главным социальным вопросом, требовавшим практического разрешения, в XVIII веке был вопрос крестьянский. Как бы несовершенно с современной точки зрения ни ставился этот вопрос в публицистике той эпохи, не следует забывать, что поднят был этот вопрос именно только тогда впервые.

Реакция против идей XVIII в. в начале XIX столетия

Идеи XVIII в. нашли практическое применение в политике просвещенного абсолютизма и во французской революции. Это также были своего рода, с одной стороны, реформация сверху и реформация снизу, с другой, но и в данном случае, как и в XVI в., за реформацией последовала реакция, и эта реакция наступила главным образом после низвержения Наполеона I, который, как-никак, а все-таки вышел из французской революции. Мы уже упоминали об этой второй крупной реакции в новой истории и останавливаться на ней не будем, потому что, во-первых, она была только вторым изданием первой и ничего не могла придумать, кроме проповеди о необходимости вернуться к миросозерцанию и общественному строю католико-феодального средневековья, а во-вторых, и потому, что вообще лишены возможности подробно говорить в этом очерке о XIX в. по крайней сложности темы и по недостатку места. Читатель вообще мог заметить, что чем ближе подходит наше изложение хода истории к нашим временам, тем оно делается более подробным. История тоже имеет, свою перспективу, и ближайшие предметы нам виднее более отдаленных, а потому для надлежащего освещения истории XIX в. потребовалось бы более места, нежели то, какое у нас остается в распоряжении. Поэтому мы не останавливаемся на культурной реакции, ознаменовавшей начало XIX века. Нам гораздо важнее, если уж на то пошло, отметить тот факт, что рядом с реакцией против рационализма XVIII в., которая приглашала общество вернуться к средневековому мистицизму, совершалась еще другая реакция - во имя требований положительной науки, поскольку философия XVIII в. была метафизична.

Развитие положительной науки в XIX в.

Если к новой европейской истории применить известный закон умственного развития, формулированный Контом,<<*29>> то реформационная эпоха окажется соответствующей теологическому фазису, революционная - метафизическому, а XIX в. получит значение периода, в котором совершился переход на третью, позитивную ступень умственного развития. Важным культурным приобретением XIX в. является его наука и притом не только естествознание, но и обществоведение, взятое в широком смысле слова. Общественная философия XVIII в. была, так сказать, "метаполитикой", - термин, в котором выражается, что и в области решения политических вопросов (в широком смысле) может быть то же самое, чем по отношению к науке о природе, физике является метафизика. Никогда раньше научное знание не делало таких громадных и важных по своим последствиям успехов, как в XIX столетии. Не касаясь здесь всей истории науки в прошлом веке, мы остановимся лишь на том значении, какое принадлежит развитию науки для всего движения общественной жизни в новейшее время. Прежде всего, именно материальная жизнь общества зависит от развития в нем техники в широком смысле слова, от той власти над природою, которую дает человеку научное знание естественных законов, управляющих физическими явлениями. Технические изобретения, основанные на практическом применении старых научных истин к тем либо другим потребностям жизни или вытекающие из новых научных открытий, вызывая переворот в способах производства или обмена продуктов или в способах ведения войны, вообще оказывают сильное влияние на всю материальную жизнь общества, на его экономический строй, а через него и на разные социальные отношения других категорий. Мы увидим еще, что промышленная революция, создавшая современный капитализм со всеми его общественными следствиями, была в значительной мере результатом изобретения машин и их применения к промышленности. Это - одна сторона дела. Кроме такой связи научных открытий и основанных на них изобретений с движением общественной жизни, существует и другая связь. Не разделяя взгляда, будто общественные отношения и учреждения всецело покоятся на мнениях людей, мы, тем не менее, не можем отрицать громадного влияния человеческих миросозерцании на социальную жизнь целых народов и эпох. В своей деятельности мы руководимся разными целями и осуществляем их разными способами. И тогда, когда мы к чему-либо стремимся, и тогда, когда так или иначе действуем для достижения того, к чему стремимся, мы и целями, какие себе ставим, и средствами, к которым прибегаем, обнаруживаем известное понимание общественной жизни, которое может быть или более, или менее научным, либо, наоборот, более или менее ненаучным. Всякое общественное движение совершается под знаменем тех или иных идей, в которых выражается характер существующего в данный момент миросозерцания и обусловливаемого им понимания общества, целей общественной деятельности и способов разрешения общественных задач.

Мы только что говорили об этом по отношению к реформации и революции с их руководящими идеями. Мы упомянули еще, что в начале XIX века на западе Европы совершалась религиозная реакция против рационализма философии XVIII века. Она была, однако, не в состоянии победить метафизику, но господство философии Гегеля, на которую опирались в тридцатых и сороковых годах и реакционные, и прогрессивные общественные стремления, было последним проявлением метафизического настроения умственных верхов западноевропейского общества. С середины XIX века тиетафизика стала все более и более отступать назад перед наукой, и это отразилось не только на общем миросозерцании эпохи, но и на понимании общественных задач и способов их решения.

Значение этого развития в истории техники

Конечно, не все технические изобретения были результатом преднамеренного применения теоретических истин отвлеченной науки к практическим потребностям жизни. Многими изобретениями, как все знают, человечество было обязано людям, которые никогда не занимались разработкою чистой науки, были только специалистами того или другого практического дела, иногда лишь случайно нападавшими на новую мысль, в большинстве же случаев только вносившими какие-либо изменения и улучшения в уже существовавшие орудия и приемы. Никто, однако, не станет отрицать того, что чем далее идет развитие техники, тем все более и более оно пользуется услугами научного знания, и что лишь блестящие успехи механики, физики, химии сделали возможными многие важные стороны современной техники. Можно даже сказать, что развитие техники идет рука об руку и находится в постоянном взаимодействии с теоретическим развитием науки. Практическая механика, прикладная физика, техническая химия, благодаря этому, получили в XIX веке небывалое развитие. Сюда относятся, главным образом, изобретения, давшие людям новые и неизмеримо большие, чем было раньше, силы в борьбе с природою и с другими людьми и новые способы преодолевать препятствия, лежащие в условиях пространства и времени. Вспомним о машинах в разных отраслях производства, о вооружении, о путях сообщения и способах сношений между людьми. Во всех этих областях XIX век создал такие чудеса, которые для людей предыдущих веков могли существовать лишь в сказочной фантазии. Можно сказать, что все прошлое исторического человечества до XIX века представляет из себя один период в истории развития техники, и что в XIX веке начинается совершенно новый период. Этим человечество обязано преимущественно пару, электричеству и новым взрывчатым веществам с их многочисленными применениями, каковы паровые машины в добывающей и обрабатывающей промышленности, паровой транспорт (пароходство и железные дороги), электрический телеграф и начинающаяся замена пара электричеством, как рабочей или двигательной силой, широкое пользование взрывчатыми веществами в целях горного, инженерного и военного дела.

Овладевая силами природы для своих практических целей, человек в то же время стал проникать и в тайны их существования, что не могло не отразиться и на его миросозерцании. Теория единства сил природы с законом сохранения энергии является одним из важнейших научных приобретений XIX века. Между прочим, многие технические изобретения нашего времени обязаны своим происхождением научному наблюдению о переходе сил природы одной в другую. Увеличив силы людей, дав людям возможность не только больше и быстрее производить, но и быстрее и легче передвигаться с места на место, обмениваться продуктами своего труда, сноситься между собою на самых отдаленных расстояниях, перечисленные изобретения произвели целый ряд очень важных перемен в экономической и культурной жизни, а через то и в чисто социальных и политических отношениях целых народов. Никогда раньше не было такого громадного производства ценностей, такого роста национального богатства, таких деятельных торговых сношений между отдельными народами, такого культурного между ними общения. Кроме того, разные технические применения химических открытий создали новые продукты и отрасли производства, внесли разные усовершенствования в старые отрасли и увеличили количество продуктов, добывавшихся и прежде, и этим тоже способствовали увеличению и улучшению производимых ценностей.

Важность его в истории новейшего миросозерцания

Помимо непосредственных своих практических следствий технические изобретения XIX века оказывали влияние и на общий характер идей своего времени. Расширение власти над природою, которым человек был обязан успехам естествознания, только усиливало авторитет науки и вселяло в умы людей убеждение в том, что естествознание стоит на верном пути, и что на его выводы можно более полагаться, чем на метафизические умозрения, которые, наоборот, все более и более обнаруживали свою внутреннюю несостоятельность. Независимо от этого, и самое развитие естественных наук с каждым шагом все более позволяло им оказывать влияние на общее миросозерцание образованных" классов общества. Еще с середины XVIII в. делались попытки обоснования наших представлений об окружающем нас мире на выводах естествознания, и традиция этих попыток не прерывалась во все последующие времена, правда, иногда ослабевая. Одною из эпох, наиболее благоприятных для такого направления мысли, была середина XVIII века, время появления "Естественной истории" Бюффона и "Энциклопедии" Дидро. Последнего из названных просветителей XVIII века можно даже считать одним из наиболее видных предшественников научного духа XIX столетия. В ту эпоху именно он, главным образом, был проповедником той идеи, что- в преимущественно положительной науке нужно видеть орудие умственного, нравственного и материального улучшения общества. Но в XVIII веке орудия самой науки - опыт и наблюдение - еще слишком много уступали идеологическому рационализму, особенно в области общественных наук. Правда, Монтескье уже полагал начало научному изучению общественных явлений, но настоящим выразителем господствовавшего в то время направления был все-таки Руссо со своим "Общественным договором", оказавший своей политической метафизикой большое влияние и на других публицистов эпохи. Одновременно с тем, как провозглашалась вера в положительную науку и последняя уже вырабатывала материал для будущего здания научного миросозерцания. Кант своею "Критикою чистого разума" (1781) определял границы человеческого знания, доказывая, что этому знанию доступны лишь явления, "вещь же в себе" лежит за пределами мира, доступного нашему знанию. Это был своего рода отказ от метафизики, от стремления проникнуть за границы мира явлений, подлежащих опыту и наблюдению. Другими словами, это было приглашением заниматься изучением лишь того, что может быть предметом опыта и наблюдения, т. е.. положительной науки. Научному миросозерцанию Дидро и критической философии Канта не суждено было в ближайшем времени получить дальнейшее развитие. Общая реакция самого конца XVIII и особенно начала XIX века была неблагоприятна для научного духа и философского критицизма. В миросозерцании эпохи стали брать верх элементы мистики и романтики, спиритуализма и метафизики. Господство гегельянства во всей Германии и даже за ее границами в первой половине XIX столетия представляет из себя один из самых характерных признаков того, что в эту эпоху наука, так сказать, пасовала перед метафизикой, и о том же самом свидетельствуют еще и многие другие факты, о которых мы не можем здесь распространяться по сложности темы.

Но в недрах того самого гегельянства, которое было господствующей философией социального застоя, зародилась в тридцатых годах и оппозиция против мистики и романтики в так называемом "левом лагере" этой философской школы. Эпоха процветания этого философского радикализма - тридцатые и сороковые годы, как раз то время, когда (1830 - 1842) во Франции появился "Курс положительной философии" Огюста Конта, провозгласивший необходимость философии, основанной на науке, и научной теории общественной жизни. И левое гегельянство, и контовский позитивизм, несмотря на все черты несходства между ними и различие их происхождения, пришли, в сущности, к одному и тому же отрицанию метафизики во имя научного изучения действительности. Тем традиционным культурным идеям, на которых держалась большая часть философских миросозерцаний первой половины XIX века, оба направления объявляли войну во имя изучения действительности и законов, управляющих ее явлениями. В настоящее время и левое гегельянство, и контовский позитивизм имеют лишь историческое значение, но оно именно в том и заключается, что они открывают собою эпоху научного миросозерцания второй половины XIX века.

Говоря об этом умственном переломе, открывающем для наступившего XX века самые широкие перспективы, мы не должны упустить из внимания, что общий научный дух проник и в изучение общественной жизни человека. То "метаполитическое" направление, которое господствовало в этой области еще в середине XIX в., уступает решительнейшим образом свое место точкам зрения и методу, доказавшим свое превосходство в изучении природы, и в деле практического решения усложняющихся общественных вопросов XX век будет руководиться не мистическими откровениями, которыми руководились, например, сектанты XVII и XVIII вв., и не отвлеченными идеями разума, игравшими такую роль в XVIII столетии, а выводами положительного знания.

ОЧЕРК ВОСЬМОЙ

Происхождение современного западноевропейского общества и государства

Постепенная дефеодализация общества и государства на Западе

В истории западноевропейского социального и политического строя новое время было эпохой постепенной дефеодализации, т. е. эпохой освобождения общественных отношений и государственных учреждений от форм средневекового феодализма. В разных странах и в разные периоды этот процесс протекал различным образом, но основные его очертания были везде и всегда одни и те же. В экономическом отношении феодальный быт был организацией замкнутого натурального хозяйства, а в новое время происходит постепенное развитие промышленности и торговли, развитие денежного хозяйства и широкого обмена. В отношении политическом феодализм характеризуется строгим соединением государственной власти с землевладением, именно зависимостью первой от второго, между тем как в новое время совершается разъединение обеих этих сфер: землевладение само по себе, государственная власть сама по себе. В средние века осуществлялась настоящая "власть земли", в новое время явились на сцену и новые силы, действие которых преобразовало весь социальный и политический быт западноевропейских народов. Силы эти - промышленность, торговля, денежное хозяйство, с одной стороны, и государство, с другой, а рядом с ними и третья сила, постоянно растущее общественное самосознание. Феодализм, в котором все политические отношения сводились в последнем счете к системе чисто личных договоров сеньеров и вассалов, а социальные - к отношениям тоже личного характера между помещиками и крестьянами, был, так сказать, атомизацией государства и общества, и потому вся дальнейшая политическая и социальная история могла быть только постепенным формированием коллективных социальных сил, сопровождавшимся ростом их самосознания, сословного, классового, общественного. Кое-чего из истории процесса дефеодализации мы уже коснулись в шестом очерке, посвященном переходу из средних веков к новому времени, но очень многое нам предстоит сделать в этом очерке. Самое главное, - это показать, что новое экономическое и политическое развитие не только разрушило средневековой феодализм, но г само стало принимать одностороннее направление, и что это обстоятельство, в свою очередь, вызывало новые общественные движения, ставившие себе и новые цели. Экономическое и политическое развитие происходило роковым образом, в общественных движениях проявлялась сознательная мысль, и она тоже играла роль исторического фактора и в гуманизме, и в протестантизме или сектантстве, и в просвещении XVIII в., и во всех направлениях умственной жизни истекшего события. Конечно, не эта сознательная мысль создавала новые явления экономического и политического быта, совершавшие на Западе дефеодализацию, но она все-таки руководила общественными движениями, которые не могли не отражаться на ходе и на общем направлении процесса.

В средние века на Западе феодализм создавал из представителей крупного землевладения обладателей верховной власти, разделявших государство на более мелкие политические организмы, становившихся в иерархическую зависимость одни от других, и господствовавших над массою, которая сидела на земле их поместий, ведя, впрочем, самостоятельное хозяйство на отведенных ей наделах. В ряды этой суверенной аристократии феодализм поставил и высший клир, члены которого владели также сеньериями и пользовались всеми правами своих светских товарищей. Между духовною и светскою аристократией, с одной стороны, и подчиненной ей народною массою, с другой, шла постоянная глухая борьба, переходившая нередко в борьбу открытую, причем восстававшие защищали или стремились возвратить себе самые элементарные права личности, ссылаясь на божеские и естественные законы. Таково было в эпоху крестовых походов восстание городов; таковы же особенно были многочисленные крестьянские восстания, из которых некоторые получили большую известность в истории, между прочим, по своей связи с движениями религиозными и политическими. Стремление закрепощенной народной массы к гражданской свободе, т. е. к пользованию самыми элементарными правами личности, проходит через всю историю западноевропейского крестьянства со второй половины средних веков, и через всю же эту историю проходят феодальные реакции, ставившие своею целью юридическое и экономическое порабощение народной массы.

Общее значение развития городов в конце средних веков

До образования самостоятельного и зажиточного городского сословия у духовной и светской землевладельческой аристократии не было соперников в обществе. Города, как мы уже имели случай упомянуть, сначала наравне с деревнями, - хотя и не в такой мере, как последние, - находились в подчинении у феодалов, но города первые взялись за оружие и отвоевали себе свободу у епископов и графов. В истории социального развития Запада свободный и промышленный город, в котором образовалось особое сословие, получившее название буржуазии, играл весьма важную роль. Существенные черты нового общества в его отличие от средневекового ранее всего проявились именно в городах.

Города не только извне вышли из-под власти феодалов, но и внутри освободили свой быт от феодальных форм. Здесь впервые верховная власть отделилась от землевладения и сделалась выражением общей воли гражданства. Здесь впервые расторглись вассальные узы, ставившие одного свободного человека в зависимость от другого, и образовалось состояние граждан. Здесь впервые совершенно исчезло крепостничество, и юридическая свобода лица сделалась общим правилом. Здесь же, наконец, впервые пала условная феодальная собственность, и возникла свободная собственность нового времени. С другой стороны, из городов равным образом вышли и те силы, которые наиболее содействовали разрушению феодализма и в сельском быту. Рядом с феодальными сеньериями возникли городские общины, которые стали высылать своих представителей на государственные сеймы, утратившие вследствие этого свой исключительно феодальный характер. Города помогали королевской власти в ее борьбе с духовными и светскими вассалами. В -более поздние времена буржуазия явилась передовым сословием народа в его борьбе против аристократических привилегий. Конечно, эта же самая городская жизнь выработала и в экономическом отношении те новые формы, которым суждено было оказать сильное влияние на социальное развитие Запада впредь до новейшего времени. Феодальный быт, рассматриваемый с точки зрения стремлений, занятий и нравов господствующего класса общества, был по преимуществу быт военный, тогда как в городской жизни на первый план стали выдвигаться торговля и промышленность. Позднее, когда феодальное дворянство превратилось в расточительную, праздную и раболепную придворную знать, в городах господствовали бережливость и трудовая жизнь - между прочим и в умственной сфере - и не умирало стремление к свободе. В смысле экономической основы феодализм, как мы не раз уже говорили, держался исключительно на землевладении и на сельском хозяйстве, которые в городах заменились движимым имуществом (капиталом), промышленностью и торговлею. Благодаря последнему обстоятельству, имущий класс общества разделился на Западе на землевладельческий и торгово-промышленный. И между ними возник также антагонизм, питавшийся сначала преимущественно сословным неравенством аристократии и буржуазии, а потом, когда стали падать сословные рамки, - что, напр., ранее всего произошло в Италии, в Англии и в Голландии, - поддерживавшийся противоположностью интересов между двумя классами, получающими свои доходы из разных источников. В общественной жизни Запада городской класс все более и более выдвигался вперед, пока не начал соперничать с дворянством и даже не сделался сам господствующим и правящим классом, а вместе с тем и представителем более демократических начал в политической жизни. Существование сословных привилегий прямо становилось поперек социальных стремлений буржуазии, а потому ее интересы в этом отношении совпадали с интересами крестьянства. Лишь после падения сословных перегородок в новейшее время обнажилась, если можно так выразиться, чисто экономическая основа социальных классов в бессословном гражданстве, созданном главным образом усилиями буржуазии. Не нужно, однако, думать, что первое образование капитала и богатой буржуазии произошло на почве промышленности. Средневековая промышленность имела цеховое устройство, поддерживавшее мелкий промысел и мешавшее отделению труда от орудий производства, содействовавшее более равномерному распространению заработка и не допускавшее ни сосредоточения больших капиталов в одних руках, ни образования пролетариата. Первые большие капиталы, которые лишь впоследствии стали прилагаться к крупной промышленности, были результатом главнейшим образом заграничной оптовой торговли, начавшей сильно развиваться в исходе средних веков. Только с течением времени и крупная промышленность вполне стала на ноги и начала играть в социальной жизни роль, одинаковую с ролью крупного землевладения и крупной торговли.

Судьбы народной массы

Духовенство, дворянство и буржуазия, как сословия, между прочим, одни в эпоху сословной монархии пользовавшиеся правом представительства в государственных сеймах, возвышались над массою крестьянства и городского простонародья. Юридическая неравноправность (а в деревнях и несвобода) и неудовлетворительность экономического быта большинства сельского и городского населения вызвали в новой истории Западной Европы два главных социальных вопроса, которые существовали, конечно, давно, но поставлены были и стали решаться лишь в XVIII и XIX вв., именно вопросы крестьянский и рабочий. Первый из них касался ликвидации старых социальных отношений, возникших на почве феодализма, а второй был поставлен только в самое новое время в связи с результатами развития пролетариата, крупной промышленности, капитализма и политического могущества буржуазии. Положение народной массы вообще было приниженное. В эпоху господства феодализма она находилась в полном почти порабощении. Когда возникла сословная монархия, право представительства в государственных сеймах, как сейчас только было отмечено, принадлежало лишь духовенству, дворянству и городам, и они пользовались своим политическим влиянием самым своекорыстным образом, в ущерб народным правам и интересам. С падением сословно-представительных учреждений и с сосредоточением государственной власти в руках абсолютных королей до начала новой политики, руководствовавшейся просветительными идеями XVIII в., положение массы не улучшилось. Во-первых, разрушив феодализм в политическом отношении и лишив привилегированные сословия самостоятельного участия в государственных делах, абсолютная монархия до середины XVIII в. оставляла неприкосновенными социальную сторону феодализма и гражданские привилегии духовенства и дворянства, тягостные для народа. Во-вторых, политика меркантилизма заставляла новое государство особенно покровительствовать представителям денежного капитала и часто даже прямо в ущерб правам и интересам земледельческого и фабричного труда. Наконец, ко всем старым тяжестям, лежавшим на народе, к десятине, взимавшейся в пользу духовенства, к феодальным поборам, которые шли от крестьян к сеньорам, прибавились государственные налоги, всею своею тяжестью падавшие на народ, в котором правительства видели лишь податную силу. В положении народной массы происходило даже прямо ухудшение, тяжело отзывавшееся на его свободе и материальном быте, и в XVIII в. оно достигло крайних своих пределов вообще после времен феодальной анархии. Такое положение народной массы и происходившие в ней по временам ухудшения вызывали среди нее восстания, которые с конца средних веков начинают происходить под знаменем немногих принципов, формулирующихся то как божественный закон, заповедь Христова, евангельская свобода, то как веление природы, естественное право, "права человека и гражданина", т. е. везде и всегда личность ставит себя, свою свободу, свое право, свои стремления и интересы под защиту религиозных и социально-этических идей. В век религиозной культуры и в народной массе, вообще более способной воспринимать общие идеи в религиозной оболочке, социальные движения получали именно сектантский характер, и в сектах, как средневековых, так и реформационного периода, мы встречаемся со всеми существенными признаками народных движений на социальной почве. К голосу народа постепенно, но в общем лишь в более близкие к нам времена стали прислушиваться как правящие классы, так и правительства, сначала имевшие в своем распоряжении одну только репрессию, - и социальные реформы сделались одною из задач прогрессивной политики. Чаще всего буржуазия была заодно с массой, когда ей вместе с народом приходилось отстаивать общие интересы против социальных привилегий и политического деспотизма. С развитием государственного смысла и королевская власть начинала брать права и интересы народа под свою охрану.

Политические и социальные движения реформационной эпохи

Первою эпохою, когда под знаменем общих идей стали сводить между собою старые счеты отдельные общественные силы на почве политических и экономических интересов, была эпоха церковной реформации. Что у этого последнего движения при общем его религиозном характере была и чисто светская сторона решения разных вопросов, касающихся специально взаимных отношений общества и государства или отдельных социальных классов между собою, - это мы уже видели из анализа реформационного движения, представленного в предыдущем очерке, и нам остается только показать, в чем же заключалась эта социальная и политическая сторона реформации.

В XV - XVII вв. в Западной Европе мы наблюдаем целый ряд революций, имевших весьма много общего между собою помимо того, что все они стояли в более или менее тесной связи с религиозным движением: это были революции чешская, политическая, социальная и церковная, в XV веке; революция немецкая, тоже политическая, социальная и церковная, в XVI в., и вскоре за нею последовавшие перевороты в Шотландии и в Нидерландах, равно как религиозные войны в Швейцарии и во Франции, имевшие в политическом отношении тоже революционный характер, а в XVII в. новое чешское восстание, из-за которого разгорелась тридцатилетняя война, далее первая революция в Англии, бывшая и второй религиозной реформацией для этой страны, наконец, пожалуй, и венгерское восстание конца XVII века. Связь реформации с политическими движениями была так сильна, что даже сделалась одною из причин реакции против реформации и послужила поводом к тому, что церковная и государственная репрессии пошли потом вместе, рука об руку. Укажем, прежде всего, на то, что требование в эту эпоху со стороны государства одной и той же веры от всех подданных приводило к сопротивлению тех, которые не хотели подчинить своей совести велениям власти, и это только обостряло борьбу, имевшую совсем другие источники. Шла ли реформация сверху или снизу, разрешался ли религиозный вопрос одним государем или и сеймом, получала ли церковь сама монархическую или республиканскую организацию, - раз личность должна подчиниться государственной церкви или меньшинство принять веру большинства, единица или часть народа всегда могли видеть в требованиях власти, несогласных с их совестью, нечестивые веления, которым следовало сопротивляться по долгу перед Богом. Отсюда и возникала борьба подданных против правительств за свободу совести, когда протестанты с оружием в руках брались отстаивать права своего вероисповедания.

Это и была первая борьба личности против всепоглощающей государственности нового времени, и в этом, между прочим, заключалась весьма важная политическая сторона реформации. Между личною свободою и государственным принуждением начиналась таким образом длинная историческая тяжба, и впервые личность защищала тут свои права под знаменем религиозной идеи, той самой идеи свободы совести, которую защищали и христианские мученики, когда не хотели подчиняться велениям языческих императоров в их качестве верховных жрецов. В этой борьбе личного и государственного принципов в области веры правительства иногда вынуждались делать уступки, которые рассматривались, однако, не в смысле признания известных прав, а как милостивая привилегия, данная известной части подданных. Настоящее конфессиональное государство и на это никогда не соглашалось, - стоит только вспомнить Филиппа II Испанского или Людовика XIV, - и в последних случаях государство все еще продолжало быть простым орудием известной церковности. Сравнительно с этим - большим шагом вперед была веротерпимость, указывавшая на то, что государство начинало освобождаться от конфессиональной исключительности: идея терпимости, как известно, сделалась одной из главных культурных и политических идей XVIII века.

Чисто социальные движения, которыми богата реформационная эпоха, совершались так же, как и политические, под знаменем идей религиозных. Основные причины движений с социальным характером, происходящих в народных массах, бывают всегда свойства экономического, материального. Тяжелые или ухудшающиеся условия народного быта порождают вспышки неудовольствия, получающие вид совершенно стихийных потрясений общества: люди, дотоле мирные и разрозненные, ожесточаются и соединяются для общего действия, во время которого растет психическое возбуждение, разнуздываются страсти, затемняется рассудок, и народная масса превращается в какую-то объединенную стихийную силу, увлекающую за собою новые и новые толпы и действующую как бы вполне автоматически. Такая почва особенно удобна бывает для распространения мистического сектантства с его видениями, пророчествами и т. п. Так это было и в реформационную эпоху, когда под влиянием общего религиозного брожения возникли в этой области новые учения, отличавшиеся индивидуализмом, доведенным до анархической своей крайности по отношению к государству и обществу, и эгалитарными стремлениями в отношениях социальных, ясно выраженными в требованиях коммунистического характера. Отдельные лица в XVI - XVII вв. понимали реформу религии в смысле полного обновления не только веры, но и всей жизни посредством социального переворота, и их проповедь имела большой успех в народных массах, которым она обещала выход из прежнего печального состояния.

Первым большим народным движением социально-сектантского характера было то, которое в эпоху гуситских войн происходило среди чешского крестьянства. Еще большие размеры получило подобное же движение среди немецких крестьян. Они начали еще волноваться с конца XV в., жалуясь на ухудшение своего быта, и все первые годы XVI столетия прошли в крестьянских заговорах и бунтах, все участники которых ссылались при этом на Св. Писание в виде доказательства своей правоты. Когда началась реформация, сельский люд стал возлагать на нее большие надежды, и часть крестьян, восставших в 1524 - 1525 гг. против властей и своих господ, в религиозном отношении не пошла далее общих религиозных принципов протестантизма, в социальном отношении требуя лишь облегчения своей участи. В этом и заключалось содержание знаменитых "12 статей". Наоборот, другая часть восставших пошла в движение под знаменем коммунистического анабаптизма Фомы Мюнцера, а третьего частью задумали воспользоваться образованные люди из высших классов общества для осуществления посредством народной революции целого ряда политических реформ. Последнее явление напоминает нам французскую революцию, когда крестьянское движение совпало по времени с политическим и совершалось в тесной с ним связи. Известен печальный исход немецкой крестьянской войны XVI в.: с 1525 г. все более и более ухудшается до самого XVIII в. и экономическое, и юридическое положение германского сельского населения, благодаря еще большему расширению дворянских прав после поражения крестьян. В меньших размерах народные волнения происходили в реформационную эпоху и в других местах.

С другой стороны, религиозная реформация происходила в эпоху почти повсеместного усиления королевской власти и обострения борьбы с нею сословно-представительных учреждений. Это была эпоха, когда, как мы об этом уже говорили, государственные начала брали перевес над феодальными и муниципальными формами прежнего политического строя, и когда, с другой стороны, в самом государственном быту королевский абсолютизм вытеснял сословно-представительные учреждения. Против усиления королевской власти восставали вообще те сословия, политические права которых при этом терпели наибольший ущерб, и особенно дворянство. Вот почему политические движения XVI в. имеют иногда характер прямо феодальной реакции. Последнее можно сказать о многих странах, но особенно о Франции, где в эпоху религиозных войн среди протестантского и католического дворянства обнаружилось сильное стремление к восстановлению феодального быта, так что губернаторы провинций мечтали сделаться наследственными вассальными правителями своих областей, а мелкие сеньеры возобновили времена феодальной анархии. Одновременно с этим, понятное дело, должны были отстаивать свои права и государственные сеймы, в которых дворянство также играло первенствующую роль, и в защиту их прав выдвинута была протестантская (кальвинистическая) теория народовластия. Рассматриваемая нами борьба в XVI и XVII вв. состояла из ряда религиозно-политических революций. Пример показала Шотландия, где в 1559 г. одновременно низвергнута была регентша королевства, и произведена была реформация, так как регентша стремилась усилить королевскую власть и права церкви над светским обществом. Вскоре затем в Шотландии последовала и другая революция, низвергшая с престола католичку Марию Стюарт. В обоих этих случаях действовало, главным образом, дворянство. Аналогичными были причины совершившегося около того же времени восстания Нидерландов против фанатического и деспотического Филиппа II Испанского, - восстания, сопровождавшегося введением в стране протестантизма, причем нидерландская революция окончилась отпадением от монархии части соединенных провинций для образования самостоятельной республики. Тогда же происходило и во Франции реформационное и политическое движение против католической церкви и королевской власти, в государственном смысле ни к чему не приведшее, хотя и вызвавшее попытки генеральных штатов ограничить королевскую власть. Во всех этих случаях государственные сеймы (шотландский парламент и генеральные штаты в Нидерландах и во Франции) становились под знамя кальвинистического принципа народовластия, выработавшегося под влиянием республиканских порядков Женевы. Вместе с тем, защита политической свободы сопровождалась защитою свободы религиозной, как это наблюдается еще и в истории столкновения сеймов с монархическою властью в австрийских наследственных землях: тут особый интерес представляют дворянская организация чешского протестантизма и чешская революция в защиту политической и религиозной свободы, сделавшаяся исходным пунктом тридцатилетней войны, которая, в свою очередь, нанесла удар сословно-представительным учреждениям и в самой Чехии, и в большей части немецких княжеств.

Но самым замечательным историческим фактом рассматриваемой категории была, конечно, борьба королевской власти с парламентом в Англии, приведшая страну к двум революциям. И здесь политическое столкновение было, вместе с тем, столкновением религиозным: в борьбе находились, с одной стороны, королевская власть, опиравшаяся на государственную аристократическую церковь и на учение о божественном праве своего абсолютизма, под конец же прямо склонившаяся на сторону католической реакции, а с другой, парламент, отстаивавший права нации и стремившийся к более демократической реформе церкви. На время в Англии даже устанавливалась республика индепендентов, в религиозно-политическом учении которых на первых местах стояли принципы свободы совести и народовластия. Вторая английская революция окончила эту борьбу в пользу парламента и протестантизма, в пользу политической и религиозной свободы, и в XVIII столетие Англия перешла с упроченными началами своего государственного быта, которые, как известно, оказали затем весьма сильное влияние и на другие страны Западной Европы.

Связь религиозной реакции с политическою

В предыдущем очерке мы видели, какую роль все эти социальные и политические движения реформационной эпохи сыграли в истории возникновения, а также и усиления католической реакции. Отметим еще теперь, что с этою реакцией рука об руку пошла - в католических странах, конечно, - и реакция политическая. Под влиянием одинаковой опасности от этих движений и для церкви, и для государства, столь обычные и частые прежде споры между духовною и светскою властями сделались явлениями редкими и исключительными, вплоть до разрыва государства с католической реакцией в эпоху просвещенного абсолютизма. Если когда и осуществлялась средневековая теория о том, что церковь призвана властвовать над душами, а государство - управлять телами людей, то это было именно в эпоху наибольшего торжества католической реакции, т. е. с середины XVI до середины XVIII века: общая реакционная идея объединяла церковную и государственную политику в одном стремлении с полюбовным разделением сфер ведения между духовною и светскою властями. В эту эпоху государство копировало в одно и то же время и средневековую католическую церковь, в свою очередь, многое унаследовавшую из древней Римской империи, и античное государство, возрождавшееся в теориях той эпохи, особенно в "Государе" Макиавелли. В числе усердных читателей Макиавелли находился и Карл V, первый крупный государь нового времени, всю жизнь свою посвятивший служению отвлеченной государственной идее, подававший пример другим монархам и завещавший свою политику своему сыну Филиппу II. Последний сделался главным представителем католицизма и абсолютизма во второй половине XVI века. В большей части случаев с окраскою вероисповедною, хотя местами от нее и отрешаясь, но лишь на время (напр., при Ришелье во Франции), новая политика в XVII веке нашла немало представителей. Им был, напр., один из героев тридцатилетней войны, Максимилиан Баварский, подчинивший свое княжество вместе с иезуитской реакцией порядкам полицейского государства с мелочным вмешательством в частную жизнь; им был кардинал Ришелье, "Политическое завещание" и вся политика которого дает право называть его величайшим государственником своей эпохи; тем же был и младший его современник Гоббс, развивший идею неограниченной государственности в целую политическую теорию. Вся вторая половина XVII и начало XVIII вв. носят в истории название "века Людовика XIV" по имени самого замечательного представителя этого соединения религиозной реакции с политическою, которую он довел до того, что превратил Францию из европейской монархии в подобие азиатской деспотии. Его международная политика, как и политика Филиппа II в XVI в., вытекала из стремления доставить торжество абсолютизму и реакционному католицизму во всей Западной Европе. Оба раза, впрочем, реакция встретила отпор в свободных протестантских государствах, в Англии и в Голландии (что придает особенно важное значение второй английской революции, нанесшей страшный удар всей международной политике Людовика XIV). Эта культурная и политическая реакция достигла на Западе к концу XVII века своего апогея. Людовику XIV подражали почти все современные ему государи Западной Европы, не исключая и немецких имперских князей. Везде вводилась в жизнь одна и та же система, бывшая как бы последним словом общей реакции против всех движений нового времени, где только личность в том или другом отношении отстаивала свои права. Реакционная система именно и заключалась в подавлении всех индивидуальных прав и в поддержке всего того, что не могло уже одними собственными силами держаться против исторического движения, источником которого было развивающееся личное и общественное сознание. Лишь в сравнительной слабости этого сознания и в разрозненности общественных сил и находит свое объяснение победа реакционных начал над первым великим историческим движением нового времени, связанным с религиозной реформацией. Результаты реакции кристаллизовались в тех государственных и общественных формах, которым французская политическая историография дала название "старого порядка" (ancien regime).

"Старый порядок"

Старый порядок это есть, в сущности, соединение социальных привилегий дворянства и духовенства, унаследованных от средневекового строя, т. е. из времен феодализма и сословной монархии, с королевским абсолютизмом, который является уже результатом, как мы видели, более поздней эпохи. Подавляя феодальную аристократию и католическое духовенство, как независимые политические силы, королевская власть на Западе оставляла за обоими этими сословиями их социальные привилегии. В новое время феодальная аристократия, сохраняя все унаследованные от средних веков преимущества, превратилась мало-помалу в придворную знать, раболепную и вместе с тем своекорыстную, которая пользовалась своею близостью к королевской власти лишь для поддержки сословных своих интересов. Короли, которые привлекали феодальную аристократию к своим дворам, имея в виду ослабление ее политического значения в стране, сами, с своей стороны, не могли не подпасть под влияние придворной атмосферы и потому начали смотреть на все глазами сословия, к которому даже причисляли себя самих, искажая такою политикою основную идею монархии. Аналогичное явление наблюдается и в отношениях королей к духовенству, так как, подчиняя его себе политически, они, сами подчинявшись культурной реакции, - католического или протестантского характера, все равно, - поддерживали всею своею силою как исключительное господство духовенства над светским обществом в умственной жизни последнего, так и социальные привилегии клира, где их не тронула религиозная реформация XVI в. Государственная власть до такой степени срослась с известными конфессиональными традициями, что не допускала иноверия среди своих подданных. Еще в XVI и начале XVII столетия католические государи Франции и Австрии давали грамоты, которыми обеспечивали за своими протестантскими подданными известные вероисповедные права, в то самое время, как в Испании и в Италии истреблены были все протестанты, но после общего усиления реакции, особенно во времена тридцатилетней войны и уничтожения во Франции нантского эдикта, и те страны, где раньше существовала свобода протестантского культа, пошли по стопам Испании и Италии. Австрии и Франции пришлось ждать самого конца XVIII в., чтобы возвратиться к политике веротерпимости. Те же явления мы наблюдаем и в конституционной Англии, где только вторая революция утвердила веротерпимость, хотя закон по-прежнему все еще ограничивал права диссидентов по отношению к государственной и общественной службе. Польша в XVIII в. сделалась даже прямо классической страною религиозной нетерпимости. Строго конфессиональный характер католических государств особенно поддерживался иезуитами, которые стали делаться воспитателями наследных принцев и духовниками самих королей, а это, конечно, не могло не отзываться на внутренней политике таких государей. Придворное и иезуитское влияние - вот та атмосфера, которою были окружены очень многие представители государственной власти при старом порядке. Вследствие этого их кругозор суживался, и они были неспособны на такую внутреннюю политику, какой требовали не только духовные и материальные интересы народа, но и более односторонне понимаемые интересы казны.

Преобладающим политическим принципом рассматриваемых порядков был королевский абсолютизм. Он утвердился в Испании, в Португалии, в государствах Италии, во Франции, в Австрии, в Пруссии-Бранденбурге, в Дании и в немецких княжествах, а в конце XVIII в. и в Швеции, где ему пришлось долго бороться с аристократическо-республиканским режимом вроде того, какой существовал в польской Речи Посполитой. Во всех этих монархиях законодательство находилось в личном заведовании самих королей или временщиков, так как для этой важной деятельности государства совсем не существовало специальных учреждений, хотя бы и вполне зависимых от монархической власти. Законодательное значение сословно-представительных учреждений пало, потому что или вообще прекратилось их созывание или, продолжая созываться, они перестали играть роль. В управлении господствовала бюрократическая централизация, устранявшая от всякого участия в нем местные силы, так как общинного и областного самоуправления или совсем не было, или оно влачило самое жалкое существование. Права администрации были безграничны, и она вмешивалась решительно во все дела частной и общественной жизни, осуществляя идеал так называемого "полицейского государства", в котором крайнее стеснение свободы происходило не в силу закона, хотя бы и очень тяжелого, а иногда просто по усмотрению высшего и даже низшего начальства. Судебная власть была подчинена администрации, что лишало судей независимости в произнесении приговоров, не говоря уже о дурном законодательстве и плохом составе судейского персонала; там же, где юстиция пользовалась самостоятельностью, она получала характер сословной привилегии и отправлялась в чисто средневековых формах. Государственное хозяйство в громадном большинстве случаев велось плохо: правильные бюджеты были неизвестны; сбор налогов часто отдавался на откуп частным предпринимателям; сами налоги были распределены крайне неравномерно (с разными аристократическими изъятиями), слишком тяжело ложились на население, не соответствуя его платежным силам, и взыскивались, наконец, с большою суровостью.

Во внешней политике после прекращения религиозных войн большую роль играли чисто династические интересы, а интересы национальные сводились преимущественно к приобретению от других стран торговых выгод, что вполне соответствовало господствовавшей тогда системе меркантилизма. Экономическая политика старого режима в согласии с общим его духом направлялась почти исключительно соображениями о казенных выгодах, каковы бы ни были следствия, вытекавшие из правительственных мероприятий для народной массы, которая рассматривалась главным образом только в качестве платежной силы. Эта политика, выгодная для торгово-промышленных классов, - в Голландии и Англии даже и направлявших деятельность государства в этом смысле по собственному почину, - весьма тяжело отзывалась на благосостоянии масс, которые сами по себе стояли вне правительственных забот. Последние сводились преимущественно к усилению армии и флота, необходимых для поддержки государственной независимости, и к покровительству промышленности и торговли, обогащающих казну, но это покровительство соединялось с самой мелочной регламентацией фабрик и заводов, имевшей притом в виду отнюдь не интересы рабочего класса, а опять-таки то, что считалось интересом национального производства, главнее же всего - самой казны.

Вместе с тем, при всем развитии - во многих отношениях прямо одностороннем развитии - государственного начала, в политическом быту Западной Европы XVIII в. оставалось еще немало феодальных черт. Именно в эту эпоху в полной почти неприкосновенности сохранялся унаследованный от средних веков аристократический строй общества. Феодальное дворянство (с ним и высшее духовенство в католических странах) было главным и даже почти исключительным землевладельческим сословием, так как другие сословия или прямо законом были исключены (как в Польше) из права владеть землею, или фактически не могли ею владеть, или же, наконец, пользовались (как, напр., во Франции) лишь формами условной феодальной собственности в зависимости от светских или духовных сеньеров, платя им за это оброки и пошлины и подвергаясь разным ограничениям в своем праве распоряжения землею. Крупное землевладение соединялось еще с существованием крепостного состояния, в каковом находилась вся сельская масса целых больших государств или некоторая ее часть. Дворянство и духовенство, пользовавшееся еще десятиной, извлекали из своих земель, из феодальных прав и из крепостничества большие доходы. Там, где уже варождалось крупное хозяйство, - пользуясь своими правами или простою безнаказанностью, землевладельческое сословие обезземеливало крестьян, вследствие чего начинал развиваться сельский пролетариат. Вся тяжесть государственных налогов лежала, кроме того, на сельской массе, и, наконец, государство оставляло в руках господ вотчинную полицию и юстицию даже по отношению к лично свободным крестьянам. Господство дворянства над сельским населением и крепостная зависимость этого последнего от дворянства лишь дополняли общую систему властвования, положенную в основу государственного и общественного быта с полным отрицанием прав личности за громадным большинством населения.

Настроение буржуазии при старом порядке

Между аристократией и сельской массой помещалось городское население. Не имея привилегий духовенства и дворянства, оно не было в то же время и столь бесправным, как крестьянство. Высший слой городского населения составляли промышленно-торговая буржуазия и люди либеральных профессий, включая сюда и чиновничество. Буржуазия успела сделаться значительною экономическою силою, благодаря развитию промышленности и торговли, откупов и казенных поставок, и начала уже скупать, где это дозволялось законом, дворянские земли, брать на откуп феодальные права, арендовать большие поместья, заниматься крупным хозяйством. В Голландии и в Англии, где буржуазия играла уже роль в генеральных штатах и в парламенте, она пользовалась своим положением в государстве, чтобы направлять его политику в исключительных интересах промышленности и торговли, что сделалось даже программою политической партии вигов в Англии. И во Франции, где стремления буржуазии сталкивались с сословными привилегиями духовенства и дворянства, меркантилистическое направление экономической политики, жертвовавшей индустриальным и коммерческим интересам интересами сельского хозяйства и выгодам предпринимателей правами рабочего класса, сильно содействовало обогащению буржуазии. Из этого же класса общества преимущественно выходили люди либеральных профессий, ученые, писатели, профессора, преподаватели, врачи, аптекари, судьи, адвокаты, нотариусы, чиновники и т. п., составлявшие главным образом интеллигенцию страны, в которой, собственно говоря, и сосредоточивалось сознательное недовольство старым порядком.

Все культурное движение XIV - XVI вв., задержанное, но окончательно не остановленное реакцией XVII столетия, было соединено с проповедью индивидуальной свободы и общественного равенства. Гуманисты явились поборниками умственной свободы и противниками наследственных привилегий, а стремление к свободе и равенству в эпоху реформации привело в обоих отношениях даже к самым крайним требованиям, выразившимся в некоторых формах сектантства. Между тем государственные и общественные порядки XVIII в. составляли полное отрицание указанных принципов, а потому неминуемо должны были подвергнуться критике с их точки зрения при новом пробуждении личного самосознания. Последнее произошло сильнее всего именно в "среднем сословии", в том самом среднем сословии, из которого раньше вышла и большая часть гуманистов. Это, впрочем, и понятно. Этот класс общества не только не пользовался социальными привилегиями, но и сам страдал от тех, которые принадлежали духовенству и дворянству, а потому имел, конечно, особый интерес действовать как против самых привилегий, так и против поддерживавшей их государственной системы. Состоя, далее, из зажиточной буржуазии и людей либеральных профессий, среднее сословие обладало капиталами, профессиональными и научными знаниями, общими идеями, духовными стремлениями и не могло удовлетворяться ни своим приниженным положением в обществе и государстве, ни тою придворно-аристократическою культурою, высшим продуктом которой был французский классицизм "века Людовика XIV". В то самое время, как в народных массах все высшие инстинкты человека подавлялись безысходною нищетой и беспроглядным невежеством, интеллигентные и буржуазные "разночинцы" составляли класс, не отделявший еще резко своих интересов от интересов народа, поскольку последний также страдал от господствовавших порядков. Ранее всего произошла эмансипация интеллигентной буржуазии в Англии, и, каковы бы ни были ее социальные стремления на экономической почве, в культурной и политической сфере она проявляла либеральные стремления. Там, где этот общественный класс был особенно развит, в нем "философия XVIII в." и находила наиболее искренних своих почитателей, и из этого же класса должны были выйти и наиболее энергичные деятели на поприще общественных и государственных преобразований, которых требовали народное благо и дух времени.

В середине XVIII в. эпоха общего застоя, бывшего результатом реакции, кончается, и начинается эпоха нового движения вперед, отчасти повторяющего, отчасти продолжающего то, что было сделано или только начато в реформационный период западноевропейской истории. Только, как мы уже раньше это отмечали, на этот раз движение, сначала пошедшее сверху, а потом и снизу, совершалось под знаменем "философских", а не религиозных идей.

Просвещенный абсолютизм

Новый период усиленных преобразований всей внутренней жизни европейского Запада до новой реакции, наступившей после падения империи Наполеона I <<*30>> может быть разделен на две эпохи: эпоху просвещенного абсолютизма (1740 - 1789) и эпоху французской революции и продолжившей ее во многих отношениях наполеоновской империи (1789 - 1815).

Остановимся сначала на общем характере того исторического явления, которому присвоено название просвещенного абсолютизма. В истории западноевропейского абсолютизма можно различать разные эпохи, между прочим, в зависимости от тех направлений, которые господствовали в то или другое время в культурной жизни. Абсолютизм, утвердившийся ранее всего в итальянских княжествах конца средних веков, по существу своему был совершенно светским. Его теоретическое обоснование было заимствовано у античного мира, сначала в форме учения римских юристов о том, что воля государя имеет силу закона, так как на него народ перенес все свое право и всю свою державную власть, позднее в форме античной тирании, главным теоретиком которой сделался Макиавелли, так что на образовавшемся этим путем понятии об абсолютной власти отразился светский и классический ренессанс, политическая традиция которого, представленная в XVI в. Боденом, завершилась в XVII столетии государственною теориею Гоббса, положившего в основу абсолютизма светскую же идею естественного права. Религиозная реформация и последовавшая за нею католическая реакция дали политической мысли иное направление, и абсолютизм получил вероисповедную окраску, выразившуюся, быть может, лучше всего в формуле: "чья страна, того и вера" (cujus regio, ejus religio). Целый и притом весьма длинный период европейской истории характеризуется этой формой абсолютизма, и если, например, французская монархия при Генрихе IV и кардинале Ришелье, по-видимому, вступала на иную дорогу, то Людовик XIV снова вернул ее на путь конфессионального абсолютизма. Эпоха "просвещенного абсолютизма" тем и отличается, что государственная власть в это время начинает отрешаться от традиций, которыми она главным образом и жила с эпохи реформации и реакции. Во-первых, учение о божественном происхождении королевской власти, развитое в XVII в. в сочинениях Боссюэта и Фильмера, уступает снова место тем светским политическим идеям, которые формулировались юристами, Макиавелли, Боденом, и мы имеем полное право смотреть на Гоббса именно как на родоначальника политической идеи просвещенного абсолютизма, поскольку теория последнего основывалась не на теологических соображениях, а на понятиях рационалистической философии естественного права. Во-вторых, обнаруживая наклонность к веротерпимости, за которую ратовала та же философия XVIII в., абсолютизм второй половины этого столетия возвращался к политике Генриха IV и кардинала Ришелье. Таким образом, в "просвещенном абсолютизме" выразилась та идея светского государства, которая в разных формах и раньше выступала одинаково и против средневекового католицизма, и против конфессиональной политики XVI и XVII веков. Как вероисповедный абсолютизм - все равно, католический или протестантский, - отразил на себе идеи религиозной реформации и последовавшей за ней католической реакции, так просвещенный абсолютизм второй половины XVIII в. был проникнут воззрениями рационалистической философии этой эпохи.

Но это только одна сторона дела, обращающая на себя наше внимание при рассмотрении просвещенного абсолютизма. Абсолютизм нового времени, как мы знаем, был одним из воплощений государственной идеи, пришедшей на смену средневековым принципам католицизма и феодализма. Прежде всего, эта идея мыслилась лишь как право государственной власти, заслонявшее собою понятие о соединенных с пользованием этою властью обязанностях. То, что можно назвать практическим макиавеллизмом в политике нового времени, вытекало естественно и необходимо из взгляда, по которому у короля есть права, но нет обязанностей. Общее понятие государства само представлялось уму главным образом со стороны совокупности тех прав, которыми оно наделено по природе вещей или по изначальному договору, лежащему в его основе, и только позднее на государство стала возлагаться обязанность служить высшим целям человеческой жизни. В двух разных формулах выразилось различие в понимании того отношения, в каком должны находиться между собою носитель государственной власти и само государство: одна формула делала из особы короля воплощение государства, подчиняла его первой, именно знаменитое "государство, - это я" (l'etat, c'est moi) Людовика XIV, тогда как другая делала из монарха "первого слугу государства", как выражался Фридрих П, тем самым налагая на королевскую власть известные обязанности по отношению к государству. Эпохе просвещенного абсолютизма, таким образом, принадлежит более высокое понимание государства, нежели то, с каким мы встречаемся на протяжении всего времени, протекшего от Макиавелли до Гоббса, этих главных теоретиков светского абсолютизма. По их представлению задачи государства исчерпывались охраною внутреннего мира и внешней безопасности, а великий государственник XVII в. Ришелье прямо находил даже вредным, чтобы народу было хорошо, но к XVIII веку мы встречаемся уже с более широким пониманием государственной идеи. Насколько можно говорить собственно о теории просвещенного абсолютизма, в ней безграничная власть государства оправдывалась как единственное средство создать земное благополучие и усовершенствовать внутренние отношения общества. Раз государство стало признавать за собою не одни права, но и обязанности, оно теоретически должно было наложить на себя и известные ограничения. Правда, просвещенные "деспоты" (despotes eclaires) XVIII. в. не менее ревниво, чем Людовик XIV, относились к своей власти и не менее его были принципиальными противниками сословного представительства, но тем не менее они все-таки умеряли свою власть, налагали на нее известные ограничения (по крайней мере, в теории), становясь именно на точку зрения договорного происхождения государства, как налагающего на монархов известные обязанности: этим умеряющим абсолютизм фактором признавалось как раз тогдашнее "просвещение", которое указывало государственной власти на ее задачи в культурной и социальной жизни.

Но и этим еще не исчерпывается вопрос об основных признаках просвещенного абсолютизма второй половины XVIII века. Воплощая в себе государственную идею нового времени, королевская власть выросла в борьбе с средневековыми силами католицизма и феодализма или, говоря вернее, с политическою стороною того и другого. Но у католицизма была еще сторона культурная, у феодализма - сторона социальная. Мы видели уже, что, нанесши удар клиру и аристократии, как политическим силам, абсолютизм нового времени в сфере культурно-социальной вступил, наоборот, с ними в союз и взял их под свое покровительство, сам вместе с тем подчинившись их влиянию в деле охраны всех старых форм общественной и духовной жизни. Политика просвещенного абсолютизма была возобновлением прекратившейся было борьбы нового государства с католицизмом и феодализмом и на этот раз не только в политической их стороне, но и в культурно-социальных их проявлениях. Продолжая, таким образом, старую антикатолическую и антифеодальную традицию государственной власти с исхода средних веков, политика второй половины XVIII в. отражала на себе и идеи тогдашнего просвещения, отстаивавшего право общества на свободное культурное развитие, право личности на религиозное самоопределение и вместе с тем вооружавшегося и против сословных привилегий, которые выросли на феодальной почве, и против несвободы лица и земли в сельском быту, где наиболее удержались остатки средневекового феодализма. Весьма и весьма многие мероприятия просвещенного абсолютизма поэтому и были направлены против двух сословий, представлявших собою старые католические и феодальные традиции, а этим и объясняется глухая, а иногда и открытая вражда духовенства и дворянства против представителей новой политики. В этом смысле просвещенный абсолютизм начал действовать, собственно говоря, в том же направлении, в каком потом действовала революция, и те же общественные классы, которые явились врагами просвещенного абсолютизма, сделались потом и врагами революции. Так как последняя, кроме того, приняла республиканский характер, то впоследствии в вызванной ею реакции абсолютизм сблизился именно с теми самыми общественными классами, с которыми он находился в натянутых отношениях во второй половине XVIII века.

Начало эпохи просвещенного абсолютизма следует отнести к 1740 г., когда вступил на престол Фридрих П, "король-философ" и именно философ в духе XVIII в., друг главного вождя всего просвещения XVIII в., Вольтера, а конец - к 1789 году, около которого сходят со сцены и наиболее видные деятели эпохи, сам Фридрих II и его младший современник Иосиф П, этот революционер на троне, как его называли. На эти полвека приходится царствования - Карла Ш Испанского, при котором действовал министр-реформатор Аранда, Иосифа-Эмануила Португальского и его министра Помбаля, только что названного Карла Ш и его сына Фердинанда IV в Неаполе с министром Тануччи, Леопольда в Тоскане, Христиана VII в Дании с министром Струэнзе, Густава Ш в Швеции, Карла-Фридриха в Бадене. К этим же представителям просвещенного абсолютизма нужно присоединить и Екатерину II в России.

Тесная связь между абсолютизмом и просвещением в данную эпоху доказывается, между прочим, теми отношениями, какие существовали тогда между монархами и философами, и теми надеждами, которые последними возлагались на первых. Насколько были искренни отношения между теми и другими, это вопрос особый, но факт все-таки тот, что государи и министры второй половины XVIII в. разделяли многие воззрения философов, сообщали им свои предположения, искали у них сочувствия и популярности, оказывали им поддержку, приглашали их к себе на службу и вступали с ними в дружескую переписку. Около 1765 г. Дидро не без основания писал, что в это время в Европе не было ни одного монарха, который вместе с тем не был бы философом. Со своей стороны "просветители" XVIII столетия возлагали большие надежды на абсолютную монархическую власть, как на политическую силу, которая одна только, по их мнению, могла дать победу в жизни новым идеям. В этом союзе монархов и философов совершалось сближение между государственностью, нашедшею свое воплощение в абсолютизме, и рационализмом, бывшим самою характерною чертою "философии" XVIII века: государство должно было следовать указаниям разума, но власть в государстве должна была находиться в руках абсолютных монархов. И теоретики, и практические деятели просвещенного абсолютизма относились с величайшим недоверием к общественным силам, так что их девизом могло бы быть изречение: "все для народа и ничего посредством народа". Системе этой пришлось действовать в наиболее отсталых странах, где правительства шли впереди общества, продолжавшего жить конфессионально-сословными традициями, и если абсолютизм встречал здесь какую-либо оппозицию, то главным образом со стороны консервативных элементов, которые были недовольны преобразованиями, затрагивавшими их кровные интересы. Реформа шла сверху, от государственной власти, на стороне которой была сила и которая считала себя вправе действовать посредством силы во имя общего блага. Все делалось путем власти, ничего не оставлялось на долю общественной самодеятельности. Впрочем, последняя, выражавшаяся раньше в феодальных, муниципальных и сословно-представительных формах, давно находилась в упадке, так сказать, совершенно почти иссякла, в то время как государство, наоборот, сделавшись первейшею силою, в сознании именно этой силы считало себя вправе рассматривать самое общество как чисто пассивный материал, подлежащий лишь воздействию сверху. Притом всякое участие общественных сил в делах правления, принимая характер ограничения власти, не только казалось не соответствующим тем правам, которые должны были только ей принадлежать, но и вредным, поскольку со стороны консервативно настроенных общественных сил можно было только ожидать не содействия, а противодействия преобразовательным начинаниям: действительно, там, где сохранялись еще "чины", они проявляли оппозиционное отношение по многим мероприятиям, которых требовала новая государственная политика. В просвещенном абсолютизме государственное начало и философский рационализм сходились между собою именно в том, что оба вели борьбу против всякого права исторического, во имя естественного права. Просвещенный абсолютизм был противником исторических прав сословий и областей, вступив в борьбу с привилегиями духовенства и дворянства и с провинциальным сепаратизмом, опиравшимися на старые привилегии, противопоставив им естественное право, на котором основывалась и сама государственная власть в тогдашней политической теории. Неблагоприятная исторически сложившемуся социальному строю идея естественного права была, наоборот, весьма благоприятна для личной свободы. Просвещенный абсолютизм относился однако весьма двойственно к этой последней: поскольку он сам был лишь применением к жизни государственной идеи Гоббса, а главное - был только видоизменением "полицейского государства", постольку он не давал свободы проявлению индивидуальных сил, но это касалось преимущественно тех сфер, в которых само государство считало себя заинтересованным. В других отношениях, где права личности подвергались ограничению не в интересах государства, а в силу традиционных культурных и социальных отношений, просвещенный абсолютизм содействовал эмансипации личности, установляя веротерпимость и вообще вводя в известной мере принцип свободы в духовную жизнь общества, содействуя его эмансипации от клерикальной опеки, стремясь к отмене крепостного права или вообще к ослаблению и ограничению помещичьей власти и т. п. Эта двойственность, впрочем, должна считаться лишь одним из проявлений тех противоречий, которыми вообще отличается весь просвещенный абсолютизм XVIII в. Будучи одновременно продолжением старой королевской политики и применением новой государственной идеи в духе светского абсолютизма, система эта не всегда жила в ладу не только со старыми историческими силами, но и с новыми требованиями самого просвещения, поскольку последнее защищало права личности и общества во имя их достоинства и свободы против всего, что наносило им ущерб.

Рассматривая реформы просвещенного абсолютизма, мы не можем, однако, не отметить того общего факта, что в них все-таки на первом плане стояло укрепление государства, как некоторого единого целого, отстаивающего себя в международной борьбе, а не общее благо в смысле большего подъема и более равномерного распределения народного благосостояния. Внутри вся деятельность правительств была направлена на улучшение администрации и финансов. Но от административных и финансовых реформ, равно как от реформ в областях судопроизводства, школы, печати и т. п., как ни были они несовершенны, имея преимущественно значение лишь благих начинаний, все-таки вытекали или ожидались важные последствия и для самих подданных, материальное благосостояние и духовное развитие которых стало признаваться за важное государственное дело. В католических странах эта политика шла рука об руку с освобождением государства и общества от тягостных последствий религиозной реакции, господствовавшей в общем около двух веков, и весьма знаменательно то, что почти одновременно католические государи Португалии, Франции, Испании, Неаполя и Пармы изгоняют из своих стран иезуитов и добиваются у папы уничтожения самого ордена, и все это в промежуток каких-нибудь четырнадцати лет (1759 - 1773). Во многих отношениях католические правительства эпохи стремятся, не изменяя ни догмы, ни культа, ни церковной организации, добиться для себя и для светского общества того, что протестантским странам дала реформация. Эпоха просвещенного абсолютизма в католических странах является временем давно небывалых столкновений государства с церковью, и мы присутствуем здесь при том, как ограничивалась власть папы, уменьшалось число духовенства и монастырей, отменялись привилегии клира, его инквизиционная власть и книжная цензура, секуляризировалась церковная собственность, отнималось у духовенства исключительное заведование народным образованием и пр. и пр. В эпоху просвещенного абсолютизма государство впервые начинает также ограничивать социальные привилегии феодальной аристократии, так как и интерес государства, получавшего главную массу налогов с крестьян, и новые идеи права и политики впервые заставили теперь королевскую власть более деятельным образом вмешаться в ту сторону социального феодализма, которою определялся весь крестьянский быт. Впрочем, результаты этой деятельности государства до конца эпохи оставались крайне ничтожными, и значительно двинула вперед дело освобождения крестьян от крепостной зависимости на Западе лишь французская революция.

Общеевропейское значение французской революции

Еще живы были некоторые государи эпохи просвещенного абсолютизма, когда во Франции началось страшное политическое потрясение, отразившееся на всей Западной Европе и сделавшееся исходным пунктом всей новейшей истории. Французскую революцию 1789 г. можно рассматривать и по ее значению для истории самой Франции, и по ее значению вообще в европейской истории, как начала целого ряда коренных перемен в жизни разных стран, испытавших на себе ее непосредственное или косвенное влияние. Подобно тому, напр., как немецкая реформация в XVI в., объясняясь из местных причин и, в свою очередь, объясняя дальнейшую историю Германии, вместе с тем находилась в тесной связи с более общими условиями всей западноевропейской истории и потому оказала сильное влияние на другие страны, - так и французская революция, имея свое особое отношение к месту своего происхождения, получает и более общий смысл с точки зрения всей западноевропейской истории. Вот два главных исторических явления, к которым она имеет отношение: разрушение феодализма, поскольку последний господствовал в социальной сфере и даже окрашивал отношения политические, с одной стороны, и внесение в государственную и общественную жизнь начала свободы политической и индивидуальной. Постепенное разрушение феодализма - один из основных фактов западноевропейской истории, другой не менее важный факт - рост личного и общественного самосознания, соединенный с стремлением к самоопределению в сферах индивидуальной и национальной жизни. То, что вытекало во Франции из условий, общих для нее и для других стран Западной Европы, и что по местным причинам совершилось в ней ранее, чем в этих других странах (хоть и позднее, чем в Англии), должно было - в иных только формах - произойти везде, где историческая жизнь развивалась из таких же основ. Но в истории действует еще и пример: распространение французских идей среди разных народов подготовило почву для того, чтобы и пример приложения этих идей к жизни, поданный Францией, мог найти подражание. Таким образом, общие условия быта и общие политические идеи сами по себе были условиями для перехода движения, начавшегося во Франции, в другие страны, подобно тому, как, повторяем, это было с переходом реформации из Германии к разным народам католической Европы. В данном случае на сцену выступил и еще один фактор, война. В 1792 г. между революционной Францией и монархической Европой, как известно, началась война, беспрерывно почти продолжавшаяся около четверти века. В этой борьбе победа была долгое время на стороне Франции, которая не только отстояла свои новые учреждения, но и произвела целый переполох в самой Европе, принудив даже ее монархические правительства вступать в сделки с правительством, вышедшим из недр революции. В этот период не только была переделана политическая карта Европы, но и во внутренней жизни разных государств под прямым или косвенным влиянием Франции совершались крупные изменения. Вся новейшая западноевропейская история развивается в направлении, которое ей дал толчок, вышедший из Франции. Французская революция, можно сказать поэтому, разрушала не только старую Францию, но и вообще старую Европу.

Во Франции в эпоху просвещенного абсолютизма государственная власть продолжала держаться в общем старой реакционной политики придворно-клерикального абсолютизма. Между тем, ни одно государство в такой мере не страдало внутренними противоречиями, как тогдашняя Франция, и нигде не было такой глубокой пропасти между общественным сознанием и общественными порядками, как опять-таки в этой стране. Королевская власть, выступив здесь на путь социальных реформ в духе культурных идей, нашла бы, несомненно, поддержку со стороны интеллигенции и буржуазии, но Бурбоны этого не сделали, и в середине XVIII в. общественное движение стало принимать характер, более или менее враждебный королевскому абсолютизму. И старые привилегированные сословия, и либеральная буржуазия одинаково начали видеть в этой власти узурпацию прав нации, и чем больше уходило времени, и вместе с этим все менее и менее было надежды на возможность реформы сверху, тем сильнее французское общество проникалось мыслью о необходимости полного политического преобразования. Перед глазами французов была английская конституция, теорию которой дал Монтескье в "Духе законов", а потом в качестве примера, которому они стали подражать, представилось им зрелище американской нации, учредившей у себя свободное государство. Английское и американское движения и были, действительно, антецедентами французской революции.

Собственно говоря, в трех странах западноевропейской культуры одержал победу в три разных периода новой истории политический протестантизм и воплотился в соответственные государственные формы политической свободы: раньше всего это произошло в Нидерландах, отложившихся от испанской монархии для образования самостоятельной республики еще в конце XVI века; в конце следующего столетия то же начало взяло верх и в государственной жизни Англии, благодаря второй ее революции; менее чем сто лет спустя, и английские колонии в Америке, куда переселенцы принесли свободные учреждения родины и развили их далее на основах идей передового пуританизма XVII в., отложились от своей метрополии, нарушавшей их законные права, и образовали новую республику Соединенных Штатов.<<*31>> В XVIII в. для французов Англия и Америка сделались странами свободы, к которой они стали стремиться и у себя на родине. Известно, что английские философские и политические идеи повлияли на французскую литературу XVIII в., и к этому нужно еще прибавить, что и сами французы тогдашнего времени любили ездить в Англию и прославляли ее внутреннюю свободу: только после американской войны за независимость, в которой Франция тоже принимала участие, они перенесли свои политические симпатии и на новую свободную нацию за Атлантическим океаном. В середине XVIII века Монтескье изобразил английскую конституцию как идеал устройства, наилучшим образом, по его мнению, обеспечивающего законную свободу, и хотя его политическое построение не вполне соответствовало действительным отношениям, существующим между английскими государственными властями, тем не менее, его теория о том, что свобода гражданина более всего обеспечивается разделением властей законодательной, исполнительной и судебной между тремя самостоятельными органами, сделалась своего рода политическим догматом. Еще большее впечатление произвела на французов американская революция. Колонисты, восставшие против метрополии, которая их притесняла, обратились ко всему цивилизованному миру с торжественной декларацией прав, основывая свое отложение от Англии на популярных в то время идеях философии естественного права, и французы поняли дело так, будто новое государство было обязано своим возникновением исключительно применению к жизни отвлеченных принципов.

Ее антецеденты и ее принципы и следствия

Понятно, что здесь мы не можем останавливаться на самом ходе событий в эту важную эпоху западноевропейской истории, но нам в этом очерке происхождения современного государства и общества на Западе и не это, конечно, нужно: главное дело в том, чтобы выяснить то значение, которое французские события конца XVIII в. имеют для остальной Западной Европы в XIX в. Понятие старого порядка, о котором шла у нас речь выше, сложилось для обозначения политического и сословного строя, уничтоженного во Франции революцией. Задачею своею последняя поставила себе полную замену этого строя другим, основанным на принципах рационалистического естественного права, на идеях свободы и равенства. В 1789 г. французы хотели, чтобы прежний абсолютизм был заменен самоуправлением нации, а сословные привилегии уступили место бессословному гражданству. Таковы были основные стремления переворота 1789 года, но то же самое можно сказать и о других политических движениях того же самого характера с конца XVIII в. Эти принципы были запечатлены в целом ряде разного рода деклараций и конституций, изданием которых сопровождались обыкновенно эти политические движения. В данном отношении особенно интересно сравнить между собою французскую декларацию прав человека и гражданина, выработанную в 1879 - 91 гг., с соответственною частью германской конституции 1849 г. Это сравнение покажет нам, что и в начале, и в конце периода чисто политических революций мы имеем дело с одними и теми же принципами политической свободы и гражданского равенства. На протяжении 60 лет между 1789 и 1849 гг. совершился на Западе Европы целый ряд политических переворотов, но все они имеют один и тот же характер. Французская декларация прав человека и гражданина исходит из того общего положения, что "единственными причинами общественных бедствий и порчи правительств" являются "незнание, забвение или презрение прав человека", прав, которые декларация называет "естественными, не отчуждаемыми и священными". Выводы, какие могут быть сделаны из этих прав, декларация провозглашает простыми и бесспорными. "Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах". Таков первый и основной принцип всей декларации. Права эти заключаются в "свободе, собственности, безопасности и сопротивлении угнетению", причем свобода определяется, как "возможность делать все, что не вредит другому". Таким образом, поясняет декларация, "пользование каждого человека его естественными правами не имеет границ кроме тех, которые обеспечивают за другими членами общества пользование теми же правами". Несколькими специальными статьями устанавливаются разные виды индивидуальной свободы, т. е. личная неприкосновенность, свобода совести, свобода мысли, свобода слова и свобода печати. Собственность так же объявляется ненарушимым и священным правом, в силу чего никто не может быть ее лишаем, кроме случаев, когда того требует общественная надобность, да и то лишь под условием законного вознаграждения. Свободные личности должны пользоваться полным равенством перед законом: декларация допускает существование лишь таких общественных различий, которые основаны на общей пользе. "Закон должен быть равный для всех, имеет ли он целью защиту или наказание. Так как все граждане перед ним равны, то они должны быть одинаково допускаемы ко всем званиям, местам и общественным должностям по своим способностям и без иных различий, кроме существующих в их добродетели и талантах". Равным образом декларация говорила и о равномерном распределении налогов между гражданами сообразно с их средствами. Совокупности свободных граждан декларация отдавала, далее, верховную власть в государстве. "Принцип всей верховной власти находится существенным образом в нации. Закон есть выражение общей воли. Все граждане имеют право лично или через представителей участвовать в издании законов", а также "право лично или чрез своих представителей определять необходимость общественных налогов, свободно на них соглашаться, следить за их употреблением, устанавливать их размер, основание раскладки, способ взимания и срок". Поэтому декларация объявляла, что "никакое учреждение, никакое лицо не может осуществлять власти, не происходящей прямо от нации", и что "общество имеет право требовать отчета у каждого публичного агента своей администрации".

Приблизительно те же самые принципы мы находим формулированными в том отделе германской конституции 1849 г., который носит заголовок "основные права немецкого народа". Подобно тому как декларация прав человека и гражданина объявляла свои принципы стоящими выше конституции, так и здесь провозглашалось, что упомянутые основные права должны "служить нормою для конституций отдельных немецких государств". В нескольких статьях конституция 1849 г. говорит, как и декларация 1791 г., о личной неприкосновенности и о разных видах индивидуальной свободы; в некоторых отношениях германская конституция только обстоятельнее своего прототипа, прибавляя, напр., особый параграф о праве народных собраний. Очень подробно говорится в конституции и о гражданском равенстве. "Перед законом нет различия сословий. Дворянство, как сословие, отменяется. Сословные привилегии уничтожаются. Немцы равны перед законом. Все титулы, поскольку они не соединены с какою-либо должностью, отменяются и не должны быть восстановляемы. Общественные должности одинаково доступны для всех, способных их занимать" и т. п. И в Германии конституция основывала государство на народном представительстве. "Каждое немецкое государство, гласит одна статья этого законодательного памятника, должно иметь конституцию с народным представительством. Министры ответственны перед народным представительством. Народное представительство имеет решающий голос в вопросах законодательства, налогов и государственного бюджета".

Мы видим, таким образом, почти полное совпадение между политическими принципами двух революций, отделенных одна от другой более, чем полувеком. В обоих случаях исходный пункт один и тот же - идея свободной личности, равноправной с другими личностями и подчиняющейся лишь закону как выражению общей воли. Раз каждая отдельная личность свободна, то и народ, как совокупность подобных личностей, должен управляться сам собою. Следовательно, вся рассматриваемая нами политическая программа может быть выражена в трех принципах: личная свобода, бессословное гражданство, народное самоуправление. Это самоуправление осуществляется посредством представительных учреждений, которые делаются на Западе главною целью политической борьбы со стороны защитников индивидуальной свободы и гражданского равенства. Представительные учреждения не были новостью в истории западноевропейского государства, потому что возникли еще в средние века, но между старыми и новыми учреждениями этого характера есть большая разница: средневековое представительство было сословным, в соответствии с сословным строем общества, тогда как представительство новое является, по крайней мере, в теории представительством национальным, общенародным. В истории французской революции можно отметить весьма определенно момент, когда произошла замена одного политического принципа другим. Именно 17 июня 1789 года сословные генеральные штаты превратились в бессословное национальное собрание, и это превращение в истории представительных учреждений было концом одного периода и началом другого, хотя уже раньше английский парламент утратил следы своего сословного происхождения, а начало сословности продолжало еще жить и позднее в немецких представительных учреждениях XIX в. Сословное представительство возможно только в обществе, расчлененном на сословия, но дело именно в том и заключается, что французская революция положила конец сословным привилегиям во имя идеи гражданского равенства. И в этом последнем отношении мы можем указать на дату, когда сразу рухнул весь социальный феодализм, и на его развалинах основано было бессословное гражданство. Как известно, это произошло в знаменитом ночном заседании четвертого августа 1789 г. Решения, принятые в этом заседании представителями французского народа, для социальных отношений имели тот же смысл, какой в политической области получило постановление 17 июня. Впоследствии эти решения вошли в состав конституции 1791 г., которая на первых же строках своих объявляла "бесповоротно уничтоженными все учреждения, оскорблявшие свободу и равенство прав": "нет больше, читаем мы в этой конституции, ни дворянства, ни пэрства, ни наследственных отличий, ни сословного разделения, ни феодального режима, ни патримониальной юстиции, ни каких-либо титулов, званий и прерогатив, из всего этого возникающих, ни каких-либо рыцарских орденов, корпораций и украшений, для которых требовались бы доказательства дворянства или которые предполагали бы неравенство рождения". Поэтому далее прямо заявлялось., что впредь во Франции будет существовать только одно состояние граждан (l'etatdes citoyens). Мы видели, что аналогичное постановление было включено и в германское уложение 1849 г. Естественными правами всех граждан декларация 1791 г. признавала одинаковое для всех право занимать разные государственные и общественные должности, равномерность распределения между гражданами налогов и общую подсудность одним и тем же уголовным законам.

В это состояние граждан вследствие этого пересмотра вступили во Франции и те общественные классы, которые ранее вообще не считались полноправными гражданами государства и даже были лишены самых элементарных прав свободных людей. В таком положении находилась в дореволюционной Франции почти вся масса сельского населения. Правда, число крепостных здесь было сравнительно с некоторыми другими континентальными странами очень небольшое, но и свободная часть крестьянства все еще продолжала находиться под властью привилегированных землевладельцев духовного и светского звания. Поземельная собственность, находившаяся в руках непривилегированных сословий, тоже не была свободна, так как и на нее распространялись известные права привилегированных землевладельцев. Мало того: неравенство, существовавшее между лицами, переносилось и на самые земли, тоже делившиеся на благородные и подлые. Освобождая личность крестьянина, новый закон вместе с этим освобождал его собственность; установляя равенство между людьми, он установлял равенство и между землями. Вообще нужно сказать, что и другие политические движения с конца прошлого века в большинстве случаев были связаны с историей крестьянского вопроса там, где продолжали существовать феодальные порядки и крепостничество. Окончательная ликвидация этих социальных отношений чисто средневекового происхождения была предпринята в Западной Европе лишь под влиянием событий 1848 г. Это было естественное применение к общественной жизни принципов юридической свободы и равенства перед законом.

Философия естественного права должна была отнестись отрицательно ко всем порядкам и учреждениям, которые не оправдывались перед идеями разума, и с этой точки зрения все исторически сложившееся подлежало отмене, поскольку противоречило новым понятиям о правах личности и о происхождении и задачах государства. Когда французскому национальному собранию пришлось создавать новую административную систему, то в основу деления государства на департаменты были положены не исторически сложившиеся границы провинций, округов, бальяжей и т. п., а чисто отвлеченные принципы геометрии и арифметики: каждый департамент должен был быть по возможности равной с другими величины и иметь, приблизительно одинаковое количество жителей. Это было новым разрывом с историей во имя чисто отвлеченного представления о государстве, в котором все должно быть основано на отвлеченных принципах. Философия естественного права знала только индивидуальную свободу и общегосударственный интерес. Все промежуточное между отдельною личностью и политическим целым с этой точки зрения не могло и не должно было иметь самостоятельного значения. Французские департаменты вышли поэтому совершенно искусственными административными единицами, которые с удобством могли уложиться в систему административной централизации. Отдельная личность, которой не разрешалось создавать общественные союзы корпоративного характера, равным образом оказалась слишком слабою в сравнении прежде всего с государством, как представителем правильно или неправильно понимаемого общего интереса. Принцип личной свободы французская революция применила и к труду, к промышленной деятельности человека. В этой области индивидуум должен был быть свободным, и притом не по отношению к одному только государству. Уничтожая крепостничество, барщину, разного рода стеснения, которым крестьянин подвергался в своей хозяйственной деятельности, революция тем самым освобождала личный труд, но тогдашняя экономическая школа физиократов, опиравшаяся на идею естественного порядка, требовала давно отмены стеснений для свободы труда и промышленности и в области индустрии. Свободе в этой сфере препятствовала старая цеховая организация ремесел, в которой притом начала эксплуатации в значительной мере расшатали старые основы солидарности работников одной и той же специальности. Во имя свободы личности революция не только отменила все цеховые учреждения, но даже и на будущее время запретила устраивать какие бы то ни было ассоциации на почве общих экономических интересов, дабы ни под каким видом старые цехи не могли возродиться к жизни. В таком именно смысле французское национальное собрание издало 14 июня 1791 года специальный декрет. Тогдашние французские законодатели усматривали в возможных попытках основания новых союзов нечто "неконституционное и заключающее в себе покушение на свободу и декларацию прав человека". Представляя этот декрет национальному собранию, докладчик, на котором лежала обязанность подробно мотивировать принимаемое решение, указывал на то, что в государстве не должно быть иных интересов, кроме частного интереса каждого отдельного лица и интереса общего: "никому, говорил он, не дозволяется внушать гражданам какой-то промежуточный интерес и отделять их от общественного дела корпоративным духом", тем более, что корпорации противоречат принципу "свободных соглашений лица с лицом".

Итак, революция знала только отдельную личность и государство и ничего промежуточного между ними. Если можно так выразиться, она атомизировала общество, уничтожив старые общественные союзы, сословия и корпорации и поставив каждого отдельного человека лицом к лицу с другими единичными личностями и с государственною властью, построенною на новом начале. Самостоятельные общественные союзы стесняли личную свободу и мешали проявлению государственного всемогущества; но в них была и другая сторона, а именно солидарная защита общих интересов и соединенных с ними прав: снимая с личности прежние путы, революция отнимала у него и возможность обороняться в союзе с другими. Вот почему в той критике революционного законодательства, которая шла из консервативного лагеря, уже тогда не все было результатом предрассудков и непонимания.

Кроме отдельных провинций, сословий и корпораций, основывавшихся на историческом праве, - хотя бы такого термина тогда и не существовало, - революции пришлось еще иметь дело с организацией, которая ссылалась на право еще высшего порядка, на божественное право. С точки зрения естественного права личности новый режим отнял у католической церкви ее прежнюю власть над обществом, провозгласив свободу совести и равноправность всех исповеданий. Но и в этой области национальное собрание не хотело допустить свободной общественной организации, взглянув на церковь как на чисто государственное учреждение, а на служителей религии как на своего рода общественных чиновников. Таков был именно смысл так называемого гражданского устройства духовенства, декретированного 12 июля 1790 г. И здесь отдельная личность, за которою признавалась свобода совести, но не признавалась свобода религиозного общения, ставилась лицом к лицу с государством, преобразовывавшим по своему усмотрению и в своих интересах внутренние распорядки католической церкви. Таким образом, в данном случае государство не разрушало старой организации, а приспособляло ее к своим целям, хотя вследствие этого ему и пришлось прийти в столкновение с принципом религиозной свободы. Вообще революционные правительства конца XVIII в. охотно расширяли индивидуальную свободу лишь в тех случаях, где она не сталкивалась с государственным интересом (raison d'etat), который тоже обосновывался на идее естественного права. Революция уничтожала старые порядки и учреждения, опиравшиеся на историческом или божественном праве во имя права естественного - которое понималось не только в смысле индивидуальной свободы, но и в смысле государственного интереса. Права и привилегии отдельных местностей, сословий и корпораций приносились в жертву не только личностей, но и государства. Нивелируя общество, государство в то же время его атомизировало, и это не могло не отразиться на взаимных отношениях отдельных классов общества. Мы еще увидим, какое значение получила отмена цехов в той промышленной революции, которая тоже положила свою печать на взаимное отношение социальных классов в XIX столетии.

Нам остается еще решить вопрос о том, какие общественные элементы получили наибольшую выгоду от крушения старых порядков, от введения бессословного гражданства и народного самоуправления. Проиграли, конечно, оба привилегированные сословия - духовенство и дворянство, которые лишились своего господствующего положения в обществе, своих исключительных прав, своей власти над сельским населением и значительной части ранее принадлежавших им земель и доходов. Эти два сословия уже в эпоху просвещенного абсолютизма представляли из себя консервативную оппозицию против задумывавшихся или проводившихся тогда реформ. Между привилегированными и революцией могла быть только борьба, и падение революционного движения необходимо должно было сопровождаться клерикальной и феодальной реакцией. Выиграли от введения новых порядков вообще все непривилегированные, хотя в весьма различных степенях и далеко не в одинаковых отношениях. Непривилегированные сами распадались на несколько классов, различавшихся между собою и в экономическом, и в культурном смыслах. В общем, однако, мы имеем право говорить о двух больших частях нации, из которых одну стали называть буржуазией, другую - народом. Эти два класса были заинтересованы в падении старых порядков, но новые порядки получили для них неодинаковое значение. Наиболее выиграла от революции буржуазия.

В экономическом и культурном отношениях буржуазия при старом порядке уже возвысилась до того уровня, на котором находилось дворянство, но в отношениях юридическом и политическом между обоими классами существовала громадная разница. Зажиточный и образованный буржуа постоянно чувствовал приниженность своего положения и вследствие этого делался горячим противником аристократических привилегий. Падение старого сословного строя ставило буржуазию на верхнюю ступень общественной лестницы, потому что теперь положение человека в обществе определялось не его происхождением, а его имуществом, и прежняя социальная роль землевладения распространилась на движимое имущество. Все, что при старом порядке могло быть достоянием только одного дворянства, делалось доступным и для буржуазии. Разного рода препятствия, которые существовали в сословном строе для дальнейшего развития социального значения буржуазии, исчезли, и средние классы могли занять первенствующее положение в обществе. Выиграло от революции, конечно, и крестьянство, потому что и с него снимались феодальные путы; однако этот общественный класс благодаря революции получал только возможность вести более человеческую жизнь: буржуазии революция позволяла сделаться общественным классом, крестьянство она только выводила из приниженного положения. Притом и в сельском населении существовали крестьяне-собственники и крестьяне безземельные. Первые выигрывали от уничтожения феодальных прав и церковной десятины, тем более, что это уничтожение было совершено во Франции безвозмездно (не так, как это делалось потом в других странах). Зато положение безземельного крестьянства революция мало чем изменяла. Столь же мало изменила революция положение городских рабочих, хотя, по-видимому, низшие классы городского населения принимали наиболее деятельное участие во всем этом движении, и на них преимущественно опирались вожди французской демократии. Пролетариат, сначала возлагавший большие надежды на революцию, мало-помалу в ней разочаровался и охладел к ней. Это даже было одной из причин начавшейся во Франции реакции, приведшей к владычеству Наполеона. С другой стороны, в самой буржуазии движения, происходившие в пролетариате, вызвали реакционное настроение, которое тоже содействовало установлению Наполеоновского режима. Средние классы общества охотно ниспровергали старый социальный строй, поскольку он был для них невыгоден, но вовсе не хотели поступиться теми выгодами, которые вытекали для них из их экономического положения в новом строе. В разрушении привилегий буржуазия и народ шли рука об руку и действовали солидарно, но когда победа над старым порядком была одержана, обнаружилось, что в понимании свободы и равенства между буржуазией и народом не было полного согласия. Задача буржуазии заключалась в том, чтобы консолидировать сделанные ею приобретения, в народных же массах существовало представление, что совершившееся есть только начало целого ряда новых изменений.

Наше представление о происхождении современного западноевропейского строя было бы неполным, если бы мы ограничились, как это делалось раньше, указанием на общее значение перемен, произведенных в жизни политическим переворотом 1789 г. Одновременно с ним происходила и экономическая, или индустриальная, революция, положившая начало всему новейшему экономическому строю.

Экономический переворот конца XVIII и начала XIX вв.

Экономический переворот, который приурочивается к концу XVIII и началу XIX в., был результатом трех тесно связанных между собою процессов, из которых каждый может быть рассмотрен независимо от других. Одним из этих процессов было образование пролетариата, которое само было результатом обезземеления народной массы. Другой процесс заключался в разложении и падении старого цехового устройства промышленности, препятствовавшего развитию крупного производства. Наконец, третий процесс, - это изобретение машин и введение их в производство. Связь между этими тремя процессами заключается в том, что крупная промышленность могла достигнуть наибольшего развития лишь при существовании большого количества свободных рук при отмене старых установлении, поддерживавших мелкое производство, и при тех новых технических изобретениях, которые выразились, главным образом, в усовершенствованных механических способах, заменивших прежний исключительно ручной труд.

Обезземеление народной массы в Западной Европе имеет свою длинную историю, в которой необходимо различать юридическую и экономическую стороны. В средние века в эпоху полного господства феодализма и крепостнических отношений между крестьянскою массою и землею существовала самая тесная связь. Если крестьянин был прикреплен к земле, то можно сказать, что и земля была прикреплена к крестьянину. Освобождение крестьянина в Западной Европе, начавшееся еще во второй половине средних веков, сопровождалось ослаблением и даже прекращением той юридической связи, которая существовала раньше между сельским населением и землей. Если, однако, свободный поселянин во многих случаях переставал быть собственником или владельцем земли, из этого еще не следовало, чтобы он сразу переставал быть самостоятельным сельским хозяином, хотя бы и на чужой земле в качестве половника или фермера. Мелкое крестьянское землевладение могло сокращаться, и на его счет могла расширяться крупная помещичья собственность, но этот процесс не влек за собою уничтожения мелкого крестьянского хозяйства и замены его крупным хозяйством помещичьего типа, так что крупная поземельная собственность вполне уживалась с мелким крестьянским хозяйством. Но лишь на почве развития крупной собственности на счет мелкого землевладения сделалось возможным и развитие крупного хозяйства за счет хозяйства мелкого, и в этом заключается другая сторона рассматриваемого процесса. Нужно заметить, что юридическое состояние лица и экономическое отношение к земле могли находиться в довольно различных комбинациях. В громадном большинстве случаев процесс обезземеления народной массы шел рука об руку с ее раскрепощением, но возможным было и обезземеление крестьян при сохранении над ними старой помещичьей власти. Такой случай мы наблюдаем именно в Мекленбурге, где в XVII и XVIII вв. в широких размерах происходило обезземеление крестьян, остававшихся, тем не менее, до начала XIX столетия в крепостной зависимости. Юридическое отношение мелких хозяев к обрабатываемой ими земле могло быть также весьма различное, но был ли крестьянин мелкий собственник или чиншевик, половник или денежный арендатор, он был все-таки самостоятельным хозяином, хотя бы даже и не пользовался полными правами гражданства. При замене мелкого хозяйства какого бы то ни было вида хозяйством крупным крестьяне, так или иначе, лишавшиеся участков, на которых они сидели, превращались из самостоятельных хозяев в наемных рабочих, в батраков, которые уже работали в чужих хозяйствах, велись ли последние самими землевладельцами или посторонними предпринимателями, снимавшими у них земли большими участками. Именно обезземеление крестьянства во втором смысле, т. е. в смысле разрыва его хозяйственной связи с землей, главным образом и содействовало образованию пролетариата, без которого не могла бы развиться крупная обрабатывающая промышленность.

В больших или меньших размерах и с большею или меньшею скоростью процесс обезземеления совершался во всех западноевропейских государствах, но нигде он не происходил в таких размерах и с такою быстротою, как в Англии, где уже во времена Адама Смита общество представлялось резко разделенным на три отдельных класса: одним из них были более или менее крупные землевладельцы, так как в то время мелкая крестьянская собственность почти совсем исчезла; другой класс составляли капиталисты, которые, между прочим, в качестве более или менее крупных фермеров вкладывали свои капиталы в сельскохозяйственные предприятия: наконец, вся остальная масса населения состояла почти исключительно из рабочих, живших продажею своего труда, между прочим, и в фермерских предприятиях. К концу XVIII и началу XIX вв. этот процесс в Англии окончательно завершился. Еще за сто лет перед тем, т. е. в эпоху второй революции, Англия была страною, главным образом, земледельческою, но уже в семидесятых годах XVIII в. половина всего населения страны жила в городах, тогда как, например, во Франции в эпоху великой революции городские жители составляли лишь одну четвертую часть всего населения государства. Некоторые стороны этого процесса с особенною резкостью бросаются в глаза. Именно в конце XVIII и начале XIX вв. в Англии издано было множество парламентских актов о так называемом огораживании, посредством которых поступали в пользу лендлордов общинные земли, находившиеся раньше в свободном пользовании сельских жителей. Подобные акты издавались и прежде, но никогда это огораживание не производилось в таких громадных размерах, как на рубеже XVIII и XIX вв.: с 1760 по 1832 г. таких актов было издано более трех с половиною тысяч, и благодаря им лендлорды приобрели без малого семь миллионов акров. Рядом с этим происходили так называемые очистки имений, заключавшиеся в том, что у мелких фермеров по окончании арендного срока отбирались их участки для соединения нескольких мелких аренд в одну крупную или для превращения их в пастбища и искусственные луга.

Другой процесс, содействовавший экономическому перевороту, заключался в падении средневековой цеховой организации промышленности. Пока существовала эта организация, поддерживавшая мелкое производство, развитие крупной промышленности было сильно стеснено. Правда, сами цехи, возникшие еще во второй половине средних веков, переживали в последнее столетие своего существования процесс внутреннего разложения, но пока держались законы, ограждавшие цеховую организацию, она охватывала собою множество производств и самым своим существованием препятствовала развитию фабрик и заводов более крупных размеров. Против цехов в том виде, как они существовали в XVIII в., раздавались в общем довольно справедливые жалобы, в которых указывалось на то, что эти ремесленные корпорации получили чисто олигархический характер и, вместе с тем, с одной стороны, стесняли свободу труда, а с другой - тормозили технические успехи производства. Новая экономическая школа физиократов по отношению к цехам заняла положение весьма неблагоприятное, и величайший представитель физиократии Тюрго, в бытность свою министром, сделал даже попытку отменить во Франции цеховую организацию промышленности. Около того же времени английский родоначальник политической экономии, Адам Смит, равным образом высказывался в том смысле, что цеховые привилегии нарушают самые священные права личности. Французская революция навеки отменила цехи наряду с другими учреждениями, отжившими свое время, и во всех странах, на которые в конце XVIII и в начале XIX вв. распространилось действие революционного законодательства, эта старинная промышленная организация прекратила свое существование. Уничтожая в 1791 г. прежние ремесленные корпорации, учредительное собрание запрещало, вместе с тем, какие бы то ни было договоры и союзы между "гражданами одного и того же ремесла". После этого препятствия, которые цеховой строй ставил развитию крупной промышленности, исчезли, а запрещения соглашений между рабочими создавали в пользу предпринимателей такие условия найма, при которых труд вполне отдавался в жертву капиталу. В Англии до середины двадцатых годов XIX в. тоже существовали законы, воспрещавшие коалиции рабочих, поскольку последние могли быть вредны интересам предпринимателей, но, с другой стороны, как раз в это время рядом последовательных актов парламент отменил старые законы, которые мешали развитию крупной промышленности и, регулируя взаимные отношения мастеров и подмастерьев, ограждали интересы последних против чрезмерной эксплуатации. Поход против цехов начался и в Германии, где тоже сторонники экономической свободы стали оказывать влияние на законодательство. Например, в Пруссии в 1808 - 1810 гг. по вопросу о цехах работала особая комиссия, которая доказывала необходимость полной отмены этой системы, ссылаясь при этом на французское законодательство. Одно из королевских распоряжений, вводившее новый промысловой налог, дозволило каждому, купившему известный патент, заниматься тем или другим ремеслом в данной местности без всякой помехи со стороны каких бы то ни было корпораций, вследствие чего принадлежность к цеху для занятия каким бы то ни было ремеслом делалась излишнею, а в следующем году другой королевский указ перенес многие права цехов на представителей полицейской власти, и в силу этого нового закона принадлежность к цеху не приносила ремесленнику никакой особой выгоды. Подобные законы, само собою разумеется, только облегчали во многих отраслях промышленности переход от ремесленного производства к фабричному. Мастера, которые прежде были сами подмастерьями, и подмастерья, имевшие большую или меньшую возможность со временем сделаться мастерами, стали заменяться, с одной стороны, фабрикантами-капиталистами, с другой - наемными рабочими: произошла таким образом социальная дифференциация, и труд был разлучен с орудиями производства. Описанный процесс обезземеления сельской массы создал множество свободных рук, которые и нашли применение в крупной промышленности, после того как падение цехов уничтожило последние преграды для ее развития. Равным образом падение старого цехового законодательства очищало поле и для широкого применения усовершенствованных орудий производства, которые стали изобретаться в громадном количестве в конце XVIII и начале XIX вв. Мы и остановимся на том значении, которое принадлежит в истории экономического переворота введению новых орудий производства, т. е. машин, в разные отрасли обрабатывающей промышленности, в чем и заключается третья сторона рассматриваемой нами индустриальной революции.

В каждой машине мы должны различать, кроме механизмов, передающих движение, механизмы, приводящие всю машину в движение, и механизмы, непосредственно работающие над материалом производства. На самых ранних ступенях технического развития движущую силу представлял собою сам человек или заменявшее его домашнее животное (лошадь, осел, вол), а над материалом обработки оперировали руки самого человека, вооруженные наиболее простыми орудиями. Движущие и работающие инструменты с развитием техники и стали заступать место сил и рук человека. Еще в древности была изобретена водяная мельница, которая впоследствии (сравнительно очень поздно) была применена и к некоторым отраслям обрабатывающей промышленности. В середине XVIII в. была придумана паровая машина и вскоре после этого стала применяться к фабричному производству (1785). Это был целый переворот в истории обрабатывающей промышленности. Водяная сила была, так сказать, прикована к известному месту, зависела от атмосферических условий и не могла быть произвольно увеличиваема, тогда как паровая машина могла быть поставлена где угодно, работать независимо от времен года и от погоды и давать по желанию человека ту или другую силу. Одновременно с этим переворотом обрабатывающая промышленность переживала эпоху изобретения целого ряда механизмов, заменявших собою прежние ручные инструменты. Эти новые орудия, в сущности, исполняли те же работы, какие и ранее производились при помощи старых инструментов, но если прежде рабочий мог действовать только одним инструментом, то машина стала делать то же самое сразу целою массою однородных, а иногда и разнородных инструментов. Подобно тому, как изобретение паровой машины увеличивало во много раз количество той силы, которою прежде пользовался человек в разных производствах, так и это изобретение новых рабочих машин страшно ускоряло процесс изготовления тех или других продуктов. Еще в тридцатых годах XVIII в. была изготовлена первая самопрялка, которая с конца шестидесятых годов стала приводиться в движение водяною силою, замененною впоследствии паром. Около 1770 года другое аналогичное изобретение сделало возможным прясть одновременно несколько нитей. В 1785 году в то самое время, когда в первый раз сила пара была применена к бумагопрядильной промышленности, был изобретен и механический станок для тканья, получивший свой окончательный вид в 1813 году. Новые прядильные и ткацкие машины были наиболее важными изобретениями этого рода, потому что одновременно были придуманы и стали вводиться в употребление и разные другие машины. Этот технический прогресс коснулся точно так же и добывающей промышленности. Собственно говоря, сила пара ранее всего была применена в горнозаводском деле, а потом уже на прядильных и ткацких фабриках. К числу наиболее ранних рабочих машин нужно отнести и столь важную в сельском хозяйстве молотилку, начало которой относится к 1798 году. Сопоставляя между собою приведенные даты, мы видим, что введение машинного производства относится как раз к той эпохе, когда совершилась политическая революция конца XVIII в. Нужно только прибавить, что перечисленные изобретения были сделаны и применены к делу в Англии, которая не испытала на себе переворота, подобного совершившемуся на континенте, и что, наоборот, революционная буря и последовавшие за нею наполеоновские войны только помешали распространению английских механических изобретений вне их родины. Промышленную революцию, ранее всего совершившуюся в Англии, отдельные континентальные страны переживали уже в XIX веке.

Рассуждая теоретически, можно было бы ожидать, что машины, увеличивая силы человека и ускоряя производство необходимых ему предметов, должны были бы оказать только благоприятное действие на жизнь рабочих, которые, по-видимому, могли бы только с радостью приветствовать все эти новые технические изобретения. В действительности вышло совсем не то. Введение машинного производства имело своим следствием сокращение потребности в ручном труде, как будто на сцену явилась масса новых рабочих, лишивших старых рабочих их обычного заработка. Другими словами, машины сделались весьма опасными конкурентами для людей, продававших свой труд, и уменьшили спрос на их работу. С другой стороны, новые технические изобретения создали для рабочих новых конкурентов в лице их жен и детей, которых новые способы производства тоже привлекли к фабричному труду. Раньше рабочая семья содержалась главным образом трудом своего главы, и этим до известной степени определялась заработная плата, но машины, требовавшие от работников не столько физической силы, сколько ловкости и добросовестности, сделали возможным привлечение на фабрики женщин и детей. Во многих случаях предприниматели стали даже оказывать предпочтение этим новым категориям рабочих, которым можно было давать гораздо меньшую плату, чем взрослым мужчинам. Уменьшив, таким образом, спрос на физический труд, машины в то же время поставили его в более неблагоприятные условия и в других отношениях. Во-первых, введение новых механических способов производства повлекло за собою удлинение рабочего времени. Владельцы машин, приобретавшие их за большие деньги, прежде всего хлопотали о том, чтобы эти дорогостоящие орудия производства окупали себя как можно скорее, тем более, что каждая машина делалась негодною к употреблению не только от работы, но и от времени, и что новые усовершенствования в машинах делали желательным наискорейшее извлечение всех выгод из старых машин для замены их новыми. Поэтому фабриканты заставляли машины действовать непрерывно и день, и ночь, сберегая при этом вдобавок значительную часть топлива, раз паровые котлы при непрерывности работ могли не остывать на продолжительное время. Отсюда у предпринимателей явилось стремление к удлинению рабочего времени. В 1770 г. английский рабочий дом, в котором заставляли работать двенадцать часов в сутки, называли домом ужаса, а в 1833 г. парламент устанавливал, как милость, двенадцатичасовой рабочий день для подростков. С другой стороны, новые приемы производства стали требовать от рабочего гораздо большей напряженности и внимания и, следовательно, сделали его труд гораздо более утомительным, а вместе с тем и более однообразным, превратив рабочего как бы в слугу машины, обязанного совершать только одно какое-либо движение руками. Наконец, вследствие введения машинного производства рабочие стали скучиваться в тесных и душных помещениях, в которых обречены были теперь проводить большую часть своего времени, что стало отражаться крайне неблагоприятно на их здоровье и настроении духа. Все эти обстоятельства, вместе взятые, и породили среди рабочих в эпоху введения механических способов производства крайнее озлобление против машин. Нередко случалось, что машины и фабричные здания делались жертвою раздраженных рабочих, и в иных случаях фабриканты ограждали свою собственность от подобного рода нападений, ставя для защиты фабричных зданий и машин настоящие пушки. Это нерасположение к техническим изобретениям конца XVIII и начала XIX вв. отразилось даже и на взглядах некоторых теоретиков, которые готовы были осудить введение машинного производства как явление вредное и потому нежелательное.

Новые способы производства, ранее всего утвердившиеся в Англии, оказали громадное влияние на рост ее национального богатства. Машины во много раз увеличили производительность человеческого труда, и количество вырабатываемых продуктов стало расти с поразительною быстротою. Но у этого явления была и оборотная сторона. Если раньше общество нередко терпело от недостатка нужных ему товаров, то теперь, наоборот, иногда можно было жаловаться на их перепроизводство, которое тоже делалось своего рода злом. Предприниматели изготовляли слишком много какого-либо товара, а потому предложение превышало спрос, и масса товаров оставалась нераспроданною. Это заставляло фабрикантов сокращать свое производство, вследствие чего многие рабочие или оставались совсем без заработка, или должны были довольствоваться уменьшенной платой. С периодами процветания той или другой отрасли промышленности стали чередоваться периоды угнетенного состояния, и каждый раз наступление кризиса вызывало целый ряд общественных бедствий: каждый раз промышленный кризис влек за собою банкротство торговых фирм и банков, ссужавших деньги предпринимателям, закрытие фабрик или сокращение производства в тех фабриках, которые могли продолжать существование, и уменьшение или полное отсутствие заработка. Особенно частыми сделались подобные кризисы в начале XIX столетия, и если раньше представлялась возможность объяснять возникновение подобных явлений обстоятельствами военного времени, то впоследствии, когда в Европе господствовал мир, внешние причины уже не могли отвечать за результаты того, что в сущности вытекало из самых внутренних условий капиталистического производства. Можно даже сказать, что такие кризисы сделались хроническою болезнью английской промышленности после испытанного ею экономического переворота. При господстве мелкой промышленности и ручного труда производство было более равномерным, заработок более постоянным, а теперь прежней устойчивости производства и заработка наступил конец, и постоянные колебания того и другого, конечно, не могли не отражаться самым гибельным образом на материальном благосостоянии рабочих. Статистика самым неопровержимым образом стала доказывать, что в промышленных округах Англии в эпохи кризисов всегда падали цифры браков и вкладов в сберегательные кассы, и, наоборот, поднимались цифры смертности и преступности. Это и весьма понятно, потому что каждый кризис для великого множества рабочих семей сопровождался более или менее полным обнищанием. Нужно прибавить, что промышленные кризисы гораздо легче переживались крупными, нежели мелкими производителями, и вследствие этого, в свою очередь, промышленные кризисы немало содействовали общей победе фабричного производства над ремесленным. Отстаивая свое существование в такие трудные минуты, предприниматели, весьма естественно, хлопотали об удешевлении производства, чего и стремились достигнуть, с одной стороны, уменьшением заработной платы, с другой - введением новых технических усовершенствований в производстве. Последними обстоятельствами, собственно говоря, только усиливалось то действие, какое вообще оказывало введение машин. Кроме того, случалось нередко, что заработная плата, понизившись во время кризиса, затем уже не поднималась до своей прежней нормы. Наконец, каждый кризис оставлял после себя целую массу нищих и бродяг, попадавших в рабочие дома или тюрьмы, которые и удерживали их у себя до нового оживления промышленности.

Такова была сущность индустриальной революции, и таковы были ее непосредственные следствия. Этот переворот содействовал небывалому дотоле развитию обрабатывающей промышленности, но в то же время разделял промышленный класс общества на две резко отличающиеся одна от другой части - на капиталистическую буржуазию и на рабочий пролетариат. Выиграла от этого переворота буржуазия, а рабочие классы оказывались в проигрыше. В этом результате рассмотренного экономического переворота уже таился зародыш так называемого рабочего вопроса, сделавшегося главным социальным вопросом XIX в. и осложнившего собою демократические движения эпохи, вызванные политическим переворотом конца XVIII столетия.

Беглый обзор новейшей европейской истории

На этом мы и остановимся. История XIX в. после венского конгресса так сложна, и это время к нам так близко, что для надлежащего выяснения этой эпохи потребовалось бы гораздо больше места, нежели то, каким мы располагаем в этой книге. Чтобы, однако, все-таки дать в нашем очерке главных эпох новой истории законченное изложение ее событий, мы заключим свой обзор историей и XIX в. в самых общих очертаниях.

Движение, вызванное французской революцией и революционными войнами, улеглось только в 1815 г., когда европейская коалиция окончательно низложила Наполеона I и на венском конгрессе переделала политическую карту Европы. Одновременно с этим началась и повсеместная абсолютистическая, клерикальная и феодальная реакция против всего того, что вошло в жизнь в эпоху Наполеона, революции и просвещенного абсолютизма, равно как против просвещения XVIII в. С этой реакцией, которую поддерживали духовенство и дворянство, вступило в борьбу свободное направление, поддерживавшееся буржуазией и получившее название либерализма. Борьба привилегированных сословий со средним сословием представляет из себя весьма важную сторону социальной истории Западной Европы в XIX в. В то же время подготовлялась почва для обострившейся несколько позднее борьбы между буржуазией и пролетариатом. Пока господствовали привилегированные сословия, у буржуазии и у народа было много общих интересов; но с установлением гражданского равенства и усилением неравенства экономического интересы буржуазии и народа стали расходиться в разные стороны. На этой почве и возник, как мы только что видели, рабочий вопрос, и рядом с либерализмом явилось другое направление, получившие название социализма.

На венском конгрессе был произведен передел границ большей части европейских государств. Россия, отнявшая перед тем у Швеции Финляндию и у Турции Бессарабию, получила большую часть этнографической Польши под названием Царства Польского, которому Александр I дал либеральную конституцию. Австрии достались Венеция и Ломбардия, Далмация, а также Тироль. Пруссия присоединила к своим владениям почти половину Саксонии, шведскую Померанию, Познань и Прирейнскую область. Англия, успевшая в эпоху предыдущих войн захватить немало важных пунктов вне Европы, приобрела Мальту, Гельголанд и протекторат над республикой Ионических островов. У Дании была отнята Норвегия, которую отдали шведскому королю. Голландия была соединена с Бельгией в одно Нидерландское королевство. В Германии, в которой до падения Священной Римской империи насчитывалось около 350 государств, венский конгресс оставил только 36 государств, заключивших между собою союз с постоянным сеймом во Франкфурте-на-Майне. В Италии, кроме Ломбар-до-Венецианского королевства, отданного Австрии, были восстановлены королевство Сардинское, великое герцогство Тосканское, Папская область и королевство Обеих Сицилий, кроме других, менее значительных владений. Вскоре после окончания венского конгресса государи Австрии, Пруссии и России заключили между собою так называемый Священный Союз, к которому пригласили примкнуть и других монархов. Этот союз скоро сделался органом, как известно, международной реакции, после того как в 1820 г. вспыхнули революции в Испании, в королевстве Обеих Сицилий и в Португалии, а в 1821 г. и в Пьемонте, одновременно с греческим восстанием против турецкого ига. Причиною этих революционных движений были крайности реакции и стремление к политической свободе. После Венского конгресса происходили новые съезды монархов и министров в Ахене (1818), в Троппау и Лайбахе (1820 и 1821) и в Вероне (1822). По поручению последних двух конгрессов Австрия вооруженною силою подавила неаполитанскую революцию, а Франция - испанскую, после чего введенные в обеих странах конституции были отменены. В Германии лишь очень немногие из второстепенных государств получили конституционное устройство. Реакция коснулась и Франции, хотя ей и была дана возвратившимися Бурбонами либеральная хартия 1814 г. В 1830 г. крайние реакционеры довели Францию до новой революции, получившей название "июльской". Старшая линия Бурбонов была заменена принцем Людовиком-Филиппом Орлеанским, и вместе с новой династией началось во Франции господство буржуазии.

Июльская революция нанесла первый значительный удар зданию, воздвигнутому венским конгрессом. В августе того же 1830 года вспыхнула революция в Бельгии, и ее результатом было отделение Бельгии от Голландии в особое королевство с весьма либеральной конституцией. Июльская революция отразилась и в некоторых частях Германии, где, однако, не дала особенно важных результатов. То же самое можно сказать и о революционных попытках в Италии. Наконец, июльская же революция была сигналом ко взрыву, в том же самом 1830 г., восстания в Царстве Польском. Польская революция была подавлена, и конституция отменена. Времена июльской монархии характеризуются, кроме продолжения прежней политической борьбы между реакцией и либерализмом, развитием социальных и национальных стремлений. Буржуазная монархия во Франции вызвала против себя сильную республиканскую и демократическую оппозицию, в которой все более и более важное значение стали получать экономические требования рабочего сословия. Когда во Франции в 1848 г. произошла новая революция (февральская) и во второй раз в этой стране установилась республика, это политическое движение получило прямо социалистический характер. После этого новые социальные идеи стали приобретать более широкое распространение. С другой стороны, в 40-х гг. с особенною силою стали обнаруживаться стремления национальные, выражавшиеся в желании раздробленных национальностей получить политическое единство (итальянцы и немцы) и в желании национальностей угнетенных добиться самостоятельности (мадьяры и славяне). В некоторых случаях это сопровождалось культурным возрождением к новой жизни национальностей, которые отстали в своем развитии от других народов.

Благодаря соединению политических стремлений с социальными и национальными, почти во всех западноевропейских государствах февральская революция 1848 г. вызвала целый ряд политических движений, принявших весьма грозный характер. В отдельных немецких государствах (между прочим, в Австрии и в Пруссии) также вспыхнула революция (мартовская), которая скоро охватила собою всю Германию, причем сделана была неудавшаяся, впрочем, попытка политического объединения Германии с общеимперским парламентом. В Пруссии, однако, после этого была введена конституция (1850). Особенно сильно революцией 1848 г. была потрясена Австрия, которой, по-видимому, предстояло даже разложиться на свои составные части. Волнения происходили и в Вене, и в Праге. Одновременно с этим произошло восстание в Ломбардо-Венецианском королевстве, и на помощь к нему явился король Сардинии, уже начавший стремиться к объединению Италии. Наконец, восстали и венгры, задумавшие совершенно отложиться от династии Габсбургов. Только взаимная антипатия разноязычных подданных Австрии и русская помощь спасли монархию Габсбургов от крушения.

Начало 50-х годов повсеместно было ознаменовано сильной реакцией. Во Франции республика не удержалась, и, опираясь на реакционные элементы нации, президент республики, Наполеон Бонапарт, совершил 2 декабря 1851 г. государственный переворот, который ровно через год повлек за собою и восстановление французской империи. Ломбардо-Венецианское королевство снова находилось в полной власти Австрии. Сделанная было в Риме попытка установления республики тоже была подавлена (1849), одновременно с усмирением и венгерского восстания. В Германии в 1850 г. были оставлены все планы национального объединения на конституционных началах.

Эпоха второй империи во Франции была временем преобладания этого государства в международных отношениях. Вскоре после восстановления империи, Франция в союзе с Англией, Турцией и Сардинией вела войну против России, известную под названием Восточной или Крымской войны (1853 - 56). Желая отвлечь внимание нации от внутренних дел блестящими внешними предприятиями, Наполеон III решился, еще в союзе с Сардинией, вмешаться и в итальянские дела. В 1859 г. вспыхнула война между Сардинией в союзе с Францией, с одной стороны, и Австрией - с другой, и окончилась полным поражением последней. Австрия должна была отказаться от Ломбардии в пользу Франции, уступившей ее Сардинии. Это было первым шагом к дальнейшему объединению Италии. В 1860 г. итальянские волонтеры под начальством Гарибальди овладели Сицилией и Неаполем, которые вместе с частью Папской области вошли в состав нового Итальянского королевства, к которому еще ранее присоединились Тоскана, Парма и Модена. Наконец, в 1861 г. сардинский король Виктор-Эммануил II принял официально название короля Италии и собрал в Турине первый общеитальянский парламент. После этого Итальянскому королевству оставалось только овладеть Венецианскою областью, томившеюся под властью Австрии, и остатком папских владений с Римом. И то, и другое совершилось в непродолжительном времени, на этот раз в тесной связи с другим политическим объединением, именно с объединением Германии.

Уже в 1848 г. по вопросу об объединении Италии резко обозначилось соперничество между Австрией и Пруссией, как двумя самыми крупными немецкими государствами. В 1864 г. обе эти державы вели войну с Данией, у которой они отняли два герцогства - Шлезвиг и Голштинию, но из-за управления этими землями между Пруссией и Австрией возникла война. Пруссия, гораздо ранее подготовившая объединение Германии на почве экономических интересов так называемым таможенным союзом, сумела заручиться содействием Франции и Италии. Война была непродолжительна. Пруссия напала на германских союзников Австрии и захватила Ганновер, Гессен и Саксонию, после чего нанесла решительный удар и самой Австрии. Желая отделаться от войны с Италией, Австрия уступила Венецию Франции для передачи ее Италии. Результатом войны 1866 г. было исключение Австрии из германского союза. Пруссия получила Шлезвиг и Голштинию, Гессен-Кассель, Ганновер и Нассау. Германский союз распался, и вместо него Пруссия организовала Северо-германский союз с общим парламентом, причем южно-германские государства тайно примкнули к этому союзу, обязавшись помогать ему войсками в случае какой-либо войны. Это подготовило дальнейшее объединение Германии под прусской гегемонией. Что касается до Австрии, то она в 1867 г. превратилась в дуалистическую Австро-Венгерскую монархию, и обе ее половины получили теперешнее конституционное устройство. В 1870 г. Франция, завидовавшая успехам Пруссии, объявила этой последней войну, в которой потерпела самую решительную неудачу. После того, как Наполеон Ш попал под Седаном в плен, в Париже произошла революция, результатом которой было провозглашение республики. Пользуясь этим, Италия заняла Рим и положила конец светской власти пап. В начале следующего 1871 г. была провозглашена Германская империя под главенством прусского короля, принявшего титул императора германского, и новая империя получила общую конституцию. Франция лишилась Эльзаса и Лотарингии и должна была уплатить громадную контрибуцию. Германия сделалась первенствующей европейской державой, стремясь в то же время охранять свою гегемонию посредством союзов (союз трех императоров - австрийского, германского и русского - в 70-х гг., и тройственный союз Германии, Австрии и Италии с 80-х гг.). Грозное положение, занятое новой империей, привело, в свою очередь, к теперешнему франко-русскому союзу.

Во второй половине XIX в. в Западной Европе окончательно восторжествовали конституционные порядки, которые стали вводиться и в новых государствах восточной половины Европы, возникших путем освобождения от турецкого ига (Греция, Румыния, Сербия и Болгария). В той же второй половине XIX в. особенно важное значение получил социальный вопрос. В 60-х годах сделана даже была попытка организации международного союза рабочих. В связи же с социальным движением стоит восстание Парижа весною 1871 года, известное под названием коммуны. В настоящее время во многих западноевропейских парламентах рядом со старыми партиями существуют и партии рабочих.

В истории восточной половины Европы обращают на себя в XIX в. внимание войны, которые Россия вела с Турцией, и постепенное разложение когда-то грозной Оттоманской империи. Уже в XVIII в. возник так называемый восточный вопрос, история которого тесно связанна с историей России. Православное население Турецкой империи давно смотрело на Россию как на свою будущую освободительницу. В XIX в. началось освобождение турецких христиан. В самом начале столетия произошло восстание сербов, которые по бухарестскому миру (1812 г.) между Турцией и Россией получили внутреннюю автономию. В 1820 г. началось греческое восстание, которое, благодаря заступничеству России, Англии и Франции, окончилось образованием теперешнего Греческого королевства (1830) с конституционным устройством. Этот результат был достигнут только благодаря войне России с Турцией, и вместе с тем улучшено было положение Молдавии и Валахии, поставленных к Порте в простые даннические отношения. Все это сильно ослабляло Турцию. В 1831 г. египетский паша задумал было не только отложиться от Порты, но даже отнять у нее часть азиатских владений, и тогда султана спасло только заступничество России, которая стала пользоваться особым влиянием в Константинополе, к крайнему неудовольствию западных держав. В 1853 г. Франция и Англия даже предприняли войну против России в защиту Турции. Между тем христианские подданные Порты продолжали все более и более волноваться. В 1875 году произошло восстание в Герцеговине и Боснии, а в следующем году Сербия и Черногория объявили Турции войну, за которою последовала новая русско-турецкая война 1877 - 78 гг. Результатом ее было то, что Румыния и Сербия (ныне оба королевства) были признаны независимыми государствами, и кроме того создано было в вассальной зависимости от Турции княжество Болгарское, а на юг от него автономная провинция под названием Восточной Румелии (теперь фактически соединенная с Болгарским княжеством). Одновременно с этим Босния и Герцеговина были переданы в управление Австрии, которая, таким образом, будучи вытеснена из Италии и Германии, получила своего рода вознаграждение на Балканском полуострове. Освобождение турецких христиан и образование из них новых государств имело своим результатом развитие на Балканском полуострове культурной жизни и проникновение в эти страны европейской цивилизации (между прочим и западных политических форм).

ОЧЕРК ДЕВЯТЫЙ

Распространение всемирного господства европейских народов

Постепенное расширение всемирно-исторической сцены

В некоторых больших исторических атласах можно найти картографические изображения того, как постепенно расширялась историческая сцена, или как постепенно "распространялась история" по земному шару. Возьмем, например, первую же таблицу в прекрасном французском атласе Шрадера, на которой дано шесть последовательных карт "распространения истории" за две тысячи лет и за 450 лет до Р. X., а после Р. X. через 250 лет, 1275 лет, 1550 лет и в новейшее время, причем разными красками на белом фоне материков и островов отмечены те страны, в которых в указанные эпохи уже совершалась история. Рассматривая эту таблицу, можно самым наглядным образом представить себе, как история мало-помалу захватывала все большее и большее количество стран: на первой карте затронуты красками едва кое-какие пункты, на последней мало что остается незакрашенным: одни только полярные области Старого Света и Северной Америки, внутренняя Африка да кое-какие еще территории меньших размеров. Конечно, в таких картах много условного, но какие частные несообразности с той или другой точки зрения мы в них и ни обнаружили бы, в общем они дают очень верную картину постепенного расширения исторической сцены.

Первенствующая роль народов арийской расы во всемирной истории и особое значение Европы

На названных картах, далее, разными цветами обозначены отдельные человеческие расы, игравшие роль во всемирной истории, и опять очень наглядное представление получается при рассмотрении этих карт, когда мы следим за распространением отдельных рас по земному шару. Самое главное, что здесь бросается в глаза при первом же взгляде, - это все большая и большая окрашенность розовым цветом, выбранным для обозначения арийской расы, разных территорий Старого и Нового Света, в особенности преобладание этого цвета на последней карте. Составители карты сделали еще и больше: они различили разными оттенками одной и той же краски арийцев европейских и арийцев азиатских, обозначив первых более темным тоном, а вторых более светлым: понятно, что именно более темный оттенок розового цвета оказался занимающим на последней карте и наиболее места. Это - наглядное изображение распространения европейских народов и европейской культуры, т. е. расширения европейской истории, которая продолжается теперь не только на своей родине, но и в Северной Азии, и в обеих Америках, и в Австралии, и на южной оконечности Африки.

Европа - настоящий центр всемирной истории, опередивший другие части света в своем развитии и влияющий на них и в экономическом, и в культурном, и в политическом отношении. Ее народы колонизировали обширные пространства на всем земном шаре; ее государства имеют массу владений в других частях света; ее промышленность снабжает своими товарами самые отдаленные захолустья, и где только нет ее торговли; ее технические изобретения проложили себе путь в самые отсталые страны, и в будущем, наконец, для всего человечества не может быть иной науки, кроме той, которая создана Европой.

Распространение трех мировых религий в старом и новом свете

К не менее интересным заключениям приводит нас и рассмотрение карты религий, существующих на земном шаре. При первом взгляде на нее мы видим следующее распределение сплошных территорий, занятых последователями трех мировых религий - христианства, ислама и буддизма. Христиане населяют северо-западную часть Старого Света, т. е. Европу, и имеют многочисленных представителей во всей Северной Азии, составляющей северо-восточный угол этого материка, но здесь до сих пор еще очень много язычников (сибирские инородцы). Юго-восточный угол Старого Света является территорией, где главным образом сосредоточены буддисты, которые, впрочем, во многих местах живут бок о бок с представителями других религий (даосизм и конфуцианство, две национальные религии Китая). Что касается до магометанства, то ему принадлежит весь юго-запад Азии и север Африки, где ислам и в настоящее время все более и более подвигается к югу. Вне Старого Света, в Америке и в Австралии из трех названных религий лишь одна, именно христианство, исповедуемое европейскими народами, имеет многочисленных последователей. Конечно, столь широкое распространение каждой из трех главных религий современного человечества среди народов, живущих в разных климатах, говорящих многими языками, стоящих на неодинаковой ступени культуры, как и долговременное историческое существование этих религий (буддизма 24 века, христианства 19 веков, ислама почти 13 столетий), имели своим следствием образование в каждом из трех миров, исповедующих названные религии, местных и национальных особенностей, разъединяющих и христианские, и магометанские народы, равно как и последователей буддизма на отдельные крупные вероисповедания и мелкие секты. В буддизме, например, различаются два основных толка - южный и северный буддизм, а в последнем особое место принадлежит так называемому ламаизму, исповедующемуся, между прочим, в России бурятами, некоторыми тунгусами и калмыками. В исламе с самого же начала также произошел религиозный раскол между суннитами и шиитами, и в большей части магометанского мира утвердилось учение суннитов, а шиитство существует главным образом только в Персии. Нечего говорить (вследствие общеизвестности факта), что вероисповедные разделения существуют и в христианском мире. Несмотря, однако, на внутренние несогласия, наблюдаемые нами в этих трех религиях, каждая из них держится известных общих основ, которые налагают печать на все миросозерцание исповедующих эти религии народов. Очень часто называют европейскую цивилизацию христианскою, и это имеет тот реальный смысл, что это есть цивилизация народов, исповедующих христианство. Но это, конечно, не должно обозначать ни того, что христианство является источником и основою всех сторон европейской цивилизации, ни того, чтобы эта цивилизация была полным осуществлением высоких нравственных истин христианства. В первом отношении нужно иметь в виду, что христианство явилось в истории как "царство не от мира сего", а потому не оно, конечно, источник всего технического и научного прогресса Европы. С другой стороны, громадное воспитательное значение, какое должно было иметь христианство в нравственном отношении, всегда оставалось более желанием высоко настроенного идеализма, чем реальным фактом. Не только установление власти европейских народов над многими дикарями и варварами и перенесение к ним благ цивилизации, но и самое распространение христианства, этой религии мира, любви и всепрощения, сопровождались страшными жестокостями и насилиями. Со времени отдаленных морских путешествий и открытия новых стран началась прежде всего деятельность миссионеров, отправлявшихся в разные части света для обращения туземцев в христианство. Во второй половине XVI века в католической церкви была даже основана с этой целью особая конгрегация для распространения веры (congregatio de propaganda fide), по примеру которой впоследствии возникли миссионерские общества и других исповеданий. Проповедь христианства охватила весь земной шар, но во многих местах она встретилась с крайне неблагоприятными условиями и не только там, где существуют старые религии вроде буддизма или магометанства, среди последователей которых миссионерская деятельность особенно безуспешна. В современной Африке ислам сильно распространяется даже теперь.<<*32>> В большой именно степени мешал успеху христианской проповеди и образ действий европейцев по отношению к туземцам (истребление целых племен, обращение их в рабство, эксплуатация их труда и вообще жестокое обращение). Между прочим, печальные китайские события 1900 г. объясняются как раз именно этою причиною.

Разумеется, как технический и научный прогресс не вытекают сами из христианства, так еще того менее жестокости и насилия, какие позволяли и до сих пор позволяют себе европейские "цивилизаторы" в других частях света, могут быть поставлены на счет христианства. Напротив того, истинные христиане, т. е. христиане не по имени только, но и по духу, находят лишь слова осуждения для всех тех ужасов и преступлений, которыми, к сожалению, так часто сопровождалось распространение европейской цивилизации. Здесь не место говорить об историческом и жизненном значении христианства, но прибавить все-таки нужно, что если и можно называть европейскую цивилизацию христианской, то только по ее отношению к тому нравственному идеалу, который одушевлял и одушевляет лучших ее деятелей. Для европейской цивилизации христианство было и остается великим источником нравственного идеализма, когда только оно само под влиянием условий места, времени и среды не превращается в мертвую форму без живого содержания. Сколько знает история таких искажений - от инквизиции до насильственного обращения язычников в христианство! В последнем отношении то, что случалось при обращении варваров и дикарей Нового Света, уже раньше было испробовано в Европе, когда Карл Великий, например, крестил германцев или потомки этих самых германцев мечом и огнем распространяли христианство у своих восточных соседей.

Значение религиозного фанатизма отсталых стран

В былые времена приобщение к европейской культуре мыслимо было лишь в форме принятия христианства. Это было в те именно времена, когда вся культура вообще имела религиозный, вероисповедный характер, а так как в отсталых внеевропейских странах и до сих пор культура сильно проникнута сакральным элементом, то религиозный фанатизм, соединенный с узким национализмом, является одним из главных препятствий к восприятию европейской цивилизации. Стоит только вспомнить турок или китайцев, с их нерасположением к неверным и к иноземцам. Но ведь подобного же рода явления возможны были и в христианском мире, когда вероисповедные различия выдвигались на первый план: и нашим предкам, например, многое в западной культуре казалось порождением проклятого "латинства" или "лютерской ереси", а потому принципиально ими и отвергалось. К той же категории явлений относится и недоверчиво-пренебрежительное отношение средних веков к античной литературе, как к языческой мудрости. Подобного рода явления исчезнут лишь тогда, когда вопросы религиозной веры не станут примешиваться к вопросам чисто светского содержания, и та или другая идея, то или другое изобретение, то или другое учреждение будут цениться по своей внутренней ценности, а не потому, что данную идею, данное изобретение, данное учреждение можно встретить у народов той или иной веры.

Открытие и колонизация европейцами новых земель

После этих общих предварительных замечаний перейдем прямо к истории распространения "европеизма", в широком смысле слова, вне самой Европы. Эта история начинается, как известно, с великих географических открытий конца средних веков.

В древности и в средние века моряки не решались пускаться в море слишком далеко: плавали вдоль берегов, от мыса до мыса, от острова до острова. В XIV в., как известно, итальянец Флавио Джиойя первый воспользовался свойством магнитной стрелки поворачиваться на север, чтобы устроить компас, при помощи которого сделалось возможным ориентироваться в открытом море и днем, и ночью, и в пасмурную погоду, и во время тумана. Первым народом, воспользовавшимся компасом для более отдаленных морских плаваний, были португальцы, которые решились пуститься прямо в океан. Они искали тогда морского пути в Индию, искали новых земель для покорения и новых племен для обращения в христианство. Португальские моряки открыли прежде всего (в начале XV в.) остров Мадейру, потом острова Канарские, Азорские и Зеленого мыса и берега Северной Гвинеи. Мало-помалу португальцы дошли таким образом до экватора и перешли в южное полушарие, а в 1486 г. Варфоломей Диас достиг и южной оконечности Африки, т. е. мыса Доброй Надежды. Через несколько лет после этого, в 1498 г., Васко да Гама, обогнув Африку и проехав вдоль восточного берега до экватора, через Индийский океан достиг Индии. Одновременно с этим Колумб задумал другим путем проехать в Индию и по дороге открыть для испанского владычества и распространения христианства новые страны, именно плывя не вокруг Африки, а по Атлантическому океану все на запад. Удачливый мореплаватель вовсе не думал, что океан так широк, и что между западными берегами Европы и восточными берегами Азии находятся два громадных океана и очень большой материк. Так совершилось открытие Америки (1492) незадолго до морского пути в Индию. За этим последовал ряд других открытий. Еще в 1497 г. венецианец Кабот на английских кораблях открыл северо-восточный берег Америки (Лабрадор), после чего около 1500 г. сделался известным и весь восточный берег Северной Америки. Около того же времени сподвижник Васко да Гамы, Кабраль, открыл и занял именем Португалии Бразилию (1500), а в следующие десятилетия португальцы первыми из европейцев посетили Мадагаскар и появились на островах Индийского океана. Одновременно с этим испанец Бальбоа перешел Панамский перешеек и объявил неведомый дотоле Великий океан собственностью своего государя (1515). Четыре года спустя португалец испанской службы Магеллан обогнул Южную Америку, проехав из Атлантического океана в Великий через пролив, до сих пор носящий его имя (1519). После его смерти, во время этого путешествия товарищи его вернулись в Европу вокруг Азии и Африки. Магеллан думал, что между Южной Америкой и юго-восточной Азией простирается обширная водная пустыня, но впоследствии мореплаватели стали здесь открывать новые и новые острова, а между ними в начале XVII в. Австралийский материк.

Эти великие географические открытия конца XV и начала XVI вв. были сделаны португальцами и испанцами, между которыми и разделились все вновь найденные острова и земли. Силы обоих народов направились тогда главным образом на земельные приобретения и завоевания за морем. Так называемые "конкистадоры" целыми толпами и чуть не каждый год отправлялись в новые страны за драгоценными металлами, за редкими произведениями природы и за индийскими товарами. В Африке, в Америке, в Азии португальцам и испанцам приходилось иметь дело с народами, стоящими в культурном отношении ниже европейцев, и потому им легко было одерживать победы над туземцами. Часть их находилась еще в диком состоянии, и европейцы безжалостно их истребляли, обращали в рабство и делали предметом торговли. За конкистадорами потянулись в новые страны миссионеры, обращавшие туземцев в христианство. К чести их нужно сказать, что многие из них заступались за несчастных дикарей, но большею частью безуспешно. Испанцы в Америке заставили туземцев работать на плантациях и в рудниках, что оказалось совсем не под силу дикарям, совершенно не привыкшим к напряженному труду и питавшимся главным образом растительною пищею. Тогда их стали заменять более выносливыми неграми, которыми торговали португальцы еще с середины XV в., начав вывозить их из Африки в Америку в самое первое время по открытии Нового Света. В Африке португальцы даже организовали настоящую охоту за неграми при помощи специально для этого дрессировавшихся собак. Только в XVIII в. началась проповедь против такого позорного пятна, лежавшего на европейской цивилизации, отмена же торговли ими произошла лишь в XIX в.

Кроме дикарей, европейцы встретились в Америке с народами, уже стоявшими на известной ступени цивилизации и государственного быта. Это были Мексика и Перу. Первая из них представляла из себя государство, простиравшееся между двумя океанами, с многочисленным народонаселением, хорошо обработанной почвой и довольно развитой техникой. В 1519 г. испанец Кортес предпринял с несколькими сотнями храбрецов завоевание Мексики, которою и овладел в очень короткое время, благодаря огнестрельному оружию и союзу с племенами, подвластными ацтекам (1521). Впоследствии тот же Кортес открыл Калифорнию. Другое такое же государство было Перу. С еще меньшими силами, чем силы Кортеса, это государство было завоевано испанцем же Пизарро (1535). Одновременно его соперник Альмагро на юге от Перу овладел областью, известною под именем Чили, и все эти новые завоевания вошли в состав владений Испании. Мексиканцы и перувианцы были распределены между европейскими колонистами в качестве крепостных, обязанных работать на победителей.

Совершенно так же португальцы, открыв морской путь в Индию, встретились в этой стране с народами, стоявшими уже на значительной ступени культуры. Туземцы не особенно дружелюбно приняли пришельцев, которые поэтому решились овладеть нужными им пунктами посредством войны. Уже Васко да Гама с успехом начал здесь борьбу с одним из туземных царьков, но после него особенно много способствовал утверждению власти португальцев в Индии Альбукерке, который в начале XVI в. подчинил им многие пункты на всем побережье от Ормузского пролива до полуострова Малакки. После него португальцы завели поселения и торговые агентства на острове Цейлоне и покорили Молуккские и Зондские острова.

Мы уже видели, какие следствия имели для Европы все эти открытия и завоевания новых земель. Прежде всего, прежние торговые пути уступили место новым. Раньше торговля Европы с Востоком находилась в руках венецианцев и генуэзцев, а также городов по верхнему Дунаю, по Рейну и Роне и у так называемой Ганзы. В XVI в. главными торговыми нациями сделались португальцы и испанцы, и Лиссабон занял положение одного из наиболее важных центров торговли с Востоком. Хищническое хозяйничанье обеих наций в новых странах и привычка у себя на родине жить за чужой счет без заботы о развитии сельского хозяйства и промышленности вместе с водворением абсолютизма ослабили в следующем веке и Португалию, и Испанию, и тогда главными торговыми странами сделались Голландия и Англия. Одновременно с развитием морской торговли европейские нации стали заводить заморские колонии, для охраны которых они начали снаряжать военные флоты, и внешняя политика отдельных держав мало-помалу стала в значительной мере осложняться противоположностью и соперничеством их торговых и колониальных интересов. Войны, которые велись в новое время между европейскими нациями, поэтому сопровождались нередко борьбою в самых отдаленных колониях. С другой стороны, в Европу в XVI в. хлынула сразу масса золота и серебра, что вызвало целый экономический переворот. Деньги, бывшие очень редкими в средние века, упали в цене, и соответственно с этим вздорожали разные предметы потребления. Понятно, что этот прилив в Европу драгоценных металлов сильно содействовал развитию денежного хозяйства, которым еще раньше начало вытесняться средневековое натуральное хозяйство. Кроме того, в Европе появились в употреблении новые продукты (кофе, сахар, табак и т. п.) или удешевились продукты, ранее стоившие очень дорого (пряности). Некоторые дотоле неизвестные растения были даже акклиматизированы в Европе: так из Америки, кроме табака, был вывезен картофель, из Китая - апельсинное дерево.

Главные причины этого расселения европейцев по вновь открытым странам были следующие. Ранее всего проложили себе туда дорогу люди особенно энергичные, стремившиеся преимущественно обогатиться войною, торговлею и разного рода предприятиями вроде добывания драгоценных металлов или устройства плантаций. Вторую, более позднюю категорию переселенцев составляли люди, спасавшиеся от религиозных и политических преследований, которым они подвергались на родине. Наконец, особенно в XIX в. стала действовать и третья причина - перенаселение, заставляющее искать новых мест, да и вообще экономическая нужда (ссылка преступников тоже в известных случаях увеличивала население колоний). В XIX в. эту эмиграцию значительно стали облегчать усовершенствованные способы передвижения - пароходство и железные дороги. Конечно, культурное превосходство европейцев с самого же начала дало им перевес над жителями других частей света. Низшие расы Америки и Австралии начали даже вымирать под напором народов белой расы, а более живучие народы Старого Света должны были подчиняться экономическому и политическому господству европейцев.

Сами колонии европейских народов получали весьма различный характер. В одних дело ограничивалось водворением среди туземцев незначительного числа завоевателей, плантаторов, купцов и разных правительственных или торговых агентов, но другие колонии получили прямо европейское население, в котором с самого же начала были представители всех общественных классов. В разные времена и у разных народов взаимные отношения между колонистами и метрополией также принимали очень различный характер. В общем в более ранние времена зависимость колоний от метрополий была большею, но с конца XVIII в. началось стремление колоний к освобождению от подчинения метрополиям. Первый пример в этом отношении был подан английскими колониями в Северной Америке, как известно, отложившимися в 1776 г. от своей метрополии и образовавшими республику Соединенных Штатов. В настоящее время почти вся Америка состоит из самостоятельных государств, образовавшихся из бывших колоний Англии, Испании и Португалии. Из колоний, не разорвавших политической связи со своими метрополиями, наибольшими правами, как мы еще увидим, приближающими их к полной почти самостоятельности, пользуются английские колонии. В качестве купцов и промышленников, солдат и чиновников, миссионеров и путешественников или в виде сплошных населений европейцы встречаются, таким образом, на всех пунктах земного шара. Вместе с этим распространились в других частях света и главнейшие европейские языки, получающие, благодаря этому, значение мировых языков.

Вследствие такого расширения исторической сцены и распространения европейцев по всему земному шару политическая, экономическая и культурная история все более и более приобретает поистине мировой характер. Международные отношения в самой Европе уже давно стали до известной степени определяться и колониальными интересами. Наоборот, и крупные войны, происходившие в Европе за последние три века, сопровождались очень часто и колониальным соперничеством. Голландия не только освободилась от испанского владычества, но и завладела многими испанскими колониями. Войны Англии с Францией в Европе тоже распространялись и на их колонии. Во многих случаях взаимные отношения европейских государств прямо стали зависеть от соперничества в других частях света. Первыми колониальными державами в новой истории, как было уже упомянуто, сделались Испания и Португалия. В середине XVI века испанские колонии занимали всю Вест-Индию, Центральную Америку, все прибрежные страны Южной Америки, кроме Бразилии, а в Северной Америке всю южную часть ее до Калифорнии и верхнего течения Колорадо и Рио-Гранде (Мексика) и Флориду. Кроме того, Испании принадлежали многие острова на океанах. Но мало-помалу испанцы растеряли все свои колонии. Часть их была отнята другими государствами в разное время (в 1898 г. Куба и Филиппинские острова Северо-Американскими Штатами), но большая часть образовала в начале XIX в. самостоятельные республики в Америке. Подобная же судьба постигла значительную часть и колоний португальских. После Испании и Португалии развила свою колонизационную деятельность Голландия, но и ее колонии впоследствии частью были захвачены Англией, часть же голландских колонистов образовала самостоятельные республики (Оранжевую и Трансвааль в Южной Африке, которые недавно тоже вошли в состав английских владений). Впрочем, и теперь Голландии принадлежат еще Зондские и Молуккские острова и небольшие области в Америке (в Гвиане) и Австралии (на Новой Гвинее). Несколько позднее стала заводить колонии Франция, которая в XVII в. предприняла заселение Канады, а в следующем столетии приобрела выдающееся положение в Индии, но в середине XVIII века в войнах с Англией она потеряла большую часть своих колоний в Северной Америке и была вытеснена из своей позиции в Индии. Зато Франция вознаградила себя в XIX в. приобретениями в Африке (Алжир с 1830 г., Сенегамбия, часть Конго, Мадагаскар, о-ва Бурбон и Иль-де Франс, протекторат над Тунисом и др.) и в Азии (Сайгон, Кохинхина и протекторат над Аннамом и Тонкином с начала восьмидесятых годов). Германия и Италия стали заводить колонии лишь во второй половине XIX вв., т. е. после своего политического объединения (в 1884 и 1885 гг.). Главные свои внеевропейские приобретения Германия сделала в Африке (часть Верхней Гвинеи, Камерун, часть юго-западной Африки и часть восточной Африки к югу от экватора) и на островах Великого Океана. Италии принадлежит южная часть африканского побережья Красного моря (Эритрея) и такая же прибрежная область у Индийского океана между экватором и 10° с. ш. В 1885 г. в центре экваториальной Африки основано было по международному соглашению европейских держав независимое государство Конго, отданное под неограниченную власть бельгийского короля, который в 1889 году передал свои права самой Бельгии.

Но ни одно европейское государство никогда не достигало такого колониального могущества, как Англия. Начало колониальной политики Англии восходит к первым годам XVII в., в настоящее же время английские колонии, разбросанные по всем частям света, и по пространству, и по числу жителей занимают самое первое место. Кроме того, Англия владеет многими важными морскими станциями и стратегическими пунктами (крепость Гибралтар, Мальта, Кипр, Перим и Аден у выхода из Красного моря и т. п.).

Английская колонизация в Северной Америке началась в XVII в., по восточному берегу, но здесь же по соседству с англичанами основались и французы (Луизиана, Канада, Нью-Фаундленд). В 1763 г. Англия отняла у Франции ее северо-американские владения, но в 1776 г. сама лишилась части своих колоний, образовавших Северо-Американские Соединенные Штаты. За Англией в настоящее время остается, однако, почти весь север Северной Америки (Канада, Лабрадор, Нью-Фаундленд) и, кроме того, ей принадлежат в Америке остров Ямайка (отнят у Испании в середине XVII в.), часть Гвианы (отнята у Голландии) и др. В Азии важнейшее владение Англии составляет Британская Ост-Индия (весь Индостан с островом Цейлоном, северо-западная часть Индо-Китая, южная оконечность полуострова Малакки и мелкие острова). Первые колонии и фактории завели в Индии португальцы вскоре после открытия сюда морского пути; но впоследствии отсюда они были вытеснены частью голландцами, частью англичанами. Начало распространения английского владычества в Ост-Индии относится к 1600 г., когда для торговли с этой страной была основана особая компания, которая с самого же начала стала вести очень ловкую политику, выхлопатывая себе у индийских царьков торговые привилегии и разные монополии, покупая за деньги земельные участки для своих поселений, строя на них форты и т. п. В конце XVII в. компания даже назначила особого "генерал-губернатора и адмирала Индии" с правом от ее имени вести войны и заключать договоры. Сначала англичане уживались мирно с другими европейцами, имевшими колонии в Индии, но в середине XVIII в. они вступили в борьбу и с французами, и с голландцами. Особенно сильно было соперничество между англичанами и французами. В середине XVIII в. Франция владела уже в Индии значительною территорией и даже стремилась основать здесь настоящую колониальную империю. Войны Англии и Франции (их участие в войнах за австрийское наследство и в семилетней) сопровождались борьбою за колонии в Америке и в Индии. Эта борьба окончилась, как было уже отмечено, поражением Франции (1763). Около этого же времени англичане сильно стеснили и голландцев. В конце XVIII в. уже вполне прочно была установлена вся будущая политика Англии относительно Индии: единственными обладателями всей страны должны были быть англичане, а индийские раджи должны были сохранять лишь внешние знаки власти без всякой политической самостоятельности. В XIX в. англичане распространили свое владычество уже на всю Индию, для чего им пришлось вести войны и подавлять восстания. Самым сильным из них был бунт сипаев, который англичане подавили с страшною жестокостью. Это событие решило, однако, и участь Ост-Индской компании. Именно в 1858 г. парламент отнял у нее все управление Индией, которое было передано непосредственно правительству, а в 1877 г. королева Виктория была провозглашена "императрицей Индии". Англия имеет многочисленные колонии и в Африке - в Сенегамбии и Верхней Гвинее на западе, почти всю южную оконечность африканского материка,<<*33>> на восточном берегу область у экватора и северные берега полуострова Сомаль, не считая многих островов. Сверх того, Англия с 1882 г. господствует в Египте. Последний хотя и считается особым государством, находящимся в вассальной зависимости от Турции, но фактически оккупирован английскими войсками. Наконец, Англии принадлежат еще весь материк Австралии, южная часть Новой Гвинеи, Тасмания, Новая Зеландия и многочисленные мелкие острова, т. е. почти целиком вся эта часть света.

Рассматривая порядок, в каком вообще выступали на поприще колониальной политики отдельные западноевропейские народы, мы видим, что ранее всего пустились в отдаленные плавания и начали заводить колонии государства, находящиеся у Атлантического океана, причем и здесь сначала выступили нации, населяющие юго-западный полуостров Европы, португальцы и испанцы, и только позднее более северные страны, Англия, Голландия и Франция. Германия и Италия стояли вне колониального движения до самого конца XIX в. Причины этого были и в большей отдаленности их от Атлантического океана, и в политической их раздробленности. Чем восточнее лежит страна к Европе, тем менее могла она участвовать в колониальной политике. Колоний никогда не заводили ни Польша, ни Венгрия, как не имеет их теперь и Австро-Венгрия. Только из России двинулся поток колонизации, но не за моря, а сухопутный, не на запад, а на восток.

Краткая история Америки и Австралии

Само собою разумеется, далее, что поток европейской колонизации должен был раньше всего направиться через Атлантический океан в Америку, и первые колонии в этой части света должны были возникнуть на восточном ее берегу. Австралия была открыта много спустя после открытия Америки, а заселение ее европейцами началось еще позже. В самой Америке лишь постепенно европейское население подвигалось от востока к западу - к берегам Великого океана. Поэтому в первый период новой истории роль нового, но уже гораздо большего средиземного моря стал играть Атлантический океан, а очередь до Великого океана наступила лишь тогда, когда, с одной стороны, до него с востока дошла волна европейской колонизации в Америке и русской колонизации с запада в Азии, и развитие океанической торговли стало втягивать в общий ход истории Японию и Китай.

В Америке и в Австралии европейцы нашли очень слабо населенные страны, жители которых находились большею частью в диком состоянии. Только в Мексике и Перу существовала уже довольно развитая варварская культура, истребленная потом утвердившимися в этих двух странах европейцами. От смешения пришлого населения с туземным в Америке образовались новые цветнокожие разновидности человеческого рода, но первенствующая роль на всем материке принадлежит главным образом чистым потомкам европейцев, причем арийское население здесь постоянно увеличивается, благодаря громадной иммиграции из Европы, в которой доля участия падает и на национальности, не имеющие здесь своих собственных владений; например, в числе переселенцев бывает много поляков, русинов и т. п. Мы уже видели, какие где владения были приобретены европейскими государствами в Америке, и укажем здесь лишь на то, что большая часть этих колоний освободилась от своих европейских метрополий, организовалась в самостоятельные государства и ввела у себя республиканскую форму правления. Период освобождения американских колоний - последняя четверть XVIII и первая четверть XIX в., причиною же сепаратистических движений была своекорыстная политика метрополий. Первыми освободились английские колонии в Северной Америке, организовавшиеся в федеративную республику Соединенных Штатов, самое замечательное по своему экономическому процветанию и своей культурности, по своему политическому могуществу и своей внутренней свободе государство Нового Света, успевшее в короткое время опередить многие нации в самой Европе. Испанские колонии в Южной Америке обнаружили стремление к независимости в самом начале XIX в., и в 1808 - 1814 гг. не хотели признавать ни Иосифа Бонапарта, посаженного на испанский престол Наполеоном, ни кадикских кортесов, которые создали знаменитую конституцию 1812 г. Во время наполеоновских войн они стали фактически независимыми и потому с реставрацией Бурбонов в лице Фердинанда VII не захотели вернуться под власть метрополии. Бывшие испанские колонии тоже превратились в республики. Среди европейских колонистов не было представителей старых династий, и отложение колоний сопровождалось введением республиканского строя. Единственное исключение составляла Бразилия, которая, сделавшись независимым от Португалии государством, сохранила, однако, сначала монархическое устройство. Объясняется это, впрочем, чисто случайною особенностью истории отложения Бразилии. Объявленный Наполеоном лишенным престола португальский король Иоанн VI бежал со всем семейством в Бразилию, где уже началось брожение против метрополий. Когда король вернулся в Португалию, регентом Бразилии был оставлен его сын Педро, уже раньше примкнувший к национальному движению. Вскоре затем, в 1822 г., он и сделался конституционным императором Бразилии. Монархия, однако, просуществовала в этой стране не до самого конца XIX в.. и в 1889 г. она превратилась в республику. Попытка, сделанная в шестидесятых годах XIX в. Наполеоном III основать империю в Мексике, как известно, имела весьма печальный финал. Таким образом во всей Америке установился республиканский режим с применением в наиболее важных государствах федеративного принципа, приводящего к сочетанию внешнего могущества с широкой внутренней свободой. К несчастью, не везде республиканский режим создал прочные порядки, и американские республики испанского происхождения большею частью подвержены внутренним раздорам и переворотам. Кроме того, на истории Америки с особою резкостью проявилось культурное превосходство передового протестантизма над реакционным католицизмом, и протестантские, англосаксонские колонии оказались выше католических, романских. Любопытно, например, что одна из них, Парагвай, долгое время была настоящим теократически-патриархальным царством испанских иезуитов. Вообще культурные противоположности, выработавшиеся в Западной Европе, перешли и в Америку, где нередко получили даже дальнейшее развитие, а в иных случаях и обострение.

Экономическое и культурное развитие новых обществ европейского типа в западном полушарии

Колонисты являлись в Америку, что называется, не с пустыми руками, но приносили с собою из Европы все, что составляет материальную, общественную и духовную культуру общества. Здесь, на новой почве, среди новых условий быта, конечно, многое изменялось в этой культуре, но основы ее оставались те же. Широкая политическая и религиозная свобода, господствующая в Соединенных Штатах Северной Америки, имеет, например, английское происхождение: ее принесли сюда гонимые на родине за свою веру и свои убеждения англичане XVII в., и история великой заатлантической республики до известной степени есть поэтому только продолжение истории ее европейской метрополии, Англии. С этой точки зрения стоит бросить общий взгляд на историю Северо-Американских Соединенных Штатов, культура которых, европейская в основе своей, достигла замечательного развития.

Первоначальную территорию этого государства составляла теперешняя восточная окраина Союза, распространившегося в XIX в. до противоположного берега Америки у Великого океана. Здесь, на этой прибрежной полосе, у Англии с начала XVII в. образовалось, как известно, тринадцать колоний, между которыми уже на первых же порах существовали значительные несходства во всем внутреннем быту. В южной части этой территории земля принадлежала крупным собственникам англиканского исповедания, которые вели плантаторское хозяйство, возделывая при помощи рабов-негров табак, сахарный тростник, хлопчатник и рис. Наоборот, колонии, лежавшие севернее, были населены мелкими собственниками, державшимися строгого пуританизма. Первая из этих колоний, Массачусетс, возникла во время гонений на пуритан при Иакове I, и основателями ее были индепенденты. Пенсильванию основали несколько позднее квакеры и т. п. Пуритане "Новой Англии", как назывались главные их колонии, принесли с собою в Америку религиозные и политические идеи, за которые боролись и страдали на родине, и устроились на новых местах в виде своего рода демократических республик. Здесь именно самые важные дела решались на собраниях всех граждан, вообще везде существовали представительные собрания и более тесные советы, а метрополия ограничивалась лишь назначением губернаторов, не стеснявших местного самоуправления. Колонии мало-помалу стали процветать, и в них начали переселяться из Англии все, кому жилось на родине дурно и кто имел охоту и возможность ее покинуть. Известно, из-за чего и каким образом все эти колонии поссорились со своею метрополией и затем от нее отложились. Когда между Англией и колониями началась война, конгресс уполномоченных от отдельных колоний издал знаменитую декларацию независимости, в которой объявлял всему цивилизованному миру, что колонии отделяются от своей метрополии вследствие того, что ее правительство нарушило естественные человеческие права. Эта декларация была составлена в духе идей философии естественного права, господствовавшей тогда в Западной Европе. Результатом отпадения колоний от Англии было превращение их в независимые Соединенные Штаты Северной Америки; это был как бы первый случай применения на практике новых политических идей. Отдельные штаты стали вырабатывать себе новые конституции, сохраняя в сущности прежнее свое устройство, но ссылаясь при этом на верховную власть народа, на разделение властей и на другие принципы тогдашней философии. Известно, что дело американских колонистов возбудило к себе сочувствие в Европе. Особенно было сильно это сочувствие во Франции, откуда в Америку поехали волонтеры помогать сражаться за свободу. Равным образом и основание нового государства за Антлантическим океаном произвело большое впечатление в Европе. Окончательное устройство Соединенные Штаты получили в 1789 г., в одно время с началом французской революции. Конституция Соединенных Штатов признала за каждой из 13 колоний значение вполне самостоятельного государства со своей собственной конституцией, и лишь для иностранной политики и общих материальных интересов (торговли, путей сообщения и т. п.), равно как для решения споров между отдельными штатами или гражданами разных штатов были созданы, кроме того, союзные учреждения. Американцы приняли принцип разделения властей. Законодательная власть была отдана конгрессу, состоящему из палаты депутатов и сената; депутаты выбираются всеобщею подачею голосов в числе, пропорциональном количеству жителей каждого штата, а сенат состоит из уполномоченных от штатов (по два от каждого), избираемых на шесть лет. Исполнительная власть была вручена президенту, которого должны были выбирать на четыре года особые выборщики, тоже назначаемые всеобщею подачею голосов. В сущности это было лишь видоизменение английской конституции, приспособленное к условиям и потребностям страны, но хотя в своем новом устройстве американцы только воспроизводили и развивали основные особенности прежних порядков, господствовавших в колониях, в то же время оно было и как бы применением к государственной жизни принципов французской политической философии. В самом деле, Северо-Американские Соединенные Штаты были и во всемирной истории первою большою и действительно демократическою республикою. Кроме того, в новом государстве восторжествовал индепендентский принцип религиозной свободы. При существовании в стране множества сект было немыслимо установить какую-либо государственную церковь, и это повлекло за собою характерную черту Соединенных Штатов - отделение церкви от государства. Ни штаты, ни весь союз не вмешиваются в Северной Америке в религиозные дела граждан. Главным пятном, долго еще тяготевшим над Соединенными Штатами, оставалось и после освобождения их от Англии только рабство негров, работавших в плантациях южных штатов, но и оно пало в середине XIX в. Из-за этого вопроса в начале шестидесятых годов указанного столетия чуть было не распался самый союз вследствие нежелания "южан" освободить негров, чего требовали "северяне", но правое дело восторжествовало, и рабство было уничтожено - почти в одно время с отменою крепостного права в России.

Самым последним важным фактом в истории Соединенных Штатов является выступление и этого государства на путь колониальной политики и заморских предприятий. В недавней войне с Испанией Северная Америка приобрела некоторые ее колонии, а вслед затем приняла участие и в том усмирении Китая, которое в самом начале XIX в. было предпринято соединенной Европой. В течение всего XIX в. великая республика воздерживалась от приобретения заморских колоний, подобно России расширяя свои пределы сухопутным образом, и защищала принципы невмешательства в европейские дела, вместе с тем охраняя и Америку от европейского вмешательства.

Отпадение Северо-Американских Соединенных Штатов было большим уроком для Англии, которая им и воспользовалась, совершенно изменив свое прежнее отношение к колониям. Все они пользуются теперь широким самоуправлением, граничащим с полною независимостью. Благодаря этому, Канада и вообще вся самая северная часть Северной Америки находится еще в обладании англичан. То же самое следует сказать и об Австралии, которая в короткое время достигла замечательного развития.

В первый раз европейские корабли пристали к берегам австралийского материка в начале XVII века, а европейская колонизация началась на восточном берегу только в конце XVIII века, причем поселенцами - недалеко от теперешнего Сиднея - были сосланные сюда в 1788 г. из Англии преступники, всего несколько сот человек. За ними, впрочем, вскоре последовали и свободные эмигранты, и мало-помалу к середине XIX в. число английских колонистов достигло полумиллиона; особенно же стало оно возрастать только к концу столетия. В общем здесь образовалось несколько отдельных колоний, т. е. больших самоуправляющихся областей, в каждой из которых был поставлен особый губернатор, и возник свой парламент. Экономическое и политическое развитие австралийских колоний пошло очень быстро вперед во второй половине XIX в. В настоящее время эти колонии уже организованы как представительные демократии, в основу которых положены принципы народного верховенства и гражданского равенства. Мало того, в их политической жизни осуществлены даже совсем новые, еще нигде раньше не бывшие испытанными начала; например, в некоторых колониях правом избрания в члены парламента пользуются и женщины. Уже с середины XIX в. стала обнаруживаться и потребность в общих для всех австралийских колоний федеративных учреждениях. Развитие торговли, проведение железных дорог и т. д. создали множество общих всем колониям интересов и вызвали к жизни, в восьмидесятых годах XIX в., целое федеративное движение, тем более, что ввиду развития как раз в то время колониальной политики европейских держав Австралия стала бояться захватов этими державами соседних островов. В 1885 г. большая часть колоний вошла между собою в соглашение и учредила особый "федеральный совет Австралии", бывший первым шагом к сплочению всех колоний (кроме Новой Зеландии, слишком отдаленной от материка) в федерацию, получившую название Соединенных Штатов Австралии или Австралийской республики. Английский парламент утвердил новый политический строй Австралии в 1900 г., и с первого же дня XX столетия союзные учреждения новых "Соединенных Штатов" вступили в законную силу. Образование этой "республики" в общем составе Британской колониальной империи является одним из наиболее замечательных примеров общего направления, принятого английскою политикою в ее отношениях к колониям.

Выходит, следовательно, так, что не только в Америке, но и в Австралии западноевропейские культурно-социальные формы получают дальнейшее развитие, и в этом смысле мы и на австралийскую историю должны смотреть как на продолжение английской же истории.

Исторические судьбы Азии и роль европейских народов в отдельных ее частях

От Нового Света в его двух материках обратимся теперь опять к Старому Свету, ко не к Европе, а к самым старым историческим материкам, к Азии и Африке.

Конечно, в других частях света европейцы могли колонизировать только такие страны, где было много пустых пространств, население отличалось редкостью, культурный уровень его был очень низкий. В главных областях более или менее сплошной европейской колонизации, в Америке и в Австралии, равно как и в Сибири, пришельцы имели дело преимущественно с дикарями, которые в настоящее время большею частью даже вымирают. Такое государство, как Северо-Американские Штаты, образовавшиеся на территории кочевых индейцев, не могло бы возникнуть в старых, густо населенных, достигших известной ступени цивилизации странах, как Индия. Англичане могли завоевать Индию, основать в ней разные учреждения, наслать туда своих чиновников и купцов и т. п., но они не могли так же ее заселить, как заселили Северную Америку. Старые исторические страны, начиная с северного берега Африки и кончая Японией, сохраняют свое прежнее (туземное или пришлое) население, хотя и находятся часто в политической зависимости от европейцев. Что касается до- господства европейцев именно в этой части исторического мира, то в старых владениях Карфагена теперь хозяйничают французы, в Египте распоряжаются англичане, на Малую Азию и Месопотамию имеет большие виды Германия, Персия все более и более входит в сферу влияния России, Афганистан, пока совершенно независимый, играет роль государства-буфера между русскими и английскими владениями, Индия принадлежит целиком Англии, а в одной части Индо-Китая утвердились французы. Мало того, европейцы в самое последнее время утвердились в некоторых пунктах Китая, получив от его правительства так называемые "концессии" и разделив между собою сферы влияния.

Между прочим, последнее столкновение соединенной Европы с Китаем интересно и в том отношении, что в нем принимали участие и действовали заодно с Европой не только Северо-Американские Штаты, но и весьма быстро цивилизующаяся с середины XIX в. Япония - событие, открывающее совершенно новую эпоху в мировой политике.

Само собой разумеется, что в старых исторических странах с сложившейся уже культурой мы больше имеем дело с действием старых традиций и так называемых переживаний, чем с явлениями нового порядка, возникновению которых сильно мешает традиционная культура. Одна только Япония, как было сказано, быстро пошла по пути экономического и технического, даже научного и политического развития. В ней существуют в настоящее время на европейский лад и фабрики, и пароходы, и высшие учебные заведения, и периодическая пресса, и даже парламент. Но в общем новой культуре иногда бывает очень трудно одолеть старые, живучесть которых тем значительнее, чем эти культуры старше. Китай, Индия, мусульманский мир - это целые, давно сложившиеся, прочно установившиеся, сросшиеся со всею жизнью традиционные системы отношений и общественных порядков, воззрений и моральных формул. Все это Восток, тот самый Восток, который мы видели в Египте, в Ассиро-Вавилонии, в древней Персии, в Парфянском или Ново-Персидском царствах, в Арабском халифате, в государстве монголов, в Оттоманской империи. Запад слишком далеко ушел от этого Востока, чтобы между ними обоими могли установиться отношения учителя и ученика, тем более, что фактически и не в этом заключается суть дела, а в стремлении Запада к господству над Востоком и к извлечению из него материальных выгод.

Уже не раз отмечалось нами то обстоятельство, что две очень древние восточные страны стояли особняком во всемирной истории, - Индия и Китай, но за последнее время окончился и для них период изолированного существования.

По отношению к Индии еще можно сказать, что большая ее близость к главной сцене всемирной истории была причиной того, что эта обширная и населенная страна все-таки чаще приходила в соприкосновение с ближайшим к нам Востоком. Западная окраина Индии входила в состав и Персидской, и Македонской монархии, и Бактрийского царства, хотя и тут приходится прибавить, что большая и притом самая важная часть Индии оставалась совершенно в стороне от непосредственного персидского и греческого влияния (греческое владычество в западной окраине Индии продолжалось около двух веков). Другим периодом иноземного влияния на Индию с западной стороны было появление в ней магометанских завоевателей, без прочных результатов в VII в., более частое и настойчивое с VII в., пока в конце Х в. им не удается упрочиться в северной части Индии (магометанские нашествия совершались здесь со стороны Ирана). В XIII в. начались набеги на Индию монголов, продолжавшиеся и в XIV в., а в XVI в. в Индии даже основалось могущественное мусульманское царство Великих Моголов, которое распалось только в середине XVIII в., чтобы открыть дорогу для установления сначала французского, а затем английского владычества. В XIX в. уже вся Индия вошла в состав Британской колониальной империи. Следовательно, Индия все-таки трижды входила в единение с остальным миром: в персидско-греческую эпоху в древности, в мусульманско-монгольскую эпоху в средние века и в эпоху западноевропейской колониальной политики в новое время. Морские сношения дали более прочные результаты, чем сухопутные. Китай был еще более изолирован в своей истории, но и он по временам подвергался внешним влияниям. В нем распространился буддизм, получивший особое развитие в Тибете, где он стал утверждаться еще в середине VII в. по Р. X. В XIII в. и Китай вместе со многими другими странами подвергся монгольскому завоеванию, а как это, так и завоевания самих китайцев на западе привело их в соприкосновение с мусульманским миром. Непосредственные сношения европейцев морским путем стали устанавливаться с Китаем лишь в начале XVI в., т. е. после открытия морского пути в Индию, но до середины XIX в. китайское правительство всячески ограждало свою страну от посещения иностранцев. Только во второй половине минувшего века Китай вошел в более деятельные сношения с Европой, отдельные нации которой начали в конце XIX столетия размежевывать в нем между собою "сферы влияния". Изолированности Небесной империи тоже таким образом настал конец.

И Индия, и Китай, как мы видим, раньше испытывали культурное влияние лишь со стороны ближайшего к ним Запада (греческое влияние через Бактрийское царство в Индии и буддистское через Тибет в Китае) и сделались доступными для европейских народов только после открытия пути из Атлантического в Индийский и Великий океаны, а с другой стороны, и завоевание Россией Северной и Средней Азии поставило обе страны в непосредственное соседство с европейской цивилизацией и по сухопутным границам. В обеих, следовательно, странах главным образом и произошла встреча двух разных потоков высшей цивилизации: морского, западноевропейского, и сухопутного, русского.

Мусульманский мир, который еще в начале новой истории все еще по-прежнему грозил Европе, в последние два века, наоборот, все более и более отступает перед натиском европейских народов, которые теперь господствуют над целыми территориями с мусульманским населением и в Азии, и в Африке. Подобно тому, как раньше пришли в упадок и разложились Арабский халифат и Монгольская империя, так и третья мировая держава мусульманского мира, одно время соединившая под своею властью многие земли в Азии, в Европе и в Африке, Оттоманская империя тоже стала приходить в упадок. В Европе, как было уже сказано, у нее отняты многие земли Россией, и Австрией, и христианскими народами Балканского полуострова, так что здесь у Турции остался сравнительно небольшой клочок прежней ее территории. В Азии значительные окраины Турции тоже отошли к России, которая расширилась здесь и за счет других мусульманских государств - Персии и среднеазиатских ханств. В Африке главным владением турок был Египет, но и он теперь имеет особого государя, находясь в то же время под владычеством европейской державы - Англии. Турция в начале нового времени занимала еще все области Восточной Римской империи, но теперь это - одно из второстепенных государств.

Если, далее, мы возьмем карту Азии и отметим на ней одновременно пределы, которых достигали монгольские завоевания, и теперешние границы Российской империи,<<*34>> то увидим, что, по крайней мере, одна треть первой территории будет покрыта другою. В восточной своей части территория, когда-то входившая в состав монгольских владений, а ныне входящая в состав азиатских областей России, именно от Великого океана к з. приблизительно до 105° в. д., является сравнительно узкою полосою земли, которая далее на з. расширяется, охватывая главным образом громадное пространство, северные части которого заходят к с. за 60° с. ш., а южные - к ю. за 40° с. ш. В этой западной половине русских владений и именно в южной их части находится Туркестан, где во второй половине средних веков процветала еще мусульманская культура, весьма быстро пришедшая в упадок. В историю нового времени Туркестан вступил уже в полном упадке, а теперь эта обширная территория снова приобщается к культурной жизни после того, как с середины шестидесятых до середины восьмидесятых годов XIX в. здесь утвердилась русская власть.

Отсталость африканского материала в историческом отношении

Нам остается еще сказать о подчинении европейцам Африки.

Этот большой материк Старого Света лежит между Средиземным морем на севере и двумя океанами, омывающими его с запада и востока. Атлантическим и Индийским с глубоко врезавшимся между двумя материками Красным морем. Последнее так близко подходит к Средиземному морю, что еще во времена древнего Египта возникла мысль о соединении обоих морей каналом и даже была осуществлена, по-видимому, сносно для плавания малых кораблей того времени. Время от времени этот старый египетский канал возобновлялся и расширялся, но с VIII в. до Р. X. пришел в полный упадок, и только во второй половине XIX в. новый большой канал отрезал Африку от Азии, заменив прежний морской путь в Индию новым, более близким. Что касается до кружного морского пути, который, как известно, был открыт в конце XV в. португальцами, то и это, как и теперешний Суэцкий канал, не было совершенною новостью: вокруг Африки объехали еще финикийцы по поручению египетского фараона Нехао за шесть веков до Р. X. Таким образом, доступность Африки с морей, ее омывающих, факт давнишний: между финикийским и первым португальским объездом прошло более двух тысяч лет, а между первой попыткой соединения Средиземного и Красного морей и прорытием Суэцкого перешейка и того еще больше, около трех тысяч лет. Несмотря на такую древность морских сношений вокруг Африки, этот материк - самый отсталый в историческом отношении, хотя, прибавим еще, именно в северо-восточном углу Африки и возникло первое в истории большое культурное государство, Египет. Между Средиземным и Красным морями еще поддерживались связи за все историческое время, но за две с лишним тысячи лет, протекших между временами Нехао и Васко да Гамы, морским путем вокруг Африки никто не пользовался. Когда, наконец, со времени морских открытий португальцев европейцы стали появляться и селиться на африканских берегах, внутренность материка оставалась тоже долго неизвестной. На картах географических открытий вся внутренняя Африка до XIX в. отмечается как совершенно неведомая, неисследованная область.

Всемирной истории в древности принадлежала только самая северная окраина Африки, прилегающая к Средиземному морю. Здесь возникли Египет и Карфаген, доставшиеся потом Римской империи, а финикийские мореплаватели основывали свои предприятия даже за Гибралтаром, на берегах Атлантики. С этого отдаленного времени и до наших дней северная окраина Африки принадлежит всемирной истории. Сначала эта окраина примкнула к греко-римскому миру в Европе, эллинизировалась и романизировалась, и в ней распространилось христианство, утвердившееся и к югу от Египта, где оно и теперь составляет религию абиссинцев. В VII в. африканские провинции Римской империи были потеряны для христианского мира, и начался период магометанского владычества, причем вся эта окраина Африки вошла в состав Арабского халифата. События азиатской и европейской истории продолжали отзываться и на всей этой полосе земли, и в новое время Европа, как и в греко-римскую эпоху, снова овладела странами, где в древности развивались египетская и карфагенская культуры. Уже в первой половине XVI в. Карл V утверждается в некоторых пунктах бывшей Карфагенской области, а в конце XVIII в. Наполеон делает попытку завоевания Египта. Теперь вся эта старая африканская сцена всемирной истории находится под властью или влиянием европейских наций.

Такова в общих чертах история северной окраины Африки у Средиземного моря с глубочайшей древности до наших дней. К югу от этой полосы находятся великие Сахарская и Ливийские пустыни, которые и не давали цивилизации в течение целых веков распространяться внутрь материка. Только на востоке Нил служил всегда хорошей дорогой для культурных сношений, протекая притом параллельно Красному морю: христианство в Абиссинии - лучшее доказательство того, какое важное значение принадлежит в данном отношении особым географическим условиям этой части Африки. Впрочем, давно ли европейцы узнали, где берет начало древнейшая культурная река, Нил, которому так много был обязан сам Египет?

Раздел Африки между европейскими народами в XIX в.

Мы видели, когда и где утвердились европейцы в тех частях Африки, которые раньше находились вне связи с всемирной историей. К концу XIX в. здесь совершился раздел чуть не всего "черного" (по своему населению) материка между европейскими народами. Почти весь северо-запад Африки принадлежит Франции или входит в сферу ее влияния - от Алжира и Туниса через Сахару и Судан до экваториальной полосы, хотя тут есть и чужие территории. Большой остров у восточного берега Африки, Мадагаскар, тоже принадлежит французам. Англия заняла главным образом восточную позицию, и ее владения или находящиеся под ее политическим влиянием страны тянутся по Нилу до экваториальной области, а оттуда до южной оконечности Африки. Позже других европейских народов выступившие на путь колониальной политики немцы и итальянцы тоже нашли здесь для себя владения, а в самом центре Африки утвердились бельгийцы. Кое-что осталось и в руках самых старых колониальных стран, Испании и Португалии. Интересно при этом, что в религиозном отношении внутренняя Африка делается все более и более добычею ислама.

Влияние технического прогресса Европы

Вместе с европейскими завоеваниями распространяется и европейская материальная культура, достигшая в XIX в. небывалой высоты. Изобретение машин, успехи вообще прикладных знаний и развитие крупного производства совершили громадный переворот в промышленности. Благодаря техническим изобретениям, сделалось возможным, с одной стороны, страшно увеличить количество необходимых для жизни изделий, с другой - значительно понизить их продажную цену. Сначала Англия, а потом и другие промышленные страны Европы начали прямо работать на вывоз своих продуктов в более отсталые части света, а теперь прямо совершается перемещение туда европейских капиталов для промышленных целей. Двумя новыми применениями силы пара явились в XIX в. пароходы и паровозы, во много раз увеличившие силу и скорость передвижения по воде и по сухому пути. Первый пароход был пущен на воду в Северной Америке в 1807 г. Фультоном, а после 1815 г. пользование пароходами мало-помалу распространилось и в Европе, и в других частях света, где только имели свои владения или вели торговлю европейские нации (весьма важное, конечно, значение для сношения имело также прорытие в 1869 г. Суэцкого канала). Другой американец, Стефенсон, изобрел в 1829 г. паровоз для перевозки тяжестей по сухому пути, и с этого времени явились железные дороги, которые уже в сороковых годах стали строиться в очень большом количестве, а теперь связывают между собою даже противоположные берега великих материков. Таковы Трансатлантическая и Сибирская железные дороги. В высшей степени важно было также изобретение в тридцатых годах электрического телеграфа. Кроме того, сделаны были в XIX в. и многие другие важные изобретения, в громадном размере увеличившие силы человека над природою и доставившие европейцам окончательное торжество над отсталыми народами других частей света (между прочим, усовершенствованное вооружение).

Мировая торговля и мировая политика

Уже в начале нового времени, с самого открытия Америки и морского пути в Индию и первых шагов европейской колонизации в других частях света, торговля вышла из того малоразвитого состояния, в каком она была в конце средних веков. Крупная промышленность и паровой транспорт в XIX в. подняли и торговлю на небывалую прежде высоту. Промышленные нации Европы, собственно говоря, именно для сбыта своих товаров и стали широко пользоваться усовершенствованными путями сообщения и обратили особое внимание на отыскание новых рынков и на приобретение новых колоний. Вследствие этого торговля, а с нею и вся экономическая жизнь получили мировой характер, т. е. между отдельными странами всех частей света установилось самое тесное взаимодействие. Некоторые учреждения, вроде всемирного почтового союза, который был основан в 1874 г. и в котором теперь не участвуют лишь очень немногие страны, сильно содействуют этому мирному объединению народов. К той же категории явлений относятся всемирные промышленные и художественные выставки, которых было несколько во второй половине XIX в. (особенно часто во Франции) и т. п. Ради одного самосохранения народы, отставшие на пути развития, считают теперь нужным заимствовать у европейцев их технические изобретения и прикладные знания, причем передовые люди этих народов приходят к сознанию и вообще превосходства европейской цивилизации. В указываемом отношении особенно большие успехи сделала во второй половине XIX столетия Япония, в которой в настоящее время происходит сильное экономическое и культурное развитие европейского характера. В недавней войне с Китаем преобразованная Япония доказала свое превосходство над этим представителем азиатской неподвижности, и среди китайцев также явились люди, которые равным образом стали искать спасения в усвоении европейских знаний. К сожалению только, дикие и варварские народы прежде всего набрасываются на приобретение ружей и пушек и очень, наоборот, сторонятся европейских идей и учреждений.

Приняла мировой характер, понятное дело, и политика. В средние века, например, счеты между Англией и Францией не выходили за пределы Западной Европы, и столкновение французов с англичанами в Палестине во время третьего крестового похода было лишь незначительным эпизодом; теперь же интересы Англии и Франции сталкиваются и в Азии, и в Африке. Или другой пример: старый восточный вопрос, связанный с существованием в Европе Турции, теперь уступил место другому восточному вопросу (на берегах Великого океана), где, как это показало недавнее "усмирение" Китая соединенными силами европейцев, американцев и японцев, тоже сталкиваются между собою интересы всех главных европейских государств с прибавкою Северо-Американских Соединенных Штатов и Японии.

В эту же всемирную торговлю и всемирную политику втянута и Россия, которая два века тому назад вошла в "Европу" - в эпоху великих петровских реформ.

ОЧЕРК ДЕСЯТЫЙ

Место России во всемирной истории

Общий взгляд на место России во всемирной истории

Рассматривая общий ход всемирной истории, мы, конечно, имеем право ставить вопрос о том, какое место занимает во всемирной истории тот или другой народ, та или другая страна? Случается даже, что ученые той или другой национальности даже на самою всемирную историю смотрят с известной чисто национальной точки зрения. Последнее неправильно, но совершенно зато законно, интересуясь ходом культурного развития человечества, искать ответа на вопрос о том месте, какое в его истории занимает родная страна сравнительно с другими странами, участвовавшими в историческом движении. В настоящей главе нашей книги мы и дадим самый общий обзор судеб России с всемирно-исторической точки зрения. Это не будет, конечно, изложением внутренней истории нашего отечества, а лишь ответом на вопрос, в каком отношении история России находится ко всемирной истории. Принятие русскими христианства из Византии - конечно, в связи с другими фактами, свидетельствующими о влиянии Византии на нашу древнейшую историю - было приобщением русской истории к истории восточноевропейского, греко-славянского средневекового мира, как, наоборот, сближение России с Западом при Петре Великом можно назвать приобщением этой истории к западноевропейскому, преимущественно романо-германскому миру. Оба эти факта нашей истории, один в конце Х в., другой на рубеже XVII и XVIII вв., получили разную оценку в двух больших общественно-литературных партиях, на которые разделилась мыслящая часть русского общества в середине XIX в. Именно славянофилы, видевшие благо в том, что Россия приняла восточно-православное христианство, признавали петровскую реформу за большое зло, за событие именно, благодаря которому Россия сошла с своего настоящего исторического пути, тогда как западники в этой самой реформе видели спасение России, как культурной страны, а один из представителей названного направления, Чаадаев, даже выразил сожаление, что русские не примкнули с самого начала своей истории к западноевропейскому, католическому миру. Настоящая историческая наука исходит не из субъективной оценки фактов, а из объективного их исследования. Для того, чтобы Россия приняла христианство из Византии, а не из Рима, как и для того, чтобы через семь веков после этого она сделалась европейским государством, а не азиатским, в какое готово было, по-видимому, превратиться, - и для того, и для этого существовали свои исторические причины, с результатами которых мы должны считаться, как с совершившимися фактами безотносительно к их оценке. Между двумя событиями, о которых было сказано, стоит еще третье, тоже немалой важности: через два с половиною века после принятия христианства большая часть Руси должна была подчиниться азиатской орде, которая вскоре приняла магометанство. Так называемое монгольское или татарское иго, можно сказать, связывало русскую историю с историей азиатского, мусульманского Востока, и лишь за два века до петровской реформы Русь стряхнула с себя чужеземное иго, сильно отстав за это время в своем историческом развитии. Крещение Руси по восточно-греческому обряду, подчинение монгольскому игу и петровская реформа - вот три главные вехи русской истории, указывающие на ее отношения, во-первых, к Византии и вообще к греко-славянскому миру, во-вторых, к мусульманской Азии, которая в конце средних веков поглотила, в лице турок, весь этот греко-славянский мир, кроме самой России, и, в-третьих, к европейскому Западу, вот уже около двух веков оказывающему на нее свое культурное влияние. Таким образом, русская история соприкасается со всеми тремя историческими мирами, образовавшимися в средние века в западной части Старого Света. Развиваясь в зависимости от внутренних условий, в какие ее ставили природа страны и свойства племен, ее населяющих, Россия в то же время испытывала разные влияния со стороны своих соседей, и влияния эти шли на нее с трех сторон, с юга, востока и запада, а именно с юга византийское, с востока азиатское, с запада новоевропейское, три влияния, соответствующие трем историческим мирам, о которых у нас уже столько раз шла речь. Конечно, влияния эти были неравноценны, а с другой стороны, и сама Россия не оставалась в бездействии по отношению к ближайшим и более отдаленным соседям. Ее история не прошла бесследно как для европейского Запада, в систему государств которого она вступила двести лет тому назад, так и для Балканского полуострова с его славянским и греческим населением, и, наконец, для обширных территорий Азии (Сибирь, Средняя Азия, Закавказье), где долгое время царило магометанство. Приняв западную культуру, Россия понесла ее в самые далекие страны Востока. В то время, как совершалась заморская колонизация западных народов, Россия совершала свою сухопутную колонизацию, и оба потока, идя в противоположных направлениях, должны были, конечно, встретиться. Встреча произошла и в Северной Америке, где еще в шестидесятых годах нам принадлежала Аляска в соседстве с английскими владениями, и произошла, она также в Азии, где русские владения в конце XIX в. пришли в соприкосновение с английскими. Благодаря этому, европейская культура, как кольцом, охватила все северное полушарие, и одним из важных звеньев в этой цепи явилась Россия.

Позднее выступление России в истории

Из этого краткого обзора внешних отношений русской истории можно видеть, что, беря эту историю с чисто хронологической стороны, мы должны поместить ее лишь во вторую половину средних веков и в новое время, и что о всемирно-историческом значении русской истории позволительно говорить лишь по отношению к двум последним векам нового времени. И в отношении к первым начаткам культурной жизни, и в отношении к началу крупной исторической роли России приходится одинаково указывать на очень позднее выступление нашего отечества на путь более широкого исторического развития. Судьба всех позже приходящих в общем та, что им больше приходится испытывать влияний, чем самим влиять, более повторять то, что уже было пережито другими, чем идти впереди других. Притом Россия не только позже других европейских стран вступила во всемирную историю, но и разными неблагоприятными условиями задерживалась еще в своем развитии. Отдаленность от главной исторической сцены, чисто физические условия страны, постоянная борьба с азиатскими кочевниками, татарское иго, - все это, вместе взятое, крайне неблагоприятно влияло на русскую жизнь. Позднее других народов вступив на большую историческую дорогу и медленнее других по ней двигаясь, русские должны были, конечно, сильно отстать от своих западных соседей, и эта отсталость является одним из наиболее бросающихся в глаза общих фактов русской истории. Но столь же бросается в глаза и другой факт, именно весьма значительный прогресс, сделанный русскою жизнью за два последних столетия и особенно за вторую половину XIX века.

Географическое положение Восточно-Европейской равнины

Первым неблагоприятным условием для приобщения народов, населявших еще в древности Восточно-Европейскую равнину, к цивилизованному миру, была отдаленность от него этой обширной страны. Своими южными окраинами она, правда, соприкасается с Черным морем, но северные берега его (и его большого залива. Азовского моря) были самыми крайними пределами древней греческой колонизации: дальше на север уже шло сплошное варварство. Римская империя тоже оканчивалась на берегах Черного моря, едва затронув лишь самые южные, прибрежные части теперешней России. Все, что лежало к северу от Черного моря, со всем, что было по ту сторону Дуная и Рейна (указывая, конечно, от Рима), - все это в первые века нашей эры, так сказать, стояло вне истории. Вообще лишь в средние века совершилось включение в европейскую сцену всемирной истории стран к северу от рейнско-дунайской линии и от Черного моря, если не считать сравнительно небольших территорий к северу от этой границы вроде Дакии или Тавриды (Крыма). Припомним, что лишь Карл Великий обратил в христианство Германию, что поляки и русские приняли христианство еще двумя столетиями позднее, и что еще позднее оно стало утверждаться в Скандинавии, а крещение народов в ту эпоху и было тою формою, в какой совершалось их приобщение к высшей культуре. Очень поздно вошла Германия в состав римско-христианского мира, еще позже вошла в состав греко-христианского мира Русь. И по сравнению с Западной Европой к северу от дунайско-рейнской линии Восточно-Европейская равнина оказывается менее благоприятно расположенной по отношению к странам старой культуры. При первом взгляде на карту Европы мы видим, как эта часть света принимает, приближаясь к востоку, все более и более континентальный характер, расширяется и все значительнее отдаляет одни от других морские берега на севере и юге: от Немецкого моря по прямой линии ближе до Средиземного, чем от Белого до Черного. Притом на юге Восточно-Европейской равнины лежат обширные степи, которые с незапамятных времен были приманкою для разных кочевников, отрезывавших очень долго от Черного моря зародившееся гораздо севернее Русское государство. Не мудрено, что историческая жизнь возникла здесь позднее и развивалась медленнее, чем в той части Западной Европы, которая в древности и в начале средних веков тоже оставалась варварской. Прибавим к этому и менее благоприятные условия климата и даже почвы в той части восточной равнины, где образовался ее главный политический центр после кратковременного преобладания Южной Руси с ее черноземом. Там, где жить было побезопаснее от набегов кочевников, было много лесов и болот, - обстоятельство тоже не особенно, конечно, благоприятное для культурного развития.

Значение великого водного пути и южнорусских степей

Русское государство возникло, как известно, на великом водном пути "из варяг в греки", шедшем от Балтийского моря через Финский залив Невой до Ладожского озера, оттуда по Волхову в Ильменское озеро, далее рекою Ловатью до водораздела между бассейном Балтийского моря и бассейном Черного моря, в которое, перетащив лодки в Днепр, по этой последней реке и спускались. Это был торговый путь, и по нему образовалось несколько городов, с именем которых и связана наша древняя история. Подобные водные пути между морями существовали и в Западной Европе, и здесь также на водных путях, главным образом, за исключением морских берегов, и развивалась в средние века городская жизнь. Достаточно вспомнить значение в этом отношении Рейна и Дуная. В стороне от таких путей историческая жизнь развивалась поздно, и целые населения долго оставались на очень низкой ступени развития, примером чему могут служить финны и литовцы, жившие в лесистых и болотистых местностях и очень поздно начавшие приобщаться к исторической жизни. Наоборот, на торговом пути по Каме и Волге довольно рано возникло государство Болгарское из смеси тюрков и финнов, а отчасти и славян: болгары находились в деятельных торговых сношениях с Азией, откуда к ним в Х в. и пришло магометанство. Равным образом по Дону с нижним течением Волги в IX в. по Р. X. существовало значительное царство Хозарское, в котором тоже существовала большая торговля. Из этих трех государств на Восточно-Европейской равнине ближе других к Западу было Русское, но от наиболее культурных стран оно отделялось многими землями, долгое время еще остававшимися в язычестве. Главный центр, из которого высшая культура могла распространяться на Руси, был Константинополь, но правильности сообщения с ним мешали кочевники, долгое время господствовавшие в южных степях, где оканчивался великий речной путь. Восточно-Европейская равнина в южной своей части непосредственно соприкасается со степями Средней Азии, и пространство между Уральским хребтом и Каспийским морем было воротами народов, двигавшихся из Азии в Европу. Через эти, главным образом, ворота и прошли последовательно с IV в. по XIII гунны, авары, болгары, хазары, печенеги, половцы и татары, так сказать, сменявшие одни других. Эти кочевые народы отрезывали Русь от черноморского побережья и сильно препятствовали пользоваться плаванием по нижнему Днепру. Одним словом, в то время, как великий водный путь соединял Русь с двумя морями, леса и болота с одной стороны, а с другой - степи служили ей долгое время препятствием к более деятельным сношениям с цивилизованным миром. Беспокойная жизнь в южных окраинах Русского государства была даже одною причиною отлива населения отсюда с богатого чернозема на суглинок северовосточной Руси, где возникло Московское государство, бывшее ядром теперешней России.

Татарское иго

Кочевники вообще причиняли много зла мирному земледельческому населению южных окраин Русской земли. Главным образом они же пострадали и во время татарского нашествия, которое их разорило и обезлюдило, вследствие чего юго-западная Русь не в силах оказалась сопротивляться Литовскому княжеству, образовавшемуся в то время на ее северной границе и покорившему всю эту часть Русской земли. Но и над другой половиной, северо-восточной, установилось чужеземное иго азиатской орды, препятствовавшее культурному ее развитию. Это иго тяготело над Русью два с половиной века, но и потом еще долгое время ей приходилось вести тяжелую и упорную борьбу с магометанскими царствами на востоке и юге великой Восточно-Европейской равнины. Завоевание одной части Руси Литвою, с которою она в XIV в. подчинилась политическому преобладанию и культурному влиянию Польши, и подчинение другой части Руси татарам создали, так сказать, две разные русские истории, которым суждено было соединиться воедино лишь много позднее. Обе части Русской земли, однако, не утратили своего национального облика, чему особенно способствовала принятая из Византии вера. Конечно, татарское влияние на северо-восточную Русь, которой суждено было разрастись впоследствии в Российскую империю, не могло быть благотворным ни в культурном, ни в политическом отношении. Входя в состав владений Золотой Орды, будущая Россия отрывалась от Европы, чтобы стать Азией. Хотя она и сохранила христианство, как основу своей духовной культуры, но в других отношениях она все менее и менее начинала походить на европейское государство, все более и более принимая, наоборот, восточные формы. Вместе с народами германскими и с другими славянами Русь вступила в историю как молодое государство одного с ними типа, развившегося из условий европейской жизни и культурных влияний Римской империи в обеих ее половинах, но вследствие разобщенности с остальной Европой и вследствие татарского ига Московское государство потребовало впоследствии европеизации, т. е. нового приобщения к европейскому миру. Оно и совершилось на рубеже XVII и XVIII веков.

Место России в славянском мире

Особое значение в истории России имеет принадлежность ее к славянскому миру. При разделении главных европейских народов на романские, германские и славянские мы должны обратить внимание на то, что в выступлении их на историческое поприще и во внутреннем их развитии замечается известная последовательность, которая состоит в том, что раньше других вступили в историю народы романского корня, позже всех - славяне, народы же германского происхождения заняли среднее место. Романские народы состоят из потомков романизированного населения Римской империи, из которого культура прежде всего должна была перейти к германцам, как более близким соседям, потому что славяне в общем занимали области, более отдаленные от культурных центров. Только часть славянского племени - сербы и болгары - пришла в непосредственное соприкосновение с Византийской империей, заняв северную часть Балканского полуострова, остальные же с самого начала были отделены от главной исторической сцены странами с неславянским населением. Если византийская культура могла непосредственно передаваться сербам и болгарам на Балканском полуострове и, благодаря великому водному пути, славянам русским, то влияние западной культуры на славянский мир шло главным образом через Германию и совершалось, так сказать, уже в германской переработке. Самые западные славяне подверглись даже полному онемечению, чехи вошли в состав Священной Римской империи германской нации, а Польша сделалась главным оплотом католицизма в восточной Европе. Благодаря территориальной непрерывности, западное, преимущественно германское влияние и господство католицизма в средние века все более и более подвигались на восток, включив в область романо-германской культуры страны, которые находились в непосредственном соседстве с тогдашней Русью. Кроме крещения поляков по католическому обряду, достаточно вспомнить такие факты, как основание в XIII в. на берегах Балтийского моря немецкого духовно-рыцарского ордена, движение шведов к берегам Невы, принятие в XIV в. католицизма Литвой и соединение ее и подвластных ей русских земель с католической Польшей, наконец, движение самой Польши на восток. Вероисповедная рознь, образовавшаяся между Востоком и Западом в эпоху основания и крещения Руси, сильно мешала последней войти в более тесные культурные связи со своими западными соседями; от своих же единоверцев, византийских греков и балканских славян, Русь географически была отрезана. Последовало затем завоевание самой Руси татарами, падение юго-славянских царств, и в ту же эпоху на западных границах Руси образовалось большое Польско-литовское государство, сделавшееся в конце средних веков наиболее обширной, могущественной и образованной славянской державой. Условия общей истории славянского племени сложились таким образом, что в новую историю в качестве вполне самостоятельных государств вступили только Польша и Россия, из которых одна представляла собою западную культуру, другая - восточную, одна в культурном отношении примыкала к прогрессировавшему в то время романо-германскому миру, другая сделалась после завоевания Константинополя турками единственным христианским государством на Востоке, притом только что еще покончившим свои счеты с татарским игом. Несмотря на такие неблагоприятные условия, Россия в новое время достигает важных исторических результатов в борьбе с враждебными ей силами, и образование в XVIII в. Российской империи является одним из важнейших в указанном столетии событий.

Порядок экономического и культурного развития в Западной и в Восточной Европе

Как часть славянского мира в Европе, Россия во многих отношениях разделяла и разделяет судьбы этого мира, благодаря общему его географическому положению. Если сосредоточить свое внимание лишь на той части Европы, которая по отношению к странам античной цивилизации лежала по ту сторону Рейна, Дуная и Черного моря, то можно установить, что в общем на этой громадной территории приобщение отдельных стран к исторической жизни шло с запада на восток. Если бы не было великого водного пути "из варяг в греки", как проводника византийской культуры, и культура шла бы сюда только с романского запада через Германию, по всей вероятности, русская история началась бы еще позже, может быть, позже того, как вошли в состав исторического мира страны к югу от Балтийского моря и та территория, где возникло первоначальное государство Литовское, т. е. после германизации полабских и поморских славян, образования духовно-рыцарских орденов на Балтийском море, возникновения Ганзейского союза и расширения границ Польского государства к востоку. Во всяком случае, когда великий водный путь Восточно-Европейской равнины утратил свое значение, культурное движение в северовосточной Европе за рейнско-дунайской линией шло главным образом с запада на восток, не встречая уже на своем пути другого аналогичного потока, который шел бы с юга, из Византии, да и сама Византия впоследствии исчезла. Общее направление культурного движения с запада на восток, от романских народов к германским и от германских к славянским объясняется, конечно, не из племенных, или расовых, что ли, свойств этих народов, т. е. не из прирожденных их особенностей, а из условий географических, условий климата, почвы и т. п. На долю славянских народов достались места, гораздо менее благоприятные для экономического их развития, которое тем раньше начиналось и тем быстрее совершалось, чем западнее оно происходило, а от экономического развития, от материального быта зависит и культурное, и политическое развитие. Примерной иллюстрацией этого общего явления может служить вот какое историческое наблюдение.

На известных ступенях экономической эволюции большая часть европейских народов переживала стадию крепостничества, т. е. закрепощения земледельческой, или крестьянской массы. Эта социально-экономическая форма характеризует эпохи замкнутого, натурального хозяйства при распадении общества на землевладельческую и служилую знать и подневольную народную массу. Романские страны вступили в средневековую историю именно с такою формою сельских отношений в виде римского колоната, который и был основою средневекового серважа. Прикрепление крестьян к земле и подчинение сельской массы вообще власти крупных землевладельцев существовали и в Византийской империи, где только законодательство императоров-иконоборцев начало подкапывать крепостной строй сельской жизни. У "варваров", вступивших в общую историческую жизнь в первой половине средних веков, в основе социальной организации лежали сельские общины, состоявшие из свободного крестьянства, и процесс закрепощения начался у них позднее. Вот мы и наблюдаем, следя за тем, как устанавливались крепостные отношения в средневековой Европе, что распространение этой формы шло с запада на восток. Это значит, что экономические и политические условия, вызывавшие появление этой формы, возникали на Западе раньше, чем на Востоке, во Франции ранее, чем в Германии, а в этой последней ранее, чем в Польше, позднее же всего в России. Наоборот, и раскрепощение совершалось в той же последовательности, т. е. чем западнее, тем раньше, чем восточнее, тем позже. В этом же смысле нужно понимать и постепенную замену натурального хозяйства денежным, особенно усилившуюся в конце средних веков и начавшую играть особенно важную роль в жизни европейских народов в новое время. И здесь стоит только обратить внимание на то, что современный капиталистический строй постепенно тоже надвигается от запада к востоку. Весьма естественно, что все это может свидетельствовать нам только об одном, о большей в течение веков экономической отсталости европейского Востока сравнительно с европейским Западом, для чего, конечно, есть свои причины, отчасти уже и рассмотренные нами в этом же самом очерке. Это - менее развитая береговая линия и большая отдаленность внутренних стран от материка, более суровый климат и менее богатая природа, меньшая населенность территории и большая опасность варварских нашествий. Татарское иго, правда, не коснулось ни Польши, ни Венгрии, но обоим этим государствам пришлось выдерживать сильную борьбу с турками, опасность от которых для Германии не была так непосредственна и велика, как для более близких к Балканскому полуострову стран, особенно для Венгрии, большая часть которой даже входила временно в состав грозной мусульманской державы, раскинувшейся в трех частях света в областях древней эллинистической цивилизации.

Значение для России Балтийского моря

Этот обзор географических и исторических условий экономического и культурного развития России показывает нам, что после установления в восточных и юго-восточных окраинах Европы татарского и турецкого владычества, единственною стороною, откуда на Русь могло идти высшее культурное влияние, был Запад. Оно и шло, на самом деле, особенно через старый Новгород, который, как известно, играл очень видную роль в торговле германской Ганзы. Из двух морей, между которыми на великом водном пути возникло Русское государство, более важное значение получило к концу средних веков то, которое лежало к северу, Балтийское. Правда, пределы Русской земли расширились до Северного океана с его глубоко врезывающимся в материк большим заливом, Белым морем, и на этом море у русских завязались торговые сношения с Западом, но крайне северное положение делало из этого моря все-таки не очень-то удобное "окно в Европу". Таким окном суждено было стать именно Балтийскому морю, а между тем и от него Русь оказалась, в эпоху наибольшего своего ослабления, отрезанною более счастливыми соседями. Известно, какое важное значение получил в XVI и XVII вв. так называемый балтийский вопрос, борьба за господство над Балтийским морем прилегавших к нему государств. Сюда, в эту сторону с середины XVI в. направились и политические усилия Московского государства, которые завершились основанием, в начале XVIII века, Петербурга у самого исходного пункта старого великого водного пути. С конца средних веков, со времени политического объединения и свержения татарского ига московская Русь, как не раз уже это отмечалось историками, поворачивается лицом к Европе, т. е. к Западу, потому что Восточная Европа, находившаяся в руках казанских, астраханских и крымских татар, а за Черным морем в руках турок, в культурном отношении была не Европой, а Азией.

"Московия"

В историю нового времени политически независимая часть Руси, основа будущей России, вступает в виде Московского государства или Московии, как его называли в Западной Европе. Как политическая сила, оно выросло в области, лежавшей в стороне от великого водного пути и потому сравнительно поздно получившей историческое значение. Московия была уже гораздо более еще удалена от "Европы", чем в свое время Киев или Новгород. Это было, если так можно выразиться, настоящее историческое захолустье, где очень легко было отстать от общего движения исторической жизни. Особые условия существования выработали тут своеобразный общественный уклад, в котором бросаются в глаза сильное развитие государственности, хотя бы и в очень примитивных формах, и, наоборот, весьма слабое развитие личности. Западным европейцам, попадавшим в Московию, она должна была казаться совершенно варварскою, азиатскою страною, лишь областью, так сказать, некоторой обширной "Татарии", где вся жизнь приняла чисто восточные формы. И, на самом деле, жизнь складывалась здесь не по-европейски, хотя Московия не так-то уж совсем была изолирована по отношению к Западу.

Священная Римская империя на Западе и Москва в качестве "третьего Рима" на Востоке

Между тем как раз в эту эпоху у людей Московского государства развился весьма гордый национализм, для которого было подыскано и теоретическое обоснование и даже со всемирно-исторической окраской. Московские книжники, впрочем, не сами выдумавшие эту идею, объявили Москву третьим Римом, что поднимало ее значение на недосягаемую высоту и донельзя льстило национальной гордости. Но, в сущности, такое о себе мнение, соединенное с очень слабым культурным развитием, есть черта, характеризующая восточные народы, в наше время, например, турок и китайцев.

Остановимся несколько подробнее на этом представлении о Москве, как о третьем Риме. Это был такой же отголосок античной идеи о всемирном господстве Рима, каким на Западе была фикция о продолжении Римской империи, представительницею которой сделалась немецкая нация. Мы еще не говорили подробно об этой идее средневекового Запада и потому можем здесь и на ней остановиться несколько больше.

Уже в самом начале истории германских народов Римская империя была для них чем-то высшим, и они стремились занять в ней определенное место в качестве союзников или вспомогательных войск. Высшим проявлением честолюбия германских вождей было добиваться титулов империи и стремиться к восстановлению самой империи. С падением Западной империи ее права были перенесены на восточного императора, и германские короли стали смотреть на него как на своего главу, номинально признавая его верховенство и дорожа раздаваемыми им титулами. В Византии сохранялась та же идея, и ею руководился в VI веке Юстиниан Великий, когда отнимал у вандалов Африку, у остготов Италию и у вестготов южную окраину Испании. Со времен Константина Великого эта идея непрерывного существования империи стояла в тесной связи с идеей христианской церкви; для последней империя была главной опорой и защитой. После 476 г. восточный император в глазах христианского мира был не только его господином, но и защитником, и охранителем в нем истинной веры. Но на Западе власть императора не могла иметь реального значения вследствие своего бессилия в борьбе с варварами, а потеря империей Палестины и Сирии и иконоборство в VIII веке и совсем уронили восточную империю в глазах Запада. Фактически связь его с Византией все более и более ослабевала, а в 800 году возложение императорской короны на голову Карла Великого и совсем порвало эту номинальную связь. Но для Византии западные императоры были лишь узурпаторами, ибо Византия считала себя истинной наследницей Римской империи, госпожой всех народов, не обращая внимания на то, что большая часть провинций ускользнула из-под ее власти. Даже слепой Исаак Ангел за несколько лет до завоевания Византии крестоносцами четвертого похода, приведшего к временному установлению Латинской империи, мечтал о всемирной монархии. Только императору Византии мог принадлежать священный титул императора - царь. Василий Македонянин упрекал Людовика Немецкого (внука Карла В.) в том, что он стал именоваться титулом, который мог принадлежать только ему одному. Никифор Фока столь же неприязненно смотрел на присвоение императорского титула Оттоном Великим. Византия стремилась к тому, чтобы иностранные государи принимали титулы ее наместников, но никому не уступала самого высшего титула - басилевса. В свою очередь, если на Западе восточного императора и называли императором, то нередко старались умалить титул: Людовик Немецкий писал к Василию Македонянину как к "императору нового Рима"; базельский собор в 1437 г. обращался к Иоанну Палеологу как к императору ромеев (imperator romaeorum), т. е. употребляя грецизированную форму, чтобы не употребить формы roma-norum (римлян). Существовало, однако, различие между обеими империями. Во-первых, византийский император видел в своих правах, как защитника веры, лишь прямое следствие своего положения, в качестве мировладыки и наследника древних цезарей, а на Западе скорее из титула защитника церкви выводились остальные права наследников цезарей. Здесь, как мы знаем, установился дуализм светской и духовной власти, в котором император и папа взаимно дополняли друг друга, между тем как в Византии произошло подчинение церкви государству. Во-вторых, на Западе "римский" император, в конце концов, превратился в сюзерена феодальной иерархии, тогда как Византия не знала феодализма, сохранив в своих областях зависевших от центрального правительства и сменяемых губернаторов, которые присылались прямо из столицы. Вот это-то особое положение императорской власти на Западе и по отношению к церкви, и по отношению к аристократии (землевладельческой и сановной) и произвело то, что средневековая империя на Западе была только фикцией, приняв католико-феодальный характер. В теории империя стояла высоко, но только в теории можно было смотреть на других европейских государей как на провинциальных королей. Пророчество Даниила, примененное к чередованию монархий Вавилоно-ассирийской. Персидской, Македонской и Римской, которая должна существовать до скончания веков, титул защитника церкви, охранителя и распространителя веры, значение императорской власти, как власти светского главы, дополняющего духовного главу - папу, все это сообщало идее империи религиозный, даже мистический характер.

Религиозный характер имела, конечно, и императорская власть в Византии. Отношение к ней славянских народов и их князей сильно напоминает то, что мы наблюдаем в варварских государствах на Западе. И здесь, т. е. на Востоке, могла зародиться идея о перенесении империи с одного народа на другой, как то было на Западе, где при Карле Великом она перешла к франкам, при Оттоне Великом - к немцам. Минуя развитие аналогичных взглядов у южных славян, мы встречаемся, наконец, с этой идеей перенесения империи с греков и на русских, и Москва, как третий Рим, была тоже своего рода "Священной Римской империей Московского государства". Только здесь эта идея нашла более благоприятную почву для своей реализации, конечно, не в смысле универсальной монархии, а в смысле осуществления той полноты власти, которая принадлежала московскому государю, сделавшемуся из великого князя царем. Здесь не место останавливаться на внутреннем процессе, приведшем к московскому самодержавию, но следует, конечно, отметить факт его установления одновременно с тем, как и на Западе воскресает римская государственная идея, нашедшая свое воплощение не в римско-германском императоре, а в национальных королях. Отношения между государственною властью, с одной стороны, и как церковью, так и сословиями, с другой, сложились в Московском государстве иначе, чем на католико-феодальном Западе, т. е. ближе к византийскому типу, и потому византийская традиция больше соответствовала "Москве, третьему Риму", чем древнеримская - "Священной Римской империи немецкой нации".

Формула: "Москва - третий Рим" - получила не только политическое, но и национальное значение. В ней содержалась своего рода националистическо-философская история, отводившая русским особое место во всемирной истории, ибо в формуле этой заключалось определение культурной роли Москвы, как наследницы византийского идеала, известное понимание миссии ее в мире, как хранительницы истинного благочестия. На почве разделения церквей для православного Востока истинным главою христианства был Царьград, как второй Рим, к которому перешло от первого Рима, отшатнувшегося от православия, законное главенство в христианском мире. Но и этот второй Рим тоже пал: принятие официальной Византией флорентийской унии (1439), подчинявшей греческую церковь папе, и вскоре последовавшее за этим завоевание Константинополя турками (1453) были поняты, как причина и следствие, как измена православию и Божия кара за эту измену. Пусть, однако, второй Рим и пал, но не может пасть православное христианское царство вообще, которое, наоборот, должно стоять до скончания века. Вот этим царством, т. е. "третьим Римом", и являлось в глазах русских людей XVI века Московское государство, только что объединившее уделы, освободившееся от татарского ига и потом даже завоевавшее два татарских царства на Востоке. Два Рима пали, Москва - третий Рим, а четвертому уже не бывать. Задача третьего Рима была в том, чтобы хранить древнее благочестие и бороться с его врагами. Брак великого, князя московского, Ивана Ш, с Софьей Палеолог, племянницей последнего византийского императора и как бы наследницей его державных прав, а также папская и венецианская дипломатия, внушавшая московским государям, дабы заставить их воевать с Турцией, что они прямые и законные наследники Византии, - тоже содействовали утверждению такого взгляда. Конечно, что эта теория могла только поддерживать национальное самомнение и исключительность. Она обособляла Московию от остального европейского мира, и это обособление сильно мешало идейному влиянию Запада на тогдашнюю Россию. Во всем этом историческом явлении нельзя не видеть продолжения того культурного обособления, которое характеризует средневековую историю, и любопытно, что теория о третьем Риме, о Москве, как политической и культурной наследнице Византии, стала формулироваться, когда на западе из Византии шло новое подкрепление широкому гуманистическому движению, и сама средневековая Римская империя утратила свое обаяние над умами. Московский национализм XVI - XVII вв. заключал в себе осуждение всего того, что было выработано и вновь вырабатывалось Западной Европой в мире идей, и был в сущности проповедью культурного застоя и, как сказано выше, национальной исключительности.

Европеизация России

Разумеется, в этом беглом очерке не может быть дано истории "европеизации" России, т. е. рассказа о том, когда она началась, какими путями шла, какие препятствия встречала и какие результаты дала. Достаточно указать на то, что со времени петровской реформы, подготовленной, впрочем, всем предыдущим историческим развитием, Россия мало-помалу заняла место в Европе, понимаемой и в смысле известной системы государств и народов, и в смысле территории, на которой господствует высшая культура, хотя, конечно, наша историческая отсталость и до сих пор дает себя знать. Играть роль в общеевропейской политике Россия стала в одно время с тем, как на нее самое сильнее стала действовать европейская культура. Но и традиция третьего Рима не умерла окончательно в сознании некоторой части русского общества, особенно в так называемых славянофильских учениях.

Славянофильская философия истории

В то самое время, как общий ход всемирной истории за последние два века все более и более втягивал Россию в Европу и все более и более преобразовывал ее внутри на европейский лад, славянофильство старалось, наоборот, проповедовать обособление и самобытность, уча, что Запад гниет и что все наше спасение - в отказе от последствий петровской реформы. Одним из выражений славянофильской философии истории является книга Данилевского "Россия и Европа", еще недавно, по-видимому, - судя по числу изданий, - находившая многочисленных читателей. В первом очерке, где у нас шла речь о всемирно-исторической точке зрения, мы уже коснулись теории культурно-исторических типов,<<**35>> которую Данилевский развивал в своей книге, желая обосновать свое положение о том, что Россия с остальным греко-славянским миром, с которым она должна теснее объединиться, составляет отдельный и самобытный культурно-исторический тип. Все историко-философское построение автора "России и Европы" было рассчитано на то, чтобы содействовать охране самобытности восточного типа, объявляемого автором за наиболее совершенный, от западного влияния, признаваемого, наоборот, за нечто весьма пагубное. Мы видели, что эта теория по существу дела отрицает культурное объединение человечества путем исторической преемственности цивилизации и взаимодействия между народами одной и той же исторической эпохи, т. е. отрицает очевидность в угоду предвзятой мысли. Развивая логически основные положения теории Данилевского, мы должны были бы признать в культурно-исторических типах своего рода изначальные и самобытные единицы, резко одни от других отграниченные и одна в другую не переходящие, не соединимые между собою и вместе с тем неразделимые целые, подобные схоластическим сущностям или биологическим видам по старому на них взгляду. Такими именно типами рисуются в этой теории романо-германский и греко-славянский исторические миры Европы. Несомненно, между этими мирами история выработала существенные черты различия, но оба они на самом деле являются лишь неодинаково видоизмененными продолжениями одного греко-римского исторического мира, да и черты различия все более и более сглаживаются между ними: так, воды одной и той же реки, встречая на пути своего течения остров, временно разделяются на два рукава и опять сливаются в одном русле, миновав разделившую их преграду. Взаимодействие между отдельными народами, поставленными в удобные для того условия, совершает выработку некоторой более универсальной цивилизации, а народы, позднее выступающие на историческое поприще, попадают под влияние более старых наций и часто, приходя к ним на смену, по-своему продолжают начатое ими дело, в чем и заключается так называемая историческая преемственность. Обособление, совершающееся в силу тех или других причин, - как это, например, произошло с Западной Европой в средние века или со старою Русью, - конечно, способствует выработке известного типа, имеющего чисто местный характер, но свойства действительной исконности и полной самобытности такому типу можно приписывать только под тем условием, чтобы перед эпохой замкнутости, как в Китае, не существовало эпохи более широкого общения. В нашей Европе периоду обособления двух типов предшествовал долгий период греко-римского объединения всего цивилизованного мира, бывшего своего рода синтезом всех древних культурно-исторических типов, и обе половины Европы получили из этого мира общее наследие, которое особенно и сделало возможным новое объединение, когда исторические условия позволили и Западу, и Востоку выйти из своей замкнутости и обособленности. Во всемирной истории совершается постоянно соединение элементов, первоначально один другому чуждых, и разъединение элементов, уже живших одною общею жизнью: первый процесс ведет к прогрессивному объединению человечества, второй, наоборот, является процессом прямо регрессивным. Создавая, далее, из романо-германского и греко-славянского миров две резко различающиеся исторические противоположности, автор "России и Европы" стремится представить второй из них, как такой, которому не только невозможно, но и не следует делать никаких заимствований у другого, ибо греко-славянский мир представляет из себя высший культурный тип, сравнительно с другим, романо-германским. Как бы мы ни гадали относительно будущего, но по отношению к прошлому и настоящему мы должны признать, что из двух рукавов, на которые в начале средних веков разделилось европейское историческое течение, значение главного русла принадлежит рукаву западному, и что романо-германский мир с большим правом, чем греко-славянский, может называться наследником древней цивилизации, наиболее универсальной, какая когда-либо существовала до возникновения цивилизации современной.

Правда, в начале средних веков европейский Запад не избег общей участи, обособился и замкнулся; образованность и у него пришла в упадок, и даже одно время арабская наука стояла далеко впереди западноевропейской. Но тот же Запад первый и начал выход из этого состояния, сделавшись продолжателем объединительной и цивилизаторской деятельности греко-римского мира. Средневековая католико-феодальная культура, проникнутая местными и временными влияниями романо-германского мира, подверглась критике с более универсальных и непреходящих точек зрения, с которых стали открываться и более широкие умственные горизонты. Историческое развитие личности подняло Запад на ту культурную высоту, на какой дотоле никто еще не стоял. Возрождение и реформация были как бы возвращением к самим источникам европейской цивилизации, к античной древности и первоначальному христианству, иссякшим и исказившимся в средние века, и к тому, что было наиболее универсального и непреходящего в этих источниках. Классическая литература в руках гуманистов и Библия в руках протестантов сделались двумя главными орудиями в борьбе с отжившими свой век социально-культурными формами, но и та, и другая могли получить такое значение лишь благодаря тому, что народилась личность, сознательно противопоставившая свое я внешнему миру и потребовавшая возрождения и преобразования жизни на новых началах. Это-то и было залогом дальнейшего прогресса, к которому стали приобщаться и другие народы. Между тем теория, принижающая романо-германский тип перед греко-славянским, хотя и признает превосходство западной науки, ставит, однако, "Европе" в вину как раз то, в чем вся ее сила и без чего не могло бы в ней быть и науки, - и вместе с тем щедро наделяет греко-славянский тип качествами, имеющими для адептов школы идеальное значение и будто бы уже характеризующими в этом идеальном значении весь греко-славянский культурный тип. Признаками западноевропейского типа считаются именно чрезмерное развитие личности, неуважение к преданию и приверженность к форме, под которыми разумеются стремление к самостоятельному проявлению личного я, дух исследования и искание наилучших основ общежития и которым противополагаются, как признаки типа восточного, соборное начало, верность искони воспринятой вселенской истине и предпочтение, оказываемое внутреннему содержанию и духу перед внешней формой и буквой. Индивидуализм, пытливая мысль и преобразовательные стремления составляют действительно существующие, реальные явления, характеризующие новое западноевропейское развитие и вообще культурную и социальную жизнь всякой страны, идущей по дороге прогресса. Без того, что теория считает основными грехами "европейской" цивилизации, не могла бы существовать сама наука, прежде всего требующая высокого личного развития, критического отношения ко всему, существующему в силу одной традиции, и таких форм жизни, которые обеспечивали свободное развитие ума, - наука, сама содействующая личному развитию, воспитывающая умственную пытливость и ставящая себе задачею, между прочим, и выработку наиболее в нравственном смысле справедливых, а в общественном смысле полезных форм народной жизни. В свою очередь, выставляемые теорией признаки, греко-славянского типа суть простые понятия, под которыми или не мыслится ничего реального, или разумеются явления, обобщаемые совершенно произвольно, или же имеются в виду вещи, вовсе не соответствующие той роли, какую им приходится играть. В конце концов, вдобавок славянофильская теория и не в состоянии указать, каким образом восточные начала могли бы создать что-либо равносильное западной науке.

Славянофилы совершенно верно характеризуют современную Западную Европу, как мир развитой личности, критической мысли, сознательной выработки общественных форм, но совершенно напрасно представляют дело таким образом, будто бы всеми этими признаками определяется сам романо-германский тип на протяжении всего своего культурного и социального развития, а не известный исторический момент в этом развитии. Столь же напрасно утверждают они и то, будто мир греко-славянский изначала и до конца веков был и должен оставаться на той ступени культурного и социального развития, на которой личность мало выступает, как самобытное я, затериваясь в однородной массе, индивидуальная мысль не обнаруживает оригинальности, вращаясь в кругу традиционных идей, а общественные формы не подвергаются изменениям во имя обеспечения за личностью правильного развития, представляясь неразвитому уму как совершенно безразличный и в то же время неприкосновенный порядок вещей. Если даже указанное противоположение между европейским Западом и Востоком и было верно, - а безусловная верность его сомнительна, - то оно имело бы совсем не такое значение, какое ему приписывается рассматриваемой теорией. Личное начало в истории с его необходимыми следствиями, т. е. с самостоятельною работою ума над вопросами мысли и жизни и стремлением к осуществлению в действительности новых общественных идеалов, как и все другое в истории, способно к большему или меньшему развитию и притом в зависимости, конечно, от разных культурных и социальных условий: чем ниже культурный уровень и несовершеннее социальная организация, тем менее средств дается обществом отдельным его членам для их личного развития, тем менее личность способна проявить себя, как самостоятельное и самобытное я и наоборот, чем выше стоит общество в культурном и социальном отношениях, тем более оно помогает проявлению в индивидуальной жизни и деятельности того, что вырабатывает в человеке личность, как развитое я, со своей оригинальной физиономией, со своими мыслью, чувством и волей. По основному закону развития цивилизации культурно-социальный прогресс влечет за собою то, что можно назвать ростом личности, и сам вместе с тем обусловливается этим ростом. Личное начало присуще истории на всех ступенях ее развития, потому что сам исторический процесс в последнем анализе сводится весь к взаимодействию между личностью и культурно-социальною средою, и вопрос может быть лишь о степени развития, о количестве и о силе этого начала в тот или другой момент исторического бытия отдельной нации или целого культурного мира вроде, например, западноевропейского. Если в этом последнем индивидуализм достигает большого развития в наибольшем количестве случаев и с наибольшею силою противопоставляет себя косности или бессознательному саморазвитию культурно-социальной среды, то это служит лишь одним из признаков, свидетельствующих об особенно значительном прогрессе, совершенном Западною Европою в духовном и общественном отношениях. Сами по себе культурные и социальные формы, зависящие от данных условий места и времени, лишь тогда получают более универсальное и непреходящее значение, когда в них вложено много такого, что является результатом чисто личной, отрешенной от влияний местных и временных форм, так сказать, общечеловеческой мысли, говорящей уму и сердцу человека, как такового, а не как представителя той или другой культурной группы. Заключается ли в таком развитии преимущество или, как кажется другим, недостаток, во всяком случае, и преимущество это, и этот недостаток, - если только права, конечно, теория культурно-исторических типов, - не могут считаться признаками одного романо-германского мира, так как личное начало присуще истории вообще, хотя и не всегда в одинаковой степени, а из всех цивилизаций наиболее благоприятною для его развития является та, родоначальниками которой в Европе были древние греки, а наследниками сделались все христианские народы как западной, так и восточной половины Европы.

Расширение границ России в XVII - XIX вв.

Указав на то место, которое Россия заняла в всемирной истории, как один из младших по времени членов мира европейских народов и государств, мы закончим этот очерк общим обзором внешних отношений, которые создали России ее теперешнее международное положение. Приблизившись и географически, вследствие расширения границ в XVIII и XIX вв., к Западной Европе, Россия в то же время заняла важное положение на Востоке, где, несомненно, ей принадлежит цивилизаторская миссия.

Главными политическими силами, которые не хотели, так сказать, пускать Россию в Европу, были, как известно, Швеция и Польша, а вместе с ними эту антирусскую политику вела и Турция. За счет этих государств и создала Россия себе положение на Западе. Отстояв в начале XVII в. свою национальную независимость от агрессивной политики Польши, Московское государство отняло у Польши в том же столетии восточные ее владения по Днепру, а в начале XVIII в. решила пробиться к Балтийскому морю и в союзе с Данией и Польшей вела для этого войну с Швецией, отобрав от нее Лифляндию, Эстляндию, Ингерманландию, Карелию и небольшую часть Финляндии. Победы над Швецией, собственно говоря, и превратили прежнее Московское государство, которое считалось в Европе чуть не азиатским, в Российскую империю, от которой три названные государства и получили самые тяжелые удары. Швеция в начале XIX в. потеряла и всю Финляндию, Польша во второй половине XVIII в. перестала вовсе существовать, усилив Россию своей восточной, литовско-русской половиной, и Россия же играла первенствующую роль в разложении Турции в XVIII и XIX вв. Исчезновение Польши с политической карты Европы принадлежит к числу особенно важных событий XVIII в. Это государство, достигшее наибольшего могущества в XV - XVI вв. при Ягеллонах и простиравшееся "от моря до моря", в XVII в. стало клониться к упадку и вместе с тем утрачивать целые области. Польша в это время лишилась находившейся в вассальной от нее зависимости Пруссии, лишилась Лифляндии, лишилась части Западной Руси со Смоленском и Киевом. Но и в урезанных пределах Польша все еще оставалась большим государством. Его ослабили внутренние смуты, которые позволили России, в самом начале XVIII в., взять ее под свою опеку. Внешняя независимость Польши поддерживалась соперничеством ее соседок, но во второй половине XVIII в. по инициативе Пруссии они пришли к соглашению относительно дележа польских владений, и в три приема Польша была разделена между Россией, Пруссией и Австрией. Литовско-русские части Польши достались России, чисто польские - двум великим германским державам - Австрии и Пруссии. Через двадцать лет после окончательного раздела Польши из некоторых ее прусских и австрийских частей возникло новое царство Польское, которое было присоединено к России. Расширилась в Европе Россия в XVIII и начале XIX в. и за счет Турции. В эти два столетия совершался постепенный процесс разложения Европейской Турции, причем Россия присоединила к своим владениям земли между устьями Днепра и Днестра и Крым (во второй половине XVIII в.) и Бессарабию (в начале XIX в.), утвердившись таким образом на Черном море. С присоединением к России, в начале XIX в., Финляндии, Бессарабии и царства Польского установилась та западная ее граница, которая оставалась потом почти неизменной до наших дней.

Роль России в Азии

Таково было движение России в сторону европейского Запада, но совершалось движение ее и в сторону азиатского Востока. Оно началось с завоевания в середине XVI в. царств Казанского и Астраханского, за которыми уже начиналась настоящая Азия. В те же самые века, когда западные народы приобретали новые земли за морями, Россия постепенно расширяла свои сухопутные границы и присоединяла громадные пространства в Азии. Распространение русской территории совершалось здесь именно в трех направлениях. В конце XVI в. началось завоевание Сибири, а в середине XVII в. русские дошли уже до Охотского и Берингова моря, в середине же XIX в. Россия утвердилась и на нижнем течении Амура. Далее, в первой половине XIX в. Россия овладела Кавказом, где столкнулась с Турцией и Персией. Наконец, во второй половине XIX в. ею были приобретены большие владения в Средней Азии и поставлены в зависимость Хивинское и Бухарское ханства. Последние приобретения России приблизили ее границы к границам Британской индии.

Такое расширение границ России и в Европе, в сторону наиболее культурных ее наций, и в Азии, в сторону народов, отсталых в культурном отношении, сделало Россию одною из величайших по размерам своим мировых держав, какие только существовали в истории, превратив ее в главную посредницу в передаче европейской цивилизации обширным территориям азиатского Востока. Прилагая к истории России схему перехода от речного периода через морской к океаническому, мы видим, что и здесь совершился тот же процесс, так как на Дальнем Востоке Россия дошла до Великого океана, которому в будущем предстоит, по-видимому, громадная роль всемирного значения. С другой стороны, европейские нации, с которыми Россия сталкивалась прежде лишь по отношениям чисто европейским, встретились с Россией и в Азии, где у главных европейских государств есть, как известно, свои интересы.

Из этого движения России на Восток некоторые наши публицисты делают тот вывод, что ей нужно быть и признавать себя державой по преимуществу азиатской не только в географическом смысле, но и по духовному якобы родству нашему с миром восточных народов. Если славянофилы в качестве преемников теории третьего Рима, прежде всего, хотят видеть в России преемницу Византии, то новейшие публицисты, о которых только что сказано, должны были бы видеть в России прямую наследницу средневековой державы монголов, многие части которой, действительно, входят в состав азиатских областей империи. Это то же предложение отказаться от более тесного общения с европейским Западом, где главным образом и развивается передовая цивилизация человечества. Весь, однако, ход всемирной истории и внутреннее развитие самой России приводят к тому, что Россия не должна быть ни Византией, ни Азией, а должна быть Европой.

*1 См. ниже, в конце главы.

*2 Завоевание азиатских и африканских областей Римской империи в VII в., завоевание Испании маврами в VIII в., завоевание Руси монголами, принявшими вскоре затем ислам, в XIII в., завоевание славянских государств на Балканском полуострове в XIV в. и завоевание Византийской империи в XV в. турками, которые в XVI и XVII вв. представляли собою весьма опасную для Европы силу.

*3 Condorcet, "Esquisse d'un tableau historique des progres de 1'esprit humain".

*4 Вышла в свет по-французски в Париже в 1889 г.; есть русский перевод.

*5 См. нашу статью "Теория культурно-исторических типов" (во втором издании "Историко-философских и социологических этюдов").

*6 По Гегелю, всемирная история есть процесс выработки "всемирным духом" сознания своей свободы, и, по его схеме, этот дух, так сказать, движется с Востока на Запад, причем в Китае он еще спит, в Индии уже грезит, в Персии просыпается, хотя еще и не познает своей сущности, и т. д. Ср. выше, стр. 14 - 15.

*7 См. выше.

*8 "История цивилизации в Англии".

*9 Мориц Каррьер, "Искусство в связи с общим развитием культуры".

*10 Г. Вебер, "Всемирная история".

*11 См. другой ее перевод в приложении к "Сравнительной политике" (Спб., 1880 г.).

*12 "Школьное преподавание истории и новая историческая наука" в "Вестнике Воспитания" за 1898 г.

*13 Excudent alii spirantia mollius aera - Credo equidem - vivos ducent de marmore vultus, Ordbunt causas melius coelique meatus Describent radio et surgentia siderd dicent. Tu regere imperio populos, Romane, memento! Haec tibi erunt artes: pacisque imponere morem, Parcere subjectis et debellare superbos.

*14 О дальнейшем подробнее в нашей книге "Государство-город античного мира".

*15 Такое сопоставление читатель может найти на первой таблице карт, приложенных к моей книжке "Главные обобщения всемирной истории".

*16 См. выше.

*17 Ср. выше, стр.

*18 В философиях истории под человечеством часто следует разуметь одно население Западной Европы; конечно, такое словоупотребление не основательно.

*19 См. выше, стр. 20.

*20 "Государство город античного мира".

*21 Оба эти сочинения существуют в русском переводе.

*22 См. выше, стр. 25.

*23 См. выше стр. 115.

*24 Таким образом Индия трижды входила в единение с остальным миром: в персидско-греческую эпоху в древности, в мусульманско-монгольскую эпоху в средние века и в эпоху западноевропейской колониальной политики в новое время.

*25 См. выше, стр. 144 - 145.

*26 В книге "Ранний итальянский гуманизм" проф. М. С. Корелина.

*27 См. выше, стр. 163.

*28 См. выше, стр. 19.

*29 См. выше, стр. 19.

*30 Ср. выше, стр. 231.

*31 Об этом подробнее в следующем очерке.

*32 Христиан на земном шаре около 475 м., из них 215 м. католиков, 160 м. протестантов и 95 м. православных, магометан 170 м., язычников с браманистами и буддистами 835 м. (в круглых цифрах). (Данные 1903 г. - Прим. peg)

*33 В своем стремлении захватить как можно больше земель, англичане встретили здесь отпор со стороны двух республик (Трансвааля и Оранжевой), населенных так называемыми "бурами" (по национальности голландцами). Эти республики в 1899 г. начали против Англии геройскую борьбу, которая недавно так занимала весь цивилизованный мир. В настоящее время обе республики находятся, как известно, также в составе колониальной империи Англии.

*34 Такая карта дана в моих "Главных обобщениях всемирной истории"

*35 См. выше, стр. 27 - 29.