Виктор Эккерсдорф Из воспоминаний С.Волконского ( Князь Сергей Волконский. - М.: Искусство, 1992.) "Из лиц, с которыми встречался у Охотниковых, упомяну милого человека, Виктора Эккерсдорфа, студента-медика. Умный, образованный, разносторонний, веселый и талантливый рассказчик. Много приятного связано, с его памятью, но и много страшного. Сперва приятное. Он отлично знал логику, объяснял ее с увле- — 278 - чением; все эти «barbara,celarent» и пр. были у него, как говорят французы, на конце пальцев. Я с удовольствием вспоминаю наши беседы. Садились мы обыкновенно в городском саду и за стаканом кефира перед татарскою молочной лавочкой рисовали графики логических фигур. Он отлично подражал и в лицах изображал эпизоды экзаменов в медицинской академии. Когда Охотниковы уехали «на Украину», Эккерсдорф устроил мне столование в доме своей сестры. Вот тут уже переходим от приятного к страшному. Сестра была замужем за состоятельным человеком, Булгаковым. Он был арестован и приговорен к смерти. Стали упрашивать, уговаривать, предложили... согласились. С невероятными усилиями брат и сестра раздобыли по Тамбову положенную сумму — Булгакова освободили. Но нужно же было кому-то по городу рассказывать, как дорого это бедной женщине обошлось. Приходят из чрезвычайки: «Вы вот какие слухи распускаете, будто вы чрезвычайную комиссию деньгами задобрили!..» Увели мужа; жена его больше не видала; кто-то из знакомых опознал труп в лесу... Мой приятель в конце лета увез сестру в надежде переправиться с нею через границу. В ноябре того же 1918 года, уже в Москве, однажды слышу звонок. Отворяю и глазам не верю: Эккерсдорф! Но потребовалось время, чтобы узнать его; еле ноги волочит, оброс бородой, лицо одутловатое и с синими пятнами, как бывает при цинге. Он плохо мог говорить, рассказывал толчками, но тем ужаснее был его рассказ. В Брянске, куда он приехал с сестрой, его задержали вследствие какой-то канцелярской неточности в паспорте; сестру отпустили, его отправили в тюрьму. Что это было! Каждую ночь заключенных выводили на допрос, вернее, на издевательство. Председатель чрезвычайки был настоящий изверг, мучил допросом и тешился причиняемым страданием. Несчастные никогда не знали, что их ожидает там, куда их ведут, и даже по пути. Почти всякую ночь по дороге к допросу кому-нибудь из них пускали пулю в спину; однажды раздался выстрел, и человек, с которым Эккерсдорф шел под руку, повис у него на руке... Страшно было слушать его, страшно было смотреть на него: милый, веселый Эккерсдорф озирался, глаза блуждали, говорил толчками, и ни разу распухшее лицо не улыбнулось; положим, улыбаться было нечему... Он собирался все- — 279 - таки бежать, но денег не было. Я только что представил в наркомпрос рукопись своей книги «Законы речи» и получил за нее плату; предложил ему тысячу рублей (в то время это еще были деньги). Мы простились, больше не виделись... Вдруг два месяца тому назад в Риме получаю от него письмо из Белграда, пересланное редакцией «Русской мысли»: он выбрался тогда, он счастлив, здоров, женат, занимается какими-то поставками в Англию, Испанию, занят богословскими вопросами, собирается в Америку и зовет меня с собой в Los Angeles, тот самый, где я когда-то, давно-давно тому назад, читал лекции в университете Стан-форда..." *** Символ №35, 1996 В. Эккерсдорф НИКОЛУШКА* Номер страницы перед текстом на ней Посвящается Н. А. Э. «И увидел я новое небо и новую землю...» (Откр.21,1) ТОЖЕ еще чучело огородное появилось! — кривой, костлявый, бороденка рыжая торчит и сапожища огромные... Пришел, никому ни слова, лопату взял и давай копать грядки. Пыжится, тужится, хмурится, землю швыряет истово и губами шевелит, будто сам с собой разговаривает. А бороденка, как бес, то вверх, то вниз... В обхождении ласков, но говорит мало — все больше приглядывается... А Николушка не любит этого: ему первое дело — лясы точить... Не вытерпел! Пришел на огород, ноги расставил, руки в боки, уставился на «новую метлу» и расплылся... — Вы что, Травин? — Ни-ча-во... вас смотрю... — Сказывают... вы, что ни на есть, самый настоящий Бахамет будете... — и струсил... — Что-оо!?.. — Даже лопату воткнул в землю. И стоят, друг на друга рты поразевали — чистые дураки! У чучела брови от изумления в поднебесье уехали и бороденка строго — вопросительно уставилась вперед и вверх, а Николушка — изобразил на физии... — Эх, ты... рожа! ,-, Смеется... . • Впервые опубликовано в: Путь. № 3. Март-Апрель. 1926. С. 84-109. 148 — Сказывают — Бахамет, а кто его знает — кто? Думал, может, пророк какой басурманский, а ребята засмеяли... во как! — Какие ребята? — Да наши. Один такой почище, студент, что ли, или другой, кто его знает; так вот, другой... нт— Ну что же, другой? — Да ничаво... Говорит, Бахамет это, не в обиду будь сказано, — козел... — Гм!.. ; Помолчали. — Ну так что же, я козел по-вашему? — Как можно?! Не козел, а вроде как бы звезда, концом книзу... потому и про звезду тоже сказывал студент... — Так это он сказал, что я — Бафомет? — Не к тому... А что никак в толк не возьму: то козел, то звезда, да и звезда-то опять не по всякому: так — Бахамет, этак — ничего, можно... —Ну так я-то тут при чем? — Как же не причем? Ведь Бахамет-то, стало быть, вы... — Гм...ну а Бафомет-то кто? — Бахамет? — Известно: Анчутка... — Пошел вон, дурак! Я тебе такого Бафомета пропишу... , — Я не к тому... — А я «к тому»! слышишь?! Проваливай! — И бух — ком земли об забор. Рассердилась новая метла. Покраснел, и ну землю швырять — прямо в забор ухают комья... — Познакомился!.. Дуй его горой!.. Ну-ну!.. А еще дохтур... Задумался. Навстречу санитар, фельдфебель сверхсрочный. Увидал Николку: — Здорово орел! — и прищурил левый глаз — прицелился, глядит—подмигивает... — Ну какой же я орел?! — нахмурился, отвернулся, пропали лучинки с лица: не любит Николушка, когда его орлом величают. И сердится. Особенно, когда случится при Марфе Петровне. А есть такой подлец санитар с закрученными усами, как встретит Нико-лушку, так сейчас: «Здорово орел!» «Ну какой же я орел!» — бубнит в себя Николушка ворчливой скороговоркой и уходит — неприятно! Тем более, если случится при этом Марфушка навстречу — совсем пропащее дело! Хоть сквозь землю!.. irti. . , А санитар-то еще Марфушке подмигивает: Вот, — дескать, — какой болван!.. 149 «Не выносит этого Николушка — и от санитара морду воротит и девка проклятая ему поперек горла стоит — дразнится!.. Раз даже поленом на нее замахнулся, да она как сдвинет брови, да как скажет: — Ну, ну!.. — Николушка только рот разинул да полено из рук выронил... ч% Стал поднимать с земли полено, второе выронил и — пошла вся охапка прямо в грязь... Остановилась Марфушка, вернулась и всю охапку на руку ему по-собрала, поклонилась ему в пояс и пошла... л Так он и застыл с выпученными глазами, разинув рот. Шасть — дверь: сестра милосердия на крыльцо выкатилась; как взвизгнет! — и ну верещать на весь двор — света Божьего не взвидел Николушка! Бегом в перевязочную, бухнул грязные дрова на чистый, как стеклышко, пол, наследил сапогами — натурально, получил от санитара по морде... — Господи, Иисусе Христе, — бормочет Николушка, — а все от бабы произошло, все от бабы!.. Ох, искушение!.. Дал зарок. Не тут то было: с тех пор всякий раз, как встречается с Марфушкой во дворе, та ему в пояс — что за притча!?.. Думал, думал и на третий день сам ей поясной поклон отвесил и тягу: — искушение! А санитара Марфушка в отставку почему-то. Ничего не понимает Николушка, да и народ глядит, как на дураков, — кланяются. Раз спросил: — Чтой-то вы мной займаетесь, Марфа Петровна? — робко так СПРОСИЛ, бОЯЗНО. Посмотрела на него: — Да кто же с тобой, дураком, займаться будет?? — Божий ты человек... Просиял Николушка. Комочек такой в горле застрял, — глотал, глотал — никак не проглотить. ?. Ишьты! — То-то, что ишь! Смотри, ведь, урод какой!.. — и улыбнулась. Потом брови сдвинула, но из под-край крыши смотрит: Ты, — говорит, — дурак, того.™ смотри, усатому-то воли не давай, чтоб по морде бил... а то я тебя! И пошла. м Николушка — в дворницкую: чай пить. Любит Николушка чайком побаловаться, да чтоб вволю, сколько душа требует. А студент угощает. . 150 Чудной был студент: кажись бы, и ласковый и обходительный, а беспокойный. Смотрит всегда в самые глаза, точно в душу влезает. А глаза, как у горячечного. Сидит, сидит, потом вскочит и давай ходить — чистый зверь... Y Потом бухнется на кровать — — Ох! — и лежит и опять смотрит в самую душу. *н> ; Побаивался его Николушка, но любил, и тянуло к нему. А может быть, и не к нему тянуло, а к образу Богоматери с семью мечами в груди, что стоял в углу на маленьком столике — «Умягчение злых сердец». К «умягчению» тянуло. — Ну что, Травин, как? — Да все — слава Богу... — Хорошо? — А то? — чаю попьешь и ладно... Заходил студент... — Что же, по-твоему, в чае-то все и дело? — Как, то ись, в чае? — — Да так: попил и ладно... И больше ничего в жизни не надо? * ' — А много ли человеку надоть? — Много ли мало, а разве не надо человеку, чтобы и другим хоро- ' — Ну-к, что ж? —всем и есть хорошо... — Так ли? А золы, болезни, воздыхания?.. Забыл, что ли? Сам ведь толковал... Задумался Николка. Долго смотрел на студента, не отвечая. Потом оборонил вполголоса: — То —особь статья... — Почему же «особь статья?» ww w?' — Потому — от Бога... так, стало быть, тому человеку определено... а как же против Бога можно? — против Бога никак нельзя... — потому Он-то, ведь, и есть — «хорошо». И прищурился. Потом подумал... Посмотрел извинительно как-то... < — Взять, хошь, к примеру, Иова Многострадального. — Ну? — По-вашему плохо? — Гм... а по-твоему? — А по мне — хорошо! И по ему, по Иовову — хорошо... потому он — человек... обоедесноручный... — Что-что? Законфузился Николушка. Краска по лицу пошла. Глянул на студента и улыбнулся. — Слово такое есть: «обоедесноручный». Господь Бог ведь кому как дает: иному, значит, с правой руки, а тому с левой — потому: 151 «иная слава солнца, иная — луны». А человек, то всякое, что ни на есть, как бы с правой руки от Бога принимать должон... А по-иному еще говорят, что Бог человеку и в правую и в левую руку кладет — все на пользу, только в правую это — что вы за хорошее почитаете, а в левую, как бы вот Иову Многострадальному, а Иов-то Многострадальный из левой руки все, той-знай, в правую перекладает. Ну и выходит, что у него как бы две правые руки — обоедесноручный, то есть... — Гм... — Господь Бог ему в левую — на вот тебе, Иов, проказу, а тот проказу-то сичас в правую — бац! — лежи, проказа! А от всего, что через правую — благодать идет, во как! Засмеялся Николушка. — Вот тут-то вся благодать и есть, чтоб перекладатъ... — Ну, хорошо... ладно!., положим... а что, если тебя, вдруг, деревянной пилой перепиливать станут, как помнишь... того... мученика... это тоже — благодать? — Зачем-де деревянной пилой? Никогда меня деревянной пилой перепиливать не станут... — Ну, а если станут?.. — Никогда этого не может быть... — Ну,аесли?.. — Ну, а если, то, значит, опять же слава Богу!.. — Как слава Богу?! — подпрыгнул студент, — да ты подумай только: деревянной пилой, поперек живота, через кишки!.. — Ну-к, что ж? Коли станут, стало быть, всякое терпение уже произошел, тогда, опять же, ничего не страшно. А без того, чтобы всякое терпение произойти, никак не может быть, чтобы человека деревянной пилой... — Почему же? — Потому — Бог! Во как! "» Зашагал студент. Николушка налил себе глубокую тарелку чая, отодвинул табуретку подальше, уселся на самый краюшек, распластавшись обоими локтями на столе. И дует... Хорошо, весело... — Травин, Травин!.. Травин!.. Леший его дери! Николка, Николай Иванович! — куда, чоррть, запропастился?!., — со всех сторон зовут, шумят Травина. — Я здеся, я вот он! Вот он я!.. Ну, что такое еще случилось! Бежит, запыхался, штаны плисовые подтягивает на ходу, запоясывается узким кожаным ремешком. 152 — Где был, подлец? — Ищут, ищут, шумят по всему двору... — А я спал... — Я тебе посплю, негодяй! я — я — тебе! Спать?! А!? Как это вам нравится?!.. Ох, и досталось же Николке от баб! Три на него ведьмы хвостатые даалетели — одна другой краше — со всех сторон: и дрянной, и окаянный, и плут, и мошенник — не дай Бог врагу лютому связаться с бабами! Три были ведьмы в больнице: сестра милосердия старшая, зубная врачиха и массажистка — все хороши! Николушка у зубной врачихи состоял — Олимпиадой Ивановной звали. Олимпиада на птицу смахивала: худая, востроносая, рыжая, мелкая вся какая-то, а голос визгливый и пронзительный, как есть птица. Злющая была, не приведи Бог! Бывало, чуть что не по ней — так и зашипит и задрожит вся мелко, мелко, чуть приметно. Говорит сначала тихо, вкрадчиво, и краска по лицу разливается да нога на подножнике бормашины нажаривает. — Поди-ка сюда, голубчик, поди-ка сюда... Ты что же это инструменты исцарапал?., а?.. Я тебе сколько раз говорила кирпичом не тереть?! — Да я и не тер, Олимпиада Ивановна... — Не тер? Что же свят Дух тер? А?.. Поди-ка поближе... видал это?!.. Вспыхнули зеленые глазки, как два уголька и заехал крючок в руку, как шило... Вскрикнул Николка, кровь веселая побежала и закапала. Долго вытаскивал крючок, туда-сюда — нейдет!.. Пошел к сестре. — Вот,— дескать,— сестрица, грех какой... — У, осел! И как тебя Олимпиада Ивановна держит еще?!.. Вытащила крючок, разбранила и ушла. Велела за операцию окно вымыть в перевязочной. «Переложил» Николушка из левой руки в правую, перекрестился и хорошо стало... — Ух, хорошо! Благодать, благодать-то разливается... * Соскочил с подоконника, к Олимпиаде побежал радостный. Улыбается, сияет... Волосы растрепались от ветерка, косоворотка синяя расстегнута, штаны плисовые висят, а от глаз во все стороны — лучики... — Вы уж меня, Олимпиада Ивановна, за крючок-то того... простите... Не может Николушка злобы у кого-нибудь оставлять на сердце... Переминается... — Да ты что? Ошалел, что ли?! > Потом спохватилась: 153 — Ладно, ладно, только смотри: вперед чтоб не было... И скосила на него зеленый глазок... — Как можно?! Смотрит Олимпиада Ивановна вострым таким взглядом, чуть правым глазком мутно косит в сторону. А глазки то маленькие, зеленые и бегают, как мыши. Так вот и кажется, что скажет сейчас: — Ой, врешь!.. — Пойду окно кончать. — Постой. Подожди, Николай Иванович... поди сюда... ну, ближе... Смотрит удивленно немного. — Прости и ты меня за крючок... —и отвернулась. — Бог с Вами, Олимпиада Ивановна... Крючок — пустяки... что крючок?.. Поважней крючка есть вещи... — Что еще за вещи? — Крючок — пустяки, а вот почему крючок — это-то и есть вещь, а за это не мне судить, — Бог простит, Олимпиада Ивановна... Про-щайте-с!.. — Постой, постой! Как, то есть, «почему крючок»? — Помышления; в помышлениях — вся суть: потому человек разве плоть? Человек — душа, а душа — помышления; вот где грехи-то наши: «мысленачинания действий» — во как... Рассмеялся и пошел довольный. Любит Николушка слово такое ввернуть, чтобы как обухом по голове... -г«Нет больше Николушки — весь растопился он в солнечном блеске! Нет его больше на земле — весь обратился он в маленький комочек и улетел в небо! Слышит Николка, как в небе поют ангелы и славословят Господа. И разливается эта слава по всему миру — голубая слава, золотая, белая... Света-то, сияния сколько!.. " Прильнул комочек к Престолу Господнему — и не стало больше комочка... И полилась сладость, голубая сладость, золотая, белая — неизреченная!.. Видит Николка тысячи тысяч голубиных крыл, трепещущих в небе, слышит он сладкогласные хоры,-льется через него река золотой благодати, сладость блаженная, херувимская сладость разливается. 154 Катится в небе огаенный шар и склоняется к западу. Застыл город на высоком берегу. Крест золотой на соборе светится отблеском солнца и висит в небе... Положил Николка последний поклон на сияющий крест и заторопился... Санитар вышел. Трень-брень... Идет, плечом забирает, голова вверх, ус торчит, фуражку загнул молодецки на бок. Ему — все равно, все — трын-трава и сам черт не брат, а на Марфушку наплевать, потому — большое образование имеет. Трень-брень... Сумерки собирались... Точно ночные духи слетались отовсюду и обволакивали, обегали, опутывали землю... Холодом потянуло, нехорошим, неспокойным ознобом. Осины зашептали вверху, точно заговорщики или сплетницы старые... Огляделся санитар — никого, только в покойницкой светится газовый рожок желтым пятном — Бафомет-то, видно, все еще с покойником возится. Чудно! Кажись, бы и нет ничего, а что-то сосет под сердцем, отрава какая-то тошнотная разливается по всему телу. Хочется развернуться, да набить кому-нибудь морду, да в кровь, без устали, вволю!.. — Э-эх! Присел на лавочку. Гитару положил бережно рядышком, ковырнул каблуком мягкую землю... — Чоррт!.. — выругался и сплюнул. — Погоди у меня! А из кухни смех и визг бабий донесся — весело там, задорно, молодо. Девки-то все на подбор, одна другой краше, все из родного чернозема выросли — здоровые, упругие... — Пойти или не пойти? — нет, не пойти: невместно с чином и званием, опять же, и образование тоже не малое — сурьезность прошиб — а тут к девкам!.. Черта с два! Небось, всякая побежит, помани только пальцем... Всякая ли, всякая ли, всякая ли? А то?! Юрод-то у меня еще попляшет комара, попляшет еще у меня!.. „.*. л Кто-то медленно приближался по дорожке. Трень-брень... — чтоб не подумал чего; ему, дескать, на все — наплевать, и на Марфушку, между прочим... А-а!.. Травин?! Подь-ка сюда, чтоб твоего чоррт батька, подь-ка сюда! Опять шатался без спроса!? Встал со скамьи и— вплотную... — Подставляй, сукин сын, мурло! — Ну, чего? Чего я тебе сделал? — Где, скотина, был?! — Был!! — Бы-ыл? Был, говоришь, подлец?.. А это видал?.. А этого пробовал?.. А это нюхал?.. А это... Николка повалился. Не видать его в темноте, только сапог чувствует мягкое... — Это что такое? —гаркнуло что-то из темноты. Оглянулся — Бафомет... I — Так что... — Молчать!! Травин, вы живы? — А то? Это — пустое... И охота вам, правда, путаться, Василий Кириллович?! Потому — человек пропащий: Марфушка... — Ну, ну, ну! Поговори еще! Я не посмотрю, что и господин дох-тур тебя заступают... — Я — ничаво... — То-то! — Стыдились бы: санитар, почтенный человек, отец семейства — мне даже говорить с вами противно! Ушел Бафомет. Присел Никитич на лавку — ух, какие вихри на душе разгулялись! Николка рядком стоит в темноте. — Петр Никитич! А, Петр Никитич! — Чего еще? — Вы бы уж того... не серчали... потому... ей Богу — грех! Душу-то свою... Уселись рядком. Николка руку ему на плечо положил. — Неча, неча, Никитич, фасон держать — простые мы с тобой люди... а ты все «чина и звания» — ни к чему все... — Да шел бы ты, леший тебя дери, к Олимпиаде — ведь без зуб-то, небось, сидишь... Разошлись по домам. * * « Гвоздь у Никитича заколочен в душу — накрепко... Ломит у Николушки кости, болит и ноет все тело — шибко его Никитич отделал. Даже Олимпиаде пошел сказать, что «болен, дескать, не могу сегодня работать», — отпустила. Тяжко... Не любит Николка болеть — немощь свою чувствовать. Лежит Николка на койке и думает. Не мысли, а волны какие-то набегают... Вот добрая волна подошла... Захлестнула, закрутила и унесла... И не стало немощей: весь он в своем же горлышке комочком собрался и тела не чувствует. Только на правом плече рука чья-то... Воина какого-то. И весь он, воин-то, белый, и золотой, и светится. 156 И света-то, сияния сколько! Но не видит его Николушка глазами — потому и глаз-то тоже как бы нет. А на правом плече чувствует. И силу чувствует на правом плече такую, что не чета ни горам, ни океанам. И может эта сила, как хочет, его повернуть, и нет ему больше своей воли, а вся воля ему оттуда, с плеча идет. И сладко ему эту волю чувствовать — ничего не страшно за этой рукой и ответа ни за что никакого — за все рука на плече ответ держит... Как подумал это, так рука и пропала, и снова боль по всему телу пошла и тошнота какая-то... — Стой, стой! Ты куда же?! — Сои иди... ** — Как, то ись, сам? Не хочу я сам! Не могу я сам никуда итить!.. — взмолился Николушка: так ему руки-то этой жалко. — Сам иди, Николай! И снова боль разлилась по телу и ломота... — Господи Иисусе Христе!.. Тихо в комнате. Часы только стучат, да за окном разговоры всякие и голоса слышатся приглушенные. Встал Николка с койки, вытянулся и пошел босой по комнате. Метлу взял, повымел из углов и выбросил сор за дверь. Чудно как-то все! И дверь, будто, не та и все за что ни возьмись — не то: легкое и в руке не чувствуется. А сквозь закрытую дверь — видать. И двор весь видать, да опять не такой, а желтый какой-то. И деревня, и больница, и приемная, и кабинет — все просвечивает, сквозь все видать, и все как через желтое стекло. Вот и Олимпиада над больным стоит. Испугался Николушка и закрестился: т.. — Свят, свят, свят! Наваждение! Чистое наваждение! н Вытащил бумажный образ святителя Николая Чудотворца, прикрепил к дверям и смотрит. А Николай Чудотворец, как живой, смотрит на него и улыбается. Маленький он такой, как куколка, головой ему кивает. Кораблик на волнах покачивается. А на берегу церковка, и блестит, блестит на ней крестик... Бухнулся Николка на пол и замер... -9 Закрестился... тн Молится. А в полу дырку видит. А в дырке — грязь, а в грязи — муравей... Выставил на него усы и смотрит. — Шут тебя возьми!.. Поднял Николушка голову, а Никола Угодник кланяется ему в иконе: — Так, — дескать, — Николушка, молодцом... хорошо, Николушка... 157 А сам исчезает, уходит, спиной пятится... Да прямо в море уходит... И все кланяется... Уходит и кланяется... Так и пропал в волнах. Глядь — все как было. Икона, как икона, и стоит Николай Чудотворец, как и был, нарисован... Чудно, непонятно и страшно... И, хотя страшно, радостно как-то, по-свадебному. Взял Николка ведро и пошел к колодцу. Трудно идти: ноги болят, спина... Навстречу Марфушка — крепкая такая, стройная, как деревцо. Идет, вся вперед подалась. В руках чашка широкая, плоская, с молоком. Полна-полнешенька. В чашку и смотрит — расплескать боится. — Постой, — говорит, — куда тебе воду таскать? Ты ведро-то здесь оставь, я ужо донесу. Смотрит Николушка, как идет Марфушка, и дивится — не та она вся и молоко — не молоко... И нет ее как-то, Марфушки, точно молоко само плывет по воздуху. И все дело в том, чтоб не расплескать! — Понимаешь, Николка? — Все дело, чтобы не расплескать, только бы не, расплескать... Задумался... Марфушка с ведром пришла, поставила воду. Стоит, уставилась, смотрит на Николку. — Ты чавой-то глядишь, Марфа Петровна?.. — Так смотрю... не заказано. — А все-таки? — А все-таки — не заказано. — Аты садись. Пришла, так садись... — Постой, ты спину-то свою покажи... — А для ча? — Я тебе масть принесла, от нее полегчает. Так ты покажи. ;*» Встал Николка, расстегнул косоворотку, тащит через голову. Марфушка помогла. Растрепался. Так в одних штанах и стоит трепаный. — Батюшки мои! — всплеснула Марфушка. — Ну-ну!.. Ковырнула из банки пальцем, мазнула, растирает по спине. Рука жесткая и — как щетка. От мази холодно, а — от руки.— жар. — Куренок ты, а не человек! Поворачивайся!., и хлоп его по спине. — Ну, какой же я куренок?— обиделся... Руку сжал. Локоть согнутый прямо к лицу Марфушки сует... — Пощупай!.. — Пощупай! Пигалица — вот ты кто! Надулся Николка, покраснел, кровь в висках почувствовал и в ушах зазвенело. А Марфушка рядом стоит, прямо в лицо ему дышит жаром. Тонкая она вся, а здоровая — двужильная. 158 . Поймал ее за руку. — Эк ее, какая твердая!.. -Ударило в голову... Налетели шквалы-вихри и сразились и ударились один о другой На душе у Николки. Смешалось, закружилось все. Струи какие-то огненно-черные в густо синей пучине потекли, понеслись, закружились с шипением и воем. И голос почудился отзвучный: — Сам иди, Николай — Не расплескай, Николушка, — зазвенело в душе... Ахнул Николушка. Положил на себя крест — медленно, четко и сильно: — раз, два, три, четыре и поклонился...» И победил! Взял Марфушку за плечи и бережно-бережно поцеловал в лоб. Чуть-чуть прикоснулся губами, но всю душу свою запечатлел в этом легком прикосновении... — Спасибо тебе, Марфинька!.. — За что? — За молоко спасибо... а еще — за урок... ^ Посмотрела на него и — в ноги: — Николушка, цветик мой, не уходи от меня! Плачет, заливается, ноги его обняла, прижалась, припала, целует, обливает слезами... — Николушка, родный, не уходи!.. .. А Николка улыбается весь, сияет, не движется... — Помру я без тебя, Николушка, ох, помру!.. — Марфинька, а Марфинька! А ты встань... слышь, штоль? Бу-де... Негоже так. Да и никуда я от тебя не пойду... слышь? Души, ведь, мы с тобой человеческие... так куда же одна душа от другой может? — Никуда душа от души не может, потому — все к одному идем и все — одно. Встань, Марфикька... Встала. Согнулась вся. Лицо руками закрыла... — Как я теперь одна? Зла-то кругом, Господи!— и одна... — Бога ищи, Марфинька... . — Это во зле-то — Бога? — Да, во зле. В себе ищи Бога, потому — и зло в тебе, и Бог... Как молоко-то несла давеча, чтоб не расплескать, так и живи: внимательно в себе... — Сил нету-ти, не привыкла, одна, а кругом — ад... пг — А ты как игла будь: штоб всюду свою нитку протянуть и скрось все пройтить и все к Богу. К игле-то ничего не пристанет... * и — Да как же я одна-то? —А ты молись, вот тебя и надоумит. 159 — Не умею... — На меня-то, небось, что сейчас делала? Молилась, ведь? Так имелись —вся!.. Помолчал, отвернувшись, потом прибавил: — От страху молись: пропадаю, дескать, спаси!., как в море тонут — пропадаю, погибаю!.. Он тебя и спасет. А я от кого тебя спасу? От Никитича? Что ж в Никитиче-то все зло и сидит? — Зло-то кру-угом! Все — во зле! — Страшно мне одной, Николушка! — А ты и молись. Как страшно, так ты сичас и молись. — Да мне и сейчас страшно... — Ну-к что ж, сичас и молись... Чг — Да как же? — Постой... Вытащил Николка бумажный образ Святителя Николая — туда, сюда — ни булавки, ничего не нашел, чтоб пришпилить. Ладно, так подержу, а ты молись. Он из бури человека выносит... Ну? Чего же ты? Крест, крест клади наперво... ну: «Во имя Отца и Сына»... — Да как же это так! Николушка?! Господи, Боже мой, вот страсть! — Да так и говори, да не на меня смотри, а на Него... ;.. - — Не могу! — А ты смоги; вот возьми да смоги, сама смоги... — Ей, ей — не могу! — Эк в тебе бесы-то сидят! От сумления не хочешь... Ты думаешь — бумажка? — Ну-к, что ж, ну и бумажка, а ты и бумажке-то поклонись для Бога... Для Бога неужто не поклонишься?! Для Бога... Ну? Перекрестилась Марфушка, широко, размашисто — раз, другой, третий — торопливо, потом быстрей, быстрей и на колени... Наклоняется Марфушка до самого пола медленно, медленно и чувствует, будто отдает кому-то свою душу и чем ниже склоняется, тем больше чувствует. Прижалась лбом к холодным кирпичам — больно и радостно — точно она семилетняя и пошла впервой исповедываться. И есть у нее отец с матерью, и изба, и гуси... Оторвалась Марфушка от пола, перекрестилась и снова — земно. Встала и опять, и еще: все скорее, скорее, жарче, исступленней... Трах! — Дверь настежь — Никитич!.. Выпучил глаза, исказилось лицо нечеловеческой злобой: — А! Вот вы как?! — Ладно!.. И с треском захлопнул дверь... 160 Штукатурка посыпалась с косяка. С минуту простояли в оцепенении. Схватилась Марфушка за голову, упала на табуретку, грохнулась с размаха руками на стол и взвыла. Долго ее било. Николушка в другой угол пошел, уткнулся и рабу Божью Марфу поминает... Встала Марфушка, отерла рукавом слезы, подошла к Николушке: — Покрести меня, — говорит. Тот ей лоб перекрестил. Она ему — в пояс: — Прощай, Николушка! Посмотрели друг другу в души... — Прощай, Марфинька, храни тя Христос! Повернулась и пошла... Тихо так прикрыла за собой дверь; только дверная ручка подалась и защелкнула. И захлопнуло что-то в душе! И легла на плечо рука... •ЗДОгверзлись очи и смежило глаза... IB светлом тумане видит Николушка белого воина. — Аксиос! -ь возглашает воин серебряным голосом — звоном. ?»- Аксиос, Аксиос, Аксиос! — трижды пронеслось по земле... . Камень какой-то с души скатился... -ЗДегко-легко стало, точно стоит на вершине горы и обнимает небо и землю. И видать-то ему с этой горы — — Все!.. * Заторопился... Скинул плисовые штаны, надел летние мужицкие в синюю полоску, косоворотку белую холщовую натянул, поклонился на все четыре стороны: , — Простите меня, отцы и братья! -И пошел... -Огородами, мимо кузни, по черной земле, к реке... 161 Разлилось до самого леса... Широко, простор, гладь... Солнышко купается в двух небесах. Сутолока на берегу, возня, спешка — лодочники к лету готовятся — стучат-звенят в молотки и пилы... Смолой и сыростью пахнет... Пришел к очкастому какому-то дяде — лодочнику: — Перевезтись бы мне, да только вот денег нету... — Эге! Да ты, я вижу, малый не промах! Посмеялись. — А что делаешь? — Да я так... — Домой, штоль, идешь? — Ни, я так: сам по себе. — Гм... Подумал. — А мне как раз перевозчик нужен... — Перевозчик? Ну-к, что ж, это можно... л «н i — Постой. Приходи ужо... Потолкуем... Вечером пришел к хозяину. Столковались: по полкопейки и харч. Пошел харчить к ребятам. Посмотрели, потолковали, решили, что дурак, и улеглись все вповалку на стружках, не раздеваясь. Ни-колка тоже. Долго только заснуть не мог с непривычки. А утром — ух! — Какого тумака получил в бок! — Вставай, сукин сын: ишь —заря! Вскочил, как ошпаренный, глаза вытаращил и заулыбался... Гогочут работники... — Я — ничаво... — То-то! Валяй к лесу: ишь — народ шумит. Отвязал (батюшки мои! — какой ковчег!) плоскодонку, в зеленую краску крашенную, уселся и давай грести. — Не свезешь подлу!.. И горбыли не смазаны. Остановился. — Эй ты, дяденька, слышь, штоль, как тебя там зовут... — Чаво? — Как бы мне горбыли-то... того... подмазать? — Ну и подмажь, кто те мешает?.. Версты за две унесло ковчег с народом от пристани вниз. Ну и накостылял же хозяин! Накостылял, а жизнь сама по себе. В жизни — благодать, а что накостылял, так это пустяки — комары тоже кусаются, зато — ишь и солнышко светит, опять же и харч не пустой... И все —слава Богу... ,; 162 А что у ребят все морды насуплены, так это потому что — дураки, — думает Николушка... Ну и дурак! — думают работники, — ну и дурак! — Всему рад!..» ^1 Жизнь это не раз — два и не правой — левой; и не, вообще, пойти, придти, взять, отнести, сработать, а — дрожать и, дрожа, с другими дрожаньями соединяться... Огребаться-то труднее вышло, чем думал Николушка. Другой перевозчик — мужик умный и огребаться — мастак. Огребается — мелко и быстро, одними руками работает. А Николка — что есть мочи и всем телом кланяется: к вечеру его и прошибает. До Крестопоклонной недели, впрочем, дотянул от зари до зари на веслах — и не почувствовал никакой усталости — «Аксиос» все время звучало в душе серебряным звоном... В четверг на Крестопоклонной — рука. " Твердо лежит на плече, не отпускает. Весь туда Николушка и ушел: куда, дескать, рука поведет. С утра был не свой и тела не чувствовал. Не пил, не ел ничего — не до того было. Отвязал лодку, отпихнулся и впрыгнул. Вышел на вольную воду — к лесу. Бабы, надо быть, первые подойдут — на базар. Медленно огребается, за каждым движением своим смотрит и не чувствует ни весла в руке, ни упругости волн. Как по воздуху плывет лодка, сама веслами взмахивает. И ног не чувствует — видит, что уперлись в доску, а доски не чувствует. Бросил весла, пощупал голову — ни головы, ни руки... И только на плечо давит сильно, не так, как давеча, а сильнее, неодинаково, властно — чего-то требует... — Ты чего? — прошептал; едва-едва пошевелил губами, может быть, подумал только... — Не туда!.. Ясно ответ почувствовал у себя же в груди, без слов, приглушенно как-то, едва- едва... — А как же? — еще тише спросил и пригнулся и весь ушел в сердце. Нет ответа... w Только лодка медленно, медленно стала поворачиваться и остановилась... К лесу, наискосок, против течения... Посмотрел — лес, лес, без конца... «и» Туда...— шепчет в груди, под сердцем. Смотрит Николушка в лес и видит, как всколыхнулась и побежала от него опушка. Но не лодка поплыла к лесному берегу, а берег 163 пошел на него лесной и прозрачный. И виден другой сквозь него, настоящий, неподвижный, лесистый берег. Яснее становятся очертания, бегут зеленые ели, достигли, обняли его и открылась — зеленая, лесная полянка... Два-три дерева... Старик, весь белый, в холщовом подряснике, стоит на коленях, склонившись перед деревом — молится на маленький образ Богоматери... Справа избушка срубчатая, махонькая и колодец. Светом каким-то рассеянным и ровным озарена полянка... Туда, Николай!.. Возликовал Николка. Схватил весла, чтобы ударить к лесному берегу, глядь — с городского берега машут: — Пе-ре-воз-чик... Пе-ре-воз-чик! — едва доносится по разливу... Как быть? Куда? Стал поворачивать лодку к городу — никак! И тут не послушался. Напрягся всем телом, рванул веслами воду и поплыл... Как по воздуху скользнула лодка. Дух захватило, но беспокойно затрепетало сердце. Летит лодка, как птица, — плывет по воздуху; серебро течет, убегает назад; вспыхивают на нем золотые змеи; дует кто-то в лицо весенним дыханием; и бежит, приближается берег... Поднял Николка весла, и мягко врезалась лодка в песок — ш-ш-ш... «й; Пожалте! — оглянулся и встал. Девушка знакомая и чужая, по-крестьянски одета, в платочке... — Марфушка!!?.. Увидала его, и, пока подтаскивал Николушка к берегу лодку, идя по колена в воде, на берегу никого уж не было... Долго стоял он, не выпуская из рук веревки и недоуменно оглядывая берег, и хлопали по босым ногам подмоченные широкие штанины. И обрушилась на него рука, как сталь, как железо на сосуды ску-дельничьи! Дрогнул Николушка и пошатнулся — чуть не раздавила его эта сладостная блаженная тяжесть, за которою — сила, повелевающая горам и океанам!.. Туда! Конечно, туда и только туда! — Благодарю тебя, Боже, всепрощающий, великий и наставляющий Отец! К рассвету сердце забилось воскресною радостью, радостью нового дня. Близко почувствовал цель, как счастливый жених... Легким ходом, вприпрыжку, как бегут из училища ребята к мамкиным щам, спешит Николка по черной сырой тропинке, весь пропитанный жизнью и радостью, весь слиянный с землею и небом. Полянку зеленую ждет с напряжением — скоро ли? 164 Там, в круге зеленой полянки, очертит себя от всякого зла, там недвижно распластается на земле, прильнет сердцем к сердцу, впитает материнские соки. Не смерти ждет, бежав от мира, в таинственном круге, но жизни, жизни вечной в Духе и в Боге... л; Ликованьем девственной силы трепещут молодые, гибкие члены в лад с ликованьем души. Послушное Богу дыханье возносит хваленья... Уже начинают редеть веселые елочки, лысые проблески побежали навстречу, близко опушка, близится, близится цель! Кривенькая стоит в середине полянки избушка с крестом. Рядом колодец срубчатый и старое дерево. Ясно почувствовал круг, вступая,—вот здесь... Даже ногой ступил. Подумал, чтоб не забыть сказать перед дверью, как водится: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас». Как вдруг голос услышал из келий— он — Аминь! Старец четки дал с крестиком. А четки-то вышли мудреные: перебирает — не молится, молиться станет — хвать! — забыл перебирать четки! ...» Ну что ты скажешь? А заказано десять тысяч раз Иисусову молитву сотворить — как хочешь, так и считай. На опушку вышел, там облюбовал местечко тихое и склонился... ад, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго! А в чем согрешил и сам не знает. Ну, да там видно будет, греховность-то вся обнаружится. Главное — толцысь. И еще — дерзай! — потому и в тебе — Бог... Богом-то и дерзай. Твердит... Все в лад с сердцем норовит и все сердце свое слушает. Больно уж чудно: он, Николка-то сам по себе, а сердце — само по себе, а почему? — разбери! — Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго!.. А от сердца-то «Господи Иисусе Христе...» по всему телу идет, до самых пальцев. И не то, чтобы только твердил, а в кончиках пальцев отдается — и времени тоже нет. Старец-то, видно, дело понимает. А твердить в голос требуется — ну и осип, и язык высох, а хорошо! Главное, тут Он, вот, здесь, совсем близко и ничегошеньки больше не нужно. И радость-то с Ним — Господи! А считать опять забыл — ну как теперь старцу исповедоваться? Сказано десять тысяч, а на самом деле? — ведь не знает, сколько на самом-то деле протвердил. Ввечеру чистосердечно старцу во всем покаялся. 165 А старец-то взял четки за крестик да по голове — раз, другой, третий; потом — за шиворот да под колодец. Вылил ему на голову ведро холодной воды, благословил и выгнал: — Кши, кши!.. — проваливай, дескать. Так ночь и проспал на земле мокрый. Бормочет все что-то старец, бормочет и будто жует — шевелит губами. И бранится. Молиться начнет и опять все вроде как бы бранится — не дай Бог! «Отче наш» протвердит Николка в голос; как «но избави нас от лукаваго» скажет, так старец и вцепится: — Яко Твое есть Царствие... Твое! — во как! А главное, никак Николка не поймет, почему так уж это хорошо выходит, когда старец молиться начнет в голос. Точно этого только и ждал весь день — и легко и весело и любовно как-то... Вот так козлом бы и пошел по полянке от восторга, кабы не старец, а то опять, чего доброго, четками отделает да под колодец. А почему под колодец — опять не понять... Сначала соблазнительно казалось Николке, что старец-то вроде как бы с Господом Богом разговаривает, да потом привык — очень уж говорит твердо. — Благослови, отче святый, грядку полить, потому... — Врешь! Все сейчас придумал... Польешь ужо... Сел Николушка, как на уголья... А старец прямо в глаза уставился, смотрит пристально и молчит, потом как завопит: — Ну?!.. В чем грешен? Кайся!.. Так у Николушки душа в пятки и ушла... — Во всем, отче святый, грешен — не погуби! И бух в ноги. — Врешь! Ни в чем не грешен особенном... Садись и ешь... Ни в чем не грешен... Но —дурак?! Чего оробел? — Я — ничаво... — Ну и я не особенно. А робеть — грех: дерзай! Ты кто? Воин? — Воин. — Ну, так и не робей!.. Бога бойся, одного Бога — Бога — Бога!.. Удрал Николушка. Старец за ним. — Бога, Бога, одного Бога! — кричит вдогонку. Покачал головою старец, потом улыбнулся, озарилось лицо, как у младенца... Благодарит Бога за духовного сына, «егоже послал ми еси, недостойному Твоему рабу, и егоже возлюбих зело. Того убо сподоби мя, Владыка, упасти от всякого зла»... — Смотри, сын, за душой, ой, смотри! — кричит старец, — не то как раз обрушится... 166 — Как, то ись, обрушится? — Да так и обрушится... — Да что обрушится-то, отче? — Гора! Гора обрушится... Гора! — Какая такая гора? — А — вот! Эта гора — видишь? — Штой-тоневижу... — Виждь, Николай! Виждь, не то — пропадешь... Невидимое виждь, несовместимое совмести, а не то — ка-аюк! — Какое несовместимое? — А — такое. Живи так, точно тебя нет, совсем нет и никогда и не было... дыра! Понимаешь? А есть Бог, один Бог и больше ничего... А тебя нет!.. Бог! Понимаешь? — Понимаю... — И еще так живи, точно ты есть. Всегда есть и был и будешь... И ныне и присно и во веки веков... Всегда! И так еще живи, чтобы ты перед самим собой на изнанку вывернулся... Как тулуп, на изнанку, на изнанку... «ь- Ну? — Ну, вот... Да, вывернувшись, — на свет, на свет, на воздух! Чтобы все в тебе обнаружилось. Чтобы все видать было, понимаешь? — Все! Вот и совмести! А главное, когда вывернешься на изнанку, — сейчас на свет, на свет, на свет... Боже тебя упаси схорониться, прямо «к нему» в гости и угодишь... — Бо-знать-што! — испугался Николушка. Руки раскинул вправо и влево, идет по ниточке, как когда-то, давно-давно, видел в цирке — человечек там какой-то обсосанный ходил по канату в туфельках — вот-вот загремит — и музыка нажаривает для храбрости трумъ-бумъ-дзинь какой-то, на манер галопа... Вот так и ходи — над бездной... И изворачивайся. и В том все и дело, чтоб ходить по ниточке. А ходить страшно. Лучше лежать на солнышке, тепло впитывать. Ну, а пошел — делать нечего — — Иди! Страшно над безднами! Только впереди — цель: солнце! И только в сознании цели пропадает, забывается страх. Страх за душу. Прежде не думал об этом. Просто тянулся к солнцу, как цветок. Забывал про солнце — само светило и грело ему. Тянулся к Богу, о том не думая. Борьбы не было, но не было и венца достижений. За него само все делалось. Он был Божьим, а не то что стал Божьим. А теперь потянуло самому стать. И бережно собрал Николушка храмик — дарохранительницу сердца — и оградил. Плотно притворил 167 двери сердца. Боже, что услышал он там за дверьми! С какой нечеловеческой яростью стали осаждать, стучать и томиться извне. Как путник, застигнутый на лесной дороге зимнею ночью, раскладывает костер и в круге сдавившей его ночной тьмы, с ужасом видя зеленое ожерелье светящихся глаз, подкладывает в костер мокрые ветви, готовые ежеминутно погаснуть и замкнуть темноту, где он будет бессилен против стаи врагов, — так укрывал Николушка огонек души, светоч сердца от ветров и бурь. И когда завывали ветры и бились и неистовствовали бури, он осенял себя крестным знамением, творя молитвы и призывая на помощь. — Двери, двери! Старец вскакивал с койки, крестя вокруг и восклицая «Да воскреснет Бог». Николушка, дрожа всем телом, исступленно молился перед Нерукотворным Спасом, склоняясь до самого пола. Маленькой золотою искоркой светилась лампадка, освещая часть угла. В окно барабанил дождь, выла буря и отдаленными раскатами моря грохотал и трещал лес... Медленно и торжественно просовывалась в епитрахиль седая голова. Коптя, колебалось пламя толстой свечи, освещая неровными волнами иконы. Медленно склонялась сутулая, сухопарая фигура до самой земли и величественно вырастала из темноты. Громкий, сухой, отрывистый, кашляющий голос с резкой, раздельною ясностью возглашал, как бы на весь мир: — Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков! Грозно сдвигались седые брови и черные сверкающие агаты торжествующе и победоносно оглядывали келию, как бы отыскивая невидимых врагов... Мягкий и ласковый голос Николушки подхватывал: — Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе! И лилось, лилось до утра. Счастливые и усталые, изнеможенные, но бодрые сердцем, старец и юноша впивали утреннюю зарю и в пожаре воскресающей радости пели: «Заутра услыши глас мой, Царю мой и Боже мой!» И не было больше упоенной утренней росою земли, не было зеленеющей природы, не было выкатывающегося и подымающегося над миром солнца, а была радость и Бог! Всякая грядка была не просто,грядка, но кусочекдуши. Была земля и не было грядки — пришел Николушка и вскопал. И не то что просто взял лопату, поплевал и раз — два, а сначала полюбил, а потом вскопал. И совсем не потому, что надо же над чем-нибудь копаться человеку, но чтоб все было лучше. Во всем. Ко всему так и подходил. 168 Вот почему копать мог целый день, без передышки, хотя и ослабел на сухоядении у старца. Копает и улыбается, или сидит на корточках и, улыбаясь, смотрит на зеленый, раскрывающийся лепесток. Большое дитя — пестун дитяти маленького. И, как дитя, безжалостно вытащит потом спелую, сочную редиску и съест, так и его когда-нибудь съест земля — ибо нет разницы между человеком и редиской — — Нет разницы! Нет! И побежал рассказывать старцу, что «угадал», что нет такой разницы. .., Старец выслушал. Долго Николушка, улыбаясь, смотрел в глаза — что скажет. Повернул к нему голову: — И впрямь редиска у тебя вместо головы... — Ну, какая же у меня, редиска?! — и ушел, бормоча что-то под нос. Походил по огороду, пощипал между овощами: — А редиску свою все-таки люблю! И долго еще потом ходил, улыбаясь во весь рот, кому-то дружественно подмигивая и делая какие-то жесты... Что ни день, то полнее становилась чаша возношения, крепче сцеплялись пальцы сложенных рук, устремленнее глаза, чище и полновеснее алмазы умиления. Там, где небесная лазурь переливается с белоснежностью святости и золотом славы и, клубясь, окружает Великий Источник, там, где без звуков слышатся хоры и гуляют задумчивые и радостные медные и серебряные звоны, — там жил сокровищем сердца! Вечером в трепете думал напряженно и пламенно: «Да приидет Царствие Твое!» — и этим пылал. Чувствовал, точно огненное вино разливается внутри и жжет и пронизывает его всего, и он горит весь, как факел, и медленно тает... И сладостно было это таянье немощей, таянье тела, претворяющегося в дух... Какая торжественная звучала в душе Пасха! Ifv Тишина светлая дрожала в сердце. Готовился к встрече, ждал, что вот-вот услышит среди тишины «Гряди по мне!» И даже видел Живого, который пройдет мимо него и, слегка обернувшись, скажет спокойно и ровно: «Гряди по мне!» И, уже не оборачиваясь, пойдет дальше в белых широких одеждах, наперед зная, что не ошибся в избрании, что нет такой силы, которая могла бы ему не повиноваться. Так и пошел с Пасхой в душе и на устах собирать по повелению отца архимандрита на погорелую церковь и поспеть на Троицын день к озеру Светлояру — непременно. 169 В подряснике только непривычно и в сапогах и каблук высок и в носке давит — разулся на первом перекрестке и фалды подтыкал за пояс — ну их! На спине мешочек, двумя веревочками через плечи подвязан, на груди икона с ларчиком. Мужики встречные гогочут: — Фигура! — Ну, чего еще там не видали?! Лучше бы пожертвовали копеечку на церковь... — На какую на церковь? — Известно на какую — на Божию... На погорелую церковь собираю, что в Верхне-Спасском селе. — Гм... а для ча собираешь, коли она погорелая? — А на новую. — На новую? Гм... постой... на, вот тебе, на новую, во здравие раба Божия Алексия, Божия человека... слышь, штоль? Сын у меня хворый, так вот во здравие... -- — Слышу, слышу... Большое озеро Светлояр. Во время оно стоял здесь город Бога Живаго — новый Иерусалим небесный, и Сам Господь наш Иисус Христос восседал на Престоле Славы. И славили жители Господа... Но подступили нечестивые и обложили город, угрожая поруганием и бесчестием святому Престолу. Но, как не владели святые жители никаким оружием, не могли отстоять города, то и потопил Господь Бог город водами, во спасение от поругания... И легло великое озеро от холмов до холмов, окружавших город... Но не замерла жизнь в подводных чертогах, и от времени слышат человеки подводные звоны церковных колоколов... Сего ради и притекли к озеру Светлояру богомольцы со всех концов земли — будут-де звоны слышны в Троицын день... И великое счастие человеку, сподобившемуся услышать, как зазвонит под водою к Достойно соборный колокол. Великое счастье падет на долю того человека — духовное восприятие откроется ему — им же узрит небесное Царствие прежде отшествия. Так рассказывают — поют старики. А Николушка слушает, разинувши рот — — Ишь ты! Даже копеечку позабыл, спросить на погорелую церковь, что в Верхне-Спасском селе... — И впрямь на Соборной колокольне в колокола... ^дА — Вот, как Бог — свят! Поднаперли к самому берегу — кого только нет? — Серь, голь, рвань, босота, лапти... 170 Слушают... Шеи повытянули, головы на бок, иные прилегли. Монахи какие-то с иконой пришли, пропели, проголосили в раз-голос — кто-что, — покадили, покропили и пошли с песнопениями на все лады. — Дяденька, а дяденька, а почему Господь Бог потопил город — потопил бы лучше поганых? — Эхва! Куда хватила! Дура — ты, вот ты кто: этак выходит дело, всю землю потопить следовало бы... а сказано — потопу не бывать. Поняла? Вся земля — погань! Один он, город этот, и был, да и на тот ополчились — куда уж тут! Сказано: «Се оставляется дом ваш пуст». А кто ко Мне, тот бежи от мира. Так во всем. Праведников-то Господь Бог к себе в ангельское воинство собирает... -1, _ д как же> дяденька) сказывают, что праведниками мир стоит? — Ну-к, что ж! И стоит. Да только не праведниками, а молитвами праведников. Они и молятся об нас грешных, да не в миру. — А как же праведники в городе жили, коли не в миру? — До времени. И Господь наш Иисус Христос тоже воплотился и в миру ходил до времени. А как святость-то исполнится, так сейчас — в воинство. Шырьше там для праведников, больше им там силы, и молитвы их крепче в бесплотном мире... ~ь — Да как же это так, дяденька? — Выходит, что как человек хорошим стал, так сичас и помирать? — Зачем помирать? Помирать — выдумки: все это, милая, одно! все — жизнь бесконечная, а коли плоть помрет, то и слава Богу. Опять же и хороший человек это тебе не святой. Хороший человек делами жив, а святой — молитвами... Дела-то он уже все переделал... Чуткая тишина воцарилась. Слушают, слушают в безмолвии сердцами... Единым порывом ушли в глубину вод, в самое сердце подводного города. Мелкою рябью серебрится широкое озеро. Синяя глубь скрывает от мира тайну. Онемел и застыл Николушка. Будто не он стоит у самого берега, а кто-то другой, сцепленный, скованный, связанный костями и мышцами, не смеет шелохнуться... И вдруг закружилось и смешалось вокруг... ' Свет широкий и белый пошел со дна, озарил золотую поверхность воды и, торжественно, радостно, звонко ударили, загудели, запели колокола... Рассыпались, разлетелись во все стороны звезды и наполнили собою всю толщу воды... В свет обратилась вода и, освещенный из самого себя, озарился на дне — блистающий белый город... | 
