Виктор Кротов

СКАЗКА И ПРИТЧА

Мир сказки как педагогическое пространство

От "ку-ку" до деловых игр

Что такое игра? Отдых или труд? Развлечение или творчество? Или спросим даже: наука или искусство?.. Ни от одного слова не отказаться. Игра – это отдых, труд, развлечение, творчество, она может стать целой наукой, и уж наверняка это искусство.

Подойду к младенцу, заслоню лицо руками: "ку-ку". Открою. Вижу внимательный взгляд: что это? Снова заслоню: "ку-ку". Снова открою. И вот на какой-то раз внимательный взгляд начинает чередоваться с улыбкой. Всё, мы знакомы. Мы дружим. Мы заняты общим делом – мы играем.

Специалисты лучше меня расскажут при удивительные эффекты деловых игр, болельщики – про магию мирового футбольного чемпионата.

Игра. Примерочная души. Спасительная, обновляющая душу, освобождающая эмоция человечества.

Педагогическое пространство игры безгранично. Возможности использовать игру для обучения и просвещения зависят только от энтузиазма педагога. Забегая вперёд, скажем то же самое и о сказке. Кто назовёт учебником сказку Лагерлёф про путешествие Нильса с дикими гусями? Правда, в России она известна в сокращённом виде, но в Швеции она вышла в двух томах, увлекательнейшим образом описывающих историю и географию страны.

Когда о ком-то говорят, что он овладевает знаниями играючи, это похвала не только способностям человека. Это высочайшая оценка игры как метода усвоения.

Сказание-игра

Можно взглянуть на сказку как на литературный жанр. Правда, не так просто очертить его литературные границы. Ведь любое сказание можно счесть своего рода сказкой – вплоть до "ревизских сказок" и ещё более древних канцелярских документов.

Большинство жанров сказания основным своим достоинством считает отражение реальной жизни. Хотя большинство других сказаний не менее условны, чем сказка, они стараются утаить от читателя это обстоятельство. Они наводят на себя косметику достоверности, подыскивают натуральные наряды, мастерят искусные декорации – и при этом хотят, чтобы их считали правдой жизни, а не искусством вымысла.

Сказание-сказка отличается от других сказаний откровенностью своих правил игры. Это и есть особая примета сказки: сказание-сказка – это сказание-игра. Всё, что мы сказали об игре, приложимо к сказке.

Сказка – это честная выдумка, честный вымысел. Удивительно то, что это не уменьшает её способности отражать жизнь, а скорее увеличивает её. Сказка отражает те стороны жизни, на которые направлено её внимание, отражает пристрастно, напряжённо, утрированно, словно помещает ситуацию или человеческое свойство на испытательный стенд. Недаром многие сказки обретают неувядаемое символическое значение, становятся образами иной раз более жизненными, чем персонажи реалистической литературы.

Можно обсуждать, насколько правдив или надуман образ "героя нашего времени". Но жизненность Буратино не подлежит сомнению, и даже добавлять к нему слово "образ" нет никакого резона.

Виртуальная реальность сказки

Ещё лучше мы поймём мир сказки, если воспользуемся вошедшим в моду выражением "виртуальная реальность". Тем более, что термин этот пришёл из фантастики, то есть из сказки. Виртуальный, то есть возможный мир сказки – это мир, чем-то схожий с нашим (без этого, к счастью, не обойтись: ведь создаём этот мир мы, люди) и одновременно чем-то отличающийся от него.

Какие-то свойства нашего мира в сказке пригашены, какие-то усилены, а какие-то особенности внесены в мир сказки из воображения. То же самое делается в игре. Условия сказки – это условия игры, в которую приглашён читатель.

То, что некоторые условия игры обговариваются перед её началом, не означает, что мы не можем их изменить или дополнить по ходу дела. Почему бы и нет? Но сама эта возможность "плавающих" правил игры – тоже становится одним из правил, одним из свойств виртуального мира игры или сказки. И возможность эта, кстати, тоже роднит виртуальную реальность с нашей повседневной реальностью. Ведь человеку, чтобы стать личностью, необходимо овладеть этой созидательной силой: научиться изменять правила окружающей жизни.

Виртуальные реальности Страны Чудес и Зазеркалья, великолепно сложенные с помощью ироничной алогичной логики, остались бы всего лишь весёлым озорством, если бы читатель не бродил по их просторам в компании Алисы. Алиса, исполненная очаровательной, истинно британской невозмутимости, одухотворяет затеянную Кэрролом игру своей несомненной принадлежность к нашему миру. Она помогает нам усваивать свободу окружающих явлений быть такими, какие они есть, и вместе с тем отстаивать свою собственную свободу оставаться собой.

Соприкосновение виртуальной и житейской реальности, их взаимопроникновение, их таинственное и неразделимое на рациональные нити взаимодействие – тончайшим образом показано (или, скорее, проявлено) в сказке Энде "Бесконечная история". Трудно лучше сказать о чтении как способе перехода в сказочный мир. Здесь описан лишь один из бесчисленного множества переходов, но как достоверно! Кто не знает эту сказку, отложите мой текст, прочтите о Бастиане Бальтазаре Буксе, а потом уже дочитаете остальное...

Встреча миров

Сказка – это встреча миров. Прежде всего, встреча сказочного мира с внешней реальностью. Читатель, слушатель, свидетель сказки всегда активно участвует в этой встрече: ведь он приносит с собой на эту встречу мир привычной ему действительности. Он неминуемо сопоставляет этот мир с виртуальным миром сказки. И это сопоставление, сознательное или подсознательное, делает свою важную работу.

Ещё это встреча сказочного мира с реальностью внутренней, с внутренним миром человека. И это ещё более важная, ещё более увлекательная встреча. Ведь наш внутренний мир позволяет нам увидеть в сказке то, что должно было бы быть в том реальной жизни, которая далеко не всегда нас удовлетворяет.

Выступая в некотором отношении посредником между нашим внешним и внутренним миром, пересказывая, перекраивая действительность по-своему, сказка наполняется иносказаниями. Но не простыми басенными иносказаниями, легко поддающимися расшифровке и работающими на рациональную мораль. Нет, сказка создаёт образы магические, наполненные своей особой жизнью и вовлекающие нас в эту жизнь, в общую с ними игру.

Джунгли сказок учат нас по-своему, как великолепные киплинговские звери каждый по-своему учили Маугли общим законам жизни. Наше дело, дело читателя или рассказчика, уметь почувствовать общие законы жизни за правилами сказочной игры. Почувствовать настолько, чтобы сказать персонажам, среди которых очутились: "Мы одной крови, вы и я".

Сказка сгущает обычный расплывчатый мир, обобщает и выделяет в чистом

виде его растворённые в повседневности свойства. Есть сказки, в которых на смену реальности приходит сверхреальность. Сверхреальность идеала, мечты, идеи. "Русалочка" Андерсена – это сверхреальность. Это ощущает каждый любивший и страдавший человек. Памятник Русалочке в Копенгагене не воспринимается как памятник вымыслу. Даже случающиеся время от времени покушения вандалов на этот памятник имеют своё символическое значение (которое вряд ли сознают сами вандалы): это попытки захлестнуть сверхреальность волнами хаоса.

От маскарада к идеалу

Мир сказок может показаться большим маскарадом. В некотором отношении так оно и есть. Сказки дают нам возможность примерять на себя самые различные маски. Маски персонажей, наряды поступков, декорации ситуаций... Маскарад и есть маскарад.

Но этот маскарад создаёт огромнейшие условия для работы. Работа может ощущаться как забава, но тем важнее заслуга сказки.

С каким пёстрым маскарадом мы встречаемся в "Сказках Нарнии" Льюиса! Говорящие деревья, гномы и фавны, квакли и однотопы. Да и сам Аслан – Высшее в маске льва!.. Но никакие теологические занятия не могут дать ребёнку (да и не только ребёнку) того, что даёт ему его читательское участие в этом маскараде. Это настоящий маскарад, в котором маски не прячут суть, а помогают увидеть её. Сравните его с дешёвым и подлым маскарадом в "Последней битве", с ослом, наряженным в львиную шкуру.

Важнее всего для человека, маленький он или большой, – ориентироваться в жизни. И важнее, чем ориентироваться в жизни внешней, это ориентироваться в жизни внутренней. Вот на эту внутреннюю ориентацию и работает сказка.

Чем-то сказка похожа на сон. Так ведь и сон является, по-видимому, таинственным, но реальным средством внутреннего ориентирования. Впрочем, не будем уходить в сторону. Вернёмся к сказке.

Примеряя ту или иную сказочную маску, мы время от времени ощущаем особый резонанс. Мы чувствуем, что чем-то именно эта маска, этот персонаж важен для нас. Это происходит наше знакомство с некоторым живым существом в нашей душе, родственным этому персонажу. Мы знакомимся, как скажут психологи, с одной из своих субличностей.

Примеривая сказочные маски, мы примериваем на себя символические изображения человеческих свойств. Мы закрепляем свои положительные свойства, одобряя внутренне героя-победителя. Мы хоть немного отстраняемся от тех свойств, изображение которых вызывает у нас напряжённость. Но в любом случае мы осуществляем работу по остранению, позволяющую отделять наше центральное внутреннее Я от различных своих индивидуальных свойств.

В нашем внутреннем мире, как и в мире сказочном, живут Смелость и Трусость, Жадность и Щедрость, Мелочность и Великодушие, Вера и Рационализм, и множество других персонажей. Сказочная игра учит нас замечать их как сказочных и как внутренних персонажей, помогает нам освоиться среди них и управляться с ними.

Если я воспринимаю себя как труса, мне остаётся пожать плечами и сказать: да, вот он я, я трус, и всё тут. Если я воспринимаю трусость как персонаж своего внутреннего мира, один из многих персонажей, происходит освобождающее разотождествление, теперь я могу попытаться управиться с этим персонажем. И начало этому освобождению для внутренней работы может положить сказка.

Вот "Винни-Пух" Милна. Любовь и детей и взрослых к нему во многом обязана тому искусству, с которым вылеплены его игрушечные, игровые и одновременно поразительно жизненные персонажи из различных материалов человеческой души. Мы играем со своей наивностью в облике Пятачка, с житейской умудрённостью в облике Иа-Иа, с простодушной решимостью в облике Тигры, со всеми героями книги – и доброе обаяние Пуха помогает нам сдружиться с ними, с нелепостью мира, сказочного или житейского, и в конечном итоге с самими собой.

Ориентируясь во внутреннем мире с помощью моделей сказочного мира, я могу не только искать управу на тех внутренних жителей, которые меня озаботили, но и поощрять тех, которые ближе к центру моего подлинного Я. Каждый раз, когда мы сопереживаем в сказке победе над колдуном или драконом, мы укрепляем себя для побед над злом реального мира. Сказка помогает нам выбирать свой идеал и держаться его – хотя бы внутренне. Но без внутренней верности идеалу невозможно и внешнее служение ему.

Верх и низ

Важнейшим качеством мира сказки является его гравитационная сила, позволяющая определить, где верх и где низ.

Если бы мне предложили выдвинуть свой вариант расширения нашего трёхмерного мира до четырёхмерного, я предложил бы в качестве четвёртого измерения этику. Ведь каждый из нас ощущает своим особым этическим вестибулярным аппаратом верх и низ этического мира. Другое дело, насколько мы считаемся с этими ощущениями.

Ребёнку важно встречаться с добром и злом в чистом виде. В жизни это встречается слишком редко, и ему трудно ориентироваться среди наших бесчисленных оговорок и среди противоположных мнений об одном и том же. История Красной Шапочки и Серого Волка, столкновение Айболита с Бармалеем позволяют ему с самого начала жизни ощутить чистоту этических красок. Разбираться в их смешении он будет всю жизнь, но начинать-то надо с чётких понятий.

Нет, далеко не каждая сказка обладает этическим гравитационным полем. Да и многие другие суждения, высказанные здесь, правильнее отнести не столько к сказке вообще, сколько к её возможностям, к тому потенциалу, который заключён в этом жанре. Даже прекрасному и глубокому Андерсену трудно простить зарубленную солдатом старуху и нелепую по жестокости концовку в "Огниве" (хотя можно изыскать и оправдание – в соблазне архаичной фольклорной традиции).

Существуют и чёрные сказки, и сказки "с чернинкой". От этих сказок страшно. Страшны они, конечно, не злобными воплями вурдалаков, не отрубленными головами, чёрной магией и ожившими трупами. К бутафории такого маскарада быстро привыкаешь. Всё это лишь раздражает одних и щекочет нервы другим. Страшен тот эмоциональный этический хаос, то разрушение этической гравитации, к которому чёрные (или тёмные, или даже серые) сказки располагают человеческую душу. Страшно привыкание к тёмным ситуациям, к дозволенности всего. Различение верха и низа способствует ориентации. Вихри хаоса, раскручивающие воображение во все стороны, эту ориентацию разрушают.

Сказка хороша тем, что иногда вменяют ей в вину литературные гурманы. Она хороша торжеством правды над ложью, светлых сил над тёмными. Хороша счастливой развязкой и одухотворённым пониманием печали. Сказка становится игрой вокруг важных вещей, но не игрой важными вещами. Сказочный подвиг остаётся подвигом, даже если совершающий его герой выглядит смешно нелепо, как гофмановский Щелкунчик. Игрушечных подвигов не бывает, как не бывает игрушечного горя. Сказка, как нарядная шкатулка, хранит в себе наши ценности, позволяя прикоснуться к ним и вспомнить, как мы богаты.

Безличностная мудрость фольклора

Говоря о сказках, нельзя обойти вниманием сказочный фольклор. Некоторые склонны чуть ли не обожествлять его, считая, что в народном творчестве заключена вся мудрость мира или, по крайней мере, мудрость народа. Но, наверное, не всё так просто. Фольклор – явление богатое и разнообразное; кроме мудрости, в нём содержится и много всякого другого. Да и мудрость его носит особый характер.

Народная сказка хороша тем, что она отшлифована волнами времени и рассказывания. Рассказывание вслух – это особая, замечательная редактура, которая неназойливо гасит лишнее, потому что в нём вязнет язык, которая невидимыми чернилами вычёркивает неинтересное, скучное, не нужное сказке и её слушателям.

Народная сказка – это испытанная временем игра, которая затеивается снова и снова на протяжении сотен лет, потому что помогает отлаживать человеку определённые навыки. Может быть, сходство "бродячих сюжетов" лучше объяснимо решением схожих педагогических задач, чем просто блужданием сказки по свету. Селятся ли разные зверушки в теремке или в рукавичке, важно то, что проигрывается ситуация совместного уживания. И более раннему возрасту человека (когда сходство между людьми больше, когда невелика ещё индивидуализация личности) народная сказка соответствует больше, как и более раннему возрасту человечества.

Но человеку, становящемуся личностью, помогает в развитии тот, кто сам стал личностью. И здесь возможности народной сказки всё больше уступают место возможностям сказки авторской. Да и жизнеспособность самого фольклора со временем (и с распространением письменности) укрепляется уже не пересказыванием сказок, а их авторизацией. Обновление, освоение даже самой известной сказки творческой личностью открывает в ней новые измерения, укореняет её в новом историческом времени, предлагает её в виде сегодняшней игры тем, чья личность формируется сегодня, а при удаче остаётся и на завтра. Авторское освоение народной сказки лучше сохраняет её потенциал, чем чисто документальная её фиксация: достаточно вспомнить о сказках Пушкина, о вспыхнувшей в них поэзии фольклора. Фольклор не является чем-то прошлым, его деятельность продолжается. Просто мы теперь знаем и помним имена рассказчиков.

Множество фольклорных мотивов вплелось в творчество Андерсена. И вот Шварц по-своему пересказал его сказки. Андерсен как бы стал для него тем, чем был фольклор для самого Андерсена. Шварц не изменил пространство сказки про Снежную королеву – он его по-своему расширил. Может быть, это не что иное как гениальное прочтение. Тогда дай Бог и народным, и авторским сказкам таких читателей. Благодаря им, сказка живёт, игра осуществляет свою магическую работу, человек становится личностью.

Покушения мифологии на сказку

Сказка не всегда оказывалась свободной. Заключённую в этом жанре энергию понимания жизни иногда использовали даже для государственного строительства. Так город-государство Афины, например, рождён из мифа об Афине Палладе, как Афродита (соседка Афины по Олимпу) из морской пены.

Но если бы речь шла только о названиях!..

Мифология много раз в истории пыталась институционализировать сказку. Сказочная реальность объявлялась действительностью, и неверие в неё становилось кощунством. На таких идеологизированных (как сказали бы мы сейчас) сказках было замешано идолопоклонство с его кровавыми жертвами. И более цивилизованные древние государства следили за лояльностью своих подданных и усердно карали тех, кто был непочтителен к богам – главным героям официальной мифологии.

Но стихия сказки всё-таки брала своё – и герои мифов с течением веков снова становились сказочными персонажами. Нередко вместе с ними погружались в сказочную пучину и персонажи исторические, реальные, обретая новое, не менее деятельное существование.

Любопытна история "толкинистов". Вряд ли Толкин, великолепный знаток мифологии и создатель собственного сказочно-мифологического эпоса, мог ожидать появления в далёкой от него России целого молодёжного течения, подхватившего затеянную им игру вплоть до превращения её в стиль жизни. Толкинистов (которых сторонние наблюдатели, а иногда и они сами, с юморком называют "толканутыми") насчитывается несколько тысяч (по другим оценкам, даже десятки тысяч). Они устраивают многодневные лесные "игрища", воспроизводя, осуществляя построенную Толкином виртуальную реальность, вживаясь в неё до полного погружения. Но это уже не могущество мифологии, а могущество сказки. Это следствие удивительной, как бы исторической достоверности параллельного мира. И – свободы выбора для своей приверженности ему.

Попытка мифологии силой вменить сказочный мир в качестве реальности рано или поздно кончается неудачей. Путешественнику нужно чувствовать себя в этом мире свободным. Только так он может с помощью сказки познавать себя, странствовать по своему внутреннему миру.

Фантастика: между наукой и фантазией

Любопытна судьба одного литературного жанра, близкого к сказке: научной фантастики.

Этот жанр, порождённый научно-технической революцией, казалось, может стать своеобразной заменой сказке – по крайней мере для новых людей, с новым, научно-техническим мышлением. Это была игра по новым правилам. Поначалу всё сводилось к нашей сегодняшней встрече с завтрашним миром.

Но та фантастика, в которой научно-техническая фантазия преобладала над игрой, над сказанием, над притчей, царствовала недолго. Постепенно стало ясно, что и здесь важнейшей виртуальной реальностью остаётся вселенная человеческой души.

Сказка стала возвращаться в фантастику. Возвращаться в виде фольклорного маскарада, как в "Заповеднике гоблинов" Саймака, в виде сказочной романтики (например, "У начала времён" Янга) – и, наконец, в виде целой ветви жанра: "фэнтэзи".

Фантастика сделала сказку разнообразнее и мощнее. Она помогла ей осознать себя как источник игровых миров, каждый из которых по-своему работает на развитие внутреннего мира. Помогла в очередной раз укрепиться в том, что центральным нервом сказки, ядром её является тот квант духовной работы, который можно назвать притчей.

Притча как ядро сказки

Притча была инструментом просвещения испокон веков – тогда, когда не было ещё ни учебников, ни задачников. Наверное, и тогда, когда ещё не было и письменности. Притчи, запечатлённые в древних индусских Упанишадах, на протяжении тысячелетий рассказывались, сказывались духовными учителями, чтобы помочь своим ученикам постичь сокровенный смысл, заключённого в Ведах, ещё более древних песнях знания...

Каждая сказка таит в себе притчу. Притча составляет смысл той игры, которая затеяна в сказке. Притча определяет глубинную реальность сказки, её участие в созидании реальности нашего духовного мира. Конечно, как среди орехов встречаются пустые или гнилые, так бывают среди сказок всякие исключения. Но в полноценной сказке всё слито вместе: притча, сказание, игра.

Не будем путать притчу с басенной моралью, с назиданием. Притча – это прежде всего тайна, и сказка может лишь подвести к ней, намекнуть на неё, дать заглянуть в щёлочку. Прикоснуться к тайне, войти в неё можно лишь за пределами слов. Это уже событие личной жизни, результат личного усилия.

Суть той работы, к которой располагает нас притча, ярко проявляется, например, в жанре коана, который используют в обучении своих учеников мастера дзэн. (Дзэн-буддизм, или чэнь-буддизм, – одно из направлений буддизма, распространённое когда-то в Китае, потом в Японии, и имевшее заметный резонанс в культурной жизни Европы и Америки.) Коан – это очень короткое изложение ситуации, или её демонстрация, или даже просто вопрос, разрешающую концовку которого должен найти тот, кому коан предложен его духовным наставником для освоения. Это тайна, втягивающая в игру ради прорыва к истине, к озарению. Решение коана не является словесным, это не досказывание недосказанной сказки. Это способность войти в предложенный тебе виртуальный мир и вынести из него искру постижения, которая навсегда останется с тобой.

Притча, растворённая в сказке, тоже намечает путь к озарению. Притча предлагает путь, которым нужно пройти самому, чтобы получить то, что сказка может дать именно тебе.

Подобно Томасине из повести Гэлико (повести настолько реалистичной, что не сразу разглядишь в ней сказку), мы не узнаём, а вспоминаем. Ключевой запах, которым притча наполняет сказку, пробуждает в нас воспоминание о чём-то главном, ради чего необходимо срочно пуститься в путь.

Объяснение сказки выхолащивает её. Рациональный анализ, как острое шило, прокалывает в воздушном шаре дырку, чтобы показать: внутри не чудо, а просто газ. Летучая сила уходит, обрывки шара падают на землю, полёт отменяется. Если вы собрались подняться к небу, не зовите с собой рационалиста. Прислушайтесь к голосу притчи – и помогите прислушаться тому, кого вы берёте с собой в сказку.

Судьба Ходжи Насреддина

Истории про Ходжу Насреддина известны на протяжении многих веков. Где он родился, где жил, когда умер, этот Ходжа Насреддин? Имеет ли это значение? Ведь про него известно куда больше историй, чем может случиться с человеком, даже если бы он прожил в десять раз больше обычного.

Для того, чтобы понять судьбу Ходжи Насреддина, нужно обратиться к культуре суфиев. Суфии – это древнее духовное братство, связанное преимущественно с мусульманской религией, но сформировавшее своё особое мировосприятие и разработавшее свои особые способы духовного ориентирования. Так вот, в суфийской традиции Ходжа Насреддин служит своеобразным учебным персонажем историй-притч, историй-коанов, помогающих передаче от учителя к ученику самого важного знания. Знания, работающего на самостоятельную внутреннюю ориентацию.

Вместе с тем, если мы приглядимся к тому или иному пласту народных сказок или мифов, мы обнаружим там своего "ходжу насреддина", иногда и не одного. Это и могучий Геракл, и Иванушка-дурачок, чешущий в затылке, и герои комедии масок. Снова и снова выходит на манеж сказочный герой, чтобы снова и снова – с помощью удивления или смеха, ужаса или парадокса – обратить наше внимание на самих себя, на наши удивительные, смешные, ужасные, парадоксальные человеческие проблемы.

Но если культура сказывания сказок ослабевает, если сказка достаётся нам задаром, просто так, а не от мудрого наставника, если мы привыкаем видеть в ней вместо тайны развлечение, мы получаем от неё совсем не то, на что она способна. Истории про Ходжу Насреддина превращаются в забавные анекдоты, Иванушка-дурачок действительно дуреет, а подвиги Геракла не могут тягаться с приключениями героя современного боевика. Мир сказки становится всё более плоским и всё менее пригодным для развивающейся личности. И личности нужна сила духа, чтобы вернуть сказке её достоинство.

Сказочное общение

Когда я учился в девятом классе, "Алиса в Стране Чудес" была библиографической редкостью. К счастью, эта книжка обнаружилась у знакомого десятиклассника, сына писателя, и он обещал мне её принести с одним странным условием. С тем, что он мне отдаст её только после того, как всю её прочтёт мне вслух. Условие вызвало у меня недоумение, но пришлось согласиться.

До сих пор я помню это чтение – главами, после уроков. Кирюша (так все ласково называли моего наставника по алисоведению) читал без всякого актёрства. Он просто шёл, не спеша, со мной и с Алисой по Стране Чудес и вместе со мной озирался по сторонам. Он был своим в этом мире и помогал мне почувствовать его тайну.

Спасибо Кирюше.

Спасибо моему отцу, с которым мы сидели у печки, в коридоре коммунальной квартиры, и он рассказывал мне, что помнил, и вместе мы придумывали сказки про Огненького человечка и его удивительные приключения.

Спасибо ребятам из пионерского лагеря, заводившим в тёмной палате после отбоя рассказы – частью из прочитанного, частью из придуманного. И когда очередь доходила до меня, я чувствовал себя проводником, ведущим бессонные души по удивительным краям, и для меня самого эти края становились ещё удивительнее и значительнее, чем прежде.

Рассказывайте, читайте детям как можно больше! Для ребёнка сказкой становится всё – и наши воспоминания о прошлом, и познавательные экскурсы, и наши произвольные пересказы даже самых реалистических книг. Его воображение позволяет ему осваивать любое сказание, в которое он вошёл вместе с вами, и находить там свои сокровища.

Но у нас есть ещё и много замечательных помощников, которые гостеприимно открывают нам и ребёнку свои особые сказочные миры. И если я побываю в таком мире вместе с ребёнком, это не только новая сказка, но и событие общей с ним жизни.

Вместе побывав в озорном носовском мире у Незнайки и его друзей, вдоволь наозорничавшись (вместе, заодно!) с линдгреновским Карлсоном, мы вступаем с ребёнком в чудесный заговор. В сказке смыкаются наши с ним миры – взрослый и детский. Сказка помогает нам выскользнуть из стандартных психических шестерёнок, заставляющих взрослого занудствовать, а ребёнка упрямиться. Мы возвращаемся из сказки с бесценной общей добычей, одухотворяющей будничную жизнь.

Читайте детям сказки. Рассказывайте им собственные сказания. Не лишайте их и себя сказочного общения!..

Экран вместо страницы

Цивилизация неутомимо производит новые и новые соблазны. Зачем тратить время на чтение вслух, если легче посадить ребёнка за видеомагнитофон с мультиками? Или за телевизор? Или за компьютер с интерактивной игрой на лазерном диске?..

Да, это легче. Легче и для нас, и для ребёнка.

Легче, потому что некая часть нашей работы сделана за нас. Я уже не выбираю, что могу рассказать именно я именно сейчас именно этому ребёнку (а ведь даже когда мы выбираем вроде бы наугад, какие-то особые живые внутренние токи участвуют в этом выборе). Работа воображения остаётся невостребованной: её подменяет воображение сценариста (который не всегда окажется Шварцем), художника, режиссёра, и они могут камня на камне не оставить от реальности, созданной автором сказки. Но талантливые авторы и не очень-то нужны современному ТВ-миру, их миры труднее превратить в сериальную жвачку. Хотя и превращение классики в китч вполне по плечу современным профи.

Разумеется, существует искусство кино и мультфильма, работающее на прочтение сказки, на соучастие в ней, на такое же расширение её мира, которое предпринимает художник книги. Но это искусство всё больше вытесняется агрессивной индустрией наркотического развлечения, которая не читает сказку, а прописывает её заново так, что читатель-участник превращается в зрителя-наблюдателя. Открывая книгу, мы открываем дверь и входим в сказку. Экран становится для нас окном, у которого мы можем сидеть сколько угодно, но за которым нас не ждут.

Телевизионно-компьютерный цивилизация очень полюбила термин "виртуальная реальность". Парадокс в том, что это понятие означает множество возможностей, открытых перед технологами этой цивилизации, а вовсе не перед теми, кому она адресует свою продукцию. Правильнее было бы говорить о вменённой реальности. Какие бы конструкторы ни предлагать потребителю, как ни имитировать его, потребителя, творческие возможности, имитация остаётся имитацией. Внутреннее творчество подменяется манипуляциями с вменённой реальностью. Но вместе с тем ещё и разворачиваются манипуляции с самим потребителем.

Собственное воображение лишается свободы – и человек становится более подвержен действию чужого воображения. Собственное творчество подменяется комбинированием разработанных за тебя элементов – и человек привыкает играть по разработанным для него правилам. Хотя во вменённой реальности ты можешь придумать себе имя и облик, личности здесь делать нечего. Она получает в распоряжение лишь индивидуализированный набор готовых клише.

Экранно-сказочный мир останется плоским, даже если он станет трёхмерным или четырёхмерным. Здесь нет места той тайне, которая возникает, когда читатель общается со сказочником, когда слушатель путешествует с рассказчиком. Здесь нет места работы по ориентированию, которая соединяет сказочный мир с внутренним миром. Здесь остаётся лишь развлечение, лишь отвлечение от главных внутренних дел, определяющих дела внешние.

Могущество сказки только в слове – и в душе, на это слово отзывающейся.

Химия может создавать вещества, изменяющие сознание. Техника может создать компьютерный костюм, полностью имитирующий любые реальные ощущения. Но всё это обеспечивает лишь уход от внутреннего мира – вместо его освоения. И открывает огромные возможности по манипуляции сознанием человека – вместо помощи ему в душевном и духовном ориентировании. Общество, потребляющее вещи, – это цветочки по сравнению с обществом, потребляющим вменённые миры.

Не в силах принести пользу, вменённый мир может тысячью способов вредить человеку – воздействуя на инстинкты, проникая в подсознание, внедряя незаметные, но действенные установки по отношению к людям, к явлениям жизни, к себе самому.

Сказки третьего тысячелетия

Давным-давно, в начале третьего тысячелетия, когда на Земле не осталось ни одной атомной бомбы, когда затянулись озоновые дыры, начался золотой век сказки...

Так начал бы я "Сказку о сказках", и много чего невероятного нашлось бы для неё. Но это как-нибудь после.

Если этой сказке и суждено стать былью, то лишь очень, очень нескоро. И всё же даже наш двадцатый век позволяет говорить кое о чём не только с надеждой, но и с некоторой уверенностью.

Борьба за экологию природы не может не перерасти в борьбу за экологию души и духа. Может быть, слово "борьба" не очень подходит к большинству направлений деятельности такого рода, но в духовном плане это именно борьба, сражение ("Армагеддон!" – говорил Николай Рерих, написавший, кстати, загадочную книгу о реальности легенд).

Вряд ли фольклор когда-нибудь обретёт своё прежнее, безымянно-народное существование. Хотя кто знает – не возникнет ли постепенно новый фольклор: фольклор текстов, странствующих по мировым компьютерным сетям и претерпевающих постепенные метаморфозы за счёт творческого участия читателей?.. Но в любом случае освоение фольклора и его авторизация будут продолжаться ещё долго, если не всегда. Так же, впрочем, как и освоение, обновление, расширение тех авторских сказочных миров, педагогическое пространство которых имеет особые перспективы.

Честная условность сказки, позволяющая ей творить чудеса, выделяющая её из всех прочих литературных жанров (для которых сказка является своего рода архетипом), будет становиться для писателя всё большей ценностью.

Писатель – личность, создающая миры, – будет всё более осознавать себя сказочником, находя в сказочном жанре высочайшую свободу и величайшую ответственность для подлинного творчества. Речь, конечно, не о том, что все литературные жанры, кроме сказки, исчезнут, уступая ей место. Речь о сказочности, которая издавна способна к проявлению в любом жанре.

Но главное будущее сказки – в том, насколько мы научимся её читать. Насколько мы овладеем особыми инструментальными возможностями сказки, её способностями за счёт ориентации в виртуальном мире вырабатывать навыки внутреннего ориентирования.

Сказка, как и игра, – это будущее педагогики. Педагогики свободной, личностной, творческой. Педагогики, выдвигающей на первый план проблемы философского, этического, психологического характера и уже на их основе решающей задачи преподавания знаний.

Сказка – это встреча миров. И педагогике не стоит опаздывать на эту встречу.

ЗАБЛУДИВШАЯСЯ ФИЛОСОФИЯ

(XXI век - время исправления философской парадигмы)

 Понимаю: то, о чём пойдёт речь, выглядит довольно странно. Понимаю - и всё-таки не могу не высказаться во всеуслышанье. Нельзя об этом не сказать.

Странным является в наше время сам разговор о философии как о наиболее актуальной проблеме человечества. Разве нет у нас тысячи более насущных проблем?

В том-то и дело, что нет.

Даже не знаю, кто дочитает эту отчаянную статью до конца, поэтому потороплюсь высказать суть дела.

Итак, философия заблудилась.

Так ли уж заблудилась? И даже если так, ну и что? Может быть, в этом и нет ничего страшного? Кому она нужна, эта философия?

Суть дела проявляется именно в этих вопросах, которые выглядят столь естественно. В том-то и беда наша (наша с вами, а не философии), в том-то и заключён катастрофический результат заблуждения, что философия кажется ненужной.

Нет смысла обращаться к истории, ссылаться на авторитеты и приводить громкие цитаты. Единственный авторитет, который нам нужен, - наш собственный разум.

 Главный тупик

Философия зашла в тупик. В тупик замысловато разветвлённый, полный всяческих интеллектуальных чудес. Но спросите у любого: кому и зачем нужна философия? - и его недоумение будет свидетельством этого тупика.

Поразительно! Философия даже не смогла до сих пор сформулировать толком, зачем и кому она нужна.

Мысль, что философия нужна якобы для "познания мира", "познания истины" или чего-то вроде этого, безнадёжно устарела. Наука уже давно философичнее, чем сама философия, и наука давно не тешит себя идеей исчерпывающего познания жизни. Того, что неизвестно человеку, всегда останется неизмеримо больше того, что ему известно. Ни науке, ни философии не под силу изменить этот факт.

Где и когда философия прошла мимо нужного поворота? Мимо совершенно естественной мысли о том, что она нужна обычному, живому, реальному человеку. Нужна, чтобы помогать ему ориентироваться в жизни.

Потребность в ориентировании - наверное, главнейшая потребность человека после самых первичных физических потребностей.

Этой потребности служат и наука, и религия, и искусство. Но помочь человеку ориентироваться в главных вещах, и прежде всего в том, что же для него является главным, - это дело философии, от которого она сейчас усердно отлынивает.

Отюда идёт перевес внешнего ориентирования над внутренним. Он постоянно усиливает разрыв между внутренним миром и внешним. Отсюда идёт подмена интересов личности общественными интересами. Здесь коренится множество современных фантомов.

Философия, которая должна была бы стать первым и главным средством ориентации, дезориентирована сама и способствует нашей дезориентации.

 Философоведение

Свято место пусто не бывает. На место потерявшей себя философии нашлось немало претендентов. Например, разве мы не принимаем чаще всего за философию то, что гораздо правильнее называть философоведением?

Это всё равно, что считать литературой плоды деятельности литературоведов и критиков.

Философоведение подменило философию, потому что философия, стремясь к наукообразию, добровольно допустила такую подмену.

Вместо того, чтобы направить всё свое внимание на средства и способы ориентирования в главном, мы позволяем философоведению пичкать нас совершенно ненужной информацией и выдавать её за высшую мудрость человечества.

Характерно название одной современной книжной серии: "Анатомия мудрости". Заглянешь - и с ужасом видишь: действительно анатомия. Мудрость изрезана аналитическим скальпелем на куски, разложена на сортам, и вся жизнь её на этом закончена.

Найдётся ли хоть один подлинный философ на дюжину, на сотню, на тысячу докторов или академиков философских наук?

Философия должна была бы удовлетворять нашу потребность в ориентирах. Может быть, когда-нибудь ей это удастся. Но философоведение в принципе неспособно на это. Оно занято совершенно другим делом: анализом (анатомией) ориентирующих текстов.

Философоведение подмяло под себя философию. Тех философов, которые могли бы стать полезными тебе и мне, нам, реальным людям, философоведение приучает говорить на чудовищном языке. На языке, который сам по себе уводит человека от смысла возникающих перед ним проблем жизненной ориентации.

Удивительно, что философы ещё существуют. Философы отодвинуты философоведением на второй или на третий план и используются им лишь как некая сырьевая база идей, подлежащий неумолимому аналитическому умерщвлению. Живой философ мешает философоведению. Оно безусловно предпочитает философов мёртвых, бестрепетно гальванизируя их в своих псевдонаучных целях.

Однако философы-ориентаторы, в которых все мы нуждаемся, существовали всегда, существуют и сейчас. Без их самоотверженного энтузиазма развалилось бы и философоведение. Другое дело, что наша цивилизация привыкла не обращать на них особого внимания при их жизни. Нет даже Нобелевской премии по философии. Нам остаётся узнавать о философах только по их надгробиям. По "Анатомии мудрости". Хотя нам, сегодняшним, нужны прежде всего наши, сегодняшние философы! Кто поможет нам встретиться с ними?

 Попытки компенсации

Философия как умение ориентироваться в главном необходима человеку, и он эту потребность всегда ощущает. Философоведение эту потребность удовлетворить неспособно. Поэтому многие области культуры стараются компенсировать нам отсутствие нормальной философской жизнедеятельности.

Наиболее универсальный из таких компенсаторов - литература.

Отчасти это связано с тем, что философы нередко сами являются пишущими людьми. Но лишь отчасти. Вспомним, что многие грандиозные ориентаторы, основоположники важнейших учений и религий, не оставили после себя литературных трудов.

Литература заменяет философию постольку, поскольку интересуется человеком, его внутренними переживаниями и проблемами, его жизненными ориентирами, ходом его судьбы.

Но главное, в чём литература сильнее философии: литература хочет, чтобы её читали. Она ищет формы, увлекающие читателя и позволяющие передать ему определённую толику содержания. Как важно было бы заняться этим и философии!..

Но по своим ориентирующим возможностям литература всё же остаётся лишь суррогатом философии. Она слишком игрива. Слишком редко писатель всей своей душой, всей своей судьбой отвечает за написанное, слишком редко озабочен тем, чтобы суммировать весь доступный ему человеческий опыт ориентирования. А если это происходит - что ж, писатель становится философом.

Ещё один заменитель философии - религия. Каждое религиозное учение готово полностью взять на себя ориентацию человека. Но... при условии, что именно это учение выбрано в качестве ориентирующего. При условии признания (и чаще всего безоговорочного) тех авторитетов, которые уже установлены данной религией для всех её сторонников. Короче говоря, религия готова ориентировать человека, который уже сориентирован именно на неё, на эту религию. Но проблемы выбора между множеством религиозных учений (и нерелигиозных, кстати, тоже), проблемы противоречий между свободомыслием и чувством веры всякое религиозное учение решает довольно однообразно, в отрыве от реальностей внутреннего мира: иди за мной, а там разберёмся.

Здесь может помочь только полноценная философия, признающая всякое учение как некую систему ориентирования и помогающая человеку понять её свойства.

Подменить собой философию, потерявшую интерес к практическим внутренним потребностям человека, всё активнее пытается психология. Пытается поневоле: вспомним хотя бы, как настойчиво уклонялся Юнг от того, чтобы его считали философом. Но беспомощность философии вынуждает психологию и психотерапию брать на себя решение индивидуальных мировоззренческих проблем. Если прочитать, скажем, книгу Франкла "Человек в поисках смысла", становится видно, как нуждается психотерапия в помощи философии - и как она вынуждена восполнять её нехватку собственными усилиями.

Но психология, заступающая место философии, имеет свою специфику. Отправной точкой для неё является не обычное человеческое сознание (вполне обходящееся без психотерапии), а феномены психопатологии. Исходя из них, психологи создают свои специфические ориентирующие модели, которые вполне могла бы использовать и философия, но которые не могут заменить её во всех отношениях. Когда эти специальные модели излишне универсализируют, в нормальное мышление неминуемо вторгается медицинский подход. И это вовсе не всегда помогает ориентироваться нормальному человеку.

Список претендентов на занятия философской ориентацией на этом далеко не исчерпан, и это естественно: неудовлетворённая потребность человека в ориентировании даёт себя знать.

Создавать ориентирующие философские системы по-своему пробует и наука в широком смысле слова, и отдельные её области: физика и математика, социология и экономика... По-своему создаёт мировоззренческие ориентиры искусство. Мистические учения и просто спекуляции готовы каждому желающему подсунуть эрзац-философию в сверкающей звёздами соблазнительной упаковке. Готовы ковать идеологическое вооружение масс всевозможные политические учения, рвущиеся к власти, в том числе и к власти над умами.

А философия предаётся отрешённому философствованию. Что ей до отдельного человека, которому нужно грамотно выстроить свою судьбу! Она блуждает в своих абстракциях и упивается стерилизованным интеллектом.

 Трагедия школы

Ярче и горестнее всего ложная парадигма философии проявляется в мало пока что осознанной трагедии современного образования. Может быть, именно школа и обеспечивает стабильное безумное самовоспроизводство существующего положения вещей.

Вместо того, чтобы помочь человеку в начале жизни разобраться в том, что для него важно и что второстепенно, вместо того, чтобы помочь ему выбрать среди важных вещей самые важные и уже на их основе постепенно строить свою судьбу, - что делает школа?

Она предпринимает настоящую психическую атаку на развивающийся ум. Она загромождает его десятками разнородных "предметов", которые сами по себе не будут иметь для его жизни никакого особого значения. Вместо того, чтобы приучать к самостоятельному ориентированию, к раскрытию собственной личности, она позволяет каждому из преподавателей внушать детям иллюзию значительности того или иного предмета. В итоге ребёнок не просто остаётся один на один с проблемами ориентирования в основных вопросах существования: он попадает в условия, словно нарочно затрудняющие решение этих проблем, а иногда вообще не позволяющих ему на них сосредоточиться. Все силы ребёнка уходят на защиту от некачественной информационной агрессии.

Школа кое-как решает задачи, необходимые обществу (в соответствии с его сегодняшним, довольно-таки дикарским мировоззрением), но нисколько не задачи, необходимые развивающемуся человеку. В обязательных школьных программах нет ни одного часа философии, это вполне естественно. Но даже если бы такой предмет был, что толку? В лучшем случае это было бы философоведение под видом философии, да и с ним школьник знакомился бы поздно, мало и в наихудшем виде.

В чём ребёнку может повезти со школой? В том, что уровень агрессии будет не столь высоким, как повсюду. В том, что ему удастся встретиться с человеком (замаскированным под преподавателя, потому что воспитателей в школе давно нет), который сохранил способность видеть в ученике человека и желание помочь этому человеку в жизненной ориентации. Но школа оставляет всё меньше возможностей для такого счастливого случая. А хорошего человека можно встретить и вне школы - даже, допустим, в тюрьме.

Разнообразие школ и применяемых в них методик никак не может принципиально изменить ситуацию при общей привычной дезориентации. И потому эта дезориентация снова и снова тиражируется в подрастающем поколении.

 Трагедия семьи

Тупики, созданные заблудившейся философией, воспроизводятся и в семье. Родители, прошедшие в своё время неумолимый курс дезориентации школой, редко могут оправиться после него. Чадолюбие проявляется у них прежде всего в области ухода за ребёнком, одежды, питания, физического здоровья и формирования достаточной конкурентоспособности. О мировоззренческой ориентации, о том, чтобы создать во внешнем мире условия, отвечающие потребностям внутреннего мира именно этого ребёнка, с его внутренними особенностями, мало кто задумывается.

Мы не стесняемся нажимать на такие душевные и психические кнопки, которые ведут человека к достижению внешних результатов во что бы то ни стало. Почему бы и нет - если похожие кнопки были когда-то нажаты в нас самих? Что будет при этом с внутренним миром, это нас не очень заботит. И надо честно сказать, что экологическое состояние внутренней природы человека ещё катастрофичнее, чем состояние природы внешней.

Мы отдаём ребёнка в детский сад, утешая себя аргументами о необходимой "социализации" и прочим логическим наркозом. Отлучаем его от себя и себя от него в те первые несколько лет жизни, когда семья является первым и главным компасом для младенца.

Мы отдаём ребёнка в школу, стараясь не замечать, сколько вреда она ему приносит и как мало оправдан этот вред теми крохами "полученных знаний", которые останутся незабытыми после последнего звонка.

Мы отдаём ребёнка в армию, в которой подразумевается, что каждому на пользу это самое жестокое и самое трагическое ремесло из тех, что изобрёл человек. В армию, где те, кто достаточно жесток, торжествуют над теми, кто жесток недостаточно.

Мы отпускаем ребёнка в жизнь, не позаботившись о том, чтобы он в ней не заблудился. Не потому ли, что и с нами в своё время поступили так же?

 Выходы из тупиков

Школа и семья - это лишь два узловых пункта в общей череде проблем, порождённых заблудившейся философией. Можно было бы многое сказать и о политической культуре человечества, и о глобальной дезориентации человеческой цивилизации, и о различных конкретных её проявлениях. Но достаточно и этого.

Теперь попробуем присмотреться, существует ли выход из этого тупика. Или, точнее, выходы из тех тупиков, в которые мы забредаем вслед за философией, не желающей или не умеющей нам помочь.

Такие выходы, конечно же, существуют. Весь вопрос в том, ищем ли мы их, хотим ли ими воспользоваться.

Всегда существует выход личный. Каково бы ни было умонастроение общества, каждый из нас может по-своему овладевать искусством внутреннего ориентирования. Если общество не помогает нам в этом, будем действовать без помощи общества. Будем внимательны к тому, какими средствами ориентирования мы располагаем. Будем искать своих ориентаторов. Будем выбирать свою систему ориентирования или брать лучшее от разных систем.

Особое значение имеет для человека выход творческий. Творчество - это и поиск ориентиров (среди существующих ценностей), и создание их (как идущий в лесу оставляет приметы, обозначающие путь). Собственное творчество, умение воспринять и поддержать чужое творчество - это настоящая мастерская жизненных направлений.

Возможен и выход социальный: создание новой культуры самостоятельного мышления. Этот выход может по-своему проложить для себя каждое сообщество. В той степени, в которой оно способно поощрять равновесие между ориентирами личности и собственно социальными ориентирами. А содействовать (или не содействовать) этому, в свою очередь, - выбор для каждой личности.

Не так уж давно (в историческом масштабе) мы научились осознавать социальные права человека. Когда мы научимся осознавать права живого, конкретного человека на полноценное мировоззренческое ориентирование, этот выход начнёт приобретать реальные очертания.

Одной из сторон социального выхода из тупика философской дезориентации является изменение концепции школьного образования. Будущее школы - за свободным выбором способов и уровней обучения, за свободным выбором программ и методик общения с детьми, за высоким социальным поощрением педагогов-ориентаторов, способных помочь ребёнку в раскрытии его личности. Преподавание конкретных предметов должно занять своё техническое место и давать знания именно тем, кто хочет их получить. Тут, может быть, скажет своё слово компьютерная эра - и возможность с помощью компьютера общаться с лучшими предметными преподавателями окончательно разомкнёт нелепую прикованность воспитания к преподаванию.

Существуют и разнообразные семейные выходы. Если родители берут ответственность за своего ребёнка на себя, не передоверяя решение его судьбы обществу, они могут находить новые и новые решения для каждого возрастного периода. Семья представляет собой главную строительную площадку будущего. Она имеет право на великое "по-своему". Новое отношение общества к школе невозможно без нового отношения к ней семьи.

И, наконец, можно ли представить себе какие-то пути выхода для самой заблудившейся философии?

Тут мы должны обратить внимание на важный парадокс. Философия заблудилась. Но это вовсе не означает, что заблуждается каждый из философов. Подлинный философ - это именно тот человек, который ищет путь, утерянный философией. И таких людей гораздо больше, чем мы привыкли думать.

Дело, следовательно, в том, чтобы научиться замечать этих людей. Обращать внимание на тех, кто способен вдохнуть новую жизнь в философию, кто способен сделать её полезной для человека, кто способен вернуть ей истинное её предназначение.

Как научиться замечать? Как обращать внимание? Существует много способов, и они хорошо известны применительно к другим сферам общественной жизни. Это может быть приоритетное книгоиздание, это могут быть конкурсы или премии, это могут быть усилия прессы или популяризаторов. Это может быть то или другое - главное, чтобы что-нибудь было. Чтобы мы признали свою потребность в ориентирующей нас философии и шагнули ей навстречу.

Не пора ли сделать это в новом тысячелетии?