Яков Кротов. Богочеловеческая история.- Вера. Вспомогательные материалы: юмор.
Литературная газета. 1 апреля 1992 г. № 14 (5391)
Вступительная заметка и публикация М.Г.Петровой
У Короленко была склонность к юмору, которая сказалась во многих его вещах — от «Сна Макара» до «Истории моего современника» (особенно в детских и студенческих главах). Да и журнальную полемику с «глинобитным патриотизмом» правого толка он всегда вел в юмористических тонах. Даже в сугубо деловых редакторских кнхгах со временем стали появляться шутливые записи о прочитанных рукописях.
Но вот закономерность: все свои опыты в комическом роде — рассказы, стилизации, пародии и так далее — Короленко оставил неопубликованными. Может быть, из скромности, а скорее потому, что в те времена «толстые» журналы и солидные газеты, где он сотрудничал, чуждались легкого жанра, оставляя его так называемой «малой прессе».
В жизни Короленко можно насчитать несколько периодов, когда юмористические ключи били особенно сильно. Причем всякий раз своеобразным катализатором оказывался его друг и соредактор по жуоналу «Русское богатство» Н. Ф. Анненский, обладавший, по слозу Короленко, «благодатью жизненной радости».
Так было и в самый светлый период — нижегородский, когда в кружке Короленко — Анненского любили устраивать веселую кутерьму с пением, пародиями, эпиграммами, каламбурами Один ригористически настроенный петербургский гость возмутился той легкомысленной обстановкой, в которой пребывает «идейный» писатель На что Анненский невозмутимо заметил: «Ничего, пусть говорят, что известный писатель Короленко живет в компании идиотов; тем больше для него чести».
Именно в этот период, в июле 1890 года, Короленко завел толстую тетрадь, озаглавив ее «Пустяки (Разные наброски)». Он тогда работал е Нижегородской архизной комиссии с документами XVIII века и любил стилизовать свою речь под старину. Тетрадь заполнялась в течение 90-х годов, захватив и 900-е. В нее заносились в основном исторические анекдоты, собственные стилизации, пародии, вклеивались всякого рода газетные курьезы.
Здесь же в разное время были записаны исторические и житейские сюжеты, объединенные затем в цикл «Пустяки мелкие и афоризмы», часть которых мы предлагаем читателям.
Последняя переделка текста относится ко второй половине 900-х годов. Это было для России уже совсем другое время - оно принесло новые имена и реалии, которые порою вступали в противоречие с написанным прежде. Так, в публикуемом фрагменте "Обещания министров.." первоначально шла речь о редакторах и авторах. Двух последних слов ("Российской конституции") не было, как не было в 1894 году и самой конституции в Российском государстве.
Неоднократное возвращение к циклу как будто должно говорить о намерении опубликовать его. Тем более, что из редакции "Русского богатства". ежемесячно неслись мольбы прислать для очередного номера что-нибудь свое. Но русская жизнь то и дело ставила перед писателем нешуточные проблемы, отодвигая все написанное в благодушно-юмористическом духе.
Так и остались "Пустяки" в архиве писателя, хранящемся в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки.
Le style c'est I'homme*
(Buffon)
— Ты знаешь, еще Бюффон сказал: «стиль се лом», — сказал один писатель, упражняющийся в «Гражданине»..— А ведь у меня, братец, стиль...
— Истинно, — прервал его находчивый приятель, — не стиль у тебя, а лом...
Чему присутствовавшие не мало смеялись...
Помнит!
У старца некоего, житейское поприще к koi цу уже попиравшего и опытом умудренного, вопросили однажды любознательные юноши:
— Старче! Ты некогда вкусил от древа высших наук, а ныне поприще житейское к концу уже попираешь. Скажи нам: в ковчеге памяти своей многое ли сохранил ты, что во храме наук в юных годах приобрел.
Старец поник главой и немалое время провел, вспоминая, дабы ответить прилично... А наконец, по немало прошедшем времени подъяв главу и помавая оною, сказал:
— Помню нечто. На парте дровяной, за коей со сверстниками моими восседал в школе, неведомой рукою при помощи ножа перочинного начертано было:
«Всуе чтеши, скудельный человече!»
— Речение сие, на кое в то время по младости малое токмо внимание, за многими иными предметами, обращено былодоныне, по исчезновении вего прочего, в памяти моей весьма твердо осталось.
— Старче, — сказал некто, внимательно его слушавший, — по глубине твоей мудрости мог бы ты преизрядным быть российским министром народного просвещения...
Обещания министров...
Чему уподоблю обещания правительства, приглашающего народ к упованию на его милости.
Уподоблю се мужику, держащему в руках лукошко с овсом и подманивающему мерина, гуяющего по цветущему лугу. Под лукошком имеет узду, на уме — лукавые мысли: как только наденет узду, так уберет и лукошко, и мерин, презревший цветущий луг для сухого овса, — не получит к тому ни одного, ни другого.
Таковые уподобления вынесены мною из кратковременного хотя, — но достаточного опыта российской конституции.
(22 октября 1894)
Что толку?
Борись со злом, но не с одеянием, в коем оно ходит. Что толку, если и изорвешь невинное одеяние, а зло останется и даже облачится в новые одежды?
О сем размыслить надлежит неразумным людям, неумеренно нападающим на иудеев. Ибо нередко против кабатчика-еврея всех исступленнее вопиет русский, сам желающий выстроить кабацкую храмину на оставленном иудеем месте.
Совет
Вот что сказал однажды мудрец человеку, отличавшемуся подобно кн. Мещерскому и М. О. Меньшикову гораздо более стремительностию в высказывании своих мнений, чем основательностию оных.
— Друг! Когда намереваешься высказать или написать какое-либо суждение о человеке или явлении, то прежде размысли хорошенько: нет ли у тебя еще другого мнения по тому же предмету, прямо противного, которое ты уже высказал вчера или можешь столь же решительно высказать завтра. При самомалойшем хотя бы подозрении, что такj=овое мнение существует, — прикуси язык твой, спрячь письменную трость и не оскверняй напрасно папируса. Так воздерживайся в течение трех смен дня и ночи. По истечении же же этого срока обдумай вопрос вновь и тогда, быть может, ты неожиданно убедишься, что у тебя нет вовсе никакого воззрения на этот предмет. Это-то и будет самая истина!
О воре и об адвокате
Некоторый вор пожелал украсть лежавший на пристани без достаточного надзору косяк, для чего с товарищем, по зрелом обсуждении, заложив лошадь темною ночью, прибыли на оную пристань, где к огорчению своему увидели, что косяк уже убран, а на месте его лежит 30-пудовая железная якорная цепь. Что вора нашего повергло в немалое огорчение и неохоту, ибо цепь, при ее тяжести и звонкости, воровать было весьма неудобно. Однако, но настоянию товарища, весьма неохотно, и даже против своего желания, оную цепь все-таки украл и продал, после чего был пойман спустя немалое время и для оправдания себе пригласил некоторого адвоката. Сей последний, обладая языком острым и умом изворотливым, сказал судьям так:
— Господа. Не согласимся ли мы все в том, что для осуждения сего заблудшего брата нашего необходимо соединение объекта и субъекта, то есть предмета кражи и злой воли. Мало сказать: украл предмет, необходимо доказать, что украсть оный побуждала его злая воля. Однако, что же мы видим? Сей человек, которого вы судите, — желал украсть косяк. Но украл ли он его? Нет, ибо косяка даже не оказалось на месте. Он украл цепь? Но желал ли он украсть ее? Нет, ибо он стремился к косяку, а цепь, ежели и взял, то лишь с великою неохотою. Из чего ясно, что здесь нет наличности составных начал преступления... В первом случае отсутствует объект, во 2-м — воля.
Каковому рассуждению и сам укравший восхищался до такой степени, что даже и в тюрьму пошел с удовольствием.
Не менее остроумно
Альфонс Карр сказал о смертной казни: мы против оной, но пусть господа убийцы начнут первые ее отмену.
На это Клемансо еще более остроумно отвчает: хороши же вы, если ждете доброго примера от убийц!..
Таковы по сему предмету рассуждения суемудрых французов. Наши властители имеют го преимущество, что производят казни без рассуждений.
Кто выше?
Граф Лев Николаевич Толстой в сочинении своем «Война и мир» повествует, якобы император Александр I на просьбу о непреследовании одного грабителя, ответил просившему:
— Не могу, закон выше меня.
Мало вероятно. Ибо даже в наше просвещенное и конституционное время закон ниже любого подчаска, не говоря уже об уездных генерал-губернаторах...
Престиж русского имени, поддержанный генерал-губернатором
Газеты патриотического лагеря любят услаждать читателей своих воспоминаниями о том, как остроумно разные генерал-губернаторы поддерживали на окраинах престиж русского имени. Так, Бибиков поставил казаков у ворот одного прегордого польского магната, который не очень скоро принял сего начальника, приехавшего с визитом. Другие примеры остроумия - в том же роде и подобным же образом нуждаются в присутствии при сем некоторого числа казаков с нагайками. За исключением, впрочем, одного, который хранится в личных моих воспоминаниях со времен отроческих. К киевскому генерал-губернатору Безаку явился в приемную некоторый польский пан, долго проживавший за границей и не знавший русского языка. По этой причине, когда дошла до него очередь, начал излагать свою просьбу по-немецки. На сие генерал-губернатор, не слушая дальше и повернувшись к нему спиной, сказал:
— Пошел вон, дурак!
Каковым остроумным ответом польский пан, в присутствии многолюдства, — был немало сконфужен...
Генерал Залесов в своих «Записках» в «Русской старине» называет сего генерала Безака единственно умным правителем в Западном крае. Каковы же были остальные?
Нечто о литературной терпимости
Некоторые квартальные надзиратели изменили своему призванию настолько, что принялись за писание газетных статей, но с другой стороны, настолько остались верны первоначальному призванию, что в статьях своих проповедовали обуздание полицейскими мерами прессы, и без того достаточно обузданной. Когда же после сего один писатель не пожелал протянуть обуздателю длани для дружеского пожатия, то сей последний, взывая к лучшим традициям печати, обвинял писателя в нетерпимости к чужим мнениям.
— Уйди от меня, — ответил литератор. — Ты терпим и посему пишешь статьи о прекращении свободы мнений, а я нетерпим и потому не хочу с тобою знаться. Пусть каждый остается при своем.
Любитель
— Что это у тебя? — спросил однажды при мне почтенный батюшка у мужичка, ехавшего вместе на волжском пароходе и имевшего при себе узел странной формы.
— А вот, — ответил самодовольно мужичок — и вынул из узла странной формы подсвечник, о трех концах.
— Где взял? — полюбопытствовал священ ник.
— А купил.
— Для чего тебе°
— Да как же: вижу штуку атаку мудреную продает, а дешево... Я и купил.
— Добро это. Свещник сей старинный. А ты, видно, любитель старины.
— Верно, батюшка. Любитель я. Я вон в третьем годе на балчуге штаны купил — плисовые, а вроде как бархатные, по сей день ношу, износу нет.
И, понизив голос, прибавил:
— Подсвечник купил за бумажку. Меди одной на трешницу. Не иначе — ворованный. Любитель я — это верно.
И засим он лукаво подмигнул батюшке глазом...
<Крылов и фельдмаршалы>
Первоначально памятник Крылову предполагали поставить против Александрийского театра. «Садик летом наполняется детьми; против него, в Публичной библиотеке, долго жил Иван Андреевич; в Александрийском театре ставили его комедии»... На том и порешили. Яков Ив. Ростовцев взялся ходатайствовать перед государем Николаем Павловичем через вел. кн. Михаила. Император согласился на открытие подписки, но о предназначенном месте сказал: «Близко к фельдмаршалам».
Все великие люди выражались кратко. Тут писатель стоял бы только в полуверсте от Багратиона и Кутузова, что на Казанской площади.
