Яков Кротов. Богочеловеческая история. Вспомогательные материалы.
ВОСПОМИНАНИЯ
К оглавлению
КНЯЗЬ Г. Е. ЛЬВОВ
Клочки воспоминаний
На днях я получил письмо от одного американца. Он говорит, между прочим, (привожу в переводе): "Бывает раз или два в жизни, что встретишь человека, влияние которого оставит на тебе неизгладимые следы и усилит веру в то, что жив Бог среди людей. Таков был князь Львов, и мои встречи с ним оказались решающими для трех последних лет моей жизни. В моей работе, в отношении моем к России я всегда стараюсь поступать так, как будто он руководит мною. И я надеюсь, что с течением времени найду способы поработать в России над приложением идей, осуществления которых ему не удалось дождаться". Американец этот знает и любит Россию. Он служит в Вашингтоне у Хувера.
15 лет тому назад я ехал с князем Львовым в Канаду для изучения переселенческого дела. На пароходе Г. Е., не знавший английского, просил меня пересмотреть рекомендательные письма, доставленные ему незапечатанными покойным самарским земцем Шишковым. Писем было пять или шесть к видным американцам. Текст (совершенно одинаковый) отличался лаконичностью: "Письмо это передаст вам князь Георгий Львов. Вы будете благодарны мне за знакомство с ним, потому что это — самый замечательный человек из всех, каких я встречал в моей жизни".
С такими отзывами и мнениями о князе мне приходилось встречаться не раз. И вот теперь, садясь писать поминки по Г. Е., я спрашиваю себя: сколько преувеличения и сколько правды в таких словах?
285//286
В окружавшей его среде князь казался человеком очень своеобразным. И эта оригинальность не кричала только по причине чрезвычайной его скромности: он всегда стушевывал свою индивидуальность и при сношениях с людьми старался сам держаться в тени. А ведь между ним и нами было очень мало общего. Другое дело в сношениях с крестьянами и солдатами: здесь он был вполне в своей сфере. Собеседники понимали его с полуслова, и он понимал и ценил их...
Кто живал подолгу в великорусской деревне, знает тип ухватистого на всякое практическое дело, талантливого и умного мужика, не любящего "зря трепать языком", равнодушного ко всяким формальностям, но умеющего ладить и с товарищами, и с начальством. На сходке он долго молчит и только в конце, когда охрипнут горлодеры, выступает со скромным предложением, верно учитывающим среднюю линию. Он человек смелый и, в роли старосты, удерет часто такую штуку, что никто и не ожидал... и придет с повинной головою к "старичкам", поставив их перед совершившимся фактом.
— Да, энтоть... человек резвый: знает, с чего начать! — говорят про него солидные мужики с оттенком уважения и зависти.
Он приличный хозяин, скупенек, любит землю и непременно вернется к ней в конце жизни. Но не уклонится от беспокойного места старосты, пойдет в ходоки, если на него возложит поручение общество, и, быть может, надолго оторвется от земли, для того чтобы стать во главе артели и вести какое-либо дело в городе. И везде ему удача. В книжку он верит мало и твердо держится правила: "Не спрашивай умного, не спрашивай ученого, а спра-sj шивай бывалого". Проекты и предположения выслушивает он молча, а делает по-своему и не гадает вперед, | веруя, что "дело само укажет". Но главная его сила — в умении выбрать подходящего человека и создать такую
286//287
обстановку, в которой работается легко и весело. Как это ни странно, но он замечательный сердцевед и двумя-тре-мя словами умеет восстановить нарушенный мир артели, успокоить людей, лезущих в драку, снять с сердца заботу и горе и сделать опостылевшую жизнь и работу веселыми и приятными. Религиозность его (особенно внешняя, обрядовая) под подозрением, но слывет он человеком "справедливым", живет и действует "по-Божески", хотя и себя не забывает. Он большой честолюбец, но это честолюбие особое — честолюбие дела, желание во что бы то ни стало добиться успеха в предприятии, за которое взялся. В стремлении этом он проявляет необычайную практичность, гибкость и склонность жертвовать многим; в сущности, он большой оппортунист. Ко всему, что не связано с землею и с сегодняшним делом, он вполне равнодушен. В городе его не заманишь ни в театр, ни в кинематограф... но в деревне вечерней порой, отправляясь с сынишкой в ночное, он с удовольствием слушает долетающую издалека песню... напев ее, и слова
...Эх, ты сад, ты мой сад,
Сад зелененький...
шевелят струны его русского сердца и та самая мягкая улыбка, которою он лечит людские недуги, невольно и бессознательно появляется на его губах...
Дайте всестороннее и гармоничное развитие этому типу в сторону образования, культуры, светскости и вы получите образ князя Львова — столь мало схожий с шаблонами и аристократии нашей, и нашей интеллигенции.
Вспоминаю тульское земство в начале столетия. Мы — "третий элемент" — в волнении. Ждем из Москвы нового председателя губернской Управы. Это князь Львов. Он ставленник прогрессивной части нашего черносотенного собрания. К радостному чувству ("наконец, взяла левая!")
287//288
примешивается и тревога. Что-то будет с вольностями, отвоеванными нами у черносотенной управы? Князя Львова мы знаем мало. На собраниях он выступает редко, коротко, деловито, избегая всего, что может раздражить противников. Он не в чести у правых, но часто успевает в своих выступлениях. Слухи об его прошлом такие. Он начал государственною службой и даже побывал в земских начальниках. Конечно, это покажется нам почти преступлением. Впрочем, очень скоро князь вышел в отставку, сел на землю, усиленно занялся хозяйством и начал работать в земстве. Имение (несколько сот десятин плохой земли в Алексинском уезде) принадлежало пяти лицам, почти не давало дохода, было запущено. Князь развел там плодовый сад в 50 десятин, который скоро прославился на всю губернию. Соседи (и помещики, и крестьяне) рубили лес на дрова. Князь поставил машины, стал готовить стружки и опилки для укладки фруктов. Яблочную "падаль", которая у других гнила и пропадала, он превращал в довольно вкусную пастилу, которою успешно торговал в Москве. Он сам снимал урожай яблок, продавал их без посредников и даже изобрел способ сохранять фрукты свежими до Пасхи. Словом, хозяин был, по общим отзывам, необыкновенный.
Вступив в должность, новый председатель не очень приятно поразил нас. Мы привыкли участвовать в жизни Управы: нас обо всем спрашивали, с нами совещались. С приездом князя все это кончилось. Он словно забыл о нашем существовании. Секретарю он вернул несколько бумаг к губернатору, переделав их самым основательным образом. Такие бумаги мы насыщали обыкновенно плохо скрытою язвительностью. Князь беспощадно уничтожил все шпильки, экивоки, намеки, над которыми в поте лица злорадно трудился секретарь, а одну бумагу просто перечеркнул целиком, написав на ней: "К чему все это?", и набросал сам деловитый, но "пресный" ответ. Писал он быстро, лад-
288//289
но и охотно. Наконец как-то вечером состоялось совещание на квартире князя. Приглашены несколько прогрессивных гласных, человека четыре из нашей среды и члены Управы. Квартира оказалась большая, но поражало убранство: обширные комнаты были пусты... кое-где складные железные кровати, дешевенькие столы и стулья, жесткие диваны, обитые ситцем, видимо, прибывшие из деревни. .. В двенадцатом часу епифанский предводитель дворянства, князь М. В. Голицын не выдержал.
— Князь, — сказал он протяжно, с жалостью смотря на нас, — предложите же, наконец, вашим гостям чаю...
Хозяин засмеялся.
— Я и забыл за делами. Извините! Чай в соседней
комнате. Сделаем перерыв.
И он проводил нас в столовую. Гостей было человек двенадцать. На большом круглом столе находился крошечный самоварчик, уже потухший, стояли стаканы, большой чайник, лежал хлеб. Посредине красовались блюдо с надрезанным кочаном капусты и кувшин с квасом.
— Пожалуйста, наливайте себе — кто хочет чаю. А вот квас и капуста... я чаю не пью.
Кое-как мы нацедили себе по стакану холодного и жидкого чая и долго потом вспоминали "княжеское угощение" .
То было время поднимавшейся волны общественного движения. Мы ("третий элемент") организовали в Туле отдел "Союза Возрождения" и, не без больших сомнений, предложили князю вступить в него. Сверх ожиданий он сразу и просто согласился и довольно аккуратно посещал наши конспиративные собрания. Это был шаг смелый: малейшая неосторожность, несчастная случайность могли погубить навсегда его общественную карьеру. К тому же на-
289//290
ша "работа" весьма мало увлекала князя: он только прислушивался к нам, оставался холодно-равнодушным и обычно молчал. Его представления о политике казались нам весьма смутными, и даже, к нашему ужасу, он часто путал эсеров с эсдеками. Вероятно, очень скоро он ушел бы из нашего кружка. Но открылась Японская война. Дм. Н. Шипов приступил к объединению земств около дела помощи больным и раненым воинам. Как-то раз, вернувшись из Москвы, князь скромно сказал мне:
— Вот, возлагают тяжелую миссию — ехать на войну с земскими отрядами... И нельзя не принять: надо попробовать сделать, что можно.
Я попросил его взять меня с собою. Он подумал, внимательно посмотрел мне в глаза и согласился.
И вот я стал близким свидетелем чудес, которые творил князь на войне.
В Москве стало известным, что Плеве готовит скорпионы 1 против объединившихся земств. Надо было парировать удар. Князь успел перед отъездом проникнуть к царю, рассказал ему цели общеземской организации и получил разрешение "передать земцам сочувствие и благословение царя". В день публикации об этом Плеве категорически запретил дальнейшее присоединение земств к организации. Но объединение 14 земств, покрытое "благословением царя", осталось. За это Шипов, как самозваный глава объединившегося земства, не был утвержден председателем Московской управы на новое трехлетие, а в армию полетели предостережения против намечающейся вредной деятельности князя Львова и предстоящей пропаганды среди войск персонала земских отрядов.
Князь Львов говорил: "Едем в бучу!" И, действительно, работа на войне не обещала ничего хорошего. Предупрежденные военные власти должны были насторожить-
1 Так в тексте. — Прим. ред.
290//291
ся. Земские отряды целиком были подчинены главноупол-номоченному Красного Креста камергеру Александровскому. Отрядов было немного (всего 21), и они совершенно тонули в массе военно-санитарных и краснокрестных учреждений...
Да, так было, когда князь подъезжал к Ляояну. А через три месяца все коренным образом изменилось: земские отряды развернули большую работу в передовых линиях; они передвигались с армией и пользовались полной независимостью. Александровский, довольно властный поначалу, очень скоро сдался совершенно и только советовался с князем, как бороться против интриги, которая велась против него в это время. Все в армии знали и князя Львова, и общеземскую организацию. Помню, раз в вагоне я слышал, как горячий полковник громко негодовал на свое начальство. Он кричал сердито своим товарищам:
— Да, не на того попали... я дальше пойду! Я самому князю Львову буду жаловаться...
Китайская железная дорога ссорилась с военным ведомством, и Куропаткин ничего не мог сделать с ее волокитой. И были случаи, когда главнокомандующий обращался к князю Львову с просьбой о посредничестве. Князь ехал к железнодорожникам и убеждал их. Зато, когда дороге нужно было добиться чего-нибудь от военных властей, князь Львов снова являлся в роли частного ходатая, посредника и умиротворителя.
Конечно, политические условия очень помогли популярности земцев. Но князь сам по себе стал общим любимцем: необычайная скромность, бросавшаяся в глаза, простота жизни, неутомимость в передвижениях, ласковость и ровность в сношениях с самыми разнообразными людьми, умение вызывать в них самые лучшие инстинкты, всегдашняя готовность к услуге — все это делало его непреодолимым и обаятельным. Ровность его была поразительна. За все три месяца я видел его раздражение толь-
291//292
ко два раза — и то после нервных дней и ночей Ляоянского сражения.
Утром, в день отступления, Куропаткин заехал на земский перевязочный пункт около вокзала и сказал нам: "Приступайте к эвакуации. После полудня, быть может, здесь будут ложиться неприятельские снаряды. Постарайтесь избежать паники". Когда раненые были эвакуированы и остался только персонал, свертывавший и грузивший имущество, мы уехали с князем домой укладываться. Жили мы в трех километрах от Ляояна. Вдруг летит санитар с известием, что на вокзале "убило земскую сестру и доктора". Седлаем лошадей и быстро едем вдвоем к вокзалу. Скоро вокруг нас начинают рваться снаряды. На вокзале уже полное безлюдье. Очевидно, последние поезда уже ушли, увозя наших раненых. Князь поворачивает лошадь и молча едет домой. Вижу: в саду, около вокзала земский обоз, работавший для перевязочного пункта, уныло стоит на привязях. Очевидно, китайцы обозные разбежались. Несколько лошадей валяются с вывороченными внутренностями. Спешу домой сбивать артель из санитаров и китайцев, чтобы ехать на выручку. Обещаю по три рубля за голову. Но на пороге фанзы появляется князь. Резко и внушительно он говорит мне:
— Вы — взрослый человек и сами можете делать какие угодно нелепости. Но сманивать людей деньгами и подвергать их жизнь опасности... я вам это запрещаю...
И он сердито скрывается в фанзе.
В другой раз досталось уже не мне, а главному нашему начальству. На одной из маленьких станций к северу от Ляояна шла спешная погрузка прибывавших со всех сторон раненых. Ни вагонов, ни людей не хватало. Суматоха и беспорядок были отчаянные. Сам главный начальник санитарной части армии генерал Трепов суетился и хлопотал около раненых. Когда нагруженный сверх всякой меры поезд двинулся, а раненые продолжали прибы-
292//293
вать, князь не выдержал, и я слышал, как он резко напал на Трепова. К чести генерала нужно сказать, что он не только не обиделся, но еще впоследствии сам говорил нам с некоторым удивлением:
— А?., что ваш князь-то мне сказал? Вы, говорит, беретесь заведовать санитарной частью армии, а я не взял бы вас приказчиком в свое именье!..
Перед отъездом князь был с прощальным визитом у Куропаткина. Они обнялись и расцеловались. В последнюю минуту генерал поздравил князя с "монаршею милостью" и передал ему коробочку с орденом.
Князь дошел до двери и вернулся.
— Позвольте обратиться к вам с просьбою... для дела, которому я служу, лучше, чтобы я приехал в Россию без этого... Разрешите благодарить вас и вернуть вам вашу награду.
Куропаткин подумал.
— Хорошо, князь, я вас понимаю. Но пусть это останется между нами...
Зато князь получил другую награду. Вслед ему полетела в Москву телеграмма, подписанная всеми уполномоченными, врачами и сестрами земских отрядов. В этой телеграмме выражались горячие симпатии и в восторженных выражениях описывались достижения князя в Манчжурии.
Нет места рассказывать о дальнейшем общественном пути Г. Е. Львова, и путь этот у многих еще в памяти. Отмечу лишь кое-что для уразумения личности покойного.
Князь был равнодушен к искусству. Помню раз его видели в Художественном театре на "Вишневом саде".
293//294
—Вы были в театре, Георгий Евгеньевич? — спрашиваю с изумлением.
—Да, затащили! — конфузливо отвечает он. — А знаете, они там недурно играют...
Но вот однажды я пошел в маленький зал слушать заезжих рожечников. Сидим наверху. Играли подлинные рязанские мужики. Их было человек двенадцать. Они дружно дудили, и рожки их пели настоящие русские песни. Выходило красиво и забористо. По окончании концерта перед эстрадой столпилась публика. Среди нее бросался в глаза прямо неистовавший князь Львов: от волнения он уронил на пол шапку, бешено аплодировал и кричал на всю залу: "Спасибо! Спасибо! Вот утешили, так утешили!..". В таком воодушевлении я видел его в первый раз в жизни.
Когда в Петербурге праздновалось официально пятидесятилетие земских учреждений, многие земцы "осчастливлены были монаршей милостью". Князь не получил даже приглашения на торжество. Он в это время сидел за работой: писал для народа книжку о том, что сделало земство за 50 лет. Брошюра в короткий срок выдержала 15 изданий, но дальнейшее распространение ее во многих / губерниях было запрещено губернаторами.
В 1914 году князь стал во главе Земского союза. И те фантастические, сказочные размеры, которые приняла эта организация, захватив все стороны жизни армии и многие нужды страны, объясняются в значительной степени характером князя: его деловитостью, смелостью, практическим тактом, умением объединять вокруг себя людей самых различных и его полным равнодушием (я сказал бы, даже ненавистью) ко всякой формалистике.
Помню, как-то я приехал с фронта и сидел вечером в Комитете, слушая бесконечные нудные прения о том, как переходить в новое помещение отделу поездов — с кухней для персонала или без оной. Но вот князь взглянул
294//295
на часы, передал председательствование Н. Н. Хмелеву и ушел в свой кабинет говорить по телефону. Вернувшись, он еще с час невозмутимо давал высказаться всем желающим. После заседания он сказал Хмелеву: "Вот что, Николай Николаевич, надо завтра к 12 приготовить шесть миллионов".
Осторожный Хмелев, заведовавший кассой, пришел в ужас.
— Как шесть миллионов? Зачем?
— Я купил сейчас по телефону заводы (князь назвал крупную фирму). Завтра платеж.
— Но позвольте, Георгий Евгеньевич! Где же постановление? Вопрос даже не рассматривался... Я не могу так.
— Ну, это мы оформим впоследствии. Дело сделано. Поздравьте Земский союз с дешевым приобретением и готовьте деньги...
Я не могу касаться здесь того периода деятельности Г. Е., когда он стал во главе революционного правительства и создал себе столько врагов. Замечу только, что органическое влечение к русскому народу и безусловная вера в него пережили в душе князя и это время, и все тягостные испытания, которые пришлось ему пережить с тех пор. В Сибири его захватил в плен мальчишка-коммунист, возглавлявший толпу матросов. Георгия Евгеньевича везли из Тюмени в Екатеринбург и по дороге на станциях выводили показывать толпе, как редкого зверя. Несколько месяцев в тюрьме он ждал каждый день насильственной смерти, которая выпала на долю большинства лиц, томившихся в одно время с ним в заключении. А спасши жизнь, добравшись после долгих приключений до Омска, он принял от Сибирского правительства пору- v чение и выехал в Америку хлопотать за Россию.
295//296
Здесь, на чужой стороне, он чувствовал бесконечное томление духа. Иногда летом он уходил пешком из Парижа, по нескольку дней бродил по крестьянским хозяйствам, косил траву и хлеб и в общении со здешним наро-. дом пытался найти суррогат русской деревни и русского мужика. Но это общение не утоляло его тоски по родине. Со своим вечным оптимизмом он годами, изо дня в день, ждал падения большевиков. И только в последнее наше свидание, за два дня до кончины, он в первый раз сказал: "Надо устраиваться здесь: в Россию, похоже, не попадем". Он арендовал в нескольких часах от Парижа огород и плодовый сад и надеялся трудами рук своих содержать себя и своих близких.
В последнее время, по просьбе друзей, он начал набрасывать отрывки своих воспоминаний. Он успел довести их до студенчества. Лица, слышавшие чтение этих отрывков, отзываются с восторгом.об их образной, чисто русской форме. Но автобиографического материала в этой автобиографии не очень-то много: она вся насыщена восторженным поклонением России, русской природе, русской деревне. Мне говорили, что эти двести страничек, в сущности, не столько воспоминания, сколько вдохновенный гимн русскому народу.
* Текст печатается по газете "Последние новости", Париж, 1925,
