Зоя Масленикова

ЖИЗНЬ ОТЦА АЛЕКСАНДРА МЕНЯ

К оглавлению

Номер страницы после текста на ней.

[на стр. 220 фото: [Деревянный храм.] Фото В. Андреева]

Глава девятая

В Новой Деревне

Новый храм

Наконец в феврале 1970 года состоялся желанный перевод в Новую Деревню.

Сретенский храм находился на Ярославском шоссе в 40 минутах ходьбы от станции Пушкино. Можно было добираться и автобусами, у станции имелась стоянка такси, в целом это было даже удобнее, чем Тарасовка, где останавливались далеко не все электрички.

Настоятелю о. Григорию Крыжановскому было в ту пору около 75 лет. Он прожил много лет в эмиграции, там рукоположился, служил в Чехословакии, Болгарии, кажется, в Албании и лет за двадцать до того вернулся в Россию. Сохранил хорошие манеры, был очень добродушен, благожелателен, любил мир и покой и ни во что не желал вмешиваться. Делами в церкви не управлял, они шли сами собой под руководством старосты. Память о. Григория резко слабела, он путался во время служб и чувствовал себя в алтаре неуверенно

О Александр пришелся ему по вкусу Молодой энергичный священник был неутомим и взял на себя львиную долю нагрузки Впоследствии, когда о. Григорий уже не был в состоянии вести службу, он только присутствовал в алтаре и подавал кое-какие возгласы, когда мог, а о. Александр работал за двоих. Он всячески поддерживал и берег о. Григория — и из симпатии к доброму и беспомощному старику, и потому что понимал: без него будет хуже.

Так и дотянули почти до самой кончины о. Григория. Умер он в 1978 г. в преклонном возрасте полным склеротиком.

Новодеревенский храм был, собственно, большой деревянной избой. Вмещал он самое большее человек двести. Внутри бревенчатые стены были оштукатурены и сильно завешаны самыми разными иконами. Потолок был ярко и пестро распи-
/221\
сан евангельскими сценами. За алтарем висел большой образ Пресвятой Троицы: у круглого шара сидели Христос и Бог-Отец в виде бородатого старика, а над ними летал голубь.

Первая реакция московских чад о. Александра, когда они пришли вслед за своим пастырем в этот храм, был скорбный вздох: "Смерть эстетам!"

Нелегко складывались отношения с деревенскими прихожанами. Эти бабушки-завсегдатаи служб откуда-то твердо знали, что положено и что не положено: когда и сколько класть поклонов, как прикладываться к иконам, как передавать свечи, как верующим одеваться. А тут откуда ни возьмись молодой красивый священник-еврей, а за ним целая свора неотесанных москвичей, которые совсем не знают никаких правил и приличий Девицы ходят без платков и в брюках, исповедуются подолгу, да еще часами сидят в комнатке батюшки после службы Срам да и только!

Решили, что все москвичи непременно евреи и вообще что-то не то. Местные "бабки" раскололись на две партии. Часть сразу покорила доброта, открытость, рвение молодого батюшки, а другие твердо стали на путь оппозиции по причине антисемитизма.

Шаг за шагом, год за годом с неизменным терпением приходилось преодолевать о. Александру дремучее невежество, недоброжелательность и непонимание. Требовался бесконечный такт, чтобы не задевать самолюбий, утишать ревность деревенских к москвичам, покрывая их промахи.

Старостой в церкви была высокая сухая старуха по имени Ольга Васильевна. Говорили, что она когда-то была военной летчицей. Так это или нет, но она обладала большой выдержкой, твердостью и к тому же немалым опытом в своем деле Долго и подозрительно присматривалась она к новому священнику и наконец приняла его в сердце.

Большим преимуществом Новой Деревни по сравнению с Тарасовкой был прицерковный домик. На одной половине жил о. Григорий и находилась комнатка старосты. Другая половина с отдельным входом состояла из кухоньки и двух комнат. В одной, побольше, стоял обеденный стол, две кровати и диван, на которых спали после всенощных старушки-певчие и древняя алтарница мать Феодора. В другой крохотной комнатке была печь, кровать для о. Алек-
/222\
сандра, тумбочка при ней, письменный стол, два стула и этажерка с книгами.

[на стр. 223 фото: Настоятель Сретенского Храма в Новой Деревне о. Григорий Кражановский и о. Александр]

Позже печь снесли, поставили батареи центрального отопления, а в кухне установили двухкомфорочную газовую плиту.

Вот эта-то каморка о. Александра и стала главным местом его пастырской работы. Здесь в течение двух лет он вел тайный семинар по патристике. После служб желающие поговорить с ним шли в прицерковный домик и терпеливо часами дожидались в большой комнате своей очереди.

Батюшка часто уходил — то покрестить кого в храме, то отпеть, то побеседовать с настоятелем или старостой. В ожидании читали духовные журналы, которые выносил о. Александр, пили чай, тихо беседовали между собой.

Иногда, уже поговорив с духовником, дожидались знакомого попутчика. По лицам густо сидящих на кроватях, на диване, на стульях людей можно было сразу увидеть, кто уже был у батюшки, кто — нет. Те, до кого еще не дошел черед, выглядели обычно озабоченными, иногда угнетенными, а успевшие побеседовать казались окрыленными, сияли радостью.

Священник, который к тому времени был уже часов десять на ногах в непрерывной напряженной работе, находил в себе силы вникать в душевные и житейские передряги своих подопечных, искать нужные решения, подымать дух, вливать в них новые силы и вести по духовному пути, ни в чем не ущемляя внутренней свободы.

Многие желали и даже требовали от него точного детального руководства, пытались вручить ему свою свободу, потому что проникались полным доверием к своему пастырю. Он никогда на это не шел. Терпеливо ждал созревания, приучал к самостоятельности и ответственности, готовил к творческому поиску индивидуального, неповторимого христианского пути. В этих молодых душах он видел как бы семя, из которого прежде времени нельзя насильственно извлекать плод. Надо терпеливо ждать появления ростков и корней, возрастания, цветения — и уж потом плодоношения. Не существовало готовых рецептов — каждая судьба была уникальной и требовала особого подхода.

Иногда в новодеревенском храме появлялся немолодой молчаливый человек в сером костюме. Выстаивал литургию, дожидался в церковном домике, когда кончатся пани-
/224\
хиды, молебны и требы, молча сидел, присматриваясь к молодой пастве о. Александра. В те годы у него было красное склеротическое лицо и, хотя он не был стар, память и ум его уже страдали от быстро развивавшейся болезни, от которой он и умер.

Лишь после его смерти открыл о. Александр самым доверенным своим друзьям, что это был тайный священник о. Борис Васильев. Из-за преподавательской и научной работы он не мог практиковать. О. Александр дружил с ним со школьных лет, а в 1963 г., после смерти о. Николая Голубцова, о. Борис стал духовником о. Александра и оставался им до самой смерти.

Ожог

Осенью 1972 г. о. Александр сильно простудился. Но отлежаться не было возможности. Он перемогался, служил в жару, кашлял, глотал лекарства, а болезнь все не отступала.

Наконец накануне Рождества прихожане настояли на том, чтобы ему сделали рентгеновский снимок. Врач установил воспаление легких, назначил антибиотики, горчичники и банки. Одна прихожанка взялась поставить ему банки в Сочельник после всенощной службы. Тут события стали развиваться престранным образом.

После службы означенная прихожанка, назовем ее Н., ждала с банками о. Александра в кухоньке при церковном доме. Народу набилось много — мать Феодора, часть певчих и другие служительницы остались ночевать накануне Рождественской литургии. Н. села в своем мохеровом свитере на единственный свободный стул, стоящий впритык к горящей по случаю мороза газовой плите.

Вошел о. Александр, увидел Н. и воскликнул: "Вы что, сгореть хотите?!"— «Хочу», — сама не зная почему, ответила та.

О. Александр за руку выдернул ее с опасного места.

Несмотря на то что он был болен и устал, его, как всегда, ожидали люди. В числе их была молодая супружеская пара, которая осенью приняла крещение. Оказалось, они приехали известить о. Александра о несчастье, случившемся в семье их ближайших друзей, которые тоже крестились вслед за ними. Двадцатидвухлетняя пианистка Л. готовила что-то на газовой
/225\
плите. Вдруг ее мохеровый свитер вспыхнул, и Л. мгновенно охватило пламя. Ее увезли в больницу со страшными ожогами, жизнь ее в опасности.

Наконец, все ушли, Н. стала готовить банки. Их было маловато, и церковные бабушки посоветовали взять стопки из шкафа с посудой.

В одну из них Н. налила одеколон, дело заспорилось. Наконец, она схватила последнюю стопку и, сунув в нее палочку с горящей ватой, прижала банку к спине больного. В одно мгновение по всей спине о. Александра разлился горящий спирт. Потушить пламя мешали крепко всосавшиеся в тело банки. Пока их срывали, вся спина и бока покрылись пузырями. Пламя охватило тумбочку, стоявшую у кровати. Едва сбив пламя со спины, о. Александр бросился тушить пожар.

Спину облили подсолнечным маслом, присыпали содой, Н. кинулась к ближайшему автомату вызывать скорую помощь. Врач всадил обезболивающий укол, запретил и думать о завтрашней службе и, велев с утра ехать к травматологу, наложил повязку на всю спину. О. Александр лежал с зеленым от боли лицом, на котором выступили неестественно крупные капли пота. Скорая помощь уехала.

Н. рыдала, уткнувшись лбом в письменный стол. О. Александр пытался шутками успокоить ее. От его мужества, кротости и терпения слезы разбирали Н. еще пуще. Видя, что шутки не помогают, батюшка сказал серьезно: «Это не к вам относится. Мне за обожженную девочку надо было пострадать».

На следующее утро он служил. Боль была так же нестерпима, как и в первую минуту ожога, но если б не неестественная бледность, никто бы и не догадался о случившемся. Служба прошла с подъемом и так торжественно, как если бы служил не один единственный священник (о. Григорий совсем занемог и большую часть литургии сидел в глубине алтаря в кресле), а архиерей с многолюдным клиром.

В тот же день Н. отправилась в Троице-Сергиевскую лавру молить преподобного Сергия об исцелении обоих обгоревших. Вопреки всем ожиданиям, на третий день о. Александр был здоров — не только от ожогов, но и от воспаления легких, а молодую пианистку выписали через три недели из больницы. На месте обугленных ран была свежая безукоризненная кожа, не пострадали и руки, которые, казалось, были безвозвратно
/226\
искалечены, и только под подбородком остался выпуклый розовый шрам. Он был похож на цветок и далее красил молодую женщину.

Кстати, на этом история с Л. не кончилась. Примерно через год после ожога у нее родилась девочка. Когда Л. вернулась с ребенком из роддома, у новорожденной оказалась стафилококковая инфекция.

Каждый день на тельце выскакивали новые фурункулы. Поскольку бабушка была доктором медицинских наук и главой известного научно-исследовательского института, то ребенка в больницу не отдали, а лечили дома. Достали какие-то дефицитнейшие американские антибиотики, ежедневно привозили врача, вскрывавшего гнойники, но дела шли все хуже.

Через несколько дней отец ребенка В. позвонил вечером Н., которая предполагалась в крестные еще до рождения девочки.

—   Приезжайте сейчас, я буду крестить дочь.

—   Вы будете сами крестить? Почему?

—   Потому что до утра она не доживет.

—   Подождите. Я это беру на себя. Она доживет до крещения. Ждите, я вам буду еще звонить.

Н. тут же позвонила своему взрослому крестнику и послала его в Семхоз к о. Александру с просьбой приехать на следующий день крестить младенца.

Крестили в ванночке с марганцовкой, так как все тельце было изрезано при вскрытии нарывов. Ребенок горел в жару, часто и тяжело дышал, изредка судорожно дергался, глаза его были безжизненны. Видно было, что жить девочке осталось считанные часы.

О. Александр вложил в крещальные молитвы все силы души. С виду он был добр и спокоен, как всегда, но все присутствовавшие испытывали какое-то особое высокое состояние духа. Казалось, в крещении принимают участие ангелы…

В тот же день прекратилось образование новых гнойников, через три дня отменили уколы, ребенок выздоровел и рос крепышом.

Можно было бы рассказать о сотнях подобных случаев.

Дочь батюшки Ляля, не слишком чтившая в пору отрочества родителей и не очень преданная тогда церковным обрядам, говаривала: «Известное дело, папа помолится, мертвый встанет».

/227\

«Антихрист»

На углу Герцена и Огарева в маленькой двухкомнатной квартирке с большой лоджией жила немолодая супружеская чета: Людмила Федоровна Окназова и Валерий Всеволодович Каптерев. Жена была худенькая, живая, кокетливая дама, сохранившая в 70 лет грацию бывшей балерины. Она писала прекрасные стихи и исповедовала теософию. Муж ее был художником. Тесная квартирка походила на антикварную лавку. Чего там только не было! И старые иконы, и танцующие шивы, и китайские драконы, и сушеные морские звезды, и разноцветные минералы, и среднеазиатские халаты, и бубны, одним словом — музей, да и только. Все стены сплошь были увешаны картинами В. В. Но еще больше картин лежало на стеллажах.

В. В. был странным художником. Он писал и абстрактные, и реалистические, и мистические «замазючки», как он их игриво называл гостям, которых, кстати, всегда был полон дом. И иногда он сам не мог понять смысла своих работ.

Мало-помалу Л. Ф. начала отходить от теософии, наконец приняла христианство и, воцерковившись, стала прихожанкой о. Александра. А В. В. дул в другую дуду. Он увлекся писанием чертей. Черти были очень разнообразные: веселые, грустные, мечтательные, но все очень реалистичные, будто художник их лично знал и с ними каждый день за ручку здоровался. А кроме чертей были другие картины, такие, от которых мороз по коже пробирал — так веяло от них нечистым духом преисподней. Особенно синие "Алхимики" наполняли душу леденящим ужасом. А В. В. наслаждался эффектом, показывая их гостям, и рисовался связями с астральным миром.

Он вообще был большой кокет и жуир — в 75 лет во всю ухаживал за молодыми дамами, рассказывал встречным и поперечным про своих "мусульманских жен" и охотно играл в испорченного мальчика.

И доигрался. Однажды он написал кощунственную картину, которую назвал «Антихрист». На картоне, покрытом серо-синими зловещими мазками, вырисовывалось серо-синее же лицо с чертами Христа. Только в глазах из-под пенсне горела нечеловеческая злоба, а рот кривила язвительная усмешка.

С той поры Л. Ф. не находила себе места в доме. А уничтожить "замазючку" нельзя было и помыслить — это значило бы разрушить всякий мир в доме. Уж и святой водой кропила она
/228\
проклятую картинку, и «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его» читала, и ладаном окуривала, а дискомфорт все возрастал, и житья от «Антихриста» ей не стало.

И тут В. В. заболел. Становилось ему все хуже и хуже, и вдруг он догадался, в чем дело. Призвал к себе молодого друга дома Витю К. и попросил его отправить по почте «Антихриста» дар «Музею чертей» в Каунасе. Витя выпросил позволение задержать «шедевр» у себя на недельку, чтобы показать знакомым. Но не тут-то было. Едва Витя принес домой пресловутую картонку, как почувствовал себя плохо. Разболелась голова, поднялась температура, расстроился желудок. Витя был здоровым малым, никогда не болел, к тому же считал себя агностиком и ни в Бога, ни в черта не верил. Однако промаялся животом всю ночь и горел в жару, а голова прямо-таки раскалывалась.

Утром он хотел достать росший на шкафу тысячелистник, чтобы добыть соку для сынишки, страдавшего насморком, как вдруг горшок с растением вырвался у Вити из рук, стукнул его по больной голове и, обсыпав предварительно горемыку землей, разбился на тысячу осколков.

Этого Витя не выдержал. Невзирая на все болести, схватил картонку и понес на почту. Отправив посылку, Витя пошел домой. Что за оказия? Ничего не болит, температура упала, Витя здоров.

В. В. тоже поднялся с постели. Но этого урока ему было мало, и он принялся за новые "замазючки" в том же духе.

На этот раз болезнь его скрутила так, что он стал ждать конца. В голове его прояснилось, он понял связь между его сатанинскими картинками и болезнями и решил освятить дом.

Поскольку Л. Ф. была прихожанкой о. Александра, то, естественно, попросила его отслужить молебен. В. В. выразил согласие и причаститься. О. Александр обещал приехать утром, а ночью раздался телефонный звонок. Врач, принадлежавший к числу друзей дома, требовал немедленной госпитализации: «Он умирает, а мы не использовали последней возможности спасти его. Нужно попробовать капельное переливание крови. В восемь утра я пришлю машину скорой помощи!» По счастью у Л. Ф. нашлось присутствие духа отстоять мужа: «Только через консилиум! Созывайте ваших профессоров, пусть решают. А так я его в больницу не отдам, я его мертвым получу, пусть умирает дома».

/229\

Утром приехал о. Александр. Он часто видел умирающих и понял, что смерть вот-вот наступит. Он остался наедине со старым художником. Прошло больше часу. Больной исповедовался, причастился, а о. Александр все оставался с ним за запертой дверью.

Наконец дверь отворилась, и глазам обомлевшей Л. Ф. представилось нечто невместимое. У стеллажей с картинами стояли священник в черной рясе и ее муж в трусах и майке. В. В. вытаскивал картонку за картонкой, о. Александр быстро просматривал их и время от времени откладывал какую-нибудь в сторону. Это шла прополка огорода: священник отбирал «нечистую силу», чтобы ее убрали из дому. Когда вечером состоялся консилиум, приглашенные светила недоумевали: почему стоит вопрос о госпитализации? Больной по своему состоянию в этом не нуждается, он почти здоров.

В. В. выздоровел, но даже такой наглядный урок его не образумил. Он вел прежний образ жизни и вспомнил о священнике и Боге, лишь снова заболев, перед операцией. Он опять причастился, операция, на которую долго не решались врачи из-за плохого сердца больного, прошла блестяще. Он помолодел, окреп — и снова принялся за свое. Как тут не вспомнить евангельский рассказ о десяти прокаженных, из которых девять и не подумали поблагодарить исцелившего их Иисуса.

Красный епископ

Архиепископ К. когда-то работал в театре. Он написал патриарху Алексию письмо на тему «как я верую». В нем он изложил свое понимание «Символа веры» (весьма традиционное), а также глубокую убежденность в том, что коммунизм есть осуществление евангельских идеалов и потому Церковь должна всеми силами поддерживать советскую власть. К письму приложил прошение о рукоположении. Он никогда не учился ни в семинарии, ни в академии, но прислуживал много лет в храме и службу знал хорошо.

Такой красный священник был находкой, и патриарх самолично его рукоположил. Свою карьеру он начал в Подмосковье, а затем был переведен настоятелем в Москву. Он был хорошим администратором, навел в церкви порядок, наладил
/230\
отличный хор. Выпестовал из прицерковных мальчиков плеяду всецело покорных ему священников, вывел их, что называется, в люди и сиял звездой на их фоне. Он был честолюбив, задумал большую карьеру, постригся в монахи и добился сана епископа. Затем его послали в Берлин экзархом Западной Европы. Подвела его театральная эксцентричность. Ему ничего не стоило сесть в обществе на стол. В ответ на сетования немцев о непонятности русского богослужения он мог ляпнуть: «А чем непонятнее, тем лучше». Немцы умоляли убрать от них такого экзарха. К. отозвали и хотели услать в какую-нибудь епархию подальше, в глубинку. Он уперся: не поеду из Москвы, да и только. Тогда его назначили настоятелем храма в Замоскворечье. Он оказался «министром без портфеля»: епископом без епархии.

Карьера его сломалась, ибо, как ни странно, он не пришелся ко двору ни церковным, ни гражданским властям. Первые недолюбливали его за слишком партийные убеждения, а вторые не доверяли ему как церковнику, да еще способному на экстравагантности.

И вот этот красный епископ положил глаз на о. Александра, когда тот был еще диаконом. Он решил превратить талантливого богослова, владеющего пером, в своего единомышленника и использовать в собственных целях. Уловить в свои сети такую «акулу», которую он подозревал в тайном диссидентстве, и подарить своим друзьям из КГБ, с которыми он, видимо, согласовал свой демарш — таков был его новый замысел. Предлогом послужило опубликованное в «Вестнике РХСД» в 1975 г. интервью о. Александра по еврейскому вопросу. Владыка К. стал усиленно приглашать к себе о. Александра, засыпал его письмами с увещеваниями и вразумлениями. Но не тут-то было. Твердый орешек не поддавался, и красному епископу пришлось отступить не солоно хлебавши.

Неожиданные крестины

Роза Марковна Кунина^* с ранней юности была дружна с Верой Яковлевной и Еленой Семеновной. Многое их сближало, но более всего интерес к христианству. Интерес постепенно перешел в веру, но креститься что-то мешало. Сестры очень любили Р. М. и горячо желали ей крещения, но шли годы,
/231\

* См. о Куниных в главе первой «Истоки» в разделе «Происхождение».

десятилетия, а та никак не могла решиться. Время от времени она приезжала к о. Александру, беседовала с ним Он и всегда предельно бережно относился к внутренней свободе каждого человека, а тут был особенно сдержан Вера Яковлевна умерла, так и не дождавшись крещения подруги.

Однажды Р. М. привезла крестить в Новую Деревню свою очередную подопечную. Это был один из тех нечастых дней, когда от усталости батюшка уже был как бы отключен от реальности и действовал совершенно автоматически. Внешне это совсем не было заметно. В такие дни он держался так же бодро и двигался быстро, только переставал замечать время и становился чуть рассеян, да выглядел бледнее обычного. Держался на одной воле и привычке служить делу во всех состояниях Можно сказать, что, когда он так безмерно уставал, он сам куда-то уходил, а за него действовал как бы кто-то другой. Потом он не мог вспомнить, что делал или говорил.

В этом состоянии полного отключения он повел Р. М. в свой кабинетик в прицерковной сторожке и около часу говорил с ней О чем он совершенно не помнил, знал только, что в тот день крестил сразу и подопечную Р. М. и ее саму — через пятьдесят лет после обращения.

Надо добавить, что у самой Р. М. до разговора в кабинетике не было ни малейшего представления о том, что она крестится в этот день

Новодеревенская паства

Среди паствы было немало душевнобольных. Они шли в этот храм, как в лечебницу, и для них приходилось изучать книги по психиатрии, пользоваться методами Фрейда и Юнга, перерабатывая их на христианской основе.

Для многих надо было становиться врачом Пришлось разобраться и в основах медицины. Приходилось удерживать тех, кто желал бросить научную работу и уйти в ночные сторожа якобы ради духовной свободы. Часто надо было устраивать людей на работу. Почти все неофиты проходили через одно и то же искушение: хотели или стать священниками, или уйти в монастырь.

За первые двадцать лет пастырской работы о. Александр благословил в семинарию только одного человека. Это был Саша Борисов. Он учился с Павликом Менем в одном классе и был
/232\
его лучшим другом. О. Александр знал его с первого класса и очень любил Саша окончил биологический факультет, стал генетиком, женился, у него родились две дочки-близнецы. Закончил аспирантуру, защитил диссертацию, но все отчетливей слышал голос, звавший его к священству. Однако Саша не метался, а спокойно ждал, чтобы решилась воля Божия.

[вверху стр. фото: Александр [Борисов]. 1964 г. Фото В. Андреева]

В те годы в семинарию не брали москвичей, а Саша был коренным москвичом, не брали и людей с высшим образованием, а Саша был кандидатом биологических наук. И вдруг все устроилось. Сашина семья в то лето жила у о. Александра, под боком был Загорск, о. Александр договорился с ректором владыкой Филаретом, и Сашу приняли. А очень скоро Филарета произвели в митрополиты и назначили экзархом Средней и Восточной Европы, и если б та единственная возможность не была использована, Саше не видать бы семинарии, как своих ушей.

/233\

Правда, по выпуске его произвели во диаконы, а дальше продвижение задержалось на многие годы. Но Саша так крепок духовно, так доверяет воле Божией, что с глубоким миром терпел задержку со священством и находил много способов служения Церкви. Наконец Борисова рукоположили во священника и оставили служить четвертым священником в той же церкви при Речном вокзале, где он много лет служил в сане диакона.

И лишь в начале девяностых годов о. Александра Борисова назначили настоятелем храма св. Космы и Дамиана в самом центре Москвы. Храм пришлось освобождать от находившейся там типографии и приводить в порядок. После гибели о. Александра о. Александр Борисов возглавит осиротевший приход своего духовника.

Кроме Саши, о. Александр благословил в семинарию еще двух-трех своих прихожан.

Свою паству о. Александр шутя делил на три категории: «пациентов», или «потребителей», затем «бегущих по волнам» (т. е. неустойчивых, мечущихся в погоне за духовными благами) и, наконец, «соратников».

Последних было меньше всего. Те, на которого он возлагал надежды, по тем или иным причинам сходили со сцены. Мише Аксенову-Мейерсону пришлось в 1972 г. эмигрировать в Штаты. Ж. Б., на которого одно время о. Александр возлагал надежды, ушел в диссиденты.

Среди потерь этого рода был Лев Регельсон. Его увлек на свою орбиту Феликс, и он тоже пошел путем диссидентства. Когда-то он получил от о. Александра материалы по религиозной жизни нашего столетия (сумел не только использовать их, но и собрал другие документы) и написал книгу «Религиозный Ренессанс XX века». Книга была издана за рубежом. Хотя она и изобилует ошибками, но все же это первый опыт такого рода и несомненно представляет определенную ценность.

О. Александр твердо знал, что никакие политические реформы не принесут плодов без духовного обновления человека, без длительного воспитания христианского самосознания.

Конечно, он был не против социальных и политических преобразований, но на первое место ставил распространение и укоренение в душах Христова учения. Поэтому те, кто рвался к политической войне с властями, не находили в нем соратника.

Отходили от него и заядлые поклонники монастырского
/234\
уклада. Эти люди обычно искали золотой век в прошлом Руси, смотрели назад, а не в будущее. Для них на первом месте были традиции, обрядовое благочестие, поиски мифических «старцев». О. Александр прекрасно знал, что сейчас в России нет старчества, что пора иная, требующая самостоятельного творчества, действия в мире, а не ухода за стены монастырей. Он много поездил по монастырям в свое время, пожил в них и знал, что им была отведена роль музеев и заповедников для иностранцев, что дух там затхл и не может благотворно влиять на религиозную жизнь русского общества.

Ум о. Александра был устремлен на поиски новых форм религиозной жизни. Многое было найдено и продумано давно. И прежде всего надо было оградить неофитов от увлечения «неомракобесием», традиционной обрядовостью, от подмены живого духа мертвой формой.

Как ни слаба и хила была его паства, он начал пробовать.

Приходские «общения»

В конце семидесятых годов возникла мысль организовать непомерно разросшийся, рыхлый приход. Прихожане висли на духовнике и невольно видели в остальных нежелательных соперников, отнимающих у батюшки драгоценное время; связи между его духовными чадами носили случайный и хаотический характер.

Идея заключалась в следующем. Прихожане, человек по семь—двенадцать, группируются вокруг инициативных людей, регулярно собираются, вместе молятся, изучают Священное Писание, помогают друг другу. В центре такой группы стоит Христос, и тем самым возникает Малая Церковь. В те годы у нас не знали, что такое же движение существует у католиков, и все открывали и придумывали сами.

Приходилось соблюдать конспирацию. Группам надо было постоянно менять место встреч, приурочивать их к гражданским праздникам, ко дням рождения их членов или даже их родных. Нельзя было приходить на встречу вместе, и уходили тоже не более, как по два-три человека одновременно.

Несмотря на неизбежно возникавшие трудности, мысль привилась, и духовные эти образования оказались жизнеспособными. О. Александр назвал их «общениями». Он принимал
/235\
самое деятельное участие в этом начинании: подбирал руководителей, помогал в составлении программ, снабжал учебной литературой, создавал религиозные диафильмы и сам участвовал во встречах, охотнее всего — на правах рядового члена.

[вверху стр. фото: Совместная молитва. Фото С. Бессмертного]

Одиночество

Парадокс этой судьбы (или характера?) в том, что с раннего детства о. Александр одинок. Он всегда окружен людьми. На Серпуховке в комнате, кроме него, живут еще брат, мать, отец, почти всегда — Голя. А сама комната погружена в недра большой коммунальной квартиры, и пройти в нее можно лишь через людную кухню, где непрерывно жарят, варят, стирают, плетутся под единственным рукомойником и не смолкают
/236\
пересуды хозяек. Из-за стен нередко доносятся крики пьяных скандалов.

За порогом квартиры школа, церковь, религиозный семинар, биологический кружок, окололитературные друзья из писательского дома в Лаврушинском.

До самого института почти ни часа уединения за годы и годы. В Балашихе он снимает комнату  —  и это приносит ему великую радость: теперь можно молиться, читать, думать, писать в тишине.

Эта комната и еще другая, которую он снимал позже в Иркутске — единственные оазисы уединения за многие годы. Да и то снимает он жилье не один, а по бедности с напарниками.

В поповских домах в Акулово и Алабино тесно, он окружен семьей, прихожанами — от церкви до его жилья один шаг.

В Семхозе долгие годы, пока не построили кабинет, его рабочий стол от центральной проходной комнаты отделяла только портьера, и, пока не восстала жена, доведенная до крайнего утомления почти непрерывными потоками людей, двери дома не закрывались.

И действительно, о. Александр, кажется, создан для общения. У него для этого есть все, что только можно пожелать: обаяние, которое, как магнитом, притягивает людей с первого мгновения, открытость, доступность, невообразимая широта интересов, некое постоянное свечение любви, на которое люди летят, как мотыльки на огонь.

Притягивает сочетание талантливости и доступности, догадки об особенном высоком строе его внутренней жизни и уважение и интерес к любому состоянию и проблемам собеседника; влечет его целомудрие и возможность говорить с ним при этом о чем угодно, хоть о мучающих человека половых извращениях. Еще есть некое реле, которое он разработал в себе сознательно: способность мгновенно переключаться на чужой психический, духовный, культурный уровень, как бы оказываясь в том состоянии, в котором находится собеседник. Поэтому после службы его осаждает множество людей, жаждущих поговорить с ним. Поджидают его на автобусных остановках, ловят на станции, провожают из церкви до дома, зовут к себе, напрашиваются, пишут длиннющие письма. — «Должен же человек хоть когда-нибудь побыть один», — позволит он себе однажды вздохнуть. Каждый понедельник при-
/237\
ходится посвящать переписке. Пишут не только из Москвы, но из разных городов и из других стран.

[на стр. 238 фото: [О. Александр.] 1989 г. Фото С.Бессмертного]

Паства его раскинулась по всему свету. Многие ищут его дружбы. Он женат. И при всем том он одинок. Это как бы некая заданность в его судьбе. О ней невозможно догадаться постороннему взгляду еще и потому, что он от нее не страдает. Этот веселый, общительный, энергичный человек — посвящен Богу и ни к чему и ни к кому не прилепляется на земле.

И об этом заботится Сам Господь. Среди его окружения нет людей, и отдаленно приближающихся к его духовному, интеллектуальному, культурному уровню. А если они и появляются на горизонте — Солженицын, например, то надолго не задерживаются. Да и всюду он белая ворона. Для православных он слишком католик, для католиков — слишком православный. Для евреев — христианин, для христиан — еврей. Для биологов (хоть и знает биологию лучше многих профессиональных ученых) — богослов, для богословов — естественник. В Русской Православной Церкви он нечто вроде диссидента, но для диссидентов  —  слишком правый. Тщетно искать в его судьбе те примеры, которым он подражает. Жития святых разочаровали его стандартными повторениями. Нет людей, наложивших на него неоспоримый отпечаток — он слишком для этого самобытен и как-то очень определен, зрел в главном с самого детства.

Конечно, было два человека, которые ему постоянно оставались верны и преданы, — это мама и Верочка. С мамой его связывали понимание и дружба. Но здесь речь идет не о человеческих привязанностях: о. Александр греет, как печка. Он любит жену, детей, внуков (первая внучка Александра, названная так в его честь, появилась у него в 43 года, когда он сам выглядел не по летам молодым и слишком не походил на деда). Он любит многих, и многие его любят — тут никакого вакуума нет.

Но у него нет того собеседника сердца и ума, с которым делятся всем, кто соучаствует в жизни и идет к той же цели. Ибо это место занято. В центре всех его помыслов, стремлений, притяжений Тот, Кому он посвящает жизнь, работу, силы, мысли, чувства…

/239\

Все остальное — производное от этого служения. И вместе с тем батюшка так богат эмоционально, обладает таким высоким даром общения, что и этого «остального» — неисчерпаемо много.

В нем живет одна неделимая на части любовь — к Богу, к миру, к людям. Однако первая заповедь превыше всего — и потому Бог сохраняет его для Себя.

Конечно, Коля Эшлиман занимал особое место в жизни о. Александра. Их отношения, пожалуй, более всего походили на личную дружбу. Но трагический конец о. Николая нам уже известен.

Текучий поток

Текучесть состава прихожан о. Александра объяснялась и внешними, и внутренними факторами.

Прежде всего дальность расстояний. Почти все жили в Москве, и, чтобы добраться до церкви, уходило не менее двух — двух с половиной часов в один конец со сменой разного вида транспорта (добравшись до Ярославского вокзала, приходилось ехать около 50 минут на электричке, затем местным автобусом, потом идти пешком). Некоторым для того, чтобы попасть к 8-ми утра на исповедь, надо было ночевать накануне у кого-нибудь, кто живет поближе к вокзалу, иначе не успеть. Если требовалось поговорить с духовником, ждали очереди нередко по 5—6 часов. Уходил целый день. Иные жили в семьях, где неверующие родные и вообще-то были против церковной жизни, а тут еще такие затраты времени. «У меня не прихожане, а путешественники»,  —  говорил батюшка. Да и паства его была особенно трудной. В основном до его деревенской церкви добирались те, кто не уживался в московских храмах, перекати-поле.

А кроме того, было множество причин внутренних.

Тот, кто приходит к о. Александру, кто сейчас с ним, для него — альфа и омега, все на свете. У батюшки происходит некий акт глубокой самоотдачи.

С каждым приходящим возникают особые, непохожие на другие отношения. Человек чувствует себя любимым, интересным, важным, более того — единственным. Ему может вообразиться, будто он один и значит так много для
/240\
о. Александра. Вскоре прихожанин начинает оглядываться вокруг и обнаруживает, что у священника есть и другие духовные дети, которые тоже выходят после беседы с ним окрыленными и радостными. Возникает ревность, переходящая иногда в недоброжелательство к собратьям и обиду на духовника.

[вверху стр. фото: [О. Александр] с прихожанами во дворе Сретенского храма. 1979 г. Фото С. Бессмертного.]

Далеко не все оказывались в состоянии претворить чувства, которые вызывал духовник, в желание помогать ему в работе. Те, кому это удавалось, образовали своего рода «рабочую элиту», а другие уходили.

Характерен случай с Ф. До крещения она прошла через теософию и йогу. После обращения ходила в московские храмы, где вступала с духовниками в личный тесный контакт, ничем добрым не кончавшийся. В семье она была очень одинока — муж партийный, более того — офицер КГБ. Попав, наконец, к о. Александру, она начала помогать ему печатаньем на машинке, стала приезжать еженедельно.

/241\

Весной написала письмо о том, что собирается снять дачу в Семхозе. Это означало, что она хочет бывать у батюшки дома. Дом же свой он защищал от вторжений: ни жить, ни работать нормально без такой необходимой самообороны было невозможно. В те годы он приезжал в храм не менее четырех раз в неделю и оставался там до вечера, беседуя с людьми.

Поэтому он ответил, что не в восторге от плана Ф. После этого письма он больше ее не видел  —  она перешла к пятидесятникам. Он мог бы сколько угодно удерживать ее при себе, используя личную привязанность, но не стал: не себе он искал поклонников, а Богу.

Кроме того, для очень многих он сознательно был «пусковым механизмом»: готовил к крещению, крестил, вводил в церковную жизнь, а затем направлял в московские храмы.

Он был священником для всех, очень открытым и доступным, но харизмой его было служение молодым новообращенным интеллигентам. И всегда он искал тех, кто готов углублять веру, приобретать знания, нести свет дальше. Таких было не очень много. Большинство устраивала вера как некий потаенный остров, куда уходят от тягот мирской жизни, идущей по другим законам и как бы отделенной, независимой от Бога. В веру они укрывались от враждебных стихий, бушующих в житейском море, как в тихую гавань. Эти не были соратниками.

О. Александр отдавал себя: свое сердце, опыт, ум. Но с годами все более и более защищался от притязаний людей чем-то быть в его судьбе. В деле Божием, в общинной жизни — да, пожалуйста. Он искал помощников, соратников, относился к ним очень сердечно, но при этом не терпел, когда они претендовали на роль его личного друга.

Через несколько лет от старого контингента оставались считанные единицы Званых много, да избранных мало.

Однажды в трудную минуту о. Александр вздохнул: — «Вся трагедия в проблеме решета: льешь, льешь воду, а что остается?..» Надо было обладать большой верой, стойкостью и мужеством, чтобы не устать сердцем, не пасть духом.

Действительно, обновление пришедших в Церковь взрослых людей происходит медленно, со срывами и падениями. Живут они в своей прежней среде, где ничто не помогает воспитанию нового сознания.

/242\

Трудно, много разочарований, огорчений. — «Люди — это одни неприятности», — как-то признался он. И даже еще резче: — «Я работаю в ассенизационной трубе». Измены, предательства почти постоянно сопутствовали его пастырскому труду.

Вот жена близкого друга ушла к пятидесятникам… Одна из самых любимых духовных дочерей «схимичила»: поехала в монастырь просить благословения на брак, против которого возражал о. Александр.

А некоторые уходили потому, что их не устраивал стиль духовного руководства. Им надо было избавиться от свободы, переложить ответственность и работу совести на другого, как бы окуклиться. Батюшка же считал свободу высшим божественным даром и лишь терпеливо помогал медленному созреванию духовного самосознания. Он не желал становиться стеной между человеком и Богом. И вообще ему был глубоко чужд начальнический стиль: своим пасомым он только старший советчик и помощник. Ему хотелось видеть своих духовных детей твердо стоящими на ногах, а многие из них предпочитали годами не выползать из пеленок… Такой подход, хоть и единственно верный, был труден и ему и пастве. Он исповедует, он пишет для своих чад книгу за книгой, часами беседует, он проповедует, помогает каждому найти свое место в Церкви, терпеливо и незаметно воспитывает, объясняет, выслушивает, утешает, поддерживает, воодушевляет — но не начальствует. Лишь в самых крайних случаях пользуется своей священнической властью: налагает эпитимьи, отказывает в духовничестве, отлучает от Церкви, — но это редкие исключения. И те, кто жаждет твердых указаний на все случаи жизни, уходят от него.

Поэтому из огромного притока людей мало кто задерживался очень надолго. Одной из болезней века была неверность. Люди нередко предавали свою веру, Церковь, Христа, себя. А он сознательно не хотел служить подмене: удерживать их около себя. Он влек их к Богу, а они цеплялись за человека. Но ученик не лучше Учителя, и в общем, как ни печально, все это в порядке вещей. Из отброшенных строителями, негодных камней созидает Христос Свою Церковь. И каждая такая неудача лишь удваивала и так неукротимую энергию о. Александра.

/243\

Одно наблюдение

В то воскресение в храме стоял гроб с Катей. Катю многие знали и любили. Это была медсестра из Пушкино. В юности она участвовала в войне. Вышла замуж за человека партийного, занимавшего видную должность не то в горкоме партии, не то в горисполкоме, а потом пришло обращение, перевернувшее всю ее жизнь. Катя и так была добра и самоотверженна по натуре, а теперь со всем жаром приняла веру во Христа как призыв к служению ближним.

Она была высокая, опрятная, миловидная, обладала врожденным чувством собственного достоинства и большим тактом. В церкви ее ценили и уважали.

Уже будучи сама больной, она через силу ходила делать уколы Елене Семеновне. И вот умерла от рака в возрасте примерно 55 лет и лежала в гробу в окружении многочисленных друзей и родных.

Я почувствовала, как мертво ее тело. Гораздо мертвее, чем любой предмет. Ведь вещи живут, мы ими пользуемся, они так или иначе участвуют в жизни. А тело умершего ни на что не пригодно. Через час—два его закопают в землю, и оно уйдет из жизни даже как предмет. Я ощутила потрясающую мертвенность тела, из которого ушла душа. И вдруг посмотрела на служившего литургию о. Александра и поняла, что он есть противоположный полюс, полюс жизни. Я подумала: не потому ли просто, что он живой, и принялась оглядывать окружающих одного за другим. Нет, они были не такие: в каждом из них в разной пропорции соединялись и жизненность и мертвенность. И только одного батюшку наполняла чистая жизнь. Он был настолько живее других живых, насколько Катино тело было мертвее, скажем, гроба, в котором оно лежало. И я поняла, в чем дело. Животворит дух. И животворит в той мере, в какой мы отрываемся от тлена страстей, от рабства миру и предаем себя Богу.

Каждое движение, жест, само тело о. Александра были живы, наполнены этим животворящим духом. Даже наполнены — неточное слово, они были преображены и стали самой жизнью.

Так вот почему он так тянет к себе нас, полумертвых! Мы, как вурдалаки, питаемся его жизненностью. А он, подобно неразменной кубышке, неустанно наполняется — и раздает.
/244\
Быть может, это и значит быть сосудом Божиим?

[вверху стр. фото: Отпевание. Фото В. Андреева.]

Анкета

А вот как себя аттестовал о. Александр, ответив на те же вопросы, что и Вл. Соловьев:

1. Главная черта вашего характера? — Устремленность.

2. Какую цель преследуете в жизни? — Служение делу Божию.

3. В чем счастье? — В исполнении этого служения.

4. В чем несчастье? — Не выполнить его.

5. Самая счастливая минута в вашей жизни? — Их много.

6. Самая тяжелая минута? — Тоже немало.

7. Чем вы желали бы быть? — Самим собой, но имеющим больше сил и возможностей.

/245\

8. Где желали бы жить? — Где хочет Бог.

9. К какому народу принадлежать? — Пока доволен тем, что есть.

10. Ваше любимое занятие? — То же, что и у Маркса (копаться в книгах).

11.  Ваше любимое удовольствие? — Получить новую хорошую книгу.

12. Долго ли вы хотели бы жить? — Пока не выполню всех планов.

13. К какой добродетели вы относитесь с большим уважением? — К широте и терпению.

14. Ваша главная привычка? — Писать.

15. К чему вы чувствуете наибольшее сострадание? — К старикам.

16. К какому пороку относитесь наиболее снисходительно? — Не знаю.

17. Что вы больше всего цените в мужчине? — Чувство ответственности.

18. В женщине? — Женственность и чуткость.

19. Ваше мнение о современной молодежи? — Разное.

20. О девушках? — Тоже.

21. Верите ли вы в любовь с первого взгляда? — Да.

22. Можно ли любить несколько раз в жизни? — Сомневаюсь, но, может быть, да.

23. Сколько раз были влюблены? — Не считал, очень мало.

24. Ваше мнение о женском вопросе? — Женщинам нужно дать сокращенный рабочий день с той же зарплатой.

25. Ваше мнение о браке и супружеской жизни? — Высокое.

26. Каких лет следует вступать в брак? — Все равно, но лучше раньше.

28—31. Ответил бы так же, как и Соловьев.

32. Какое историческое событие вызывает ваше наибольшее сочувствие? — Все случаи геноцида.

33. Ваш любимый писатель? — Трудно сказать.

34. Поэт? — Пушкин, Данте, не знаю.

35. Любимый герой? — Не знаю.

36. Героиня? — Ундина.

37. Ваше любимое стихотворение? — Кое-что из Пушкина, Волошина, Лонгфелло.

38. Художник? — Боттичелли.

39. Картина? — Не знаю.

/246\

40. Композитор? — Не знаю.

41. Произведение музыкальное? — Реквиемы Моцарта и Дворжака, "Чистилище" Аиста.

42. Каково настроение ваше сейчас? — Нормальное.

43. Ваше любимое изречение? — Суета сует.

44. Поговорка? — Все там будем.

45. Всегда ли следует быть откровенным? — Нет.

46. Самое выдающееся событие вашей жизни? — Их много.

Новый настоятель

Летом 1976 года о. Григория отправили за штат, а на его место назначили о. С. Среди паствы о. Александра начались волнения. От того, каким человеком окажется новый настоятель, зависела вся жизнь прихода. А что если это будет подобие «Шестикрылого»? (Под этой кличкой был заочно известен новичкам легендарный о. Серафим из Тарасовки). Сумеет ли он оценить и полюбить о. Александра или хотя бы не мешать его работе? Что стоит преемнику о. Григория запретить о. Александру принимать своих чад в прицерковном домике? Писали «молитвы по соглашению» и усердно молились.

О. С. был родом с Украины, говорил с легким акцентом, жил с семьей в Загорске, а перевели его из Химок, куда ему приходилось долго и неудобно добираться из дому. Он был одних лет с о. Александром, чуть пониже его ростом, как и он, закончил Духовную Академию и на первых порах никак себя не проявлял, присматривался к обстановке. Произносил длинные, несколько несвязные проповеди, тщательно и подолгу исповедовал и вел себя очень осторожно.

Поначалу он не стеснял своего необычного коллегу. Кто его знает, как могут обернуться дела с о. Александром, на которого церковные власти поглядывали с уважительной опаской.

После смерти добрейшего о. Григория в январе 1978 г. он начал мало-помалу вступать в права. Видно было, что ему нелегко служить рядом с таким известным батюшкой, ученым богословом и непревзойденным проповедником. Об этом можно было судить, между прочим, по частым проповедям против зависти, в которых он невольно выдавал свои внутренние борения.

[на стр. 248-9 фото [Кабинет о. Александра]]

Приближалась Олимпиада 1980 г. Власти намекнули на-
/247\
стоятелю, что его храм, находящийся на туристской трассе в Загорск, выглядит слишком неказисто. Он воспользовался этим, чтобы произвести ремонт и реконструкцию храма. Вложил в это дело большую энергию, выдержку и умение. В результате к алтарю приделали ризницу и кладовочку, к церкви был пристроен придельчик без алтаря, расширили, переделали и обшили тесом вход. О. Александр ни во что не вмешивался, только предложил сделать над крыльцом кокошник, что очень украсило храм.

Затем о. С. взялся за новое дело: из молодых чад о. Александра создал левый хор. В Новодеревенской церкви хор состоял в основном из старушек, певших «обиход» надтреснутыми голосами. Никаких новшеств хор не принимал, а о. С. был любителем самых полных монастырских служб и знатоком церковного пения. Он рассчитывал с помощью левого хора обновить впоследствии молодыми голосами правый. О. Александр опять держался в стороне, не без оснований ожидая церковной бури.

И в самом деле, регентша старого хора О. М. переполошилась, нашла себе союзницу в лице злющей тайной монахини З., и пошла писать губерния!

Писала она в основном доносы, сначала на о. Александра, считая его тайным инициатором «еврейского хора» и обвиняя его в намерении создать в Новой Деревне «не то греческую, не то еврейскую церковь», а потом и на поддерживавшую его старосту. Батюшку стали без конца вызывать в Совет по делам религий, к церковному начальству, а затем и на Лубянку.

Как раз в ту пору о. Александр рассказывал об алабинском периоде своей жизни и упомянул о добрых отношениях с местными властями.

—   Ну вот, умели же вы с каждым найти общий язык. Что же с С. не нашли?

—   Так ведь если я сидел и выпивал с милиционером, все было легко и просто: передо мной хороший человек, и нет никаких преград, нас ничто не разделяет. А это сумасшедший. Никогда нельзя знать, что от него ожидать. Только что побеседовали с ним, договорились о чем-то, а при следующей встрече он ведет себя так, как будто никакой договоренности не было. Это непредсказуемое, неуправляемое поведение. От болезни, конечно. Тут полная несовместимость. Единственное остается — не обращать внимания, если не мешает.

/250\

Но С. мешал все больше.

В Загорске его снабжали письменностью определенного рода. То это была пресловутая фальшивка «Протоколы сионских мудрецов», описывающая планы злодеев-евреев установить свое мировое господство, то сборник статей Феликса и его друзей, прозрачно намекавших на то, что исконное русское православие сознательно губят сионисты и жидо-масоны, которые с диверсионными целями пробрались в РПЦ под видом священников и псевдо-богословов и пишут подрывные книги, а их печатают антихристы-католики и забрасывают в Россию с целью подчинить Третий Рим папе. О. С. пугался, запутывался в этой информации и предпочитал верить не собственным глазам, а печатному, хоть и на машинке, слову.

Да и паства о. Александра не проявляла должного такта и откровенно пренебрегала настоятелем, к тому же вскоре назначенным еще и благочинным.

Все это вместе взятое побудило о. С. категорически запретить о. Александру принимать свою паству в прицерковном домике. Он стал часто менять дни служб, и чада о. Александра, приехавшие к своему духовнику на исповедь, попадали к о. С. По каждому ничтожному поводу резко выговаривал своему коллеге и без конца писал на него доносы.

/251\