МИРОВАЯ ДУХОВНАЯ КУЛЬТУРАК оглавлению сборника: Мировая духовная культура. Христианство. Церковь. Лекции и беседы. - М.: Фонд имени Александра Меня, 1995. 671 с. Тир 10 000. 2-е изд.: 1997. Библия и литература XX векаБеседа вторая Дорогие друзья! В прошлый раз мы с вами остановились на странном феномене "Двенадцати" - "впереди Иисус Христос". Некоторые в записках меня спрашивают, что же хотел сказать Александр Александрович этим образом? Те из вас, кто знаком по воспоминаниям, дневникам и письмам, с биографией и творческой лабораторией Блока знают, что этот вопрос ему задавали уже его современники. Некоторые даже перестали подавать ему руку. Эта поэма (в сущности, прекрасная, одно из сильнейших его произведений) вызвала бурю гнева и возмущения. Знаменитая книга Николая Александровича Бердяева "Философия неравенства", хотя и не касалась непосредственно поэзии, внутренне была нацелена против Блока и тех, кто был с ним. Блок признавался, что сам не понимает, каким образом впереди оказался Иисус Христос. Нужно, чтобы был Другой, "Другой" с большой буквы, что-то вроде Антихриста. Так или иначе, но библейская схема налицо: Христос и за Ним идут двенадцать апостолов новой веры. Мне кажется, что здесь может быть много различных интерпретаций и нужно обратиться к наиболее простой. Блок - человек, глубоко тяготившийся жизнью, которая его окружала (если вы вспомните поэму "Возмездие"), чувствовавший, насколько предгрозовой была атмосфера в стране на рубеже столетий. Он разделял чувства многих людей, которые вылились в один горьковский вопль: "Пусть сильнее грянет буря!" Долбя в школе это стихотворение, вы, наверное, часто забывали о том, что люди начала века чувствовали, читали и переживали его с большим пафосом. Они действительно жили в чем-то затхлом назревала новая эпоха, яйцо должно было треснуть, должно было родиться нечто новое. Они чувствовали и переживали это по-разному. Помните "Скучную историю" Чехова? Иногда, когда наша жизнь становится слишком тревожной, угнетающей и хочется, чтобы она была другой, когда возникает ностальгия по более спокойной жизни, я рекомендую людям в качестве противоядия Чехова. Стоит как следует вчитаться в мир этих людей, которые только говорили: "В Москву, в Москву...", а сами в конце концов никуда не шли, ни для чего не жили, ничего не делали, находились в состоянии стагнации. Надо внутренне перенестись в их состояние, чтобы ощутить человеческую правоту этого крика: "Пусть сильнее грянет буря!" И, конечно, никто толком не понимал, какую форму эта буря примет. Все это были мечты, фантазии. Но была во все времена русская и не только русская, традиция в литературе и искусстве - некие вечные, крупные, волнующие темы передавать языком Библии, независимо от того, каким было отношение к Библии у данного писателя или художника. Даже "Старуха Изергиль", несомненно, несет на себе смутные черты библейских мотивов. Данко, вырвавший свое сердце и освещающий путь людям, это псевдохристос. Многие художники-передвижники, изображавшие Христа, вкладывали в этот образ свои мысли, я бы сказал, часто посторонние мысли, не библейские. Крамской прямо писал, что хотел изобразить человека, который находится на перекрестке своей жизненной дороги, на развилке путей. Но если бы он изобразил просто мужичка, который присел отдохнуть на развилке, люди посмотрели бы и прошли мимо, но он изобразил Христа в пустыне в решительный момент Его земного пути, и это сразу же как магнитом привлекло внимание тысяч зрителей и до сих пор привлекает. Чтобы показать правоту той истины или ситуации, которую художник хочет изобразить, надо связать ее с Библией и с образом Христа. Безусловно, Блок хотел сказать: да, идут бандиты, на них бубновый туз (вы знаете, что пришивали каторжным), но они идут на правое дело, они апостолы некоего нового мира, грядущего после катастроф революционной бури, которая сметет весь старый мир: и интеллигента-витию, и Учредительное собрание, и "товарища попа", который пытается что-то лепетать, - все будет сметено этой бурей. Надо сказать, что и сам Блок тоже принадлежал к категории людей, которых смела эта буря. Едва ли он был настолько наивен, чтобы не понимать этого. Я думаю, не стоит вам напоминать ту знаменитую сцену, для меня очень значимую: ночью в революционном Петрограде Блок стоял у костра, к нему Маяковский подошел, и он рассказывал: да, Шахматово сожгли, библиотека погибла, хорошо, хорошо... Почему хорошо? Да потому, что Блок жил вне этических представлений. Напитавшись некими ницшеанскими идеями, он был в экстазе от "музыки революции". Я могу пояснить это таким примером. Однажды я был на пожаре. Горел соседний дом. К счастью, никто не пострадал, все успели выйти, вызвали пожарных. Была зима, как сейчас. Собирались люди, и все смотрели. И я заметил, что смотрят с восторгом: гудение ясного пламени зимой, когда воздух чистый, непрерывные выстрелы взлетающих головешек, буря - ведь дом рушится! - но все равно зрелище катастрофы обладает магическим притяжением, подобно пене за кормою корабля или пляске огня в костре. Однако в поэме есть одна маленькая "тонкость". Христос идет с кровавым флагом, в каком-то странном белом венчике из роз, которого вообще не знает христианская иконография. Не знает. Христианская иконография Запада и Востока изображала Христа в терновом венце, в сиянии ауры, нимба (нимб рисовался по-разному в зависимости от традиции), но никогда, а я видел тысячи картин у нас и за рубежом, никогда ни один протестантский, католический или православный художник не изображал Христа в венчике из роз. Такой венчик - античный символ пиршества, на пиру древние римляне украшали себя венками из цветов. Это совершенно чуждое образу Христа украшение. Тем более кровавый флаг. Но поэт всегда немножко провидец: ему хотелось сказать, что впереди идет правда и ее хотелось изобразить в виде Христа. Но получился образ фальшивого Христа, псевдохриста. Блок изобразил Другого. Это и был действительно Другой, тот самый, со своими двенадцатью апостолами, которые вполне его стоили. Рядом стоят еще два поэта той эпохи: Есенин и Андрей Белый. Андрей Белый был человеком, оторванным от действительности, жившим в вымышленном мире. Период времени перед революцией он провел в Швейцарии, где знаменитый в то время основатель антропософии Рудольф Штейнер устроил центр этой гностической школы. Штейнер был, по-моему, достаточно одаренной и симпатичной личностью, типичным порождением поздней австрийской культуры на рубеже прошлого и нашего века. Его задача была любопытной: он попытался перестроить индуиствующую теософию на христианский лад, окрасить ее по-христиански. Он говорил, что индийский менталитет, и не только менталитет, но и вся индийская астральная структура иная, нежели европейская. Я не уверен, что это так, но культура действительно иная. И он попытался создать свой вариант гностицизма, то есть тайного знания, с ориентацией на христианские символы. Когда я думаю о Штейнере, читаю его книги (я читал очень много его произведений) или читаю о нем, я мысленно оплакиваю его. Мне всегда хотелось, чтобы такой человек служил истине, христианству. Очень жалко и обидно, что он пошел по оккультному пути. Если я не ошибаюсь, я вам говорил, в чем отличие оккультного от мистического: мистическое поднимается вверх, оккультное идет в боковые параллельные вселенные, а поскольку они обманчивы, то человек может всю жизнь проплутать среди этих образов, среди блуждающих огоньков болота, создать целые системы мирозданий, астральных миров, коридоров, иерархий и завязнуть в этом бесконечном вращении тварного мира. Я заговорил на эту тему потому, что Андрей Белый - человек ранимый, неприкаянный, трагически не понявший Церкви. Я должен вам сказать честно, Церковь была в этом частично виновата: такие хрупкие люди, как Андрей Белый, нуждались в особом подходе. Как говорила одна умная пожилая женщина, - это овцы стада Христова, но тонкорунные овцы, их так просто нельзя взять. Белый был тонкорунной овцой. Может быть, кто-нибудь из вас читал "Серебряного голубя", роман недавно переиздали. Белый в нем описывает путь интеллигента начала века, который пошел в дикую хлыстовскую секту, где его и убили. А начинается роман с того, что герой появляется в городе, идет в храм, где идет служба, где все скучно, все покрыто плесенью быта. Для тонкорунных овец, изощренных в Канте, неокантианстве, выросших в символизме, все это было чуждо. Белый воспринял антропософскую идеологию. Согласно ей Христос - реальная действующая в мире личность. Но он (я буду говорить упрощенно) не что иное, как дух Солнца. Каждая планета, согласно антропософии населена своими духовным мирами и существами полуфизическими, полудуховными. В какой го момент истории солярный дух, дух Солнца, стал двигаться к земле, чтобы изменить духовную оболочку земли, ее ауру. А поскольку на рубеже столетий действительно в мире что-то менялось, эта концепция казалась очень убедительной и привлекательной. Штейнер раскапывал древние тексты, находил там места, свидетельствующие, что некие ясновидцы видели ночью двигающееся Солнце (на самом деле все совсем не так - они имели в виду другое). Так или иначе Штейнер говорил: Христос это духовное Солнце, пришедшее на землю и изменившее ауру. В мировых событиях Андрей Белый видел это изменение ауры. Какие же это события? Он приехал из прекрасного далека во время мировой войны и написал поэму "Христос воскрес" - полный аналог "Двенадцати". Любопытно, что именно три столпа символизма: Брюсов (но тот был просто труженик пера), Белый и Блок восприняли эти события исключительно восторженно. Должен сказать, что у Андрея Белого восприятие переворота оказалось гораздо более глубоким, чем у Блока. Это был некий гимн, восторг библейского созерцания. И форма острая, такая же смелая, как у Блока. Я зачитаю несколько строк, поскольку не все вы наверное читали эту поэму. В глухих Судьбинах, В земных Глубинах В веках, В народах, В сплошных Синеродах Небес - Да пребудет Весть: - Христос Воскрес! Есть. Было. Будет. Преисполнило этого человека, Простирающего длани От века до века - За нас; - Когда что-то Зареяло Из вне-времени, Пронизывая Его от темени До пяты... И провеяло В ухо Вострубленной Бурею Духа: "Сын, Возлюбленный - Ты!" Зарея Огромными зорями В небе Прорезалась Назарея... Жребий - Был брошен. Толпы народа В Иордане Увидели явственно: два Крыла. Сиянием Преисполнились Длани Этого Человека... И перегорающим страданием Века Омолнилась голова. И по толпам Народа Желтым Маревом, Как заревом, Запрядала разорванная мгла, - Над, как дым, Сквозною головою, Веющею Верою, Кропя Его слова, Из лазоревой окрестности В зеленеющие Местности Опускалось что-то световою Атмосферою... Прорезывался луч В новозаветные лета. Это картина перемены ауры Земли. Происходит соединение Христа с Иисусом, потом Христос умирает и воскресает. Поэт дает сцену, которая навеяна не только Евангелием, но и напоминает картины известного немецкого художника Грюневальда, который изобразил Распятие в страшной форме в той ужасной форме, где физическое страдание доведено до предела, где кончается искусство и начинается натурализм. Измученное, перекрученное Тело Висело Без мысли. Кровавились Знаки, Как красные раны, На изодранных ладонях Полутрупа. Эти проткнутые ребра, Перекрученные руки, Препоясанные чресла В девятнадцатом столетии провисли - "Господи! И это Был - Христос?" Но это - Воскресло... Вспомните "Идиота" Достоевского, вспомните ужас Достоевского перед картиной мертвого Христа. И вот, доведя изображение до последнего предела ужаса, Белый подводит нас к тайне Воскресения. Труп из вне-времени, Лазурей Пронизанный от темени До пяты, Бурей - Вострубленной Вытянулся от земли до эфира... И грянуло в ухо Мира:- "Сын, Возлюбленный - Ты!" Пресуществленные божественно Пелены, Как порфира, Расширенная без меры, Пронизывали мировое пространство, Выструиваясь из земли. Пресуществленное невещественно Тело В пространство Развеяло атмосферы, Которые сияюще протекли. Из пустыни Вне времени Переполнилось светами Мировое дно, Как оно Тело Солнечного человека, Сияющее новозаветными летами И ставшее отныне И до века - Телом земли. Вспыхнула Вселенной Голова И нетленно Простертые длани От Запада до Востока, - Как два Крыла Орла, Сияющие издалека. Своеобразное видение смерти и воскресения Белый переносит на трагедию первой мировой войны, на судьбу России и свою надежду, которой у Блока, в сущности, нет. В "Двенадцати" надежды нет, а последнее его стихотворение "Пушкинскому дому" вообще говорит о другом: "Но не эти дни мы звали, а грядущие века". Для Белого все иначе, все мистично. Россия, Страна моя - Ты - та самая, Облеченная солнцем Жена, К которой Возносятся Взоры... Вижу явственно я: Россия, Моя, - Богоносица, Побеждающая Змия... Я знаю: огромная атмосфера Сиянием Опускается На каждого из нас, - Перегорающим страданием Века Омолнится Голова Каждого человека. И слово, Стоящее ныне Посередине Сердца, Бурями вострубленной Весны, Простерло Гласящие глубины Из огненного горла: - Сыны Возлюбленные, - "Христос Воскрес". Это было написано весной 1918 года. Это интерпретация либеральная, условная. У Блока - все равно добро, все равно Христос. Вторая интерпретация - мистическая: в бурях совершается рождение нового человека. Следующая интерпретация принадлежит уже Есенину. Она тоже навеяна Библией, но здесь уже настоящий мрак и восстание. Есенин говорит то, чего другие говорить не решались. Я думаю, что многие из вас знакомы с этими текстами, тем не менее неплохо нам их сейчас вспомнить. Если Блок лишь намекал, что впереди должен идти Другой, то Есенин сказал об этом открыто. Есенин - человек огромной поэтической отзывчивости, стихи его до сих пор затрагивают струны нашего сердца, потому что он очень человечен, прост. Это не символист Белый - для избранных. Это и не Блок, который, может быть, и старался прийти к народу, но все же был избранным, элитарным поэтом. Есенин мог бы стать элитарным поэтом, но сознательно им не стал. Он был начитанным, образованным, интеллигентным человеком - он только играл под простачка. Это была его, так сказать, роль среди столичных интеллектуалов. Есенин сжился с традиционной церковной, библейской символикой, она была для него языком таким же естественным, как образы природы или образы, связанные с любовью, весной, закатом, осенью. Но когда он увидел это восстание, он его пережил как восстание Антихриста, самое что ни есть настоящее! И сказал об этом прямо, со свойственной ему игрой в библейскую "грубость". Вот несколько строк из поэмы "Инония". Не устрашуся гибели, Ни копий, ни стрел дождей, Так говорит по Библии Пророк Есенин Сергей Время мое приспело, Не страшен мне лязг кнута. Тело, Христово тело Выплевываю изо рта. Не хочу восприять спасения Через муки Его и крест! Я иное постиг учение Прободающих вечность звезд. Я иное узрел пришествие - Где не пляшет над правдой смерть. Как овцу от поганой шерсти, я Остригу голубую твердь. Прекрасные слова, блестящие! Сам Антихрист о себе не сказал бы лучше! Поэты ведь не от себя говорят, недаром Пушкин называл поэта эхом. Это в значительной степени бессознательное творчество. Подыму свои руки к месяцу, Раскушу его, как орех. Не хочу я небес без лестницы, Не хочу, чтобы падал снег. Даже все родное, церковное, что всегда было связано для него с пейзажем, с детством, с матерью, наконец, - все это становится ему противно. Никогда оно не было противно Есенину, до конца дней не было противно, но здесь он говорит как одержимый: Лай колоколов над Русью грозный - Это плачут стены Кремля. Ныне на пики звездные Вздыбливаю тебя, земля! Заметьте, уже не музыка, а лай колоколов. Он восстает на Бога, он произносит кощунства, он проклинает те слова, которые поколениями были священны для людей, даже самых грубых, те слова, которые поколениями были священны в древнецерковных традициях. В нашей церковной истории: в Византии, Древней Руси, Болгарии, на Востоке, как и в западной церковной истории - было немало темных пятен, и мы этого не скрываем. Но и на Западе, и на Востоке всегда существовала мысль, что Бог охраняет малый остаток, что в церкви грешников всегда есть оазис, остров праведников. В старинной русской традиции этот оазис назывался градом Китежем, скрытым градом. Но Есенин пишет: Проклинаю я дыхание Китежа, И все лощины его дорог. И хочу, чтоб на бездонном вытяже Мы воздвигли себе чертог. Языком вылижу на иконах я Лики мучеников и святых. Обещаю вам град Инонию, Где живет божество живых! "Божество живых" - это, по-моему, не требует даже комментариев. Старая Русь, столь любимая Есениным, невольно оказывается противоположностью новой. Плачь и рыдай, Московия! Новый пришел Индикоплов. Все молитвы в твоем Часослове я Проклюю моим клювом слов. Чтобы не читать всю эту псевдобиблейскую, хотя и безусловно сильно написанную поэму, я закончу ее эпилогом. Поэт впадает в пророческий экстаз, он видит новый град: По тучам иду, как по ниве я, Свесясь головою вниз. Слышу плеск голубого ливня И светил тонкоклювых свист. В синих отражаюсь затонах Далеких моих озер. Вижу тебя, Инония, С золотыми шапками гор. И дальше поется песня нового мира: Слава в вышних Богу И на земле мир! Месяц синим рогом Тучи прободил Вы знаете, что согласно евангелисту Луке, эту песнь пели ангелы, когда родился Христос. Это была древняя песнь о Спасителе, которую поют уже много поколении людей: "Сияние Бога на небе, но оно же и на земле среди людей доброй воли". Слава в вышних Богу И на земле мир! Месяц синим рогом Тучи прободил. Кто-то вывел гуся Из яйца звезды - Светлого Исуса Проклевать следы. Кто-то с новой верой, Без креста и мук, Натянул на небе Радугу, как лук. Радуйся, Сионе, Проливай свой свет! Новый в небосклоне Вызрел Начарет. Опять библейские ассоциации есть пророчество, что Христос въезжает в Иерусалим на осле - осел знаменовал мир, и пророк Захария говорит: "Ликуй от радости, дщерь Сиона, и Царь твои грядет к тебе кроткий, сидящий на ослице". Новый на кобыле Едет к миру Спас. Наша вера - в силе. Наша правда - в нас! И "Спас" пришел, вернее, приехал, только не на кобыле. Как ни странно, Иосиф Джугашвили, будучи горцем, почему-то не любил ездить на лошадях, а предпочитал другие способы передвижения. Но его прозревали и ждали, и он пришел. Такие слова не рождаются просто в фантазии поэта. Я в третий раз подчеркиваю, что Есенин здесь выступил медиумом, почти бессознательным медиумом, проводником какой-то демонической силы, которая заставила его произнести эту библейски-кощунственную поэму. В то же время жил и трудился у себя в Коктебеле Максимилиан Александрович Волошин. В прошлый раз я вам говорил о том, что из всех поэтов того времени он глубже всех понял ситуацию, лучше всех осознал огромную историческую перспективу происходившего. Он не увидел тут рождение апокалиптического нового мира, которое виделось Белому, или некое восстание Антихриста, как у Есенина, или абстрактные принципы добра и справедливости, выступающие в образе Христа, как у Блока. Он видел все в огромном масштабе, с точки зрения всей истории, а он знал ее лучше их всех. Для него период 1612 года, Лжедимитрий, события Французской революции, перевороты, которые совершались в мире, были уроками, и он смотрел на события двадцатых годов с этой точки зрения. Проникая в самую суть событий, он часто выражался на языке библейской эсхатологии: "Народу русскому я грозный ангел мщенья". Почему "ангел мщенья"? Потому что он видел нечто закономерное в катастрофе, которая произошла. Дело в том, что уже тогда, начиная с 1917 и в 1920-е годы, многим людям казалось, что негативные явления, связанные с революционными процессами, были случайностью, их могло и не быть. Нет, все это имело свои глубочайшие причины. Они уходили далеко в историю и глубоко в душу человека. Недаром Волошин писал поэму о святом Серафиме Саровском как об идеале русской святости, о протопопе Аввакуме, о трагедиях русской и европейской истории - он мыслил глобально. Сторонник индийских воззрений сказал бы, что он мыслил кармически. Я не очень люблю употреблять эти термины, но могу сказать так: он ощущал осмысленность мирового процесса. И не интуитивно, а на основании колоссальной своей эрудиции и глубокого проникновения в суть вещей. Он был не просто поэтом. Я никогда не забуду, как его вдова рассказывала мне о тушении пожара. Она была достаточно скептической дамой, чтобы что-то выдумать. Загорелся дом, и Макс, как все его дома называли, подошел, сделал так руками и медленно двинулся на огонь и огонь отступил, он дистанционно погасил пожар. Один из исследователей личности и творчества Максимилиана Волошина - Владимир Петрович Купченко, человек, который в молодые годы приехал с Урала в дом Волошина, к его вдове, жил там долгое время, проделал колоссальную работу по изучению биографии и наследия, потом попал под колесо застойных времен, был выброшен из музея, оклеветан, едва избежал судебного преследования. Сейчас он, можно сказать, реабилитирован. Он собрал последний том прозы Волошина "Лики творчества", там есть его серьезные комментарии, надеюсь, они будут и дальше появляться. Он собрал целый томик стихов Волошина на библейские сюжеты, я ему помогал их комментировать. На эту тему мы могли бы говорить несколько часов подряд, ибо каждое библейское стихотворение Волошина содержит в себе глубочайший смысл. Подчеркиваю, я не литературовед и не разбираю чисто художественные аспекты. Некоторые люди считают, что Волошин был слабым поэтом, я согласиться с этим не могу, но нас сейчас интересует совсем другая проблема. Я бы очень хотел обратить ваше внимание на то, что у Волошина была глубокая интуиция, катастрофа, происшедшая у него на глазах, не конец, не полная катастрофа, а испытание для многих людей, причем испытание, которое можно пережить с достоинством. Вы, вероятно, знаете пластинку "Голоса поэтов", которая была выпущена сравнительно недавно, там он читает свое стихотворение "На смерть Гумилева и Блока". Да, действительно, это было страшное время, и он мог ждать каждую минуту расправы над собой, но замечательно, что он писал о своей стране "Но твоей Голгофы не покину, от твоих могил не отрекусь". Это был человек, абсолютно лишенный какого-либо национализма, шовинизма, он был естественным, здоровым патриотом, хотя по матери и немец. И среди его стихотворений есть одно - пророческое, навеяно темой Достоевского. Вы помните, что, когда Достоевский писал "Бесов", он взял за основу одну из самых странных, загадочных историй в Евангелии. Толкователи до сих пор не решили вопрос, что там произошло. Однажды (я напомню тем, кто не читал) Христос прибыл на лодке в пустынное место, где жили язычники, - в восточной стороне моря Галилейского. Там, среди пещер и гробниц, жил бесноватый. Он выскочил с диким криком, но Христос его остановил и избавил от беса. И тут произошло нечто странное. Темная сила, корежившая этого человека, вдруг всколыхнула стадо свиней, которое там пасли язычники, и стадо, обезумев, бросилось в воду. Повторяю, тайна этого места не расшифрована. Достоевский расшифровал его исторически - свиньи это нигилисты, революционеры, демоны разрушения войдут в них, они бросятся в воду истории и потонут. Но история рассудила иначе: бесы в них действительно вошли, но бросились они не в воду, а на людей, так что все несколько более трагично. Волошин берет тот же сюжет и рассматривает его как пророчество. Был к Иисусу приведен Родными отрок бесноватый - Со скрежетом и в пене он Валялся корчами объятый . "Изыди, дух глухонемой!" - Сказал Господь И демон злой Сотряс его и с криком вышел. И отрок понимал и слышал. Был спор учеников о том, Что не был им тот бес покорен... А Он сказал: "Сей род упорен: Молитвой только и постом Его природа одолима". Не тем же ль духом одержима Ты - Русь глухонемая? Бес, Украв твой разум и свободу, Тебя кидает в огнь и в воду, О камни бьет и гонит в лес. И вот взываем мы: "Прииди!" А Избранный вдали от битв Кует постами меч молитв И скоро скажет: "Бес! Изыди!.." Волошин думал и надеялся - и мы эту надежду разделяем, что демоны разрушения, ненависти, зла, демоны глухонемые, как называл их Волошин (это реминисценция из Тютчева), не навсегда поселились в душе нашего народа, в нашей стране. И что есть средство против них: молитвой и постом. Я думаю, друзья мои, что это средство не устарело, оно продолжает сохранять свою действенность и поныне. Что касается демонов, то у них есть одна особенность: они все время меняют облик и, выступая под разными знаменами, продолжают свое разрушительное дело. Я хотел вам зачитать стихи некоторых других наших современных поэтов, но чувствую, что это бесконечно... Вот киевский русский поэт Вышеславский написал небольшое стихотворение "Поэт", по-своему понимая образ Христа. Оно изображает Христа как поэта среди прозы жизни. Вы скажете: что за пошлость! Это не пошлость. Для Леонида Вышеславского поэт - это значит святой, тот, кто видит красоту мира, а Христос нам показывает ее. Что у нас есть из прозы? Я вижу здесь четыре главных произведения: "Доктор Живаго", "Мастер и Маргарита", "Плаха" Айтматова и, конечно, роман Домбровского. Есть и более мелкие, но мы остановимся на этом. В первой части "Доктора Живаго" родственник матери главного героя, бывший священник Николай Веденяпин, рассуждает о жизни. Это прекрасные строки. Он говорит, что Христос принес в мир благоговение перед личностью, что раньше была давка в три этажа: боги, люди, рабы, которых скармливали рыбам. "Там была хвастливая мертвая вечность бронзовых памятников и мраморных колонн". И вот приходит Христос, приходит человек, который совсем не звучит "гордо". Он приходит просто и приносит человечность и мир. Именно вокруг этого вращается мир, и поэтому герой Пастернака говорит о необходимости быть верным Христу. Даже если человек не понял Христа до конца как Богочеловека, но чтит священность личности, он уже сохраняет какую-то верность Христу. Мысль достойная и глубокая, хотя далеко не исчерпывающая. Надо сказать, что религиозность Пастернака была очень туманной, так сказать, необязательной. Он был крещеным человеком, в кругу друзей высказывался как человек, принимающий религиозное мировоззрение. Он учился в Марбурге и занимался философией, но не был ни философом, ни теологом. Однако его стихотворения на евангельские темы обладают удивительной особенностью, они чем-то напоминают древние иконы, древне-византийские, древнерусские. Средневековые западные иконы очень часто актуализировали события, то есть изображали их на фоне действительности, знакомой человеку любого времени Я не буду вам цитировать стихотворение "Рождественская звезда". Вы все помните его: "Стояла зима. Дул ветер из степи. И холодно было Младенцу в вертепе на склоне холма". В истории было не так: около Вифлеема в то время было достаточно тепло, так что пас тухи на ночь даже нс загоняли овец и они всю ночь находились под открытым небом, значит, это было весной или летом. Но это неважно: снег, льды - это наше обрамление Рождества. И стихотворение про Марию Магдалину: "Поливаю миром из ведерка я стопы пречистые Твои..." Когда я услышал это впервые лет тридцать назад, меня даже немножко покоробило: что за ведерко такое? Но потом, вчитываясь, я понял простоту, бытовизм этих стихов, напоминающих иконы. На иконе фигурируют детали быта, знакомые средневековому человеку. И хотя это были события первого века нашей эры, но события эти вечны, в них участвуют народные массы, богослужение и сама природа. Есть одно свойство Пастернака: природа - участница и герой всех его произведений, особенно "Доктора Живаго". Вспомните, как переживают за него окружающие деревья, как, описывая драмы в жизни доктора и его друзей и близких, Пастернак с таким же энтузиазмом описывает, как наступает весна - это тоже для него было событие. Стихи о пасхальной службе - одно из самых прекрасных стихотворений о православном богослужении: "Еще крутом ночная мгла, еще так рано в мире...". Вспомните, как там деревья участвуют в богослужении, как они расступаются, при ближаются - "Они хоронят Бога". Природа, человек, снег, богослужение, Псалтирь или Апостол - все это сливается в удивительную вязь. Или вот стихотворение: Большое озеро, как блюдо, За ним - скопленье облаков. Нагроможденных белой грудой Суровых горных ледников По мере смены освещенья И лес меняет колорит. То весь горит, то черной тенью Насевшей копоти покрыт. Кажется, что он смотрит на храм, на храм в его душе, потому что то реальное озеро, которое он описывает, на самом деле маленький прудик, раза в два шире, чем это помещение, но поэт воспринимал его как картину мира, и на этом фоне совершались события духовные: Природа, мир, тайник Вселенной, Я службу долгую твою, Объятый дрожью сокровенной, В слезах от счастья отстою. И, наконец, стихотворение о свете, тоже из "Доктора Живаго": Обыкновенно свет без пламени Исходит в этот день с Фавора... Что значат эти слова? Почему "в этот день"? Потому что Церковь верит, что события прошлого, великие события жизни Христа вырываются из потока времени. Поэтому мы поем на Рождество: "Дева днесь Пресущественнаго рождает..." Дева родила Его не две тысячи лет назад, хотя так и было на самом деле, а рождает сегодня, для нас это актуально сегодня. В этом торжество: здесь, сегодня это происходит. Поэтому актуализация оправдана, одухотворена и позволяет многое видеть тем из нас, кто, как доктор Живаго, герой романа, открывает, оживая после обморока, Его Завет, Завет Христа. Ведь все мы живем как в обмороке и, слушая слова Христа, можем очнуться, когда приходит Воскресение. Пастернак дерзает сказать прямо, от лица Христа, внутреннее чувство поэта позволяет ему это: Я в гроб сойду и в третий день восстану, И, как сплавляют по реке плоты, Ко Мне на суд, как баржи каравана, Столетья поплывут из темноты. Образ снова взят не из библейской истории, а из того, что Пастернак подглядел, скажем, на Волге или еще на каких-то реках, где сплавляют бревна. Но он увидел в этом символ истории: столетья плывут ко Христу, являющемуся их стержнем. Человек другой культуры, Чингиз Айтматов поражает нас еще большей смелостью. Ибо Пастернак вырос на библейской и европейской культуре, в музыке, поэзии, литературе, философии, а Чингиз Айтматов провел суровую юность в совершенно ином культурном климате - мусульманском, в тяжких условиях: отец его был репрессирован, и сам он занимался не музыкой, не философией, как Пастернак, а был зоотехником, это мало способствует занятиям литературой. Для вас, горожан, это звучит не совсем понятно, но я проходил в свое время ветеринарию, поверьте мне, это малоромантическое занятие. Айтматов затронул в своем творчестве глубокие нравственные катастрофы нашего общества, и это ставит его в один ряд с ведущими российскими писателями, в русло традиции, которой двести-триста лет. Он пишет не для того, чтобы написать, как скажем, Флобер, который часто писал для того, чтобы написать, потому что сказать ему было особенно нечего, он мог только что-то рассказать. Между тем Айтматов создает совсем новый мир. Он знакомит нас с миром природы, упорно уничтожаемой в наше столетие, он входит в детскую душу, в романе "Плаха" он ставит апокалиптическую, я бы сказал, для нас тему наркомании. Это вам не алкоголизм. Чтобы стать алкоголиком, надо "поработать", а наркоманом можно стать с одного раза, такова психофизическая природа человека. Этому миру отбросов, черных людей он хочет противопоставить носителя добра. И все трагично. Какой-нибудь Николай Островский повел бы туда, к этим гонцам в Среднюю Азию, юного идейного большевика типа Павки Корчагина, который попытался бы вылавливать их и истреблять. Но Айтматов прошел другую школу, он уже знает, что ни к чему хорошему такое не приводит. Ему захотелось найти какую-то новую точку отсчета для новой шкалы, и, будучи человеком в общем внерелигиозным, он обратился к христианской традиции. Его спрашивали, почему именно христианской, ведь он мусульманин по культуре. Он ответил, что христианство в духовном и нравственном смысле лидирует сегодня в мире. Он признал это как объективный факт и захотел изобразить современного Христа. Я не могу сказать, что мне лично образ студента Авдия импонирует. Конечно, он напоминает мне скорее князя Мышкина в современном варианте. Достоевский хотел сделать князя Мышкина новым Христом. Это не получилось. Христос Евангелия - другой. В чем трагедия Авдия? Этот юноша скорее похож не на православного, а на баптиста. У нас баптисты - самые рьяные христианские проповедники, что вызывает глубочайшее уважение и симпатию, но в силу ряда причин они не ищут общего языка с окружающим миром, а бьют сразу напропалую. Кто их услышал - хорошо, кто нет - плохо. И герой романа Айтматова настолько чужд среде уголовников, что говорит с ними, как на китайском языке, диалога никакого нет, это пустое занятие, попытка с негодными средствами. Осуждать героя нельзя, такие люди есть, я их видел. Авдий - не вымысел. Но на Христа он не похож. Хотя Айтматов вовсе не ставит между ними знак равенства, но параллель явно проводится: Христос стоит перед Пилатом, который Его не понимает. Но на самом деле между Пилатом Айтматова и Христом Айтматова гораздо больше понимания, нежели между бедным Авдием и этими уголовниками. Здесь просто бездна лежит, и разговор состояться не может. В вымышленном диалоге между айтматовским Пилатом и айтматовским Христом проскальзывают молнии, там иногда есть даже очень интересные мысли. "Когда Ты вернешься к нам?" - спрашивает Пилат. И Христос отвечает: "Когда вы ко Мне придете?" Над этим стоит задуматься. Я не уверен, что Айтматов богословски это осмыслил, но что-то водило его рукой. На вопрос, почему он так изобразил Христа, он честно признался, что Христос - это целый космос, и каждый писатель берет от Него только небольшую грань. Эти слова очень важны. Может быть, стенограмма нашей встречи в Западном Берлине все-таки будет где-нибудь опубликована и сохранятся для людей слова Айтматова: "Христос это целый космос, и никто не может Его объять". И, наконец, Домбровский. Настоящий герой нашего времени, настоящий человек, смелый, эпатирующий озорник, в нем немножко от Солженицына, но больше юмора, больше озорства, чем у Солженицына. В его романе "Факультет ненужных вещей" некий полоумный бывший батюшка создает книгу о Христе (всех прямо тянет к этой теме). Так вот, он пишет книгу о Христе, и отрывки из нее фигурируют в романе. В чем здесь смысл? Смысл этой попытки интерпретировать историю Христа - сугубо советский, я бы сказал даже, сталинистский. Автор книги о Христе подозревает, что был еще один предатель, кроме Иуды. В самом деле, согласно старому закону (впрочем, и у нас он действует), нужны были два свидетеля, чтобы подтвердить показания. В одном из древних текстов сказано, что Иисус был обвинен при двух свидетелях. Герой Домбровского задает вопрос: кто же это был? Он делает многозначительные намеки: значит, кто-то из двенадцати? Не сам ли Петр, который отрекся? Стукачебоязнь - типичная болезнь нашего времени. Обвинять наше поколение в этом нельзя, потому что люди прошли через такую школу гнусности, что уже не доверяли даже самим себе. То, что среди двенадцати еще был стукач, - это единственный в своем роде вариант, это, так сказать, апофеоз советской интерпретации евангельской истории. Время неумолимо бежит, но я все-же не могу пройти мимо Михаила Афанасьевича Булгакова. Здесь мы попадаем в еще более сложную ситуацию. Когда книга впервые была издана, очень многие люди приходили ко мне и спрашивали: это что же, Евангелие от Воланда? Надо сказать, что такая интерпретация ничего не означает, это пустые слова. Во-первых, начнем с того, что Воланд в романе Михаила Афанасьевича - не дьявол. Дьявол - начало разрушительное, это попрание всех эстетических и этических ценностей. А Воланд, несмотря на грязную рубашку, копыта и всякие фокусы, исходит из принципов здоровой, нормальной морали. Он, несомненно, в нравственном отношении превосходит советских москвичей двадцатых годов. Давайте вспомним, как он снисходительно говорит о людях: они такие же, как сто лет назад... Разве так говорит дьявол? Считать Бегемота дьяволом, пусть даже второго ранга, совершенное безумие: это просто душка. У Гоголя даже карикатурный дьявол никогда не вызывает симпатии, а тут кот, который сидит и починяет примус! Даже довольно мерзкий Коровьсв не дьявол. Давайте вспомним, что роман не дописан, что он написан как-то по-особому, что это скорее вдохновение, а не художественно сформулированная идея. Что же было в романе? На что он похож? На Евангелие? Нет, не на Евангелие, а на Книгу Бытия. Может быть, вы удивитесь, это действительно может показаться странным, но я попытаюсь вам это в двух словах объяснить. Разумеется, Творец пребывает повсюду. И нет места во Вселенной, где бы не было Его присутствия. Там, где Его нет, небытие. Но для развития человеческого духа необходимы особые кризисы, которые мы в библейской традиции называем "Господь посетил". Вдумайтесь, слова эти антропоморфные, то есть человекоподобные. Что значит "посетил"? Я могу посетить своего друга, потому что я человек, находящийся во времени и пространсгвс. Могу к нему прийти, могу уйти. Но как может посетить Бог? Это образ, конечно. Это значит, что Он поставил нас перед определенным испытанием. История Авраама и трех странников - это история чудесного посещения. Бог пришел проверить, в каком состоянии находится мир, в данном случае Содом и Гоморра. Надо сказать, что библейский автор не был столь наивен, чтобы полагать, будто Богу оттуда, простите меня, не видно, что творится в этом гнусном городе, чем там занимаются содомиты. Но это некий кризис, некая проверка, некий стук в дверь, напоминание - именно отсюда берут начало сюжеты чудесного посещения. Их в истории литературы много. Классическим сюжетом было посещение тремя странниками Авраама, а если ближе к нашим временам - история, описанная в "Фаусте". Еще ближе у Герберта Уэллса есть чудесное посещение: пастор подстрелил ангела во плоти, и тот попал в викторианскую Англию и стал смотреть, как живут люди. Изумление и трагедия этого ангела показали тупость и дикость нашей жизни. Так вот, "Мастер и Маргарита" - тоже книга о чудесном посещении. Некто посылается из иных миров, чтобы испытать нас, Москву, и вот что происходит: все приходит в движение, все эти лиходеевы, варенухи, вся Москва приходит в движение. Весь портрет ее выплывает, портрет неоднозначный: тут и любовь Маргариты, и драма Ивана Бездомного, и трагедия Мастера, и гнусности всех алоизиев могарычей и так далее, то есть вся гамма жизни. И вспомните, что под конец, когда свита Воланда покидает Землю, шутовской наряд с них слетает. Поскольку в этот период люди предавали других и самих себя, то в романе нужно было поставить еще одну тему - о предательстве. Как ее сделать вечной, надвременной темой? Путь традиционный: надо ее изобразить через Евангелие. Но у Булгакова было желание создать что-то новое, что свойственно любому писателю. В те годы, когда он писал "Мастера и Маргариту", появилось огромное количество литературы, в которой доказывалось, что, во-первых, Христа не существовало, во-вторых, если и существовал, то о Нем написано все неверно, в-третьих, ни одного подлинного Его изречения до нас не дошло и так далее, и так далее. Я всю эту литературу читал от корки до корки, от первых книг, которые вышли еще в 1919 году, вплоть до конца 1930-х, когда всех этих ревнителей атеизма пересажали, перестреляли и все они нашли свой печальный конец. Впрочем, как и других, их брали ни за что. Было тогда кооперативное издательство "Атеист", оно пыталось стать самоокупаемым и закрылось из-за того, что не смогло окупить себя. Какой только белиберды они не издавали! Там были десятки названий (я, повторяю, все это читал), где на разные лады варьировалась одна и та же тема. Хронологически это как раз совпадает с тем моментом, когда Булгаков работал над "Мастером и Маргаритой". Мировоззрение Булгакова до сих пор достаточно неясно, и мы не будем строить никаких гипотез. В письме к Сталину он назвал себя мистическим писателем. Он решил создать совершенно новый вариант евангельской истории. Должен вам сказать, что не все детали романа целиком им изобретены. Существовало несколько апокрифов, довольно поздних, из них он кое-что взял. Но дело не в этом. Он решился изобразить Христа. А ведь у него было огромное чутье великого мастера! Некоторые вещи художественно изобразить невероятно трудно, но он рискнул. Солженицын как-то мне говорил: почему Булгаков понял, что нельзя изображать Пушкина (вы помните, что у него есть пьеса "Последние дни", Пушкина там нет, только тело его проносят после дуэли; он все время где-то рядом, но в пьесе огромное чувство его присутствия), а что Христа не надо изображать, этого он не понял? На что я тогда ответил Александру Исаевичу, что он вовсе не изобразил Христа! У того персонажа, который именуется Христом, Иешуа Га-Ноцри (так действительно звали Христа, это Иисус Назарянин по-русски) совершенно другой характер. Это другой образ, немножко простоватый, немножко наивный, очень милый, честно говоря. Тот из вас, кто читал Евангелие, знает, что Христос никогда не был милым в обычном смысле этого слова. Персонаж Булгакова говорит палачу Марку Крысобою: "Добрый человек!" У него все добрые люди, просто их, как говорится, среда заела. Но Христос никогда так не говорил. Он говорил: "Горе вам, книжники и фарисеи! Горе вам, порождение ехидны!" (по-нашему, змеиное отродье). Когда Ему сказали, что Ирод (Ирод Антипа), сын Ирода Великого, который избивал младенцев, хочет Его увидеть, Христос сразу понял, что не увидеть он хочет, а арестовать, и ответил: "Скажите этой лисице..." или "Скажите этому шакалу..." (можно и так перевести это слово). Ясность, властность, дух вождя присутствуют в Христе. При всей Его кротости, при всей Его любви к людям никогда ничего розового в Нем не было. Я хочу еще раз напомнить вам слова Сергея Сергеевича Аверинцева, весьма справедливые слова, что в Древней Руси (кстати, как и в Византии) было два образа Христа: суровый, новгородский - сдвинутые брови, "Спас - ярое око", и мягкий "Спас Звенигородский", который, по преданию, приписывали Рублеву. Сергей Сергеевич пишет, что оба эти образа соответствуют Евангелию, это две грани неисчерпаемой личности Христа. А у Булгакова что-то третье. Такой милый, добренький человечек, бродячий философ... Христос никогда не был философом, и уж тем более бродячим. Гилберт Честертон говорит: меньше всего Христос выполнил бы Свою миссию, если бы Он бродил по свету и растолковывал истину. Его жизнь была, скорее, как поход, как военная кампания, она имела цель, а не была блужданием, как будто Он не знал, куда и к кому Он идет. А в романе милый, трогательный образ Иешуа Га-Ноцри, невинного страдальца, этакого двойника Христа, очень удаленного от Него. Но вдруг с ним что-то происходит. Я думаю, что, даже создавая псевдохриста, любой человек невольно начинает к Нему приближаться. Вдруг, вопреки логике, как говорится, рассудку вопреки, в конце романа кто-то распоряжается судьбами людей! Тот бродячий философ? Он назначает место и Мастеру, и Пилату, и Маргарите, и всем. Он вдруг переходит в другое измерение, уже и Воланд должен считаться с Ним. Впервые в тихой, маленькой, камерной мелодии пострадавшего философа вдруг звучат органные трубные звуки, и за этим образом проглядывают подлинные очертания Великого Христа. Я думаю, что, если бы прошли еще годы, Булгаков свел бы в романе все воедино. Но пусть это остается именно так, пусть эти противоречия несоединимы, пусть это псевдохристос. Это доказательство того, что, приближаясь к Его теме, даже косвенно, даже почти по ложным путям, мы в конце концов оказываемся к Нему ближе, чем думаем. Ибо, как говорил апостол Павел: "Он недалеко от каждого из нас". Спасибо, друзья! |
