Александр Мень

МИРОВАЯ ДУХОВНАЯ КУЛЬТУРА

К оглавлению сборника: Мировая духовная культура. Христианство. Церковь. Лекции и беседы. - М.: Фонд имени Александра Меня, 1995. 671 с. Тир 10 000. 2-е изд.: 1997.

Предшественники Владимира Соловьева

Скоро 90 лет, как умер великий русский философ Вл. С. Соловьев. В начале этого года я вел телерепортаж из комнаты, где он скончался. Он умер в имении князя Сергея Трубецкого, тоже замечательного философа и публициста, ректора Московского университета, близкого друга Владимира Сергеевича Соловьева. Сейчас эта комната превращена в бильярдную, и до этого я туда приходил украдкой, чтобы служить панихиду на месте смерти великого мыслителя. И вот во время репортажа, мы подняли вопрос о том, чтобы эта комната была превращена в мемориальную. Вы, вероятно, знаете, что "Узкое" принадлежит Академии наук, там находится дом отдыха Академии наук, так что от этой организации зависит и решение вопроса о мемориальной комнате. Когда в 1920-е годы решался вопрос о том, кому будут ставить памятники в Москве и Ленинграде, то в списке философов былоимя Соловьева, правда, потом его вычеркнули.

Трудно сказать, кем был Соловьев. Он был философом, он при этом был богословом, социологом, критиком, политиком. Универсальная личность! И в этом отношении он действительно похож на Пушкина. Как будто бы произошел какой-то творческий взрыв в его лице.

Но как Пушкин появился не на пустом месте, так и Соловьев имел большую предысторию. Как Пушкину предшествовали протопоп Аввакум, Сумароков, Фонвизин, Державин, Ломоносов, так и Соловьеву предшествовало развитие философских и религиозных идей в течение конца XVIII- XIX века. Он суммировал многое из того, что было там найдено, открыто. Но поскольку об этом периоде уже написано довольно много, я буду говорить об этом кратко.

Владимир Соловьев положил основание оригинальной, я бы сказал, неповторимой русской религиозной философии XX века, которая включает в себя такие имена, как Сергей Булгаков, Николай Бердяев, Семен Франк, Павел Флоренский, Николай Лосский и многие-многие другие. Опять-таки взрыв! Опять-таки целая плеяда, опять-таки огромное течение, которое было прервано бурными событиями войны и революции. Большая часть участников этого движения оказалась за рубежом. И сейчас их имена к нам возвращаются. Итак, что же из себя представляет русская философия, почему она удивляет до сих пор мир. Почему нам необходимо ее знать или, по крайней мере, иметь о ней какое-то представление.

Итак, три элемента: те, кто предшествовал Соловьеву, сам Соловьев, и те, кто из него вытекает, как из истока реки. Сегодня я остановлюсь на предшественниках Соловьева. Прошу у вас извинения за то, что буду краток, потому что тысячелетнюю историю мысли охватить в небольшом объеме довольно трудно.

Уже при первых шагах древнерусской киевской культуры у ее писателей, проповедников, мыслителей проявились первые попытки осмыслить сложнейшие проблемы бытия.

В XI веке митрополит Иларион ставит острейшие богословские вопросы. В частности, вопрос о "законе и благодати". Это очень важный вопрос. Все религии древности так или иначе ориентировались на закон. Закон это система, это структура, это запрет, это повеление. Так мы начинаем учить детей, мы говорим им: это нельзя делать, а вот так надо делать. И поэтому закон как форма религиозной жизни неизбежен в начале развития культуры. Но, наступает такой момент, когда открывается иной мир. Закон повелевает и запрещает. А в благодати открывается источник новой силы. Здесь уже нет запрета, который сажает человеческую волю на цепь или ставит ей барьер, а здесь есть имманентная внутренняя сила, которая побуждает его к творчеству, к добру, к красоте, к самоотвержению. Это та антитеза закона и благодати, которую потом так блестяще раскрыл Соловьев в своей книге "Основы духовной жизни", и о ней рассуждает митрополит Иларион еще в XI веке, то есть лет через 70 после крещения Руси в "Слове о законе и благодати". Книгой это нельзя назвать, это "Слово", небольшое эссе по-нашему. Он писал там, что он обращается не к невежественным людям, а к людям, которые понимают суть вопроса, к людям образованным. То есть у него уже тогда была серьезная аудитория, с которой он мог говорить о таких сложных вещах.

В дальнейшем русская религиозная мысль выражалась преимущественно в нравственном русле, через блестящие проповеди, образцом которых служили творения Византии, проповеди Смолятича или Кирилла Сурожского. В них ставились вопросы, самые важные для человеческой жизни, о том, что есть добро и что есть зло. Вопросы, которые актуальны всегда.

Вы, наверное, помните фильм Тарковского "Андрей Рублев". Перед всеми трагедиями русской жизни и простой крестьянин, и князь невольно должны были задумываться: каково призвание человека, где правда, а где ложь, на что ориентироваться. И когда мы думаем, что они относились слишком легко к этим вопросам, то мы заблуждаемся. Они понимали это не хуже нас, а лучше, потому что наш век, в конце концов, пришел к безумной идее (безумной в дурном смысле слова) о том, что нравственность, этические нормы - это нечто традиционное, что люди их просто придумали, договорились, что вот это хорошо, а это плохо. Но при такой релятивизации нравственности она быстро начинает разрушаться, и вдруг оказывается, что все общество стояло на этом фундаменте, и оно шатается, оно падает.

Все мы свидетели сегодня этого ужасного процесса. А люди средневековья (как теперь говорят, "глухое темное средневековье") понимали, что, когда человек переступает через заповедь Божию, он не просто нарушает какой-то договор, а он нарушает нравственный миропорядок, объективный нравственный миропорядок, он идет, как говорили в старину, "против рожна". Они понимали, что человеку даны заповеди...

Я хочу обратить ваше внимание на то, что заповеди эти даны именно потому, что они взывают к лучшему, что есть в человеке. Они предусматривают возможность в людях иных, темных стихий. Ведь у нас нет заповедей "ешь", или "пей", или "ходи вперед-назад", потому что это для нас естественно. А вот поступать так, чтобы сеять добро, чтобы избежать подлости, - это не врождено человеку.

История XX века, когда были разрушены нравственные ценности, показала, до каких низин озверения может упасть человек, у которого отняли принципиальную заповедь Божию. Вот об этой заповеди шла речь у древнерусских мыслителей. Все они не были теоретиками, а если мы посмотрим на их биографии, то увидим, что они боролись реально, в реальной жизни, в истории, в контексте истории, за осуществление этих нравственных принципов.

Великий историк Ключевский называл преподобного Сергия "благодатным воспитателем народного духа". И в самом деле, народ, который находился многие десятилетия под пятой иноземного завоевателя, конечно, получил чувствительные удары в сфере нравственной; был период упадка, и преподобный Сергий своим подвигом, своим примером, своим духом (а ведь дух - это то, что распространяется!) содействовал возрождению. Возрождение проявилось потом в действии многих его учеников и в творчестве одного из великих иконописцев Андрея Рублева, который, наверняка, знал преподобного Сергия; во всяком случае, он посвятил ему свою икону "Троица".

Потом наступает период Московского царства. Печальный итог: борясь с азиатским натиском, с натиском азиатских деспотий, Московское царство само в какой-то степени усваивает методы и принципы азиатской деспотии. И тут против нее выступают деятели духовного просвещения. Митрополит Филипп (XVI век)... Это был человек, которым может гордиться история любого народа. Некоторые из вас, наверное, видели фильм "Иван Грозный" Эйзенштейна, вторую серию, где митрополит Филипп представлен в роли некоего честолюбца, который хотел захватить власть над душой царя. Это вымысел. Недостоверный, недостойный вымысел! Филипп был монахом и никогда не хотел занимать первосвятительской кафедры в Москве, он стал митрополитом (главой Русской Церкви) только при условии, что получит право ходатайствовать за репрессированных, почетное право "печаловаться". И Филипп не вмешивался в дела государства, но он непрерывно обличал царя с глазу на глаз и публично. Он считал это своим долгом. И он отлично знал, чем все это может кончиться (вам не надо объяснять, какая атмосфера царила в то время при дворе и в Московском царстве). Митрополит Филипп умер как мученик, потому что был низложен, арестован, заточен в монастырь, где его потом удушил Малюта Скуратов. И смерть его была не случайной.

Грозный шел на Новгород, чтобы задавить последний оплот, я так назову, российской демократии. Историк Георгий Петрович Федотов подчеркивал, что деспотия, воплощением которой был Иван Грозный, отнюдь не единственная традиция в древней русской истории. Север, Новгород содержал в себе зачатки народовластия, причем довольно уже развитые зачатки. И не случайно поэтому войско Ивана Грозного шло туда, как на врага, чтобы стереть с лица земли. Даже колокол новгородский, собиравший народное собрание (вече) был оттуда вывезен! Так вот, по дороге Малюта Скуратов заехал в монастырь, где находился митрополит Филипп, и просил у него благословления на поход. Святитель отказал и был удушен этим палачом Ивана Грозного.

В ту же эпоху при Иване Грозном, у нас в Троицкой лавре был заточен Максим Грек, один из крупнейших богословов XVI века, переводчик, филолог, полемист, писатель, получивший гуманистическое образование, живший в Италии в монастыре святого Марка, слушавший проповеди знаменитого флорентийского вождя - монаха Джироламо Савонаролы. Он приехал на Русь исправлять книги и оказался втянут в борьбу между двумя церковными партиями.

Эти две партии тоже имеют прямое отношение к становлению русской религиозной мысли. Одна партия называлась иосифлянами (от Иосифа Волоцкого). Иосифляне ратовали за социальную эффективность церкви, за ее тесную связь с государством, за позволительность для нее использовать репрессивные методы - методы подавления. Между тем "нестяжатели" (их так называли, потому что они выступали против монастырского землевладения), во главе которых стоял святой Нил Сорский, совершенно отчетливо высказывали мысль, что никакие казни инакомыслящих не должны быть допускаемы. И вот между этими течениями возникает конфликт. Максим Грек, естественно, становится на сторону нестяжателей. Его судят, его подозревают в ереси, его держат в застенках. Процессы, клеветнические доносы - и он умирает в лавре, в Сергиевском Посаде, где сейчас находится его гробница.

Максим Грек принес на Русь первые элементы понимания Священного Писания. Для христианской религиозной мысли это очень важно, потому что и до сих пор люди часто, открывая Библию, начинают читать ее просто, как обыкновенную книгу, и думают, что на поверхности ее лежит весь мир. Между тем святой Максим показывал, насколько полисемантична структура Библии, насколько многослойна, насколько она требует к себе различных подходов. В общем, любое глубокое произведение полисемантично, но Библия - особенно.

В XVII веке начинается встреча с Западом. Но, как и в наши дни, часто эти встречи происходят не на научном уровне, не наиболее высокие ценности культуры выходят наружу, а элементы бытовые, технические. Заезжие купцы, какие-то политические связи тому способствуют - это не была пока еще встреча духовных элит. Напротив, духовные элиты русские и западные находились в серьезном отчуждении.

И вот Петр I совершает ломку - грубую, сокрушающую древние традиции, нанесшую огромный вред культуре. Тем не менее создается новая эпоха, новая культура, и мы не имеем права ее третировать и презирать. Ибо, если не было бы этого петербургского периода, петербургской Российской империи, то мы не могли бы себе представить ни Ломоносова, ни Пушкина, ни Достоевского, ни Толстого, ни Блока.

В XVIII веке перед русскими мыслителями встает проблема веры и знания. В XVII веке произошел взрыв наук. XVII век стал веком создания классической физики, поэтому философу необходимо было найти синтез между научными открытиями и видением духовным. Синтез этот был не только возможен, но органически входил в мышление основоположников классической физики. В частности, для Галилея не было никакой проблемы в том, как соотносятся Писание и астрономия и математика. Он прямо говорил, дословно: "Библия учит нас о том, как взойти на Небо, а не о том, как вращается небо". То есть он отделял чисто научные, рациональные проблемы от духовных. Точно так же говорил Кеплер. Он говорил, что тот, кто хочет в Библии найти данные естествознания, просто злоупотребляет Священной книгой, которая написана совсем для других целей. И эта же проблема еще более остро встала в XVII веке, когда интенсивно развивался скептицизм и материализм, материализм Дидро, частично Вольтера, хотя он не был материалистом в полном смысле слова.

Это все приходило в Россию. Но не только это! Ломоносов нашел в Западной Европе не один скепсис, а нашел в ней и людей, в частности, философа Вольфа, которые умели сочетать знания и веру в едином синтезе. Ломоносов писал, что Творец дал человеку две книги: в одной из них Он проявил Свою мудрость, эта книга - Природа, во второй Он открыл Свою волю, эта книга - Библия. Далее он говорил: не здраво рассуждает математик, который хочет по Псалтири узнать законы мира. И в самом деле, разум дан человеку, и человек должен постигать мироздание, а Откровение обращено к таким измерениям бытия, которые неподведомственны чисто рациональному анализу. Борьба между разумом и интуицией, между разумом и верой - явление ненормальное. Это конфликт, разрушающий целостность человека! Ибо человек создан двуединым. Человек создан как существо, которое живет и сердцем и умом. Отбросьте что-то одно - и образ человека будет искажен. Задача гармонизации. Физиологи установили, что этими двумя путями познания и жизни управляют два полушария, и когда сбалансированность между их действиями нарушается, происходит искажение человеческой психики. "Сон разума рождает чудовищ", сон сердца - то же.

Единство в человеке воли, разума, чувства - это идеал, и идеал не только повседневной жизни, но идеал в познании и в науке. Вот к этому и стремился Ломоносов, постоянно отражая атаки псевдобогословов, которые его упрекали в том, что он пытался проникнуть в тайны природы. Иронически он писал: какой смысл ученым на вопрос о том, как устроено то или иное или как происходит тот или иной процесс, отвечать: "Бог так сотворил" - и все. Для Ломоносова было ясно, что Бог так сотворил, но ведь он хотел знать, как это устроено, как Он сотворил. И чем больше он проникал в тайны материи, чем больше он их познавал, тем больше приходил к мысли о Творце и Создателе. Наверное, вы все помните хрестоматийное его стихотворение "Вечернее размышление о Божием величии при случае великого северного сияния".

Ломоносов приводит в этом стихотворении несколько гипотез о том, что такое северное сияние и что вообще происходит на небесных телах. И он говорит, что древние святые отцы, Василий Великий и другие, писали по разуму, который заложен в природе (как мы бы теперь сказали - закодирован в природе), и замечает по этому поводу: а насколько более бы они имели право так говорить, если бы они обладали нашими инструментами, нашими теориями, нашими методами! Продолжая мысль Ломоносова, я могу сказать, что от XVIII века мир продвинулся еще дальше, и Вселенная, которую мы познаем теперь, стала намного более сложной и, следовательно, она требует гораздо более объяснения себе. Ибо, чем она сложней в наших глазах, тем таинственней ее первооснова.

Одновременно с Ломоносовым жил другой мыслитель, замечательный человек (тоже очень одинокий), странник божий Григорий Саввич Сковорода, украинский мудрец. На его гробнице написано: "Мир меня ловил, но не поймал". И монахи его хотели заманить, и в академию его брали, но он был вольный человек, отовсюду уходил, скитался со своим мешком и книгами, писал свои вирши, размышления, рассуждения. (Кстати, среди его потомков был и Владимир Сергеевич Соловьев.) Если для Ломоносова четкое, ясное мышление, рациональное постижение мира было достаточным для того, чтобы постигнуть последнюю реальность, то Сковорода почувствовал, что этого недостаточно, что нужно иное (он не употреблял слово "интуиция"), что нужен иной - глубокий, духовный подход. Что реальность Божья, она открывается в мире как бы иными путями.

И он уличил, изобличил тех людей, которые, подобно Емельяну Ярославскому (уже в наше время), брали внешнее из Библии и говорили: пустое занятие! Все это было предвидено, предсказано у Григория Саввича Сковороды.

XIX век наступает. И в это время болезненный кризис потрясает российскую цивилизацию. Вернее сказать, элиту цивилизации, предтеч российской интеллигенции (тогда это в основном были люди аристократического слоя). Они чувствуют, что официальная государственная Церковь, которая при Петре I была порабощена, прикована к государственному механизму, их не удовлетворяет. Почему? Потому что свободолюбие уже пустило глубокие корни в народе, и это свободолюбие воплотилось в духе мыслящих людей. Хомяков, Радищев (конец XVIII века) - они уже уязвлены страданиями человечества. И они начинают искать пути внецерковные, пути внецерковной философии, внецерковной мистики: в оккультизме, в теософии, в масонстве, в различных юродствующих... Напряженные искания!

Вы почините, в "Войне и мире" есть сцена, когда Пьер Безухов вступает в масонскую ложу. Это не случайно у Толстого! Пьер был одним из многих, кто искал внецерковных путей. Можно понять этих людей. Потому что церковь как институт находилась в тяжелейшем состоянии, опутанная со всех сторон цепями государственных служб. И это недоверие к ней стало огромной трагедией, внесло раскол между церковной традицией и зарождающейся интеллигенцией.

В начале XIX века начинается поиск контактов с философскими течениями Запада. Кто повлиял на русскую философию XIX века? Прежде всего, Шеллинг. В течение всего XIX столетия влияние его было огромным, и прямым и косвенным. Шеллинга отлично знал Петр Яковлевич Чаадаев, Шеллингу привержен был Тютчев. На Шеллинге основывался Владимир Соловьев. Из Шеллинга исходил, возможно, Булгаков.

Было и другое влияние, может быть, менее заметное, - влияние Гегеля. Надо сказать, что Гегеля воспринимали очень искаженно, его в общем никто никогда не мог понять. Гегель говорил так:

"Меня понял только один мой ученик, и тот неправильно". Когда ему говорили, что "есть факты, которые противоречат Вашей теории", он отвечал: "Тем хуже для фактов". Это был своеобразный человек, своеобразный мыслитель, и его влияние на русскую мысль было, пожалуй, скорее отрицательным. В нем находили то, чего, казалось, в нем не было. Белинский очень увлекался Гегелем, не прочтя ни одной строчки (ведь Гегеля не переводили на русский язык в прошлом веке, а Белинский немецкого языка не знал).

В первой половине XIX века зарождаются два течения, представителей которых условно принято называть славянофилами и западниками. Здесь уже надо сказать, что настоящая религиозная мысль начинает себя осознавать. Ранние славянофилы (Хомяков, Киреевский) выступают против уклона в рационализм и говорят о мистических корнях философских. При этом они считают, что такое постижение истины - интуитивное, глубинное, нерациональное - возможно только в славянской культуре. Они создают особую философию славянского народа, ищут ее в древности, Хомяков пытался набросать фитософию истории в этом ключе, но не завершил труд. Напротив, западники, справедливо считая, что Россия - часть Европы, фактически отрицают все предшествующее им и ориентируются на прогресс, просвещение, науку, технику. Белинский, который был типичным западником, как рассказывают, в выходной плелся на площадь (которую мы теперь называем Комсомольской) и смотрел на "великое творение века" - там строили Николаевский вокзал (нынешний Ленинградский). В этой стройке ему чудилось, так сказать, дыхание грядущего индустриального века, и он наслаждался этим зрелищем.

Западники были соблазнены утопией прогресса. Среди них был Герцен, романтик и утопист, который глубоко разочаровался в своей собственной утопии. Дальше скептицизма и Фейербаха он не пошел. Но в какой-то момент он вдруг понял, что свободная личность в этой утопии - миф, прогресс социальный - Молох, который пожирает своих детей, и конца этому движению не видно. И в конце концов он говорит: почему... глупо верить в Бога? А почему надо тогда верить в человека? Почему надо верить в прогресс? И он, великий утопист и романтик, потерпел тяжелое нравственное поражение. У него был блестящий философский дар, но философской системы он не создал, он собрал обломки материалистических доктрин, и на этом все кончилось.

Кто соединил эти два пути? Один из величайших мыслителей России первой половины XIX века Петр Яковлевич Чаадаев. Когда он начал писать свою книгу "Философские письма", первая статья (или первая глава, или первое письмо) была опубликована в журнале, и вы, наверное, знаете, какая его постигла судьба: журнал был закрыт, редактор сослан, а сам Чаадаев объявлен сумасшедшим, только что в психушку его не отправили. Почему так получилось? Да этой главой он хотел разбудить сознание своих читателей! Он написал горькие, суровые слова о застое, который охватил общество!

Чаадаев был великим патриотом. Он не считал, что Запад есть абсолютный идеал, но и не считал, как некоторые, что надо вернуться в патриархальную русскую старину... Чаадаев стоял на принципе сбалансированности, гармонии: он говорил, что страна, находящаяся между Азией и Западной Европой, между Востоком и Западом, способна соединить в себе два пути познания, и не только познания, но и осуществления идеала на земле. К своей книге он написал эпиграф из молитвы "Отче наш": "Да придет Царствие Твое, да будет воля Твоя как на Небе и на Земле". Он считал, что христианский идеал не абстрактный, не загробный, не заоблачный, а земной! Христос принес его на землю, чтобы люди его осуществили! И Чаадаев утверждал, что это возможно лишь при соединении в едином потоке западной активности и восточной глубины созерцания. И этот синтез, он полагал, возможен именно в его стране. Книга в России не была издана. Она вышла за рубежом, а полностью ее издали только два года назад. С 1830 до 1987 прошло много-много лет. Но сейчас, когда читаешь этот том, поражаешься глубине прозрения мыслителя. Одна из основных его идей, очень глубоких, заключается в том, что любая цивилизация, если она хочет быть здоровой и развивающейся, обязательно должна иметь духовное, религиозное обоснование - тот импульс внутренний, который будет ею руководить. Цивилизация, построенная только на светских, на материальных условиях неизбежно будет деградировать. Правота этих слов, я думаю, с каждым поколением подтверждается. И у нас, и во всем мире.

Чаадаев является одним из самых непосредственных предшественников Соловьева. Он жил в Москве, на Басманной, и умер, окруженный ореолом сумасшедшего, чудака, завсегдатая Английского клуба. Он был, как вы знаете, другом Пушкина, и очень хотел привлечь Александра Сергеевича к вопросам историософским, к немецкой философии, к религиозной философии Шеллинга.

А дальше идет новый раскол. Культура теряет свое религиозное обоснование и переходит в светскую фазу. Это уже светский национальный и философский подход. Западники теряют свой романтизм и превращаются в проповедников социальных утопий. Это и Добролюбов, и Чернышевский, и Писарев. Начинают действовать Нечаев, Бакунин.

Бакунин - материалист. Бакунин - атеист. Его философия разрушительна. Но он все равно тянется к свободе. И надо сказать, что семя анархической модели в русской философии было серьезным, и не только такие безумные люди как Бакунин (это был человек странный, с очень трагической судьбой), но и люди глубокие, возвышенные, такие как Петр Кропоткин, усвоили эту истину.

Где ее истоки? Еще Хомяков говорил, что всякое государство - зло, всякая власть - насилие. Хомяков учил, что царская власть получает свое право от народа. Это была нетрадиционная точка зрения. Он говорил, что на самом деле основа христианства - это свобода, единство людей, что Церковь - это есть соборность, духовное единение. Конечно, это был идеал. Конечно, это не была реальность эмпирическая, земная. И неудивительно, что книгу Хомякова в России цензура не пропустила. Тем не менее идеи о свободе, ценности личности, соборности, возможности реализации на земле христианского идеала оставались живыми и находили все время своих последователей.

Нужно сказать, что многие из русских утопистов выходили из семей священников, из семинарий. Утратив веру под влиянием вульгарного, примитивного материализма (типа Бюффона, Молешотта) и повторяя слова Базарова, что "природа это не храм, а мастерская, и человек в ней работник", они сохраняли огромный нравственный пафос. Наверное, многие из вас читали Набокова "Дар". Это книга, которая включает в себя сатирическую биографию Чернышевского. И когда читаешь ее, немного обидно становится за Николая Гавриловича, потому что Набоков - человек, лишенный духовности, хотя и обладающий большим дарованием, очень мелок в сравнении с этим несчастным Чернышевским, который имел какие-то фантастические идеи и за них держался во всех испытаниях с большим героизмом.

Все эти противоречия и создавали предпосылки для рождения Владимира Сергеевича Соловьева как философа. В него вошли: и идея синтеза от Чаадаева; и свободолюбивая идея от Чернышевского; и убеждение в том, что социализм в каких-то формах возможен; и абсолютное неприятие материалистической доктрины (это он взял от славянофилов, от всей христианской философской традиции); и идея об особой роли России, которая находится на пересечении восточного и западного миров; о возможности и необходимости стремиться к тому, чтобы христианский идеал не был абстрактным, отвлеченным, чтобы он стал жизненной, жизнетворящей силой.

Этот пафос, свойственный Владимиру Соловьеву, был подготовлен всем развитием русской религиозной мысли, вплоть до того времени, когда в 1874 году в аудитории Московского университета молодой длинноволосый человек защищал свою магистерскую диссертацию по философии. Она называлась "Кризис западной философии", подзаголовок "Против позитивизма" (то есть практически против материализма). Против Соловьева выступал рой оппонентов, все они были материалистами-позитивистами, он их блестяще всех отверг! И они были вынуждены, восхищаясь энергией и четкостью мысли молодого диссертанта, присвоить ему звание и дать возможность занять кафедру в Московском университете. Так началась деятельность Владимира Соловьева. Она открывает совершенно новый этап в истории русской религиозной мысли.