Александр Мень

В начале 80-х годов (не позднее осени 1983-го) Наталия Трауберг перевела и пустила в «самиздат» небольшую книжку католического священника-доминиканца Саймона Тагуэлла «Беседы о блаженствах». Во время одной из встреч с прихожанами о. Александр Мень прочитал и прокомментировал отрывки из неё. Последующий разговор и ответы на вопросы так или иначе касались темы «блаженств». Запись этой домашней беседы любезно предоставила нам Светлана Домбровская. Готовя к печати расшифровку магнитофонной, записи, мы не смогли, за неимением текста о. Тагуэлла, точно установить границы цитат. Беседа публикуется в сокращении

<Начало беседы не записано>

 <...> Когда Христос сказал, что богачу трудно войти в Царство Божие... как верблюду в иголку, ученики испугались, даже ужаснулись: «Кто же может спастись?» И это всегда поражает, потому что — кто такие были ученики? Они были, в общем, люди бедные. Почему это их так потрясло? Потому что они поняли суть: надо быть готовым — готовым к отречению, отказу. Всякое высокое призвание, наука, искусство — они ведь тоже, как и Сам Господь Бог, не могут быть познаны без этого. Банальная фраза «искусство требует жертв» на самом деле коренится в действительности, и подлинный труд всегда требует отречения. Подлинный, настоящий труд, настоящее творчество... Если вы просмотрите любую биографию из серии «Жизнь замечательных людей», кто бы они ни были: физики, поэты, живописцы, — у них всегда был элемент этого, иногда очень большой. Поэтому почти все жизни замечательных людей были трудными жизнями — как доказательство того, что подлинное восхождение без какого-то отречения невозможно. И внешнее преуспеяние тут играет роль вторичную.

Ну, и о внешнем тоже в скобках можно сказать, потому что писатель, учёный, художник и т. д. очень часто кончается, когда он достигает зенита своего внешнего, социального успеха. Это не Христос говорит нам, а правда жизни, которую мы просто видим. Это всегда так, и в накале страсти перед истиной или перед творчеством и красотой стояли совсем не эти люди, замкнувшиеся в своём монументальном оцепенении, — совсем нет. Когда им лавровые венки воздавали, они становились мертвецами для науки, для искусства и для всего прочего.

Значит, христианин — готов, понимаете? Конечно, это неуютно... и дует со всех сторон. Но, помилуйте: кто же говорил, что Евангелие есть уютная религия, что это есть лежанка для ленивцев и приспособление для того, чтобы прятаться от бурь жизни? Так никогда не было. «Огонь пришёл Я низвести на землю», — говорит Господь. Поэтому Он предупреждает, что ты должна и должен быть всегда готов отказаться. Нам трудно — ничего не говорю, конечно, трудно. Мы просим о том, чтобы Господь дал нам силы, но всё-таки готовы мы должны быть. Более того: ведь мы всё равно будем всего лишены, мы всё равно не можем ничем владеть всегда, потому что и жизнь, и молодость, и силы, и все обстоятельства, и всё, чем человек владеет, — всё это ему принадлежит временно... Вы помните, что на последнем клочке бумаги написал Державин?

Река времён в своём теченье
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей...

Так вот, Тагуэлл говорит, что негативного отношения здесь недостаточно: дескать, у меня ничего нет, я ничего не могу, мне это безразлично. Нет, тот, кому безразлично, не заплачет, а потому он не обретёт <...> блаженства — того, специального, блаженства. «Оно обещано тем, кто не только тих и беззащитен, но и доступен страданию. Это исключает для христианина какую бы то ни было эмоциональную тупость. Нельзя забывать, что без чувств нет человека. Некоторые виды духовности отвергают естественные человеческие реакции и, по-видимому, предпочитают какое-то окамененное нечувствие (это стоическая, так сказать, система. — о. А.). Но пророчество Иезекииля твердо говорит нам: "И возьму из плоти вашей сердце каменное, и дам вам сердце плотяное" (т. е. живое сердце. — о. А.). Жестокосердие, глухота чувств — один из плодов грехопадения. Искупая первородный грех, мы чувствуем не меньше, а больше. Конечно, это не значит, что мы должны потакать любой своей эмоции. Определённая дисциплина и в чувствах, и в выражениях их весьма желательна. Полезно обуздывать чувства, но не уничтожать их».

«Часто (я беру ещё один кусочек из этого же автора. — о. А.) мы неправильно понимаем призыв св. Павла "всегда радуйтесь". Христиане не вправе радоваться любой ценой. Как бы мы ни толковали слова апостола, они ни в коей мере не возбраняют страдание, ибо "блаженны плачущие". Блаженство плачущих должно поддерживать нас, когда мы несчастливы, и защитить нас от покровительственных советов "бодриться". Тот же самый апостол сказал не "подбодряйте плачущих", а "плачьте с плачущими" (Послание к Римлянам)... Что ж тогда христианская радость? Надо бы подумать об этом. Утешая страждущих, мы часто объясняем им, что вера велит страдать меньше. Может быть, нам просто легче самим, когда наш подопечный спокоен? Ведь плачущие очень тяжелы: они мешают нам, раздражают. Больные, страдающие, умирающие нарушают один из самых строгих запретов нашего (он имеет в виду «западного». — о. А.) общества. Что, если напоминание о христианской радости — лишь благочестивый вариант этого запрета? Вот почему так важно помнить, что Христос связал с блаженством не просто чувства, а отрицательные эмоции. Он благословил те мучительные и унизительные куски нашей жизни, когда мы слишком несчастны, чтобы выполнить требование неумолимого мира, и даже церковные люди сурово укоряют нас, призывая к ханжеской бодрости. Конечно, это не опровергает слов апостола, а только помогает правильно понять их, найти им должное место. Прежде всего заметим, что радоваться умеет лишь тот, кто умеет плакать. Радость нельзя сохранить, убегая от страданий. Тот, кто постоянно боится несчастья, не будет никогда и счастливым. Глуповатый гедонизм (гедонизм — это значит стремление к счастью. — о. А.) многих наших современников не даёт ничего, кроме досады, а наш вольнодумный век, гонящийся за наслаждением, порождает необычайно много несчастных, неспособных к чувству невротиков, наркоманов и т. д.».

Ни в какую эпоху не говорилось столько о том, что в здоровом теле здоровый дух... Но именно в нашу эпоху человек оказался наиболее подвержен всем видам душевных заболеваний, пороков, кризисов. Если бы мы прилетели с другой планеты и нам бы показали, скажем, изобразительное искусство середины и второй половины XX века, мы бы увидели, что это безумный мир. Но это тот мир, которому говорили: «Бодрись», «В здоровом теле здоровый дух», — и вылезли все эти рожи. Значит, не так-то всё здесь просто.

«Как это ни странно (я продолжаю его мысль. — о. А.), в наше бесчувственное время слова о блаженстве плачущих даже важнее, чем призыв к радости, ибо радость обрести невозможно, если всеми доступными способами бежишь от страдания. Жизнь невозможно достичь, если будешь, как Премудрый Пескарь, прятаться в норе». Он... вы помните эту сказку? — хотел избежать каких бы то ни было «флуктуации». И что получилось? Он просто сгинул там, в этой норе, и больше ничего. Он избежал страданий — щука его, по-видимому, не съела. Но стоила ли его жизнь того, чтобы её прожить до конца?

«Однако плачущий блажен не только по этой причине. Чтоб полнее понять эту заповедь, обратимся снова к стратегии искупления. Почему Христос должен был пострадать? Почему лишь тех, кто берёт на себя крест, можно считать Его последователями? Что значат слова апостола Павла "восполняя недостаток в плоти моей скорбей Христовых"? Ответ один: Христос страдал и умер, ибо удел человеческий — страдание и смерть. Если Он хотел спасти людей, Он должен был, как добрый пастырь, отправиться туда, где живут заблудшие овцы. Любое другое спасение было бы ложью и речь шла бы не о нас, людях, а о каких-то несуществующих созданиях. Такого же реализма Господь ждёт и от нас: мы должны знать, где мы находимся, если хотим выйти из этого состояния».

<...> Я вам прочёл лишь несколько строк. Если вы хотите познакомиться более подробно с этим очерком, то вы его легко можете получить — я его специально принёс. Он маленький. Маленький, очень полезный, удобный для вас, потому что очень хорошо открывает эти аспекты.

<...> Тут есть, я ещё раз повторяю, два момента. Счастливы плачущие, потому что они будут утешены, и, во-вторых, счастливы плачущие, потому что мы должны принять на себя ответственность мира, скорбь мира и быть не стоиками, а теми, кто делит с людьми их радости и печали. Причём интересно, какие там есть обетования: что эти люди войдут в Царство Божие (то же самое, что «наследуют землю» и «сынами Божиими нарекутся»). Это значит, что реальность Царства — не футурологическая, а реальность сегодняшнего дня. Что если мы не добиваемся, не достигаем этого состояния в Царстве Божием здесь, то мы просто чего-то ещё не сделали. На самом деле можно жить — разумеется, не постоянно, потому что мы не святые, да и у святых это не было постоянно, но это доступно нам: доступно жить в Царстве Божием здесь и теперь. Да, в неудаче. Да, там, где есть слезы. И заметьте, что о Самом Христе и Его жизни можно прямо сказать, что Он был неудачником. Он не имел опоры ни во влиятельных силах того времени, ни у авторитетных учителей, в конце концов был опозорен, казнён. И здесь торжествует сила Божия. Она торжествует там, где человеческая сила оказывается ничтожной.

Теперь что касается деталей. «Алчущие и жаждущие правды»: здесь слово «правда» довольно специфическое, это древнее пророческое слово эмет значит «справедливость», правда в каком-то высшем смысле... Это люди, которые хотят Божией правды в мире. «Кроткие» — это тоже термин специфический, библейский, как и «смирение». Христос говорит: «Научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем». Это надо почувствовать, потому что переводы наши несовершенны — не в силу нерадивости переводчиков, а в силу того, что не всегда хватает терминов. «Кроткий» на библейском языке значит «не торжествующий», не занимающий какого-то престижного места в этой гонке и давке жизни. Хотя, конечно, и такой человек может найти блаженство, но ему во много раз труднее, потому что он катится в колеснице всё равно вниз. <...>

Мне приходилось соприкасаться со средой, где идёт война честолюбий, бесконечное подсиживание — в среде академической, художественной, писательской. Это ужасно, и даже не можешь себе представить, насколько это унижающее человека состояние для целых социальных групп, как всё это препятствует человеческому достоинству, хотя опять-таки и в этих группах как исключение существуют люди, которые поднимаются над всем. Но если взять писателей, допустим, XIX века, то Толстой был исключением. У всех остальных никакого социального престижа не было, и пушкинское камер-юнкерство не было великим подарком. Вот так было — в этих кризисах, в борьбе и в трудностях, которые доходили иногда, может быть, до Геркулесовых столпов... Прочтите, сейчас вышла прекрасная биография Гаршина (он был больной человек), Достоевского (может быть — тоже)... Гладко было у Тургенева, но он всю жизнь жестоко страдал душевно, всю жизнь находился в состоянии пытки — от детства до смерти. Это не были самодовольные, торжествующие люди, вроде какого-нибудь секретаря какого-нибудь градоначальника, городничего, полковника или кого-то ещё. Нет, такие не способны поднять крылья, хотя и среди них бывают, среди всех могут быть кроткие.

Кроткие — анавим — это была определённая категория людей в Ветхом Завете, аналогии для которых мы можем сейчас найти с трудом. В какой-то степени я могу провести аналогию с учением Махатмы Ганди. Махатма Ганди был «кроткий нашего времени», являвший идеал кротости. Да, у него были кучка книг и кровать. И статуэтка Будды... В последние годы, конечно, когда у него уже не было ничего, что ему принадлежало раньше как общественному деятелю. Да, его действительно убили, когда он пытался примирить распрю в Индии. Он был человек, который возвестил о кротости, когда столкнулись народы и политические системы, он сумел бескровно возглавить революцию целого субконтинента. Как раздражала Неру* его позиция! Неру — позитивист европейского типа, он уважал Ганди, но ему было ужасно трудно. Я читал его записки и воспоминания Ганди. Вот эта кротость, которую он, Ганди, парадоксально бросил как вызов миру, — миру казалась очень чудной и странной. <...> Один современный физик говорил, что христианский идеал в наш век воплотил в себе Махатма Ганди. Да, вот в этом аспекте: среди насильников он был кроток. Это не значит, что по характеру он был какой-то безвольный. Нет, не та это кротость. Это противостояние злу, но противостояние не в зле, а именно в стоянии.

Здесь <вспоминается> и Толстой со своим непротивлением злу насилием. Ведь тоже надо понимать его не совсем буквально. Он не умел выражаться, он был гениальный художник, но философское и богословское изложение ему было трудно. То, что он предлагал, было настоящим мятежом. Человек, который говорил о непротивлении злу насилием, отвергал армию, суд, делал акцент на христианской проповеди кротости противу насилия. Это есть другая сила — сила духа.

Ну и, наконец, когда Господь говорит о чистых сердцем, которые увидят Бога, здесь для вас всё должно быть ясно, потому что мы видим Его сердцем. И инструмент, которым смотрят, должен быть чистым. Что мы сможем увидеть, если будем смотреть в подзорную трубу закопчённую, да даже просто в окно? Значит, необходима промывка. А что такое чистота сердца — не могу вам определить. <...> И не подумайте вовсе, что чистое сердце — это выметенное сердце, в котором нет ни силы, ни красы, ни мысли. Потому что в выметенное сердце, как говорит Господь, немедленно является целая ватага демонов. В пустое сердце. Определить чистое сердце очень трудно, как трудно определить, что такое мышление. Есть вещи, от которых ускользает определение. Чистое сердце есть чистое сердце. Это неуловимо, это возможно передать только языком поэзии, потому что обычно понятие «чистое сердце» передаётся негативными терминами: в нём нет зависти, нет корысти... Определение от противного, а вот что оно есть, неясно. <...>

Я думаю, что чистое сердце — это христоподобное сердце, потому чистые сердцем и Бога узрят. Христоподобно сердце, которое любит. Любит. Которое открыто. Вы знаете, есть западные изображения в алтаре, часто сентиментальные, но тем не менее они Имеют глубокий духовно-мистический смысл: изображения Христа с пылающим сердцем. Оставляем в стороне эстетический аспект... Главное — понять, что это есть Его воплощённая любовь к каждому живому человеку... когда Он действительно обнимает нас и умирает за нас. И в каждом из нас ведь может быть такое, да в какой-то степени это и живёт в нас. В конце концов мы все друг другу дороги как члены единой семьи, и это же есть самое главное. Вы знаете: когда болит один член тела, тревожится и болит всё тело. Вот в этой открытости друг другу, которая должна развиваться постепенно, хотя это нелегко, — есть чистота сердца.

Любовь — в каком-то смысле негативно — описана у апостола Павла в Послании к Коринфянам: не превозносится, не ищет своего, всё терпит, — там масса определений. Почему апостол Павел приводит такое количество негативных определений? Потому что он сам не мог дать определение любви. Это как тайна, как музыка, как красота. Что такое красота? Сколько ни пытались, не могли точное определение дать, ибо важнейшие аксиомы мира неопределимы — такова уж их природа — или определения очень условные, очень отдалённые от точного ответа.

Однако связь тут есть — между кротостью и изгнанием правды ради. Это значит, что стояние в правде Божией, безусловно, требует жертв. Хотя нет у нас цели, чтобы нас поносили, но не нужно думать, что если нам достаётся — то это уж просто беда какая-то. <...> Я не говорю, что когда поносят ради Христа, ради истины, ради чего-то высокого, то это плохо. Более того: когда всё гладко, когда все относятся хорошо и хвалят, писатель, например, находится в тревоге: что-то не то, родил однодневку. И мы знаем, какой колоссальный успех имели такие писатели, как барон Бромбеус — вы даже уже такого и не помните — или соперник Пушкина Булгарин... Его Пушкин ругал, а в общем хвалили: власти хвалили, критика хвалила, толпа хвалила. Но это совсем не было добрым признаком.

Значит, Нагорная проповедь начинается словами очень суровыми (потому что она ставит нас на грань, заставляет идти на борьбу, против течения) — и в то же время исключительно обнадёживающими, потому что говорится так: на самом дне, там, где, как мир считает, лежат только обломки, — и там Бог. В самых тяжких обстоятельствах, которых мир боится больше всего. Он может оказаться особенно близким. Вот эти два взаимодополняющих момента и создают основную тональность обетования блаженства. Ещё раз подчёркиваю, что это есть обетование, а не заповедь. У нас нет заповедей «плачьте» и «будьте нищими», а сказано, что в труднейших ситуациях Бог с нами. Он с нами может быть даже и тогда, когда наступит самое тяжёлое состояние человека или, скажем, предельное состояние — на границе жизни и ухода из жизни, — потому что Господь и через это прошёл, и в этом Он находился.

Что же выходит? Сама агония человека, зрелище ужасное — ужасное внутренне: у меня на руках умирало много людей, и внутренне это представляется именно как унижение человека, унижение духа, который не может справиться с разрушительным материальным процессом, — сама агония освящена тем, что Господь пережил и её. Максимум, что Он мог для нас сделать, — войти туда, внутрь, одномоментно внутренне войти в совершающиеся над нами процессы. Глубинность и сложность этой большой преамбулы к Нагорной проповеди — обетовании блаженства — делает их неисчерпаемыми. Есть в них самые различные оттенки. Я рекомендую вам, раз у вас в распоряжении есть эта статья, — прочтите её внимательно. Вы там найдёте очень хорошие мысли и очень полезные для того, чтобы развеять предубеждения.

Но Нагорная проповедь совсем не исчерпывается обетованиями блаженства — они только предваряют её, и дальше там идёт несколько тем и линий, которые если не исчерпывают, то по крайней мере указывают на основные параметры христианского бытия. Более того: эти указания — они колоссально освободительны, колоссально. Потому что мы все ползём, таща на себе бремя самости, неудовлетворённых чувств, бремя просто физической и нервной немощи. Если бы один раз на один год... нет, месяц... нет — день мы попытались бы весь дух Нагорной проповеди ввести в свою жизнь, мы увидели бы, что он вдруг куда-то исчезает. Исчезает — и начинаются завязки, комплексы. Как может человек чувствовать себя недовольным, если он знает, что Господь любит его...? Как может он чувствовать терзающую муку о завтрашнем дне (а такое может происходить в любом случае: когда действительно есть проблемы и когда их пока ещё нет)? <...> Это способно отравить день — и жизнь: мысль о том, как же мы будем. «Вот науки сейчас буксуют... в экономике, в производстве всё мёртвое, ускорение как-то тормозится — что мы будем делать? Пока наша жизнь пройдёт, всё так и будет болтаться?» Некоторые приходят в отчаяние. Но если встать на внутреннюю позицию Царства Божия, всё изменится масштабно: малое окажется великим, а великое, может быть, обернётся малым. <...> Тогда всё будет по-другому, тогда — приблизится исцеление. Это исцеление из тления. Тут придёт радость, которой действительно не может быть на ровном фоне, — радость приходит после печали. Так после жажды приходит и даёт радость вода, когда человек её не имел.

<...> В Нагорной проповеди нет модели ущербного человека, а есть модель такого человека, который знает, что почём, и у которого ясная шкала ценностей, который не придаёт значения пустым вещам (хотя эти вещи так ценит мир, и глотает их, как пузыри, и всё это кончается ничем). В конечном счёте здесь проявляется сила духа, который противостоит миру суеты и зла, — огромная сила духа. Эта сила нам даётся — не зарабатывается, но даётся нам как дар, как подарок сердца Иисусова. Каждый из вас знает, что можно читать Писание, понимать, но это не коснётся сердца. А если вдруг Господь даст, всё происходит самым неожиданным образом. Но помните: жизнь коротка, коротка! Я напоминаю вам об этом, потому что вы молоды, но ведь совсем недавно были значительно моложе. Всё это протекает ужасно быстро, и мы должны осуществить свою задачу. А эта задача — преобразовать себя в служении, в любви, в творчестве, в самоотдаче, во всех формах, у кого какая есть. У вас у всех есть свои формы служения, называть не надо.

Блаженнее давать, нежели брать, говорит Господь. Да, это счастливее, счастливее. И человек ставит перед собой вопрос: где найти счастье? Мы уяснили, что счастья хотят все: и птицы, и змеиные, и гусеницы — каждый на своём уровне. Но прежде всего счастья хочет человек — и более сложного счастья, чем ищут беспозвоночные. Счастье позвоночных тоже иногда бывает непростое: корову надо не просто кормить, а надо с ней поговорить и приласкать — она тоже нуждается в любви. Любовь возникает уже на определённом уровне эволюции. Но у нас это ещё более глубоко. Счастье — в любви к Богу и человеку. Просто и банально, но без этого ничего нет.

Вы скажете: «Ну что же такое любовь?» Мы без конца говорим это слово — слово таинственное, для него тоже определения нет. У греков было несколько терминов — они, по крайней мере, более изощрёнными были: эрос, агапе... Но у нас одно слово, и никуда от него не денешься. И мы должны чувствовать, что за этим стоит. За этим стоит колоссальное количество различных переливающихся граней. И можно умирать от любви, видя, как жаворонок, поднимаясь весной, первый раз поёт, или когда зимним вечером солнце окрашивает снег, или когда ты видишь человеческое лицо, в котором горит мысль и сердце, когда ты видишь проявление глубинных, и сложных, и прекрасных человеческих даров, талантов, переживаний, чувств, когда ты видишь улыбку матери и понимаешь, что это значит, понимаешь, почему хочется смеяться иногда от удовольствия, глядя на младенца, — просто потому, что младенец существует. Это и есть любовь — одна из форм любви.

Кто любит, тот живёт. Кто теряет любовь, тот начинает хиреть. Ну, естественно, у всех у нас есть свои виды любви, иногда их по нескольку видов — слава Богу, чем больше, тем лучше. Но, как бы мы ни были все дороги друг другу (а мы очень дороги друг другу: сейчас умри один из нас — и как будто будет отрезан кусок нашего существа), как ни дороги нам члены нашей семьи, как ни дорого в мире всё то, что нас восхищает и волнует: панорама, музыка, литература, мысль, — мы наконец вдруг понимаем, что ведь за этим-то за всем стоит одна любовь, одна — высшая — любовь, что всё небо, что твой ребёнок, и жаворонок, и стихи, и богословская мысль, и человек, тебе дорогой и милый, — за всем этим стоит, во всём этом воплощается Божественная любовь. И тогда начинаешь понимать, что в любви мы любим Бога и ищем Его. Некоторым людям кажется, что наоборот, но на самом деле именно Бог есть любовь, и это есть основа всего. Вот здесь — начало и конец. Здесь — всё. И надо искать, стремиться, осуществлять любовь, но — шажками самыми маленькими. <...>

------------------------------------------
* Джавахарлал Неру (1889-1964) - премьер-министр и министр иностранных дел Индии с 1947 г. До этого, при колониализме, более 10 лет сидел в тюрьмах. Вошел в историю как «строитель новой Индии». О. Александр называет его позитивистом. Он был ещё и социалистом. - Прим. ред.