Общая исповедь 28 февраля 1988.
Торжество православия Оп.: Истина и жизнь. - №9. - 2005. См. притчу о мытаре и фарисее. Как нам прийти к Святой Чаше? Иной из нас приходит, как тот фарисей, который был исключительно доволен собой. Но у него были основания, он вовсе не ошибался. Он действительно не был преступником, он действительно был человеком благочестивым, он действительно выполнял всё, что мог. И вот почему-то Господь не его благословил, не его принял, не его оправдал, то есть соединил с Собой, — не его, а мытаря. Уж этот мытарь был отверженный человек, и он никаких в себе достоинств не находил, а просто стоял и говорил: "Боже, милостив буди мне, грешному" (Лк 18. 13. — Ред.). Фарисей предъявлял как бы некий входной билет Богу: я к Тебе иду, потому что у меня есть право, я всё выполнил; договор мы заключили, я все условия договора выполнил: посты соблюдал, не крал, не прелюбодействовал, на церковь жертвовал — теперь волей или неволей Ты обязан меня пустить к Себе. А мытарь поступал совершенно иначе. Что он думал, мы не знаем, но он боялся даже пройти вперёд, а стоял сзади, опустив глаза, и говорил: "Боже, милостив буди мне, грешному". Вот какая разница между двумя этими людьми. И напрасно некоторые думают, что фарисей был просто лицемер, что он был негодяем, который воображал себя праведником. Нет, он был праведник, порядочный человек. Но этот порядочный человек был закован в броню самодовольства, самодостаточности. Ему-то и Бог был не нужен, в сущности говоря, потому что он был вполне доволен собой. Зачем ему? У него всё было: правильные поступки в этой жизни, спокойная совесть, надежда на награду в будущем мире. И всё-таки Бог его не оправдал, то есть он не получил единения с Богом, потому что Сам Христос сказал, что Он пришёл не к праведникам, а к грешникам. Ну, странные такие слова… Почему же Он не пришёл к праведникам-то, что ж такое? Потому что для того, чтобы душе соединиться с Богом, необходимо понять свою нищету, понять, что мы ничего не имеем, что мы бессильны. Это правда. Если мы и делаем добро, то чаще всего по принуждению, или из удовольствия, или по необходимости жизненной. Если мы воздерживаемся от зла, то потому, что нам неудобно перед людьми, стыдно или опять-таки из гордости — мол, я буду чистеньким. Или потому, что до этого зла рука дотянуться не может. Вы все хорошо знаете, что мы не впали во многие грехи просто потому, что условий не было. А дай нам условия — все посыпались бы, как яблоки осенью… Значит, первое осознание христианина, первое чувство, не льстящее человеку, конечно, но очень справедливое, реалистическое, верное, выразил апостол Павел, сказав, что "все под грехом" (Рим 3. 9. — Ред.). Все под грехом… А Иоанн Златоуст по-своему осознавал это, сказав, что гордость сродни глупости, ибо гордый человек, который раздувает мыльный пузырь своих добродетелей, конечно, имеет мало шансов приблизиться к Богу. Как говорит нам Слово Божие, "Бог гордым противится, а смиренным даёт благодать" (Иак 4. 6. — Ред.). Значит, смирение? Мытарь был смиренный. А что ж такое смирение? Может, это угодничество перед людьми, низкопоклонство? Нисколько, нисколько… Смирение — это открытие наших глаз, ушей и сердца к другим людям. Это умение услышать другого человека, увидеть его, сопережить с ним, увидеть волю Божию. Но у нас этого нет. Какую мы волю видим и слышим? Свою, нашу волю. Она катится по всей жизни, как паровой каток, всё сминая: что-бы-бы-ло-по-мо-ему, что-бы-бы-ло-по-мо-ему. Говорит член семьи, мужчина и женщина, говорит сотрудник на работе, говорит старушка, в которой уже еле-еле теплится жизнь, но она всё равно это говорит. А кто не говорит, тот так чувствует, думает. И эта страсть — безумная, пожирающая страсть само-волия утверждения себя, ложного самоутверждения — превращает нашу жизнь в попытку пробить непробиваемую стену, и все силы уходят на это. Поскольку наша воля не всегда выполняется, мы становимся полными раздражения, озлобления, ненависти ко всему миру. Весь мир нам представляется враждебным, да и Бог тоже. Оказывается, мы просто соперники с Ним: Он нам не позволяет этого, Он нам не даёт этого. Мы, конечно, из скрытого рабского страха Ему прямо это не говорим, но на самом деле Он — типа надзирателя, Который смотрит за нами. И получается, что мы — Божьи враги. Я никогда не забуду воспоминания одного человека, как он утратил веру. У него была глубокая вера в детстве. И однажды он пролил какую-то жидкость на коврик, испортил его и страшно испугался, что его заругают родители; но главное — он почувствовал, что Бог на него смотрит в это время. И Бог предстал ему как огромный такой надзиратель, полицейский, который будет его карать. Он стал его ругать, и с этого момента — ему было лет восемь, может быть, — он вдруг утратил ощущение присутствия Бога, чувство Бога. Потом он стал известным писателем, философом, атеистом, но это запомнил на всю жизнь: что Бог ушёл из его жизни, когда он не захотел, чтобы Он там был. Это крайний случай, но и мы выступаем как враги Божии — те, которые противятся Ему. Простейшие заповеди кажутся нам какими-то навязанными уставами чуть не Уголовного кодекса, который нам грозит: вот такие-то грехи, ты не должен нарушать такие-то запреты, за это ты будешь иметь такие-то и такие-то наказания в посмертном бытии. Статьи Уголовного кодекса… Ну, из страха, как вы знаете, некоторые чтили Уголовный кодекс. Так ведь можно и заповеди Божии из страха чтить: я чту Десять заповедей таким же образом, как чту Уголовной кодекс. Никакой духовной цены, религиозной цены по отношению к Богу в этом нет. Это всё происходит от нашего своекорыстия, [желания] удобства, мы с Богом играем в какие-то нечестные игры. А вот мытарь — он честен. Он приходит и говорит: "Ничего у меня нет, Боже, милостив буди ко мне, грешному". И я хотел бы, чтобы вы сегодня, подходя к Святой Чаше, подходя сейчас к кресту и Евангелию, прониклись чувством, что нам принести нечего, что отчитаться нам в каких-то добродетелях нечем. Что и сделали — на копейку, что и сделали — для тщеславия, что и сделали — для самоутверждения. Не подумайте, что это значит, будто делать не надо, будто не надо бороться с собой, со своими грехами, будто не надо делать хороших дел, заповеданных Писанием. Надо всё это. Но просто нужно помнить, что этим способом единство с Богом, жизнь с Богом не зарабатываются. Этим мы выполняем Его волю. На сколько процентов? На очень немного. И главное, что должно произойти, — это перестать быть Его скрытым врагом. Перестать быть тем человеком, который под страхом возмездия худо-бедно выполняет условия договора, в душе кляня и договор, и его условия. Значит, надо понять, что Господь — это Тот, Кто нас любит, понять, что у нас нет другого пути, как ответить Ему любовью. И тогда оскорбить Его, огорчить Его, причинить Ему боль — ибо мы распинаем Его своими грехами — нам не захочется вовсе не потому, что мы чтим Уголовный кодекс, а потому, что мы не можем нанести рану Тому, Кого любим. Если мы эту рану наносим, то чувствуем величайшую свою вину, нам горько от этого. Это совсем другое, нежели чувство преступника, которого посадили на скамью подсудимых. Нет, нам горько, как будто мы предали самого дорогого, самого родного и самого близкого человека. Чтобы не было у нас мысли, что это всё преувеличено, окинем взором свою жизнь. И мы увидим, что считаем себя верующими, но вера не движет нашими поступками. Она не рождает в нас силу молитвы, она не рождает в нас мир. Христос говорит: "Мир Мой даю вам, мир Мой оставляю вам" (ср. Ин 14. 27. — Ред.). И мы, вытекая из храма, должны нести в себе свет — каждый, молодой и старый. Свет примирения, свет доброжелательности, свет приветливости, свет готовности поддержать человека. Вот тогда это будет исполнение заповеди "так да просветится свет ваш перед людьми" (ср. Мф 5. 16. — Ред.). Но вот мы приходим в храм — а что же получается? Что мы пришли сюда мрачные, задёрганные, согбенные — и такие же уходим, и в мир приходим такие же, и люди думают: ничего они там не получили, ничем они не стали ни лучше, ни светлей. Тем самым мы унижаем дело Божие, а оно просит от нас содействия. Унижая дело Божие, мы из свидетелей Христовых становимся хулителями Церкви. "Из-за вас, — говорит апостол, — имя Божие хулится среди язычников" (ср. Рим 2. 24. — Ред.). Господи, прости нас, грешных… И дальше посмотрим: как нам молиться трудно, как это у нас всё вяло, какой у нас несосредоточенный ум; как мы читаем Писание — бежим по строчкам, как мы не можем его открыть; как в неделю раз пойти на час в церковь — это для нас подвиг, всё равно что взобраться на Эверест… И, когда приходим сюда, опять у нас мысль блуждает неизвестно как и где. Нас смущают в церкви то толкающиеся люди, то не та живопись, то что-то ещё. Конечно, хорошо, когда в церкви не толкаются и люди приветливы. Конечно, хорошо, когда эстетика храма и живопись на высоте. Но ведь не в этом суть. Люди молились и в поле, и среди камней, и среди развалин, и в тюрьме, и в лагере — всюду. Значит, дело в том, что у нас в сердце. Ну, и готовились, конечно, к исповеди плохо. Плохо. Я уже говорил сегодня, ещё раз напоминал, что исповедоваться надо учиться, учиться прежде всего честности перед собой. Пусть не сегодня, когда много народу, но ведь вы все приходите и в будние дни, когда народу меньше, и можете более подробно сказать всё перед крестом, перед Евангелием. И вот один начинает рассказывать о своих болезнях, о таких состояниях, в которых вины никакой нет, или начинает говорить о грехах своей жены, мужа, соседа, сослуживца, и это заполняет всё. Или говорит о каких-то снах, или крутит вокруг, вместо того чтобы чётко сказать, что был на работе и там стащил, скажем, то-то и то-то. Вместо этого идут десятки слов — они идут вокруг да около, они ползают, как какие-то червяки, и пока дойдём до сути дела, проходит пять минут. Потому что как-то не хочется человеку сказать о себе, что стащил, своровал, так что он говорит: "Там лежало… это никому не нужно… у нас у всех такое случается…" — и т.д., и т.д., и мы уже не знаем, что это такое было. Ведь так оно у нас и происходит, причём, учитывая то, что время исповеди всегда ограничено, это тем более неправильно. И потом, это свидетельствует о несобранности души, когда человек не в состоянии ясно сказать о главном. Я бы понял, если б вы были все малограмотные люди, которые не умеют двух слов связать. На самом деле все, когда нужно, могут прекрасно и чётко сказать обо всём, но начинается какой-то туман, весьма неопределённый. Очень важно сегодня об этом подумать — в начале поста, когда у нас впереди ещё будут многие исповеди. Я говорю об этом вам всем, потому что если говорить каждому, то надо пост делать не семь недель, а семьдесят — и то не хватит. Значит, накануне причастия, взяв те вопросы, которые имеются у вас в молитвенниках или просто записаны (а у кого нет, надо их выписать), мы должны проверить себя: честно, и чётко, и ясно, и сжато, лаконично всё это сформулировать для себя лично, не боясь называть вещи своими именами. Понимаете, ведь от слов очень многое зависит. Когда женщина говорит: "Мне пришлось прервать беременность", — то это вроде как зуб вырвать, что-то такое непонятное. Но когда она говорит: "Я должна была убить ребёнка", — это совсем другое, но это правда. "Прерывание беременности" — это такое словесное прикрытие убийства, и ничему оно не помогает, кроме того, что наша совесть как бы присыпается какими-то порошками. На самом деле надо говорить то, что есть, даже если это и горько. Что делать! А скажешь правду — и станет всё ясно. Так вот, давайте дома ещё раз взглянем на себя: с молитвой плохо, с терпением плохо, грубы с родными — непрерывное хамство, повышение голоса, какая-то война идёт, не достойная не то что христианина — просто культурного человека; уж я не говорю про христианскую мораль, а просто так не ведут себя нормальные люди. Мы часто это допускаем, иногда — в присутствии маленьких детей, которые это запоминают на всю жизнь: у них запечатлевается образ матери или отца, вышедших из себя, потому что это производит впечатление на детскую душу. Та мама, которая была для них почти божественным существом, вдруг превращается в некую фурию, и этот страшно исказившийся образ, потрясающий воображение ребёнка, глубоко западает в душу. Потом он забывается, но в глубине души, в подсознании, живёт долго-долго, может быть, всегда. Кроме того, в домашней жизни есть место эгоизму, когда кто-нибудь один начинает возлагать всё бремя трудов на других. Либо дети всё взваливают на родителей, ни в чём не помогая (я имею в виду взрослых детей), либо муж считает, что делать дома всё должна жена, либо жена думает, что всё можно "повесить" на мужа. Короче, вместо руки, протянутой друг другу, вместо любовного совместного житья получается такая частная эксплуатация друг друга. Теперь дальше. Вот наш труд на работе. Вы все знаете тамошние искушения: сплетни, так называемый трёп бессмысленный, во что нас легко втягивают сотрудники. Всё понятно; во-первых, осуждать этого не следует: людям, которые не имеют содержания жизни, волей-неволей приходит на ум как-то поразвлечься, и для них, может быть, маленькое утешение — поболтать, посплетничать и т.д. Но если мы при этом присутствуем, разумеется, было бы необычайной гордыней встать и торжественно заявить: "Я в таких разговорах участия не принимаю" — и выйти из комнаты как глубоко оскорблённая личность. Нет, это обидело бы людей, и никакого нравственного плюса в этом бы не было. Но надо уметь насытить разговор чем-то хорошим… (обрыв записи). …Кто будет искренне об этом молиться, тому Господь даст очищение, исцеление, к Себе привлечёт. Вот чего мы все жаждем, к чему должны стремиться. Господи, помилуй… |
