К оглавлению
Юлия Рейтлингер и о. Сергий Булгаков
4/17 IX 1922 г.Дорогая Юлия Николаевна!
Ваше письмо, писанное около года тому назад, дошло-таки до меня, хотя и с опозданием, но в нем не было адреса, теперь я его узнал и отвечаю. Все-таки хорошо, что Вы уехали согласно воле мамы (вспоминаю о ней с благодарностью и умилением) и теперь учитесь. Мне трудно представить тамошнюю жизнь из здешнего умирания — все-таки верится, не к смерти, но к славе Божией. Однако я все большее и большее значение в возрождении России отвожу той русской молодежи, которая там теперь учится для России — у нас ведь страдания есть единственная наука, и незавинченный гроб — единственная школа. Я знаю, что к этой-то науке и школе Вы и стремитесь, и точно не надо бояться и бежать, если Бог судил, но если не судил, как Вам, то надо благодарить Его за милость, как надо благодарить за спасение от чумы или холеры. То, что мы переживаем, настолько значительно и трудно, что только один Бог знает, куда, зачем и как, — не мы. И это неведение в сгустившейся тьме — и все сгущающейся, и притом непрестанно отравляемой испарениями тления, и создает колорит всей нашей горемычной, а вместе с тем как-то и трагически прекрасной жизни; разумеется, последняя открывается, только на мгновение, очам веры, а остальная составляет атмосферу 24 часов в сутки. И сидя в этом пекле, я давно уже перестал коситься на пребывающих вне его или же из него стремящихся, а для молодежи, не для нашаливших, а затем удирающих от собственных дел отцов, но для детей — я положительно радуюсь и желаю, чтобы они учились, тем более, что у Вас есть единственная школа для русской молодежи, если только впрочем тоже для русской. Кстати все-таки напишите мне (хотя спрашиваю и вполне платонически), нашлась ли бы возможность для Феди в Праге учиться рисованию или музыке, имея какой-нибудь паек или работу, справьтесь у моих друзей. Ему сейчас снова угрожает военщина, — пока же он жил с нами и служил. Сам я прожил в трудовом и трудном уединении, но очень значительно и важно для себя, так что не думаю, что я потерял сравнительно с теми, кто находится с Вами там. Ваша мысль, еле сказанная, но ранее почувствованная, о монастыре, меня не удивила, но это или рано, или совсем не то. Бесспорно для меня, Вы принадлежите Богу, и никто не может посягнуть на Вас, кольцо ревности божественной Вас окружает, но внешняя форма Вашего иночества еще творчески не найдена, и Вы не можете взять их извне как только формы, да это и не Ваши формы. Учитесь, проходите свой творческий путь, в нем творите себя, конечно, держась за ризу Христову, упорствуя и спеша в сердечных думах о Нем и в молитве Ему. Мне верится, что я еще встречу Вас в жизни, в важном и решительном. Впрочем, отнюдь не хочу пророчествовать, но и не хочу выпускать или отпускать Вас от себя, из своего попечения. Христос Вас благословит и умудрит. Привет сестре Вашей от меня и от моих, также как и Вам от них. Передайте привет моим московским и симферопольским друзьям, В-им, Н-ым и др.
Сердечно Ваш пр. С. Б.
Не забудьте нашего симферопольского храма, где мы молились с Вашей мамой.
======================================
9/22 VII 1929
Дорогой мой друг и дочь!
Спасибо тебе за письмо. Оно состоит, с одной стороны, из кратких замет о вдохновениях и планах, которые меня радуют, как новые почки, набухающие на дереве твоего творчества и общего чувства жизни (зеленая природа), с другой стороны, из суровой и скорбной исповеди об едином на потребу и хладности сердца. Спасибо тебе и за это, потому что это нужно и важно для тебя самой, но и для меня это всегда нужно и полезно, хотя мне бывает и трудно отвечать тебе на это. Я не знаю, могу ли я ответить на твой прямой, немножко религиозно наглый и вместе жуткий, как в упор поставленный вопрос: знаю ли я сам путь ко Христу, и, если да, научи меня (подобно спрашивала меня Евгения: имею ли я мир, а потом поспешила заверить, что не имею. Только она была права и неправа). Если Господь на Страшном Суде Своем меня так спросит, то я буду трепетно-безответен, хотя уста будут шептать: верую, Господи, помоги моему неверию; люблю, помоги моей жесткости и т.д. С одной стороны, здесь требуется дерзновение, но и ответственность: да, знаю, — иначе какой же я христианин. А вместе с тем, это да в окончательном ответе было бы таким тупым самопревозношением, что значило бы в сущности нет. И «научить» можно только заражая, а я уже писал тебе, что, значит, я не могу заразить тебя, такого близкого мне человека, но можно вместе искать этот пути, путь к пути, а это можно. Мое положение имеет ту особенность, что я служу, совершаю литургию, и здесь Господь столь дивно дает Себя знать, что нужна особая бесчувственность, чтобы Его не видеть и не ощущать. Гораздо труднее, хотя гораздо вернее, потому что более лично , в личной молитве. И для меня молитва есть труд, труднейший труд, усилие, причем различаются резко два образа этого труда: бесплодный, чтобы отбыть, — это когда вследствие торопливости, многозаботливости и, конечно, распущенности молитва отбывается так, как будто и не помолился. Это то, что ты описываешь, конечно, клевеща на себя, что это случай господствующий, Но в других условиях, когда нет помехи, труд начинается трудом (увы, почти всегда так, самодвижной молитвы у меня вообще нет, в особенности в начале), но уже в середине является молитва, тягость сменяется теплотою, и к «четке» она становится даже больше, разогревается. Замечал я также, что для меня, как не-делателя Иисусовой молитвы, простая Иисусова молитва труднее, чем, например, с моими прибавками (если их прочувствуешь, пропустишь сквозь призму сознания), поэтому я их и рекомендую. Или Иисусову молитву, кроме чистой, делаю о близких, затем сменяю молитвой Божией Матери, — ангелу хранителю (это как-то теперь светлее всего: «и полюбила я молиться ангелу хранителю»). Затем очень важна своя молитва, хотя бы о близких, но чтобы было, что помолился. В твоем описании прожитого года, когда ты всегда мчалась и изнемогала от работ (нас всех общий грех), ты, очевидно, утеряла возможность находить молитву, течение молитвы и употребляешь об этом гадкие, панические слова (горькое лекарство, неприятное удовольствие и пр.), это и для этой покаянной цели нехорошо, потому что диаволично. Но само по себе, что молитву приходится преодолевать трудом, усилием в начале, в этом нет ведь ничего особенного, так об этом ведь все книжки пишут. Но известных вещей, как операция над четкой, можно не позволять себе волей, которая разболтана (я думаю, что виноват и я тем, что иногда заходил к тебе прежде в час молитвы и тем разбивал настроение навсегда). Толцыте, и отверзется вам. Спасибо тебе, дорогой друг, за важность и серьезность этих вопросов, которые сверлят совесть о самом важном, и да поможет тебе Господь в твоем нынешнем уединении снова обрести молитву, а меня прости за мою безответность. «Ярое Око» подробно рассматривал в книге Жидкова.
======================================
11/24 VIII 1929 суббота вечер
Дорогая Юля!
С праздником наступающим. Эти дни от тебя писем не было. Прилагаю заграничную марку для письма <...> Там я пробуду до пятницы, и будет очень приятно иметь весть из <...>
Были мысли об иконах, догматические. Икону нельзя понять вне Софиологии, поэтому ее не поняли до конца и защитники, и догмат остается незавершенным. Не то говорят о портретах Христа, которые же невозможны, не то о схемах, и сами не понимают, почему и как возможна икона, а главное, путают икону и религиозную картину. Если Бог даст жизни и сил, одна из задач моего богословствования — разъяснить смысл иконопочитания, — он софиологический. «Образ» только потому возможен, прежде всего, что человеческий образ есть и Образ Божий, Первообраз, ибо человек и сотворен по Образу и подобию. Поэтому и Христос воплотился, воспринял человечество не как чуждую для Себя и низшую одежду, но как Свое собственное лицо, только абсолютное, ибо не тварное. В Его лике единство вечного и тварного человечества, софийность,
Обыкновенно говорят, что изобразимо, потому что воплотился, а надо наоборот: воплотился, потому что изобразим — единый Образ. Но до воплощения этот Образ был «невидим», ибо принадлежал божественной области Софии нетварной, и затем, воплотившись, стал явен в Софии Тварной, т.е. вочеловечившись; это не значит, что стал человеком, им не бывши, но показал истинного человека в человеке неистинном, тварно-греховном. И сила иконы не только Богочеловек, но и человекобог, здесь античное человекобожие (статуи) прямо встречается с христианством (иконой). Но это относится к «образу», т.е. естеству, а есть еще ипостась, которая «невидима» и неизобразима, но она вселяется, вернее, соединяется чрез освящение (которое совсем не введено в догматическое определение) и тем устанавливается различие между бездушным портретом и одушевленной иконой (последнее говорить боялись, потому что думали, что так получится идолопоклонство) А кроме того, с тобой и на тебе я с радостью постигаю, что изображение, софийную телесность Богочеловека как человека передают не только формы и черты, но и краски, свет и цвет. Символика красок не только символично-орнаментальна, но реальна. Краски суть свойства Христова человечества, софийны, и они не подбираются по красивости, но зрятся. Краски суть софиесловие, следовательно, богословие, суть идеи, жизнь откровения. Это я отвлеченно понимаю, но этому ты меня научаешь. Ты — богослов настоящий, софийный, — и я о тебе радуюсь, мой друг и товарищ. Господь тебя да сохранит и благословит! Вероятно, больше писем не будет, — может быть, из Швейцарии.
======================================
4 (27) июня 1930 г. воскресенье
Дорогая Юля!
Посылаю тебе эти мысли, конечно, неразвитые, но выношенные и существенные — мы их будем обсуждать. Еще к этому надо добавить об умном делании, о молитве Иисусовой. Насколько оно связано с нигилистическим аскетизмом, оно отпадает само собой, потому что теперь для нас могло бы оказаться духовным сластолюбием и эгоизмом. О достижениях этой молитвы, в частности о сведении ума в сердце и самодвижной молитве не могу судить за отсутствием опыта, и это отсутствие для меня, конечно, не только компрометирующе греховно, но и обессиливает. Однако не уверен, нужно ли за этим гнаться, потому что все-таки и это есть лишь частный случай, а не единый универсальный путь, и затем не знаешь, сколько здесь духовного, а сколько оккультного. Я только что прочитал «Рассказы странника» и нахожусь под их впечатлением, все обдумываю их. Но молитва Иисусова с ее краткостью и простотой и с обращенностью к Имени Иисусову — это могу свидетельствовать даже по крохам своего опыта — она разогревает душу, и она как-то естественна (так что — сказать ли? — пред Св. Дарами иногда, наряду с личными молитвами — и ею молишься, а также и перед причащением и после причащения). Этот пробел в моем опыте так обесценивает мою «аскетику», что я сам чувствую себя не свое на себя берущим. Но хотелось наметить грани (или главы) христианской жизни не по типу обычной (Феофановской) аскетики, хотя она и верна как стадия развития, первые шаги и пути, а также для монашествующих. Если хочешь, можешь эти листки оставить для себя, не рвать.
Благословляю. Пр. С. Б.
======================================
28 VI / 11 VII 1930
Дорогая Юля!
В ожидании от тебя письма начну писать тебе исподволь, что хочется и нужно сказать, хотя все это будет только повторением сказанного в разные времена. Лично для тебя боюсь развития истеричности, не только на почве личного подвига и перенапряжения, но и наследственно от папы: это есть «пакостник плоти», у каждого свой. Все-таки иногда ты бываешь отвратительно зла и как-то действительно наследственно специфически нервна. Злость есть всегда грех, сколько бы смягчающих обстоятельств она для себя ни имела, а специфическая нервность есть судьба, т.е. эмпирия, с которой надо считаться и бороться, у каждого своя. Сверх этого, тебе, как и всякому, угрожает холодное жесткое сердце, но этого я опасаюсь меньше, тем более, что ты живешь достойно, по-Божьему, на своем пути, то этого и не будет. Как я писал тебе и всегда говорил, к Богу мы обращены покаянием: блаженны нищие духом. Без покаяния нет богосыновства и истинного дерзновения, и без него самодовольство и самоутверждение, в котором также нет Бога. Быть может, в самом деле иметь явные, так сказать, греховные грехи для человека спасительнее, чем не иметь их явных, но, конечно, иметь их в глубине. Фарисейство хуже блуда и мытарства. В конце концов, грехи не существенны, если есть истинное видение себя в грехе, т.е. покаяние и смирение. Не грехи отлучают человека от Бога, если он кается, но самость. Надо иметь зрелый духовный возраст, чтобы каяться без явных грехов, видеть себя во грехе без этих вспомогательных средств, а жгучая боль и стыд греха нас иногда исцеляет от худшего. Покаяние есть елей души, оно дает ей слезы (которых мы не знаем), оно мягчит, и оно учит нас не судить и потому снисходить. Оно есть наша любовь к Господу, которого мы грехами оскорбляем. Оно дает нам непрестанное сознание тварности своей, которая изничтожается перед Творцом. Можно ли даже стремиться к безгреховности и праведности? Нет, только к борьбе с грехами, к очищению сердца от них, ради любви к Богу. Также и не надо никакой корысти духовной: ни знамений, ни чудес, ни даже спокойствия совести, а надо только любить Господа и в этой любви находить всю опору и награду. Покаяние открывает сердце наше и для любви к ближнему, потому что смиряющийся любит другого, потому что искренне может чтить его выше себя, и потому что видит в нем состраждущего сочеловека, создание Божие, — и Бога любит в человеке т любовь Божию к нам... И не надо искать особых путей духовной жизни, если есть покаяние, потому что оно и есть этот путь.
Но покаяние спасительно только тогда, когда оно соединяется с молитвой, с разговором души с Богом. Мы разучились или не научились разговаривать с Богом на молитве, и отчасти причина этому — наши молитвенники, содержащие в себе классические и боговдохновенные молитвы, но и заслоняющие нас от Бога. Поэтому надо отыскивать молитву от себя, приучать себя молиться Богу обо всех своих действительных нуждах, т.е. не «как язычники, которые думают, что в многоглаголании будут услышаны», (нечего молиться о готовке обеда, потому что Бог тебе это вверил, надо лишь благословиться, перекреститься перед этим), но о трудностях, о задачах, о неясностях и... о других — надо молитвой учиться любви. В конце концов имеет прикладное значение, где и как молиться: в храме или дома, долго или коротко, лишь бы был этот разговор с Богом и отрыв души, отвод ее из этого мира к Богу. Необходимо также св. Причащение. Господь дал нам Себя, и надо питаться хлебом жизни. Разумеется, необходимо и таинство покаяния, разрешение грехов, омытие от них, но необходимее св. Причащение, потому что оно уже само учит покаянию.
Эти три: 1) покаяние постоянное, 2) живая молитва, 3) причащение — суть путь духовной жизни. Имея это, нечего искать особливых путей или руководства, потому что здесь, в этом искании, есть и от лени, и от любопытства, и от суеверия, и от суетности. Пошлет Бог благодатную встречу, благодари Бога, нет — живи одна, потому что не одна, но с тобою Отец Небесный, с тобою Христос и Дух Святой.
И ко всему этому еще прибавлю — нечто антимонашеское: надо любить, и не вообще, но в частности... Вторая заповедь подобна ей (первой): люби ближнего своего, как самого себя. «Не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, которого не видит?» И мы имеем от Него такую заповедь, чтоб любящий Бога любил и брата своего (1 Ин. 4,20-21). Это закон общечеловеческий: любить Бога, любя близкого своего, и нельзя любить Бога, возненавидев ближнего своего. Чье сердце не открывалось любовью и для любви к человеку, оно не открыто и для Бога. Какова бы ни была эта личная любовь: к матери, к сестре, другу, жениху, мужу, все равно (т.е. может стать все равно). Важен опыт любви, путь любви.* Любовь вообще, т.е. абстрактная («духовная») также не есть любовь, как ноты не суть пение. На путь любви общей человек вступает чрез любовь личную, каковы бы ни были ложно-монашеские инсинуации о ней. Господь, возлюбивший мир и человека, имел личную любовь к Матери, к Иоанну, к Марфе и Марии и Лазарю — зри! И любовь Предтечи к Другу была личная, как и Богоматери к Сыну.
И эти столпники и пустынники, которые бегут человека, они на самом деле или ранее имели этот опыт в своей жизни, обрезали им свое сердце, или же они суть деревянные люди, типиконники (выражение матери Екатерины) или ханжи. Я не то говорю, что навсегда нужно удерживать личную любовь — напротив, напротив, может быть путь восхождения от нее и без нее (и, конечно, таковы именно пустынники и затворники), но нельзя быть евнухом, и евнушество, которое у нас слывет за монашество, не есть и любовь к Богу. И я думаю, что для монашествующих (в миру или в монастыре) также нужна личная любовь и дружба (мать Екатерина и мать Нина), ибо прав о. Павел, дружба есть церковь. Опять — здесь: могий вместить да вместит: восхождение, но восхождение должно быть от чего-либо. Сердце пламенеет любовию к Богу вместе с любовию к человеку, оно — одно, и заповеди подобны, т. е. тождественны. Личная любовь есть некое отверстие духовных чувств. Конечно, я «подразумеваю» (как и вообще слишком многое, так и здесь) — всю опасность превращения личной любви в эгоистическую, широкий путь к себялюбию, но мне хочется показать, что слепота сердца не есть его мудрость и закон. Отсюда, мне часто кажется, и возникновение этих двойных муже-женских монастырей, которые были и закрыты по соображениям педагогическим и злоупотреблениям. Но интересно не это, что так понятно, но то, как они возникли, и что это означало. И, если видеть открытыми глазами, то духовно это всегда существовало и не может быть закрыто. Напротив, монашествующим должен быть свойствен — и бывает! — героизм любви.
======================================
4 (17) августа 1930 г. Воскресенье.
Дорогая тоскующая Юля!
Не тоскуй, не надо! Хочу тебе рассказать о впечатлениях. Во-первых, папа мил, как прежде, и безнадежно <...> Выглядит ничего и о тебе трогательно заботится. Первые числа сентября у него заняты, он не может к тебе ехать раньше 3–5... Вчера была Наташа Челп. из Москвы. Ее рассказы меня так потрясли, что как-то будто забыл все свое лечение. Есть литература... в том числе о. Павла о Параклете (о Духе Св.), даже и заглавие мое предполагаемое. Если верно, я смущен был, — мне ли писать рядом с ним, а потом сказал себе: значит, есть Божья воля — когда я был с ним рядом, он давил меня своей огромностью, а ведь по существу опыт у нас, особенно теперь, различный, и подхождение тоже. Как ты думаешь? Мне даже трудно понять, как мог он это теперь писать, но будто бы пишет, и пишет много. Это не сходится с показаниями М. А. В электронике делает открытия и пишет книги, удивляющие... которые знают ему цену...
======================================
7 (20) августа 1930 г.
Теперь о душевном и телесном в отношении духовного. Ты, живя для Бога и духовной жизнью, но творчески осуществляя себя в иконном искусстве, имеешь право, а следовательно, и обязанность (это по мере возможности) заниматься живописью, т. е. не только своим духовным искусством молитвы и созерцания, т. е. иконой, но и просто, т.е. душевным искусством. Это имеет для тебя и для нас фактическую самоочевидность, нельзя засушивать в себе художника, оставаясь в искусстве (может быть, и можно и даже должно на других путях, но не на этом). Но это совмещение должно иметь и более общее значение, в смысле соотношения духовного и душевного. Часто у нас абстрактно противополагаются духовное и душевное.
Это может быть справедливо лишь в том смысле, что различаются люди духовные и не родившиеся духовно, не имеющие ока ума или органа духа и плывущие в настроениях, которых не умеют они отличить от духовного опыта, т.е. это справедливо вообще в отношении тонов и степеней развития. Но это не должно быть понято в отношении умерщвления душевной жизни, т.е. личной жизни: чувств, движений сердца, мысли, чувства красоты, вообще жизни «души живой». Евнухи и сухие, душевно бездарные люди, конечно, вольны принимать за духовность свое собственное убожество, но связь между духом и душою положена Богом нерушимая, и жизнь духа совершается в жизни душевной, ею питается. Для нас за расстоянием неразличимы черты подвижников древности, и мы можем судить об их конкретной жизни лишь когда они проговариваются о ней (напр. Лествичник). Но лики преп. Сергия и Серафима пред нами, они живые, и в них душевность их, страстность (в добром, безгреховном смысле) кипит и согревает, и дает постоянную пищу для их духовного огня. Поэтому речь может идти не об истреблении душевности, но об ее гармонизации, об аскетике ее, о руководстве духа как перводвигателя в человеке. И поэтому, насколько душевность есть вообще сила жизни, человек не должен быть слаб, дрябл в области ему данной, но силен. Посмотри-ка какие преподобные-то силачи! Настоящие сверхчеловеки, хотя и без Ницше (кстати, этот зов надо ценить и в Ницше). Аскетика в отношении душевности должна быть подобна очистке ветвей у садовника: отрезаются сухие, т. е. пустые бесплодные ветви, и даже плодоносящие, если они чрезмерно отягощают ствол, но чрез это освобождаются силы для произрастания его и нужных ветвей. Конечно, аскетизм — это искусство своей собственной жизни, экономия сил и возможностей, и в нем мы постоянно учимся не только как, но и что — между прочим, лучшие монахи те, сердце которых было ранено любовью и немного кровоточит, как срезанная ветвь: напрягается душевность. Может быть, и бывают во плоти ангелы, скопцы от рождения (однако не евнухи), как о. Иоанн Шаховской, но они и сохраняют известную наивность немудрую.
Живопись есть душевное искусство, в котором, однако, как в искусстве вообще, открывается София конечно в нижней сфере тварности. Для одних опыт искусства, жизнь в красоте есть восхождение к духовному (только задержка здесь означает язычество, правда с его блaгочестием). Для других же это есть новое душевное откровение на пути духовном, так и для тебя полнота жизни художника входит в полноту духовного пути. Эту полноту имели — не могли не иметь — и Рублев, и Дионисий, и Беато Анжелико.
И телесная жизнь имеет право на существование и внимание. Нельзя разрушать тело и в аскетике, хотя надо уметь надевать на него узду. Но тело имеет право на существование в красоте. Для нас это опошлено модой и подобным, и мы не понимаем той истины о человеке, которая существует в отношении к телу (и в моде}. Тело должно соответствовать духу, а не быть само по себе, безразлично. Это соответствие может быть различно: у тех полусказочных полуварварских аскетов, которые стояли в болоте, отдавая себя комарам, или на столпе, которые не мылись и, очевидно, так пахли потом, что к ним свежему человеку невозможно было приблизиться, в этом была своя героически-варварская аскетика — покорение тела. Это подобно тому, что в противоположной крайности какой-нибудь силач-боксер нагуливает себе уродливо развитые мускулы аскетической тренировкой — это его духовное достижение. Но тело и у них, у аскетов, не может быть ни безобразно, ни просто безобразно, так сказать, нигилистически. Нигилизм, пустота есть как раз то, что недопустимо ни для тела, ни для души — принципиально (фактически он неизбежно наличествует у каждого из нас вследствие ограниченности и потому односторонности, причем нередко и небрежность есть стиль). Ведь монахи же облачаются в монашеское одеяние, величественное и прекрасное по замыслу, а ведь не в рогожу. Для каждого человека дан свой собственный стиль, тот, который отчасти находится инстинктивно, отчасти сознательно, и, будучи ненадуманным и даже небрежным, он может быть эстетически соответственным (ведь могут же быть разные сочетания и красок, и колорита, которые по-своему могут быть красивы: и синее море, и грязная лужа). Но одно недопустимо не только эстетически, но и духовно: активное безвкусие, активная бесформенность неряшливости, и это верный признак упадка духа или его извращенности.
Почему, между прочим, прозаизм и безвкусие церковного уклада в разные времена соответствует и состоянию жизни духа в них. Тело тоже духовно, принадлежит жизни духа. Поэтому я думаю, что найденная тобою для себя аскетическая эстетика тела (если освободить ее от приражений и искушений, которые всегда человеку свойственны) духовна, не может не быть, да и всегда была таковой даже и до христианства; и в лучшие времена Церкви (откуда же у нас эта церковная лепота и пышность, которая теперь вырождается в чванство). Вся особенность в том, что ты сама для себя это создаешь, а не принимаешь уже готовую за отсутствием или за неприменимостью к твоей жизни. Думая, что современная спортивность («физкультура», ритмы, гимнастика, вообще узренные и почувствованные возможности тела) останутся в христианстве, конечно, соответственно преображаясь в нем. Уже нельзя позволить себе быть уродливо распущенным, но надо быть подобранным <...> (одевать свою сутулящуюся спину и широкое брюхо широкой одеждой!) В этом смысле мы в возрождающейся античности, в которой человек увидал и почувствовал красоту своего тела, его иконность. И в известном смысле надо уметь видеть и чувствовать свое тело, так сказать, в третьем лице, видеть в нем духовно-художественную задачу. Конечно, здесь один шаг до кокетства и «моды». Но дело не в этом, а в том, что человек есть воплощенный дух, живущий в теле. Есть иерархия жизни, и духу принадлежит руководящее значение, но надо знать и чем он руководит. Конечно, все это делает современную духовную жизнь более сложной и трудной, нежели в былые эпохи. Но надо же ведь правду сказать, что мы теперь не можем искренно внимать тем мнимо-аскетическим урокам всяческого нигилизма, которые находим в руководствах по духовной жизни, точнее, мы просто их перестаем читать.
======================================
11 (24) августа 1930 г. Париж.
Воскресенье после ранней обедни.
Дорогая Юля!
С праздником! Чувствую мир и свет в душе после литургии воскресной. Были причастники: семейство Дейши, М. Ив., Флоровские. И это так отрадно. Только теперь могу тебе ответить на трудные вопросы твоего предшествующего письма. Для медитации, то есть для молитвенных размышлений, я бы тебе предложил две мысли: I) любовь Божия к миру — к человеку и к тебе самой; 2) как нужно жить, чтобы вся жизнь была хождением перед Богом. Первая есть собственная тема моих молитв, из которых развилась сотница. Надо сознавать, что Господь, создав мир и человека, и обо мне думал, и для меня вел народ свой, и для меня Сын Божий распинался, и обо мне в Гефсиманском саду молился. И вот эта связь моего личного существования со всеми судьбами мира в любви Божией есть чудо Божьего снисхождения к моему недостоинству и Божьего смотрения. Эту тему можно разнообразить, конкретизировать, проводя радиус к центру из разных точек круга. Второе же включает рассмотрение жизни своей во всех ее частях и делах. Одно из них имеет прямое отношение к вере и молитве — церковь, другие — косвенное, одно — близкое, другие — отдаленное, но не должно быть ничего, что было бы совсем мертво, то есть не имело, так сказать, религиозного коэффициента. Можно при этом заглядывать в будущее, приготовлять себя к отданию воле Божией.
Что касается центральной болевой, т. е. самой живой точки в вере, которая более всего приковывает внимание, то и для меня это не столько распятие само по себе, которое есть уже свершение, сколько гефсиманская ночь, оставленность всеми и богооставленность, испытание веры, а с другой стороны — «не рыдай Мене, Мати», то есть убиенность: Христос, страждущий от Своего человечества и тем страждущий в человечестве. Из этой точки теперь исходят мои религиозные борения. Но вместе и всегда — свет Преображения и Воскресения, который немерцающе светит в христианской душе во тьме. Русь проходит чрез ночь пред распятием. Муки нравственные сильнее мук телесных и даже физической смерти. Но без смерти нет воскресения. В России совершается воскресение Христа в Своем челочечестве, из мертвых.
Затем ты совопросничаешь, например, о магометанах. Конечно, до Бога доходит всякая искренняя к Нему молитва, хотя есть разница между христианской молитвой ко Христу и магометанской к Аллаху: небо дальше там. В Деяниях Апостолов см. обращение Корнилия, гл. I0. Думаю, что сюда же относятся искренние и чистые коммунисты, которые соблазняются безбожным, человеческим добром и не ищут своего. Но зачем спрашивать об этом? Конечно, они являются укором для нашей теплохладности и себялюбия, но в них есть ведь и ложное вдохновение сатанинское; когда бес был изгнан Христом, то бесноватый лежал, как мертвый, после прежних своих исступлений! Быт. 3,22 имеет смысл онтологический. Бог не дает человеку окончательного мироутверждения, чего хочет сатана: миробожия и бессмертия и увековечения этого состояния. Трагизм смерти и вообще внерайского бытия своей неустойчивостью и дисгармонией говорит человеку о небе, об его небесном жилище.
Я не помню записей в <...>, но и теперь моя молитва почему-то горячей о не ведающих Господа, по ослеплению, по лишенности своей, — дети не крещеные и воспитанные без веры!
Слушал доклад о Москве — в общем известная уже картина удушения церкви, однако с симптомами не угасающей духовной жизни. Подробности лично. Мучаюсь и изнемогаю сейчас от своего бессилия сказать о русской беде церковной на международной конференции. Я там немотствую, бессилен найти слова, и это тяжкие часы. Может быть, и язык. Кое-что набросал.
Вчера получил твое еще вольно-поэтическое письмо. Да, сейчас нельзя молиться, не думая о них и не молясь за них (вместо них?). Ведь Господь не отвергает, как дерзость, это «вместо», тем более, что мы все связаны единством вины. Есть гордость фарисейская, избранных из избранного народа, и есть любовь ап. Павла, который бы хотел быть отлученным. Бог и любовь к Нему — превыше всего человеческого, — первая заповедь, но вторая заповедь — люби ближнего — дает такой обертон: не могу молить о своем спасении без них. Если бы наша молитва была пламенна и дерзновенна, мы в ней находили бы ответ о смысле происходящего. Боже, спаси русский народ!
======================================
Среда, 9 (22) апреля 1931 г.
St Luke’s vicarage, Tavistock Road № 11
Дорогая Юля!
Когда я пишу эти строки, думаю, что Н.А. уже нет в живых и, может быть, именно сегодня его предают земле. Да упокоит Господь его мятущуюся душу, которую Он взыскал Своею милостию и благодатию и дал ему поистине христианскую кончину. В последнем твоем письме изображается уже агония — когда еще умирает тело, а земная жизнь души уже прекратилась, и происходит таинственный и страшный процесс разлучения души с телом. Господь судил, чтобы меня не было в эти дни и часы около тебя, и вы одни с Катей их изживали. Господь судил, что и последнее расставание совершается в мое отсутствие. В моем сердце, конечно, больно отозвался твой стон в последнем письме, что если бы я был здесь, все было бы иначе (?). Но я никогда не предполагал и никак бы не мог приехать даже в четверг (о котором ты пишешь) и не ранее пятницы, когда все равно уже поздно. Вижу в этом и суд Божий над собой: я слишком много, а, главное, страстно судил его при жизни и тем грешил против него и, конечно, против себя. Я считаю за особую милость Божию, что он допустил меня совершить над ним таинство елеосвящения (и этот елей от меня вы, надеюсь, влили в гроб как мое напутствие; а если и нет, то это было наше церковное примирение, которое завершилось любовно-христианским отношением в последние дни). Уезжая, как ты помнишь, я попросил у него прощения и расстался с ним примиренный этим. Но, конечно, нам недоступны судьбины Божии (мне, по грехам моим, не дано было быть при кончине папы и мамы). Мне было бы даже трудно самому его погребать, потому что я слишком близко связан со всеми вами, а близкие только в случае исключительной необходимости сами совершают отпевание. Конечно, это слабое утешение. Да укрепит и утешит вас обеих Господь в эти торжественные дни. Верю, что последние дни его были озарены таким нездешним светом по молитвам Л. Н. и отошедших чад ее, но и твоим подвигом и молитвами, как и сам он это чувствовал. Ты несла последние годы подвиг ухода за ним самоотверженно и, главное, непрерывно, терпеливо и твердо. Ты окружила его жизнь заботой и насколько возможно успокоила его. И Бог дал ему скончаться, как он этого желал и как это казалось столь трудным — на руках вас обеих. Ты можешь расстаться с ним в этой жизни, во всяком случае, с чувством исполненного долга. А все те неизбежные между людьми мелочи и трения должны быть отнесены на счет человеческой немощи. Когда я вернусь, мы будем вместе молиться на его могиле, я буду служить на 9-й день. Катя, вероятно, уезжает, если не уехала. Шлю ей свою любовь и благословение. Странники на этой земле ищут своего пути обычно, кружась в разных противоположных направлениях до тех пор, пока не дано им единое на потребу, которое так близко и просто. Твой папа метался в жизни в разные стороны, но неугомонно искал и жил, и ему было дано. Господь милосердый да упокоит его душу и нас помилует. Да не будет в тебе горечи, что не даешь телеграмму (я теперь вижу, что это была ошибка и греховное самосбережение с моей стороны, которое в таких случаях обычно постыдно). Все равно я не мог бы отсюда вырваться. Обо мне расскажет Ася.
======================================
5 (18) августа 1931 г.
High-Leigh
Дорогая Юля!
Только что приехал и чувствую потребность сказать тебе слова благодарности, любви и дружбы. Благодарю Бога за Его милость и тебя за верность и дружбу и любовь. Я мог тебя ранить своим эгоизмом (хотя и горя) вольным и невольным, и за это прошу у тебя прощения. Хочется еще сказать, что я с тобою в твоих исканиях и вдохновениях, насколько могу моей слабой, тоскующей душой. Но ты должна знать и чувствовать, что, как и прежде, насколько есть жизни, я стою около тебя в твоих вдохновениях и работе. Тебе нужно бодрости, смелости, жизнерадостности, вопреки всем судьбам. Не надо допускать ни духа уныния, ни духа слабости, ни духа истеричности, хотя бы физически они даже и были в издержках производства. Постарайся также восстановить дух молитвы и богомыслия, чтобы чувствовать и знать сердцем, что есть Бог над нами и, стало быть, и в нас, и с нами, а мы — дети Его. Хочется тебе сказать много, много бодрящих, вдохновляющих слов, которые раньше сами исходили из уст, а теперь, хотя и молчат мои уста, но из сердца моего, подобно каплям крови, каплют эти сгущенные и застывающие вдохновения. Приими их и сохрани, даже если бы я умолк. Ибо и в молчании своем, в изнеможении я тот же и так же твоя судьба мне трогательна и умилительна. На ней лежит печать какого-то избрания, в ее необычности, парадоксальности и жертвенности. Правда, ты ее не всегда выдерживаешь — тогда мне по-человечески бывает тяжело и страшно, ведь и я только человек, как и ты, только человек. Но Богу угодна жизнь жертвенная, а не благополучная. Горе имеем сердца!
Благословляю.
Твой отец и друг.
======================================
13 (26) августа 1931 г.
Дорогая Юля!
У меня лежат неотвеченными все твои содержательные письма. Я чувствую вину перед тобой, но у меня нет свободных вечеров: третьего дня и вчера о. Мих. Сокол., сегодня — Ася. Все это очень приятно, но письма не пишутся.
Относительно приезда поступай, как знаешь: может быть и еще останешься пожить, я не буду в претензии, что < > Об этом совсем не думай, я ведь вовсе не ждал тебя так рано. Может быть, начнется хорошая погода! Я не советую тебе обращаться к Алексею, себе дороже. Если приедешь вечером, я сам могу тебя встретить, если буду знать поезд. Обедня начинается (для меня) в 9ј утра.
Любовь ко Христу, в одиночестве ли или среди людей находимся, никогда не призрачна и не бессильна, хотя может быть и слаба. Как любить, как учиться любить? Не соразмерна ли любовь жертве для нее, — жертве собой внутренней, усилием, и жертве внешней, усилием движения к людям. Мысль о retraite — творческая и правильная, только я не знаю, найду ли я в себе силы на это и осуществимо ли в рамках нашей жизни. Это ведь особая конференция, но без проблем, без кипения, а в тихой думе, молитве, совместном стоянии пред Богом. Это требует и сил, и вдохновения, и напряжения. У католиков (да и у англикан) есть и техника. Надо бы подумать.Когда-нибудь на прогулке поговорим.
Пирамида — да, но мало, потому что эта черта между видимым и невидимым не непроницаема, напротив, она снимается в известной степени верою.
Очень важна и трудна тема о вере и неверии. Как показывать веру, как заражать ею? Это сила первохристианства и радость его, дар Божий. Можно ли это делать преднамеренно? Думаю, что нет. Можно только верить или не верить, и это имеет (или не имеет) убедительность очевидности. Но, во всяком случае, не для всех, потому что нужно встречное движение собственного сердца. В сердце должна быть крепость веры, в которую можно надежно укрыться, но... «верую, Господи, помоги моему неверию». Вера — не достигнутое, а достигаемое, всегда напряжение и борьба. Что вера есть погружение в дух, следовательно, в свободный дух, в свободу этого духа, это есть истина, — вера есть опыт своего духа, ведение, которого нет у внешних и к которому их надо приобщить. Как? Только фактом самого себя, который может быть столь же убедителен, как и внешняя природа. В глубине духа встречаем Христа — Духом. Это есть встреча и ведение и источник жизни. Но разве не расходятся отсюда лучи? Разве дух не может не искать воплощения, творчества? Отсюда, думается, путь к культуре. Овеществление же получается, когда ток прерывается, из акта получается лишь продукт, в котором, хотя и необходимо осуществляется акт, но он не становится самозаконным. Прости, что так косноязычно отвечаю на твои расплавленные и сосредоточенные вопросы.
С Асей хорошо поговорили — вдвоем. Мне хочется, если уж ты ускоришь свой приезд, чтобы ты полечила уши. Завтра у меня будет на исповеди Ант. Mиx. Надеюсь, что ты получила мой набросок росписи.
Благословляю. Да хранит тебя Господь.
Надвигается голубизна Успения Божией Матери.
Твой друг и отец.
======================================
20 августа
Дорогая Юля, сегодня получил твое письмо, спасибо.
Надеюсь, что ты уже получила мое по приезде, хотя не уверен тогда, как и теперь, в точности адреса. Радуюсь твоему письму, но, конечно, не могу на него ответить до Парижа, т.е. не ранее понедельника. Здесь у меня житие, изнемогаю, но держусь. Даже сегодня держал речь. А я в своем эгоизме даже забыл, насколько тебе тяжело было приехать туда, где ты была с папой. Желаю бодрости и вдохновения. Бог есть жизнь и Любовь, и то, и другое — одно и то же.
Благословляю.
о. С.
======================================
22 августа 1931 г., утро. Лондон.
Дорогой друг!
Сижу в Лондоне проездом и хочу поделиться своими впечатлениями от этой конференции, пока не остыли. Мне тяжко даются такие большие международные съезды. Во-первых, из-за языка. Я скован и, чтобы что-нибудь сказать, мне нужно написать и читать по бумажке, что, конечно, не может не утомлять и не раздражать. Во-вторых, моя застенчивость становится прямо мучительной, я совсем там, как Сережа, и принимаю как милость, что мне дают слово, которого я прошу раз — два (на этой конференции всего один раз). В-третьих, личное, что всегда гложет душу, особенно среди этих хороших, но детей, ищущих, как бы им посмеяться и с восторгом ржущих о всякой глупости. В-четвертых, мне неизменно приходится юродствовать за православие, не только своим внешним видом, но и исповедничеством, — опять о Богоматери, особенно ввиду равнодушия и вообще паршивости православных, которые всячески приспособляются. И — в-пятых — и это самое главное — ввиду какого-то безнадежного глухого одиночества: здесь в религиозном смысле детский сад, такая элементарщина — в протестантизме по существу, а в православии по тебе известному состоянию, что я со своими подлинными идеями, за которые ты говоришь о моем пророческом служении и которые я сам так в себе сознаю, оказываюсь каким-то жалким недоразумением, претензией, а то и просто провинциальным ничтожеством. Никто не поддерживает, не понимает, не интересуется. И получается contradictio in adjecto: пророк трус, пророк без голоса, пророк — ничтожество... Конечно, в этом есть судьба всякого, кто стоит над своим временем, но ведь это же бывает и при маниловской мечтательности! И есть такое чувство, что только в глубинах православия (конечно, не казенного), среди русских, да и то нескольких человек, есть язык, есть понимание, есть этот огонь. Какая жуткая наша единственность и бессилие <...>, несомого историческим ветром. И в конце концов ты, мой верный, несравненный, верующий и поддерживающий веру друг! И вместе с мыслями о своем одиночестве и брошенности в мир я думаю о тебе, о твоих творческих замыслах, — не о плодах, это и неважно для данного случая, но о видениях. Пусть бездарны мы оба, каждый по-своему, да и действительно бездарны, но то, что нам открывается в видениях, это о Боге и от Бога... А пока что показываю кукиш в кармане и слоняюсь по конференции, робко, застенчиво пытаясь заговорить то с тем, то с другим... Правда, этого чувства совсем не бывает на англо-русских конференциях , где я занимаю место в первых рядах, а не в этом пестром сборище. Я действовал внутренне отсутствуя, иногда автоматически. И даже спрашиваю себя: нужно ли мне, старику, таскаться? Может быть уже пора и перестать. Но некем смениться, а, может быть, как старой актрисе, и не хочется сменяться и сходить со сцены. Однако, с другой стороны, надо держать связь, потому что это символическая (да, и конечно, совершенно реальная, потому что действительно видишься с людьми из разных мест, всех узнаешь, получается все же вселенский опыт). Все-таки не уверен, поеду ли в будущем году (можно ли вообще загадывать?), потому что съезд будет уже не три дня, а неделю, в Германии, и, по-видимому, без особенно значительных тем. А всемирная конференция сама в 1937 г. (!!!) и, ведь это к ней мы готовимся. Одним словом, на лексике одной из привычных пословиц детства: пророк — на печи промок. А вместе с тем тянет к тишине, сосредоточению, к работе на свою тему: надо кончать, подводить итоги, договаривать, хотя и... в бутылку. Это «в бутылку», как и «к стенке» у тебя, может быть утешением малодушия. Я уж не раз видел случаи, когда многолетние труды после смерти просто погибали как никому не нужные. Правда, они не притязали на «пророчество», но были умны, даровиты и честны, а не мое дилетантство. И о. Павел работал и работает (я думаю) в бутылку. Но, с другой стороны, что же мне остается в жизни другого на остаток жизни, если Господь не укажет другого пути... А я еще связал (или ты сама связалась) свои духовные судьбы с твоими: я разумею не личные отношения с их психологизмом, в котором, наряду с естественным, может быть и недолжное, но творческие устремления. Однако ничто великое не дается без риска, будем же рисковать и друг друга поддерживать в риске... У меня странно непоследовательно соединяется этот «пророческий» максимализм и практически-аскетический минимализм, подставление своего плеча под очередной прозаический крест (академия, конференция и проч.). Правильно ли это, не есть ли это просто малодушие, слабость, карьеризм?
Так себя иногда невольно спрашиваешь... Вот мой эгоизм: о себе расписался, а тебе ничего не ответил. Но это не от эгоизма. Хочется тебе ответить о твоем в тишине, из Парижа, хотя отчасти это есть уже ответ.
Бог помог мне исполнить свой долг и протащить в гору свой воз так, что большинство и ничего не заметили о моей подавленности. Я же сам страдал от отсутствия памяти и от ухудшения английского языка, как в речи, так и в понимании, и в первый раз от ослабления слуха (и с какой болью я вспоминал при этом, как я позволял себе раздражаться на тебя за глухоту).
Благословляю.
Твой отец и друг.
======================================
24 августа 1931 г.
Дорогая Юля!
Сегодня не успею ответить на твои хорошие, именно прежние письма, виноват, прости. Может быть, удастся на днях. Будь добра указать мне, где и как достать богородичное облачение к Успению.
...Дорогой прочитал новую книгу Бердяева. По-моему, она лучшая из всех его книг и многим мне близка. В частности, там есть и глава о смерти и об отношении к ней - совершенно мое (хотя, впрочем, он нигде моего имени не называет, м. б. ревнуя, но не все ли равно). Да я об этом <...> не писал...
======================================
8. VIII 33
...Я еще не поблагодарил тебя за твои приветственные строки ко дню пр. Сергия. М. б. это духовное самомнение, но у меня такое чувство, что он наш, нашего духа, и хотя м. б. негоже мерить великих святых нашим историческим аршином, но ведь и делаем это непрестанно. И когда гасители духа, имя же им легион, кричат: наш и под него подставляют свой клерикализм, то невольно хочется во имя христианской свободы и культуры ответить: наш, и верить, что все, что мы мечтаем, думаем, делаем, отчасти имеет на себе и его благословение. Ибо угодник наш был муж свободного, творческого духа и его послушание было самоотвергающаяся любовь и забота, а его созерцание - св. Троица и София Премудрость Божия. Нужно это расслышать через века и ощутить тот источнок вдохновенья, которым жила от него вся Сергиевская эпоха.
...Когда-то я имел апокалиптические сны о конце мира, когда светила опустились над головами, как лампады... Помню это самое чувство.
...Имею, хотя и немощное, чувство страха Страшного Суда, пред Господом и всеми людьми и более всего от недостатка любви... Все станут пред глазами, кого мы не возлюбили. Это как "предварительный суд" по смерти и даже в самый час смертельный. А вот эсхатологический Стр. Суд - он уходит все дальше и глубже - в область духовных символов...
======================================
9.VIII-33
...Я здесь живу среди зеленых шатров, лугов и полей, наслаждаюсь и восстанавливаюсь. Совестно, что как будто тупею и вне жизни, в глубине реки, но вместе и собираюсь мыслями, и если так позволено выразиться, духовно зачинаю, хотя и дается это все труднее и скуднее «в это прочее время живота». Предаюсь созерцанию о Духе Св. среди природы, которая есть Его царство.
...Через две недели влзвращаюсь, и кажется, что уже давно-давно провел в отрыве от жизни под зеленой кущей. Больше, кажется. уже не мог бы прожить. Конечно, такое уединение дает место для молитвенного сосредоточения. Нго с ним фактически спорит богословское напряжение, которое тоже принадлежит богословию. Так и барахтаюсь, как всегда, между двумя центрами, которые, конечно, суть один, но он в такой глубине, что не ощущаешь...
======================================
28 июня 1935 г.
Blumhill
Дорогая Юля!
Пишу из деревни. Бог помог, вашими общими молитвами, и конференция увенчалась духовным успехом, лучшим, чем принятие моего proposal, как-то чудесно. И держался я физически тоже какой-то нездешней силой, силою молитвы любящих меня. Скажи это и В. А., и E. А. Твоими заботами я был идеально обставлен в смысле режима, ванны были ежедневно и очень помогали. Я думаю, что нам лучше поехать в деревню. Вчера я видел такой дивный закат и это вечернее освещение, когда вырезан в воздухе каждый отдельный лист, что как-то захотелось этой простоты. Не знаю, как благодарить тебя за все твои заботы обо мне.
Приеду в субботу 6-гo, сейчас еще поезда не знаю, но думаю, что вечером.
Благословляю.
Храни тебя Господь.
...Я в общем живу уединенно и сосредоточенно, рабоче. Стараюсь молиться, хотя как трудно молиться. Молиться же надо, кроме друг друга, о России, о русской Церкви и о неверующих и гонящих там Христа. Может быть, это отголосок мыслей об Иуде...
======================================
25VIII 35
...Пишу тебе накануне отъезда в Париж и праздник Успенья. Как люблю я этот праздник и не только «софиологически» и «мариологически», но и нутром, с детства. Я был рожден и крещен под сенью храма пр. Сергия, где был главный придел Успенья (наоборот чем у нас) и этот праздник, как Пасха с весной, соединен в моей памяти с осенью, с холодеющими вечерами, астрами и резедой, всей поэзией ранней осени. И теперь она поет и плачет в осенней душе. Я хорошо отдохнул (и поработал тоже не мало) и пока здесь чувствую себя здоровым... Природа, среди которой я живу, тихая. скромная, ничем не выдающаяся. Зато есть поля, елочки, речка. М. б. более могучей природы я сейчас не был бы способен переносить, а это принимаю с тихой благодарностью и смирением.
======================================
24 сентября 1936 г., утро,
«Europa» (на пароходе)
Дорогая сестра Иоанна!
Пишу тебе из царства Софии, иначе я не могу определить то невыразимое словом чувство безграничного небесного свода, и воды, и безмерного океана с его стальной и голубящейся грудью, причем то здесь, то там раскаленное золото от солнца. Прежде я обладал бесстыдством слова, чтобы пытаться это описать или выразить. Теперь молчат мои уста, но расширяется сердце. Я совершенно теряю при этом сознание моей старости и изношенности, забываю скорби и чувствую себя мальчиком, каким мне полагается быть по метафизическому возрасту, и блаженствую... Только тебя не хватает, чтобы вместе это пережить — несказанное явление Софии. Здесь можно почти уединиться, забравшись на верхнюю палубу. Не могу выразить тебе благодарной радости, которую испытываю после нашего последнего общения. Я как-то вновь вдохновлен тобой и художественно-софийным чувством мира. Чувство какой-то взаимопроницаемости и отожествления, и при этом при абсолютной свободе от всякой страсти и даже увлечения. Как это блаженно! И как много ты даешь мне духовно, как учишь меня! Слава Господу, творящему чудеса Свои! Дорогой написал очень неразборчивую открытку Жене, что я непременно хочу видеть корректурный оттиск. Боре передай...
Поздравляю тебя, а также и всех мои духовных чад, кого увидишь, с суетливым и непутевым именинником...
P. S. Сегодня на короткое время за пароходом появилась радуга, и притом двойная. Радуга — знамение Софии, почему Господь после потопа установил радугу в знамение, что потопа больше не будет и мировой порядок навсегда останется нерушимым. София тварная, отражающая Софию небесную. Отсюда и символика красок в купине неопалимой.
======================================
25 сентября
Новое мое чувство океана относится к небу, к облакам. Вчера ночью невыразимо мистично, воздушно и прекрасно было видеть горы, земли мрачные и грозные и небесно-прозрачные, как видение рая. А сегодня — райские облака, видение моря. Я понял, что софийность океана неразрывно связана с небом. Океан — это сила, стихия, а небо и плывущие в нем облака — это грезы этой стихии, ее видения. Небо и море — это: земля и небо, совершенно нераздельные в своей славе Царства Софии, Премудрости Божией! Нет слов!
======================================
2 октября 1936 г.
Дорогая с. Иоанна!
Вчера я, вероятно, как и ты, получил письма от Дюны и Лели, из которых узнал, что на Покров — в Почаевском монастыре — будет Лелина свадьба. Дюна пишет, что в общем Леля надорвалась и находилась в отчаянном состоянии, из которого иного выхода не было <...> Я был расстроен этим известием и, хотя и чувствую всю неизбежность этого, но ничего хорошего не жду и примириться не могу и не хочу: словно потерял Лелю, да так и есть. Конечно, это дало мне ясно почувствовать как мою личную неудачу и несостоятельность, мне ли было начинать такое дело! Но и Лелино своеволие и непоправимая наивность, иногда граничащая с святой глупостью какой-то, здесь оказались роковыми. С болью думаю о Вере и Татиане и о фактическом разрушении сестричества. Но с еще большей болью и какой-то восторженной любовью думаю о тебе, которую Господь избрал и призвал, и сделал совершенно независимой духовно. И как-то с ясностью вижу, как Господь даровал тебе дар, тебе лишь посильный, но не нам жестоким, тебя окружающим — дар глухоты. Прости, что смею касаться путей Провидения...
Всем в Подворье кланяюсь и молитвенно помню. Леле писать пока не могу. Она обещала написать большое письмо из Почаева после свадьбы (в день Покрова). Конечно, все решения принимаются после молитвы пред Почаевской иконой и как бы по указанию свыше. Мне все это тяжело, но не мне судить.
Благословляю тебя и люблю.
Твой о. С
======================================
6 октября 1936 г.
Дорогая с. Иоанна!
Да благословит тебя Господь! Всегда ношу тебя в сердце. Как-то раз ночью во время бессонницы, когда мне было как-то и физически, и психически трудно, вдруг ощутил тебя и твою молитву обо мне, и это была какая-то небесная, светлая ласка! Это было настолько конкретно и определенно, что я уверен во дне и часе (дату, конечно, забыл), что ты обо мне молилась. Мне здесь нелегко — прежнего увлечения Америкой, то есть в сущности собой, конечно, нет, хотя и есть признание важности и нужности моей работы. Однако оно действительно сходит больше всего на послушание. Сделать что-либо в прямом смысле для своих идей будет трудно за отсутствием соответствующей среды (хотя пока это еще не испытано), но в косвенном смысле общего утверждения своего пути, как и русского пути (в частности, и Академии) посильное сделать можно и должно. Разумеется, силы мои напряжены, несмотря на уход и заботу, прошу молитвенной помощи, чтобы выдержать. Пока все прочее благополучно... Сегодня видел во сне Женю в пиджаке и он говорил, что решил постригаться...(?)
С нежной любовью вспоминаю всех своих близких, передай им это <...>
Благословляю и люблю.
Твой о. С.
Твоя иконка меня утешает. В день преп. Сергия служу, вообще препятствий в служении нет...
======================================
16 октября 1936 г.
Дорогая с. Иоанна!
Сегодня получил твое письмо от 6.Х со вложением проекта виньетки. Мне он очень нравится, и следует его избрать. Согласен и на «сборник проповедей», хотя и не люблю этого заглавия (может быть, из кокетства). Сегодня в здешней карловацкой газете появилось сообщение о новом осуждении меня в Карловцах: сказано, что я в «прелести», учение еретическое, и об этом постановлении будет сообщено м. Е. и главам поместных церквей, так что это дело is going on. Поэтому и проповеди, очевидно, будут подведены под ту же категорию. Сам я с вашим мнением не согласен, особенно если искать полноты церковного круга. Но не буду в обиде, если проповеди будут редакцией выпущены — мне не жалко. Если «шокирует» слово «София» (до чего дошло!), то можно это именно слово и выражение устранить из проповеди на Рождество Богородицы, но не предмет. «Логос» же — русское слово, скажи это Асе. Я возбудил и возбуждаю вопрос об уместности печатания сотницы — не выпустить ли ее, потому что это — привеска? Реши сама. Вот еще вопрос: я посвятил этот сборник братству преп. Сергия (в предисловии), потому что фактически ему принадлежит инициатива, но тогда я не знал, что в этом деле принимает такое участие объединение «Православное дело», и у меня еще перед отъездом было уже чувство, что надо в посвящении (оно в конце предисловия) включить и объединение «Православное дело» — иначе будет не только обида, но и несправедливость. Как решите это ты и Ася, так и да будет...
Здесь моя кампания проходит вполне благополучно и успешно — вчера имел в General Theology Seminar доклад о софиологии профессорам-богословам на факультете, была беседа — очень приятная. Несравненно лучше, чем в Англии. Вообще в этом смысле здесь цель уже может считаться достигнутой . Однако карловацкое постановление может и напортить. Напряжение чрезвычайное, особенно в поездке последней недели.
======================================
2.VIII 38
...В Clar. было кошмарно утомительно и тяжко от безголосия и малосилия, пора мне перестать таскаться по таким конференциям, но некем смениться, хотя, когда меня не станет, Господь найдет смену.
======================================
3 октября 1938 г.
...Я работаю над эсхатологией, но испытываю то же чувство, как ты: не в состоянии выписывать деталей, а просто валяю, лишь бы дописать. Да пожалуй, и не до деталей теперь, все равно дело не в них, а сил немного, кроме того, мало надежды на печатание. Однако досадно, что в других, менее важных случаях (важнее того, что пишу теперь, нет ничего) хватало сил выписывать детали, а теперь нет...
Посылаю тебе как сотруднице рецензию на «Радость Церковную» в «Пути Жизни», очевидно, о. Алек. Ионова, я не привычен, чтобы обо мне так писали...
Поздравляю тебя с окончанием работы, твоя энергия и рабочее напряжение прямо удивительны. Композиция величественна и иератична, хотя без красок не хватает моего воображения. Преп. Серафим ради композиции непривычно для нас выпрямлен и вытянут, но, очевидно, иначе нельзя. Вседержитель не суров, как опасался Д.-В., но благостен. 3а преп. Сергия немного обижен, что у него нет тела, и брахицефал, как я, чего я в себе не люблю, как ты знаешь. Но оба символические образа Fellowship — пр. Сергия и муч. Албания — выступают рельефно и в то же время не разрушают целого.<...> Еще раз поздравляю и сорадуюсь.
О Бл. беспокоюсь, хотя сознаю, что это человеческое и малодушное.
======================================
30 октября 1938 г.
...Но дни эти кошмарны. Во-первых, я тяжко переживаю победное шествие Антихристово, каковым является гитлеровщина («кто подобен зверю сему»), и, конечно, психология надвигающейся войны (слава Богу, не для себя ни на одну минуту). Во-вторых, забота о своих... 3) самые события, разлив лжи, малодушия, предательства (хотя к Чехии самой я равнодушен достаточно). Пророческие слова о войне у меня на сердце такие: «услышите о войнах и военных слухах, но это еще не конец», и будет история и явление Царства Божия, но сейчас мрак над миром. Страдаю от непонимания этой гитлеровщины соотечественниками. Прости, что пишу бессвязно, изнемогаю, вечер. Ты совершаешь, как всегда, чудеса трудолюбия и энергии, помоги тебе Господь... Можешь ехать, когда хочешь, и быть в Лондоне, сколько захочешь, только поезжай лучше в сопровождении Жени, если ему удобно.
======================================
Письмо о. Сергия к *** в Москву (перед операцией)
10/III 39
Дорогая ***!
Вчера получил Ваше письмо. Оно меня чрезвычайно утешило своим бодрым тоном и вестью об успехах Ваших. Желаю Вам продолжать и утверждаться в деле, которое становится творческим свидетельством Вашей жизни. Всегда я для Вас желал этого и чувствую некоторую nunc dimittis[1] в отношении к Вам. Теперь же я чувствую потребность послать Вам свое отцовское blessing[2]. У меня найдена опухоль, от которой и зависит потеря моего голоса. Характер этой опухоли еще не определен. Вероятно, будет операция. Если ее исход будет неблагоприятный, то Вы получите эту прощальную весть обо мне, которую надо принять достойно с верой и покорностью, а также сообщить ее кому следует.
С любовью
Ваш о. С.
(Это письмо найдено было в бумагах о. С. после его смерти, и с большим опозданием было передано адресату)[3]
-------------------------------
[1] ныне отпущаеши (лат.)
[2] благословение (англ.)
[3] примечание Ю.Н.
======================================
7/20 III 1940
Дорогой друг!
Сегодня годовщина моей первой операции, и я нахожусь в мистическом от того головокружении. Служил вчера и сегодня (часы и литургию преждеосвященных даров). Снова пережил это чудо, как коснулась меня рука Божия, и хочется сохранить на себе это ее касание — чувствую это как задачу жизни и больше всего страшусь утерять или разменять это чувство. Но уповаю, что Господь меня не оставит, и еще раз с новой и новой силой чувствую, как бедна и пуста и — скажу даже — жалка была бы моя жизнь в ее стареющем самодовольстве, если бы Господь милосердый не коснулся меня в эти дни. Странно и до сих пор не замечено мною: этот день — именин Жени и, конечно, Е. М. Я видел Женю во сне, с необычной для меня ясностью и какой-то напряженностью, которую и он, вероятно, испытал, ожидая или чувствуя отсутствие обычного приветствия. Здесь все мирно, E.И. справляется с своими задачами, хотя все, конечно, будет создавать особые для нее трудности и скорби. О себе ничего не могу нового сказать. Благодарение Богу, провел Страстную седмицу на ногах и в работе духовной, насколько она еще остается для меня доступной (богослужебно минимальна, почти только присутствие в церкви, но меня нисколько это не тяготит). Благодарю Бога за все.
Еще раз поздравляю всех.
Любящий тебя о. С.
======================================
(Париж 1940 год)
...Не удивляйся, если всегда у меня было то же чувство: страстная седмица есть наша жизнь, а Пасха - мгновение и обетование, на которое меня, по крайней мере, греховно не хватает. Или ты думаешь на самом деле, что легко дается радость пасхальная! Да не будет! Самый же торжественный миг церковного года есть сия преблагословенная суббота, когда да молчит всякая плоть человеческая...
...За гранью смерти следует откровение загробной жизни, как начала нового бытия, о нем не говорит нам непосредственый человеченский опыт. Умирание само по себе не знает откровения о загробной жизни и о воскресении. Оно есть ночь дня, сам первородный грех. Можно забывать о смерти, отворачиваясь от нее, и конечно не следует наполнять жизнь одним лишь предчувствием смерти. Однако и забвением о ней нельзя уйти от него - оно приходит рано или поздно ко всякому человеку, и это есть вопрос только времени.
======================================
3/XII –1941 (5 — I)
…Шлю рождественский привет: Христос рождается… Великая радость. И подвиг веры, и плод ее в наши дни, грозные и испытующие, должен быть этой радостью, от слышанья небесного славословия, через лязг железа на земле, и торжества боговоплощения. И это есть, и дано свыше, хотя в краткие светоносные моменты.
Дни предпразднества для меня с раннего детства связаны с мистическим головокружением, особенно эти каноны «сеченное» и «волною». Так и теперь.
…Неделя праотец и св. Отец, когда из глубины веков возгораются эти священные имена и события, живет Ветхий Завет в Новом, и начала сходятся с концами в чаянии и обетовании, что весь Израиль спасется.
…Такое чувство, что сейчас Господь посылает общий труд и испытание терпения. Смотрю кругом себя, как люди изнемогают от трудов и забот… Очевидно, в путях Господних лежит это.
…Как торжественно звенят в душе эти гимны Страстной седмицы в преддверии Рождества Христова, всегда я особенно любил и чувствовал это соединение Рождества и Страстной, зимы и весны, русской зимы и грядущей Пасхи. Так и теперь в душе мерцает этот свет детства…
======================================
Вел.Сб.
(1942 г.)
Я не знаю, что лучше: то ли, когда я в храме и здесь, в Париже, в ночном саду «веселыми ногами» прыгал и веселился радостью Пасхальной, или, как теперь, приемлю ее через страсть мира. Но не удивись, если всегда у меня было то же чувство: Страстная седмица есть наша жизнь, а Пасха — мгновение и обетование, на которое, меня по крайней мере, греховно не хватает. Или ты думаешь, на самом деле, что легко и даром дается радость Пасхальная! Да не будет!
Самый же торжественный миг церковного года есть сия преблагословенная суббота, когда «да молчит всякая плоть человеча».
======================================
1943
Св. Пон.
…Пасхальная радость всегда есть чудо, экстаз, трансценс в другой мир, прикосновение к жизни будущего века, откровение, притом не даровое, но обретенное всем подвигом Страстной Седмицы. Хотя ты приписываешь мне (чего на самом деле мне вовсе не принадлежит) особливую радость пасхальную, и даже не отрекаясь от нее, я должен все-таки сказать, что для меня существует жизненная разница между Страстной и Пасхальной неделями. Я это выразил бы так, что одна актуальна, динамична, есть порыв, усилие, действенность любви ко Христу, страдание с Ним, вторая же — есть дар Божий, который может быть единожды принят (даже актуально), но нами не умножаем, но лишь пассивно сохраняем, как настроение праздничное, радостное, богослужебное. Нам с ним в каком-то смысле нечего делать, пассивное же принятие и удержание его нам не под силу. Поэтому Пасхальная Седмица светит и звенит в нашей душе с тем, чтобы погаснуть, и закроются снова врата будущего века. Это и потому, что воскресение все-таки отделено от нас смертью, т.е. жизнью загробною, с ее откровениями, ее достижениями и — дерзнул бы сказать — динамизмом, и дается нам лишь в каком-то лучезарном взлете над смертью, за смерть: «смертию смерть поправ».
Но в нашей собственной жизни нам дано и задано реализовать только страсть крестную.
…Конечно, молиться о некрещеных можно и должно, вернее, нельзя не молиться уже потому, что они там проходят путь и …встречают Христа, Которого не приняли в этом мире, и вообще и в частности. «Вообще — потому, что «весь Израиль» спасется и спасается и здесь, и там: тайна, провозвещенная ап. Павлом, и там уже совершается, потому что смерть не покой, и не уход, а жизнь новая и иная. А в частности — молиться можно о том, кого нам вверил Бог в путях нашей жизни и, стало быть, связал с ней. Однако не следует быть дилетантом с духовной сентиментальностью и притязать на то, чего нет. Церковного поминовения на проскомидии, как и служения панихиды, я себе не позволю. Однако это не мешает личному смиренному дерзновению молитвы.
======================================
27 апреля 1943 г.
Христос Воскресе!
Милая Катя![1]
Поздравляю тебя, Алешу и Сашеньку с светлым праздником Воскресения Христова. В этом году мне вспоминались почему-то наши пражские годы и Свободарня. Как далеко это, и как мы молоды были, хотя светлый праздник всегда дает молодость духа, если мы способны и достойны ее... Праздник мы встретили благополучно и в довольстве, конечно, трудами и самоотверженностью с. Иоанны, которая себя жертвоприносит нам, таким уже убогим. Награди ее Бог, а сам я, кроме бесконечной благодарности, испытываю пред этим и такое же смущение. Но что же об этом говорить, когда ничего переменить нет сил? Здесь теперь живут оба Стр., очень трогательные и какие-то дружественные после сравнительно долгих годов нашего какого-то охлаждения. Как раз вчера он у нас был. Ел. Ив. в общем по-прежнему себя чувствует, то есть ни здоровой, ни больной. Близится лето, которое она любила проводить в деревне, а теперь это по разным причинам становится невозможным, и это, конечно, будет создавать особые для нее трудности и скорби. О себе ничего не могу нового сказать. Благодарение Богу, провел страстную седмицу на ногах и в работе духовной, насколько она еще остается для меня доступной (богослужебно- минимальна, почти только присутствие в церкви, но меня нисколько это не тяготит. Благодарю Бога за все. Еще раз поздравляю всех.
Любящий тебя о. С.
------------------------------------------------------
...М. Б-на вчера уехала. Проводил ее с чувством жалости к ней об ее неприкаянности...
Получил большое и дружественное письмо от о. Георгия Флоровского. Если исключить его дипломатичность, все-таки ему радуюсь, — по принципу: аще возможно, со всеми человеки мир имейте. Зандер ходил вчера в твою комнату, а сегодня и Муночка зачем-то. Как-то ты живешь и работаешь? Храни тебя Господь!
Радость есть самая мысль о тебе, не только ты сама.
Да будет над тобой покров Царицы Небесной. Благословляю.
С любовью
о. С.
---------------------------------
[1] Е.Рейтлингер
======================================
6/19 — I — 44
Кр[ещение] Г[осподн]е. Вечер
…Завтра предстоит еще любимый и чтимый день собора Предтечи. Обычно, во всей многозначности этого дня, выдвигался более всего какой-либо один мотив, и, когда я проповедовал, я обычно особенно его в себе вынашивал. Теперь осталось только внутреннее созерцание, волнение около какого-нибудь одного предмета. Таким в этом году была Встреча Друга Жениха с Женихом, его Другом. Я думал о том, какова была вся предыдущая жизнь величайшего из рожденных женами, «Ангела пред лицом Твоим», посланного в мир, как Предтеча. Я последнее время особенно внимательно и жадно всматриваюсь в образы ветхозаветных пророков, которые, каждый по-своему, Его знали и ждали, порою с ясностью потрясающей (как Второ-Исайя, гл. 53). Но у всех их это не была единственная мысль и любовь, как у Предтечи, у них это соединялось с любовью к своему народу, с заботой и пророчествованием об его судьбах («Утешайте, утешайте народ мой — Исаия 40). И только у него это должна была бы быть и была, конечно, единственная мысль и любовь и единственное пророчество: ждать Грядущего, чтобы его встретить. И какова-то была эта встреча, конечно, невыразимая и не доступная нашему ничтожеству. Как горел он любовью и радостью, как «трепетен бысть Предтеча», когда это совершилось, и он был удостоен того, зачем был послан в мир, зачем жил. И он был принят и признан Грядущим «креститися от Iоанна». Эта встреча уносит мысль в надзвездные сферы… А Он, что для Него это было. Зачем и почему Он пошел, не по произволению, но отдаваясь внутренней необходимости.
Что означает Крещение, как мы говорим в богословии, «христологически». Да то, что в нем, через «богоявление», Иисус из Назарета стал Христом, помазанным Духом Святым, на Него сошедшим. Его Рождество, конечно, есть исполнение воли Отца, Он посылается, но само боговоплощение, совершенное «Духом Святым и силою Вышнего» над Ним, было как бы пассивно, Он умаляется до детского состояния, из которого выходит «растя и крепляясь благодатно», доколе не возрос в человеческий возраст мужа совершенна.
И вот тогда приходит час Его собственного как бы боговоплощения, Он, Второе Лицо Святой Троицы, приемлет путь Свой и, в ознаменование этого приятия, грядет к Iоанну. Крещение есть принятие вочеловечения, как пути к крестному Крещению, о котором Сам говорит ученикам: «Крещением, которым Я буду креститься», как «Чашу, которую Я буду пить». Это есть сыновнее Да Богочеловека на молчаливый вопрос Отца: приемлешь ли. И, в ответ на это Да, на Него нисходит Vпостасная Отчая Любовь, взаимно связующая все три Vпостаси Св. Троицы, Дух Святой. Вот почему и в каком-то смысле это есть богоявление — всей Святой Троицы. Но это сошествие Святого Духа на Иисуса, делающее Его в окончательной мере Христом, означает именно vпостасную встречу и соединение во Христе Сына и Духа Святого, их неизреченной Двоицы, которая есть Христос (позже, в Пятидесятнице, эта же Двоица раскрывается в обратном порядке). Дух Святой сходит на Сына, когда Он приемлет свою жертвенность, как путь сыновний. До богоявления на Нем почивала вся полнота благодати Духа Святого, с этого дня сама его vпостась…
Ты, наверное, знаешь по снимкам знаменитую картину Иванова (в Москве) «Явление Христа народу». Он ее писал долгие годы, начал с верой, — а кончил в неверии. И, тем не менее, картина оказалась верующей. В центре грандиозная фигура Предтечи, окруженная будущими апостолами, мvроносицами и пр., а в дали приближающийся Христос, исполненный неземной простоты, красоты и величия. Почему-то эта картина все звенела в душе у меня эти дни предпразднества, хотя в свое время я не очень любил этот огромный холст. Может быть, «пафос расстояния».
======================================
31/3 44
13/4 44
Св. вл. Четв.
…Сегодня пишу из глубины светлейшего дня Тайны Вечери любви Господней к грешному человечеству и ответной любви к 12 избранным ученикам на «странствия Владычня безсмертия трапезе», в свете всего, что там происходило, сказанного и не сказанного, между всеми, и Петром, и нарочито двумя избранниками: Iоанном и Iудой, апостолом любви и апостолом жертвенного отвержения и …самоотвержения. Неизменно горит мое сердце о сей Тайне: «не двенадцать ли вас Я избрал, но один из вас дьявол», и «что делаешь, то делай скорее»… Тайна Iуды, которая закрыта особой к нему непримиримостью апостола любви. И изнемогает душа от любви и радости ее. Еще раз Господь привел приобщиться радости этого дня и его чуду духовному.
======================================
...Вот точные слова беседы, имевшей место на Преображение 43-го года со мной, написанное его собственной рукой ввиду моей глухоты (последнее Преображение, проведеное им на земле):
Свет Фаворский: паламитские споры, есть ли свет, видимый отшельниками, свет Серафимовский — свет Фаворский или же это субъективно-психологическое состояние, даже прелесть? Церковь ответила в первом смысле.
Разумеется, это не значит, что всякое переживание Света есть подлинное, а не прелестное, последнее возможно и не нужно дерзость смешивать с дерзновением. Однако христиане зовутся к дерзновению. Церковь учит молиться: «да возсияет и нам грешным»... И если не сияет, то по нашей лености и греховности, или по промышлению Божию, но все-таки «да возсияет»)...
Видение праздника: распятый Христос в свете Преображения. Сейчас, когда распинается мир и сораспинается Христос, это видение и чувство крестной славы и прославления Распятого и распятия нам дано и открыто больше, чем прежде. И оно дает если не видение, то духовное чувство Фаворского света.
