Сергей Аверинцев

МИССИОНЕР ДЛЯ ПЛЕМЕНИ ИНТЕЛЛИГЕНТОВ

Оп.: Литературная газета, 4 сент. 1991 г. Ср. Мень об Аверинцеве.

По правде говоря, я сомневаюсь в своем праве говорить о незабвенном о. Александре Мене. Люди, лучше его знавшие, принадлежавшие к его пастве, могут сказать о нем куда больше, живее, конкретнее. Встречи с ним всегда бывали для меня радостью, но их за всю жизнь наберется немного. И все же надеюсь, что самое главное можно было увидеть и на расстоянии. У меня одно преимущество; я немолодой человек и живо помню время, когда он начинал.

"Вот, вышел сеятель сеять..."

Чтобы трезво и точно, не впадая в гиперболы, но и ничего не умаляя, оценить масштаб и характер его жизненного дела, чтобы не исказить пропорций и не сместить акцентов, необходимо держать в памяти, в какой час вышел на труд свой этот Сеятель. "Рано, до звезды", - как сказано у Пушкина.

Кто не жил в те годы, лишь с большим усилием может вообразить или хотя бы воссоздать умом атмосферу рубежа пятидесятых и шестидесятых. Ведь семидесятые, каковы бы они ни были, - совершенно иной сюжет: тут уже сложился самиздат, и хотя бы в сголицах каждый желающий уважать себя интеллигент если не шел в неофиты, так по крайности симпатизировал таковым и старался поддерживать разговоры на религиозно-философские темы; если верующих сажали в психушки, это служило к вящему позору сажавших, не к дискредитации веры. А раньше, при Хрущеве, все было иначе, и верующий впрямь выглядел в глазах соотечественников безумцем. Смертельная, нечеловеческая усталость после едва-едва отошедших в прошлое сталинских десятилетий - и одновременно бодрое обретение второго дыхания все той же идеологией, "возвращение к ленинским нормам": борода Фиделя Кастро, бригантинно-целинная комсомольская романтика - и заново рассвирепевший, набравший новую прыть атеизм. ,

О, конечно, не все ценности были утрачены. Среди нас ходили люди, каких уже нет нынче. Доживали свой земной век соблюдшие верность среди всеобщего отступничества, "претерпевшие до конца", не отклонившие от себя, как сказано у Ахматовой, ни единого удара. Но они именно доживали свой век - как, собственно, и было рассчитано: вот доживут, вот вымрут, и ни веры, ни верности не останется. Старики и старушки, ходячие анахронизмы. Да, вокруг таких собирались и молодые, но еще в страшно малом числе, каждая душа наперечет. Да, на огромной глубине народной души всколыхнулась память о вере еще в годы войны; однако то была смутная глубина, душевные недра чуть ли не за порогом слова и сознания. Да, были светильники, не угасавшие и под спудом, но под спудом они оставались. Был подвиг, подвиг молитвенный, подвиг страдания. Были прекрасные духовные руководители для очень сплоченного, но и неизбежно замкнутого, все более немноголюдного круга верных. Но миссионерство, но проповедь, расширяющая круг своего воздействия, обращающаяся к обществу, каково оно есть, к выпускникам советских школ и вузов, - помилуйте, о чем вы говорите?.. Вы что, не понимаете, что этого не может быть, просто потому, что этого быть не может?..

Все вокруг согласились, что невозможное невозможно. Это было так ясно. Этому выучил страшный опыт.

И вот один человек отказался принять невозможность невозможного.

Перед ним были советские люди - какие есть. Специально интеллигенция, образованщина, как ни назови: не в словах дело. На каком острове, на каких неведомых широтах и долготах какой миссионер находил племя, столь неподготовленное к восприятию христианского благовестия? И все же это были люди - по вере христианской носители образа Божия, хотя бы тысячекратно искаженного, за которых, согласно тому же вероучению, Господь пролил Свою кровь на кресте; люди, каждый из которых сотворен для вечности. Интеллигент не лучше никого другого, может быть, хуже; но он не меньше никого другого нуждается в спасении. И это особое племя - со своими особенностями, своими предрассудками, своим языком. Можно поморщиться: "образованщина". Миссионеру, однако, этого права не дано; он должен любить племя, среди которого трудится, жить его жизнью, говорить с ним на его наречии, считаться с его особенностями - шаг за шагом, с азов, одолевая его страшную отчужденность от христианской традиции.

Есть эпиграмма поэта-символиста Вяч. Иванова, описывающая характерное искушение эвакуировать церковь из истории:

Дабы подальше от людей

Она была еще святей.

Вот для этого искушения о. Александр был абсолютно неуязвим. Одно он чувствовал всем своим существом: что церковь предназначена своим Основателем для спасения людей, реальных людей. Людей каждого времени, 'каждого поколения. И дело было сделано (в самой широкой перспективе не им одним, но на огромном и очень трудном участке работы - так и одним): расточился обман, внушавший, будто Христос остался позади нас - в прошлом, может быть, враждебном, может быть, милом, но во всяком случае, чуждом, наивном, невозвратном, уходящем все дальше и дальше. О нет, Он с нами - в настоящем. И Он ждет нас - впереди, в будущем.

Хочется вспомнить еще стихи, на сей раз В. Соловьева:

Да, с нами Бог - не там, в шатре лазурном,

Не за пределами бесчисленных миров,

Не в злом огне и не в дыханье бурном,

И не в уснувшей памяти веков.

Он ЗДЕСЬ, ТЕПЕРЬ, средь суеты случайной,

В потоке мутном жизненных тревог

Владеешь ты всерадостною тайной:

Бессильно зло; мы вечны; с нами Бог!

О. Александр знал это - и передавал другим. Нет, "не в уснувшей памяти веков"! Да, "здесь, теперь"! Всерадостная тайна была с ним - кажется, больше всего к концу, когда невыговоренное предчувствие конца становилось все отчетливее, и врожденная, природная полнота жизни уступала место иной, более неотмирной бодрости. Такой мне запомнилась наша последняя встреча - летом прошлого года, на одной богословской конференции.

Задумаемся еще раз: когда он начинал, он был один. Потом его окружили люди, все больше и больше людей, и он отдавал им все свои, силы, до предела и без предела; еще французским писателем Бернаносом сказано, что каждый настоящий священник - "человек съеденный"; съедаемый своими прихожанами. Но в последний час, в час пролития его крови на нашу землю, впитавшую кровь стольких священников, он снова был один, как вначале.

Здесь масштаб его жизни. Споры о мнениях, как сказано у апостола Павла, в сравнении с этим малы. Не тот разговор. Воздавая должное его книгам, решимся сказать: то, в каких условиях все это было написано, больше самих книг. Придут другие люди, напишут другие книги; дай им Бог. 'Но за о. Александром останется несравненная заслура: с самого начала не поддаться гипнозу ломавшей и сильных "исторической необходимости". Без героической позы, не отказываясь быть осторожным, но запретив себе даже тень капитулянтства, ни на миг не покладая рук, он сделал невозможное возможным. Он проторил дорогу. Теперь по ней пойдут другие, и на уровне "споров о мнениях" они не всегда будут с ним единомысленны. Но пусть и они не забывают того, кто вышел сеять, не дожидаясь рассвета, неторной, заросшей тропой.

Сергей АВЕРИНЦЕВ

ВМЕСТО НЕКРОЛОГА

Когда я в свое время писал предисловие к книге отца Александра Меня, я как будто позабыл и о нем, и даже о самом его труде, чтобы всецело сосредоточиться на проблеме служебного, пропедевтического пересказа Евангелий. Я верил тогда и верю сейчас, что такой характер предисловия отвечал воле автора книги — чтобы читатель думал не о нем, а о Христе.

Но пришло время, когда мы должны подумать об отце Александре. Говорить о нем стало трудно, ответственно — и необходимо.

Его не стало в живых. 9 сентября 1990 г., за день до Усекновения главы Иоанна Предтечи, топор убийцы рассек его голову. Голову священника на пути в храм. Недруги столько корили его нерусской его кровью (кровью ветхозаветных патриархов), и вот теперь кровь его навсегда смешана с русской, с московской землей. С землей края преподобного Сергия. Более нерасторжимой связи и быть не может. Как часто за это столетие земля наша орошалась священнической кровью! Настал черед и для его крови.

Было бы неправдой — утверждать, будто уважение к мученической кончине свойственно одним только христианам. Оно, это уважение, отличает живую душу от мертвой, людей — от нелюдей. Но христианин приучен понятиями своей веры видеть в такой кончине высшее подтверждение смысла прожитой жизни, славу, которая дается не всякому и которую нужно заслужить. (Как говорил однажды о. Александр: "Мы поднимаемся на гору, и по пути у нас столько ошибок, столько открытий! Но на самой вершине горы — крест"). Подумаем: день за днем священник по богословскому смыслу литургии участвует в крестной Жертве своего Учителя; и вот собственная его жертва сливается с той Жертвой.

Пролитая кровь — великая сила. Если о ней забывают, это проклятие. Если о ней помнят, как должно, это благословение земле. Нашей, русской земле.

Страшный и славный страстотерпческий удел постиг очень радостного человека. Скажем проще, по-житейски: веселого человека. Одного из тех, что простым своим присутствием гонят вон глухонемого беса уныния, излечивают от черной немочи, очищают воздух, которым стало невмоготу дышать. Многочисленные чада отца Ферапонта — помните антагониста отца Зосимы из "Братьев Карамазовых"? — находили, находят и будут находить эту веселость несовместной с духовным подвигом, со священническим саном. Однако не они, а он был избран для такого конца; поневоле задумаешься. Их серьезность — рукотворная, от человеков; а конец — от Бога. Что до обыкновения отца Александра вести себя, мне вспоминаются слова очень злого критика христианства — Фридриха Ницше. Последний говорил, что христиане-де неубедительны для него самым своим видом, потому что больно уж они "unerlost" — по ним не чувствуется, что Христос их вправду искупил, избавил, вызволил из кабалы зла. Христианам стоит иногда вполуха прислушаться к таким нападкам — может быть, удастся извлечь для себя "от противного" духовную пользу. Но сейчас я веду к тому, что про отца Александра нам Ницше не смог бы повторить своего словечка "unerlost". Ликующая свобода чад Божиих, твердое знание, что смерть и ад в самом деле бессильны, что от любви Христовой вправду ничто не может отлучить — "ни смерть, ни жизнь" (Рим. 8:38), — в каждом жесте, в каждой интонации, сквозь отчаянную каждодневную усталость. Это могло казаться "жовиальностью" — а было едва ли не буквальным исполнением слова апостола Павла: "Радуйтесь всегда в Господе; и еще говорю: радуйтесь!" (Фил. 4:4).

Судить о веселости отца Александра следует с тем большей осторожностью, что ведь за ней — опыт верности вере в годы Великого Отступничества, когда верных оставалось очень, очень мало, и каждый из верных непосредственно ощущал на себе отяжелевшую руку князя мира сего. Верность эта была унаследована от матери. Елена Семеновна крестилась вместе со своим семимесячным сыном у катакомбного священника, когда на дворе стоял 1935 год, атеисты без лишней застенчивости официально именовали себя безбожниками, а исчезновение христианства в советском обществе планировалось запросто на общих основаниях с другими подробностями пятилеток. Александр Владимирович Мень был рукоположен в сан диакона и затем священника, когда война на уничтожение против христианства перешла в менее кровавую, но весьма разрушительную стадию хрущевских гонений. И ведь не в одних внешних гонениях было дело. Те участники религиозно-философских кружков, которые позднее, при Брежневе, теряли работу или даже шли в тюрьму, ощущали хотя бы пассивное сочувствие интеллигенции, хотя бы непоследовательные попытки помощи из-за рубежа; о них знали, их уважали. Напротив, в сталинские и даже хрущевские годы имело место единственное в своем роде психологическое давление: общество навязывало верующему роль не то, что бы "инакомыслящего" — какое там! — а попросту глупца из глупцов, который по своей вредной дикости все еще не узнал то, что обязан знать каждый грамотный человек. "Но наука доказала, что души не существует", — как сказано у Николая Олейникова. Против верующего — все: не только "органы", не только "официоз", но и общественное мнение снизу доверху, включая либералов "оттепельной" формации. Трудно не дрогнуть, когда все шагают в ногу и атеизм наслаждается статусом самоочевидной аксиомы. Кому охота быть белой вороной! Когда в свои школьные и студенческие годы Алик Мень неуклонно пополнял свое религиозное образование, — за этим стоял такой подвиг верности, о котором трудно составить себе понятие современному юноше, щеголяющему знанием Отцов Церкви, Владимира Соловьева, отца Павла Флоренского. И хочется спросить: где были тогда нынешние судьи недостаточно строгого православия отца Александра — на комсомольских ли собраниях или еще на пионерских сборах?

Против духовной мнительности верующих раз и навсегда предостерегла вечно актуальная четырнадцатая глава «Послания к Римлянам»; лучше апостола Павла, право, не скажешь. Но я-то помню время, когда и те православные, которые были по типу ментальности резко отличны от отца Александра, отзывались о его деятельности очень уважительно. Уж слишком уникальной была эта деятельность для 60-х годов. Из всех религий христианство менее всего может быть сведено к "отправлению культа" — но именно так поступали с ним на официальнейшем уровне законодательных и конституционных формулировок, не говоря уже о каждодневной практике. Недаром самая святая часть христианского канона называется Благой вестью; в самом центре христианской веры — весть, которую надо принять и передать дальше. На каждого христианина, тем более на каждого священника долг апостольства и миссионерства возложен евангельскими словами Христа: "Идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа" (Мф. 28:19). Но на языке времени исполнение этого долга называлось "религиозной пропагандой" и приравнивалось к наказуемым преступлениям. Здравомысленные люди успокаивались на том, что невозможное — невозможно. И когда среди недоброго, враждебного молчания зазвучал одинокий голос в защиту веры, апостольский, миссионерский голос, обращенный прямо к современнику, — как объяснить молодым, что это означало в те годы?

Подчеркнем еще раз, что голос этот с самого начала адресовался точно и конкретно к современнику. Есть искушение — вывести Церковь из движения истории, "дабы подальше от людей она была еще святей", как давно было сказано в эпиграмме поэта-символиста Вяч.Иванова. Оно конечно, от людей одни неприятности, так что было бы куда благообразнее устроить Церковь без людей, из одних ангелов, — но ничего не поделаешь, это противоречило бы ясно выраженной воле Христа, основавшего Свою Церковь для спасения несовершенных, грешных людей: мытарей, блудниц, разбойников, — и даже, что особенно трудно, книжников. Людей, каковы они есть. "Фарисеи сказали ученикам Его: для чего Учитель ваш ест и пьет с мытарями и грешниками? Иисус же, услышав это, сказал им: не здоровые имеют нужду во враче, но больные" (Мф. 9:11-12).

...И даже книжников. Как все знают, специальным объектом миссионерских усилий отца Александра стало совсем особое туземное племя, которое зовется советской интеллигенцией. Племя со своими понятиями и преданиями, со своими предрассудками, по степени дикости в вопросах религии подчас превосходящее (и уж подавно превосходившее лет тридцать назад) самые дикие народы мира. Племя, с которым миссионер должен разговаривать на его собственном туземном языке; если нужно — на сленге. Только не надо с нажимом повторять, до чего же хорошо отец Александр владел языком светской культуры, с удивлением констатировать, что он, подумать только, мог наилучшим образом поговорить с людьми науки, искусства и литературы на темы, близкие для них. Все это — чистая правда, однако ;. не в меру умиляться этому — несоразмерно с масштабом его жизненного дела. Поразительна не его разносторонняя образованность; он был человек очень одаренный, очень живой, очень сильный, и этим все сказано. Поразительно другое — как эта образованность без малейшего остатка отдавалась на служение Богу и людям. О чем думать куда полезнее, чем о его эрудиции, так это о его умной, свободной и в основе своей смиренной открытости навстречу своим современникам — сбитым с толку, духовно искаженным творениям Божиим и носителям образа Божия. Ибо для того, чтобы помочь ближнему, не отпугивая непомерно высокой и непомерно тонкой духовностью, не подавляя строгостью вкуса, не сковывая мощью собственной индивидуальности, смирения нужно больше, чем для самых смиренных словес и телодвижений. Как сказано в одном стихотворении Киплинга, "не выглядеть чересчур хорошим и не говорить чересчур мудро", "don't look too good nor talk too wise".

Может быть, труднее всего не оказать помощь, а помочь принять помощь.

Мы назвали его очень сильным человеком; это едва ли не самая очевидная из его характеристик. Но бывает сила, которая крушит и глушит все вокруг, — а от его силы все кругом расцветало.

Апостол книжников, просветитель "образованщины", отец Николай Голубцов, его духовник и наставник в молодые годы, предупреждал его: "С интеллигенцией больше всего намучаешься". Вот он и мучился. Не будем перечислять поименно знаменитых на весь мир людей, которым он помог прийти к вере; было бы тяжким заблуждением, вообрази мы хоть на минуту, будто для него (или для Бога) любая знаменитость была важнее, нежели самый безвестный из его прихожан. В Церкви нет привилегированных мест — а если есть, то они принадлежат самым убогим. Интеллигент — не лучше никого другого, может быть, — хуже всех; но он наряду со всеми другими мытарями и разбойниками нуждается в спасении своей бессмертной души, а для того, чтобы его спасти, его необходимо понять именно в его качестве интеллигента. В противном случае духовный руководитель рискует либо оттолкнуть чадо по вере, либо заронить в нем мечтательность, побуждающую вообразить себя совсем даже и не интеллигентом, а чем-то совершенно иным, высшим, не нонешнего века. Словно бы сидит раб Божий не в квартирке своей, а в афонской келье или же в покоях незримого града Китежа и оттуда с безопасной дистанции наблюдает, сколь неосновательна светская культура и сколь неразумна "образованщина". Антиинтеллигентский комплекс интеллигента — проявление гордыни, которой не надо поощрять; вся православная традиция учит нас, что человек может начать свой возврат к Богу единственно от той точки в духовном пространстве, где находится реально, а не мечтательно. Отнюдь не дяя угождения интеллигенции, но для ее вразумления ей нужен пастырь, который понимал бы ее интеллигентское бытие со всеми его проблемами, искушениями и возможностями — изнутри. Этим определяется значение жизненного дела отца Александра.

То, что он писал книги, было лишь частью его пастырских трудов. Его читатели — непосредственное продолжение его прихода, включая, разумеется, и тех, кто лишь готовится принять крещение. Одно непонятно — как этот человек, до предела отдавший себя своим священническим обязанностям, находил силы, чтобы читать новую научную литературу и неутомимо вносить дополнения в написанное им?

Он писал и говорил на языке века, чтобы его услышали. Он мог бы сказать о себе словами апостола Павла:

"Будучи свободен от всех, я всем поработил себя, дабы больше приобресть... Для немощных я был как немощный, чтобы приобресть немощных. Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мер некоторых" (1 Кор. 9:19,22).

Князь мира сего никому еще не прощал такого поведения.

И на вершине горы — крест.

Предисловие к латышскому изданию книги протоиерея А. Меня "Истоки религии"

На русском языке впервые опубликовано в альманахе Христианос IX, 2000.

На латышском языке это предисловие было опубликовано в книге: Aleksandrs Mens "Religijas pirmsakumi". изданной Фондом им. А. Меня в Риге в 2000 году.

Автор этой книги, священник Русской Православной Церкви отец Александр Мень (1935 - 1990) - один из самых ярких деятелей христианского сопротивления советскому атеистическому официозу. Его испытанная верность вере унаследована от матери, принявшей вместе со своим маленьким сыном крещение от преследуемого, скрывающегося священника в 1935-м году - в ту пору, когда исчезновение христианства в советском обществе включалось в государственные планы на равных основаниях с экономическими задачами. Когда в свои школьные, а затем студенческие годы он неуклонно пополнял своё религиозное самообразование. - за этим стоял такой подвиг верности, о котором в более благополучные времена очень трудно составить себе понятие. Он избрал служение Церкви и был рукоположен в сан диакона, а затем и священника, когда тотальная война против религии перешла в менее кровавую, но весьма разрушительную стадию хрущёвских гонений. И не только в гонениях, как таковых, было дело. Те участники религиозно-философских кружков, которые в позднесоветское время теряли работу, подвергались издевательствам КГБ и даже шли в тюрьму, ощущали хотя бы робкое сочувствие интеллигенции, хотя бы непоследовательные попытки помощи из-за рубежа; о них хоть кто-то знал, их уважали. Напротив, в сталинские и даже хрущёвские годы имело место единственное в своем роде психологическое давление: советское общество навязывало верующему роль преступника и вдобавок глупца, который по своей вредной и злонамеренной дикости всё ещё не узнал того, что обязан знать каждый грамотный человек.

Против верующего - все: не только КГБ, не только официоз, но и советское общество как таковое, включая либералов времён «оттепели». Атеизм пользовался статусом самоочевидной аксиомы. И вот в такое время образованный и живой, в лучшем смысле этого слова, «нормальный» молодой человек не только становится священником; он начинает такое дело, которое всеми в условиях советского режима было признано за самое невозможное, дело миссионерства. Вспомним, что это значило тогда. Из всех религий христианство меньше всего может быть сведено к «отправлению культа» - но именно так поступали с ним на официальнейшем уровне законодательных и конституционных формулировок, не говоря уже о каждодневной практике. А ведь не даром самая святая часть канона Нового Завета называется Евангелием, то есть «Благой Вестью»; в самом центре христианской веры - весть, которую надо принять и передать дальше. На каждого христианина и, тем более, на каждого священника долг апостолата и миссионерства возложен словами Христа: «Идите, научите все народы» (Мф 28:19). Но на языке того времени это называлось «религиозной пропагандой» и открыто приравнивалось к наказуемым преступлениям. Даже искренно верующие, даже готовые к личному подвигу люди привыкали к мысли, что невозможное - невозможно. И когда среди недоброго, враждебного молчания зазвучал одинокий голос в защиту веры, апостольский, миссионерский голос, обращённый прямо к современнику, - трудно представить себе сегодня, как это было важно в те годы.

Подчеркнём еще раз, что голос с самого начала обращался по точному и конкретному адресу - именно к современнику. Распространённое искушение - вывести Церковь из движения истории, подальше от людей, каковы они есть. Но Христос основал Свою Церковь для спасения несовершенных, грешных людей: мытарей, блудниц, разбойников, - и даже, что особенно трудно, книжников.

...И даже книжников. Пасторская, миссионерская деятельность о. Александра распространялась отнюдь не на одних интеллигентов, но всё-таки для интеллигенции он сделал особенно много. Не буду перечислять знаменитых людей, которым он помог прийти к вере. В Церкви нет привилегированных мест, - а если есть, они принадлежат самым убогим. Интеллигент - не лучше никого другого, может быть, - хуже всех; но он наряду со всеми нуждается в спасении своей бессмертной души, а для того, чтобы ему помочь, его необходимо понять именно в качестве интеллигента. В противном случае его духовный руководитель рискует либо оттолкнуть его, либо заронить в нём мечтательность, побуждающую его вообразить себя совсем не интеллигентом, а чем-то совсем иным, высшим. Человек может начать свой возврат к Богу только от той точки в духовном пространстве, где находится реально, а не в воображении. Не для того, чтобы угождать интеллигенции, но для того, чтобы ей помочь, нужен пастырь, который понимал бы изнутри интеллигентское бытие со всеми его проблемами, искушениями и возможностями. В этом была важная часть жизненного дела отца Александра. Он мог бы сказать о себе словами апостола Павла: «Будучи свободен от всех, я всем поработил себя, дабы больше приобрести. Для немощных был как немощный, чтобы приобрести немощных. Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых» (1 Кор 9:19, 22).

Таков был его путь. И он завершился мученическим концом. 9 сентября 1990 года, за день до празднования по русскому православному календарю Усекновения главы Иоанна Предтечи, топор убийцы рассёк его голову - голову священника на пути в храм. Как говорил однажды он сам: «Мы поднимаемся на гору, и на пути у нас столько ошибок, столько открытий! Но на самой вершине горы - крест». То обстоятельство, что убийца так и не найден, и причины остались нераскрытыми, будучи само по себе печальным, и наводя на неприятные мысли, одновременно заставляет ещё сильнее чувствовать символический аспект такого конца. «На самой вершине горы - крест».

***

Несколько слов об этой книге. Область религиозной культуры - по природе своей пограничная, она не исчерпывается до конца ни школьно-богословским, ни историко-культурным подходом. Религиозная вера как таковая и культура как таковая - вещи различные, но они выступают всегда в единстве и лишь в единстве их можно адекватно увидеть. Религиозная культура вырастает из веры и без веры распадается, как тело, из которого ушла жизнь; но и вера без религиозной культуры остаётся, так сказать, невоплощённой. Даже самые бесспорные явления общей истории культуры, например, памятники религиозного искусства, скажем, готический собор, икона Андрея Рублёва или грегорианская мелодия, по существу, закрыты для нас, если у нас нет достаточного понимания вдохновившей их веры; с другой стороны, разрабатываемая теологами и развинчиваемая на части религиоведами конкретная «плоть» веры - система понятий, употребляемых в доктринальных формулах, норма религиозного поведения, включающая эстетику ритуала наряду с этикой действия, - составлена из компонентов культурного обихода, отчасти созданных заново в русле данной религии, отчасти же (при условии совместимости) унаследованных от предыдущих эпох. Христианская культура движется к своему третьему тысячелетию, но её предыстория уходит в глубину времён несравнимо дальше.

Тонкие связи и отталкивания между христианской и дохристианской духовностью - предмет, вызывающий самый живой интерес. А что читать? Как правило, историки культуры либо слишком мало говорят об этом, либо говорят так, что это не может удовлетворить. «Даже в работах, написанных во вполне пристойном тоне, редка та чуткость к собственно духовной глубине материала, без которой историк, какова бы ни была его собственная позиция по отношению к религии, просто не сумеет объяснить ни читателю, ни себе самому самое существо дела.

Но вот перед нами обращённый к широкой публике труд, который отвечает на запросы, до сих пор не удовлетворенные. С одной стороны, он написан с самым серьёзным вниманием к внутренней, смысловой стороне тысячелетних поисков Бога; у такого автора, как отец Александр Мень, это и не могло быть иначе. Как само собой разумеется между людьми честными и прямодушными, его взгляды определены его убеждениями. И всё-таки читатель неверующий или колеблющийся заблуждается, если предполагает, что сейчас его крепко схватят за руку и станут «обращать». Ибо, с другой стороны, автор - человек современной культуры в её наиболее достойном варианте, и это сказывается не только на его знаниях, но прежде всего на его интеллигентной позиции по отношению к читателю.

А теперь, пожелав каждому найти здесь то, что именно ему нужно, напомню, что всё это написано задолго до того, как появилась какая-либо возможность издать написанное на родине автора. Вспомним, что о. Александр Мень вышел на свою работу один во времена, не похожие на нынешние. Его книги выходили за границей, - реакция КГБ была ясна заранее, и она не заставила себя ждать; и всё было нарушением табу - и вывоз рукописи, и затем провоз изданных книг в пространство СССР. Вспомним всё это и поблагодарим автора: верующие - за то, что он защищал веру; и все - за то, что он защищал свободу духа.

Вена, июль 2000