Елена ГейтИз воспоминаний бывшей баптистки. С любезного разрешения автора Я.Кротову, 2010. Род. 1953 г. Я выросла в семье евангельских христиан-баптистов и очень благодарна Богу за своих родителей, которые воспитали нас – детей – в вере, хотя пора нашего детства пришлась на безбожную эпоху. Сейчас это время называют «хрущевскими гонениями» на Церковь. Известно, что Н.С.Хрущев обещал искоренить христианство в нашей стране, как идеологию не совместимую с коммунизмом, а к 1980-ому году показать последнего верующего по телевизору. Помню, как в начале 60-х годов мы всей семьей приезжали по воскресеньям на богослужение в молитвенный дом: папу, который пел в хоре пропускали внутрь, а нас – трех сестер-погодок и маленького братика оставляли с мамой на улице – детей водить на молитвенные собрания было запрещено. Самое обидное было то, что не пускали свои же – верующие братья, дежурившие у входной двери. Мама очень расстраивалась, и мы, не совсем понимая, что происходит, по дороге домой вели себя тихо, стараясь утешить ее хорошим поведением. Зато после богослужения папа — всегда веселый, шумный — обязательно привозил с собой кого-нибудь из родственников и друзей к нам домой на воскресный обед, который превращался в домашнее собрание, где взрослые молились, обсуждали услышанные на богослужении проповеди, делились тревожными новостями о преследованиях «инициативников», а потом мы все вместе пели «гимны» – так называли свои песнопения баптисты. Этого момента я ждала больше всего. Папа аккомпанировал на фисгармонии, он сам научился играть и гордился тем, что играет не просто мелодию одним пальцем, а «по-настоящему»: двумя руками, с аккордами. Такие домашние встречи проводились почти каждое воскресение. Мы выросли под звуки старых немецких хоралов. Здесь, в Америке, когда я прихожу к протестантам на Рождественскую службу и пою с ними те же хоралы, но уже на английском языке, я чувствую, что я снова «дома», только нет уже в живых папы с мамой, нет нашей старенькой фисгармонии... Как ни воевал Хрущев против верующих, но веру искоренить ему не удалось, зато «искоренили» его самого: в 1964 году он был смещен со всех постов. И, хотя гражданское общество увенчало его титулом «первого реформатора страны», и время его правления сейчас называют звонким словом «оттепель», в памяти верующих он остался гонителем. Такая вот получилась историческая ассиметрия. В брежневские «застойные» годы власти, занятые борьбой с диссидентами и «инициативниками», немного ослабили контроль над легальными (зарегистрированными) общинами, и в молитвенный дом стали пускать уже всех желающих. Для баптистов брежневский «застой» обернулся временем возрождения. Молитвенные дома по всей стране стали наполняться новой порослью, зазвучали детскими голосами, запестрели разноцветными платьицами, бантиками, рубашечками, озарились пытливыми взглядами подростков – пришло время новому поколению найти и осознать свою веру. Бабушки смотрели на нас с умилением, а мы чувствовали себя почти героями, как же: в школе говорят, что христианами быть стыдно, что это отсталые, глупые люди, а мы верить не боимся, ходим в молитвенный дом, да и учимся на пятерки! Помню, как удивлялись и радовались этой неожиданной «свободе» наши родители. Мы же с любопытством рассматривали своих ровесников, которых становилось все больше и больше на богослужениях и гадали: это тоже верующие девочки и мальчики, или они пришли на собрание просто так? «Ходить на собрание» – так называлась наша зарождающаяся церковная жизнь. Тайная жизнь. Школьные друзья, конечно, в эту тайну не посвящались. Свою веру нам приходилось скрывать. Это делало нас с одной стороны более уязвимыми, с другой — более взрослыми. Перед нами стояла очень непростая задача — осмыслить и разрешить для себя проблему сосуществования двух миров: скрытой христианской жизни в вере и повседневной советской реальности с лозунгами «догнать и перегнать», телевизионными репортажами о высоких урожаях при пустых прилавках и дефиците всего на свете... В 1967 году праздновали 100-летие возникновения баптизма в России. Плакат: «О, вы, напоминающие о Господе, не умолкайте!» я помню до сих пор. Мне было 14 лет и я впервые стала думать о вере. О своей вере. Но когда душа созрела и стали возникать бесконечные вопросы о жизни и смерти, грехе, зле, страдании, оказалось, что спрашивать особенно некого. Не было не только религиозной литературы, но и Библию достать было почти невозможно, а христианская жизнь по инерции меня больше не устраивала. Мы пробовали обращаться к нашим старшим братьям-проповедникам, но были разочарованы. Формальные поучения и скучные назидания ничего не давали ни уму, ни душе, ни сердцу. К тому же пастыри наши просто боялись работать с молодежью, ведь «баптистов-инициативников» за это сажали. Да и непринято было – нет у протестантов традиции пастырства. Воспитанная в христианской вере, я знала, что Бог есть, но тот образ Бога, который я видела у баптистов, меня совсем не привлекал, а где и как найти «моего» Бога, я не знала. Мне не хватало информации и общения с более духовно и интеллектуально зрелыми людьми. Мы с подружками испытывали какое-то странное чувство заброшенности, духовной сиротливости. Как мы мечтали, чтобы нашелся человек глубокой веры и доброй души, кому были бы интересны наши проблемы и сомнения, с кем можно было бы откровенно обсудить мучительные вопросы жизни, а не просто изображать из себя «возрожденную» душу»! Как мы завидовали православным, узнав, что у них может быть личный наставник, духовный отец! Духовный отец нам тогда представлялся мудрым старцем, убеленным сединами, который не просто говорит, но «изрекает», который может вразумить, научить, повести тебя верной дорогой в Царство Божие... Мы не только говорили, но и думали про такого наставника «с придыханием». Я просто мечтала обрести духовного отца, друга и учителя, который ответит на самые главные вопросы, откроет мне тайну «настоящей» духовной жизни! И Господь мне его послал. Конечно, это произошло не вдруг и не сразу. Американские протестанты часто называют процесс поиска Бога духовным путешествием. Это действительно путь, полный неожиданностей, открытий, порой — провалов. И, если на духовном уровне человек в своих мистических прозрениях почти всегда одинок, то на душевном, культурном, интеллектуальном «этаже» своего религиозного поиска каждый ищет друзей, братьев и сестер, которые выражают, проявляют и осуществляют свою веру на понятном и близком ему языке. Ведь невозможно спасаться в одиночку – я тоже искала попутчиков. Новые друзья, которые в то время стали появляться в моей жизни (и до сих пор появляются!) — это, несомненно, Божий дар. Как очень значимые вехи на моем пути к Богу я считаю встречи и общение с самыми разными людьми, среди которых были: о.Георгий Кочетков и Александр Михайлович Копировский (тогда просто Юра и Саша), Сандр Рига с его экуменическим кружком, католический священник и францисканский монах о.Станислав Добровольскис из Литвы, доминиканская монахиня Нора Николаевна Рубашова, которую я считаю подлиным «героем веры». Через французскую «малую сестру» Клер я познакомилась со священником, который и стал вскоре моим духовным наставником. Звали его отец Александр Мень. Отец Александр оказался совсем не таким, каким я представляла себе моего духовного отца. Он был совершенно другой. Он был гораздо лучше, чем все мои глуповатые и романтические мечты. Как я убеждалась уже не раз, Господь в Своей милости всегда щедрее и неожиданнее, чем самые смелые человеческие представления. Вся моя жизнь отныне делится на «до» встречи с о.Александром и «после». Когда св. апостол Павел говорит: «Ибо, хотя у вас тысячи наставников во Христе, но не много отцов; я родил вас во Христе Иисусе благовествованием» (1 Кор. 4-15) – это про о.Александра тоже, это о.Александр родил нас – своих духовных детей – во Христе Иисусе своей любовью, проповедью, пастырским попечением, всей своей жизнью пророка, праведника и святого. 1975 год... Первая в моей жизни Православная Пасха в Новой Деревне. Я приехала вместе с друзьями. Несколько молодых и уже пьяноватых милиционеров топтались около храма, но нас никто не остановил. Бабушки в белых платочках с куличами, крашеными яйцами, свечками. В церковном дворике толпилось много молодежи, пожилые, не поместившиеся в маленькой церквушке, сидели на лавочках во дворе. Стоя возле открытых дверей храма и слушая возгласы священников, я пыталась узнать голос о.Александра. Спросила у всех рядом стоящих: «Это сейчас отец Александр говорил?» Темноволосый, краснощекий юноша с живыми глазами (Олег Степурко) возмутился: «Какой же это отец Александр? У отца Александра интонации совсем другие, он – как труба в джазе, мертвого разбудит, а этот пищит еле-еле, видно болящий!» Все здесь было не так, как у баптистов: меня смущал непонятный язык, иконы, непривычное пение, мерцание свечей и облачений священников (как в опере – подумала я), беспорядочное хождение людей туда-сюда — но все это искупала атмосфера праздника, чувствовалась большая радость. Разговлялись мы в электричке, как оказалось, все пассажиры - прихожане. На Светлой неделе мой новый знакомый Володя Никифоров повел меня на домашнее празднование к кому-то из прихожан. Меня поразило все: как пели наизусть Стихиры Пасхи (какая необычная музыка!), просветленные молодые лица (а говорили, что у православных нет молодежи), завораживающие разговоры на богословские темы (вот, что я искала! Ну почему баптисты говорят, что все православные – язычники и Евангелие не знают?). Сразу очень подружилась с Никифоровыми, они жили рядом со мной через дорогу. Несмотря на последующие драматические события в жизни Володи, я навсегда осталась благодарной ему за терпеливый труд и время, которое он так щедро дарил мне, помогая сформироваться моей душе, открывая невиданые духовные и интеллектуальные горизонты, расширяя мои довольно убогие представления о вере, Церкви, св. Писании, человеке. Вся жизнь вдруг предстала в другом свете. Я пережила глубокое эмоциональное потрясение. Оказывается, зря я так терзалась, что мир расколот на две части: область веры и просто жизнь; оказывается, верующему христианину совсем не надо отрекаться от культуры, науки, искусства — и все это называется обОживанием, одухотворением жизни. Это был пир души, сердца, ума. Открытие нового — целостного мира, обретение нового — всеобъемлющего языка. Стала ходить на общения к Володе Никифорову, где были Зорины, Бусленко, Елена Владимировна и другие. В то время я уже несколько лет работала преподавателем фортепиано, педагогическое чутье мне подсказало, что это не просто случайный (и счастливый) подбор интересных людей в одном месте, за этим стояла определенная духовная школа, и как у пианистов всегда видна хорошая «постановка руки», здесь чувствовалась профессиональная «постановка» ума, души, веры. Я сразу поняла, кто был «педагогом». Я сразу полюбила этих людей, они мне оказались очень близки, через них я прониклась доверием и любовью к еще не очень знакомому мне о.Александру. Отца Александра я сначала узнала и почувствовала через его духовных детей. Отец Александр был наделен многими дарами, и одним из самых ярких был дар Пастыря, дар духовного Отцовства. Ведь мы так и звали его: отец. Этот особый дар я почувствовала сразу, при первом же знакомстве с батюшкой. Меня всегда это отеческое тепло, открытость для всех, внимание к каждому болящему и скорбящему, будь то стар или млад, знаменитость или простой человек поражало в нем больше всего, даже больше его мощного интеллекта и глубокого, ясного ума, а ум я в то время ставила превыше всего. ... Однажды, будучи уже прихожанкой о.Александра, я приехала в Новую Деревню с моими неверующими знакомыми. Я им немного рассказывала про батюшку, и они захотели на него посмотреть. Когда я после службы подошла ко кресту, о.Александр радостно заулыбался: «Лена, как я рад вас видеть, как хорошо, что вы приехали! У вас все в порядке? Что-то давно вас не видно». Друзья стояли рядом, вид у них был немного ошалевший: «Он что, тебя знает?» Они думали, что я привезла их просто поглазеть на своего рода знаменитость. «А что это он так тебе обрадовался – как родной дочери? И вообще, он какой-то другой, не похож на обычного попа». «Так он и есть ДРУГОЙ, — я гордилась своим духовным отцом. Рассказала им немного о православной традиции духовного водительства. «Ага, понятно, значит он твой гуру», - перевели они на свой язык. Сразу же окрестили о.Александра «супер-экстрасенсом», старались увидеть его «ауру», измерить его «биополе», тогда это было модно, шел 1979 год. Стали мне объяснять, что зашкаливает по всем параметрам и «аура», и «биополе», и что-то там еще. Было странно, что такого живого, веселого, красивого и умного о.Александра как бы препарируют, разбирают на составляющие элементы, называют дурацкими словами — терминология для меня была чужой, но, если перевести на привычный для нас язык, получится все правильно: «вера, действующая любовью». Я была рада, что мои друзья сразу отметили самое главное в батюшке. «Это он ко всем так относится, или только к знакомым?» – допытавались мои приятели. «Ко всем, ко всем», – успокаивала я их, и это была правда. «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий...» Конечно, я знала этот гимн любви из 13 главы 1 посл. к Коринфянам св. Апостола Павла. Это были первые стихи из Нового Завета, которые по-настоящему тронули мое сердце, когда я была еще баптисткой. Но в глазах моих неверуюших друзей Евангелие не имело авторитета Божественного Откровения, ссылаться на св. Писание, сыпать цитатами, как это всегда делали баптисты, в данном случае значило просто сотрясать воздух. Я чувствовала, что одна открытая улыбка о.Александра, его радостный, любящий взгляд, простые теплые слова, в которых чувствовались и отцовская любовь, и забота, и тревога за усыновленную душу оказались более действенными, чем долгие проповеди и наставления. Мои знакомые долго не уходили из храма, разглядывали батюшку. Задумались: «Да-а-а... ты хорошо устроилась, позавидовать можно». Я торжествовала: «Да я сама себе завидую. Но больше – радуюсь!». До сих пор, стоит только подумать об отце Александре, я начинаю улыбаться. Мы, его духовные чада, грелись в лучах его любви, как котята на солнышке, а время в стране тогда было «холодное», неприветливое... После службы, сидя на лавочке возле храма, мы часами ждали своей очереди, чтобы за 5-10 минут обсудить с отцом Александром свои духовные и житейские проблемы, посоветоваться или просто поплакаться. Даже когда никаких дел и забот не было, я не торопилась сразу в Москву, хотя путь был неблизкий, сидела и смотрела, как отец Александр, приглашая из толпы то одного, то другого, ходит, беседуя со счастливчиком, вокруг храма. Может быть именно в такие моменты у кого-то рождалась живая вера, или зажигалась надежда, потому что рядом была любовь. Любовь отца. Любовь ободряющая, радующаяся и самым слабым попыткам ищущего прорваться к вере, к Спасителю. Сам себя батюшка часто называл акушером, помогающим рождению души для Царства Небесного. Наверное, как и у всякого человека, у отца Александра были свои искушения, слабости, сомнения, но нас он никогда не «грузил» своими проблемами. Какой ребенок понимает, что у родителей есть своя сложная, полная испытаний, жизнь? А я тогда переживала время духовного младенчества, вероятно поэтому в моей памяти отец Александр запечатлелся как человек без проблем, хотя я знала, что так не бывает. Сейчас я на многие вещи смотрю уже другими глазами и думаю: «Бедный батюшка! Какие ему достались плохие духовные дети: строптивые, неблагодарные, непонятливые, горделивые, необязательные...» Список грехов человеческих бесконечен. А он любил нас такими, какие мы есть, и через эту любовь мы поверили в чудо и реальность любви Господней. Сейчас психологи много говорят о том, что если ребенок в детстве был лишен родительской (безусловной) любви, то ему будет трудно находить контакт с другими людьми во взрослой жизни, верующий добавит, что такому человеку и к Богу прийти будет гораздо сложнее, потому, что у него с детства разрушен образ милосердного отца. Батюшка своей любовью закрывал эту брешь в сердцах недолюбленных, восстанавливая доверие к Богу. Он был живой иконой Христа, уверена, что не я одна думала: «Вот, послал же Господь нам такое чудо: жить рядом со святым». При этом, в облике о.Александра, в его речи, самой манере разговора, поведении не было абсолютно никакой стилизации под древнее православие, что считалось модным в то время среди неофитов, да и в наши дни, к сожалению, широко распространено в «младостарческой» среде. Отец Александр никогда не изображал из себя ни «старца», ни «угодника», не было в нем ничего нарочито «иконного», «житийственного», не складывал он особым образом ручки, не возводил очи горЕ, не склонял долу скорбное чело, не пугал людей испепеляющим взглядом грозного «пророка», не повергал в замешательство высоким витийствованием на церковнославянском — хоть и священном, но непонятном простому человеку языке. Но каждого: и простодушного ребенка, и робкую девушку, и сомневающегося студента, и замученную заботами мать семейства, и ученого мужа, и неграмотную старушку мог утешить, вдохновить, поддержать, разбудить сердце для духовного делания своим ясным — с виду простым, но в глубине своей мудрым и точным словом, одарить лучезарной улыбкой, согреть сердечным теплом. При всей простоте и даже обыденности его обхождения, всегда было чувство, что он существовал в каком-то другом измерении. Время у него было как бы раздвинуто; казалось о.Александр сам управлял временем, он успевал везде, был одновременно и cвященником, и духовным отцом, имеющим такую обширную паству, что диву даешься, как он имена-то помнил, и исследователем-библеистом, писателем, лектором, организатором, проповедником, добрым другом и просто семейным человеком. Сама мысль у него была стремительной и невероятно ясной. Я часто смотрела на него и с грустью думала: «Батюшка, я не успеваю за вами, я не успеваю за вашей мыслью, я не могу жить в таком темпе, я устаю от обилия информации, от впечатлений, даже от радости. Но я все вижу, я постараюсь все запомнить, осознать, продумать, понять. Потом, когда я духовно подрасту». Далеко не сразу стало раскрываться и проясняться значение того, что я услышала, увидела, чему была свидетелем тогда, в то благодатное время земного общения с отцом Александром. Конечно, общение это не прерывается и сейчас, ведь «Бог же не есть Бог мертвых, но живых, ибо у Него все живы» (Лк. 20-38), боюсь только, что к такому общению я готова еще меньше. Отцу Александру при всей динамичности его жизни, при всей веселости нрава и подвижности ума была присуща необыкновенно глубокая внутренняя тишина, невозмутимое спокойствие духа, его словно окутывало то, что на библейском языке принято называть «облаком благодати Божией», наверное поэтому от него никогда не хотелось уходить, я старалась просто побыть подольше рядом с ним – в тени этого Облака. А когда о.Александр говорил о Христе, он весь светился радостью, и у меня сразу возникало ощущение, что батюшка сам был свидетелем евангельских событий. Исчезало историческое время, отделяющее нас от далекой евангельской эпохи; придвигалась так близко и делалась достоверностью земная жизнь нашего Спасителя, звучали в душе слова: «...достигло до вас Царствие Божие...» Когда я находилась возле о.Александра, мне казалось, что нет никаких проблем в жизни, все понятно и просто. И мне сразу хотелось делать что-нибудь значительное, доброе: любить ближнего и дальнего, прощать обидчикам, помогать немощным, чем-то жертвовать – так зажигал он сердце любовью к Воскресшему, так велика была сила его вдохновляющей веры. Приезжая домой и оставаясь без батюшкиной, как сейчас говорят, подпитки, я обнаруживала, что дальнего любить еще как-то можно, а вот ближнего – никак и сразу было ясно, что у тебя самой еще ничего нет, ни любви, ни сильной веры, ни терпения... Впадала в уныние: жизнь со Христом казалась недосягаемой... Но вспоминались радостные глаза отца Александра, его простые, полные убеждения слова: «Господь даст все, что вам нужно, только верьте и трудитесь. Трудитесь! Не мечтайте, а делайте, пока молоды, пока есть силы. Время летит стремительно, надо успеть хоть что-то воплотить. Сколько прекрасных замыслов погибло, потому что люди мечтали, ждали каких-то особых условий. Поймите, эти условия создаем мы сами, это и есть духовный труд: наше упорное сопротивление расслабленности, серой обыденности. Не унывайте, если что-то сразу не получается, так и должно быть, ведь Царство Небесное усилием берется. Главное - не сдавайтесь, действуйте. И всегда начинайте и заканчивайте день молитвой: сначала хоть по 5-10 минут утром и вечером, но каждый день, постепенно все выстроится...» Молитвослов, который о.Александр подарил мне в 1975 году до сих пор со мной. Благословение моего духовного отца. В о.Александре каким-то непостижимым образом соединялось несоединимое: мягкость сердца и непреклонность характера. Батюшка уважал свободу и достоинство каждого человека, что не так уж часто встречается среди лиц духовного сословия. Трудно себе представить, что он мог кого-то обидеть грубым замечанием даже «ради спасения», как это нередко делают другие — «нелицеприятные» священники. Отец Александр не упрекал в грехах, но очень огорчался, если видел, что человек не хочет видеть свое беззаконие, а когда видит, то не прикладывает достаточно усилий, чтобы преодолеть его, топчется на месте. Для меня самым действенным средством встряхнуться от духовной спячки было горькое батюшкино сетование: «Ну вот, опять вы из помощника превратились в пациента. А я так надеялся!» При всей своей мягкости, о.Александр никогда и никому не позволял сесть себе на голову. В нем не было и тени расслабленности: стремительный, как молния, при этом никакой суетливости и экзальтации. Чувствовалась невероятная твердость, собраннось его души. Как ему это удавалось? Для меня это оставалось загадкой. Кстати, этим же качеством обладал и отец Станислав Добровольскис – францисканский монах и священник из Литвы, к которому я часто ездила. Я никогда не жалела о прошлом, никогда не хотела вернуться в юность и прожить заново, ведь в каждое событие жизни было вложено столько сил и эмоций, что казалось невыносимым пережить еще раз все эти трудности, да и радости тоже, разве только все плохое, нечистое, греховное хотелось сделать небывшим. Но теперь мне досадно, что в то блаженное время, когда отец Александр был рядом, был еще так доступен для всех нас, я постеснялась, не решилась, не сообразила, не удосужилась задать батюшке вопросы, которые мучили меня тогда и не все разрешились и теперь. С присущим всем молодым людям легкомыслием я считала, что все еще впереди, я еще успею все спросить. Я думала, что так будет всегда: милый сердцу храм в Новой Деревне, родные лица братьев и сестер во Христе, Святые Дары из рук нашего отца Александра, из рук святого... «Настоящая жизнь», которую я так мечтала обрести в юности, «жизнь с избытком», о которой так обнадеживающе говорит Христос – это не просто поэтическое преувеличение, она есть – верен Господь Своему Слову. Золотым ключиком оказался Крест Христов – «... для погибающих – юродство, а для нас, спасаемых, – сила Божия» (1 Кор. 1, 18). И помог мне отыскать дорогу ко Христу мой духовный отец Александр Мень. Навсегда остались в памяти картинки: наш крошечный храмик в Новой Деревне, сияющий отец Александр в белом подряснике, наши общения: «…когда вы соберетесь о Имени Моем...» Тепло духовной семьи, любовь отца Александра ко всем нам, через которую просвечивала любовь Христа, я ощущаю до сих пор. Святый отче Александре, моли Бога о нас! P.S. Про кинопленки Когда в 1988 году, к великому удивлению всех, власти разрешили открыто праздновать 1000-летие Крещения Руси, и начался новый, свободный этап жизни нашего общества, на всю страну зазвучало слово о.Александра. Как-то вдруг и сразу батюшка стал очень известен: школьники, студенты, простые рабочие и домохозяйки, культурная и интеллектуальная элита – все спешили увидеть и услышать такого необычного священника. Толпы людей собирались на беседы с о.Александром, проводились лекции, тематические вечера в клубах, кинотеатрах, стадионах, были передачи на радио, телевидении. Его повсюду приглашали, и он никому не отказывал — спешил донести до всех Евангельское Слово, я уверена, что батюшка предвидел, что это не продлится долго. Люди, которым внушалось на протяжении десятилетий всеми возможными и невозможными способами, что они – муравьи, просто производственная сила, бесправная толпа, безликая масса вдруг слышат, что каждый из них – Божие творение, достойное любви, что каждый призван и дорог для Спасителя, что вся жизнь их может измениться, потому что Отец Небесный ждет их ответа на Свой зов. Когда о.Александра убили, началась охота за его словом. Мой брат Михаил, у которого была любительская видеокамера делал записи этих лекций и бесед. В то время такая камера была редкой и дорогой игрушкой, и люди, снимавшие о.Александра были наперечет. Особенно для КГБ. ОНИ пришли к нам очень скоро после убийства о.Александра. Мы не открыли им дверь. Сначала ОНИ не говорили, что им нужно. Пришли второй раз. Нас с братом дома не оказалось, а мама их опять не впустила. На этот раз ОНИ уже открыто потребовали отдать пленки с записями о.Александра. Угрожали, через дверь кричали, что они знают, что Миша собирается уезжать в Америку и не выпустят его, пока он не отдаст им эти пленки (Миша все-таки уехал в декабре 1990 года). Последним аргументом была угроза: не хотите с нами говорить по-хорошему, так и пеняйте на себя, если что-нибудь случится с вашим сыном, а вдруг он «случайно» под машину попадет? Бедная верная и любящая наша мама! Она боялась за Мишу, плакала, но дверь так и не открыла. Пленки были переправлены за «кордон» вскоре после убийства батюшки — мы понимали очень хорошо, что их будут искать. ОНИ сочли делом первостепенной важности изъятие и уничтожение видеопленок с записями лекций и бесед о.Александра. То, что произошло, говорит не просто о методах работы КГБ, что всем давно известно, но о метафизическом страхе всей Системы перед ОДНИМ человеком. Если ОНИ с такой поспешностью кинулись выискивать даже то немногое, что удалось записать, значит сочли изъятие и, видимо, уничтожение видеопленок с живым словом о.Александра делом первостепенной важности. Размагничены были и все записи о.Александра, сделанные для передач на радио и телевидении. ОНИ испугались слова отца Александра! Весь великий и могучий «союз нерушимый республик свободных» испугался проповеди всего одного верующего христианина! Испугались, когда стали понимать КАКОЙ проповеди и КАКОГО христианина! Это ли не улика против них самих? Это же очевидное свидетельство, что убийство было заказное и организатором было «очень высокое и неприятное ведомство» (так назвала эту организацию моя начальница на работе, когда в 1984 году после ареста С.Маркуса и А.Риги и обыска в нашей квартире работник КГБ приходил регулярно беседовать со мной «о смысле жизни» во время моего рабочего дня). Сколь же весома оказалась Радостная Весть в устах отца Александра, если за нее была назначена такая высокая цена – жизнь человека! Жизнь праведника, благовестника и истинного ученика своего Небесного Учителя. ВОСПОМИНАНИЯ БЫВШЕЙ БАПТИСТКИИз писем к друзьям I … До сих пор я не перестаю удивляться, что казалось бы абсолютно чужие люди, которые в обычной жизни вряд ли бы встретились и подружились, становятся братьями и сестрами во Христе, собираясь, как писал отец А.Шмеман, «во Церковь», то-есть, образуя собой живое тело Церкви. Говорят, что в нашем возрасте трудно заводить новых друзей. Возможно это так, но вот новых братьев и сестер во Христе уже здесь, в Америке, я приобрела немало. Каждый раз, входя в храм, я вспоминаю слова псалмопевца и царя Давида: «Как хорошо и как приятно жить братьям вместе!», добавляя от себя: и сестрам тоже. Моя церковная подруга сейчас страдает, что я не верю в чудо благодатного огня. Не верю, но вот чудо огня любви Христовой, которое нас – еще недавно совсем незнакомых людей – объединяет и делает сестрами и братьями, меня поражает до сих пор. И это не просто образ, метафора, это реальность всей моей жизни. Духовное родство для меня всегда очень радостное переживание, может быть оттого, что я выросла в большой семье. К братьям-сестрам баптистам у меня сохранилось такое же теплое отношение, они тоже для меня «родные», но свою сознательную веру я обрела не у них, а позже, когда крестилась в Православной Церкви. Тем не менее, всегда с волнением вспоминаю мои юные годы, прошедшие в баптистской, как я говорю, «оранжерее». Будучи защищены от многих тяжелых проявлений зла и несовершенства этого мира всем укладом жизни верующих людей, мы и впрямь росли, как в теплице. Наша церковная жизнь была интересной и насыщеной: мне нравилось красивое пение хора на богослужениях, я любила своих друзей, с которыми мы ходили в походы, ездили в разные города к нашим братьям-сестрам, была у нас и группа по изучению Евангелия с Сашей Федичкиным во главе, которого я ценю и уважаю до сих пор. Но, несмотря на все это, там мне не удалось найти ответы, на мучающие меня вопросы. И, хотя отрываться от родного гнезда было очень болезненно, обретение «смыслов» в итоге оказалось важнее душевного тепла и уюта привычной жизни. У баптистов нет традиции пастырства в нашем православном понимании, и, упразднив Таинство Покаяния и регулярную исповедь как практику душепопечения, они оказались, словно дети без отца, каждый наедине со своими проблемами. Конечно, само понятие «покаяние» у баптистов существует, но толкуется совсем по-другому — как одномоментный акт, приводящий к рождению свыше. Покаяние, обращение, возрождение – у них это почти синонимы, по крайней мере, так я понимала в то время. Существует своего рода схема воцерковления у баптистов: человек в молитве обращается ко Христу как своему личному Спасителю, кается в грехах (не знаю, как сейчас, но тогда это происходило публично, часто в довольно экзальтированной форме), становится возрожденным, принимает Крещение и… остается наедине со своими вопрошаниями сердца и ума. Откуда на Земле смерть, зло, страдание? Есть ли ад на самом деле, или это просто поэтический образ? Как согласуются понятия свободной воли и предопределения? Неужели Господь спасает только баптистов? И что значит само спасение? В чем состоит духовная жизнь? Почему верующие всегда скорбные, говорят все время о страданиях и плачут, когда молятся? Как разобраться в том же Священном Писании, которое, хотя написано по-русски, но все равно мало понятно, особенно Ветхий Завет? На все эти вопросы я ответов не находила. Проповеди, произносимые во время богослужений не слишком помогали. Никакого научения в вере в то время не существовало. Каждый был сам себе и учитель, и наставник, и патриарх, и папа римский. Тут начиналось «народное» творчество: Священное Писание толковали, в буквальном смысле слова, как кому Бог на душу положит. Мы с подружками, понимая скудость нашего жизненного опыта, искали помощи, духовного водительства, но нигде не находили — нет у баптистов такой традиции. Как мы завидовали православным, узнав, что у них может быть личный наставник, духовный отец! Духовный отец в нашем воображении представал в образе просветленного и бесстрастного мудреца, читающего твою душу как открытую книгу, постигающего все самые тонкие движения сердца и ума, имеющего ответы на все мыслимые и немыслимые вопросы. Мы заранее трепетали перед таким духовидцем и учителем. Узнаваемый образ, правда? Старец! Вот так-то! Конечно, мы были романтичные девочки, но казалось бы, откуда у нас, баптисточек, такие православные представления? Только в Америке, пообщавшись с протестантами, я поняла, насколько наши русские баптисты «оправославленны». Да и не мудрено: бабушки и дедушки у многих из них (и у меня тоже) были православными, перешедшими к баптистам в сознательном возрасте, как они говорили, из «мрака язычества в свет Божьего Слова», вот они и принесли с собой православную ментальность. У русских баптистов сохранилось благоговейное отношение к Вечере Господней (Причастию)
и другим, так и хочется сказать, Таинствам. Хотя само понятие «Таинство» у них не имеет вербального эквивалента, но оно присутствует в их подсознании и переживается так же глубоко, как и у православных. Пусть официальное вероучение протестантов отвергает понятие сокрального, в душе русского баптиста все равно живет чувство святыни. Помню с каким трепетом готовились мои родители к Хлебопреломлению: молитва и пост — все, как у хороших православных (только в другой форме, конечно). А тропарь: «Христос воскрес из мертвых...»? Это же самое главное Пасхальное песнопение у наших баптистов! Ну, какие еще протестанты, кроме русских, поют на Пасху православный тропарь? С другой стороны, у наших баптистов существовали элементы язычества, характерные и для православной среды: многие верили в приметы, сглаз, действенность особых форм поведения и словесных формул, другими словами — ритуалов. Наш общий знакомый П.А. в юности обожал рассказывать про оборотней, на полном серьезе уверяя нас, что он сам лично видел женщину, которая на его глазах превратилась в свинью, потому что не помолилась перед едой, любил всякие сюжеты с бесноватыми, нечистой силой, мертвецами, на поздравительных открытках пририсовывал могилки, крестики, в общем был, как сейчас говорят, очень «готичным». Конечно, в этом случае было больше «выпендрежа» перед нами — молодыми и впечатлительными сестрами, но все подобные рассказы были пропитаны каким-то темным, языческим страхом. Ничего подобного нет и впомине у американских баптистов. Ни сокрального, ни магического отношения к духовным реалиям я не заметила. Вера очень разумная, прагматичная, социально активная – это христианство «чистого разума», если можно так сказать. Есть здесь и такие баптисты, которые к Хлебопреломлению приглашают всех, даже некрещеных; выходит, что Трапеза Господня уже не только не Таинство, но даже и не символ единения Его учеников, а что-то наподобие (прости, Господи) «трубки мира» что-ли. Перед крещением пастор не один раз напоминает, что само крещение ровным счетом ничего не значит, важна только личная вера. Тогда зачем креститься? Из-за этой разницы менталитетов уже в наше – перестроечное – время возникали проблемы у русских баптистов и их американских спонсоров. Знаю не понаслышке – старые друзья рассказывали. Если в России баптисты немного православные, то в Америке наоборот православные — немного протестанты. Протестантский элемент, иногда довольно ощутимый, вносят в церковную жизнь американские конвертиты, перешедшие из протестантских деноминаций. Есть случаи, когда переходят в православие целыми приходами вместе с пастором. Начинается интерес к восточному христианству, как правило, с изучения истории ранней Церкви. Я не вижу ничего дурного в таких поисках и переходах, наоборот — это замечательно, что человек сознательно ищет свою веру. Мой любимый мыслитель Н.Бердяев писал, что «... источники разделения православного Востока и католического Запада и взаимного их соединения нужно искать не в догматике и не в церковном строе, а в глубине религиозно-мистического опыта ...» Он дает блестяшую характеристику особенностей двух типов христианской мистики — православной и католической — и их проекции в истории и культуре. Элла Лаевская в своей книжке и замечательных лекциях тоже говорила об этом, но уже как историк искусства и культуролог. Удивительно, что этот самый важный момент почти не учитывают, когда рассуждают об экуменизме. Экуменизм ведь не в том, чтобы вывести среднеарифметическую богословскую величину, и не в том, чтобы пренебречь различием духовных традиций, и уж совсем не в том, чтобы изобрести особую «экуменическую» веру, при этом не «заходя в конфессию», как тщетно пытался сделать С.Р., а просто в желании не поедать друг друга, не враждовать, в умение опознать в другом типе мистики, в ином проявлении христианского опыта своих братьев и сестер во Христе. Отец Александр часто говорил, что самое трудное для любого человека понять, что все люди — РАЗНЫЕ, иногда для этого требуется путь длиною в целую жизнь. Мне кажется, что человек интуитивно находит конфессию, которая соответствует его типу мистики, внутреннему устроению ума, души, духа, его сокровенному «я». По крайней мере так было у меня. Ну родилась я с православной душой, что же мне у баптистов всю жизнь сидеть? Важно еще вот что: когда человек выбирает, он изучает, а не просто слепо следует какой-то традиции – народной или семейной. Возражения, что зачем куда-то переходить, ведь Христос везде один и тот же, мне кажутся совсем уж несерьезными и свидетельствуют о полном равнодушии, безразличии к вере и ее проявлениям. Значит у такого человека живую веру заменила христианская идеология. II Меня всегда привлекало разнообразие внутренних миров человека. Может быть, поэтому я в свое время общалась с совершенно разными людьми от ультра-правых консерваторов, даже реакционеров до крайне левых либералов в православной среде, католиками всех мастей, не прерывала общения с родными баптистами и всяческими другими протестантами, а также общалась с экуменистами, оккультистами, атеистами, язычниками, психологами, парапсихологами, людьми доброй и недоброй воли. А вот еще: Московский методологический кружок Г.П.Щедровицкого (почти «Игра в бисер» по-русски) – очень интересный опыт общения. И я убедилась, что почти всегда и везде есть своя правда, люди очень по-разному видят мир и действуют по-разному, да ведь так и должно быть — как говорят биологи, «чем больше видовой состав биоценоза, тем устойчивее сообщество в целом». Господь, сотворив такое многообразие человеческих типов, культур, духовного опыта, тем самым позаботился о нас, что бы мы не вымерли. Поскольку в Америке, как в Греции, все есть — я имею в виду большое разнообразие христианских конфессий и, соответственно, богослужебных практик — здесь полное приволье для любителей литургики. Мне это всегда было очень интересно, ведь человек – существо молящееся. Когда я жила в России, то старалась познакомиться с самыми разными формами веры у людей. Ходила в разные православные храмы (какой хор был в Кузнецах!), была на службе у старообрядцев (знаменый распев!), у католиков (еще застала грегорианский хорал и латынь!), у лютеран, в армянской церкви, в синагоге, в мечети (в Питере потрясающе красивая!) и т.д. Здесь, в Америке мы с мужем тоже бываем в разных храмах. Это совсем не мешает мне ощущать себя и быть православной. Американские баптистские проповедники стараются во время богослужения держать эмоциональный контакт с паствой, примеры для своих проповедей берут из повседневной жизни, зачастую — это ироничные или просто забавные истории. Зал неоднократно взрывается смехом, иногда все хлопают в ладоши в знак одобрения. Совсем непривычно для нас, но всегда приятно смотреть на их приветливые, радостные лица — ведь люди пришли благодарить Бога за Его милости и любовь. У американских баптистов невероятно высокий уровень музыкального, как они говорят, «служения». А организация жизни общины просто фантастическая! Но все же после такого собрания остается чувство, что мы просто побывали в гостях у очень милых людей, и в конце их богослужения мой муж неизменно задает свой коварный вопрос: ну, послушали музыку, поговорили о Боге — хорошо, а когда же начнется служба? Нам у них не хватает глубины созерцания, православной теплой молитвы, недостает чувства сокрального, недостает именно богослужения. Да, действительно, очень уж все приземленно, прозаично, рационально, так на то они и протестанты! Зато какая структурированная земная жизнь! Я баптистов все равно люблю — наверное, по старой памяти. У епископалов (англикане на американский лад) на богослужениях бывают литургические танцы девушек, захватывающее пение спиричуэлс после Причастия: вместе с черной солисткой (прихожане почти все белые) поет вся церковь, причем по нотам. Надо сказать, что это очень впечатляет – эмоциональный драйв довольно ощутимый. Но по-западному: через 10 минут все уже переключаются и идут пить кофе. Как говорит мой муж, таких американских епископалов, которые после службы не пьют кофе, в природе не существует. Не так давно католикам вернули дособорную мессу на латыни, мы с Крисом поехали,
посмотрели: много молодежи, девушки приходят в платочках и длинных юбках, мужчины в строгих костюмах с галстуком, это при том, что почти вся остальная Америка – протестанты и католики – в храм приходят чуть ли не в джинсах и майках. Стоят большие очереди на исповедь (тоже довольно необычно), священник медленно, с трудом читает по латыни с сильным американским акцентом. Как на съемках старого кино, трогательно до слез. Все-таки, тянет и американцев к старине с ее строгими уставами церковной жизни. Люди сами желают хоть какой-то аскезы, ограничений, напряжения духовного подвига, не хотят веры и радости задаром, чувствуя, что «Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его». Я очень хорошо понимаю такой порыв. Вспоминается моя католическо-экуменическая юность: московский храм св.Людовика на Лубянке, отец Станислав Можейко, читающий по складам на латыни, посольские дамы в «фирмовых» нарядах, с брильянтами в ушах... (не перестаю удивляться: как С. – поэт по своему мироощущению – смог на передаче у о.Якова Кротова отречься от своей католической молодости? Видимо, это потемки мужской души, куда женскому взгдяду путь заказан. Но мы же ходили туда довольно часто, причащались, С. считал себя католиком. Что же в этом плохого? Не экуменично что-ли? А ведь в нашем «самострочно-хипповом» католичестве 70-х годов было столько романтики! Иллюзий, правда, тоже хватало). III Я росла в христианской среде, но хорошо понимала, что вера и убеждения не передаются по наследству. Передается информация, из которой, как из мозаики, можно сложить разные узоры.
В какой узор сложатся бусинки знания, интуиции, прозрений, волевых порывов, Божией благодати зависит во многом и от самого человека, его воли и желания идти навстречу Господу.
«Со-творение» в своей душе жилища, храма для Духа Божия — это, по моему глубокому убеждению, и есть главное духовное творчество человека. Его ответ на зов Божий. В отличие от художественного, где требуется особый талант, духовное творчество как бы вменяется каждому человеку как его жизненая задача, потому что у всех людей есть «исходный материал» – дар самой жизни и «искра Божия» в каждой без исключения человеческой душе. (Тут возникают всегда интересные для меня проблемы свободы, веры, выбора — одним словом мой любимый С. Къеркегор, но об этом потом.) Эмоциональная память — самая глубокая. В моей детской душе долго жил образ сурового Бога, который только и ждет оплошности грешника, чтобы наказать и проучить непокорного. Эти представления были рождены баптистскими проповедями тех лет, которые часто состояли из нагнетания чувства вины и страха кары Господней за неверие. Произносились эти проповеди с кафедры, над которой цветными стеклышками были выложены слова: «Бог есть любовь»! Летом устраивались многолюдные общения на природе, где нас призывли к покаянию. После собрания в молитвенном доме собиралась целая толпа молодежи, мы все вместе ехали на речном трамвайчике на Ленинские (Воробьевы) горы, по дороге пели под аккомпанемет аккордеона, гитар. Песни наши были «крамольные» — про Бога. Люди косились на нас: кто с удивлением, кто с интересом, кто с неодобрением. В парке находили укромную полянку, вставали в круг, отгоняя зелеными веточками зудящих комаров, пели хором свои «гимны», читали стихи, молились, слушали проповеди. Проповеди были разные, но неизменным был сюжет о неминуемых адских муках для людей невозрожденных. Кто-нибудь из старших братьев, скорбно возводя глаза к небу, вопрошал страдальческим голосом: что ты, ответишь на Страшном Суде, если сейчас не покаешься в своих грехах, ведь по дороге домой ты можешь умереть? Чувствительное девичье воображение рисовало картины непоправимых несчастий, сердце сжималось от отчаяния, представляя безутешно плачущих родителей, в одночасье потерявших своих нераскаяных детей. Любимые папа и мама, одинокие, страдающие, беспомощные, которым уже никак нельзя помочь — самое травмирующее для ребенка зрелище. Я испытывала враждебность к проповеднику, рисующему такую безжалостную картину. Даже не к проповеднику — ведь это были все «свои» Коли, Саши, Пети, я знала, что они хорошие люди — а к их словам, на мой взгдяд, глупым и недобрым. Все время размышляла: кто решил, что надо именно «так» говорить, «так» молиться? К тому же, я никак не могла понять, в чем же нам надо каяться? Какие грехи надо оплакивать? Мы были примерными девочками, учились хорошо, у нас было много друзей, я ходила в музыкальную школу, занималась спортом, в конце концов — «слушалась маму с папой». Что же от меня хочет Бог? Испытывала мучительный стыд, когда звучали молитвы с рыданиями тех смельчаков, которые выходили на середину круга каяться в своих грехах. Было неприятное ощущение «подглядывания» в замочную скважину. Я недоумевала: почему интимный разговор души с Богом должен проходить при свидетелях? Но так было принято. Покаяние наедине «не считалось». Моя тогдашняя подруга — чудная девочка, но очень стеснительная — просто страдала, что не может «покаяться», у нее не получалось рыдать при всех. «Тренировалась» дома, говорит, что чуть ли не билась головой об стенку, заставляя себя плакать. Она была абсолютно нормальная во всех отношениях, просто очень хотела принять крещение, а без «покаяния» не крестили. Мне это до сих пор не смешно. Все это я воспринимала как насилие, которое рождало внутреннее сопротивление — я не хотела верить в карающего, жестокого Бога. Радость общения с братьями-сестрами меркла, в душе оставался неприятный осадок. Совершенно непонятно было, почему такая эмоциональность на грани истерики, пронизываюшая молитвы, самодельные стихи, песни и проповеди, считалась у баптистов видом духовности? Удивляло многословие проповедников, прикрывающее пустоту и скудость мысли. Удручал интеллектуальный «аскетизм» (по-простому – невежество), отрицание образования, науки, культуры, изумляло психологическое насилие: если ты хоть в чем-то ведешь себя не так, как принято, ты — не «настоящий» верующий, «духовность» брата или сестры измерялась количеством возвышенных слов и набором определенных поведенческих штампов. Чем старше я становилась, тем больше росло во мне неприятие такой веры. Все у баптистов мне стало казаться ненастоящим, неподлинным, примитивным. Но деваться было некуда. То, что существуют другие живые христиане, мне не приходило в голову. То-есть, конечно, я знала из книг и курса школьной истории, что были в средневековой Европе с ее кострами инквизиции какие-то нехорошие католики (в основном, хитрые иезуиты), была православная Русь царских времен с жадными попами в парчовых облачениях, обманывающими простой народ, вот и сейчас еще встречаются темные и суеверные старушки, поклоняющиеся «доскам», знала, что есть разные «сектанты», типа иеговистов или адвентистов, которых баптисты опасались больше всего и про которых говорили, что они — заблудившиеся души, отошедшие от истинной веры. Только себя баптисты считали настоящими христианами, «народом избранным», отделенными от грешного мира. Наш баптистский мир был очень замкнутым и делился на «хороших» баптистов и «плохих» мирских людей, то-есть, всех остальных. Помню, как я удивилась термину «миряне» у православных, для нас «мирские» — это были всегда неверующие люди. Отчасти, такая изоляция послужила питательной средой вероисповедной гордыни, ограниченности и одновременно страха перед чужим внешним миром, но в то время я только начинала догадываться об этом. И тем не менее, у баптистов было очень много и поучительного, достойного, здорового. Тогда я не все понимала, да и не могла из-за своего юного возраста, сознание ценности такого опыта пришло гораздо позже. В любом случае, это был важный для души этап. Непростым было и само время хрущевских гонений, возникновение движения «инициативников», преследования за веру: взрослых активистов сажали, на детей давили в школе, мы ведь не вступали в комсомол,
по сути, почти закрыт был путь к высшему образованию, особенно гуманитариям... IV Воспитанная в баптистской вере, я знала, что Бог есть, но тот образ Бога, который я видела у баптистов, меня совсем не привлекал, а где и как найти «моего» Бога, я не знала. Я была как Буратино: золотой ключик у меня был, а где волшебная дверца – неизвестно. Я искала, вернее старалась искать, но больше ждала и, боясь пропустить откровение тайны «настоящей» духовной жизни, бросалась на каждого человека, кто, как я думала, мог бы помочь мне в моих поисках. Круг людей, с которыми я общалась в юности был ограничен моими немногими школьными друзьями и братьями-сестрами с Мало-Вузовского переулка. Я всматривалась в каждого нового человека, который там появлялся. Примерно в 1973-74 гг. мы познакомились с молодыми православными — это были Юра и Саша (так называли тогда о.Георгия Кочеткова и Александра Михайловича Копировского), которые случайно-неслучайно попали на «разбор» в нашу «группу интеллигенции». По баптистской терминологии тех лет слово «разбор» обозначало группу, где изучалось Писание, Bible Study по-американски или «малые группы» по-новодеревенски. Инициатором создания нашей группы была моя старшая сестра Таня. Было это где-то в 1969-1970 годах, мы еще учились в школе. «Московская группа интеллигенции» или сокращенно «МГУ» – так нас называла остальная «молодежь», которая ходила в московскую церковь ЕХБ,
в то время у баптистов была только одна община на Мало-Вузовском переулке. «Молодежью» были дети потомственных баптистов, кроме москвичей были там и люди, которые приехали из разных городов и деревень в то время могучего СССР, кто учиться, кто работать по лимиту, кто искать жену – Москва еще с пушкинских времен славилась как ярмарка невест. «Группа интеллигенции» вначале была небольшая и состояла из друзей детства. Наши родители дружили еще с молодости, мы вместе росли, хорошо знали друг друга, некоторые из нас уже были студентами. Собирались раз в неделю у кого-нибудь дома: изучали Евангелие, пели, учились молиться, вместе встречали Рождество, Пасху и, конечно, Новый Год. Даже изобрели свой «баптистский КВН» (который почему-то очень волновал КГБ – про него постоянно спрашивали на допросах, но это было уже гораздо позже), были в нашей группе и «крамольные» интересы: наука, культура, искусство, которые в то время были под большим подозрением у баптистов как «мирские искушения». Сначала нас обвиняли в превозношении за то, что мы отделились от общей массы, но потом стали формироваться и другие группы. В «командирах» недостатка не было. Особенно старались быть на виду молодые юноши из провинции. Так возникли группы вокруг Коли Епишина (Брянского), Саши Семченко (Джамбульского), был оркестр народных инструментов под руководством Толи Сазонова (я одно время с большим вдохновением играла там на балалайке и гитаре), начинал свою работу с молодежным хором и симфоническим оркестром Женя Гончаренко. Происходило это структурирование совершенно стихийно, нами никто из старших братьев-проповедников не руководил, у них «наверху» были свои проблемы: шла нешуточная борьба за власть, должности, деньги, за возможность поехать в командировку на Запад. В это же самое время росло движение баптистов-инициативников, «отделившихся», особенно ревностных из них сотрудники КГБ вылавливали и отправляли на Восток. А у нас, у «молодежи» бушевали свои страсти: остро стоял вопрос коротких юбок и крашеных ресниц у девочек. Быть привлекательной считалось грехом. Мы роптали и тайком красились и
наряжались. Баптистские мальчики, недавно приехав из далеких городов и сел, едва закончив среднюю школу, не успев научиться грамотной речи, рвались в проповедники, в лидеры, все хотели наставлять других и что-нибудь возглавлять. В начале 70-х на Вузовском стали появляться колоритно одетые, длинноволосые, иногда прокуренные и пахнущие алкоголем, может быть и подколотые девушки и юноши. Но мы про наркотики тогда еще ничего не знали. Появилось новое слово «хиппи». Баптистские бабушки их называли «гуппи». Вначали их опасались, рядом с хиппи всегда сразу же возникал дежурный дьякон, но потом привыкли. Их подозревали в плохих грехах, но не прогоняли, а вскоре они и сами исчезли, впрочем несколько душ баптистам все-таки удалось уловить в свои «сети». Жертвами «баптистской пропаганды» оказадись Саша-Душа и его друг Саша-Дар. Хорошие ребята. Саша-Душа написал рок-оперу, совсем не зная нотной грамоты, голос у него был невероятной силы, как у Шаляпина. Приходил ко мне домой в гости, рассказывал о проблемах хипповой жизни, говорил, что разочаровался в «хип-системе», потому что не нашел там настоящего братского отношения. Смущал меня странными взглядами, разговорами, главным понятием его философии была «свободная душа». Однажды предложил «пообщаться душами»: надо было долго-долго смотреть друг другу в глаза и молчать, поскольку слова только мешают. Мне-то как раз хотелось поговорить, но я согласилась. Сидя в креслах друг против друга, мы минут пять играли в молчанку, и я в это время думала, что Саша нашел не самый плохой способ казаться оригинальным: «быть как все» для хиппи было наивысшим позором. Молчать оказалось совсем непросто, мы засмущались, и Саша решил «сразить меня наповал» своим талантом — он стал петь свою рок-оперу. Я была ностолько поражена, что кое-какие слова помню до сих пор:
«Поток машин, толпа людей -
И так проходит каждый день.
Восстань против себя,
Восстань, восстань, восстань!
Душа нужна сейчас,
Пускай одежда — дрянь.
Звенят колокола,
Зовут на вдохновенье,
И юные сердца
Полны добра стремленья...
Поток машин, толпа людей -
И так проходит каждый день...» Но главное было не в словах, а с музыке. Я выросла на классике и совсем не воспринимала, так называемую, «легкую» музыку — у баптистов она считалась греховной. Джаз, Битлы, все эти ВИА меня совсем не интересовали, советскую эстраду я терпеть не могла, а тут Сашина музыка показалась вдохновенной, впервые в жизни я подумала, что в этой рок-музыке и гитарных переборах что-то есть. Подкупала его искренность, несомненно, Саша был талантлив. Когда он запел, в комнату вбежала перепуганая мама, думала стекла в окнах лопнут. А я в него сразу влюбилась, правда только на то время, пока он пел. Я быстро влюблялась во всех интересных людей и так же быстро разочаровывалась. Мама не одобрила дружбу с «волосатиком», и мы с Сашей перестали «общаться душами». Года через три, случайно встретившись в метро, Саша-Душа рассказывал с восторгом: «Представляешь, я покаялся! Хожу к баптистам, пою в хоре, у меня христианская группа, мы собираемся каждый день и молимся». Я удивлялась: «Как вам удается собираться каждый день?» Саша расплывался в гордой улыбке: «А у нас группа небольшая, всего трое: я, сестра-жена и брат-друг(Саша-Дар), да и живем мы все в одном доме». Приходили к баптистам на богослужение и другие непонятные люди, вроде бы не хиппи – без
бубенчиков и тесемочек, но одеты все равно не как баптисты, сразу видно — не свои. Как оказалось, иностранцы: Карл – молодой, высокий, бородатый красавец с голубыми глазами и большим носом с горбинкой – студент из ГДР; Рикардо – коренастый, смуглый, черноглазый и веселый – тоже студент, хотя у него уже есть жена и дети на родине, приехал из Мексики, ошарашил всех заявлением, что он член компартии, и у них христианин может быть коммунистом; Сандр – невысокий, сутуловатый, с тихим, немного блеющим голосом, непривычно-узколиций, у него, как и у Карла: борода, горбатый нос немного набок, напряженно-пристальный взгляд (нам он тогда казался уже старым, ему было за 30). Самое странное: носит берет, а не шляпу – и где только достал? Говорит хоть по-русски, но про непонятный экуменизм, он не студент и не член компартии, но почти иностранец – латыш из Риги со странной фамилией Рига, который живет на Рижском проезде у Рижского вокзала! Короче: у рижско-рижского вокзала, был рижско-рижский проезд... Отчасти из-за таких подозрительных совпадений Сандр сразу же и надолго вызвал у баптистов недоверие: агент КГБ? Американский шпион? Извращенец? А может быть еще хуже – иеговист? Новоиспеченые руководители молодежных групп, почуяв в Сандре конкурента, стали его сторониться: нечего наших овечек отбивать, иди в «мир» проповедывать, на готовенькое-то все горазды; говорили с ним в основном о грехе прозелитизма. Мамы молодых девушек заволновались – дошел слух, что рядом с домом непонятного рижанина находится парк Сокольники, девушкам было велено про чуждые учения не слушать, в парк Сокольники с человеком в берете не ходить. Общебаптистское мнение было малоутешительным: хоть Сандр и прикидывается «своим», но нас не проведешь! Какой же он баптист, если при встрече говорит: «здравствуйте»? Надо сказать: «Приветствую, брат!» и троекратно поцеловаться. Никто не считал Сандра верующим: при всех не покаялся, исповедует какое-то странное учение, что ему надо – не признается. На него смотрели с опаской — проповедь какого-то экуменизма (некоторым слышалось — коммунизма) никакого успеха не имела, но переполох Сандр вызвал среди баптистов немалый. Я тоже его долго подозревала в чем-то совсем не баптистском. Бедный Сандр! Ну, на что он, спрашивается, рассчитывал, проповедуя простоватым баптистам свой заумный экуменизм? Даже самый ленивый шпион, а уж тем более, миссионер, сначала изучает обстановку, обычаи той среды, куда его забрасывают. Вот уж поистине: в чужой монастырь да со своим беретом! Но мы с ним вскоре подружились — я оказалась единственной жертвой его красноречия и берета. Сандр – один из моих самых давних христианских друзей и мой крестный папа. Мы познакомились в 1971 г., он тогда считал себя баптистом и ходил в молитвенный дом на Мало-вузовском переулке. Вся история зарождения его экуменической группы и монашеского ордена, в котором я какое-то время состояла, прошла передо мной. Хотя я до сих пор не согласна со многими воззрениями Сандра и до сих пор спорю с ним, я ему очень благодарна, что через него я познакомилась с отцом Александром Менем. Случилось это в 1975 году, в Новую Деревню нас с Сандром привезла французская монахиня Клер. Главные же «смутьяны и соблазнители» баптистской молодежи были Юра Кочетков и Саша Копировский. Они были для нас первые богословы и первые «инославные» христиане. Баптисты удивлялись на них: такие искренне-верующие, образованные, доброжелательные и … православные! Как можно? Чуть ли не ждали, что вот сейчас объясним их православные заблуждения (особенно баптисты волновались про иконы), и Юра с Сашей примкнут к нашей истинной евангельской вере. Но все вышло наоборот. Это они увели за собой людей в Православную Церковь, несколько братьев даже стали священниками. Про Юру и Сашу надо писать отдельно, общение с ними – очень интересный и насыщенный период моей юности. Это они открыли мне преп.Серафима Саровского и других святых, о.А.Шмемана, вл.Антония Блума, Н.Бердяева и др., привили любовь к богослужению и литургике, церковной музыке, научили ценить и понимать икону, показали живое лицо к тому времени полузадушеной Православной Церкви. Юра занимался со мной катехизисом очень серьезно, иногда я уставала и думала: «Ну, хватит про «филиокве», давай поговорим просто о жизни!» Он подготовил меня ко крещению. Сандр, будучи больше романтиком и поэтом, катехизисом и богословием не очень интересовался, считал, что надо верить «в простоте сердца». Про эту «простоту» Юра приносил мне том за томом, я увлеклась литургикой. Меня крестил о.Владимир Соколов в храме мчч.Адриана и Наталии (в Лосинке) в 1975 году. Вскоре после крещения я попала к о.Александру Меню. Начался новый этап моего духовного «путешествия»... Сейчас я к баптистам отношусь очень нежно, ценю и люблю их гораздо больше, чем в юности,
а в то время была почти война. Кстати, в этом смысле я — историческая (шучу) личность, но действительно я создала прецедент — первая ушла из баптистской общины и крестилась в Православной Церкви. Шуму было очень много тогда, я же из семьи потомственных баптистов. Это расценивалось как неслыханное нравственное падение: уйти от живой евангельской веры к «язычникам» для того, чтобы «поклоняться доскам»! Друзья-баптисты смотрели на меня с недоумением и сочувствием, досталась мне и определенная доза высокомерного, хотя и сдержанного осуждения: отпала, дескать, бедная сестра от истинной веры, запуталась в своих умствованиях, польстилась на непонятное «аки-паки-иже-херувимы». Подозревали, что дело в православном женихе. Это было почти правдой. «Женихом» оказался Христос: очень скоро после крещения я вступила в экуменический монашеский орден. Меня совсем не волновали пересуды за моей спиной, радость нового пути омрачало только одно: из-за моего ухода от баптистов очень страдала моя мама. Это всегда крайне болезненное переживание для родителей, когда выбор их детей не совпадает с их мечтами, когда расходятся они в самом сокровенном — в вере: и смириться трудно, и поделать ничего нельзя. Через год после моего крещения присоединилась к Православной Церкви моя младшая сестра Ира (она стала духовным чадом о.Всеволода Шпиллера), потом группкой пошли другие. Когда от баптистов стали уходить юноши, руководство церкви заволновалось: девочек соблазнить «лжеучением» немудрено – они же как дурочки идут за каждым пастушком, была бы песня сладкой, а вот с мальчиками надо разобраться... Крещение в Православной Церки и встречу с о.Александром Менем я считаю главными событиями моей жизни — не помню и мгновения, чтобы я усомнилась или пожалела о своем выборе. Мои бабушка с дедушкой со стороны мамы (Царствие им Небесное!) стали евангельскими христианами в сознательном возрасте. В Православной церкви в то время им никто не смог объяснить, во что же они верили. Пришли баптисты и принесли Библию. На собраниях, которые проводились по домам, читать Библию поручали бабушке, она очень красиво читала. Недавно я узнала, что она, когда уже стала баптисткой, долго не могла расстаться с иконами и очень страдала из-за этого. Ах, если бы в то время кто-нибудь догадался дать православным людям Писание да объяснить, что к чему, глядишь, никуда они бы не ушли. Душа-то у них все равно осталась православной. Но бабушка с дедушкой тоже искали Бога, искали свой путь и, кажется, тоже не пожалели о своем выборе.. |
