Ирина МакароваК третьей годовщине со дня гибелиОп.: Русская мысль, 9-15 сентября 1993 г., №3995, с. 17. Я познакомилась с отцом Александром в 1977 году при довольно необычных обстоятельствах. Уже год до этого знакомства я жила со странным чувством, что нет человека, с которым я могла бы поговорить. И это чувство одиночества и покинутости было у меня среди множества друзей и буквально не прекращающихся ни днем, ни ночью разговоров обо всем на свете. Надо знать эту атмосферу советских столиц (я жила попеременно то в Киеве, то в Москве0, чтобы понять, что это такое. Наши знаменитые кухни, бесконечная говорильня. И вот там-то, среди этих споров, теорий, выяснения отношений у меня и возникло чувство, что я не могу сказать и услышать чего-то самого главного, сокровенного. Однажды я поделилась этим странным ощущением с одним из моих московских приятелей. И он неожиданно ответил: «У меня есть человек, который тебе поможет. Когда приедешь в Москву — позвони». Это было летом. А зимой в Москве, в какой-то очень метельный день, я позвонила из холодной телефонной будки моему приятелю и напомнила: «Ты обещал мне помочь». А он сказал: «Будь завтра в 7 утра на Ярославском вокзале». Я решила не расспрашивать. Так даже интереснее. И вот мы в ранней электричке. Пахнет оттаивающей одеждой. В вагоне дрегмлют, а я смотрю в окно и думаю: «Куда же мы едем?» Мы приехали в Пушкино. И тут же побежали на площадь к автобусам. Они стояли толпою у водонапорной башни. Доехалило какой-то развилки. Я все же не вытерпела: «Куда мы едем?» А мой приятель говорит: «Увидишь». Мы вышли на шоссе (сколько раз потом я совершала этот путь!) и пошли пешком против ветра. На указателе была надпись: «Новая Деревня». Она ничего мне не говорила, так же как и пейзаж — безликий подмосковный поселок. Минут через десять ходьбы показалась маленькая деревянная церквушка, и, к моему удивлению, мы свернули к ней по плотно утоптанной тропинке между сугробами. — Так мы идем в церковь? -Увидишь, увидишь. В церкви стоял полумрак, шла служба. Людей было довольно много, особенно для такой Богом забытой окраины. Когда глаза привыкли к темноте, я стала различать лица прихожан. Сразу же бросилась в глаза их разнородность. Среди простых лиц жителей дальнего подмосковного поселка и вездесущих наших богомольных бабушек было много лиц, типичных для московской интеллигенции тех лет. Выражение, часто тогда встречавшееся: глаза, полные мысли и какой-то непреходящей измученно-сти. Их было странно видеть так далеко от мест их постоянного обитания: конструкторских бюро, подвальных художественных мастерских, а также жэковских котелсн, куда, как еще в сторожа, многие в те годы уходили от общества, как в скит. Ученые, историки, художники, философы — все искали каких-то возможностей духовного выживания на обочине жизни. У батюшки, который вел службу, был приятный, но немного картавый выговор. Лицо очень красивое, прямо иконописное. Был он плотного сложения, среднего роста. Когда началась проповедь, я сразу поняла, что попала в место необыкновенное. Батюшка говорил такими словами, которых, мне казалось, я ждала всю жизнь. Он так истолковывал библейскую притчу, что не оставалось никакого сомнения в том, что она обращена непосредственно к нам, через все века, через все расстояния. Когда служба кончилась, мы вышли на крыльцо и стали ждать батюшку. Там и состоялось наше знакомство. Это был отец Александр Мень. Он пригласил меня в домик рядом с церковью. В домике было много людей. В большой комнате пили чай с баранками. Но.почти все присутствовавшие ждали разговора с отцом Александром. Когда я вошла к нему в кабинетик, тут же почувствовала, что это очень важный момент в моей жизни. В комнате стоял письменный /стол, узкая кровать, было много книг и икон. Настоящая келья. Первое, что спросил меня отец Александр, было: «Почему вы решили прийти к священнику»? Я сказала, что так получилось, я не знала, что иду к священнику. Но я очень рада, что дорога привела меня в церковь. В тот день мы говорили коротко, мне мешало и смущение, и то, что в соседней комнате ждут своей очереди многие люди. Но это было только начало наших долгих разговоров. Мне посчастливилось провести в этом кабинетике еще много времени. Однажды отец Александр сказал мне: «Приезжайте в пятницу. Я буду убирать ящики в столе, и мы будем разговаривать сколько угодно. В этот день у меня никого не будет». Я приехала. Не помню, о чем мы говорили именно в тот день. Но наши частые темы были о творчестве, о духовном пути, который совершает каждая душа, о свободе воли, о совести, о о совестливости и т.д., о книгах, обо всем. Даже о живописи. Его любимым художником был Нестеров. Отец Александр, разговаривая, перебирал ящики. Вдруг он достал со дна ящика большой серебряный крест странной формы и сказал мне: «Возьмите его себе. Для священника он слишком модерный». Я храню этот крест вместе с его письмами, как драгоценную память. Начиная с 1977 года почти на каждую Пасху я ездила из Киева в Новую Деревню. Отец Александров шутку называл меня и еше нескольких своих духовных чад, которые жили в других городах, «моя паства в диаспоре». Никогда мне не забыть эти пасхальные ночи, эту кромешную тьму над Подмосковьем, тяготы дороги, грязь, милицейские заслоны ив конце концов толпу возбужденных людей в церкви, частое дыхание, горящие свечи, воск, обжигающий пальцы. Два-три слова со знакомыми — и всё. Вся душа в слухе: читают Евангелие; И вот наконец отец Александр берет хоругвь, за ним все остальные, и постепенно толпа выходит из церкви, только н^кблько человеке 6cfakii?cR в темной церкви, как в библейской пещере, с горящими свечами в руках. Я всегда оставалась внутри, чтобы лучше понять происходящее. В окна доносится пение крестного хода. А в церкви странное, напряженное ожидание. Вот пение медленно обошло храм и в двери громко стучат. Стоящие рядом бросаются ее открывать. Толпа вваливается, отряхивая снег с ног. Вспыхивает яркий свет. Эсе вошедшие кричат: «Христос воскрес!» И всех, кто ждал в полутемной церкви, охватывает ликование. С какой-то необыкновенной радостью прямо из души вырывается: «Воистину воскрес!» И отец Александр начинает чудесную пасхальную службу. На всех языках говорит он «Христос воскрес!». И никакой усталости не бывало в эти ночи. Только свечки мы меняли в руках. Кончится одна, зажигаем другую. А под утро, после службы все собирались в каком-нибудь доме в деревне, разговлялись там и ждали первой электрички на Москву. Атмосфера была необыкновенная. Еще были счастливейшие дни в Коктебеле. В одном из своих писем сам отец Александр назвал Коктебель «наш Эдем». Это был Эдем для меня и многих других его духовных детей, которые приезжали туда, чтобы пообщаться с ним во время отдыха. Я провела рядом с отцом Александром в Коктебеле два лета. Там я писала его портрет. Он приходил позировать мне на нашу веранду, садился в плетеное кресло. Это были послеобеденные часы, наиболее жаркие. Часто с нами был мой отец Леонид Вышеславский. Он читал отцу Александру свои стихи, которые отец Александр очень любил и ценил. По утрам отец Александр со всеми своими духовными чадами отправлялся в какую-цибудь бухту, чаще всего в «Тихую». Он ходил в шортах, с большим крестом на груди и был совершенно бронзовый от загара. Всегда очень много шутил, и весёлый смех не прекращался в нашей компании. Однажды, когда мы возвращались из Тихой бухты, он свернул на мыс Хамелеон — это узкая полоска холмов, которая врезается в море, отделяя Коктебельский залив от Тихой бухты, и замечательна она тем, что меняет оттенки каждые полчаса. Мы пошли по тропе за отцом Александром. Он остановился на самом высоком холме и начал молиться. Мы все молились вместе с ним. Коктебельский залив, карадагские скалы и выжженные солнцем холмы — эта дикая природа Восточного Крыма, так сильно напоминающая библейские пейзажи, стояла вокруг нас, как огромный храм. Еще были незабываемые прогулки в Судак, Новый Свет, на Легинер — самую высокую гору на Кара-Даге и в маленькие закрытые карадагские бухты, куда нельзя пробраться иначе, чем вплавь. Отец Александр плавал великолепно. Там же в Коктебеле «жил в то время со всей своей милой семьей отец Александр Борисов, в то время еще дьякон церкви на Речном вокзале в Москве. Общение с этими двумя священниками наполняло светом, и казалось, . что «счастью нет конца». Гармония, которая устанавливалась вокруг этих людей, была действительно какой-то нездешней. Мало-помалу у меня стало складываться впечатление, как и у многих других людей, общавшихся С отцом Александром, что он больше, чем просто человек. Первое, что бросалось в глаза, — это совершенно необыкновенная энергия и неутомимость души. Он успевал знать, помнить, утешать и наставлять такое количество людей, что физически это было как бы и невозможно. Он моментально схватывал главный нерв проблемы, с которой приходил к нему человек, и отвечал сразу же по существу, четко и сжато. Этим же отличаются и его письма. Они, как правило, короткие, но сказано в них очень много. Благодаря этому качеству он успевал исповедовать за короткое время огромное количество людей, и ни один из прихожан не уходил от него с горьким чувством недостаточности и формальности общения. Еще поражлда исключительная быстрота переключения с одной проблемы на другую, Ведь каждый приходил к нему со своим! Не успевала закрыться дверь за одним посетителем, а отец Александр уже всею душою, умом и сердцем был со следующим, жаждущим помощи. И ojh помогал, и помогал значительно. Его неутомимость бьла загадкой для меня. И однажды я его спросила: «Отец Александр, откуда вы берете силы?» Он ответил двумя словами: «На литургии». Еще помню, я обратилась к нему с важным для меня вопросом: как он относится к людям, которые его предают или обманывают? Он ответил, что такой человек сжимается в его глазах и становится маленьким. Но надо помнить, сказал он, что это не весь человек, а только состояние его души на данное время. Человек, так же, как мир, не окончательное творение Господа. И мир, и мы — всё находится в состоянии постоянного творения. Конечная цель, божественный образ, вложенный в каждого человека, — прекрасен. Надо стараться видеть эту цель сквозь всю наносную муть и грязь и по мере сил помогать человеку найти дорогу к этому образу, в него вложенному. Еще были у нас разговоры о всяких сектах, модных тогда в России и на Западе. Он сказал, что в православии есть всё, что необходимо верующей душе, и другие пути, может быть, и ведут к Богу, но являются долгими блужданиями, часто гибельными. Большая отрада была для меня в переписке с отцом Александром, но и разговоры с ним в маленьком домике у церкви стали потребностью. Но однажды, когда я приехала в очередной раз в Новую Деревню, отец Александр сказал мне, что домик закрыт по распоряжению КГБ, общение с прихожанами разрешено только на исповеди и у многих наших общих знакомых, его духовных чад, неприятности. Мы стояли на крыльце. Я слушала эти грустные сообщения и растерянно смотрела вокруг, не зная, что теперь делать. А отец Александр между тем говорил: «Видите дом напротив? Оттуда сейчас смотрят на нас, возможно, фотографируют. И в Коктебеле, оказывается, чуть не за каждым кустом сидели, целый фильм сняли. Я вам советую некоторое время не ездить ко мне, но и бояться ничего не надо. В конце концов, неприятности в КГБ — это норма жизни для порядочного человека в России. Даже стыдно прожить без этого». И он весело рассмеялся. А через два дня друзья сказали мне, что отца Александра опять вызывали «туда». И в те часы, что он «там» был, мы молились за него, собравшись вместе. Тогда как-то обошлось. Посадили только одного из прихожан. В газетах появились грязные пасквили на отца Александра, а с ним самим ничего не смогли сделать. Но «домик» закрылся надолго... Зато удлинилось время исповедей. По-прежнему церковь была полна в дни его служб. По-прежнему звучали, а потом размножались во множестве магнитофонные записи его необыкновенных проповедей. С перестройкой его занятость достигла пределов космических. Детская воскресная школа (работа над Библией для детей была его давним любимым делом), публичные лекции в разных концах Москвы, объединенные в циклы. Стекалось на лекции большое количество народа. Так и вижу его спешащим, походка широкая, ряса развивается, в руке толстый портфель, набитый книгами, бумагами. Про его страшный конец я узнала по радио «Свобода» в Киеве. Помню, я тогда складывала чемодан, и все вещи, что былиjy меня в руках, упали на пол. В глазах потемнело. Вся жизнь показалась жалкой и незначительной. Я помчалась в Москву, как будто можно было хоть что-то изменить. С моим другом Олечкой Цыпиной и библиотекарем Викторией Баранче-евой я прошла по его последней дороге. Мы положили цветы на страшное место убийства. Я собрала березовые листики, которые видели его последние минуты. Все встречавшиеся нам люди все знали, В глазах у всех стоял ужас. Олечка Цыпина осталась жить в Нрвой Деревне возле могилы отца Александра. Она написала замечательные записки о его жизни. Библиотекарь Вита Баранчеева продолжала дело отца Александра — детскую школу — вплоть до самой своей смерти. Через год ее сбила машина. Я все вспоминаю, как я говорила отцу Александру такое банальное: «Что делать, отец Александр? Жизнь уходит, как сквозь пальцы». А он в Ответ: «Это не про нас. Мы с вами вечно будем молодые». Ирина Макарова-Вышеславская Вальбон "Храни Вас Бог...": Из писем отца Александра Меня художнику И. Макаровой-Вышеславской: 1979-1990 гг. / Подг. В.Ерохин // Литературное обозрение. - 1990. - #11. - С. 15-16. - Фото.И. Л. МАКАРОВОЙ-ВЫШЕСЛАВСКОЙ Дорогая Ирина! Рад был получить от Вас письмо и знать, что Вы не забыли Деревни, теперь для Вас родной. (Она неплохо преображается, хотя этому чинят препятствия.) Вы спрашиваете, почему нам легче любить природу, чем людей. Да очень просто: потому, что мы видим ее (а художник особенно) своими неприродными глазами. Мы видим в ней непреходящую красоту. Мы поднимаемся над ее кровью, грязью, кашей всеобщего пожирания. Мы созерцаем замысел Творца в неоконченной и еще несовершенной картине. Этого не видит жук или головастик. Они видят лишь то, что можно съесть и от чего — бежать. Так и человек. Если он не поднимается до “узнавания” в каждом (по возможности) его лучшего, его вечного, его трогательно прекрасного, то останется одна муть (отвращение или вожделение). И еще немного улыбки. Улыбки, которая не пускает в дверь лохматую и изодранную трагедию (в худшем смысле слова). Не удивляйтесь, что заряд Ваш быстро иссякает. Это закон. Питаясь от родника Церкви, мы иногда воображаем, что это — наше, а на деле это еще не стало нашим по большому счету. Вы пишете про обиду. Еще Достоевский писал, что обижаться приятно. Но это от нашей мелочности, от мелкости. Как в маленькой комнате любой человек задевает за вещи, так и в невеликодушной душе. Она должна постепенно стать просторной, как храм, где никому не будет тесно. И исчезнет невроз обиды (его приятность — психологическое сальто нашей маленькой души). Иногда это лжепопытка компенсировать себя за реальные или мнимые ущемления. Освобождение же от грехов и греховности — это долгий процесс. Сразу ничего не выходит. Чем зрелей художник, тем яснее он видит свои недочеты (новичок часто бывает в восторге от своей мазни). Так и с пятнами на одежде крещения. Их видно только при свете. <...> * * * <...> Вы правы: есть некая гармония между нами и природой, но не полная и не всегда она со знаком плюс. И не всегда наши внедрения в природу — злы. Человеку не дано безнаказанно отступать на природный уровень. Он в чем-то ее уже превзошел. Она внеэтична, чего не может себе позволить человек (иначе — монстр типа “белокурой бестии”). В наших “детищах” мало красоты (это может быть в будущем), но в них есть цель и воля человека. Вспомните чувство полета у Сент-Экзюпери, его ощущение летящей машины (это обратное Ходасевичу). Поезда — чудовища, ибо они несовершенная ступень. Ведь и вымершие ящеры были чудовищами. А в том, что человек создает, есть уже много прекрасного. Я помню белый пароход на подводных крыльях на Волге... Мы, конечно, соавторы Творца, но соавторы столь же ниже стоящие, насколько наша природа элементарней. В твореньях соединены мудрость и эстетика. У людей это пока плохо получается. Но вся природа — это лишь поток, который стремится обрести самосознание в человеке. Мы корнями — в ней, но духом уже поднимаемся в иные сферы. <...> <...> Жизнь духа целостна. В ней нет отдельных изолированных участков. Ось ее — служение Высшему и людям. Это и в добре, и в творчестве. Поэтому творчество священно. <...> Профессионализм вещь отличная. Я бы сказал, что Бог любит маэстро, пусть даже это касается шитья платьев или починки телевизоров. Халтура — это, в сущности, грех. А дилетантство — развлечение, хотя порой и безобидное, а порой полезное. Иногда же оно уводит человека от его прямых задач и ставит на путь, ему не предназначенный. Словом, Вы во всем правы... Посмотрел на Ваш рисунок и еще раз все-таки пожалел, что не удалось побывать в этом году в Коктебеле. Сколько лет, а все еще его не освоил и не изучил. Не поддавайтесь мыслям вроде: стоит ли вообще что-то делать? Это искушение. Мы созданы для труда, отдачи и созидания. Это в нас от Творца. Мы меряемся тем, что мы отдали. В труде продолжаем Его творение, Его замыслы. <...> |
