«Христос исцеляет мир через святых»

Интервью с еп. Серафимом Сигристом

— Не раз призывали к канонизации о. Александра Меня как свидетеля веры, как святого. Что Вы можете об этом сказать и как должны решаться подобные вопросы в Церкви?

— Прежде всего нужно сказать, что формальное признание кого-либо святым должно быть совершено именно в той поместной Церкви, где человек служил и свидетельствовал свою веру, где есть те верующие, которые могут о нем сказать. Так же и в случае с о. Александром. В признании святости есть разные уровни. Прежде всего, должно быть установлено, что он в своей жизни обрел личную святость и достиг Царства Божия. Но важно также и то, чтобы память о нем и его труд продолжали жить в его духовной семье, среди тех, кто знал его, потому что важно свидетельство его духовных учеников. Сравним это с тем, что происходит при совершении таинств. Когда мы в нашей Православной Церкви рукополагаем человека во священники, мы признаем, что Бог выделил его среди людей и избрал его для служения. Мы признаем, что такое избрание существует объективно, что у него уже есть к этому призвание, и, кроме того, полагаемся в своем выборе этого человека также и на то, какова жизнь этого человека. Соответственно и с таинством брака. Когда мы соединяем двоих в браке, мы не берем каких-то людей, совсем чужих друг другу, и не связываем их внешним образом, но признаем, что уже есть та реальность, на которую нисходит благодать. Двое становятся едины, а Церковь это признает и утверждает. Формальное признание реальности брака происходит потому, что она уже раскрывается в отношениях тех, кто решил образовать семью, и одновременно она осуществляется в средоточии самой Церкви. И теперь мы должны сказать, что в случае с о. Александром процесс формального признания должен пойти и завершиться должным образом. Но я убежден, что это должно получить основание в самой Церкви. Признание святости — это действие Св. Духа в сердце Церкви, оно уже началось и весьма значимо себя проявляет.

— Есть два критерия святости. Первый — что он посвятил свою жизнь Христу, нес свой крест и свидетельствовал веру все дни своей жизни. Второй — его мученическая смерть за Слово Божие, за свидетельство веры.

— Видите ли, конечно, мы признаем, что в смерти о. Александра есть, как Вы говорите, что-то от мученичества. Но думаю, как я понял из Ваших слов, что Вы выражаете другое понимание мученичества, — что мученичество есть также свидетельство в продолжение всей жизни. И это, конечно, тоже глубокое христианское понимание. Разумеется, мы видим в нем пастыря, исполненного веры, который был (а этому мы находим подтверждение в его духовной семье) в каждый момент верен Господу, и как св. Павел, все время искал знака своего призвания, всегда устремляясь ко Христу, всегда видя Христа, приходящего в мир. Есть, конечно, многое от мученика, и Вы вправе так говорить, — также и в его смерти, которая и завершила его мученический путь. А его жизнь — пусть не вполне мученичество, но настоящее свидетельство, в котором мы видим его смерть как знак завершения. Конечно, мы можем находить другие выражения святости в жизни о. Александра Меня, — совершенно ясно, что его труд был апостольским и миссионерским, это, конечно, святой труд. И также в некотором смысле духовное старчество, и в этом он осуществил, может быть, очень интересным образом, как бы это сказать, развертывание, раскрытие вовне пути старца, что и отличает его от подобного опыта, присущего некоторым монастырям, таким как Оптина, или от случая чудесного аввы Исидора или даже еще более от Иоанна и Амвросия... Но в случае о. Александра мы видим, что этот старец действовал открыто, даже через масс-медиа и любые другие средства коммуникации. Конечно, это вид апостольского служения, но такого, которое есть также и миссионерство, а также имеет более глубокий уровень духовного руководства, чем тот, который мы ассоциируем со старцами. Итак, если служение о. Меня апостольское, оно включает эти два уровня: активное миссионерство и более глубокое по духу старчество, также проявленное в его жизни. И, как мы вправе сказать, в этом сущность мученичества всех его дней.

— Некоторые из его духовных детей хотели бы видеть о. Меня в качестве старца. Но он имел большое доверие к свободе каждого ученика, свободе мысли, свободе веры, свободе духа, свободе воли. И ждал момента, когда каждый ученик осознает, в чем его личное призвание, личное служение в Церкви. Он не учил как старец в авторитарном смысле — сильный лидер, который дает указания, чтобы их выполняли.

— Я думаю, что его роль можно описать как открывание вовне служения старца. Однако, я не вполне согласен с идеей, что традиционная роль старца или старшего сводится к ограничению свободы и закрытому личному руководству. Думаю, что в его служении состоялась именно, как бы это сказать, деволюция, не эволюция, но де-эволюция [возврат к — ред.] той действительно традиционной роли, которую мы видим в старце Макарии или Амвросии Оптинских. Здесь нет насилия над человеческой свободой и нет попытки контролировать некультурным, может быть, образом детали жизни учеников — или делать учеников [по своему образцу]... Настоящая традиция старчества, как я бы хотел видеть, может быть, выражается делом Сократа: "Я акушер. Я помогаю родиться, совершить духовное рождение свободной личности, свободной души, которая будет знать Бога, которая знает Бога, конечно". Подобно и у других старцев, особенно в таком современном типе чудесного старца, как Павел Евдокимов.

— Некоторые думают, что Мень был миссионером и апостолом только для интеллигенции, а не для всех православных христиан в России. Вы согласны?

— Его роль... Прежде всего, должен сказать, у меня нет какой-то особой квалификации, чтобы говорить о жизни о. Александра Меня[, претендуя на окончательную оценку], и в обсуждении этого вопроса я прихожу, может быть, слишком ясно это понимая, к пределам своих возможностей. Но мое личное понимание, сформированное тем, что я слышал о нем и прочел из им написанного, выражает такой образ: если он, как Вы сказали, старец, то нового типа, продолжающий и раскрывающий лучшее в традиции духовного руководства. Это развитие именно о. Зосимы, а не Ферапонта, не ферапонтизма. С другой стороны, мы сегодня видим — я не могу говорить о России, но мы видим это в даже Соединенных Штатах — что некоторые даже очень молодые старцы, может быть, никогда не слышавшие ни о Макарии, ни, тем более о тех, что в этой книге [Достоевского], — но они, как бы, прочитав книгу, идентифицировали себя с продолжениям ферапонтизма.

— Есть еще критерий святости — чудеса исцеления. Было сообщение: один католический священник, тяжело больной раком, полностью исцелился после молитвы.

— Да. Это мне известно. Прежде всего, Вы знаете, что в Православной Церкви этот критерий не применяется так формально, как в Западной. Там есть особые требования к чудесам, чтобы они происходили в определенный период времени, имели несомненную медицинскую ясность относительно реальности чуда и так далее. И разумеется, есть некоторые юридические процедуры. Но в нашей Церкви, я думаю, это не столь четко определено. Я не уверен, существует ли абсолютное богословское основание, чтобы просить чуда исцеления. Я могу рассказать, например, об одном чуде в Америке, которое я видел, и в котором сам участвовал. Это тоже связано с именем о. Александра Меня. У одной протестантки-миссионера, уже на пенсии, был рак крови, было много-много операций, и казалось, нет надежды, что она выживет. Думаю, за 5 лет у нее было 4 операции. У нас была горсть земли с могилы о. Александра и мы к нему и обратились. Она прочитала его биографию Ива Амана. Она полностью согласилась молиться о. Александру — и не в магическом смысле, но потому что она полюбила его жизнь, понимаете, — не потому, что это было какой-то последней надеждой в болезни или что-то вроде того. Но она прочла его биографию и сказала: это — христианин для меня. Учитель для меня. Как видите, это нормальный ход дела. Мы не можем заниматься чем-то вроде магии. Я имею в виду — мы не шаманы. Но она полностью исцелилась и теперь рассказывает всем, даже на протестантских встречах, что она была исцелена по молитвам о. Александра.

Конечно, Вы понимаете, что нужно думать глубже: если исцеление важно для святого, а вы знаете, что я имею в виду, то подумаем, должен ли богослов, хотя бы о. Шмеман или еще кто, исцелять кого-то?  Ведь можно ответить, — это же не самое важное, что они совершили в жизни, это не их работа. И также для о. Меня, как вправе кто-нибудь сказать. Но до определенной степени, я думаю, это важно. Я не могу сказать, до какой именно степени, но до некоторой степени. Потому что жизнь святого исцеляет мир. Через святого Бог приносит исцеление миру. Так же и с чудесами исцеления, которые творил Христос. В частности, у евангелиста Иоанна: весь духовный смысл того, что слепой человек и так далее, и в конце восстание из мертвых. Это все духовные знамения. Это знаки исцеляющей власти Бога, знаки для Церкви и для мира. Итак, я бы не хотел отделять чудеса исцеления от другого важного вопроса: возможно, сам о. Александр Мень представляет исцеление для Церкви. Понимаете, мы не говорим — о, вот совершилось чудо! А вот еще одно... а здесь — еще. А вот их у нас уже четыре! Этого достаточно? То, что мы хотим, — по сути важнее, а именно, мы хотим понять, почему? Понять причину — почему святой исцеляет? Он исцеляет, потому что Христос исцеляет через святых. Христос исцеляет через святость. Он прикасается к надломленному миру через святость, через наши руки. Конечно, это не то же самое,  но и через всех нас Христос хочет прикоснуться и принести исцеление, и мир, и радость. Итак, если мы видим исцеления, критерий исцеления важен, я бы сказал, как знак, что каждый тип святого — интеллектуал он или нет, — есть исцеление миру. Исцеляет надломленный мир через святость.  Его память и его работа продолжают жить среди людей, знавших его, среди его духовной семьи, становится свидетельством.

Теперь вспомню вторую часть вашего вопроса, заданного ранее, это — можем ли мы рассматривать его как апостола только для интеллектуалов или нет. И здесь я опять напомню, что я лично не был знаком с о. Александром, но, просто зная его труд, я  убедился, что он был верным пастырем для любого типа личности. И более того, стоит обратить внимание на его проповеди, и тогда становится понятным вот что. Если вы читали рассуждения о святых у Габриэля Марселя, то ясно, что это только для интеллектуалов, никто больше не поймет их. Это чудесно, это свободно, это в духе радости, это прекрасно, — но не для всех. А проповеди о. Александра годятся для всех. Там может быть что-то из Пушкина, что-то еще интересное и для человека высокого уровня подготовки, и для обычного человека, — но не для того, кто растит свою гордость. Если позволите, я предложу свою догадку: я думаю, интеллектуалам не нужен интеллектуальный священник. О. Мень был интеллектуальным священником, да, но интеллектуалы нуждаются не в интеллектуальном священнике, интеллектуалам нужен, как и каждому человеку, священник, который их услышит. Священник, который слышит Бога и который слушает их. И поэтому его, о. Александра, служение может быть важным для каждого. Вопрос интеллектуальности, конечно, вторичный в Церкви. Рабай говорил — святому не нужно быть ученым, но ученый должен быть святым. Сначала святость. Это знак присутствия Бога в мире. Это все.

— Сегодня у нас в Церкви, с одной стороны, велика ненависть к о. Александру среди обскурантистов; с другой, иерархия не дает весомого ответа. Ненавидящие без особых проблем поносят не только Меня, но также Шмемана, Мейендорфа, Афанасьева, Митр. Антония Сурожского. Очередь за архим. Софронием (Сахаровым) и мн. др. Это мерзкая ситуация. Она вводит в серьезное искушение некоторых учеников о. Александра Меня. Кое-кто уходит в католичество, или в протестантство, или зависает между церквами. Эта ситуация временная?

— Первое — является ли оппозиция, если я верно понимаю вопрос, о. Александру временной? Конечно, нам известны многие другие святые, которые встречали резкую оппозицию в свое время, но затем получили признание, как св. Иоанн Златоуст. Это была оппозиция лишь чья-то и непонимание лишь кем-то, а он стал всемирно признанным святым. Но, что касается всецелой ситуации Церкви в России, я снова скажу, что не вправе быть судьей. Тем не менее я думаю, что мы молимся, как и все святые и о. Александр Мень, чтобы их работа приносила все больше и больше исцеления Церкви, как и работа его учеников и духовных детей. В этом знак исцеления, знак единства Церкви. Во-вторых, Вы спрашиваете о людях, которым было трудно, может быть, оставаться отчужденными в официальной церкви и кого могло привлечь участие в какой-либо другой церкви. Ясно, что о. Александр всегда был пастырем, полностью верным Русской Православной Церкви, Православию и даже русской традиции, и все же абсолютно универсальным. Он был полностью дома в Церкви. Ясно также другое, что те, кто действительно предан Богу, все больше и больше втягиваются в ту ситуацию, когда Иисус сказал самарянке: ты спрашиваешь, где это — здесь или там, но Я говорю — Я уже пришел и уже здесь. Итак, — нам нужно привнести что-то в «там» — от «здесь». Я всегда восхищался тем, что сказал однажды о. Сергий Булгаков. Он признавал, что лично его историческая церковь разочаровала...  Такой же опыт и у тех, о ком вы говорите. Но думаю, совершенно другой особый опыт учеников отца Меня — такой же, как опыт любого человека любой деноминации, который думает серьезно. [Как и у Булгакова, который говорил, что] историческая церковь разочаровала его, но апокалиптически его вера говорит вот о чем: я абсолютно дома в церкви и со всем и всеми в ней. Это в какой-то степени, может быть, выражает тот, путь, которым шел о. Александр, да и любой путь, который представляется мне путем исцеления. Понимаете, если кто абсолютизирует историческую церковь, то он чего-то абсолютно боится. Но когда мы смотрим в сторону Иисуса Христа, который грядет, который ощущает будущее так, как я могу... По мере того, как мы всматривается в Господа, Который приходит, мы видим, что это [быть в своей Церкви — ред.] абсолютно правильно. Это Его семья, за которую Он пожелал отдать Свою жизнь. Конечно, — бедная, глупая, сломленная, — но семья Христа. И тогда у нас может возникнуть понимание, что Христос спасает эту историю. И мы можем быть дома внутри истории. Не странниками. Только ради Христа спасающего. Может быть, это тоже — часть свидетельства отца Александра Меня. Но мы вовлечены в то, что сейчас мир становится универсальным для грядущего пришествия Христа.

— Некоторые не фанатичные оппоненты о. Александра говорят, что, по словам о. Мейендорфа, Мень чрезмерно идеализировал католицизм. Что вы можете об этом сказать?

— О. Мейендорф действительно был экуменичным, но в довольно определенном смысле. Для него был важен экуменический процесс, когда кто-то из участников сел по одну сторону стола, а кто-то по другую. Если все оказались на одной стороне стола, то процесса уже нет. Такой вариант он считал чем-то непонятным. Мой друг, о. Леонид Кишковский, однажды сказал: «Знаешь, некоторые из этих людей думают, что Православная Церковь и Католическая Церковь — это одно и то же. Но если бы это было так, — у нас не было бы экуменизма, — о чем бы мы разговаривали?» Конечно, для меня это забавно, потому что, если мы одно и то же, — тогда мы могли бы молиться вместе.

Но как выразить это... Да, о. Иоанн Мейендорф был моим учителем в Свято-Владимирской Академии и, конечно, я знал его довольно хорошо. Я знаю, что он был очень предан делу единства церквей, и никто не может сказать, что наш о. Мейендорф не был экуменичным, что он не был другом протестантам, католикам и другим нашим братьям. Но что касается идеализации... Видите ли, если мы вернемся к тем словам о. Сергия Булгакова, мы увидим, что здесь не вопрос идеализации кого бы то ни было — нас самих или кого-то другого. Но это вопрос понимания, что мы — семья, ради которой Христос пожелал умереть. Эти мы, братья, сестры, другие. Мы и другие есть семья, за которую умер Христос. Мы ничего не идеализируем. Но если мы на все посмотрим в свете Христовом, мы увидим, что, возможно, здесь появляется перспектива раскрывания в единство... Но я совсем не думаю, что Вы дали верную цитату из о. Иоанна... Позволю себе сказать, что о. Иоанн Мейендорф и о. Александр Шмеман — оба, конечно, поразительны тем, что они всегда думали в русле развивающейся мысли, — они говорили очень живо, в диалектическом процессе, вели разговор между собой и с другими о мире. Боюсь, что если он сделал такое замечание, оно представляет собой лишь один момент его процесса размышления. Это типичный случай. Вы можете найти подобные моменты в процессе размышления любого человека,  включая и о. Александра Меня... Проблема в том, что психология некоторых людей — рассматривать религиозную мысль как абсолютно неподвижную,  как сумму [окончательных] заключений и выводов. Но для о. Александра Меня, для о. Иоанна Мейендорфа, для о. Александра Шмемана, для всех живых богословов богословие есть диалектический процесс, когда задаются вопросы, происходит поиск, устанавливается сотрудничество со Святым Духом, идет работа открытой мысли, когда не боятся говорить, порой шутить, порой смеяться, иногда восклицать, сохраняя глубину размышления. Вот такие мои мысли на этот счет. О'key.

Интервью взято 20.01.2000.

Вопросы ставил Л.И. Василенко