Мы предпосылаем стихотворениям Андрея Суздальцева предисловие к сборнику его поэзии, написанное его духовным наставником, отцом Александром Менем. Сборник так и не появился - пока, будем надеяться; но в немногих строках отец Александр сказал нечто самое важное о творчестве этого поэта, что должно хотя бы раз быть соединено с его стихами.

Отец Александр МЕНЬ

Поэзия не нуждается в предисловиях. Она говорит сама за себя. Но этот случай особенный - перед нами необыкновенная форма. Не "сборник стихов", пусть объединенных сквозной темой, не поэма, в обычном смысле слова, не роман в стихах. И в то же время все эти определения подходят к книге, которая сейчас впервые приходит к читателю. За пестрым многообразием глав, стилевых приемов, интонаций и размеров стоит одно - нелегкий путь души, пробирающейся к свету через бесконечные коридоры, тропинки и заросли жизни. Над масками страшного хоровода проступают контуры Голгофы, увиденной немного по-булгаковски, но все же подлинной Голгофы, а не литературной, вымышленной. Голгофы, которая была в истории и осталась в ней как скрещение всех дорог. Как у Данте, через поэму или скорее - серию поэм - проходит загадочный женский образ. Расшифровывать его бесполезно, не нужно. Он живет только в своей недосказанности, таинственности, неуловимости. Поэма не предназначена быть легким чтением, она сложна, как сложна сама жизнь и мысль автора; в ее поток включаются неисчислимые реалии, словно в реку, которая несет в себе все, что успевают захватить ее воды. Но воды эти текут не в "никуда". Они уходят в Море, туда, где горизонт земной незаметно сливается с небом.

Протоиерей Александр Мень

июнь 1984г.

Красный фрагмент.

Песни паломничества.

1

"Ибо мы видели звезду..."

Когда мы вышли - не помню. Не помнят рожденья

своего - даже волхвы. Наверно, текли мгновенья,

принимая форму воды или форму речи,

и я принял форму странника, словом, то,

о чем говорят: всё, кроме меня - на сто

ладов обступлю то, чем стал я, толкаясь в плечи.

Я много забыл, но снег... я запомнил снег,

из центра каждой снежинки глядел человек,

иногда их бывало много, иногда рядом

с глазами кружила только одна,

и ощущая в душе отсутствие дна

для взгляда, - я с нею встречался взглядом.

Звёзды вращались вверху, гудя сквозь раму

небес и чертя по очереди пентаграмму

то на тающем снеге, то на поющем песке,

мы всё чаще запрокидывали бледные лица к небу,

и взгляд встречал потолок. Но однажды... - не у

кого из нас свет такой до сих пор не бился в виске -

звезда, утончая ночь до иголки,

взошла на востоке. И все мы тогда познали природу мрака,

поскольку всё остальное - погасло. И мы,

носильщики тел своих, - их выносили из тьмы

под эту звезду. И лаяла где-то собака...

2

И мы продолжили путь. Свистели бичи,

верблюды ложились в снег /по свидетельству очевидца/,

вращалась звезда, и наземь текли лучи,

и тени светлели. Светлели - лица.

И наш караван являл собой ряд огней,

поскольку лица стали, как свет. А ночь - черней.

И мы пришли. В ночи мы встретили пастухов,

и звуки речи летели выше костров,

и звезда, вращаясь, спустилась на ясли,

и мы узнали младенца и деву. И я

с тех пор почти двадцать веков прожил в днях бытия -

и я их запомнил. Детали - угасли.

..........................................................

Пустая московская комната с одиноким пустым креслом. На стенах голубые глаза портретов, окна выходят на ночной парк с липами. Голос звучит из той несуществующей точки, где могут встретиться лишь два взгляда в зеркале.)

                  *   *   *

До половины пройдя земной предел,

я устрашился, дальше идти не смел.

Я устрашился пропасти сзади и пропасти - перед.

Миг застиг меня в комнате - вне

леса с волчицей. Но тонкий пепел

теней их тянулся по простыне.

В такие минуты, ломаясь, ищет рука - колен,

сгибается тело в нуль, полагая, что плен

такой пустоты - лишь нулю под силу,

и флейта - действительно, в позвонках

красных мелодий. Красиво

мертвые птицы поют в проводах.

Мусор смещается по реке,

жизнь повисает на волоске.

Тихи зеркала. Но лиловую прядь

и имя -Эль- различаешь снова,

и голос: в пустое кресло сядь,

на белом листе оставляя слово.

Сонеты к Эль.

"Что в имени тебе моём ?"

Пушкин.

Пустая комната. Со стен, голубея, на стол с рукописями смотрят портреты. Снег идет в окне. Над столом звучит голос. Один голос.

*   *   *

...И если я тебе и назову:

дитя иль ангел, кто тому порукой,

что я не лгу? - я помню, наяву

все чаще называл тебя подругой.

Колышет ветер падшую листву,

из кабака несется в воздух ругань,

кому-то кто-то - в рожу, благо рубль

остался. Снег слетает на траву.

Дитя и ангел, если я живу,

поверь же мне, что это - не в насмешку.

Пересекая двор, глаза и спешку,

и снега первого смертельную канву,

и задыхаясь, рвется жизнь в главу,

где конь крылатый не растопчет пешку.

                  *   *   *

Дитя и ангел! Если воздух пуст

и вырывается из губ наружу,

рождая слово /блеск осветит лужу/

он образует также пару уст

твоих, моих, и придорожный куст

летит за плечи, в них рождая стужу,

настолько умножая снега хруст,

что, лишь - бледнея - он заглянет в душу.

Волна трагично ударяет в сушу.

Охотник до трагедий, как я мог...

И думал ли, когда глаза я сужу,

Что сочетанье ткани, блеска, ног,

ударит в зренье вновь-так, что я струшу,

твоей ладонью защитив висок.

                  *   *   *

Что значит Эль? Летейских губ печать?

Немного ткани? Ветвь. Бежит собака.

С небес сбегают три-четыре знака

к теплу колен. Я замечаю часть,

часть тела. Утро. Утлая кровать.

Предметы пробираются из мрака

к высотам дня. Пора. Пора вставать.

Мне плечи светят, как, подчас, бумага.

Суть пенья птиц - смущенье и отвага.

Суть моего - не знаю, как начать...

Твоя, твоя... - необъяснимость шага

от тени к свету. Если излучать

звезда начнет сильней от тела нага -

к нарядной Эль вернется луч опять.

                  *   *   *

Прибой уныло галькой дребезжит,

как телефон в ночи - дырявым диском,

в ответ - отбой. В глазах цифирь бежит

и рассыпается на пляже низком -

сонет из цифр, тот, что набрали с риском

мы рассыпаем; вот уж он лежит,

мешаясь с галькой, и волна со свистом

ударит в знаки знаком. Мол дрожит.

Рассыпан код твой, Эль, от "А" до "Я",

от цифры "девять" и до единицы.

Мы все - немного знаки, и ресницы

всё шире знак вбирают бытия.

Прибой следы стирает Эль. И мнится,

он их сотрет. Как гальку. До нуля.

                  *   *   *

Я не сказал, вообще, что ты была,

ни в частности, поскольку /рот в изломе/

я не сказал /и юбки ткань светла/,

я не сказал, как вдумаешься, кроме

напыщенных словес /из-за угла

летящий шарф/, да, ничего /и кони

несут письмо/, и этого узла

не разрубить /синеет взгляд/ без крови.

Но даже если я /слеза/ и не

Свяжу двух слов /листву роняют кроны,

и горло - знак разлуки плеч/, вполне

я обойдусь без этого. Короны

в прическе нищей не прощает свет,

но что же делать, коль заколки нет.

                  *   *   *

Я перепутал Музу, слезы, Эль...

Послушай, Эль, выходит вхолостую

я пел, когда Февраль, в окне тасуя

сезоны года, тратил акварель.

Корабль садится на ресницы мель,

и взгляд - на золотой песок. Такую

я истину постиг. А мы - на пыль

всё чаще и немало не пасуя.

Песок - есть жизнь пустыни, звёздных миль,

особенно - когда глаза и губы,

особенно - когда живые... Глупо,

но это все напоминает - киль

летящих птиц. Над пылью, над песком.

6 футов - под. Над плачущим лицом.

                  *   *   *

Ты слышишь, Эль /здесь пропуск/, дорогой,

мой белый друг /здесь пропуск, пропуск снова/,

ни взять, ни жить, и только под рукой

/не разобрать/ качнется локон - словно

/и снова пропуск/ Может быть, в глухой

деревне... сожжены мосты/. Основа

любви / и вновь не разобрать/ в слепой

надежде /многоточие/. Звездой

в стакане /пропуск/ разобьётся небо,

но взгляд продлится дольше, чем звезда,

и /пропуск, умолчанье/ никогда

ещё я /многоточие/ нелепо

так не любил, бежит, бежит, скользя,

слеза и без /размыто/ жить нельзя.

(На пустом столе комнаты, среди рукописей возникает, словно световая улитка. Она раскручивается как светящаяся спираль до тех пор пока не превращается в зыбкий, клубящийся женский образ. "Новорожденная" рассеянно смотрит на портреты. Лиловые глаза её становятся всё темней. Реально ли оно? призрачна? - На этот вопрос нет ответа. Потом выходит в дверь.

И голубь, покидающий карниз,

и улица, в лицо кидаясь, снова

здесь всё тебя напомнит. Ставлю слово.

Оставить слово - как оставить жизнь.

Но до чего же пусто. Из пустого

двора летят слова и смотрят вниз,

и эхо гонит пред собою лист.

И облако похоже на святого.

И нет конца. И вдоль пустых дворов

клубится пыль и раздается эхо.

В двенадцать ровно гаснут фонари,

по крайней мере - в памяти, таков

здесь способ разглядеть тебя: внутри -

на улице, где нету человека.

Голос продолжает звучать в глубине пустого зеркала.

Гость

"Не разберу, чем друг твой мне не по нутру.."

Гёте, "Фауст".

Шум дождя. Вдоль чугунной ограды парка идут двое : поэт и Чёрт. Над ними молочно мигает испорченный фонарь.

Он выступил из моего романа,

словно из шара дождя, тумана –

странный магистр, в дырявой кепке

с петушьим пером, и в дождливой сетке

струй, что летели как будто мимо.

Рот был подкрашен, как слово мима.

Мимо рта пронесённую сигарету

мне перо напомнило, ибо вдето -

не в край берета, а - как с куревом туго –

плотник закладывает за ухо.

Как часто перья в минувшем веке ,

двоясь, говорили о человеке

всего нажимом трёх пальцев - правду,

большую, чем перед смертью - брату.

Но паз их поющий, сколь же чаще

напоминал мне о двух летящих

любовниках /крылья - пера основа/,

которые, за неименьем Слова,

там, где-то над нами, пока зимуем,

похожесть тел уточняет поцелуем.

И он спросил под огнём Эмпирея:

“Чего ты ищешь, меняя время,

минуя пространства? Зачем всё это:

движенье внутри и вовне предмета?

И этот Город, храмы, дорога..?

Ты Бога ищешь? Совсем немного...

и даже неплохо, но всё же в сроке

и месте твоём - есть всё о Боге.

Но мешать тебе я не намерен. К тому же

я пред тобою готовно раскину

дали, подворья, погосты, картины,

место, пространство. Есть суть и в полове -

чем больше себе ты испортишь крови,

тем лучше для всех.Только надобна смена -

речь от "я" в этой книге - нескромность, верно?

И хотя б иногда буду брать я в руки

нить твоего романа. Звуки

будут твои, но с моим масштабом,

мерой и мастерством. Глашатай,

такой, как я, все глубины места

лучше подаст, чем кольцо - невеста.

Ну а поскольку в ходу тривиальность,

вспомним картину - и пусть реальность

восторжествует, коль я - режиссёром:

как только ты найдёшь место, в котором

скажешь: вот истина человека,

Эль потеряешь ты. Что-то смеха

не различу. Если истина - благо,

ты, отказавшись, приятель, дашь маху.

Что выше, чем пребывание в Сути,

выбрав пространство и время в судьи?...”

Он уходил, расплываясь в тумане,

в весе, значенье, в фонарном обмане

мокрого света - в дождливые дали.

Плащ колыхнулся. Сухие дышали

губы, мокрые грея запястья.

Он распадался на тени и части.

Первая живопись, учит да Винчи, -

тени людские на стенке. И шибче

тени запрыгали вкруг человека.

Тень уходила. И плащ был без эха.

Оборванные сонеты

“Город в свой уходил в туман.”

А.Ахматова. “Поэма без героя”.

Светлая осенняя аллея. Пар изо рта. Удаляющаяся по аллее фигура. От неё доносятся обрывки фраз и рифм. Фигура гаснет в воздухе. Падают красные листья кленов.

О Эль, я начал обрывать сонет,

предчувствуя сюжета перемены,

и вещь в себе - уже сошла на нет,

как плащ, не прикрывающий колена.

Я чувствую в себе не вещь - но свет.

В коротком платье - светится Камена.

Я стану вещью, разве что - отпет,

но тело всё ж не замечает плена.

Твой знак: знак "и" ведёт любой предмет

и тело /как моё/ к участью в жизни.

Земля становится провинцией отчизны,

и ангелы летят, как стая лет.

О Эль, пусть будут кони, фонари,

дома, аптека, перекрёстки зренья,

пусть время образует январи,

пусть голос слабо образует пенье,

твой плащ теплей щеки, и изнутри

он шлёт, волнуясь, вспышки и свеченье.

Пусть речка образует вновь нули

от брошенной монеты, и теченье

их сносит вдаль, в Голландию, ну и

мост разведённый да не станет телом.

Горит звезда и тянется к пределам

дыханья, человека и любви.

Всадники.

"Кто скачет, кто мчится по хладною мглой..."

В.А.Жуковский.

Просёлочная дорога недалеко от Тарусы. Мерцающая, призрачная, словно переливающаяся Эль и Гость недавних строф скачут по лунному посёлку на вороных конях. Сквозь черные стволы деревьев блестит Ока.

Чуть подбрасывает тело в стременах,

отстает от копыт воздушный прах,

жизнь дороги это бег, удар копыт,

это под ногами безымянно Жизнь кричит,

и душа её встаёт в луне столбом,

освещённая любым больщим окном.

Двое всадников, привстав на стременах,

сквозь кусты мелькают, как в волнах.

Восемь отлетает лун от глаз

лошадиных, человечьих. Клочья фраз

рвутся к Эль от спутника её.

Мчатся лошади, минуя мост, жнивьё.

— “Посмотри направо, видишь ель?

видишь ель? - кричит фон Тойффелль Эль,

— Оглянись направо, оглянись -

было дерево, а стала чья-то жизнь.

Ствол и ветви смотрят в ночь по сторонам,

заострённо, словно иглы, вырос - храм,

чья-то музыка летит сквозь витражи...”

— “Это - жизнь моя, - сказала Эль, но ни души

я не вижу сквозь рисунки на окне.”

— “Они есть - ответил Тойффелль, но вовне:

они скачут по дорогам голубым,

как и мы, напоминая легкий дым.

Этот храм поёт для скачущих, для тех,

кто минует тело, смерть и век.

“Это жизнь моя” - так каждый говорит,

их в ночи звезда бродячая хранит.

Белый конь твой сам себе маяк”...

Двое скачут, рассекая мрак.

Белый конь и вороной летят в ночи,

из кустов кричат ослепшие грачи.

И звезда свистит и луч бросает в куст.

Пыль стоит, почти жива. Просёлок пуст.

И печаль глядит гнездом, кустом, стволом -

лунным светом в облаке пустом.

                  *   *   *

Два всадника скачут. Мелькают стволы,

два всадника скачут по лесу страны:

из пальцев, белея, уходит тепло,

темно под плащом, на дороге - темно.

Цепляясь за бьющийся абрис плаща,

тепло отстаёт, как вторая душа.

И всадники скачут. Мелькает луна

меж тёмных стволов. Но не сводит с  ума.

Лес редок покуда. И повод зажат.

И пальцы холодные вновь не дрожат.

И тишь. Тишина. Лишь удары копыт

летят от суглинка в холодный зенит.

Беседка в парке. В ней Фон Тойффелль и Эль. Пространство словно трескается и раздвигается. Звезды светят снизу. Говорит Черт, он же Фон Тойффелль.

“Беседка в пространстве. И фразы стоят

во времени. Мага великого взгляд

их вряд ли связал бы в живое одно.

Пространство и Время распались давно.

Крылатые кони одни наяву,

вблизи от беседки. И щиплют траву.

И щиплет пространство до дыр вороной,

и время сьедает, оскалясь, второй.

И хлопают в ветре четыре крыла.

Что есть пустота? - два скрипящих седла,

проржавленный таз или строчка в письме,

а, может, заколка на чьём-то виске?

Ничто - это нуль, обречённый творить

себе вопреки. И протягивать нить

над коей ныряет проворный уток

и ткёт человека, миры и челнок.

И лодка плывёт, чуть колышась в реке,

и шарф, вырываясь, трепещет в руке.

Сквозь слабый туман смотрит куст с высоты,

и  в нём проступают людские черты.

Река образует крутой поворот,

челнок замирает. Но рвётся вперёд.

Классическая ночь перед рождеством.

Бабочка.

Перелетай, о бабочка, Психея,

перелетай  - в предновогодней стуже,

перелетай, ни капельки не грея,

бегущие в столичном гаме души,

пересекай пространство, бей крылами,

перепорхни след фонарей и жизней,

преображай - в ночи звезду над нами,

луч от неё взволнованный и лишний,

Перемежай - суть призраков и яви,

переживай - сама себя до крови,

смещайся - от заброшенности к славе,

пережигай - последние любови.

Под первый снег, всегда необъяснимый,

ма фоне медальонов на фасаде,

увенчанных античною лепниной,

кружи, кружи последний раз во взгляде.

Пересчитай любовников средь гула,

летящих вслед вальпургиевой ночи,

метель, метель, и напоследок пуля -

споёт в конверте свой романс по почте.

Перекрести - стареющие храмы,

переживи и клерков и поэтов,

и отпусти - усталые хоралы,

и разряди навеки - пистолеты,

влетай в дома, в распахнутые двери,

кружись в особняках без римских статуй,

над адресом обратным на конверте

от выбывшего утром адресата.

Министры, дипломаты и подонки,

кружатся души, души в вихрях снега,

влетай, влетай в чужой души потёмки

и освети хоть этим человека,

Перелетай - на Вражке колонады,

наверно, снова мы перезимуем,

любовники пьют новые баллады

из уст в уста усталым поцелуем.

Переживай - сама себя до счастья,

пережигай - мосты до неудачи,

преображай сомненье до участья,

перемежай со смехом звуки плача.

Передари тепло свое льняное -

Любви невиданной, тоске людского взгляда,

Пребудь, пребудь, всегда пребудь со мною,

И, Бога ради, не скажи: не надо.

Двое в снегопаде.

Московские улицы. Сильный снег мелькает в воздухе. Фонари.

Фон Тойффелль, Эль на улицах белёсых

сливаются в предновогоднем гаме

с толпой, спешащей, где покуда острых

локтей не видно - только жизнь в кармане.

От перекрёстка Герцена с Садовым,

от дома Эль в полночном маскараде,

дорогой до беспамятства знакомой

они идут, и снег кружит во взгляде.

“Ночь. Новый год, чуть дрогнувшие веки...

О, фройляйн, как прекрасно всё же это,

вопрос летящий белой ночью в снеге,

насколько он значительней ответа."

Продолжение. Хор бесов

Московские улицы. Луна стоит в тучах  над домами.

Снег валит, валит, серебря

дома, деревья и поля,

искусство - вечно, ох ты бля! –

сказал какой-то Маг.

А жизнь всё так же коротка,

бегут по небу облака,

луна кричит издалека:

подвинься - ты, мудак.

Покуда жив, ты с нами пой,

неврастения и запой

тебе в дуду споют отбой

и загремишь - туды,

где в затрапезе девка-смерть.

Где хочешь пить, где хочешь петь?

Но похмелиться не успеть -

кранты, мой друг, кранты.

Сверкают чистые пруды,

словно лицо из темноты,

вернее лица, и черты

их светят изнутри.

Летим к прудам, летим к прудам,

на новогодний шум и гам,

где плящут праздничный канкан

в рубашках фонари.

Возьмём духи и пистолет,

заманим дурня в туалет,

"пиф-паф", и вот тебе ответ -

луна из серебра

на белое лицо глядит,

звезда с звездою говорит

опят по фене, снег лежит,

летим и мы - пора.

Ночь. Продолжение Эль - Фон Тойффелль

        Снег летит. Спины прохожих напоминают призрачные крылья. Эль, похожая на крыло бабочки, полуреальное здесь, и ее спутник в черном узком пальто спешат сквозь снегопад. Фон Тойффелль склоняется к плечу своей спутницы и что-то говорит.

-”Не слушайте, мой друг, одна тоска,

тоска и бред. Но всё же в этом пенье

есть нечто от гармонии миров.

Так светит расщеплённая доска,

и плотник, пребывающий в похмелье,

клянёт весь свет, но к утру - крест готов.

И, вряд ли , различив прямую речь,

проклятья, охи, ахи, брань - последний

образчик ругани на ветхом языке,

его б соседу удалось усечь,

что плотник этот  - путь прямой к спасенью

сложил, приплюсовав доску к доске.”

— "Я вас давно спросить хотела, вы

знакомы с Автором? Давно ли вы его

видали? Отвечайте, только без,

без ваших парадоксов." - "Но, увы,

не видя вас три месяца всего,

но заболел и, кажется, исчез.

Хотите убедиться?

Двое взлетают в воздух и исчезают между снежинок. Хор бесов.

Летим к прудам, летим к прудам,

на новогодний шум и гам,

где пляшут праздничный канкан

в рубашках фонари...

Пустая комната. Одинокое кресло. Портреты смотрят со стен голубыми лицами. Входят Эль и Фон Тойффелль. Открытое окно просвечивает Эль насквозь.

Вот мы и в комнате его. В окне

маячит стадион. А на диване

пальто валяется. Разбитое трюмо.

Бумага скомкана, как призрак в тишине,

пальто. И револьвер в его кармане.

Смотрите, вот прощальное письмо.

"Я еду к морю", - коротко и ясно.

Вы плачете? Ну, это вы напрасно.

.............................................................

Оранжевый фрагмент.

Побережье

Южный город. Рождество у моря. Деревянный дом  на горе снег.

Снег залетает. Открыта фортка.

Месяц плывёт, как некая форма

пустыни небесной. Как некая линза,

лия пустоту, но встречая лица

столь пустынные, сколь он сам

выгнут навстречу пустым глазам.

Запустения мерзость страшней, чем просто

Пустота, и храм здесь ниже погоста,

такова изначально южная местность

запустения в сложенном вдвое лице

сломанной буквой говорит о конце.

... ... ...

Сонеты к Сапфо.

"фиалкокудрая Сапфо"

Алкей

Фигура Автора, бредущая вдоль побережья. Прибой. Из пустых кафэ набережной летит музыка. За фигурой тянутся призрачные, цветные сонеты.

I

Как в одночасье произнёс Поль Сартр:

"Люблю за то, что есть ты". И заране

я повторю тебе, Сапфо, сей дар

французкой философии. Как в кране

свистят все связки в горле. Слишком стар,

я понял: высота роднит нас, а не,

не плоскость площадей, поскольку - арт,

артерией мы совпадаем  в храме

с соседом нишим: ростом, а для пар

иных, чтоб силуэт твой на экране

узнать - есть восходящий пол. Икар

явил его - собой. Дарует знанье

о равенстве людском - амфитеатр,

а площадь и трибуна - о тиране.

II

Сапфо, Сапфо, над Лесбосом звезда,

Зелёная звезда одна блуждает,

она скорей двоит, чем обнажает

ту пару уст, тебе сказавших: "Да."

Ты, Клеобис, Битон - венец суда,

ты, Полигнот...: Её сопровождает

какая-то незримая черта

и естество её преображает -

в её подруг - и это неспроста.

Я понимаю - с мальчиком, когда

от Эроса трепещет терракота...

Сапфо, Сапфо, верши свои полёты,

вращаясь, отдаёт тебе звезда

и зелень лавра и кристальность ноты.

III

Над городом воздушная струя,

ломаясь в зданьях, продувает куртку,

и по ушедшему из горла звуку

я узнаю, что в мире есьм и я.

Сапфо, Сапфо, о девочка моя,

я так же нищ, и я предвижу муку

богаче стать: я вижу, как края

хитона меньше закрывают руку,

чем обнажают ноги. И моя

худая куртка ляжет не с хитоном

и я - не с тобой. Постой... - не я

а... мальчик белокурый, тот, в котором

ты, в сгибе ног гармонию храня,

легла в странноприимность бытия.

IV

Амфитеатр на двадцать тысяч мест

доносит звук падения монеты

до верха. При условии, что есть

в кармане деньги. Над театром лето.

"Эдип" пока - за сценой, но инцест

уже не внове. Хоть вполне про это

великий человек - един, как перст,

как все, вбирающие сажу света,

и не сказал. Во глубине небес

над Лесбосом струятся два потока

воздушных. О, Сапфо, из тела вес

выходит, принимая форму бога.

Потоки дыбятся, рождая блеск

и продолжа флейтой форму слога.

V

Фаон зевнул и уронил слюну -

старения наипервейший признак.

/Но это в скобках/. Он любил одну,

как бишь её? Да, девку. Впрочем призрак

за ней стоял  и посылал волну,

как это?.. - звука, Мелоса, и в искрах

зажжённого костра являл струну...

Господь с тобой, Фаон, да кто ж  не низок

перед гармонией. Поднимем воротник,

я вижу, как крыло на повороте

укажет вправо. "Мерседес" двоих

уносит. Нежен рот и твёрды баки...

И адвокат, не состоящий в браке:

"Фаон? Да, бабник. Вечно в женском поте."

VI

Сапфо, не знаю, где теперь лежишь

/а прежде, помнишь? - весь злословил остров/.

Уже - ни с кем, ни с чем, ни в чём, и лишь,

лишь в пенье сохранился стан и остов -

для тех, кто - здесь. А здесь губерний тишь,

и памятников больше, чем погостов,

да всё не тех. Ты двух сестёр хранишь.

моя земля, - той, быстроглазой - с Оста...

Анна Андреевна, в Комарове крест,

как плюса знак, приплюсовал к вам вечность,

и памятника из неё не вычесть,

Вам не поставленного. Всё же эта участь

с Мариной не сравнится, ибо ищет

её надгробия и не находит - перст.

VII

Фольксваген в тупике, а на песке -

рояль без ножек — устрица пейзажа.

Звезда изнемогает на витке

и зелень льёт на нищий форум пляжа.

Я прозябаю где-то в кабаке -

рапсод и нищий - но пока без стажа,

и волны возникают вдалеке,

не растеряв античного куража,

и катятся к моим ногам. В виске

волна хитона повторяет волны

лесбийские с застёжкой на замке

серебряном. Вершит сирена стоны

в руках сверхчеловека, словом - лажа,

звезда сгорает - остаётся сажа.

VIII

Ты - первая, воспевшая любовь

к себе подобной. То, к чему стремился

твой подмастерье, ощущая вновь,

что разность пола - это разность смысла.

И, умирая вместе  с Бовари,

Флобер нарушил эту разность - слился...

А твой слуга, мечтая стать - Мари,

нащупав ноты стан, едва не спился.

Звезду зелёную увидев с пирса,

к ней приближаются, качаясь, корабли.

Я в зеркало гляжу и вижу тирса

побеги, женское лицо вдали –

моё лицо, поскольку страстью лица

Эрот равняет, что ни говори.

IX

Читает что-то - да, о кораблях

ахеян на песке прибрежном Радциг,

я ставлю знак вопросан на полях

конспекта, думаю, что дело Граций

повидимому, худо... Впрочем, страх

курс не закончить - чужд ему. Бояться

недлительного плаванья в волнах

летейских - это вздор, когда - двоятся,

троятся волны бытия, и пах

истолкователя слепого старца

вбирает свет волны и гасит мрак

империей расколотого кварца.

О стался бел конспект. В конце его

теперь я ставлю слово о Сапфо.

X

О, Лесбия, поёт тебе свирель,

воронкой, совпадающая с небом,

ещё на свете не звучало:"Эль!..--"

но, но прообраз - вечен, тоько в этом

я убеждён. Храни твоя постель

ваш общий отпечаток. Синим ветром

колышится морская акварель -

меж чёрным дном и этим белым светом.

Я не скажу, где ты и где - она,

и Парфенон стал дымом сигаретным,

хоть колоннада - строже сигарет.

Бежит, бежит  зелёная волна,

колени - вещь в себе - согреты ветром.

И ноги Эль тревожат белый свет.

XI

О доктор Фаустус! о мастер Манн!

то место, где по перпендикуляру

русалкин хвост, ног образуя пару,

боль затаил, неведомую нам...

Фаон отплыл в Сицилию. Туман

стоит в глазах, уподобляясь шару,

и ног уже не развести. Роман

имеет эпилог, гетера арфу

и знанье поз и тестов назубок:

как умер Эрос. Ноги, точно сшиты,

стоять нельзя, лежать - помилуй Бог!

Примите волны мой больной висок,

преображая быстротечность ног

в удар хвоста и ямба - нереиды.

XII

Что в мире - чисто? Парус корабля,

ушедший, миновав кристаллик в душу,

оставив тень - на нём. Светла земля,

преобразившая напевом в сушу

часть моря. Пенье начинать с нуля -

как руки греть в убийственную стужу

под зеленью звезды. Белы поля.

Прости меня, Сапфо, когда я струшу,

поёживаясь в курточке худой,

в мороз доставши руку из кармана:

пять пальцев, перепачканных звездой.

В тот день, что называют Снежной Анной

Я протяну их вверх, к зелёной той,

сияющей Лесбийской чистотой.

XIII

Прощай, Сапфо. Опять уходит поезд

от Города - за край земли, опять

хранит нас лишь гармония и совесть,

но что-то всё же не даёт нам спать.

И это  - боль. /Твоя./ Затянем пояс.

/Твоих сестёр/ - отброшенная вспять,

сюда, на Город... перетянем стать

ремнём до позвонков, спасая полюс

звезды и пенья, пенья и души.

Над Городом сшибаются потоки,

и если все мы и не хороши,

скажи, прохожий, да неужто плохи?

Поток летит. Луч обжигает ноги.

Звезда вращается - смертельны виражи.

... ... ...

Из пустых кафе побережья доносится музыка. Пустые столики под тентом. Тянется не кончаясь никак набережная. Косой мокрый снег. Звуки стоят и гаснут в воздухе.

                  *   *   *

Волна опять догоняет волну,

взгляд снова встречает в зените луну

и почему-то не слепнет. Странно

в себе ощущать острова и страны

и даже речь, что спаслась без ковчега;

из себя выплывать и видеть снега

налёт на своих следах вчерашних,

уже не глубоких, но всё же страшных,

подумывая строить новый ковчег

из развалин дней своих - хватит на всех.

....................................................................

Порт

                            1.

Луна, отражённая в глазу у кошки

(если на небе есть глаз), окошки

не серебрит, но дробит волну;

залив мерцает истошным светом,

и бровь под яхтой колеблет, при этом

понимаясь, - её одну.

                            2.

Воскресенье Христово плывёт над пирсом,

человек в копирке проходит низом -

по туману судя в глазах - немец,

у авто, как рояль, приоткрыт багажник,

диезы тратят шкалы загашник

труба, синкопы, Майлз Дэвис.

                            3.

Вот тут и начинаяешь вдруг понимать, что

луна вверху - это значит - мачта

внизу; что луна - это только средство,

магнит, человеков лишающий части

веса: прилив поднимая, снасти,

душу вверх удлиняя. И даже сердце.

                            4.

Для человека здесь и в это время

/см. вторую строфу/ - бремя

терять убийственно, особенно - веса.

Ибо душа, выгибаясь к светилу,

размыкая края, обретает силу

готического отвеса.

                            5.

Глаза текут и волнист затылок.

Звёзд на небе, что разбитых бутылок

по бортам кораблей, сходящих на воду...

Пасха над портом - это нечто выше,

чем Храма сухого ржавые крыши,

где нет и теперь народу.

                            6.

Женщина (в платье чем жизнь короче)

только тем и отлична сейчас от ночи,

что завтра её вероятно не будет,

смотрит вверх, на луну, на шпиль над баром,

видит среднее меж борделем и балом

и уходит в Ночь. И время крутит

                            7.

часовые стрелки под тонким шпилем

почему-то - обратно. Ни фута под килем.

В такую ночь не увидеть рядом

лица с фиолетовыми глазами,

платья, схожего в бриз с парусами,

а увидеть - то не осилить взглядом.

                            8.

Ибо голову тянет всё же выше.

Словно к дну прилипают молюски к крыше.

Задирает горло во время пенья.

Человек растёт прочь от центра веса.

Как чужая невеста блуждает месса,

Не садясь на ступени.

                            9.

Ибо в этом месте и в этой ночи

мы опять не увидим Того, Чьи

глаза, закрывшись, прибавили в свете

с тех самых пор, когда лишены

мы стали в небе любой страны

если не мрака, то всё - Смерти.

                            10.

Жанетта в порту чинит свой такелаж,

дыра в борту и скрипит гараж;

здесь можно с себя, пожалуй, флаги

совсем приспустить. В небесах луна.

И слова высыхают быстрее на

душе, чем на южной бумаге.

Порт. Диалоги на скамейке.

 Ночной порт в огнях. Над портовым кафе возвышается белая, как аккордеон, вся в огнях громада лайнера. На скамейке парка - Автор, чуть позже Фон Тойффелль.

Луна беззвучно воздух шевелит,

и тот, кого мы "Автор" называли

/он жив ещё?/ Он жив, и он в зенит

упёрся /блеклым взглядом?/ - нет, едва ли...

скорей, затылком. И луна трещит,

словно проектор в старом кинозале.

Доска скамейки образует щит.

Порой мы тонем даже на причале.

Сей бывший человек - излом в футляре,

как метр складной, когда недораскрыт.

И если потихоньку рядом сесть,

словно сосед его, невесть откуда

возникший на скамейке, и невесть

чем образуя странный образ блуда

(наверно, формой глаз, в которых есть

вода и жизнь, та самая верблюда

великая потенция иль весть

о пройденных песках - встречай Анюта!)

то по губам смогли бы мы прочесть:

– "Опять луна... невыносимый свет...

сутулый Маг с печалью без предела..."

— "Что ж, лунный свет преображает тело",-

внезапно произнёс его сосед.

— "Ты снова здесь?" - "А почему и нет?

К тому ж луна – магическая тема.

Её лучи в теченье пёстрых лет

в нас образуют призрак постепенно,

и человек, как тёмный плащ, надет

на свой же призрак дням глядит вослед -

единственное привиденье без

родного дома. Мда. Луна ковчега,

души приподнимая слабый вес,

её грозит оставить без ночлега.

Иду и слышу, как скрипит телега

/ я про себя решил: ну всё, конец!/,

и что ж - сей стон идёт от человека."

— "Тебе-то что?" - "Как что, когда я Бес,

а ты, хоть и запнулся ты с разбега,

пускай сомнительный, но всё ж творец.

Поэт - творец. Так разумел и грек...

во всяком случае - одна основа."

— "Я в пятом классе вывел: человек

двукорневое образует слово".

— "И что ж?" - “Учитель оборвал разбег

фантазии, и вывел "неуд" снова".

— "Он прав, вы однозначны все на грех."

— "Всё ж "неуд" - двойка. Взгляд лиловых тех,

двоящихся, но - образуя соло.”

"Я сочинять устал и петь устал...

Лишь тихо луч звенит над головою

один - от света лопнувший кристалл

в ночи осколком совпал со мною...

и так живёшь ни велик, ни мал

в ночи, как и положено Герою,

в чьём описанье автор маху дал

и, вместо слов, светящихся порою,

сплошные многоточья разбросал,

разрезав лист их звёздною тропою.”

— "Но что есть - Я?" - "Я или ты?" - "Пусть ты."

"Я думаю, различны наши лица...

Суть "я" - скорей наличье пустоты,

чем набело размеченной страницы.

И, заглянув в себя, я с высоты:

из многоточий вижу, как стремится

кентавр в прекрасном беге, и мосты

сгорают в теле, там, где плоть двоится

и разделяет душу на черты.

Их преодолевает - Единица.

Кентавр - когда вторая пара ног,

мерцающих, как городские перлы,

всю жизнь летит, как безпризорный бог,

за той душой, что светится - над первой.

Кентавр - есть ссылка внутрь себя, а срок -

срок пребывания в аду над белой

дорогой - человека. Мощный скок -

есть общность не души, скорее - тела.

Пока душа не подвела итог

ещё в границах смертного предела.

Поэтому, лети, лети мой снег,

рисуй кентавров, ветки и дорогу,

наполни лишь рисунком быстрый бег,

наполни многоточьем (слава Богу!)

не замыкай, не означай вовек -

лишь наполняй, где выхода нет слогу,

но лишь душе и свету синих век...

И этих двух уже настолько много,

что в них стоит всей жизнью человек."

–”Твоя горчит.” - "У длинных сигарет

есть преимущество в иллюзии движенья,

и мы дыханьем приближаем свет

почти к губам. И в этом - утешенье

любовников усталых, если "нет",

сорвавшись с губ, означит приближенье

не губ самих, но звука... Лишь предмет,

горащий в пальцах внемлет притяженью

дыханья. Папиросная бумага

одна в ночи не оставляет праха.

— “Вбегай с разбегу и в туман и в жизнь,

произнося неправильно глаголы

и в зеркалах привычно исказись,

сверкающих по-прежнему так голо,

что сам ты кажешся - одет; двоись

троись, ищи опять дуэт иль соло,

при слове "не могу " - не обернись

и не дослышь "... жить без тебя", пусть снова

та птица, покидая свой карниз

похитит ленту у чужого слова...”

...

— “Играй мой бес, солируй на дуде,

криви до трещин зеркала и рамы,

бросай мазки... Сквозь дыры на холсте

встаёт закат подобьем эпиграмы.”

... ... ... ... ...

— Будь я твоим читателем, я бы

“уже устал.” - “Ну что ж, дадим разрядку:

пускай отдельно                  ветер и столы

дожня синеют                      разлучим оглядку

тех белых лиц                      и шорох ног толпы,

и чьи-то души                      с телом - по порядку:

душа летит,                         не тронув головы,

не долетев,                         колышит ветер складку.

...Всё ж в центре белизна внутри строфы,

лиловый плащ и очерк головы...

Смотри сюда                       на белое пятно,

смотри сюда,                       как в странное окно,

здесь край дождя,               а там, вглядись, вглядись,

здесь фразы край,              а там увидишь - жизнь.

Поля посередине                 бедных фраз

с немым укором                   вопрошают нас:

кто там стоит                       меж нищенских слогов?

меж краем звука                  и у края снов?

Чей в серебре,                    как лодка тонет рот,

лиловый дождь                   с волос, блестя, течёт,

я вижу плащ,                       я вижу два лица,

ты видишь, бес?                  я слышу голоса,

я вижу - Двое                      под одним плащом

всей синевою                      проступают в нём,

сутулость мужа,                  женских плеч излом...”

— "Я вижу пляж пустынный под дождём."

Послушайте, прислушайтесь на миг

у серых стен и у зелёных статуй:

есть - дева, и есть призрачный двойник,

до дыр прозрачный - словно за оградой,

за прутьями решётки - он приник

к плечам и этой пряди лиловатой.

Дождь и решётка рассекают их.

Всё ж человек - лишь окруженье раны,

всё ж человек из прежних новостей,

повидимому снова - самый странный,

и он настолько болью полн своей,

что боль усилив, ты поможешь ей

его убить - и визг расслышишь санный.

Играй, о бес, средь новых январей,

средь новых лиц и платьев непрозрачных,

неверных слов и синих фонарей,

средь знающих закон бойцов кулачных,

прозрачных тел, неправильных локтей

и слов "люблю" в чистилищах табачных,

гонись за жизнью, ты герой, удачник,

и снова платье задирай на ней,

веди в бардак, как девку старый дачник,

в края любви, где дымчат свет огней.

... Дождь за окном. Улисс. Ночник. Жена.

Хитон ещё боготворит подобье,

оставленное телом, и слышна

речь шелка, прерываясь в изголовье.

И эрос мокнет в луже у окна.

И дева хрупкая опять обнажена

настолько, что при никаком условии,

казалось бы теперь она должна

встать среди статуй сада, где она

стояла прежде, словно тишина.

           Авторское отступление.

Москва. Осень. Ветер гонит по аллее листья и клочки разорванной бумаги.Звучит золотой саксофон.

Свистит на повороте колесо,

и листья кружатся над кроною опять,

и строчки в них, но что - не разобрать.

Внимай, внимай привычно и легко

клочкам бумаги, брошенным в окно,

летящим вдаль, за призрачным авто,

я признаюсь - я снова спел не то,

я рву бумагу - и герой летит,

клочок с клочком уже не речью слит,

но лишь потоком воздуха вовне,

и чьи-то губы светятся в окне,

оборванные с краю, у полей.

Клочок плаща на ветре стал синей.

Неправильно слова преплелись,

быть может, так вот мы и входим в жизнь:

каскадом вкось разорванных листков,

обрывками каких-то странных снов,

переплетеньем взглядов, голосов,

сумбуром вкривь разорванных часов...

Кружите, листья, почерком моим

напрасно тронутые. Я расстался с ним.

Кружите листья синевой строфы

чужой не задевая головы,

кружи, кружи нелепый листопад,

сквозь почерк птицы новые летят

и, Беса разобрав прямую речь,

сильней хотят на вёсла приналечь.

Но лист кленовый им в глаза летит

и ослепляет их. И вновь блестит

сильнее чей-то взгляд при слове:"жизнь"...

Но голубь, залетевший на карниз,

расслышав звук и вздрогнув, как-то вдруг

ныряет вниз и огибает звук.

Не важно... Мы читаем по губам,

что слишком больно выговорить нам.

И в шуме фраз и странных новостей

я снова слышу голоса гостей,

их жалобы... Совсем не то, чтоб я,

порой щеку слезами серебря,

дарил любовь иль постоянство чувств

моим героям - всё ж движенье уст,

чужие вдруг произнося слова,

приобретает странные права -

произносить неправильно глагол

"люблю". Не выбрав худшее из зол,

назвать его страдательнее всех

живущих на устах... В границах тех,

где снег идёт, где возникает речь,

колыша пламя, старомодных свеч.

И ты почувствуешь, как драгоценен взгляд,

минующий тебя сквозь шум утрат,

и ты почуствуешь сквозь свист авто,

сквозь кашель ангелов, в застёгнутых пальто,

сквозь реплики героев в этот миг -

что рукопись - гостинница для них.

Я с этой жизнью страшно незнаком,

я в этой жизни - как в дворе пустом,

вбежав под арку, ощущаю звук

чужих шагов, блеск незнакомых рук,

что тянутся опять к судьбе чужой.

Я ощущяю эхо над собой.

И хочется хоть под какой-то кров,

где и всего-то призрак чьих-то слов.

Вбегайте же, герои, вслед за мной

в гостинничный комфорт, где золотой

ни ручкой ни пером я не писал,

где лишь наполовину умирал.

И всё же мы, хоть тщетно, но живём,

минуем город странный под дождём,

особняки, проулки, тишину,

где плачет кто-то и припал к окну,

и, может, за отсутствием других

любимых глаз, он на гостей моих

случайно поглядит и различит:

решётку, листопад, пожарный щит,

осколок человека, чей-то лик.

И плач его да не сорвётся в крик.

Входите, грейтесь, молча иль шепча,

любите до смерти, стреляйтесь сгоряча

и подставляйте грудь под дождь и ствол,

а надоест - забудьте лист и стол,

наполнив суммой жизней дорогих

чужую жизнь среди дворов пустых.

Диалоги на скамейке. Окончание

Южная зима. Порт. Сквер. Лайнер. Автор - Фон Тойффелль на скамье. Море похоже на золотые чернила под фонарём.

— "Крестообразна новая любовь.

Три измеренья, наполняя Время,

есть Единица Поля, где мы вновь

кричим, любя, и письма рвём - арена

под прежними часами, но лилов

их циферблат. И при наличьи крена

меж душами и стрелками миров,

они вдруг вырываются из плена

четырёхмерности и плоской жизни слов.

И крикнет пусто под мостом Камена.

И образуют высшую из всех

возможных здесь, в начале, Единицу

в пространстве новом. Искажая снег,

не выпавший на бар и на больницу.

Два тела, две души, свершая бег,

полёт, дыханье - обнажают лица

и создают Четвёрку - образ тех

мест бытия, где нам пришлось родиться.

Где слышим плач и (реже) слышим смех,

где под мостом рождает эхо птица.

И этот крест из четырёх начал:

двух тел и душ - как эхо убеганья

стремится прочь. И Времени причал

трёхмерно тонет за бортом в тумане

портовых фонарей - глядит печаль

в прозрачном платье вслед, и очертанья

креста и судна поглощает даль.

Их явь - скрещенье. Точка. Начинанье.

Там суть и жизнь Лиловой Единицы,

где в перекрестье душ совпали лица."

-"...Я промолчу. И в образе таком

пожалуй, различу начало сходства...

да хоть с тобой - вбегая в дней сиротство

и задохнувшись под простым огнём

от фонаря, мы вспомним, что непросто,

встречая свет, хоть звук начать о нём

и не промазать. Но пойти не поздно

ко мне на яхту. В ней мы обогнём

шар бытия, магический и звёздный"

— "Жизнь - только пара чаек под мостом."

.....

....

...

..

Рапсодия порта

           Дождь. Играет оркестр портового ресторана.Фонарь горит, отражаясь в мокром асфальте.

Так закусить лиловый локон, что

серебряными станут губы. Ноги

лиловым призраком. Фонарь и тишина.

И дождь неправильный и странный абрис света.

Дождь глаз лиловых. Ноги в тишине

лиловый образуют абрис и,

локон в серебре по форме губ.

И призрак фонаря, и дождь по форме

серебрянного локона. Фонарь

по форме призрака, фонарь и абрис

лиловых ног. Фонарь и тишина.

Лиловый и неправильный фонарь.

И призрак губ. Серебряный, как призрак,

Дождь образует дождь, один фонарь

дождя не образует, только абрис.

Лиловый призрак ног. Дождь. Тишина.

Дождь губ серебряных и призрак фонаря.

... Так закусить лиловый призрак губ,

что хлынет свет серебряно на них,

не образуя фонаря и света,

не образуя локона и ног,

не образуя тишины, дождя,

лиловых губ и призрака в тиши,

не образуя губ, не образуя

неправильного призрака двух ног,

ни серебра, ни света - ничего,

вновь ровно ничего не образуя.

Желтый фрагмент.

Маленькие трагедии

"Ты, Моцарт, бог и сам того не знаешь..."

Пушкин

"Взвейтеся, кони, и несите меня с этого света..."

Н. В. Гоголь "Записки сумасшедшего"

Московские улицы. Звуки голоса мешаются с летящим снегом. Белые кони бегут по ипподрому. Кажется, что и на улицах - белые кони.

... Боже мой, как не хватает - жить! -

ни за что на свете не дышать,

светлый плащ вослед перекрестить

и лица вовеки не узнать.

Вот и начинаешь различать

Абсолютный Проигрыш - есть жизнь,

где нельзя вполсилы прокричать:

"погоди, я здесь!" и "оглянись!"

Погоди, о оглянись, постой! -

абсолютный проигрыш кружит

вновь над незнакомой головой

в слабом пенье местных аонид.

Поиграй всё в жизни до конца,

проиграй, и различи отбой,

ибо жизнь и есть тот край лица,

где нет губ, расслышанных тобой

в Абсолютном Проигрыше снов,

в Абсолютном Проигрыше слов,

в Абсолютном Проигрыше всех

губ, ресниц, летящих в первый снег.

Проиграй весь мир и просто жизнь...

Слабая гармония блестит,

проигрыш - всё же движенье ввысь,

если жизнь, как платье, вниз летит.

Погляди, о оглянись, постой -

слабая гармония блестит,

снег влетает в двор полупустой,

абсолютный проигрыш - транзит

в мир, где губы говорят "люблю"

и листва не скажет: "никогда".

Телефон звонит, и к декабрю

снег от слов роняют провода.

Ибо жизнь – неверный абсолют,

ибо надломивши косо бровь,

смерть вьезжает в слабенький салют

парой велосипедистов вновь.

Боже мой, дай  проиграть твой дар,

слыша шорох платья, слабый снег,

чтоб слетевший с губ по ветру пар

был весомее, чем просто человек.

Снова ночь. И скоро Новый год.

Пенье всенощной в транзисторе плывёт,

и в помехах столько тишины,

и настолько ярче блеск огней,

что слова у губ уже слышны

Словно Жизнь, а не замена ей.

Во дворе поёт скрипка или метель. Над ней звучит и ломается незнакомый голос.

На развилках целей и идей

снег заметен вчетверо сильней,

вчетверо сильней слышны слова,

вчетверо - кружится голова.

Жизнь переставляет в декабре

строфы, судьбы; в пыльном серебре

лица, пустыри и суть проблем

по телеэкранам. Я совсем

отупел и, кажется, ослеп.

Я, наверное, кажусь нелеп.

Я, наверное, совсем отвык

там смеяться, где смешно. И в крик

я от боли больше не кричу -

сколько ж можно. Я в Отечестве молчу.

(Скрипка продолжает петь.)

Царицыно.

Кирпичные загородного дворца Екатерины. Призрачная, словно сотканная из света и слова Фрина, некогда знаменитая гетера разговаривает с Трубачём. Светят синие звёзды.

Но к делу. Античная арка. Изгиб.

Трубач и матовый женский локон.

Яркие губы под снегом лип,

склонившихся над худым водостоком...

Мы тоже с вами порой могли б

побыть "тет-а-тет" не в краю далёком,

а в арке античной - наедине,

мой ангел... Дурных площадей вовне.

Мы тоже могли бы. Ну что ж - увы...

Я слышу голос: "Послушай, детка,

что ты знаешь об Эль, ведь вы

встречались? - "Встречались. Но крайне редко.

Тебе-то что? ...Ну, вокруг головы

во время дождя ореол и сетка,

колени круглы вполне невинно..."

-"Все ж твоих они не круглее, Фрина.

Этот твой, как его? Тот художник, он

приглашал её в гости?" - "Ну да, когда-то.

Его удивил головы наклон.

Он псих был. К тому ж весьма бедновато,

как,впрочем, и всё там, шёл свет из окон.

Прелестна, глупа, с синевой от взгляда.

Смотрела в окно. Как в театре пустом,

в тучах ломалась из звёзд Наяда."

"Плеяды?" - "Не знаю. Ты тоже псих.

Ну что ещё. Я спала и слабо

различала какой-то лиловый штрих.

Я спала, но сон не осилил взгляда."

— "Ты что, лунатичка?" - "В какой-то миг

всё стало отдельно. Детали надо?

Она остаётся в глазах, как надлом,

когда картонный рухнет дом.

К тому ж неуклюжа. Не двадцать один,

а одиннадцать ей по манере держаться.

Красивая девочка. Слабый дым

в лиловых глазах. Ей бы сниматься.

Но, думаю, что, снимая грим,

её странно у зеркала оставаться.

Зеркало любит конкретный предмет,

здесь же - ветки надлом, той, которой нет.

Неуклюжие губы, неуклюжий взгляд,

неуклюжие ноги. Одета шикарно.

В волосах заколка. Край платья смят.

Всё это вместе весьма вульгарно.

Искать за окном голый  свет Плеяд

будешь голой сама. И регулярно.

Платье ломается хрупко и кругло

по форме колен. Небесная кукла...

...Холодно как. Послушай, зачем

ты морочишь мне голову? Вы же с нею

знакомы." - "Фрина, я вижу совсем

другое: какой-то просвет, Психею...

Её можно коснуться, сломать, но затем

кто бы плюнул в глаза. И я немею,

к сжатым губам поднося инструмент,

именно в этот момент.

Это - "вещь в себе", переставшая быть

вещью. Хоть можно сломать, потрогать...

Ей можно звонить, обмануть, забыть.

Руку вытянув, встретить локоть.

Плод фантазии может, наверно, жить,

садиться в такси и надламывать ноготь.

И для нас оставаться, плача, любя,

лишь вещью - вокруг себя!

Суд и труба - старо. Но есть

истина здесь. И девочка эта,

напоминая Благую Весть,

о том, что вещь не помеха для света,

о том, что тело, несущее вес

полёта штрих и высот помета,

она свяжет со мной этот звук и штрих,

задохнувшись у губ моих."

Развалины в парке. Луна и снег.

Стрельчатость окон тешится белым

снегом внутри и человек

в парке огромном означит телом

своим не себя. Ибо в мире целом

тоже, наверное, парк. И ввек

человеку лица своего не прочесть,

даже если оно есть.

Фуга

Город. Пашков Дом. Мост в ветре через Москва-реку. Слышны звуки органа и "исскуство фуги " мешается со снегом, за углом, мелькнув, исчезает Пьеро. Слова летят вместе с метелью.

Пролетай, повеса молодой,

через фугу светлой головой,

через улицы, в декабрьский снежок,

где почтовый не поёт рожок,

где все лица в пыльном серебре.

Остывая, трубы пропоют

беспечально-звонко о судьбе,

где любить тебя не устают.

Серебрится слабо пылкий плащ.

Беспечальный баловень удач,

пролетай, покуда мы живём

и письма уже давно не ждём,

ибо снова выбыл адресат...

Абсолютный баловень утрат,

я гляжу, завидуя, любя,

как горячий снег несёт тебя.

Я гляжу в открытое окно,

почта голубиная давно

выцвела, истёрлась в небесах

только переборы на басах.

Я забыл, что это значит - страх.

Только преборы из небес.

Боже мой! Врывайся звуком месс

в форточку, в открытую судьбу,

слабой вестью, тающей в снегу,

сильной болью в тонкие виски,

новизной невидимой строки...

Ничего я больше не хочу,

ничего понять я не могу.

Я от одиночества кричу

лишь во сне. И я молчу в снегу.

Боже мой, ударь мне ветром в грудь!

голубиный твой летит Пьеро,

я не вижу Ангела ничуть,

первой почтой кружится перо.

Боже мой, но это свыше сил -

рассмеяться. Колотясь, как жесть,

если в мире кто и различил

белизну или Благую Весть,

за отсутствием вдоль белого чернил

никогда не смог ещё прочесть

в этом снеге. Слышишь, слышишь -

вновь, срывается с дыхания любовь.

Неприкянно повеса пролетит

через фугу. Светлый плащ свистит.

Да над неприкаянной судьбою

белое перо в снегу кружит.

        Заметки на полях.

Я думаю, что самый долговечный

нерукотворный памятник поэту -

пыльца на крыльях бабочки в пустыне.

Песчинка, уменьшаясь в точку пыли,

способна обрести полёт, рисунок,

а значит память - в форме существа,

в отличие от существа пустыни.

Но бабочек зимой не углядеть,

и, если бы не пудра женских лиц,

рисунок, хрупкость и ещё - надлом,

могло бы показаться, что к зиме

никто и ничего уже не помнит.

Мне кажется, что женское лицо -

Рождественская Бабочка. И в нём

мы различим мельканье над пустыней.

Рисунок, цвет, симметрию и жизнь.

И это страшно. Значит это - правда.

Квартира

Пустая квартира Автора. В ней сошлись Эль и Трубач. Эль больше похожа на сновидение, чем на реальность. В зеркалах трюмо она не отражается. Говорит Трубач. Лишь последнее слово принадлежит Эль.

                         "Я прошу вас сесть

и выслушать меня. А вы должны

меня понять. Всё это слишком просто.

Я встретил вас под тем предлогом, что

я знаю, как провёл последний день

ваш друг и где его видали. Но

в те несколько недель, что мы встречались,

я понял, что схожу с ума....

...Я вас люблю. Что в общем, мало значит,

пока не обретает простоту,

ну, скажем, смерти в метрополитене.

Все видят кровь и человека под

наброшенной дерюгой. Входят в поезд

и едут дальше. Правда очень просто?

Ещё. Сначала я увидел в вас

лишь путь к иным высотам. Ремесла,

искусства иль гармонии  - неважно.

Тогда, в тот вечер, вы сидели чуть,

чуть оглушённо, отстранясь, и платье

не закрывало сгиб двойной колен.

Вы на ногу нога тогда сидели.

Я знаю - бред. Но не идёт из глаз...

Всё это странно смотрит - голубым.

................................................................

И называется колени, прядь, туман.

................................................................

................................................................

... я сказал

я вас люблю. И что всё это просто.

Без вас я жить не стану.

И вы ни в чём не виноваты, но...

...............................................................

...............................................................

Я знаю, что вам нравятся мои

мелодии. Но если вы уйдёте

сейчас отсюда... Жизнь, любовь и смерть...

о чём тут говорить. Всё слишком просто.

И я не в состоянии склонять

слова, которые теряют смысл,

поскольку всё намного проще и

банальнее...

...я с самого начала

увидел старое пальто и пистолет

в его кармане. Я узнал его.

Признаюсь вам, что в этой жизни я

рассчитывал на выигрыш. Увы.

Вас часто называют - ангел... Кукла

небесная. Любовь же к существу,

похожему на ангела, бесспорно,

здесь, в этом мире, всё-таки - инцест.

Поскольку ангел - плод воображенья.

Теперь идите. Этот пистолет...

Он вместо вас... он остается..."

— "Стойте!"

Ангел

Окно с мелькающими снежинками. Сбивающийся голос. Пустой яркий трамвай пробегает внизу.

Кто-то пистолетиком палит.

Снег летит, напоминая пыль.

Снова кто-то, щёлкая, шалит

с жизнью, щёлкая курком. Но был

выстрел или нет, не знаю я.

В тишину плывёт огромный дом.

Может, лифт закрылся и, шаля,

жизнь мелькнула за чужим углом,

может, нет. Летит прозрачный снег.

Снова мир вплывает в Рождество

вслед за человеком. Человек,

словно волхв опять вбежит в него,

позабывши ладан - где же взять?

позабывши мирро. И опять

он разыщет как персидский маг,

этот День, скорее сир, чем наг,

"Господи..." - произнеся в пути,

забывая досказать:"...прости!"

Новой жизнью снег опять летит.

Фонари становятся белей.

Ангел в комнате пустой стоит.

Неизвестно, грохнул выстрел в ней

или нет. Спина его дрожит.

Алый плащ. Зелёный капюшон.

Белые крыла. И тишина.

Просто ангел. И роняет он

почту перьев – белизну окна.

Рождество. Туман. И никакой

никакой не увидать звезды,

никакой свечи в ночи пустой.

Слабый свет ложится с высоты,

преодолевая высь небес,

преодолевая тела груз,

преодолевая слабый вес

полуонемевших слабых уст.

Зеленый фрагмент.

Кабинет следователя

"Кто стрелял?.."

(Праздный вопрос.)

Эль похожа на очень реальный обрывок сновидения. В углу зеркало.Земля вращается. Голос следователя.

"Но почему же вы молчите? Я

хочу помочь вам. Почему же вы

молчите?. Всё это серьёзно.

Весьма серьёзно. Вы звоните нам

и просите приехать. И с тех пор

не произносите ни слова... Как в кино.

Но, может быть, это не вы звонили?

Ну хорошо... Мы приезжаем. Дверь

открыта. Врач из "Скорой". Вы в углу

сидите в старом кресле и молчите...

А "Скорую" кто вызвал? Нам сказали,

что женский голос.... Ладно. Пострадавший

сидит, лишь потому, что он в углу.

В руке - вот этот пистолет. Вы узнаёте?

Послушайте, поверьте мне, всё это

печально. Рот прострелен. Пуля вышла

на волос от артерии. И он

пока ещё не приходил в сознанье.

Ну что же вы молчите, Боже мой!

Самоубийство или вы стреляли?...

.............................................................

.............................................................

Вы не могли убить. У человека

весь криминал написан на лице,

лишь эта область в нём и  криминальна.

Вы не могли убить. Да вы поймите,

дела серьёзны. Впереди тюрьма.

Или дурдом. Поверьте мне, я старый

и, говорят, неглупый человек.

Прошу вас, расскажите всё как было.

Молчите. Вы опять молчите. Нет,

я всё-таки схожу с ума, когда

вот так гляжу на вас...

........................................................

........................................................

Тот же кабинет спустя месяц. Зеркало. Следователь разговаривает с очень бледным Трубачом, похожим на набелённого Пьеро.

-"Так, значит, это вы стреляли?" - "Я."

— "Случайно?" - "Нет." - "Насколько я вас понял,

вы говорите о самоубийстве?"

-"Вы правы..." - "Но для этого должны быть

какие-то причины?" - "Чепуха...

Причина, следствие - всё это слишком явно.

Где слишком много яви - нет причин

и следствий. Есть предметы, лица и

сам по себе поток явлений, где

любое есть - причина." - “Всё же вы

нажали на собачку и едва

не оказались - там.” - “Где там?” - “Ад патрес.”

— “Ну, это спорно. Вряд ли Там - отцы.

Я думаю там просто лица и,

наверное, по прежнему, чужие.”

-”Итак, стреляли вы. И всё ж, зачем?”

-”Мне как-то стало неохота жить.

Представте, совершенно неохота.”

-”Но от чего...? - “Опять вы... Боже мой!

да мало ли причин?”- пустой трамвай,

след от ботинок, лужа на полу

от стаявшего снега. Просто ветка.

Лицо. Иль пара слишком светлых ног.

Какая разница. Все это в состоянье

свести с ума. Убить. И сдвинуть спуск.”

-”Что ж было в вашем случае?” - “Не знаю.

Но думаю всему причина - лак.”

-”Я что-то не пойму...” - “Неровный лак,

сходящий маникюр. Не правда ль странно,

что это чудо - пальцы и рука

кончаются не чем нибудь вне тела:

клавиатурой, например, теплом,

платком, прощальным взмахом на вокзале

иль, в крайнем случае, самим же телом,

но просто старым лаком для ногтей.”

— “Давно вы с ней знакомы?” - “Год тому.”

— “И кто она?” - “Убей меня Господь,

но я не знаю.” - “Как её зовут?”

-”Эль.” - “Русская?” - “Не знаю. Боже мой,

я говорю, я ничего не знаю...”

-”Вам больно говорить? Задеты связки?

Да, странный выстрел. Прямо из романа.”

-”Во всяком случае, оттуда пистолет,

он смахивал на книжную закладку.”

................................................................

                      *   *   *

                    ...Человек под старость

заводит сеттера или болонку,

ну, словом, то, что приглушает стон.

Собаку или кошку. Ну а что

касается устройства пистолета,

пролаяв невпопад, он иногда

дарует жизнь, в отличье от собаки...

Проигрыш в стиле Soul

“Ангел Мэри, пей коктейли...”

О. Мандельштам

Почта. Некто пишет за столом. Снег, огни и ветви в окне почты. Пролетают автомобили. Голос пишущего становится снежинками и светом фонарей.

Абсолютно святой человек смотрит в окна авто,

отражается в них, и летит особняк сквозь пальто.

И летит дымный снег, ни за что не поют фонари

в светлом сумраке толп пять канцон о несчастной любви.

Прикоснуться, взмахнуть на прощанье, сверкая пятью.

Ангел мой, пей коктейли и горечь; сколь чужды питью

в драгоценных бокалах гонцы сумасшедших аллей,

драгоценные губы в пустых переулках разбей.

Ни за что не сходя ни с ума, ни с высот заводных,

ни за что бесподобная кукла не спустится с них,

ни за что не прожить без пустынного платья небес,

я люблю тебя, кукла, за жизни отринутый вес,

за вбеганье, шуршание лент, за вторжение в жизнь,

за пустые глаза, за дрожащий на зрении цинк

замерзающих крыш, дуй вино и соломкой дрожи,

обманись, обомри, сильным светом горят этажи.

Прикуси же соломку в морозных губах под звездой.

Пролетает в авто человек абсолютно святой.

Это ночь, это ночь, это перед Святым Рождеством

не кончается ночь, и Бог весть, что там будет потом.

Я тебе ворожил вслед фарфоровым отблескам плеч.

Я полжизни прожил, постепенно утративши речь.

Так закрой двумя белыми влажную горечь лица,

этот кукольный крик по дворам, где не видно конца

ни судьбе и ни эху, скорее закрой же, закрой

двумя белыми - ноги, не чуя их вновь под собой,

и двумя - ты летай. Всех-то дел, что с ума не сойти,

всего-навсего быть целлулоидной штучкой в пути,

всего-навсего выкрикнуть что-то, мелькнуть, как платок.

Я в ночи этой кукольной насмерть сегодня продрог.

Всех-то дел два глотка из бокала да капля чернил,

пара вдохов и выдох последний на слове “любил”,

всех-то дел записать эти строки на почте пустой

заскрипевшим пером и косясь на прозрачно густой

то ли пар за окном, то ли Дух за святым, то ли снег...

Телеграфный кончается бланк, может быть, этот бег

по бумаге пера, продолжаясь с обеих сторон,

замыкая её - лучший способ удерживать стон.

Лучший способ молчать, обливаясь дурною слезой

в этом кукольном небе с бумажной, бесценной звездой.

Всех-то дел, что в отличье от снега слова телеграмм

в темноте не видны ни за что. Я не верю словам.

Спой мне, Мэри, в ночи с тонким шипом в бокале вина,

как любила ты жить. Ни за что не сойти нам с ума

на Пиру у Чумы. Двое нас за прекрасным столом.

Ещё пара октав. И Бог весть, что там будет потом.

Пигмалион

Московский пустырь, побелённый снегом, радом с “высоткой”. Позже здесь построят американское посольство. В ветре качается фонарь. В его лучах вспыхивает призрачная, искрящаяся, похожая на “летящих” Шагала - Эль. Некто бредёт через пустырь.

                           ...О мой господь,

дай сказать два слова о любви,

обливаясь мутною слезой.

В ком-нибудь ещё договори

невозможно сказанное мной.

Я пророчу слабо. Вял язык.

Измордован в Отчестве пророк.*

Где уж мне! Я просто изнемог

от попытки не сорваться в крик.

Хоть два слова... Автор сотворил

слабым словом только слабый дух,

но бесценный. Всё же боль чернил

переполнила настолько слух,

зрение и Жизнь, что слово “Эль”,

словно в жизнь распахнутая дверь,

вводит – губы, вдох, глаза, слова,

плоть, неясную, как беглая листва.

О как мало надо было ей,

плача и любя среди огней,

чтоб явиться в жизнь - пробег пера...

слабая сентябрьская пора...

О как мало - лист летящий ввысь,

о как мало было надо - жизнь!

Слабый, словно клавиша, призыв

от того, кто и поныне жив,

-------------------------------

кто не совершая ничего,

слабым слухом различил слова,

только шум от слова одного,

краем слуха - бедный звук: “жива..!”

и поверил. Только и всего,

и душа, изнемогая в нём,

воплощается в подобие того,

что в ночи мы телом назовём.

Только позови: - и вспыхнет снег.

Только позови: - и встретишь взгляд.

Жизнь - это покуда человек,

крик расслышав, поглядит назад.

Только позови: - и платья шум.

И тогда стучись в любую дверь,

оставляя за порогом ум,

меньшую из всех людских потерь.

Сюита “Си-Минор”

Похожий на декорацию внутренний дворик психиатрической больницы. Ветви, красные кирпичи, воробьи, решётки на окнах. В одном из них женское лицо, похожее на лицо Эль. Поет флейта из последней части Сюиты.

Пролетай, перелетай, о Боже мой,

сколько ж можно за строфу строфой

убегать и вечно отставать.

Белый снег летит над головой.

Кто в кого стреляет - не понять.

Человек есть грех - и всех-то дел.

Но порою не в кого стрелять

даже если очень захотел.

В крайнем случае, ты сам - недалеко.

Я не спорю, это не легко

взять у Жизни высшую из нот,

поднося к губам трубу, фагот,

или напоследок, например,

не нашарив рядом инструмент,

второпях направить револьвер

между губ. Предчувствуя момент

высших звуков, да не всё ль равно,

что нажать - то ль клапан от трубы,

то ль собачку пистолета - всё одно -

высший Звук не трогает губы.

...Обернуться - и увидеть: Жизнь,

шелк платья и взгляд и шёпот губ,

маникюр - и дальше: только высь

сквозь отверстие ствола иль труб.

Открывая звуки до аза,

распахнув печальные глаза,

вдарить свингом или выстрелом в простор,

коль на всё согласны небеса.

Что ж в итоге?.. - Сумасшедший Дом.

Сумма мелочей. И под окном -

снег, сугробы, стая воробьёв,

вольных птиц под небом тех краёв,

где возможно запросто вполне

видеть их сквозь клетку, но - вовне.

Что ещё... Медбрат долбает лёд.

На две ноты водосток поёт.

Кирпичи об эту пору февраля

всё же отличат порой глаза

от краснеющего рядом снегиря,

при условии, что высохнет слеза.

Стенка. Дворик. И лиловость глаз.

Пусть читатель всё ж узнает вас

в обрамленье исчислимых единиц

средь разбитых на квадраты лиц...

Слава Богу, было Рождество!

Точно-было! Среди всех свечей

освещая дату  и число

всё ж не перед, а внутри ночей.

Что ж ещё?.. Императив в душе

всё ж категоричнее звезды

в чуждом небе. Если вообще

душу видно с этой высоты.

Интермеццо. Победители

Легионер присел за стол,

под ним просел дырявый пол,

посол Империи, гонец,

её истрёпанный конец.

Он девку жмёт и пьёт вино.

В окне светло - в углу говно.

Луна сияньем голубым,

как светоч, высится над ним.

Его товарищ, друг и брат,

боями меченный солдат,

уснул в блевотине. Увы,

победы чаще таковы.

Хозяйка смотрит из угла,

за скромный взнос она б дала.

В боях заслужен их бордель,

и непонятно, кто смотрел

всю ночь на пир сей из окна

философ или всё ж луна.

Всю ночь, сменяясь, смотрят на

луна, философ, вновь луна.

Голубой фрагмент.

Маленькие трагедии

“В одной знакомой улице...”

Я. П. Полонский

По мере чтения стены жёлтого Дома становятся прозрачными. Больные в халатах ходят по коридору словно парят в воздухе. Эль, словно сотканная из цвета, проплывает на фоне кирпичной стены.

Сонеты к Дому.

                            1.

Прекрасный Дом. Я не люблю вещей.

Прекрасный снег идёт. И в этом смысле

я не люблю людей. Снег падает ничей,

метемпсихоз свершая на карнизе.

На фоне красно-синих кирпичей

он образует снова чьи-то жизни.

Без пары уцелевший воробей

с утра чирикал что-то об отчизне,

но он замерз. И ноты нет сильней,

чем та, что нам доносится из выси,

и мы, подстать трагической актрисе,

оглохли, ибо мы привыкли к ней.

В тумане тронет пара фонарей,

неясно, словно Дао в “Бедной Лизе”.

                            2.

Прекрасный дом. Наверно, человек

отличен от вещей подобных тем, что

собой он окружает всё же Нечто,

ну, скажем, Божью искру. Ибо снег,

два фонаря и просто вещь и место

тем и отличны от него, что всех

их окружает эта искра: кресло,

привинченное к полу, как на грех,

пудовые кровати, стёкла, крестно

расчерченные, ветку, доску, мех.

Для вещи Бог - провинция. Пари -

снег для Мари идёт - внутри Мари.

                                     3.

Но хватит болтовни. Прекрасен дом.

И местный Лао-цзы сечёт за чёрным

котом в снегу, чтоб заключить потом,

что после стелазина и по чётным

прекрасным дням решетчатый излом

прекрасных окон - снова посвящённым

не помешает постигать объём

вселенной. Звёзды. Луч летит сожжённый.

Сестра гремит ведром. Дым сигарет.

Оконце на дверях сортира. Лебедь

наверно, излучает белый свет

не от удара влаги... Что же делать...

Хотя бы пара звёзд над головой!

Да пара нот стоит в душе живой.

                            4.

Перо, постой! Или беги. Но я,

я остаюсь. Я различил те губы...

Лиловый взгляд... О, девочка моя...

Я бы зажёг серебряные трубы!

Да где же взять? Дыханье затая

и пропадая... о мой Бог, одну бы

взять ноту мне!.. Имеет все края -

снег, ангел, человек... Пусть это глупо -

но даже глаз. И, неподвижный мой

так с краю искривлён бегущей влагой,

что, может быть, скорее, чем звездой,

он каплей обозначит связь с бумагой -

бросая вспышку ей, как золотой,

он явит то, чего не явит магний,

чьё имя - Эль, за беглою слезой.

                            5.

Смерть ездит по двое. Въезжает во дворы.

Острит, смеётся, гонит вдоль просёлка

на двух велосипедах. В январи

она привносит странный отзвук шёлка.

Над ней сильней качнутся фонари.

И слабо вспыхнет свечка там, где ёлка.

Я слышу - Жизнь в коротком слове “И”:

и плечи, и слова. И снова чёлка

белей, чем снег на степень синевы.

Смерть это - сумма. Вроде афоризма.

...........................................................

Снег сыплется вдоль слабой головы,

почти лишая горло артистизма,

Я вижу Дом и звёзды. Ничего,

что слабая слеза двоит его.

                            6.

Гуру великий, что наделал ты,

и где тобой обещанная саттва*?

Я слышу, как скрипят в дверях болты.

Я вижу снег. И страшный холод сада

внутри ограды. В чистые листы

нейдёт Гармония. Лишь сучий холод взгляда

скорей из-за спины, чем с высоты,

я чую, и я сам себе заплата.

Предельнейшая степень наготы -

есть человек в себе. Лишь Дом. Ограда...

Гармони сомнительны черты.

К тому ж её походка блядовата.

Что ж есть гармония? Вершина душ, лица?

— Жизнь купола. Конец, где нет конца.

                            7.

Фонарь летит и удлиняет Дом.

Вокруг ограды - пылкие повесы.

Сегодня быть любовникам вдвоём

мешают золото ворот и бесы.

Но завтра... Снег над пляшущим двором

летит за воротник. Чем меньше веса,

тем холодней... в снегу... под топором.

Тем холоднее прутья, снег, невеста...

Мне холодно под этим фонарём.

Я занимаю слишком много места.

Бросаю тень. И длю строку пером.

Дышу. Живу. Раскачиваю кресло.

О Дом, я мёртв. И Ангелом и ртом.

И что с того, что тень лишь и воскресла.

                            8.

Мне никогда - тебя не описать.

Мне никогда - строки не завершать,

--------------------------

* саттва (инд.) - гармония.

И никогда - под этим серым небом,

и никогда - вблизи не задышать.

И ничего - не трогает меня,

и никого - лиловых два огня.

И никого - лишь серебро решёток,

но никого - под снегопадом дня.

Мне - никогда свечи не задувать,

мне никогда - тебя не забывать

и никогда - твой тёмно-синий галстук

в рождественский мне бант не завязать.

И ничего - не встанет меж тобой

и мной. Одна решётка. Дух Сквозной.

                  *   *   *

Лети, лети - через решётку взгляд,

ни обернуться, ни взглянуть назад,

прозрачная лиловость - на снегу.

Я, Боже - есмь, и этим я в долгу

у странных глаз, несочинённых мной... -

мне больно, я живу - и, Боже мой,

я не сошёл с ума у этих глаз,

глядящих снова - как-то выше нас.

Их взгляд убить не может. Не дано.

Дано - обратное. Спасти. И я давно

стал замечать, что изменился я,

и я... я не могу, душа моя

так бьёт крылами в слабые виски,

так пролетает мимо чуждых лиц

и мессой выдувает вдоль строки

остатки переломанных ресниц,

что в этом хоре я услышу звук,

и в этом хоре я услышу вдруг

такую тишину, что и сейчас

я больше не испытываю мук

у странных взглядов в жутком ветерке,

на перекрёстках сумрачных идей,

(корабль бумажный в узенькой реке

бежит по вене сорванной моей),

такую тишину в ушах, в крови!.. -

в глаза ударит жизнь всем звуком “и,”

лиловым звуком, и - беги, беги,

роняя с сигарет налёт любви.

Такую тишину - что станет взгляд,

такую тишину - всё ж лиловей,

такую тишину - что мой назад

летит, лиловость возвращая ей.

В шуршащих лентах и в побелке стен

больничных ты отлична только тем

от всех любимых, что сама - надлом

во взгляде, до отчаянья пустом...

Поэтому играй и громыхай

оркестр из снегирей, где серафим

неотличим лиловостью от стай,

но всё ж для глаз людских невыносим.

И теофания ветвей глядит в окно

настолько изумлённой кривизной,

что я хочу туда, навстречу, но

и тень от ангела - предел душе земной.

Баллада о летящем снеге

Снег серебрян - вслед душе живой,

снег летит, пресекая строй

нехолодных кружев аонид,

в мини-юбках страшный снег летит.

Снег да лёгкая лиловость губ.

Снег -и, может вспыхнет Рождество

не за звуком откровенных труб,

хоть на год опередив его.

Мчатся тучи, вьются тучи, бес хромой

пролетает с переломанной дудой,

что же мне поделать со своей

в снеге переломанной судьбой?..

и беззвучный бьёт меня озноб,

и беззвучен бесподобный снег,

и беззвучны очеранья слов,

но беззвучнее всего - сам человек.

Закусивши рот, я длю строку;

всё ж с ума сошедшие глаза

я, и умирая на бегу,

нестерпимые расслышав голоса

ангелов, слетающих на свет,

не закрою ни потом, ни вдруг,

ибо нет - лиловей Жизней двух,

ибо ничего на свете - нет.

Только край лица, летящий в снег,

только губы с отблеском тех глаз

и лиловой бабочкою век,

в ночь под рождество спасая нас...

Снег летит - и что там блузки шум?

Снег летит и дышит тёплый бант,

снег летит, превозмогая ум,

снег за воротник, маэстро Кант!

Мокрый снег в людских стоит глазах.

Зрение - это щека в слезах.

Ангел - это больно. Слабый свет,

бьющий от него, порой да нет

сводит тень людскую, слабый ум,

жизнь - до шума и до слова - шум.

Ангел страшным светом - в Жизнь летит,

изогнув ресницы аонид,

тень от человека и его

удлиняя птицей самого,

и лишая и ума, и слов,

если взгляд не до конца лилов.

Паломники

Над кирпичными стенами больницы пролетают на крылатых конях Тойффелль и Эль, словно сотканная из сна и света. В её руке трепещет клочок бумаги. Это стихи. Звучит голос Автора.

              *   *   *

Заблудившийся волхв,

я бреду по дрянному шоссе.

У меня есть лицо. Но, думаю, Бог

забыл об этом лице.

Сегодня седьмое. Ночь.

Январь. Свет редких авто

летит, слава Богу, прочь.

За рулём не сидит никто.

Надо мной полыхают огни

напрочь из нездешних свеч,

и мне кажется, могут они

без стеарина течь.

...

Жизнь - это Встреча и

свободная. Я здесь

изнемог от любви.

Всё это зовут - песнь.

Встреча ветки, листа,

шарфа летящего, глаз...

Вспыхнув в зрачке, звезда

не спасёт нас,

но преображает синь,

мерцает у встречи век.

На звезду - волхв пустынь

больше, чем человек.

            ...

Крест под морем огней.

Дева. Копыта. Конь.

И горит над ней

бездонный огонь.

Разобрать ли, узнать,

где границы Той

Жизни. Ты - мать

под обычной звездой.

Где ж звезда начал?

Где предел, конец?..

А в её очах

звёзды - спиленный лес.

              ...

Ветви. Распил. Края

игл. Безразличный свет.

— Где же Звезда Твоя,

или её нет?” -

— Тут, вблизи Креста,

в этом море огней

любая звезда

да пребудет Твоей.

Ибо если мгла

вдруг застлала Крест,

Ты Сама светла

со звездой и без.

...

Истина это когда нет

звёзд над Девой, судьи.

но Сама Ты - кротчайший свет

на черном пути.

Яхта Сатаны.

Новодевичий монастырь. Туман. Бесшумно бегущие к кольцу троллейбусы. Зажжённые днём фонари. Сквозь них можно различить тёмное море и яхту с косым парусом, который увеличивается на глазах.

                   *   *   *

Тебе простятся многие грехи.

За что? - за всё: за скоропись строки,

простится жизнь с пробелом на полях,

и шум листвы, и слабый смертный страх,

и сильный свет, зажжённый над судьбой

скорей всего, напрасно... Боже мой,

я прохожу чистилищ малый сад,

я видел, пусть не Свет, но всё же Взгляд,

я... был хоть миг, но формой без преград.

Я пел об абсолютности утрат

в тоске и синем дыме фонарей,

в которых губы кажутся светлей,

светлей чем жизнь, и только блеск огней,

высвечивая жизнь, всё же скорей,

опередит судьбу на край лица

летящим локоном, поскольку нет конца

ни сумеркам, блуждающим в дворах,

ни жизни дорогой, и просто нет

конца двум-трём словам. Нырнув во мрак,

лишь локон и оставит краткий свет.

И в этом смысле он быстрей пера

в ночи и на ветру... Пора, пора,

не так уж много остаётся жить,

не так уж много остаётся петь,

и птицу с хрипотцой не различить.

под фонарём, где сломанная ветвь.

Не различить над головой рулад.

Нас размывает прежде ночи свет.

В конце-концов лишь свету нет преград

в ночи такой, где, в общем, света нет.

И ты оглянешся, роняя слабый крик,

скорей случайно, и поймав себя

на этом, - ты уйдёшь. Лишь пар на миг

сорвётся с губ, стекло посеребря.

И, может, первое, что там расслышишь ты

за той чертой, куда не может взгляд -

знакомый голос странной хрипотцы

да перелив серебряных рулад.

Качнётся ветвь, и птица до конца

сквозь полупросветлённость этих дней

качнётся к Той, Которой нет лица

в неверной медитации огней.

....

Фон Тойффелль и Автор на палубе яхты, пляшущей на волне под снегом. Непонятным образом палубные надстройки образуют “ленту Мёбиуса” - перекрученную и соединённую полосу, идя в доль которой казываешся то на одной, то на другой стороне её. Это дорога, выводящая в иное змерение, но самозамкнутое. Снег летит в волны.Яхта мчится. Говорит Фон Тойффелль.

“Мой друг, всё в мире - кольцо, Круг -

города, голоса и форма рук

и песни в честь бесчестных подруг.

Эту ленту свернул ещё Мёбиус, и

голоса любовников в мессе любви

образуют замкнутый  звук.

Всё одно и то же: любовь, тоска,

сонмы “прощай!” у грани виска.

Губы Сапфо - живы пока,

искривлённые сонмом мук,

не образуют круг,

свитый подобьем венка

на чужой голове, но с твоим цветком.

Сначала слова - поэт потом.

И Дон Жуан дует старый ром

после новой юбки. И после смерти

лишь наоборотно Кольцо. И Вертер

глотает прокисший бром.

Позвольте - мюзикл! так, пустяк:

“Кольцо-перевёртыш” в чужих устах.

Всё это наглядней кота в кустах.

Губы, вообще перевёртыш. Соло

не образует нового слова...

“Мы начинаем!” Что ж... яхта - мчится.

В туман каюты вплывают лица,

в туман зеркал залетает птица

и, тонет в нём. Чтоб в стекле усталом

до смерти не отразиться.

Мюзикл или Лента Мёбиуса.

Герои, прекрасные и юные, один за другим появляются на палубе под летящим снегом. Маскарад изображает Вертера, Гетсби, Мышкина... На яхту спускается музыка.

          Соло Вертера

          Оркестр играет танго.

Абсолютный проигрыш. Тоска.

Красный воск от свечки у виска.

Проиграем, глядя в небеса:

в фиолетовые Лоттины глаза.

И записка скрипнет на губах

буквой, пересыпанной песком.

Бродят мальчики в столицах и дворах,

мальчики с простреленным виском.

Мальчики, что не упали вновь

радом с милой в белую постель.

Коль недосягаема Любовь,

падаешь один. Влепивши в цель

пулю напоследок. Это - кайф

вечный. Не обнять - и этим жить.

Пуля в пистолете этот рай

в состояньи только удлинить.

Абгемахт, песок скрипит у губ,

светится записочка светло.

Я живу. Смеюсь. При чём здесь труп,

ведь песчинка это - кварц, стекло.

Я гляжу в него и вижу свет,

фиолетовые Лоттины глаза.

Абсолютных проигрышей нет,

если там, за платьем - небеса -

словно полотнянный бьётся флаг.

Словом, есть чему молиться и двором

пробегают, удлиняя шаг,

мальчики, с простреленным виском.

И - невыносимый жизни кайф,

и - невыносимый платья шум...

Лишь звезда и пистолета край

преодолевают слабыый ум.

         Соло Овидия

                                      Звучит вальс.

Преодолевают слабый ум

женщины. Над Палатином шум

длинной траурной трубы. Увы,

под туникой не найти любви.

На Парнасе снег. Искрится соль

на порогах. Скоро - новый год.

Главное не женщина, а роль,

главное добиться тех высот,

где искусство - больше, чем любовь,

ибо только правила любви

так легко приподнимают бровь,

что мерцает стих поверх главы.

Главное - сложить крыло, полёт.

Ну а там - пускай себе летит

дева светлая в пределы тех высот,

где нас нет, лишь пенье аонид.

Давши семь кругов по цирку - семь коней

распрямят ристалище в простор,

край туники сколь же он сильней

одаряет искушённый взор,

чем сокровища под ней. Увы, увы!

Человек есть многоточие любви

в скобках платья. Что же, дай нам Бог

вписывать самим значенье строк

И невероятен шум листвы,

и невероятен блеск волос,

и невероятен блеск звезды,

но - невероятен отблеск слёз.

Фиолетовой Коринны слабый взгляд,

голос с хрипотцой, и скоро снег.

Но невероятней всех утрат

тающий во взоре человек.

Соло Орфея

           Звучит труба Майлза Дэвиса. По палубе медленно начинают кружиться пары..

Тающий во взоре человек

оставляет форму губ и глаз,

нечто - больше тела. Больше век

фиолетовых и нечто больше нас.

И пульсируют неистово в ночи

звёзды и туманная луна,

и любовники погашенной свечи

Бродят, как чердачная шпана.

Остаётся - только лунный свет,

остаётся в луже, серебре...

шорох лент, которых больше нет

и любовник лунный во дворе.

Тело - гроб. По крайней мере, для

душ, бегущих в сторону луны,

увлекая тело за края

самого себя. Нам снятся сны.

Но сильнее - массовый Гипнос,

и уж если драпать от него,

лучше в - лунатизм, а не в наркоз,

в полосы волос. И что с того,

если сзади крикнут:”Оглянись!”

Эвредика впереди - всегда!

Эвредика... лента... ноты... жизнь...

странная лиловая звезда...

Соло Эдипа

                   Белый Пьеро играет на клавесине.

Странная лиловая звезда.

На помостках догнивает маска.

Хор молчит. И лёгкий шум листа.

И не плачет больше Иокаста.

Старые, в маразме небеса.

Боги, что вы скажете нам, боги?

Тишина. Усталые глаза

не выводат следствия в итоге

из причины. Фонарей и дней.

Из листвы, что станет лишь красней,

тронувши виски. В последний раз

(не приподнимая слабых глаз

на божественный и нищий свет)

я люблю бегущие шаги

той, что вечно восемнадцать лет,

льющееся серебро щеки.

Я впервые говорю, что нет

возраста у губ, волос и глаз

Иокасты. Ибо тела свет,

сколь же он отчётливее нас,

когда профиль смотрит - внутрь - лица,

различая Нечто. Облик. Весть.

То, чему не может быть конца,

но что можно всё-таки прочесть.

Остальное - хлынет из глазниц

пряжкой, светлым локоном, струёй

фиолетовой, через прозренье лиц,

белых лиц в ночи полупустой,

Не отмеченных не буквой, ни стихом.

Сонм любовников, с бумагой вместо лиц

пролетает в городе пустом,

где любовь - с той стороны страниц.

      Соло Князя Мышкина

Звучит шарманка.

Где красота? С той стороны ресниц?

В глазах? Душе? Снежок над Петроградом,

и в небе крики незнакомых птиц.

Всё это слишком схоже с маскарадом.

Наверно, красота спасает мир.

Но убивает всё же человека.

Снежок летит, как запоздалый мим,

замёрзший где-то посредине века.

Замёрзшие сады. Летит снежок.

Как спирт, сгорает газовый рожок.

И светятся зелёные дома,

и от углов шарахается мгла.

Оставить ум и мчаться сквозь века,

оставить ум, приплюсовав к нему,

шум платья и ресниц, и облака,

как нечто недоступное уму.

Смотреть в окошко, плача и смеясь,

пока проспектами карета нас

уносит в даль. И не болит висок.

И плача и смеясь. И шпиль высок,

блестит и ослепляет дурака.

Оставить ум. И с этого начать.

Летят ограды, линии, века,

убийственных окошек благодать.

Оставить ум. Давно оставить ум.

Пора, пора, покоя просит вновь

В отставке каллиграф. Лишь слабый шум

летит вдогонку. Сломанная бровь.

И абсолютен проигрыш утрат,

и абсолютен выигрыш, пока

летит по Невскому в слезах дегенерат,

и абсолютен проигрыш. Тоска.

            Соло Гетсби

                                Звучит “Болеро” Равеля.

Абсолютный проигрыш. Тоска.

Лупят автоматы в надувной

мой матрас. Но я ещё пока

вижу птиц, летящих надо мной.

Листья по бассейну. Тишина.

Красный цвет воды. Листок - красней.

Ангелы, влетевшие со сна

в фиолетовое пламя фонарей.

Слава Богу - тишина. Ничто не жжёт.

Хорошо, когда тебя никто не ждёт.

Любишь то, чего с тобою нет.

В этом смысле, может быть, и сад

влюбится в убитый силуэт.

Листья на воде не шелестят.

Автомат, как женщина, к плечу

всей отдачей прижимаясь вдруг

(к твоему), - убьёт другого, чью

жизнь продолжит, расширяясь, круг

по бассейну. Дэзи... Тишь. И в ней

абсолютно ничего. И из виска

листья падают, кружась вокруг ветвей,

абсолютный проигрыш, тоска...

            Соло Вертера.

                             “Болеро” набирает силу.

.аксоТ .шыргиорп йынтюлосбА

.аксив у икчевс то ксов йынсарК

,асебен в ядалг - меаргиорП

.азалг ыниттоЛ еывотелоиф в

................................................

................................................

Яхта срывается с волны и исчезает. В воздухе висят и медленно тают золотые карнавальные маски, алые рты, ноты. Звучит и тает голос.

Снег пролетает как порох, дым -

сначала пуля, а жизнь потом

дорогой, полем, трапом любым

в страну, где кончается шпиль петухом.

Снег пролетает, стреляет грот,

и время пятится наоборот,

как в поцелуе, идя назад,

оставляя в память об этом цвет

волос, губной помады и взгляд,

что кружит над краем, где взгляда нет.

Синий фрагмент.

Passions*

- Тайная вечеря -

6 апреля

“Я есмь Альфа и Омега,

 первый и последний”

Откровение Иоанна.

1.

Взгляд мой - нерезок. Я вижу конец и начало; иные пространства; миры вне времён и вне стадий; я вижу

запредельные ноты; которым не здесь доведётся звучать; этим зреньем двойным различаю какую-то нишу

и светильник; ресницы, сорвавшись слезой, в сильном блеске становятся - ниже

и - минуют пространство; я вижу людские глаза; хотя ангелы - ближе.

Что совершается тут? - человек, что ошибся окном, торопясь за неверной женою,

он уже произнёс: “ничего!”; сбросив верхний хитон, я стою на коленях и мою

ноги Иуде; и я говорю им: любите!, и я говорю им: любите друг-друга живою

любовью; отныне лишь только по ней да узнают о том, да прочтут, что вы были со мною.

Я, молясь, говорю им, что я - ухожу; вижу ветви оливы, светильники, пылкие в окнах

— Вы пойдёте за мной мимо чуждых языков и лиц - мимо мокрых ?..

и с прорехами крыш; вы пойдёте за мной, отражаясь в тех Стёклах,

сквозь которые смотрите вы; но на вас смотрит большее Нечто, Нечто - большее вас: с зияньем и золотом в рёбрах.

2.

И Фома вопрошает: о рабби, но как? мы не знаем дороги...

я опять говорю, заглянув в дорогие глаза, что приблизились сроки;

“Я есмь - путь, Я есмь - Истина, Жизнь”; но смещаются слоги,

образуя лишь - “хэсэд”; я вновь говорю: “я есмь путь и вы все - на пороге.

Ибо - кончилось время. Отныне я сам - приношенье.”

Боже мой, отчего же так больно? В окошке мерцает движенье

раскачавшейся ветви оливы; и я говорю:”ещё прежде земного рожденья

с этих пор - до конца! - человек - не один; у петли и в ночи;

в абсолютной тоске пораженья;

и ещё говорю"среди нас есть  предательский, верный

------------------------------------

* страсти

и застенчивый взгляд; и Иуда, красивый и нервный,

задохнувшись, он спросит меня:"уж не я ли, Учитель"; и я... я молчу,

добавляя лишь:"первый

будет завтра - последним; любите друг друга; и я говорю ему: мерой

3.

сыплем мы сами зерно; совершай! и скорей"; человек, всколыхнувши светильник выходит сквозь двери;

тускло светят циновки; светильник не тянется к вере

в беспредельность и Небо; а лишь - к потолку; в мокром сквере

пискнет мышь; только слово "любовь" - всё ж превыше последней потери;

всё ж превыше - всего! даже жизни; "любите; и я ухожу и туда вам,

и туда вам сегодня нельзя; вы пойдёте по улицам, датам;

вы пойдёте меж дней и домов, мимо храмов, прудов и навстречу всем взглядам;

больше нет одиночества в мире; больше нет одиночества, ибо всегда Некто - рядом;

вы останетесь здесь; я уйду; вы рассеетесь, малое стадо, быстрей мановенья,

когда это случится; и Пётр, подавляя волненье,

говорит мне: о рабби, пусть все, но не я, ибо смерть и гоненья -

всё приму; ты же, Пётр, отречёшься ты первый, ещё до петушьего пенья.

                            *   *   *

Аристократ, добравшись в Палестину

крылатым кораблём позавчерашним,

бредёт по городу, сорвавши хворостину

и голову задрав к замшелым башням.

Как хорошо под молодой сандальей

и твёрдой и уверенной ногою

оставить след, что врезан в беспечальной

подошве - след в пыли:"иди за мною!"

Как хорошо после дурых просторов

и палубы с приподнятой кормою

войти в прекрасный незнакомый город,

оставить след в песке: "иди за мною!"

и видеть женщин, новых и красивых,

две башни Хасмонейской цитадели,

как хорошо, что много жизни в ивах,

намного больше, чем порой в постели.

И ­вслушаться в гортанные созвучья­­

на  Ксистусе, театре, ипподроме,

как хорошо, что сломанные сучья­­­

роняют сок, как стоик капли крови.

Иди за мной, иди за мной, малышка,

кривым проулком к серебру потока.

Бредёт купец. На кровле спит воришка.

Их бог невидим. Верный взгляд на бога.

Но от чего сегодня так туманно,

но от чего сегодня так обманно

стоят дома. И каплею любою

туман смывает след:"иди за мною"...?

...И не было Иешуа, Марии,

и спали ангелы невыносимо мёртво,

и спали ангелы, и в мертвом ветре плыли,

и как любовников, их смерть сносила - по два.

Но шла - царица через Иудею,

и дождь хлестал, посеребрив ресницы,

и ни за что никто не шёл за нею,

и, вскрикнув, сквозь неё летели птицы,

преображая пенье - до хорала,

преображая пенье - в серафима...

Мария шла в тумане и хромала.

Два ангела уснувших плыли мимо.

Гефсиманский сад. Арест.

Ночь с 6 - 7 апреля

И в полночной стране, средь немолчных олив, краем глаза огни на прощанье,

краем глаза огни городские со сломанной веткой звёзды различив, я - в отчаянье

упадая ничком, вдруг почувствую страшный и звёздный поток и молчанье;

и молчанье кружит средь немолчных олив; и ветвей златострелых качанье;

только страшно пылает звезда; Пётр уснул и уснул Иоанн;

и из этой страны я иду в - амальгаму, в - просторы бесплодные стран,

где нет Бога; лишь мрак; где нет Бога; и здесь я один; и туман;

хрустнет ветка вослед; безымянность; и нет - ничего; лишь Ничто и обман;

содрогается дух мой: ни троп, ни огней - ничего, ни лица и не слога -

только страшная боль всех сожжённых держав, всех истерзанных душ - до истока

закричавших от боли прекрасных мучительных губ; только мрак и дорога;

Я есмь - твари позор, содроганье... и нет ни звезды, ни потока.

2.

Боже мой, я сказал:"Больше нет одиночества...", - пей же

эту чашу тоски; ибо ты - ныне парус и Ангел греха; только хаос без вещи;

без лица и любви; только смрад бытия; и убитый оскал и погасшие свечи.

Я как дева, поруган; все девы на свете; и мрак и смешок человечий.

Пётр, проснись; " да минует меня сия чаша, о Авва и Боже...

Но, но - пусть, как Ты хочешь! и что-то случилось, похоже:

в этом мраке мне чудится - рот и он шепчет всё то же,

то же слово - "мой мальчик..."; я вновь средь олив; только кровь, а не слёзы сбегает и гаснет на коже;

я могу говорить; я молчу; но отныне - иеня разрубили

в Вифлееме в ту ночь избиенья, и скольких убили

младенцев солдаты Великого Ирода - столько же раз мне пробили

сердце насквозь и - до смерти. О если бы ведали вы - как Мы вас возлюбили.

3.

Это я захлебнулся в крови в перерезанном горле Серебряной той Мариамны;

это я через двадцать веков буду гнить в лагерях, там, на Севере, ибо не камни

возопят там, но вновь - человек; это я захриплю в наркомане

и схвачу перекошенным ртом через петлю немыми глотками

оставляемый воздух: но - нет Одиночества больше.

Ибо сердце моё вас - объяло; о Авва и Боже!

там, где крик и убийство, отчаянье, боль - там руно золотое закланного Агнца - тоже;

ибо Я есмь - дорога Любви; и ломается ветвь наверху, лист ниспадал, оставляя прохладу на коже;

и я вижу огни и солдат; ученик родом из Кириафа, апостол Иуда

их ведёт; ибо я - обманул его; ибо не сделалось чуда -

я не стал их царем; он целует меня и я слышу свою, словно чью-то,

промелькнувшую мысль: поцелуй твой всё ж - крестообразен. Бегут те, кого я учил; мучит стражника в полночь простуда.

                         *   *   *

Что видно здесь, кроме тумана храма

и львов крылатых возле ипподрома,

целебных вод из глуби Силоама...

Шла городом через туман Мадонна.

Что видно, что напишет синий воздух,

сегодня ночью весь упавший в звёздах

куда-то мимо, вновь куда-то мимо,

Звезда Твоя, ты тоже уносима?

Взамен её - полынь и огнь объятья:

трепещет под сожжёнными руками

за смерть уже захлёстнутое платье...

Но это всё - свершается не с нами.

Но это всё свершается далеко,

но это всё свершается в Марии,

лишь Симеон пророчит ради Бога:

“Тебя и Сына острия людские

пронзят одновременно.” Кто же плачет,

кто плачет и не слышно в Иудее?

Не видно тех, которые заплатят

за каждый крик людской, и не скудея,

дождь рушится на черепицу башен...

но это всё свершается не с нами

в том городе, что и поныне страшен

какими-то обрывочными снами.

Но это всё свершается не с нами:

претория, Мария, колоннада

двукрылого дврца. Покуда сами

мы вдруг не выкрикнем под небеса:"не надо!"

Покуда не забьёмся мы от боли

в ночи пустой, вослед туману платья,

от мрака по глазам - взамен любови,

от страха по вискам - взамен объятья.

От тюрем, лагерей и просто маршей,

и просто, заглянув в глаза людские...

Никто не плачет. Просто крылья машут.

Распавшись, дождь стекает с век Марии.

Голгофа

7 апреля 30 года

1.

Час казни - шестой; на Лысой горе в три ряда оцепленье; когорты;

сирийцы и римляне; кавалерийская ала;

потоки отвесные света; на правом плече пехотинца, одетого в сагум, как жало,

серебряно вспыхнув - пронзает глаза мои: фибула, пряжка... Сползло покрывало

на плечи Марии; сорают в лучах фиолетовых пряди волос; два лиловых кристалла,

неподвижных под локоном дымным, сбегают слезой - в серебро; но глаза - неподвижны;

тень от скутума, съёжась, сползает к щиту; здесь сегодня не трижды,

здесь сегодня не трижды: распяли подонков и мразь, - ибо смертно висишь ты -

ещё раз - на кресте - что пронзает Марию; и там ты ни ниже, ни выше,

чем сама эта Дева; а значит, ты в ней не имеешь - предела, доступного зренью;

вот такая-то боль в человечьих глазах - сильный ветер, несущий к спасенью,

словно мачты, кресты всех миров, всех проклятий и казней, всех мук; хрупкой тенью

Иоанн прижимается  - к Ней; не к кресту; капюшон на военной хламиде мне кажется - мятой постелью.

2.

Это всё различимо с креста. Временами. Покуда глаза освещает сознанье,

чтоб, погаснув, уйти. Мне, наверное, больно... Всё ж крестообразно страданье.

Словно лук со стрелой эта мука кривит - губы, тело, лицо... но не только: кривит очертанья

лошадей и сандалья солдат, и копьё... - но минует сиянье

безымянное - глаз, оставляя им - форму и Что-то, рисунок и Что-то, оттенок и Что-то;

и мой рот напевает начало псалма:" О Мой Бог, на кого Ты

и зачем Ты оставил Меня..." И когда-то потом! - повторит эти звуки солдат гарнизонной когорты:

пусть не этой - другой... И сказав их, он вспомнит меня, рассекая аорты

в - Абсолютной тоске пораженья. И мальчик седой - задержав у прокушенных разом

и кривящихся губ, задержав тонкий крест - вслед за платьем туманным он вспомнит меня, и - серебряным глазом

неожиданно быстро скользнув в те пределы и ветви креста - там, где: я, и отринувши разум,

скажет:"Боже! зачем ты оставил меня...” И - зажжённым алмазом —

3.

вдруг меня он почует - в себе. Свет и Путь. Пехотинцы, воткнув средь подпалин,

в каменистый суглинок - четыре блестящие гасты, хлопочут о тенте, его разглядев - в покрывале,

упавшем на землю; слепни облепили мой рот, онемевшую плоть гениталий;

Я шепчу: В Твои руце я дух предаю... И (прощаясь!): "отныне

любой человек — гениален..."

Полк снимался и шёл на рысях, поднимая белёсую пыль; только центурион

как посланья оборванный край, всё стоял у креста; так вот - сон

нам глаголет о будущем.; рот шевелится; слова

суть – рождение - сна, после - лёгких, а после — едва

уловимо уходят – к душе: через тело и дрожь.

Что-то шепчет солдат у креста – не расслышать сквозь дождь,

Но слова всё ж звучат: "крест","любовь","человек","гарнизон"...

И – конвертом разорванным – холм и солдат – к нам дойдут, к нам дойдут через сон...

                      *   *   *

Мария шла через потоки ливня,

на шаг опережая Иоанна,

и становилась всё неуловимей

в дождливой сетке и клоках тумана.

Мария шла опять по Иудее,

через отчизну, мёртвую - до Сына,

и светлый плащ плескался вслед за нею,

как свет, бесплотно и неуловимо.

Через поля и времена Отчизны,

через людские взгляды, башни, тризны

в лохмотьях - ослепительных и странных

и в свете - удивительном и страшном,

и в свете - поразительно прекрасном,

сквозь рубища и нищету людскую

сиянием почти крестообразным,

сиянием любви сквозь жизнь любую.

Шла, не опережая волны света,

не отставая – шла посередине,

и: вздрагивая от порывов ветра,

когда крылом шумели серафимы.

Через парады, парки и ограды,

через суглинок, через снег летящий,

через отчаянье любого взгляда,

как звук "люблю", растущий и целящий.

Через просёлки, крики городские,

сквозь стены  тюрем и любой платформой,

сквозь муки и проклятия людские,

и крест в лиловом взгляде жил четвёртый.

И в поле, ослепительном и белом,

и в поле, поразительном и бедном,

так истончившись от любви и боли,

так оставляя жизнь на каждой кровле,

что - только взгляд перелетал над полем,

что - лишь глаза... И – только серафимы

хлестали крыльями, и - пролетали - горем,

в котором даже им невыносимо.

И падал взгляд с прозрачной синей тверди

на бедный купол в поле, человека,

бредущего - не в направленьи смерти,

но парраллельно ей - вдоль поля, снега.

Глядящего на бледный–бедный купол,

как иногда глядят в глаза людские,

и ёжась в курточке худой, а губы,

не шевелясь шептали о Марии

какие-то слова. Совсем неслышно.

Какие-то слова - не слышно рядом.

И серебрились латанные крыши

не в пенье серафимов, но под взглядом,

что можно видеть только на пороге,

уже ступив, куда не могут крылья,

туда, где – Ничего. Но в Эпилоге

всё ж оглянуться, услыхав:"Мария"...

всё ж оглянуться и взмахнув рукою,

размытой до смерти, но всё ещё живою,

вдруг различить, словно остаток Жизни

глаза Марии посреди Отчизны.

Остаток жизни – снег пылает частый,

остаток жизни – обогнавший тело

не жизнию ненужный и нестрашной,

а взглядом Девы, что лишён предела.

И, задохнувшись днём новозаветным,

я – жив ещё, и я ищу причину...

Скользя и падая, любви нездешним светом

Мария вновь идё через Отчизну.

Апрельские строки.

"Апрель, беспощадный месяц..."

Т.С.Элиот

Первая зелень парка. Петровский дворец в зелёном дыму. Влажный асфальт.

На этом обрывается глава

и почерк Автора. Легко летят слова,

ненужно длясь вдоль парков городских,

и птицы не перегоняют их.

Шумит мотор. Барочная строфа

мне режет зрение, и слабо голова

кружится от разбитых в кровь дорог

чужого города и искривлённых строк,

несущих лица, пыль свеченье плечь,

чужие статуи, чужую речь,

крылатых львов и белый ипподром.

Зачем всё это? И к чему в пустом

листе сверкает перстень, и едва

не плавясь,  вспыхнула на пряжке морда льва?

Что это – главы из романа? Плод

фантазии в ночи, лишённой сна?

Или он – видел Казнь и слабый рот...

Ведь он был не один. А Сатана

перенести его, пожалуй, мог

в великий, страшный город, что пыля

глядит весной в окно. И пыль вдоль строк

летит в глаза, и за четыре дня

до Воскресенья Светлого пишу

я эти строки и сырым дышу

апрельским воздухом. Грохочет мотоцикл.

Зелёные закаты вдоль окна.

Год состоит из дат, людей и цифр,

душа – из боли, реже света. На

последнем выдохе любви кончая "Круг"

я выроню листы из слабых рук,

когда так пусто, резко и светло

ударит ангел в лишнее стекло

зелёно-дымным, как рассвет, крылом,

пустым созвучьем в воздухе пустом.

Что ж, это время подводить итог

и завершать судьбу, стихи, слова...

Кружится в сильном свете голова,

и ангел точку ставит после строк.

Фиолетовый фрагмент.

Встреча.

"Но где мой дом?.."

Ахматова

Южный город. Парк. Шум моря. В театре идёт "Гамлет". К парку примыкает двухэтажная гостиница, в которой остановились Автор и Фон Тойффелль.

Ещё перо свой продолжает бег.

.............................................

Шумит за окнами двадцатый век.

И спьяну лупит Понт о волнолом.

Театр. Две пальмы. Двухэтажный дом.

Пейзаж знакомый. Море. Пара шлюх.

И пьеса старая опять терзает слух,

летя через колонны в особняк:

"ту би о нот ту би..." В ушах сквозняк.

На подоконнике сидит какой-то тип...

Ба! Старый друг, свой в доску, весельчак!

Херр Тойффелль в кружевной тени от лип.

У рта его звездой блестит коньяк?

Тот инструмент, что местных аонид

пленяет наповал: "ту би, ту би..."

Закуковал... Не можешь, не люби.

А как по твоему?"–Сутулый человек

садится рядом, не поднявши век.

Далёкая труба поёт в ночи.

Пустынно как-то. И шаги ничьи.

Мелодия ничья. Клочки газет.

И ничего-то в целом мире нет.

Труба стихает, Возникает вновь.

Я вижу слёзы, но не вижу бровь.

Вновь тишина. Поёт труба. В окне

два силуэта. Косо у столба

трепещет клок газеты. В тишине

последний раз поёт в ночи труба...

..................................

Хлопает дверь автомобиля. Автор внезапно кидается к окну. На улице он видит ту, которую некогда утратил. Ту, которую пытался воссоздать словом и воссоздал в качестве светлого призрака. Во всяком случае, ему кажется, что он видит Эль.

В утреннем тумане, под окном;

в утреннем тумане хлопнет дверь,

ничего не слышно здесь теперь,–

рядом хлопнет дверь с особняком,

Автор, вздрогнув, кинется к окну:—

(пальмы, площадь, свет, автомобиль...)

и увидит белую одну

блузку, фар светящуюся пыль,

и увидит женщину, и свет

хлынет больно в слабые глаза,

и мелькнёт средь месяцев и лет

то, что видеть, в общем-то, нельзя —

лёгкий и призывный взмах руки,

лёгкий и летящий шум одежд,

лёгкий, словно слово "помоги",

свет тумана в фонаре надежд.

Прянувши к окну, увидеть ту,

что на свете может и не быть,

додышать, поверить на лету

в эту жизнь и, вскркнув – долюбить,

вскрикнув: "Эль!..." Лиловые глаза,

и ладони белой лёгкий взмах –

Это больше, чем нежданная слеза,

это больше, чем любовь и страх.

И становится и слабо и светло.

Светится прозрачное стекло...

Крикнуть:"Эль", - и, выдохнув:"Бог мой!..",

над нарядной лёгкой головой,

кинуться, теряя силы, вслед,

(те, что в жизни вовсе не нужны)

и, вбегая в разряжённый свет

вдруг услышать голос Сатаны:

"Ты куда?" и выкрикнуть: "взгляни!",

и расслышать:"Не спеши, постой!

это всё – неверные огни,

шаткий воздух, обморок пустой.

это воздух утренний чудит,

это сон зеркал внизу стоит,

это ветер снится сам себе

и листва мерещится листве.

Кто такая Эль? – лишь чуткий слух,

просто светлый призрак твой, поэт,

твой же, в явь вторгающийся дух."

–"Это Встреча." – "Прецедентов нет!

Даже если – встреча, чудо, знак,

небывалый до сих пор, то как

ты узнаешь эту новость, жизнь,

даже если в ней переплелись

жизни две, два бытия – вглядись,

не в себя, не в вечнось, не в карниз –

в это существо. Ты знал его?

Женщина внизу!.. Да что с того?

Прежде ты видал её хоть раз?"

–"Это Эль" – "Допустим... Только глаз

этих ты не видел, этих рук

ты не трогал. Твой усталый слух

не узнает голоса и слов"

–"Это — Эль!" – "Лишь призрак здешних снов!"

– "Всё неважно!.." - И , закрыв глаза,

вдруг вбежать, минуя свет потерь,

в полуоборот немой лица

и в туман, в котором хлопнет дверь.

И припаст к коленям головой,

задохнуться, полуразличить:

"Бедный мальчик, бедный мальчик мой!.."

И ударит сильный свет – сквозь жизнь.

И потянутся белесо небеса,

и не кончится до смерти шум волос,

жизни две. Нет конца и не кончится последний свет лица.

Ни за что - средь неустанных слез.

"Бедный мой..." И тишина. И звук

жизни - негасим средь всех потерь,

всех утрат, прощальных взмахов рук

сквозь туман, где хлопнет утром дверь.

                  *   *   *

Авторсое отступление

Наверно это – надо, надо "быть"

на севере, на юге, в толкотне

трамваев, тополей и надо – жить,

и только ночью умирать во сне.

Нет – всё не то. И я не знаю сам,

не знаю почему, но всё – не то.

Лишь жизнь мелькнёт, как птица по глазам.

Стреляться лучше – расстегнув пальто.

И лучше распустить поток волос,

заколкой щёлкнув напоследок. Что

шум смерти на любовь порой похож,

но в первом случае твоих не видно слёз.

Но это всё – театр. А мы – живём.

Своих героев в парке узнаём,

Хер Тойффелль говорит, а значит – "ша!"

я слышу слово редкое:"душа"

и лебединое "Их либе дих"...

Когда всё спел, то остаётся лишь

балет на сцене и на веках тик,

крест по странице и в кармане – шиш.

Уход

Автор, Эль, Фон Тойффелль стоят на ступенях, вглядываясь в заходящее в море солнце. Далекая труба и близкая, невидимая свирель. Колонны театра. Меж ними проносятся ласточки. Симон Киренеянин, возникнув из тишины, подходит к Чёрту. В его глазах отражаются кипарисы Иерусалима.

"А это кто? Ах, это ты! Тебе

что надо здесь?" – И Симон из Кирены,

возникнув, как бумага на столбе,

подходит к бесу. Сильным светом вены

стоят в запястье. Лунный свет в тропе

рисует лабиринт и край арены.

"Ему дано уйти. И ей." В траве,

луч ранний бара, тает постепенно.

............................................................

-"Уйти? А ну как имя ей не Эль?

Душа случайная, чтобы развлечь меня,

подьехала к гостиннице и дверь

авто захлопнула?.." – "В лиловости огня,

идущего как Взгляд на нас теперь,

как из распахнутого в свет окна,

от Той, в Ком свет не ведает потерь,

в нём рядом с Автором всегда – одна,

ей имя — Эль. Неважно чем она

была и с кем. Он выиграл, поверь,

твой спутник! Ибо Автору дана

дорога – через это существо,

и только Эль – и мера и длина,

что в Музыку введёт с собой его.

...

Так велено сказать тебе. Прощай!

Ты сам проводишь их дорогой высшей.

Я ухожу..." Луна бежит, и край

край света не кончается над крышей,

но убегает вдаль подобьем стай,

летящих над позеленевшей нишей

с курортной статуей, поверх причальных свай.

Ничто не стало выше или ниже.

Поёт труба. Летит газеты клок.

Последний раз поёт труба. Свеченье

становится сильней, и эпилог,

похоже, косо, – но вплывает в пенье!

Дорога звёздная. Сутулый Автор Эль,

Бредут по ней. Безмолвствует свирель.

Три силуэта канули в ночи.

Во всяком случае их больше нет на свете.

Попрятались куда-то трубачи.

Лишь лунный лучь сбегает по газете

в обрывках света. Звуки (вновь ничьи)

я снова различаю на рассвете.

Ещё не утро, но уже почти

Светло. Труба поет. Рулады эти

плывут, плывут... Читатель мой, прочти

о том, что было, в утренней газете.

И разорви. Плывёт труба меж строк,

и клочья с буквами летят сквозь эпилог.

Звучит труба, но не по свойству меди,

а просто так. Взмен тебя, итог.

Автор и Эль пролетают над рассветным морем на белых конях. Кажется, что они исчезают в розовом зеркале. Долгий звук свирели

.

Хор Ангелов

Москва. Садовое кольцо. Домик Грибоедова розовеет в рассвете. Первые автомобили. В тишине хор ангелов.

Споём, споём о жизни и о смерти.

И ясный взгляд вдруг хлынет с синей тверди,

и ты застынешь как-то отрешённо,

и тянутся легко и завершённо

белесые немые облака,

и как-то мимо, Боже мой, как мимо

вновь пробегает возле ног река

и оставляет жизнь без капли грима,

и движет лица к форме состраданья,

Любви трамвай, дрожа, проносит мимо

мосты и лица, арки, умиранья,

рождая свет в ночи необьяснимо.

И оставляя всё, что ты оставил,

река рванётся руслом к небосводу,

и жизнь течёт напрекор всех правил

вослед реке. И ты не смотришь в воду.

Поёт труба, поёт ненужной нотой,

поёт вдоль речки и звучит над веком!

Ненужная труба последней йотой

любви немой плывёт над человеком.

... ... ... ...

1983 – 84 г.

Москва - Пушкино