Тамара Жирмунская

Об о.А.Мене, 1990. Мень и Штайнер, 2005.

Жирмунская Тамара Александровна

Род. в Москве 22.03.1936. Окончила Литинститут (1958; семинар Е.А.Долматовского). Работала в газ. "Труд", в ж-ле "Крестьянка".

Печатается с 1954. Автор кн. стихов: Район моей любви. М.. 1962; Забота. М.. 1968; Грибное место. М.. 1974; Нрав. М., "Сов. писатель", 1988; Праздник. М., "Современник", 1993; Конец сезона. М., "ЯникО", 1996. Переводила стихи молдавских и литовских поэтов, а также киргизскую прозу. Выпустила лирическую повесть "Вместе со светом" (1971) и исследование "Библия и русская поэзия" (М., "Изограф", 1999). Стихи печатает в ж-ле "НМ" (1996, № 8), в альм. "Апрель" (№ 2, 1990).Как критик печатается в ж-лах "ЛО" (1990, № 9; 1992, № 1), "Знамя". Опубликовала мемуары: Мы - счастливые люди. Воспоминания. М., "ЛАТМЭС", 1995 (250 экз.).

Член СП СССР (1963; была исключена в 1979 за нереализованное намерение эмигрировать в Израиль; восстановлена в 1981) и Русского ПЕН-центра. Член редсовета ж-ла "Истина и Жизнь".

Живет в Мюнхене. Замужем за киносценаристом П.Сиркесом.

УРОК НА ПРОЩАНЬЕ

Оп. в кн.: Памяти протоиерея Александра Меня. М.: Рудомино, 1991 г. Номер страницы после текста на ней.

Последний раз я видела отца Александра за неделю до его гибели. Меньше чем за неделю. Он умер на рассвете девятого сентября в воскресенье. А то, о чем я хочу рассказать, происходило в предыдущее воскресенье, днем, в одном из небойких ДК, где к его услугам вот уже два года был огромный зал, обычно полный слушателей. ДК МЗАЛ — Дом культуры Московского завода автоматических линий на Подъемной улице и стал известен благодаря меневским лекциям.

Большой цикл, посвященный русским религиозным философам, заключала лекция о матери Марии. В миру Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева, бестужевка, поэтесса — единственная женщина, которая была допущена к негасимому костру высоколобых мыслителей. Почему Мень закончил учебный курс рассказом именно о ней? Выдающихся философских сочинений за ней вроде не числится. А те, что есть, не изданы на Родине, иные вообще не опубликованы. В нынешней журнально-газетной "обойме" христианских персоналистов имени ее нет. Философское наследие ее невелико. Сильна она была другим: философствовала жизнью; каждое слово Христова завета старалась сделать поступком...

Может быть, задумывая чтение, он вспомнил, как загорелась я желанием писать поэму о матери Марии лет этак восемь назад, как жадно выспрашивала его о своей будущей героине, как ссужал он меня необходимой литературой, как долго вынашивала я свое детище и наконец написала и отдала, прежде всего, на его суд?..

Что-то подобное он сказал мне. Как всегда, на ходу. Самое важное он говорил на ходу, вскользь, легким ненапористым голосом. Обладая чрезвычайно интенсивной натурой, он был очень тактичен в общении. Не давил, а касался, не заставлял, а предлагал, оставляя за собеседником право отвергнуть. Свое соображение. Свой совет. Свой образ мыслей. Свою философскую систему. Свою интуицию... Что Бог — это любовь, помнят почти все. Что Бог — это свобода, мы то и дело забываем. И начинаем требовать от ожесточенных современников милосердия, добротолюбия, бесстрашия, благородства, веры в бессмертие души. Хотя спасти против желания .нельзя. Ни отдельную личность, ни страну, ни весь мир...

Справедлива мысль, священника Сергия Желудкова, что в наше время "только личная" жизнь во Христе "может

178

быть достойной проповедью о Христе". Но прожить такую жизнь дано немногим. Отец Александр был одним из них.

Лекция о матери Марии, запланированная на май, не состоялась в срок из-за отъезда лектора за рубеж. Второе сентября он назвал сам. Подтвердил через нескольких общих знакомых свою просьбу, чтобы после его слова я прочитала отрывок из поэмы "Мать Мария". Сам назначил мне и всем тем, кто присутствовал на сцене и в зале, последнее свидание.

Наверное, оттого, что встреча оказалась прощальной, каждый момент того воскресенья впился в память. Любая мелочь быть таковой'перестала. Все важно, все значительно. Из жестов, слов и даже тишины складывается напутствие отца Александра нам, слушателям, нам, духовным чадам, нам, наследникам. И лично мне...

Мень слегка опоздал. Это с ним бывало, особенно последнее время. Но, когда представишь себе его почти ежедневные маршруты: от Семхоза до Пушкина электричкой 40 минут, от Пушкина до Москвы — столько же, а неуловимые такси, а улиточный городской транспорт, а громоздкие метропереходы, а дорожные непредвиденности на пути туда и обратно, — удивишься, что опаздывал так мало, что всегда являлся, порой — при плохой организации — в пустую аудиторию. Мне, например, известно два таких случая.

Только потом узнали: ехал в ДК, отслужив литургию в Сретенском храме, открыв воскресную школу для пушкинских ребятишек, то есть после двух ответственнейших работ.

Пока Меня не было, мы за сценой перезнакомились или углубили старое знакомство. ААрдашников,а пришла прочитать стихи Е.Ю.Кузьминой-Караваевой. А.Безносов— рассказать об ее поэзии. Из Юревки, что под Анапой, приехал В.Грехно, директор школы и основатель школьного музея уроженки тех мест Елизаветы Юрьевны. По просьбе отца Александра почтил нас своим присугствием сотрудник французского посольства в Москве ААржаковский, внук отца Димитрия Клепинина... Отец Димитрий был приходским священником в Лурмельской церкви при убежище для русских эмигрантов, организованном матерью Марией. Один из ее помощников писал о нем так: "...из опыта с отцом Димитрием я могу спокойно утверждать, что Бог может говорить и через человека. Из опыта с ним я понял, какую огромную духовную, душевную, моральную помощь может оказать другим человек как друг, товарищ и духовник". Священник разделил трагическую судьбу Кузьминой-Караваевой. Она погибла в Равенсбрюке, он — под Бухенвальдом.

179

Читая об отце Димитрии Клепинине, я думала об отце Александре Мене: та же полная отдача себя — людям...

Появление Александра Владимировича всегда прибавляло тепла и света. Это ощущалось физически. В черной ниспадающей рясе, с крупным крестом на груди в виде распятия, быстрый, но внимательный ко всему и ко всем, уместный в любом собрании, он вносил с собой не ветер, а свежее дуновение чего-то высшего и лучшего, чем окружающий мирок. Так было и на этот раз. Так, да не совсем так... Вот он вошел в артистическую. Отразился — широкой спиной и сильно поседевшим за последнее время затылком — в стенном зеркале. Поздоровался сразу со всеми. Не тотчас, как бы поднатужившись памятью и наконец осознав, кто перед ним, горячо обнял Грехно. Видимо, связь была почтовая...

Мне бросилось в глаза, что он печален. За десять лет знакомства я видела его в таком состоянии второй раз. Накачивать свою паству бодростью — был еще один добровольно взятый им на плечи крест. Уныние, как известно, христианами считается грехом. Питательным бульоном, где охотно разводится всякая нечисть. Отец Александр постоянно воевал с нашими упадническими настроениями, разгонял уныние без устали. Чем? Верой в тебя, толкового, одаренного, волевого, вот только сегодня слегка сбитого с панталыку, ненадолго упавшего духом... Чем еще? Любовью. Заинтересованностью в оптимальном, а не обратном варианте твоей судьбы. Фатализм он отвергал. Сидеть у моря и ждать погоды — это было не в его вкусе. Вот же перед тобой, указывал он, многообещающая дорога — иди по ней! Ах, трудно? Легко выдувать мыльные пузыри, но они тут же лопаются. Найди в себе силы подвигнуть себя именно на трудный путь — только идя по нему, ты соберешь обильный урожай. Это получится не сразу, вооружись терпением. Но иди — Господь поможет, если всерьез решишься...

Так оно и получалось. Знаю это и по себе, и по другим духовным чадам Меня.

Полтора года назад, когда я впервые, кажется, увидела отца Александра как в воду опущенным, причиной была глазная болезнь его жены Натальи Федоровны, лежавшей тогда в больнице. Так, во всяком случае, я считала. Поэтому, стоя рядом с ним за кулисами ДК МЗАЛа, я спросила о здоровье Наташи, об ее глазах. Он ответил буквально следующее: "Она прекрасно выглядит, хотя с глазами неважно..." И еще пара нежных фраз по адресу жены.

Этот "полный" ответ удивил меня. Ведь я спрашивала только про глаза. Может быть, предчувствовал свой уход?

180

Знал, что не пройдет и семи дней, как любимая жена горем своим, слезами своими превзойдет все сокрушения его прихожан, его читателей и почитателей? И надеялся, что я передам ей эти слова — слова, говорящие о неувядаемой силе его чувства?.. Я передала.

Потом он спросил о моей дочке. Молодые были у него на особом счету. Знал мою Сашу с ее шестнадцати лет. Вел, как и меня. И под конец осведомился, куда привел...

Услышав, что книгу моего мужа отметил сочувственной рецензией Лев Аннинский, порадовался; "О, Лева Аннинский!"

Благодарю Господа, что в этот прощальный миг личного общения с отцом (так мы его называли) не заговорила о своей персоне, не похвасталась жалкими приобретениями, эфемерными успехами. Как стыдно было бы вспоминать об этом!..

Вышли на сцену. Мень сел за низкий столик (для записок), мы не кучно, а скорее вразброс расположились на некотором отдалении. Читая лекцию, он всегда ходил по сцене. Он привык размышлять на ходу. Шпаргалок не было. Заготовок не было. Цитаты, стихи — все в голове.

Я взяла бумагу, сложенную вчетверо, шариковую ручку и стала записывать. Я не подозревала, что следую за его живой мыслью в последний раз, что сказанное сегодня останется со мною как урок, как укор, надолго, навсегда.

Великолепный рисовальщик, Мень изображал мать Марию и ее окружение точными острыми штрихами, обращая к слушателю то одной, то другой стороной, не упуская из виду временной перспективы. Два невидимых циферблата повисли в воздухе: на одном — сей час, на другом — вечность.

Девушка, почти девочка, в которую был влюблен Гумилев, которой посвящал стихи Блок (по ходу рассказа Ардашникова прочитала "Когда вы стоите на моем пути" и "Она пришла с мороза раскрасневшаяся"), была особенной девочкой. Об ее особенности речь впереди. Пока же — о другом. Упоминание о Блоке и Гумилеве дает возможность сказать о "серебряном веке" нашей культуры. Мы, говорит Мень, оглядываемся на него с восхищением, но было там много разного... Из народа было сделано божество, причем под народом понималась не мыслящая часть общества, не интеллигенция... Он четко разделял "народ" и "массу", предостерегал от смешения двух как будто близких понятий, постоянно повторял, что народ осознает себя только в лучших своих представителях.

Член партии социалистов-революционеров, вместе с молодежью того времени Елизавета Юрьевна звала бурю,

181

готовила террористический акт. Потом в Париже встретила .того, кого должна была убить. Покаялась. Злом добра не достигнешь — понимание этого стало основой всего остального.

В эмиграции окончательно сформировалось ее христианское мировоззрение. Страдание мира стало тем, что должно искупить. Никто в XX веке так внутренне не пережил тайну Гефсиманской ночи, тайну сопричастности страданиям, какова.

А вот и ключ к ее "особенности", который, немало прочитав о матери Марии, я как-то выронила из рук... Она опиралась на идею Владимира Соловьева о богочеловечестве. По Соловьеву, мир — это падшая природа, она извращена, но создана Богом. Матери Марии было присуще христианское ощущение жизни: да, жизнь запачкана, но нельзя от нее уйти, необходимо освятить, поднять то, что втоптано в грязь.

Тут я вспомнила, как неодобрительно отзывался отец Александр о модном в недавние времена "эскапизме", когда кандидат наук, скажем, уходил в сторожа, в лифтеры, отгораживался от насущных забот и дел, вкушал нирванический покой и сон, хотя все кругом взывало о его соучастии. Он учил другому: как можно лучше делать то, к чему ты призван, оставаясь в своей среде, по возможности делая ее светлее, чище, дружественнее...

"Выбрать келью под елью" мать Мария не захотела. Ибо считала, что социальная деятельность, забота о ближнем есть долг христианина и церкви. Все умела делать. Когда человек просил хлеба, давала ему хлеб, а не Священное писание.

Ее ненавидели ханжи...

Дважды, разными словами, Мень сказал, а я автоматически записала, не думая, что это его завещание: "Служить людям надо полностью, до смертного конца". И: "Крест Христов — не просто знак, который мы носим. Это полная отдача себя".

Призыв "взять все!" привел к крушению. Когда же учатся отдавать, выполняется заповедь Христова...

Я слушала отца и думала о реакции зала, знакомых и незнакомых, неофитов и продвинутых 'учеников. Мы — особенные люди, "гомо советикус". Высокие слова отскакивают от нас, как горох от стенки, — ведь мы столько раз были ими обмануты.

Почему же на лекции Меня народ не шел, а валом валил?

Думаю, тайна скрыта и в его могучей личности, и в отношении к личности каждого, кто раньше или позже попа-

182

дал в его орбиту. Именно "собственная жизнь во Христе", подвижническая, бескорыстная, а теперь и "собственная смерть во Христе" привлекают и будут привлекать к нему опустошенные, одинокие, но не окончательно погасшие сердца.

Что же касается его любви к многочисленным духовным чадам и просто людям, тянущимся к свету, то тут разгадка и сложней, и проще. Как и другие христианские пер^-соналисты (Бердяев, Булгаков, Федотов, Франк, мать Мария и пр.), он ставил личность каждого человека на ту высоту, которую ей дал Сам Создатель. Не случайно, думаю, этими словами он. закончил свою лекцию о матери Марии.

Судьбе было угодно, чтобы я простилась с отцом Александром Менем не по-житейски (я так и не сказала ему "до свидания" в тот день), а стихами из моей поэмы "Мать Мария".

Позволю себе привести несколько заключительных строф. В эпиграфе — воспоминание узницы Равенсбрюка СВ.Носович: "Все мы там будем", — сказала она, показав на дымящуюся красным пламенем трубу крематория. Я по глупости стала ее успокаивать. Она с изумлением и грустью посмотрела на меня".

Поэма написана как монологи моей героини.

Кому кадила, грозная труба?

Диктатору? Он смят народной волей.

Ты — как победоносная тура

на брошенном кроваво-черном поле.

Опять остался ход за князем тьмы.

Он все страдает головною болью,

отвлечься хочет, поиграть с детьми,

тем паче, что играл с самим собою.

Был лексикон его: "Молчать!", "Не сметь!" —

теперь он человечней, современней.

Страшна не смерть — страшна худая смерть:

во лжи, во зле, а пуще — в ослепленье.

Кто мучил нас, о тех я ни гу-гу,

мне неизвестны бездны преисподней.

Но мы, страдальцы, утверждать могу, —

не лагерная пыль, а прах Господний.

Всяк был из ниоткуда взят, возник

смешным путем — счастливая идея! "

Не проще ль Мастеру отлить двойник,

уже имея форму для изделья?

Тьмы жен и дев, тьмы тьмущие мужей, —

я счет невинным жертвам потеряла, —

183

воздвигнуть нас из праха —

неужель у Господа не хватит материала?

Мы потечем могучею толпой,

нешумной, некичливой, непарадной,

которая не утлый шар земной —

все мирозданье препояшет правдой.

О, мы — свидетели таких времен,

что сонмы бестелесных сил заменим,

и вострубим, и наш прейдет зон,

и это будет первым Воскресеньем.

...Что ждет живых, о том я умолчу.

Немного проку путь свой знать заране..

Из благ земных жалею лишь свечу,

и не в божнице — на каштане.

*

НЕБО НА ЗЕМЛЕ: ПАМЯТИ АЛЕКСАНДРА МЕНЯ

Оп. в ж-ле "Истина и жизнь", №9, 2005.

Весной этого года по программе РТР "Планета", которая есть у многих россиян в Мюнхене, поздно вечером прошёл новый документальный фильм, посвящённый отцу Александру Меню. Для меня очень важно, что в Москве, в России есть люди, которые не дают погаснуть памяти об этом удивительном человеке и священнике. Пятнадцать лет, как его нет, но не тысячи, а сотни тысяч человек, может быть, даже миллионы наших современников через его книги, через воспоминания о нём его духовных детей, учеников, близких пусть не пришли, но хотя бы потянулись из привитого нам атеизма к вере в Высшее Начало. Жизнь без веры в Бога, как утверждают мудрецы, гораздо беднее, скучнее и печальнее, чем жизнь с верой. О том, что наступает после жизни, я сейчас не говорю. Тема эта необъятна. В год своего насильственного ухода в мир иной отец Александр прочитал в одном из московских ДК цикл лекций, который так и назывался "Жизнь после жизни". Потом все четыре лекции вышли тонкой книжкой, скорее брошюрой, под названием "Тайна жизни и смерти". И выпустило эту книжку, заметьте, всем хорошо известное издательство "Знание".

Я думаю, прав Фазиль Искандер, сказавший в новом фильме, что, если бы отцу Александру тогда, в конце восьмидесятых, разрешили еженедельно читать проповеди по ТВ, страна наша нравственно преобразилась бы. Он же художественно убедительно описал ту дорогу в подмосковном Пушкине, по которой мы однажды шли вместе с ним и отцом Александром к дому, где нас с нетерпением ждали. Идти было минут пятнадцать, а продолжался путь целый час, потому что священника останавливали по дороге местные женщины разного возраста, делились своим сокровенным, спрашивали совета. И ни одна не получила отказа. Ни одну он не назвал потом ни суетной, ни бестолковой, хотя попадались и те и другие. "Я поразился, — произнёс с голубого экрана Фазиль, — его широте и щедрости"…

О себе отец Александр говорил скромно: "Я — сельский священник". Это — правда. Двадцать лет он служил в Ново-Сретенском храме под Москвой. А до того — в Тарасовке, в Алабине, ещё где-то. В московские храмы его не допускали. Не могли доверить Миссионеру (такова была его кличка в КГБ) хрупкие души москвичей и гостей столицы. Правда, как-то раз я слышала, как он отпевал у московского Речного вокзала одну старуху. Было это 2 января 1981 года. Имя старухи — Надежда Яковлевна Мандельштам. Вдова великого поэта и мученика Осипа Мандельштама. Автор дерзких, нашумевших на весь мир мемуаров.

Те, кому повезло познакомиться с ним в 60-е, 70-е, 80-е, быстро поняли, что, при всей его огромной эрудиции, литературном даре высокой пробы, умении подобрать к каждой прильнувшей к нему душе свой ключик, порой весьма хитроумный, заковыристый, он прост, доступен и открыт людям, каким в идеале (подчёркиваю, в идеале) и должен быть сельский, и городской, и любой другой духовный пастырь.

Он всех привечал в своём деревянном, похожем на часы с кукушкой храме, пожилых и молодых, знаменитых и безвестных. Ко всем был равно внимателен, терпелив и заинтересован в оптимальном варианте каждой отдельной судьбы. Да, фаталистом Мень не был; он считал, что у любого человека есть разные пути, разные возможности осуществить себя. По какому пути он пойдёт — во многом зависит от его воли и того, что называется иерархией ценностей. То есть надо отдать себе отчёт, чего ты больше хочешь: бодрствовать или спать, слушать музыку сфер или орущий динамик.

Многих его посетителей и прихожан волновал вопрос, что предпочтительнее: насыщенная внутренняя жизнь или внешнее преуспеяние. Он вовсе не звал нас к сидению в тёмном углу под таким предлогом: я, мол, столь талантлив, что меня эти бездари не поймут, не оценят. Наоборот, подталкивал к свершениям, гасил неуверенность в себе. Если кто-то из нас успевал на обоих путях, он это только приветствовал. Но давал понять, что уметь зарабатывать деньги, целенаправленно стремиться к славе — само по себе не грех. Грех — творить из денег и славы кумира. Грех — не считаться со средствами для достижения цели. Грех — терять образ и подобие Божье, по которому все мы созданы, в погоне за преходящим, ненадёжным, часто химерическим…

Конечно, люди меняются — в зависимости от времени, от тех, кто рядом с ними, от жизненных обстоятельств. Молодым кажется, что их "предкам", кому за пятьдесят, шестьдесят, семьдесят, и трепыхаться нечего… О, как они не правы! И старшее поколение решает для себя немного другие, но тоже вечные жизненные вопросы…

К нему валом валили студенты, гуманитарии и технари. Но, пожалуй, к медикам, будущим и настоящим, отец Александр проявлял какое-то особенное, сверхотеческое внимание. Я часто слышала, как он проводит эту параллель: священник и врач, врач и священник. Один врачует тело, другой — душу. Мои стихи о враче и священнике написаны для него, но не по его указке. Он никогда не указывал, что делать, о чём писать (и не писать), ни на кого не давил, никого не агитировал, например, немедленно креститься. Просто, общаясь с ним, вы попадали в особую атмосферу. Вам хотелось порадовать этого чудесного человека, отплатить добром за добро, любовью за любовь. Ведь каждому из нас казалось, что его, именно его, он любит чуть больше, чем остальных. И мы делали для него, что могли.

О моём десятилетнем духовном общении с отцом Александром Менем я рассказала в своей книге "Короткая пробежка". Так он называл жизнь.

Мюнхен, Германия

"Небо на земле" – так называлась одна из многочисленных книг отца Александра Меня. Многие пришедшие 17 марта на вечер его памяти в Библиотеку Толстовского фонда должны были испытать чувство приобщения к чему-то редкому, почти святому. Быть священником, считал он, значит дарить людям понимание, тепло, радость, сближать их, поворачивать друг к другу лицом. Ведь враждуют обычно не люди, а их представления друг о друге… В этом году ему исполнилось бы 70 лет, и уже пятнадцать лет его нет с нами…

Проникновенно говорили о своём духовном отце, друге, религиозном писателе Наталья Генина, Нелли Немухина, Александра Жирмунская, переводчик русской литературы на немецкий язык Фридрих Хитцер. Именно он принимал в Мюнхене долго бывшего невыездным, известного во всём мире богослова, когда граница наконец открылась перед ним. Тесно сидящие в зале зрители с волнением посмотрели документальный фильм об отце Александре "По дороге к храму", представленный Анваром Усмановым, и фрагменты с его участием из других фильмов. Звучали стихи, посвящённые отцу Александру. На встречу пришли и русские, и немцы, и евреи, как верующие, так и неверующие, и всем было хорошо, уютно, надёжно. "Религиозные перегородки до неба не доходят", – считал Мень. И встреча с ним подтвердила это.

Читательница библиотеки

Газета "Мюнхен плюс" № 4 (85),

апрель 2005 г.

Всё, что открыто, и всё, что сокрыто

в мире,

течёт, по словам Гераклита.

Устаревают камзолы и платья,

в весе теряют слова и понятья,

даже профессии терпят утруску:

экс-прокурор попадает в кутузку,

той же подвержен метаморфозе,

бывший фельдмаршал трясётся в обозе.

Но неизменны при всех превращеньях

пастыри Божьи: врач и священник.

Мир сотворён, но ещё недосоздан,

задан маршрут: через тернии к звёздам.

Зло и добро в роковом поединке

переплелись.

Человек – посрединке...

Войны. Восстанья. Оскалы ищеек.

Головы клонят

врач и священник.

Что они могут? Разве помогут

под сатанинские вопли и гогот?

Но и безумные страсти мирские

изнемогают, словно стихии.

Дом человеческий в дырах и щелях.

Кто залатает их?

Врач и священник...

Царствие Божие, видимо, близко:

эмансипированная атеистка

криком кричит из бездонного ада:

— Мне не врача – мне священника надо!..

Люди есть люди. Всяко бывает:

на смерть зовут, а потом оживают.

В выздоровленьях и воскрешеньях

равно повинны

врач и священник.

Кто остаётся нам в дни неудач,

в дни упований?

Священник и врач.

*

Нива жизни

Рудольф Штейнер и Александр Мень

Опубликовано в журнале: «Континент» 2005, №123

Загадочное имя Рудольфа Штейнера витало надо мной с молодых лет. Набрела я на него, вознамерившись пробиться, процарапаться сквозь плотный кокон, в который, как в усыпальницу, были заключены не столь уж давно поэты Серебряного века. Без Штейнера, без его антропософии был неполон Максимилиан Волошин; да что там – неполон! Самое сакрально-существенное, самое волошинское в любимом поэте, по отзывам современников, питалось из дорнахского источника. Напомню, что Дорнах – местечко под Базелем, где наперекор разгоравшейся первой мировой войне руками представителей 19 наций возводился величественный Гётеанум – задушевное дитя Штейнера, мекка штейнерианцев. Без “герра доктора” (так его называли ученики) непредставим настоящий, а не выхолощенный Андрей Белый. Кстати, его “Воспоминания о Штейнере”, изданные во Франции в 1982 году, попали мне в руки 20 лет спустя, и, судя по всему, я была первой, кто вообще открыл эту книгу – одну из многих тысяч, собранных в Tolstoi-Bibliothek, Русской библиотеке Толстовского фонда в Мюнхене.

Но еще в середине 70-х ко мне прилетели две лежалые, хотя тоже нечитаные или читанные очень мало книги Рудольфа Штейнера, обе на русском языке. И где? В застойной Москве, в пролетарском районе Текстильщики, в доме, построенном на средства подмосковного совхоза, куда наша писательская семья была допущена в числе положенных “десятипроцентников”, чтобы познавать вблизи жизнь народа. Мы жили на восьмом этаже, на первом же, в такой же трехкомнатной квартире, оказались путем обмена три поколения по фамилии Лашивер, о которых дебелая, волоокая, настоящая русская красавица-совхозница как-то сказала на домовом собрании без тени издевки: “Эти, извините за выражение, евреи”...

Как многие мои друзья и коллеги, закоренелые гуманитарии, я всё еще искала (в свободные от литературной подёнщины часы) смысла жизни. Обед готовлю – ищу. В очереди стою – ищу. Еду за сто километров на выступление от бюро пропаганды – ищу. Перманентные поисковые работы...

Узнав круг моих интересов, малютка ростом, впрочем, весьма бойкая и успевавшая на всех фронтах, невестка, жена и мать Ася Лашивер принесла мне желанные книги. Лишнее доказательство незыблемого закона духовной жизни: наша любознательность, не мимолетная, а укорененная в натуре, точно притягивает информацию из Вселенского Компьютера Знаний – назовем это так.

Что учитель всегда готов, но должен быть готов и ученик, любил повторять отец Александр Мень, знакомство с которым состоялось позже. Внутренне я не была готова воспринять даже основы штейнерианства. В книгах немецкого мыслителя более всего меня поразило, что в известных выражениях: “дух истории”, “дух времени”, “дух народа”, по Штейнеру, имеются в виду реальные личности. Они вершат судьбы мира, влияют на судьбу отдельного человека. Наша свобода иллюзорна. Это приводило к неутешительным выводам. И еще меня насторожил “страж порога”. Я поняла его как охранителя человеческой невинности от скороспелого умствования. Подъем по духовной лестнице не только труден – он небезопасен. Нельзя без надежного забрала посещать миры духов. “До сих пор вникать и размышлять тебе позволено, а дальше ни-ни! - перевела я с русского на русский штейнеровское предостережение. – Ты мало подготовлена, малообразованна и вообще другого поля ягода!” Наглотавшись, как утопающий – воды, мудрости знаменитого антропософа, я спускалась в лифте со своего восьмого на первый “поделиться” прочитанным с Асей. Она была близка к диссидентам, сочувствовала борцам за права человека и с привычным пылом и последовательностью готова была отстаивать мое право читать, что я хочу... В медлительной тусклоосвещенной кабинке лифта меня охватывал ужас. Мерещилось чье-то незримое присутствие. Подирал мороз по коже. “Страж порога” превращался в “страх порога”. Таково было мое первое приближение к отцу антропософии...

А год спустя судьба привела меня в подмосковную Новую Деревню к Александру Владимировичу Меню...

С той поры прошло двадцать с лишним лет... Трагически был вырван из жизни в расцвете сил (зверский удар сзади по шее туристским топориком) отец Александр... Волей неведомо каких сил я оказалась в Германии, в Мюнхене, где, к слову, после всех бомбежек целехоньким стоит дом, служивший в былые времена пристанищем для мятежного русского поэта Андрея Белого. Отправившись однажды по его следам, я попала в Базель и оттуда на трамвае (а в Москве мерещились многие километры пути!) добралась до Дорнаха. Где, глазам своим не веря, узрела на месте сгоревшего в начале двадцатых годов Гётеанума - новый, недавно достроенный бетонно-воздушный дворец, воплощенную мечту Штейнера. Похоронен он тут же, в саду, под яблоневыми ветками. Огромный камень давит ему на грудь. На камне – видоизмененный крест и непонятные знаки...Там, под Москвой, отец Александр мирно лежит в ограде своей церкви, под крестом с евангельским изречением, и только легкое бремя живых цветов отягощает его могильный холм...

То, что я увидела и услышала внутри Гётеанума, походило на апофеоз из балета “Спящая красавица”. Злые чары были побеждены. Почти восьмидесятилетний сон был, наконец, прерван, как в сказке, - любовью. Последователей? Учеников? Ценителей культуры прошлого? Мне так и не удалось узнать, кто субсидировал разорительно-дорогое строительство, но возводился дворец антропософии явно не по команде; иначе работы не тянулись бы чуть ли не десять лет...Ослепительные залы поражали блеском деревянных панелей, цветными витражами, овально-закругленными формами. Здесь собирались на научные, медицинские, литературные лекции разноязычные группы, проводили свои семинары педагоги и врачи, устраивали выставки художники; рассыпанные повсюду программки сулили то встречу с музыкальным коллективом, то современную постановку “Фауста”, то практические занятия по растениеводству, то беседу о живописи. Вскарабкавшись не помню на какой этаж (лифты еще не работали), я замерла перед колоссальной деревянной скульптурой Человека. И надо всем этим витало имя Штейнера...

Штейнер и Мень – правомочно ли такое сближение? Мне заранее слышатся упреки моих осторожных собратьев по христианской вере: “Как ты можешь проводить параллель между истинно православным священником и каким-то сектантом?!”; “Смотри, ты оказываешь своему духовному отцу медвежью услугу: наши охранители-ортодоксы считают широко мыслящего Меня чуть ли не еретиком, а ты, ставя его рядом со Штейнером, подливаешь масла в огонь!”; “Отца Меня знает теперь весь мир, его книги вышли миллионными тиражами, переведены на многие иностранные языки, а кто помнит твоего Штейнера?!”. И прочее, в том же духе.

Беру слово для защиты. Мень в ней уже не нуждается. Что бы ни шипели в его адрес завистники и ненавистники, он уже есмь. И пребудет. В истории культуры, в религиозной философии, в наших сердцах. Подвиг его жизни и завершен, и продолжается. Трехтомный Библиологический словарь, незадолго до гибели завершенный о.Александром и подготовленный к печати Фондом Меня в Москве, недавно вышел в свет и поставил не точку, нет, а только многоточие в огромном списке его изданий.

Сложнее – со Штейнером. Неполного столетия оказалось достаточно, чтобы кумира нехудшей части европейской интеллигенции не просто подзабыли. Оболгали – вместе с его учением. Ошельмовали – и учителя, и тысячи его учеников. Особенно в России. Ведь в приснопамятные двадцатые-сороковые годы (да и потом) достаточно было на дюйм возвыситься над массой, чтобы этот дюйм убрали вместе с головой...

Сам термин “антропософия” состоит из двух греческих слов: „anthrоpos“ – человек и „sophia“- мудрость. Советский Энциклопедический Словарь, изданный шестнадцать лет назад, в выражениях не стесняется: “мистич. доктрина, выделилась из теософии, осн. в 1913 Р. Штейнером; содержит фантастич. толкование разл. областей знания, а также методику развития предполагаемых “тайных способностей” человека к духовному господству над природой (...) до сих пор влияет на пед. практику в ряде капиталистических стран”. Плоды влияния на капиталистическую “пед. практику” - это, очевидно, и есть увиденное мной в Гётеануме...

Ладно, Словарь вышел давно. А что теперь? В глубины заглянуть мне пока не удалось, о российском антропософском движении я знаю только понаслышке. На поверхности же мало что изменилось.

Двойственное впечатление произвела на меня книга исследований “Оккультные силы СССР” (“Северо-Запад”. С-Пб. 1998). С одной стороны, спасибо за долго скрываемую информацию, пусть и жестокую; страшно читать, как под нож государственной гильотины чохом и без осечки попадали как-то дотянувшие до тридцатых советского века “политические оппозиционеры” - от тибетских врачевателей и искателей Шамбалы до членов средневеково-рыцарских лож (розенкрейцеры, тамплиеры и пр.), от теософов и антропософов до невинных посетителей литературно-театральных кружков. В руках у авторов – уникальный исторический материал, но распоряжаются они им по-разному.

Вот что пишется о великом русском философе, кстати, глубоко почитаемом обоими моими героями, в очерке “Красное масонство”: “Основоположник учения о Святой Софии – Владимир Соловьев (1853-1900), обладая гениальным умом, представлял собой в то же время, как полагают некоторые исследователи, „врожденно неполноценную личность с несомненными психопатическими чертами психической дегенерации. На слабых плечах своей телесной и нервно-психической неполноценности нес он тяжкое бремя яркой гениальности. Рано пробудившаяся и, “как жало во плоть”, всю жизнь мучившая Соловьева патологическая эротика, вместе с тлетворными влияниями неправославной, нецерковной мистики, извратили его религиозный мистический опыт, пленили его в прелесть и увели в бесконечность блужданий в поисках истины – вне церкви“”. (Остерегаясь “светиться”, лукавый автор, Виктор Брачев, выхватил эту цитату из книги Ю.П.Граббе “Корни церковной смуты”. И никаких комментариев. Значит, согласен.)

Сильно ощутимый “спецслужбистский” душок присутствует в книге и по отношению к Штейнеру, к антропософам. В очерке Александра Борисова “Расстрелянные грезы” отец антропософии вообще назван Р.Шнайдером (стр.195). Уже знакомый нам Виктор Брачев, по долгу службы, так сказать, перечисляет “наиболее горячих пропагандистов антропософского движения в России”, в том числе Андрея Белого, его жену Клавдию Васильеву, и, не утруждая себя ни анализом, ни эмоциями, дает бюрократическую справку: “В 1923 году Теософское и Антропософское общества были формально закрыты, хотя фактически продолжали существовать вплоть до конца 1920-х годов. Первый серьезный удар по ним нанесли аресты 1927 года. Окончательно их добили (выделено мной – Т.Ж.) в 1931 году, когда большая часть участников движения оказалась в ссылках и лагерях” (стр.244). Как иногда выдает автора одно-единственное слово! “Добили” - значит, туда им и дорога! “Добили” - значит, получили по заслугам... Незаинтересованный своим предметом журналист проходит мимо факта потрясающего. Чтобы выцарапать из когтей ОГПУ свою дорогую Клоню, аполитичный Андрей Белый пишет письмо Сталину, в Совнарком, в прокуратуру. Мечется по Москве уже без надежды обрести справедливость... Жена, убежденная антропософка, все-таки вернулась. Но Андрей Белый надорвался в этой борьбе. Вскоре его не стало...

“Воспоминания о Штейнере” Андрея Белого я начала читать, занимаясь воспоминателем, а не воспоминаемым, но тут что-то случилось. Мой компьютер превратился в машину времени. Я как будто кликнула мышкой на словечке „zurunk“ (обратно) - и возвратилась на годы и годы назад. В Новую Деревню, где отец Александр стоически-терпеливо принимал в прицерковном домике-сторожке или во дворе всех раненных жизнью чад Божиих, крещеных и некрещеных, желающих побеседовать, излиться, - Боже, сколько было нас таких в доперестроечные, перестроечные и особенно постперестроечные годы! Я снова вернулась в огромные и малые московские залы, всегда набитые битком в те два с половиной года (поздняя весна 1988-ого – ранняя осень 1990-ого), когда великому пастырю разрешили выйти с проповедью к народу.

Как он всё успевал? От Семхоза, где он жил с женой Натальей Федоровной и другими членами большой семьи, до Пушкино, где он служил, 40 минут на электричке.

Литургия в храме обычно начиналась в 8 утра; часто он один и исповедовал, и вел службу. Сверх того - неукоснительные требы. Порой заглянешь в сторожку, где вдоль стен сидят алчущие общения со священником-интеллектуалом, - нет его. Где он? В больнице у кого-то из прихожан. Причащает старушку на дому. Отпевает новопреставленного на кладбище. А венчания? А крещение младенцев?..

Никогда не забуду, как бережно прижимал он к себе орущих голышей, лихо и весело окунал их в серебряную купель, помогал нескладным невежественным крестным и произнести что нужно, и промокнуть дитя пеленкой, и надеть после крестика крестильную рубашку.

Многочасовое общение с прихожанами. Сама грешна: столько надо сказать, испросить совета, а то и новые стихи прочитать; он слушал их заинтересованно-внимательно, сам был поэтом, правда, скрывал это. “Пушкинских” пропускали без очереди, да их и было меньше, но страсти и грехи у городских и загородних, образованных и не очень, не раз подчеркивал он, те же самые. “Грехи наших ближних – зеркало наших, до поры до времени скрытых грехов” - всегда помню это его предостережение. Потому и стараюсь никого, особенно из своего круга, не осуждать... А писание книг с огромным справочным аппаратом? Возьмите любой из меневских томов – четверть объема составляют примечания. У него дома, в Семхозе, стоял длинный стол с высокими книжными столбиками; прочитанные, просмотренные книги и брошюры отодвигались в сторону. Их место занимали новые. Рукописей и подсобных материалов было столько, что отец Александр устроил для них в саду специальное сжигалище. Слышала это слово из его уст. Он состоял в переписке с невероятным количеством корреспондентов. От певчей в храме до выдающихся современников. Никогда не писал под копирку. Опубликованные в последнее время письма – только небольшая доля отправленных. И каждое письмо глубоко индивидуально, именно этому адресату предназначено...

В конце 80-х могло показаться, что, помимо общих, подвластных физическим законам, существуют еще какие-то особые, меневские, время и пространство. Он выступал по радио и телевидению, читал циклы лекций в ДК и НИИ, вел работу в Библейском обществе, открывал воскресные школы, посещал больницы, в том числе детскую онкологическую, заканчивал Библиологический словарь (нагрузка для целого научного учреждения, а он выдержал ее один) , готовил к публикации статьи для газет и журналов. Став, наконец, выездным, активно участвовал в международных религиозных конференциях и симпозиумах.

О встрече с этим неподражаемым человеком, священником и другом своих бесчисленных духовных чад, хранителем их тайн, литературно безупречном писателе, сильном мыслителе и горьком провидце, о его трагическом безвременном уходе я написала несколько стихотворений и повесть. Она напечатана в сокращенном виде в сборнике воспоминаний “И было утро”, полностью же - в двух моих книгах: “Мы – счастливые люди” и “Короткая пробежка”. Я была духовной дочерью отца Александра десять лет, то есть закончила “меневскую десятилетку”. По мере сил и возможностей соблюдала весь “церковный чин”: участвовала в службах, исповедовалась, причащалась. Я получила из рук Меня, из его личной библиотеки, десятки религиозных и богословских книг. Штейнера он мне не давал. Почему? Об этом поразмышляем дальше.

Как будто об отце Мене сказано то, что А.Белый писал в своих “Воспоминаниях о Штейнере”: “Деятельность его уподоблялась перманентной деятельности вулкана, сотрясающего окружающих подземными толчками, вызывающими в них эффект потрясения; все вокруг него было потрясено; и все, находящиеся в его обстании, для лиц, непосвященных в этот темп трясений, ходили со странно расширенными глазами; казалось: лица их вытянуты от изумления; было чему ИЗУМЛЯТЬСЯ” (сохраняю все особенности беловских пунктуации и написания. – Т.Ж .).

Из своих пятидесяти пяти отец Александр 30 лет был священником, писателем и только в последние годы жизни добавил к этому лекторскую работу. Но мы, духовные его дети, кому посчастливилось слышать его задолго до выхода на публичную кафедру, смогли ли передать страстность, глубину и покоряющую убедительность его проповедей так, как это сделал А.Белый в отношении Штейнера? Не знаю, не уверена. Белый словно снимал фильм о своем Учителе, стремясь с помощью слов выразить то, что кино делает посредством камеры, пленки, освещения и других технических хитростей. Слог поэта прихотлив, непривычен, но сразу чувствуешь: он не “выпендривается”, а жаждет наибольшей точности, динамики, выразительности:

“Великолепен был жест этого человека – во всем; в частности; я всегда наблюдал его жесты на лекциях, непроизвольные и экспрессивные: не перечислишь их; они менялись; некоторые повторялись, как тема в вариациях (...) вот один жест: рукой, поднятой и протянутой перед собой, начерчивает медленно и отчетливо линию вниз, и жест – непроизвольное сопровождение слов; пауза в жесте; и вот: рукою, тою же, протянутой в сторону, он проводит перед собой горизонтальную линию; и опять-таки: линия – непроизвольное сопровождение фразы; но получившееся пересечение линий, отчетливо рисующее перед нами КРЕСТ, есть высечение между двумя смыслами двух смежных фраз – смысла третьего, большего, как и крест есть ФИГУРА, а не сумма линий...”

Не припоминаю подобного жеста у отца Александра, но хорошо помню, что кресту он придавал особое, символическое значение. Как не перекрещению двух линий, а выражению глубокого смысла мироздания. В словаре Ожегова, переизданном недавно, символизм как художественное направление, разумеется, обруган за “индивидуализм” и “мистицизм” и еще за то, что отражает “действительность как идеальную сущность мира в условных и отвлеченных формах”. Но если символист А.Белый, один из основателей и страстных приверженцев этого течения в мировой культуре конца Х1Х –начала ХХ века, провидит в жесте лектора символ его веры, то я обеими руками за такого символиста и за такой символизм.

В журнале “Огонек” (№03-04, 2001) опубликованы письма Меня к его духовной дочери, иконописцу, реэмигрантке Юлии Николаевне Рейтлингер, женщине потрясающей судьбы – тернового венка из творчества, страданий, физической немощи и веры. Веры прежде всего. Ей он пишет то, что мы, личности калибром поменьше, вместить, может быть, и не в силах:

“Ваше искупление в Вашем призвании, предназначенности, соучастии в замыслах Божиих...У каждого своя роль в жизни. Надо уметь выполнить именно ее...Для всех звучит, хоть раз, призыв Божий... На краю беды и крушений иной раз внезапно открывается то последнее, что превышает все наши надежды... Была одна странная женщина, которая прошла через этот опыт. Это Симона Вайль. Некоторые ее прозрения удивительны. “Нужно вырвать себя с корнем, - говорит она. - Спилить дерево, сделать из него крест и нести его на себе всегда. Любить Бога без утешения – это свет...”

Крещенные во младенчестве или в зрелые уже годы, вроде бы по глубокому убеждению, мы таскаем на груди крестик, больше думая о том, золотой он или нет, - не потерять бы, если золотой или серебряный, - чем о том великом, что он собой знаменует. Прости нас, Господи... Да, так, именно этим рефреном, “прости нас, Господи”, шунтировали каждое сердце те исповеди, те стихотворения в прозе, что, полный скорбного величия, при своей обычной простоте и доступности, произносил от лица паствы в Новодеревенском храме отец Александр.

А вот еще одна беловская “съемка” Штейнера:

“И на кафедре напоминал Савла он, ставшего Павлом.

Появившись средь нас, он не знал, как оформить, с чего начать: взъерошенный, глядя в пункт (точку – Т.Ж.) между обеими руками, старавшийся вместо слов поставить что-то, ему одному видимое, он, не видя нас, беспомощно расхаживал по эстраде (обычно же не расхаживал), останавливаясь не у кафедры, у края эстрады, где-то слева, целясь в угол стены; подолгу недоуменно молчал и бросал начатую фразу...”

Это – неиссякаемый, казалось бы, герр доктор в минуту усталости.

Мень всегда был собран, заразительно-вдохновенен. В состоянии, близком к прострации, я видела его один-единственный раз, в заурядном московском ДК во время лекции о матери Марии, ровно за неделю до его убийства. Что он видел – “ему одному видимое”? Может быть, своих убийц? “Времени уже нет!” - сказал он одному из нас в эти последние дни жизни.

Возвращаюсь к началу приведенного выше отрывка. Великий писатель и религиозный деятель двух последних тысячелетий, апостол Павел, точно простирает над временем свою руку, благословляя на служение своих учеников и духовных наследников. Независимо от того, ортодоксальны они или нет, исповедуют православие, другую христианскую конфессию или вообще внеконфессиональны. Вот что пишет об этом А.Б.:

“Несправедливого”, сердцем горячего Павла всем сердцем любил, понимал доктор Штейнер; и он понимал, как мог Павел казаться теперешним людям культуры – несноснейшим рационалистом, сократиком (Ницше), иль вовсе безумцем (Толстому). (...) Но когда я читаю крик Павла о том, что для ВСЕХ БЫЛ ОН ВСЕМ, чтобы некоторых разбудить, - говорю себе: “О, я понимаю; ведь я видел Штейнера!”

Он - был всем для всех, чтобы некоторые проснулись для ПОНИМАНИЯ культуры, как целого. (...) Человек учился всю жизнь; и знал больше многих, показывая, до каких пределов в наше время может конкретно расшириться человек”.

Савлом, то есть фарисеем, гнавшим Христа, отец Александр не был никогда. Крещенный в младенчестве катакомбным старцем Серафимом Батюковым, он был из тех Божьих избранников, о которых говорят: вера раньше его родилась. В 12 лет Алик Мень уже провидел свой путь и, как вспоминают близкие, составил план своих грядущих богословских книг. Тем не менее апостол Павел был одним из любимейших его героев. Он писал книгу о нем, да вот не дописал, не успел.Явились и трудности в работе, какие-то нестыковки – однажды мимоходом упомянул при мне об этом. В чем он был совершенно “павловским”, то это в стремлении и умении найти ключ к любому характеру, подобрать такую нарезку, чтобы открылся и тугой, упорный в своей замкнутости, часто сдвинутый или опрокинутый внутренний мир доверившегося ему человека. Ничего, что такая “нарезка” часто проходила по сердцу исповедника, духовника. Но об этом пусть лучше скажет один из преданнейших его памяти духовных сыновей, ставший под его влиянием священником: Михаил Аксенов-Меерсон:

“О.А был апостолом Павловского типа: он становился “всем для всех, чтобы спасти некоторых” (1 Кор 9:22), и поворачивался к собеседнику той стороной, которая последнего интересовала, точнее, которую тот мог воспринять. (...) Его уникальная отзывчивость многих вводила в заблуждение: церковных диссидентов, которые ожидали, что он пойдет с ними обличать иерархию; правозащитников, тянувшихся к нему со своими петициями; самиздатчиков, вроде меня, пытавшихся втянуть его в самиздатскую полемику; сионистски настроенных христиан, которые надеялись, что он возглавит иудио-христианскую общину в Израиле, и т.д. Всех благодушно поддерживая (оказалось, что одно время Солженицын хранил у него в саду вариант своей рукописи “Архипелага Гулага”, которую о.А., шутя, называл “Сардинницей”), он оставался непоколебимым в своем собственном пасторате, и сдвинуть его было невозможно”. (“Континент” № 111):

У меня вызывает сомнение только слово “благодушно”. Чего стоило ему это “благодушие”! Достаточно было взглянуть на его сильные руки, на ладони, осыпанные с тыльной стороны зудящими пятнами нейродермита, чтобы догадаться о цене, которую платит в наши дни ученик апостола Павла...

Слово “пасторат”, употребленное моим духовным собратом, для русского слуха привычнее звучит как “священство”. Да, отец Александр был прежде всего священником. Обладая энциклопедическими знаниями, успев закончить задуманный в ранние годы цикл книг о религиозных исканиях человечества (“В поисках Пути, Истины и Жизни”), он ни на минуту не забывал о сотнях душ, прильнувших к нему в надежде на водительство, укрепление в вере, помощь. Своему ученику, священнику Игнатию Крекшину, он как-то сказал, что его настоящее призвание – проповедовать Слово Божие людям в их каждодневной жизни. Он не делил действительность на высокую и низкую. Неизменно благожелательный, находчивый, пользуясь юмором как рапирой, он стаскивал нас с седьмых небес на эту грешную землю, чтобы мы без напряга и раздражения, а естественно и любовно выполняли свой человеческий, а значит и христианский, долг в отношениях с людьми - на работе, на улице, в транспорте, в магазине, в семье. В семье – особенно. Лад среди членов семьи, сначала родительской, а потом и собственной (если человек заведет такую) , - первая ступень, считал он, в Царствие Божие... Тяжесть семейного быта, особенно для женщины, - тоже ведь испытание, и многие “эмансипэ” проваливаются, едва закончив начальную школу домоведения. Как-то я пожаловалась отцу Александру на нескончаемые домашние дела, что съедают время, отпущенное для творчества, для самообразования. Он незамедлительно отпарировал: “А вы, что, хотите вознестись при жизни?” То и дело в нашем доме возникали проблемы. Дочка-студентка собралась замуж – я волновалась: не рано ли? О.А. прояснил мне ситуацию: “Хотя Саша – родительская дочь, а не „Дикая Бара“ (был когда-то такой фильм), вы не можете учиться за нее любить”. И, сам дважды отец, а к тому времени уже и дед, грустно добавил: “В таких случаях нам ничего не остается, как только помахать с берега платком...”

Он всегда вел себя как христианин, а мы ему подражали, во всяком случае, старались подражать.

Я не собираюсь сравнивать себя с Андреем Белым. Другая эпоха, другое образование, другой склад характера. О масштабе таланта не говорю: только в Баварской государственной библиотеке 90 книг Белого! Красноречивый факт. Но в одном мы схожи. Я хорошо понимаю, что значит для человека мятущегося, нервного, привносящего внутренний мятеж, пагубную для жизни раздвоенность даже в веру свою, иметь перед глазами образец Учителя. Рассказывая о Штейнере, А.Б. предельно откровенен, по-детски простодушен. Он не боится, что его заподозрят в духовной несамостоятельности, в том, что он – захребетник великого мужа. Даже если ты – светоч литературы, науки и т.п., не грех посветить порой и отраженным светом, особенно если за плечами учителя стоит Тот, Кого именуют “Свет миру” (см. одноименную книгу Меня).

Рудольфа Штейнера обычно называли не отцом, а доктором, это обращение неожиданно открыло свой двойной смысл: он, и в самом деле, врачевал души. Русский поэт-символист, судя по всему, был для него объектом особого внимания и попечения. Вот признание самого подопечного: “...когда я ему пожаловался на свои трудности и окаянства, он вдруг вспомнил со светлой улыбкой, весь расцветившись: “Но вы же написали хорошую книгу!” Мало того, что он, откликнувшись на мою работу, ее же и окрылил (все другие – гасили), он был единственный человек, от которого я услышал по прямому проводу добрые слова о книге, потому что в Дорнахе все, кому читал отрывки из нее, либо молчали из боязни попасться впросак (похвалить, а книга-то окажется дрянью), либо из боязни, что “нос задеру”, или из равнодушия; приехал в Россию; и та же картина...”

А вот еще один сходный случай: на повышенно-нервные, “люциферические”, как аттестует их сам поэт, выходки А.Б. Штейнер откликался благодушно: “Это у вас в крови бродит произведение, которое вы должны написать”. “Поезжайте! И – смотрите: не возвращайтесь ранее шести недель; и не возвращайтесь без эдакой вот рукописи!”. Белый уехал и вернулся с книгой “Котик Летаев”.

“Просто отец родной”, - хотелось воскликнуть в иные минуты; не фигурально, действительно, многим он омыл ноги...”, - вспоминает поэт.

Как похожи эти речи и эпизоды на психо-терапевтические приемы отца Меня, работавшего со своей паствой! Пишущей (и вообще творящей – картины, фильмы, диссертации), а значит, вечно недовольной миром и собой (особенно миром), обидчивой, тщеславной, нередко истерической братии хватало в ее пестром составе...

“УЧИТЕЛЬ ДОЛЖЕН ПОСТУПАТЬ ТАК, ЧТОБЫ ЕГО ПОСТУПОК НЕ СВЯЗАЛ СВОБОДНОЙ ВОЛИ НИ ОДНОГО ЧЕЛОВЕКА” - не случайно выделенное крупным шрифтом, это изречение Рудольфа Штейнера, думаю, принял бы и отец Александр Мень.

Единой точки зрения на Штейнера, его систему взглядов и личность нет до сих пор; ее и не может быть. Спасибо за то, что издают по-русски, хотя делают это энтузиасты на местах: в Калуге, в Армении... Редко, но просачивается такое громкое сто лет назад имя и на страницы нашей периодики. С некоторыми оценками (обычно сквозь зубы) хочется поспорить. Так, Станислав Яржембовский, в своем философском комментарии “Мир в поле зрения „третьего глаза“” (журнал “Звезда” №6, 2002) пишет: “Во все исторические эпохи существовали взаимоисключающие философские и религиозные системы, и родственные души находят друг друга и перекликаются между собой через сотни и даже тысячи лет”. Насчет “душ” и “переклички” сказано справедливо. Но вот С.Я начинает выстраивать линии: аристотелевскую, платоновскую и т.д. Штайнер (по-немецки Штейнер так и звучит, но я придерживаюсь в написании старой русской традиции – Т.Ж.) попадает у него в оккультную линию вместе с языческим ведовством и колдовством, рядом с Бёме, Сведенборгом, Блаватской.

О христоцентризме Штейнера он не упоминает. В то время, как одно это, главное это, резкой чертой отделяет антропософов от теософов (Блаватская, Безант), неотеософов (Рерихи), весьма популярных ныне Гурджиева, Кастанеды и многих других. Мне скажут, что и современные гадалки-надомницы, к которым валом валит неустроенный (особенно женский) люд, гадают теперь под иконами, вперемешку с туманными заклинаниями шепчут имя Христово. Да, это так. Человечество до сих пор не излечилось и вряд ли когда-нибудь излечится от прародительского языческого начала, и в этом смысле все мы похожи на игуанодонтов: лоснящееся хищное тулово, с неутолимой жаждой насыщения, и маленькая головка, хорошо если не с помраченным светом разума. Как-то мне довелось слушать церковную проповедь Меня, посвященную человеческому безумию. Каждый человек, говорил он, каждый без исключения бывает в пограничных состояниях; ум может помутиться и у сверхнормального; кто слишком полагается на себя, любимого, только в себе видит мерило добра и зла, не имеет и не желает иметь выхода к ценностям высшего порядка, пусть помнит: это чревато...

“Зло будет возрастать” - предсказывал Мень незадолго до своего ухода. Теракты – зло, война – зло, нетипичная пневмония – зло. Перечень пополняется каждый день. Тем более сейчас хочется собрать все золотые крупицы человеческого знания и сознания, обретенные на тернистом пути к истине. А антропософия, если подойти к ней непредвзято, содержит цельные золотые самородки.

Рудольф Штейнер и его ученики были христианскими пацифистами, за что их ненавидели опьяненные угаром братоубийства немцы, французы, русские, погрязшие в кровавом месиве первой мировой войны. Величественный Гётеанум, который во время войны строили в Дорнахе представители воюющих наций, через несколько лет был подожжен и сгорел дотла. В своих воспоминаниях о докторе Штейнере Андрей Белый пишет: “Дорнах” стал “дорном” (терновым венцом) для многих из нас, как и пожар ГЁТЕАНУМА – терновый венец, сплетенный доктору”.

В газете “Европа-Экспресс” (№33/284) недавно появился сенсационный для нашей темы материал. Феликс Гимельфарб размышляет по поводу книги Хайнца Хёне “Орден „Мертвая голова„ (H.Huhne „Der Orden unter dem Totenkopf“).

Оказывается, Гётеанум был уничтожен не мелкими безыменными хулиганами, а набирающими силу фашистами. Штейнера они на дух не переносили. Далее цитирую по газете: “Для нацистов этот последователь Гёте и основатель „науки о духе„ был идеологическим конкурентом. Построенный Штейнером в швейцарском Дорнахе “Гётеанум”, куда приезжали набираться мудрости интеллектуалы со всей Европы, настолько раздражал новых германских революционеров, что в 1924 году группа штурмовиков во главе с Ремом пересекла швейцарскую границу и сожгла “храм науки”. Эта акция до наших дней окружена ореолом таинственности...”.

(Согласно другим, имеющимся в моём распоряжении источникам, первый Гётеанум сгорел в новогоднюю ночь 1922/23 года. - Т.Ж.).

Что всё тайное станет когда-нибудь явным, известно с незапамятных времен. Но всё еще находятся любители прятать горючие концы в воду... Штейнер-философ мне, как, вероятно, и многим читателям, пока не дается в полном объеме. Поэтому и рассказала о нем как о педагоге, смотрела на него глазами Белого. Положительную или отрицательную роль сыграл он в судьбе известного русского поэта? Я считаю – положительную. Все знают о поэме Блока “Двенадцать”, и мало кто – о написанной в том же 18 году поэме Андрея Белого “Христос воскрес!”. Между тем это замечательное произведение, сравнимое по силе воздействия разве с державинской одой “Христос”. Уверена, что основной импульс к написанию такой поэмы А.Б. получил из лекций Штейнера.

Послушаем, что говорит об этом сам автор воспоминаний: “Встреча со Ш-м была мне впервые встречей со СВЕТОМ ТЕПЛА, давшим пусть только миги узнаний; те миги, - основа пути “Я” в извечном (...) раз вспыхнувшее не угасает.

Его теория сознания, его логика, его философия культуры, его антропология есть рассказ о Христе и об импульсе Христа в человеке...”

Я никогда не слышала от отца Александра слов, которыми насыщена антропософия (многие понятия заимствованы из буддизма): Атман, Будхи, Манас, реинкарнация, ментальное тело, эфирное тело, карма...Очень деликатно обращался он с любимым эпитетом штейнерианцев “астральный”. В первую нашу встречу, когда я призналась ему, что с ранней юности веровала во что-то высшее, но при этом активно интересовалась всякими оккультными штуками, как то: астрология, хиромантия, спиритизм, он, привыкший и не к таким откровениям, ответил невозмутимо, но веско: “Все, о чем вы говорите, - это вход в то же здание, но... с черного хода. Занимаясь спиритизмом, вы попадаете в низший астральный слой духовного мира. Зачем пускать в ход силы, которых мы не знаем и с которыми не умеем совладать?..” “Путь от человека к Богу прям!” – увидев мою растерянность, завершил он тогда...

Несколько лет назад в Москве вышла книга, где Мень бесстрашно касается вопросов, от которых буквально шарахается наша церковь, но которые волнуют множество людей. Я имею в виду сборник извлечений из книг, лекций и бесед, толково и бережно составленный Аллой Калмыковой, Павлом Менем и Стасе Радалявичюте “Магия, оккультизм, христианство” (Фонд им. А.Меня, 1996). Вот что там говорится по интересующему нас предмету: “Антропософская доктрина была попыткой христианизировать теософию: опираться не на индийский, а на христианский опыт. И многое в этом отношении было Штайнером сделано. Его горячим приверженцем был русский поэт Андрей Белый, очень высоко его ставил Максимилиан Волошин (...) Штайнер был замечательный человек – великий организатор, художник, музыкант, оратор, много писал. О нем есть великолепные воспоминания Андрея Белого, недавно их издали на Западе” (а теперь и в России. – Т.Ж.). “Штайнеру не удалось приблизить теософию к христианству, - продолжает мой духовный отец, - потому что для него в его видениях Христос стал Богом, исходящим с Солнца, солнечным Божеством. Это, так сказать, локальное планетарное явление, конечно, не может быть сопоставимо с тем, что мы открываем в Евангелии”.

Да, у Меня была иная историческая задача, чем у Штейнера. Не “новое религиозное сознание” привнести в обветшалый мир, устами Ницше провозгласивший смерть Бога, а вернуть современников после десятилетий старательно насаждаемого безбожия к христианской вере. Во дворе Сретенского храма толклась не только зеленая молодежь, к отцу Александру приникали с надеждой не одни мои ровесники, технари и гуманитарии средних лет... В Новой Деревне побывал и цвет русской культуры: А.Галич, Н.Каретников, М.Юдина – всех не перечислишь. Хорошо сказал о миссии Александра Меня один из его духовных детей, ученый и правозащитник Григорий Глазов: “Отец Александр верил, что время способствовало просветлению умов и возрождению христианства. Нужна была напряженная повседневная работа по просвещению людей, по освобождению их от пут дикости, страстей, ложных и опасных концепций. Многим было ясно в те годы, что Русь нужно крестить заново”. (журнал “Истина и Жизнь”, №9,2002 г.)

Почему, щедро делясь со мной книгами из своей библиотеки, о. Александр не дал мне Штейнера? Потому что не хотел отвлекать от главного? Уберегал от “опасных концепций”? Учитывая мою тягу к “низшим астральным слоям духовного мира”, считал себя обязанным спрямить путь, ведущий к Богу?.. Не знаю, одобрил ли бы мой духовный отец самую тему этого эссе. Возможно, что и нет. Осудил ли бы меня? Тоже нет. Ибо свободу и любовь (как и Штейнер) он ставил превыше всего. Может, просто процитировал бы Блаженного Августина: “Мне все позволено, но не все полезно”. Или отечески сказал бы в назидание: “ Это в вас бродит новая книга. Садитесь за компьютер и, смотрите, без такой вот толстой рукописи на тот свет ко мне не являйтесь!”.