Яков Кротов. Богочеловеческая история. Вспомогательные материалы.
Александр Вадимов
Вадимов А. Памяти отца Александра // Христианос. Вып. V. Рига, 1996
Как фототипия в описи А, №21645.
Александр Вадимович Цветков, (псевдоним — Вадимов) родился 16 сентября 1965 года в г. Химки Московской области. С юности был увлечен творчеством Н. А. Бердяева. Еще в 1983 году, що время службы в армии, куда его взяли со второго курса библиотечного факультета Московского государственного института культуры, работал над планом создания музея Н. А. Бердяева. Первый домашний показ коллекции с демонстрацией слайдов по теме «Бердяев в Москве» состоялся в 1988 году, в этом же года — первое публичное выступление в Музее декабристов, в историческом клубе «Былое»; с июля 1989 года стал директором Музея Н. А. Бердяева в Москве.
Постоянно устраивал выставки, посвященные Бердяеву, в библиотеках Москвы, ездил с ними и в другие города — Киев, Саратов, Обнинск, водил бесплатные экскурсии по бердяевским местам Москвы. Выступал с докладами о творчестве Н. А. Бердяева, в том числе на советско-американской конференции «Человеческое достоинство в еврейской и христианской традиции» с докладом «Антисемитизм против христианской совести, интерпретация Бердяева».
В 1989 году подготовил к изданию (по рукописи, хранившейся в ЦГАЛИ) книгу Н. А. Бердяева Самопознание», увидевшую свет в 1990 году в издательстве ДЭМ и в 1991 году — в издательстве «Книга». Составление, предисловие, подготовка текстов, комментарии, указатель имен — А. Вадимова.
Александр Цветков был научным консультантом полнометражного документального фильма о Бердяеве, который в 1990 году снимался на Екатеринбургской (Свердловской) киностудии. Ведущим этого фильма был приглашен протоиерей Александр Мень. Это была его последняя большая работа в кинематографе, оставшаяся незавершенной...
В 1993 году в США, в издательстве «Berkeley Slavic Specialties» вышла книга А. Вадимова «Жизнь Бердяева. Россия. Работу над вторым изданием книги прервала болезнь. 28 августа 1993 года А. Вадимов скончался.
В один из зимних дней, 1983 года трое молодых людей, в том числе автор этих строк, стояли около московского храма во имя святого Феодора Стратилата и беседовали с приезжим монахом, насельником Псково-Печерского Успенского монастыря. Внезапно наше непринужденное общение было «скорректировано» вышедшими из церкви служителем:
— Братья, вы бы зашли на паперть или хоть в ограду, а то неровен час — скажет кто-нибудь, что нарушаете закон об отделении Церкви от государства...
Время было позднее, переулок — пустынный, и вряд ли стоило опасаться бдительных идеологов, но мы послушались. Только один из собеседников заметил:
— А вот с отцом Александром Менем мы в Калуге прямо по улицам ходили и разговаривали.
В тоне, который это было сказано, не звучало осуждение в адрес слишком осторожных, но слышалась гордость за то, что есть и бесстрашные. Правда, мне до сих пор непонятно, к чему была помянута Калуга, да и трудно представить, что отец Александр, приехав туда, ходил в рясе по улицам в окружении благоговейных слушателей... Но впервые услышанное имя запомнилось.
Тогда же кто-то дал мне прочитать «Сына Человеческого». Меня особенно удивило и восхитило, что автор живет в нашей стране. Но кому принадлежит псевдоним, я в то время еще не зна/i. Только через несколько лет в мои руки попало третье издание этой книги, на титульном листе которой значилось: «Прот. Александр Мень (А. Боголюбов)».
Так смелый проповедник и талантливый писатель соединились в моем сознании в один образ, который затем дополнялся новыми штрихами: то посредством газеты «Труд», напечатавшей известный пасквиль «Крест на совести», то из устных рассказов друзей и знакомых. В том числе и общих с отцом Александром знакомых, которых с годами становилось все больше и больше.
Но время для личной встречи, видимо, еще не подошло.
* * *
Издалека протоиерей Александр Владимирович Мень представлялся окруженным ореолом загадочности, и все же первая попытка подойти к нему ближе неизменно увенчивалась успехом. Разумеется, исключительно благодаря его удивительной открытости к человеку.
Осенью 1988 года я впервые увидел батюшку, поехав в Новую Деревню с одним из его духовных чад. В тот день он совершал богослужение. Облик его производил впечатление незабываемое: казалось, он не вписывается в убранство скромной деревянной церкви. Особенно запомнились руки, роздетые за Евхаристическим каноном: туго охваченные шелковыми рукавами подризника и поручами, они казались закованными в латы (статуэтку рыцаря в батюшкином кабинете я увидел гораздо позже и тогда явственно ощутил их сходство).
Это было 30(17) октября, память святого пророка Осии. О нем отец Александр сказал в своей проповеди:
— Казалось бы, какое отношение ко дню сегодняшнему имеет, пророк Осия, живший и проповедовавший за восемь веко» до Христа? Ведь все так изменилось в нашей жизни! И только мы с вами остаемся такими же слабыми и грешными людьми, как современники этого пророка. А потому и к нам обращены его слова, его призыв к покаянию...
В тот раз пиетет помешал мне заговорить с отцом Александром, а дисциплина Московской духовной семинарии, где я тогда учился, не позволяла бывать в дальнейшем на его службах, хотя этого очень хотелось. Впрочем, довольно скоро представился случай для знакомства с ним в совсем другой обстановке.
Музей Н. А. Бердяева был тогда всего лишь частной коллекцией и помещался в моей квартире, где время от времени демонстрировался специально собравшимся гостям. Сдвигались столы, на них раскладывались экспонаты: книги, журналы, фотографии... На 15 января 1989 года был намечен очередной показ, к которому даже удалось отпечатать на ксероксе довольно сносные пригласительные билеты. Один из пригласительных был передан отцу Александру. Он обещал приехать.
Ожидание в тот вечер очень затянулось: он собирался после своей лекции отправиться к одному из общих знакомых, а уже вместе с ним — ко мне. Позвонили: едут. И вот — звонок в дверь.
Строгий светский костюм (черная водолазка и стального цвета пиджак) отнюдь не разрушал облик священника. Благословив мою жену и меня, протоиерей вошел в комнату, ставшую на этот вечер музеем.
Я показывал ему экспонаты, рассказывал о некоторых из них.
Батюшка слушал очень внимательно, изредка делая замечания.
— Вот одно из последних приобретений: редкий по сохранности экземпляр книги Бердяева «С точки зрения вечности», 1907 года издания.
— Еще не прочитали?
— Нет.
— Когда будете читать, увидите там статью, в которой Бердяев называет Ленина «самоновейшим инквизитором».
И сказано это было не всуе, не из желания потревожить один из еще неприкосновенных тогда идеологических тотемов, а как дополнение к уже состоявшемуся разговору о высылке философа — по распоряжению Ленина — в 1922 году.
Беседа коснулась «Вех». Отец Александр рассказал в нескольких словах о реакции А. И. Солженицына после прочтения этого сборника.
Закончив показ коллекции, я вручил гостям по экземпляру брощюры-памятки (также отпечатанной к этому дню) и попросил их оставить записи в Книге отзывов. Батюшка написал: «Да благословит Бог ваше чудесное начинание, которое будет (и уже есть) важнейшей вехой в возрождении духа в нашей стране. Прот. А. Мень».
Поздний час и дальняя дорога заставляли его спешить, и я высказал сожаление, что не успел показать ему серию слайдов «Бердяев в Москве». Он ответил:
— Ничего, слайды посмотрим в следующий раз. Главное, я с вами познакомился...
—
И, зная, что мне очень хотелось, чтобы он совершил заупокойную литию по Бердяеву, добавил:
— А панихиду обязательно отслужим.
ближайших дней позвонил ему из Сергиева Посада (тогда еще Загорска). Батюшка предложил приехать к нему домой и обсудить детали предстоящего вечера.
— Только не торопитесь особенно — я еще должен сходить в магазин за хлебом.
Через час я стоял около его калитки и нажимал кнопку звонка. Протоиерей вышел в подряснике, поверх которого была наброшена теплая куртка. Успокоив собак, отпер калитку и повел меня в дом.
Поднимаясь по лестнице, он вполголоса напевал Галича.
Мы прошли на второй этаж (картины на стенах, стеллажи с альбомами по искусству), где уже находился опередивший меня гость, священник, приехавший в отпуск из-за границы. Мы присели к столу. Батюшка благословил трапезу.
— Ну, теперь давайте о делах. Бердяевский вечер намечен на конец февраля. Я его открою — скажу несколько слов о месте философа в истории отечественной мысли. Затем передам микрофон вам. Как вы хотите построить свое выступление? ?
— Расскажу биографию Бердяева, иллюстрируя ее слайдами.
— Сколько времени вам потребуется?
— Минут тридцать.
Дальнейший план вечера предполагал несколько сообщений о мыслителе и чтение воспоминаний о нем, а в койце — ответы на записки.
Разговор перешел на другие предметы. Священник, батюшкин гость, рассказывал о заморских странах. Когда он ушел, я попросил у отца Александра позволения задержаться ненадолго, чтобы просмотреть имеющиеся в его библиотеке книги Бердяева...
26 февраля 1989 года состоялся бердяевский вечер.
Зал на пятьсот человек был переполнен. Ведущий объявил тему собрания и передал слово протоиерею.
— В конце лета 1922 года, — речь о. Александра привожу по магнитофонной записи, — в Москве происходило событие, которое, быть может, не всем казалось значительным. Вы все знаете памятник гренадерам, павшим под Плевной. И вот, наискосок от этого места стояла церковь, Никольская, на Маросейке, которая сейчас называется улицей Богдана Хмельницкого. Эта церковь сохранилась. Впрочем, назвать ее сохранившейся можно только условно, потому что купол сбит, здание изуродовано, и не всякий человек, мало знакомый с Москвой, догадается, что здесь был храм. Так вот, это была не простая церковь. В этой церкви служил один из удивительных московских священников, отец Алексей Мечев. Это был человек огромной духовной силы. К нему приходили люди разных сословий, разных культурных уровней. И вот однажды в конце лета 1922 года в комнатку к о. Алексею Мечеву поднимался по лестнице высокий красивый человек с длинными, падающими почти на плечи кудрями, человек романтического вида, как будто сошедший с какого-то старинного полотна. Он здесь был уже не первый раз. Он постоянно бывал в храме, причащался, исповедовался у отца Алексея Мечева.
И вот он входит в эту комнатку. Отец Алексей в белом подряснике встречает его светло и радостно. Маленький, лысый, с крутым сократовским лбом, он приветствует гордого аристократа, который пришел к нему, пришел проститься, пришел сказать, что он покидает родину, что он не хочет этого делать, что ему больно и мучительно. Позади ведь уже, можно сказать, целая жизнь, позади едва ли не десяток крупник произведений, множество статей, борьба, революционная борьба, ссылка, поворот к вере, к философии.
Этот человек, этот гость отца Алексея, этот средневековый красавец, появившийся неожиданно на улицах Москвы двадцатых годов, — Николай Бердяев. Да, это тот человек, о котором вот сегодня на всех языках существуют десятки объемистых книг. Называть их бесполезно — те, кто изучают, те их знают. Но только некоторые из них говорят о том значении, которое для мировой культуры и мысли имеет Николай Александрович Бердяев. Взять хотя бы книгу Лаури «Мятежный пророк. Жизнь Николая Бердяева», вышедшую на английском языке, Ричардсона «Бердяевская философия истории», тысячи статей, конкретных, которые собираются при изучении его наследия. Книги его переведены на множество — более двадцати — языков.
У нас впервые читающая публика могла с ним познакомиться только в 1962 году, когда вышла в русском переводе книга публициста и философа Хюбшера «Мыслители нашего времени». Я сам, когда развернул эту книгу, увидел, что там из нашей страны только один человек, только один-единственный мыслитель наряду со всеми остальными. Это был Бердяев. Тот, кого на родине не знали.
Поразительно, что мы не знали ни Уайтхеда, ни Тойнби, ни многих других мыслителей нашего времени. Полагаю, что узкие круги специалистов их читали в оригиналах, но пока книга не переведена, она не вошла в культуру, в плоть и кровь ее. Но если мы были лишены плодов мировой мысли в течение нескольких десятилетий, то оказывается, мы были лишены и плодов мысли, которая выросла на здешней, отечественной почве. Люди, которые брали в руки книгу с предисловием Лосева, они задумывались, а кто же такой Беляев, что, оказывается, он стоит на высоте современной философии и что — он один? Мы привыкли, что философов у нас нет. Это горькая правда, не в обиду будь сказано тем, кто занимается философией. У нас есть немало талантливых историков философии, эссеистов, но, пожалуй, кроме отдельных ярких личностей типа Мераба Мамардашвили, еще кого-то трудно назвать. А оказывается, есть прекрасная почва, есть прекрасная традиция. И не только прекрасная, которой можно было бы гордиться нашей культуре, но она известна, она прославлена во всем мире...
Отец Алексей благословляет Бердяева, прощается с ним навсегда. Он вскоре умрет здесь, на Маросейке, и будет похоронен на Немецком кладбище. Прощаясь, он говорит: «Вы должны ехать, ваше слово должен услышать Запад». Не подумайте, друзья, что он сказал это, чтобы утешить печального философа. Он был проницательный человек, обладал даром ясновидения несомненным, по крайней мере, так рассказывают многие люди, знавшие отца Алексея лично. «Ваше слово должен услышать Запад». И он действительно оказал совершенно определенное влияние на западную культуру, на западную мысль. Целое направление в европейской философии, ведущее свое начало от Эмманюэля Мунье — персонализм — несомненно, обязано Бердяеву. С ним сотрудничали и спорили ведущие умы Франции, Германии — Габриель Марсель, Жак Маритен и другие. Его считали православным философом, и, конечно, он был таковым. Хотя у Бердяева было много своеобразных частных мнений, которые далеко не все православные люди могли разделить, но он никогда не выдвигал их как богословский догмат. Он называл себя свободным философом. Никогда не выходя за пределы Православной Церкви, в ней живя внутренне, он, тем не менее, оставался свободным мыслителем. Такова была его натура. Он больше всего любил свободу, это было его первоначальное внутреннее переживание. В наш век, век порабощения свободы, этот человек был ее рыцарем. И во имя свободы он отошел от тех революционеров, с которыми он был вначале связан, с которыми вместе оказался в ссылке (Луначарский и другие), потому что он увидел в них такой коллективизм, который принуждал склониться и подчиниться. Для него это было неприемлемо. И когда после этого в нем происходит переворот и он обращается к христианству, то и здесь он не становится рабом в дурном смысле слова.
Резкий полемист и в то же время бесконечно джентльмен, он всегда выступал против противника как старинный рыцарь, в "нем всегда было чувство чести. Ни один противник идейный никогда не был им унижен или оскорблен. Он мог говорить очень резкие вещи, но его глубокое внутреннее благородство никогда его не покидало. Потомок военных, он был действительно бойцом, но — благородным бойцом, в старинном смысле этого слова. Это слово — благородство — как бы определяет всю натуру Николая Александровича.
Когда он простился с отцом Алексеем, ему пришлось еще несколько недель ждать — напряженно, трудно, мучительно. У него уже были готовы несколько рукописей книг. И вот в сентябре двадцать второго — в Петербург, затем морской путь через Штеттин в Берлин. Начинаются годы изгнанничества.
Конечно, его талант, его, я бы сказал, гений очень тяжелую травму получил от эмиграции. Он с трудом выносил эмигрантскую среду, душную, ограниченную, закомплексованную. Бердяев был человек с распрямленными плечами, человек всегда свободный, человек, всегда говоривший то, что он думает, то, что он серьезно думает. Поэтому среда, для которой он писал, была глуха. Только мир, окружающий мир воспринимал его слово, а в эмигрантской среде его поносили. Правые поносили за то, что он видел смысл в революционных событиях, происшедших в России, левые считали его мистиком-реакционером. Очень многих он не устраивал. Рационалисты считали, что он слишком мистик, мистики считали, что он слишком далеко заходит в своем рационализме. Православные ортодоксы считали, что у него слишком много собственных богословских мнений, католики считали, что он слишком субъективен, и так далее, — то, что бывает с великими, крупными личностями.
Когда читаешь то, что было написано им до революции, в России, чувствуется не только то, что это пишет молодой, сильный умом и сердцем человек, но и то, что он обращается к людям. А в его великолепных, смелых вещах, написанных в эмиграции, чувствуется отсутствие обратной связи, — кажется, что он пишет в пространство.
Да, он ценил, что его понимали западные люди, что Кембридж его удостоил докторской степени гонорис кауза. Ему ведь в конце жизни даже Нобелевскую премию хотели''присудить, но он просто умер, не дождавшись ее...
Вот такая удивительная яркая личность.
Для меня огромной радостью было узнать, что журнал «Вопросы философии» готовит в этом году первый за столько лет сборник его произведений. Он дождался наконец своего часа. Но, друзья мои, не думайте, что Бердяева читать легко. И не потому, что это сухой, отвлеченный метафизик, — нет, он публицист, его стиль яркий, профетический, бьющий как фонтан. Но именно поэтому трудно читать, потому что, знаете, как в литературе есть такое направление — поток сознания, так у Николая Александровича — это поток мышления, поток, за которым не всегда легко уследить. Систематизировать, разложить по полочкам мысль Бердяева крайне трудно, и все аналогичные попытки, в общем, всегда были неудовлетворительны. Тем не менее мировая общественная мысль, мировая философская мысль, мировая историософская мысль постоянно и доныне продолжают обращаться к наследию Бердяева, изучая его.
Мне хотелось вам сказать об одном удивительном открытии, которое я сделал. Читая его книги, я находил на каждой странице хотя бы одну фразу, которая составляла по своему внутреннему весу целое исследование, целую огромную тему для размышлений. Как говорится, для научного человека это материал для целой диссертации, и в лапидарной, яркой, полемической форме. Таков был его особенный талант.
И еще одно наблюдение. В тех идейных боях, в тех открытиях и спорах, которые происходили в западной религиозно-философской мысли в двадцатые, тридцатые, сороковые годы, вплоть до наших дней, — поднимались темы, волновавшие философов по обе стороны океана. Это были темы, которые развивал Бердяев до них, развивал интересней, развивал глубже, серьезней. Просто они умели копать, как фактологи, а он это делал фейерверком своей мысли.
Но не надо думать, что он был поверхностен. Его фундамент как человека культуры был огромным, исполинским. Только кажется, что это публицистика. Он стоял на плечах колоссальных пластов мировой культуры. У него огромная духовная родословная, начиная от Якоба Беме, Шеллинга, Хомякова, Владимира Соловьева. Он всегда был в курсе современных течений — не поверхностно в курсе, а глубоко их изучал. То есть это был один из культурнейших людей своего времени, хотя ему не дали возможности окончить университет, он был выгнан как политически неблагонадежный в свое время, еще в конце девятнадцатого века.
Вот какая сложная, яркая, удивительная личность — Николай Бердяев.
В прошлом году мы отмечали сорокалетие со дня его смерти. Отмечали... Но никто в России этого по-настоящему не отметил. А ведь совсем недавно, в 1974 году, было столетие со дня его рождения, и выходили английские, французские, итальянские, немецкие книги о нем. У нас не было ничего, глухо. Все молчали. Кроме одной небольшой книги Кувакина, в общем, достаточно информативной, но не юбилейной, а резкой и критической. Она вышла через два года после столетия со дня рождения. Все, не считая энциклопедических маленьких статей и небольших очерков в разных философских сборниках.
Сегодня, как вам уже было сказано, у нас создан альманах. Вы сейчас познакомитесь с основными вехами жизни и творчества Николая Александровича Бердяева. Это будет для большинства из вас совсем новый материал. В общем, странно, конечно, чудовищно это, но тем не менее мы должны сейчас, как школьники, изучать все это снова, как это было бы, если бы мы вот сейчас биографию Толстого стали изучать.
После этого историк, философ, историк культуры дадут нам свои очерки, краткие о Бердяеве как историософе, как о мыслителе. Будут зачитаны отрывки из воспоминаний человека, близкого Бердяеву, его друга Евгении Казимировны Герцык, которая проводила его тоже в последний путь из России.
Итак, сейчас мы начинаем повествование, которое можно назвать «Краткая хроника жизни философа, мыслителя русского — Николая Александровича Бердяева».
Участники вечера спустились в партер, сели в первом ряду.
Началось — сопровождаемое слайдами — мое «повествование». После, когда включили свет, мы увидели забавную картину, две донельзя размалеванные девицы в темноте заснули. Они так и проспали до конца вечера.
Затем были выступления Владимира Зелинского, Якова Кротова и Евгения Рашковского. Ариадна Ардашникова читала отрывки из мемуарного очерка Е. К. Герцык «Бердяев».
Перед выступлением Зелинского отец Александр снова взял микрофон. Сказал несколько слов о портретах Бердяева, выставленных на сцене (работы Ксении Вышпольской и Наталии Ермаковой). Представил следующего выступающего, а затем добавил:
— Бердяев никогда не считал себя философом академическим, не тот был темперамент у него, не тот был стиль мышления, как я уже сказал. Тем не менее это был подлинный философ, подлинный. Это был человек, который мыслил сам. Не только рассуждал о чужих мыслях, а мыслил сам. С ним могли спорить, с ним могли не соглашаться, это положение остается и поныне, но именно как мыслитель он является оригинальным человеком, он сам создает картину мира, пропуская его через себя. К этому я должен еще прибавить, что, может быть, у некоторых из вас возникнут вопросы, как это у нас бывает, но у меня к вам убедительная просьба: сегодня мы говорим только о Николае Александровиче...
Записки действительно начали поступать в первые же минуты вечера. Батюшка их прочитывал и сортировал, часть передавал другим выступавшим. Одна из записок содержала восемь вопросов, иллюстрированных высказываниями Бердяева. Автор другой спрашивал, кажется, о месте и уместности философа «на лозе русского православия». Отец Александр ответил:
— Ну что ж, можно поставить вопрос и так. Бердяева невозможно представить себе в католической традиции, которая была в его эпоху чеканной, логичной, строгой, подчиненной духу Аристотеля. Лишь впоследствии, надо сказать — не без влияния Бердяева, через Эмманюэля Мунье и других, она восприняла тот дух свободы, который был у него. Я уже подчеркнул, что он не считал себя православным теологом, но он был человеком, который жил соками русской культуры. Достоевский, который поставил самые острые и трагичные вопросы нашей жизни, был для него главным мыслителем, главным духовным отцом. И мы можем сказать, что в сфере философии Бердяев занимает аналогичное место. Если Владимира Соловьева сравнивают с Пушкиным, с прозрачным, кристальным, классичным, то Бердяев — это философский Достоевский, мятущийся, спорящий, острый. Вот как бы я определил его место на древе нашей культуры. И его связь с православием была не формальной, она заключалась не в том, что он ссылался на какие-то источники (он вообще очень небрежно цитировал литературу, он любил говорить от себя), а в том, из чего вырастал его дух. Конечно, у него были другие источники также, я уже говорил — Якоб Беме, Шеллинг, но эти источники были у многих философов мира. Важно не то, откуда они брали, а во что они это претворяли.
Тут есть еще один вопрос: почему вот Гурджиева знают в некоторых кругах, а Бердяева не знают? Не важнее ли Гурджиев? Я, друзья мои, не буду сейчас оценивать оккультизм и практику Гурджиева. Я просто подчеркну, что Гурджиев привлекал интерес людей прежде всего прагматический, потому что он обещал человеку новое конкретное развитие при помощи определенных методов, как любая оккультная практика. И здесь сравнивать невозможно: Бердяев был поэтом мысли, он говорил совсем о другом, он обращался к людям с другим. Мы не можем сравнивать, скажем, какого-нибудь инженера-изобретателя и лирического поэта. Каждый имеет свое место и свое предназначение.
Так вот, вопрос, который я просто хотел бы поставить сегодня, как бы завершая все (мы потом ответим на некоторые частные вопросы): зачем нам нужен Бердяев? Только ли затем, чтобы наслаждаться его блестящей игрой мысли, чтобы узнать еще одного ярчайшего человека? Нет, не за этим, хотя и это тоже немаловажно. Но дело совсем в другом. Бердяев призывает нас обратить внимание на то главное, что мы потеряли сегодня и к чему многие так сегодня стремятся, — дух.
Философия Бердяева была философией духа, пусть он не мог его определить, сформулировать, что такое дух, это и, не нужно делать, и это невозможно никогда сделать, потому что дух — это есть сам человек, это есть непостижимое изначальное, — об этом уже сегодня было сказано. И мало того, дух человека — это не просто некий парадокс на нашей планете, а отражение вечного, божественного Духа. Поэтому учение бердяевское — это не учение философа, который что-то изобрел, а это исконное богочеловеческое учение, связывающее вечное и временное. А для нас это так важно, потому что мы все живем во времени, мы все находимся перед лицом смерти, которая настигает нас очень быстро, быстрей, чем мы думаем, и в то же время мы — вечные существа. Если мы будем учиться ценить, воспитывать, оберегать, делать возможным развитие вот этого нашего «я», нашей духовности...
На этом магнитофонная запись обрывается.
После вечера мы пили кофе в уютной маленькой комнате, обсуждали новые планы — не выступить ли еще раз на ту же тему и в том же составе?
Через неделю после бердяевского вечера у меня родилась дочь. Замещавший в то время инспектора семинарии монах отнесся к этому факту без должного понимания, и я уехал в Москву, повздорив с ним. Позвонив отцу Александру и объяснив ему ситуацию, в ближайшее воскресенье поехал к нему. Он был очень внимателен, подробно расспрашивал. Выбор был непростым: я не знал, исключили меня или ждут с повинной. Второго хотелось еще меньше, чем первого; все это я изложил достаточно сбивчиво и путано. Батюшка сказал:
— Мне очень хотелось бы видеть вас в Церкви. Но и для мирянина сейчас открываются прекрасные возможности. Поезжайте в семинарию и, что бы там ни было, не смущайтесь. В конце концов, у вас есть свое дело, которое вы любите.
На следующий день я поехал в Лавру. Я переоценил интерес семинарского начальства к моей персоне: упомянутый монах отчислил меня в тот же день, когда произошло объяснение с ним. Но все это теперь воспринималось с легким сердцем. Да и крошечное существо, принесенное в дом, отгоняло мысли о столь стремительно закончившейся «духовной карьере».
Не припомню сейчас, где мне довелось узнать, что обряд наречения имени и таинство крещения можно совершать раздельно, а не сразу, как это обычно делается. Я обратился к отцу Александру — он охотно согласился. Спросил:
— Имя уже выбрали?
— Да. Лидия.
И вскоре, 19 марта, приехал к нам домой. Дочь сразу признала его, с удовольствием шла к нему на руки, за все время совершения обряда ни разу не заплакала. После наречения имени батюшка сказал краткое слово.
— Дорогие мои, вот и еще один человек, родившийся в мир, получил имя. А ведь имя — это мистическая категория, оно — начало индивидуальности. Одним из самых страшных в сталинских лагерях было то, что у человека отнимали имя и взамен давали номер...
После добавил:
— Надеюсь ее венчать.
23 мая отец Александр приехал, чтобы крестить Лидию. Он быстро нашел улицу, но дома не запомнил и позвонил из ближайшего телефона-автомата. Я вышел его встретить.
Ему понадобился аналой. Я предложил освободить его, убрав Библию.
— Зачем? Оставьте: скучно без Священного Писания.
Это была одна из тех фраз — а они часто произносились и во всеуслышание, — которые возбуждали неодолимую ненависть к батюшке у некоторых «ревнителей» православия. А его духовным чадам эти высказывания открывали целые бездны, просто недоступные собственному разумению.
После крестин мы сели за стол. Разговор коснулся одной идеи, которую я тогда вынашивал: составить сборник статей о Бердяеве и выпустить его в свет — может быть, воспользовавшись услугами одного из возникших тогда негосударственных издательств. Отец Александр заинтересовался и обещал написать статью. Был в тот день и еще один разговор, но о нем — чуть позже.
Приблизительно через месяц в зале Географического общества началась советско-американская конференция «Человеческое достоинство в еврейской и христианской традициях». 28 июня батюшка должен был делать доклад «Человек в библейской аксиологии» (в программке, переведенной усердными отечественными устроителями на английский я^ык, а американцами — обратно на русский, сущая нелепица:' «Человек — библейская аксиома»). Но вместо внушительного научного сообщения (текст которого, восемь машинописных страниц, был написан отцом Александром и заранее пёредан организаторам) мы услышали проповедь — о фанатизме.
Остановившись на том, что такая конференция была бы невозможна для людей нетерпимых и неспособных выслушать обладателя взглядов, отличных от собственных, протоиерей подытожил, выразительным жестом как бы рисуя на лбу различные символы:
— И не столь важно, что начертано вот здесь у фанатика: пентаграмма или гексаграмма, крест или свастика. Важно, что этот человек, прикрываясь даже очень хорошей идеей, способен стрелять, резать, загонять себе подобных в тюрьмы и концентрационные лагеря...
В перерыве отца Александра окружили американские раввины и начали наперебой задавать вопросы: сколько у него прихожан, сколько среди них евреев, сколько евреев лично ои обратил в христианство, сколько евреев-священников в СССР? Батюшка отвечал, что не занимается подобной статистикой и никогда не спрашивает желающего принять крещение о его национальности. Посыпались вопросы личного характера: к какой национальности принадлежит его жена, какую веру исповедуют его дети... Чувствовалось, что этот допрос утомил отца Александра, хотя отвечал он с большим достоинством и юмором.
На следующий день один из раввинов сказал в своем выступлении:
— Александр Мень принял крещение, чтобы иметь возможность записать своих детей украинцами.
И кажется, он же:
Мы уважаем отца Меня как ученого и богослова, но он для нас не еврей.
Вот так! Для ортодоксов от православия — иудейский агент, для самих иудеев, и даже довольно терпимых — даже не еврей.
Впрочем, не все участники конференции были настроены столь пессимистично. Один юноша, представлявший нашу страну, подсел к батюшке и, видимо, попытался обратить его в веру отцов.
— Берешит бара Элогим, — восклицал этот апологет Ветхого Завета, пускаясь в длинные объяснения, почему начальные строки Библии свидетельствуют об истинности иудаизма, но не христианства.
— Берешит бара Элогим, — отвечал отец Александр, приводя синонимы этих слов на иврите же, объясняя их стилистические различия и убедительно показывая несомненную Троичность Бога, запечатленную в Ветхом Завете, чтобы быть явленной в Новом. Припоминаю еще один разговор, также состоявшийся в перерыве. Кто-то рассказал о юбилее Ахматовой, только что пышно отпразднованном в Санкт- Петербурге (тогдашнем Ленинграде). Батюшка заметил:
— Жаль, что все делается с опозданием. Как бы она порадовалась, получив при жизни хоть небольшую долю нынешнего внимания!
— Но ведь теперь Ахматова имеет совершенное знание о том, что происходит здесь, и, следовательно, может радоваться? — спросил один из собеседников.
— Да, конечно... Но там — другие проблемы.
Прощаясь у метро, отец Александр сказал мне:
— Ваше письмо я передал адресату.
* * *
Начало этой истории относится к 23 мая, дню крестин моей дочери. Сидя за столом, протоиерей рассказал:
— Звонил мне недавно Юлиан Семенов, предлагал войти в редакционный совет его изданий — «Совершенно секретно» и «Детектив и политика». Я сначала ответил, что детективов не пишу и политикой не занимаюсь, а потом подумал и согласился. Ведь и Спаситель приходил к мытарям и блудницам...
В то время самый первый номер «Совершенно секретно» еще не вышел, и было трудно составить представление об издании, которое в действительности отнюдь не замкнулось на преступном мире и темных сторонах действительности. Впоследствии отец Александр с интересом читал исторические и историко-культурные публикации в бюллетене, да и сам охотно в нем печатался. За месяц до гибели сЦросил меня, сколько длится производственный цикл в «Совершенно секретно» и, следовательно, когда нужно представить в редакцию проповедь на Рождество 1991 года.
Тогда же, порадовавшись, что у батюшки появилась кафедра, с которой можно проповедовать сотням тысяч людей, я решил поговорить с ним о перспективе создания в Москве общедоступного Музея Бердяева. Это представлялось возможным, если какая-нибудь организация согласится финансировать проект. Внимательно выслушав то, что мне самому иногда казалось прожектерством, отец Александр сказал:
— Напишите письмо Юлиану Семенову. Я передам и, как человек, видевший коллекцию, немного ему расскажу.
В один из последующих дней я отдал батюшке письмо, затем — на конференции — узнал, что оно вручено. А 6 июля мне позвонил первый заместитель Семенова, ныне покойный Александр Плешков, и пригласил в Московскую штаб-квартиру Международной ассоциации детективного и политического романа.
Часового разговора с Александром Николаевичем оказалось достаточно, чтобы решить все вопросы. Музей возник.
Вечером я позвонил отцу Александру, рассказал ему о визите в штаб-квартиру, благодарил за помощь. Он сердечно меня поздравил, но свою роль отрицал:
— Да я-то тут при чем? Передал письмо...
С этой фразы так и повелось: батюшка постоянно интересовался состоянием дел в Музее, помогал, радовался удачам, говорил об этом начинании в своих выступлениях (однажды даже пригласил меня на сцену после своей лекции о Бердяеве в каком-то клубе), но ни словом не обмолвился о том, что без его помощи Музей, возможно, никогда бы и не возник. Что ж, теперь настало время сказать об этом.
С возникновением Музея идея сборника статей, естественно, трансформировалась в перспективу издания ежегодника.
заговорил об этом с батюшкой. Он согласился войти в редакционный совет «Пролегоменов». В дальнейшем много помогал — советами, консультациями. Однажды предложил:
— Хорошо было бы печатать в ежегоднике и тексты самого Николая Александровича.
Я ответил ему, что это будет зависеть от полиграфических возможностей: в ротапринтном издании, например, публикации делать просто неприлично. Он согласился...
И$ событий лета 1989 года мне запомнилась встреча, связанная с предстоявшей зарубежной поездкой отца Александра. Однажды мы отправились из Новой Деревни на машине одного из его прихожан в Сергиев Посад. У батюшки оказалось несколько свободных часов между двумя службами, и он решил использовать их для визита в учреждение, ведающее оформлением документов. По дороге разговор шел о юморе, о смехе — церковен ли он? Отец Александр заметил:
— Самый большой юморист — Господь Бог.
Помню, что эта реплика вызвала у меня какое-то недоуменное замечание. На это батюшка ответил, что, может быть, со временем я пойму правоту его слов.
Паспортная процедура не отняла много времени, и мы направились в кафетерий. Он помещался около самой Лавры, и для работающих там человек в рясе не был в диковинку. И тем не менее... Пока мы выбирали столик почище, откуда- то выбежала женщина с тряпкой в руке, быстро убрала с одного из столиков использованную посуду, протерла его и с улыбкой (!) пригласила к нему всех нас. «Не видали в шалмане подобные почести...» Я могу объяснить это только тем действием, которое оказывал на окружающих величественнейший облик отца Александра.
* * *
На Рождество мы с женой получили открытку: «Взаимно поздравляю вас, дорогие, желаю преуспевания, мира, веры, любви и надежды. С любовью прот. А. Мень».
Возвращаясь к «музейной» теме, расскажу о Бердяевской выставке, состоявшейся в марте 1990 года в библиотеке имени Некрасова. Мы, устроители выставки, решили отойти от общепринятых правил и обойтись без официального открытия. В один из будних дней выставка просто начала работать, но на воскресенье 18 марта — день рождения философа — были намечены небольшие торжества. В этот день отец Александр выполнил свое давнее обещание — отслужил панихиду о рабе Божием Николае.
Публики набралось для небольшого зала порядочно. Часть ее составила та категория лиц, которая, увы, почти всегда окружает людей известных. Некоторые спрашивали:
— Здесь будет Мень?
— Да. А что вообще здесь будет, представляете?
— Нет. А что?
(Замечу в скобках, что, хотя в окружении батюшки и были истеричные дамы, атмосфера ажиотажа вокруг него никогда не создавалась.)
Итак, в назначенный час мне пришлось сказать несколько слов для тех, «кто не знает, куда и зачем он пришел». Затем слово взял отец Александр: сказал краткую проповедь о праведниках и искателях Истины, а вслед за тем совершил заупокойную литию.
4 апреля 1990 года съемочная группа Екатеринбургской (Свердловской) киностудии начала работу над полнометражным документальным фильмом «Бердяев». В один из первых же дней автор сценария и режиссер спросил меня, как консультанта фильма: кого из православного духовенства можно попросить сказать несколько слов об отношении мыслителя к Церкви?
— Протоиерея Александра Меня.
В ближайшее воскресенье студийный «рафик» приехал в Новую Деревню. Там был отснят небольшой эпизод, в котором батюшка говорит, стоя перед храмом. А через несколько дней у создателей фильма родилась неожиданная мысль: пригласить отца Александра быть ведущим всей картины.
Он согласился. Так началась его последняя большая работа в кинематографе, оставшаяся незавершенной. Осенью мы предполагали озвучивать фильм, батюшка должен был начитать несколько закадровых текстов, а также «затони- рйвать» эпизоды, в которых на его голос наложились посторонние шумы. Предполагалось также, что после монтажа возникнет необходимость доснять один-два эпизода с отцом Александром. Может быть, и фильм тогда получился бы не таким безнадежно серым, и не было бы обидно, что драгоценное время последних месяцев жизни отца Александра потрачено на работу, которую едва ли кто-нибудь будет смотреть...
Летний световой день позволял выезжать на объекты даже в вечернее время, после лекций отца Александра, если они заканчивались не слишком поздно. В урочный час машина подавалась к дверям клуба, института, дворца культуры, в которых выступал батюшка. Но иногда мы приезжали за ним в Новую Деревню. Из таких поездок мне особенно запомнилась одна.
Протоиерей был в очень хорошем настроении, шутил, смеялся. И замечательно рассказывал:
— Слышал я от одного репатрианта, что однажды случилось с Бердяевым, когда он сидел на Лубянке. Николай Александрович разговорился с охранявшим его чекистом, видимо, деревенским парнем. Долго они беседовали, до глубокой ночи. Вдруг — часы бьют полночь. А у Бердяева возьми да и случись приступ нервного тика... Нет, вы представьте только, темная ночь, дрожащий свет коптилки озаряет мрачные своды, и десятки реквизированных ГПУ часов начинают отбивать двенадцать ударов. Да еще атмосфера подогрета мистической беседой. А арестованный неожиданно широко открывает рот и высовывает язык! Есть от чего прийти в ужас...
...В один из дней в начале лета я шел из Дома книги на Арбат. Поднявшись из подземного перехода у «Новоарбатского», я неожиданно услышал свое имя, а спустя мгновение увидел батюшку.
Оказалось — он заходил в посольство, расположенное где- то в приарбатских переулках, за визой, но там был перерыв, и отец Александр направился в Дом книги. Мы пошли вместе.
Взглянув мельком на новые книги в историческом, философском, литературном отделах, он направился к прилавкам с антиквариатом и остановился около одного из них, где лежали богословские исследования. Почти каждой книге он давал краткую характеристику. А четвертью часа позже он с таким же великолепным знанием материала говорил о книгах религиозно-философской библиотеки Музея Бердяева, просматривая их — еще оставалось время до открытия посольства, и мы зашли в редакцию журнала «Общественные науки», где тогда помещалась дирекция Музея. Я приготовил кофе, угощал батюшку печеньем и сушками. Разговаривали о Лосеве, который жил в том же доме, о предстоящей поездке отца Александра.
Женщины, сотрудницы редакции, узнав, кто находится в моей комнате, слезно просили предупредить их перед его уходом, чтобы «хоть взглянуть» на знаменитого человека. Так что уход протоиерея из «Общественных наук» отчасти напоминал военный парад...
* * *
6 августа я повез отца Александра навестить Юлиана Семенова, находившегося в больнице. В дороге батюшка попросил меня посмотреть устав Воскресного Православного университета — его смущали некоторые практические моменты. Рассказал о готовившемся цикле радиопередач и предложил выступить в одной из них. Затем разговор перешел к любимому детищу отца Александра, библиологическому журналу: вот выйдут несколько первых номеров, и надо организовать небольшую редакцию, хотя бы в одной комнате...
По пути из больницы к трем вокзалам мы проезжали памятник Лермонтову у Красных Ворот. Батюшка заметил:
— А ведь это место для меня историческое: здесь мы обычно расставались с моим следователем. Надоедало сидеть в душном кабинете на Лубянке, и он предлагал прогуляться. Такие вот оригинальные допросы.
— Отче, напишите обо всем этом!
— Да, написать, конечно, нужно. Только думается мне, сейчас нужнее другие книги. А мемуарный жанр оставим на потом..
На площади батюшка вышел из машины и направился к электричке. В правой руке — объемистый портфель, через левую перекинута сложенная белая ряса.
Следующая наша встреча произошла там же, у трех вокзалов. Мне понадобилось срочно увидеть отца Александра, и я узнал, что 23 августа он приедет в Москву на епархиальный съезд (обсуждался закон о свободе совести), а с электрички его встретит машина съемочной группы. Однако батюшку ждала еще машина одного прихожанина — они припарковались на разных концах стоянки у таможни, и мы беседовали, прогуливаясь от одной машины к другой. В конце разговора я спросил:
— Вы в ближайшее воскресенье служите или исповедуете?
— Служу. Исповедовать буду двадцать восьмого, на Успенье. Хотите приехать?
— Да. Обязательно.
Это означало, что у него есть какой-то очень важный повод для разговора: он чрезвычайно редко просил остаться, понимая, что это связано с определенными трудностями — ожидание могло затянуться на много часов. Впрочем, на этот раз переговорить с батюшкой удалось почти сразу. Закончилась Литургия, и мы присели на скамейку у левого клироса.
Отец Александр попросил записать или запомнить фамилию одного литератора и название его книги и объяснил:
— Он отдал рукопись в «Детектив и политику», но там от нее отказались. Если вам не трудно, помогите ему получить ее обратно.
Признаться, я был удивлен. Не маловажности повода (для батюшки не существовало мелочей в отношениях с людьми), но ведь это можно было сказать прямо на исповеди!
Однако протоиерей, высказав свою просьбу, не торопился окончить беседу. Мы говорили о статье в какой-то газете, где Михаила Булгакова объявили масоном. Затем я рассказал о своей задумке: выпустить отдельной брошюрой «Истину Православия» Бердяева, снабдив это издание предисловием одного из уважаемых архиереев.
Батюшка ответил:
— Это очень хорошо. Правда, ортодоксам вы все равно ничего не докажете, а вот людям колеблющимся... Помню, лет двадцать назад нынешний митрополит, — он назвал имя одного из известных иерархов, — говорил мне, что он ставит своей основной задачей борьбу с русской религиозной философией.
— Но сейчас он, кажется, изменил свой взгляд на предмет?
— Может быть. Впрочем, я его за язык не тянул, сам сказал. Значит, крепко это в нем сидело, да и вряд ли выветрилось.
В эти минуты уже подходило к концу совершавшееся отцом Иоанном отпевание. Отца Александра ждали другие требы. Мы простились, и я обещал ему исполнить поручение.
Увы, понимание часто приходит слишком поздно. Почувствуй я тогда, что он прощается, может быть, слушал бы более внимательно, может быть, не стал бы откладывать на другой раз некоторые лично важные вопросы, да и больше ценил бы каждое слово, сказанное отцом Александром в эту последнюю встречу. Теперь остается клясть себя за слепоту. Как же можно было не разглядеть? И странная просьба остаться, и неторопливая беседа под звуки заупокойных тропарей...
* * *
9 сентября я поехал в Новую Деревню. Хотелось обрадовать отца Александра: Музей Бердяева наконец-то зарегистрирован властями и теперь существует юридически. Вез ему номер «Московского церковного вестника» с моей статьей, о которой он знал и которую хотел прочитать. Да и, как всегда, было о чем посоветоваться с ним.
В храме чувствовалось некоторое замешательство: отец Александр, всегда такой обязательный, не приехал. Служба заканчивалась. У свечного ящика попросили подождать с оформлением венчаний: может быть, приедет отец Александр. И, кажется, послышалась неуверенность в голосе отца Иоанна,, объявившего:
— В среду память благоверного князя Александра Невского, именины нашего настоятеля. Приходите, помолимся о нем.
А в остальном все шло как обычно. Стало известно, что накануне вечером батюшку привезли с лекции домой на машине. Следовательно, что-то случилось уже утром. Но что? Сердце? Во всяком случае, никто не предполагал самого страшного. Тем более — такого.
Скорбная весть пришла во второй половине дня. Не понадобилось ни газет, ни телевидения, чтобы все прихожане отца Александра узнали о его гибели. Впрочем, уже ночью 10 сентября последовало сообщение зарубежных радиостанций.
На следующий день была отслужена панихида, собравшая великое множество людей, а 11 сентября состоялось отпевание и погребение. И не вызывали обычного раздражения толпы репортеров с фотоаппаратами и видеокамерами. Но дело даже не в том, что здесь к ним привыкли. Просто, кажется, все понимали, что сейчас — больно и мучительно — на наших глазах совершается История...
Вечером того же дня я попробовал написать некролог для газеты «Совершенно секретно». Мне хочется дополнить им сказанное в этом очерке.
«Убит протоиерей Александр Мень. Три десятилетия он учил вере, любви, милосердию, три десятилетия противостоял своим служением тьме и злобе, и вот... Легкими соприкосновениями с небытием представляется теперь то, что бывало прежде — пасквили в газетах, допросы, подметные письма. Настоящая встреча с темными силами произошла 9 сентября 1990 года.
Нет больше замечательного проповедника, богослова, писателя. У его прихожан убийца отнял чуткого и мудрого духовного отца. Тысячи людей, собиравшихся на лекции отца Александра, лишились учителя, прекрасного педагога. Не все можно выразить словами, и гораздо больше говорили едва сдерживаемые рыдания множества взрослых мужчин, собравшихся на отпевание во дворе Сретенского храма в Новой Деревне. Ч-
Но остались его книги, проповеди, а в душе тех, кто хоть раз видел и слышал отца Александра, — светлый батюшкин образ. И этого не отнять уже никому.
С имевшего множество духовных дарований много спрашивалось еще в этой жизни. Он не принадлежал себе и своим близким, а его десять книг и множество статей созданы в кратких перерывах между многочисленными пастырскими делами, ревностно исполнявшимися отцом Александром. Службы, требы, посещения больных прихожан, духовные беседы, а в последние годы — лекции, выступления по радио и телевидению, вечера церковной музыки или религиозной поэзии. У него хватало духовных и физических сил всегда, на все и для всех.
Погребение протоиерея Александра совпало с днем церковного поминовения другого праведника, убитого за служение Истине двадцать веков назад, святого Предтечи и Крестителя Господня Иоанна. "В память вечную будет праведник", — поется в этот день. И это — правда...
Что ж, вписана очередная страница в историю русской святости. А у Музея Н. А. Бердяева, который по праву можно назвать духовным детищем отца Александра, есть теперь небесный покровитель. Если же говорить о человеческих связях, то тут смерть приносит понимание некоей сути, ранее скрытой: из-за уверенности, что все так и будет дальше, что есть такой замечательный священник... Мы слишком редко вспоминаем слова Проповедующего в собрании: «И это пройдет». Жаль, что и это — прошло.
1991 год
* * *
Через две недели отец Александр передал следующее: готовится вечер памяти Бердяева, и я могу принять в нем участие. С ним! Получив это приглашение, я в один из
* * *
28 августа 1990 года, в праздник Успения Божией Матери, я последний раз видел отца Александра. Дождавшись своей очереди на исповедь и рассказав ему обо всем, что меня беспокоило, я услышал:
— Пожалуйста, дождитесь меня.
