Яков Кротов. Богочеловеческая история. Вспомогательные материалы: Россия, 1940.

Константин Молодецкий

ОСАДА ЛЕНИНГРАДА

К оглавлению

TOLSTOY FOUftftAWJ

Глава 1 .

ГЕНЕРАЛЬНАЯ РЕПЕТИЦИЯ БОРЬБЫ

ДВУХ СИСТЕМ

Первого сентября 1939 года начались военные действия на германо-польской границе, после чего последовало вступление в войну Англии и Франции.

Для меня, как и большинства окружающих людей, это не явилось неожиданностью. Мирный пакт СССР с Германией на фоне общей международной политической обстановки был чересчур многообещающим. Оставалось только неясным, а как же СССР, «в конечном итоге» будет воевать или нет. Как будто всё сложилось так, что он может остаться в стороне. Какие-либо определенные прогнозы было всё же трудно ставить, и их просто не ставили. Радовались только тому, что в Европе война, а СССР ею не задет. Одна очень образованная и умная дама старого общества говорила о готовности расцеловать Сталина за то, что он отвел это испытание. Такие же настроения были и у партийных работников. Целовать Сталина они не собирались. Но убежденно характеризовали заключенный с Германией пакт, как пакт «популярный» в советской стране. Радостные иллюзии, вызванные данным договором, были, однако, непродолжительны.

Бурные события, {эазыгрывавшиеся в Польше, не могли не смущать широкие народные массы. У меня на всю жизнь остались в памяти тревожные толпы людей, напряженно ждущих около уличных радиорепродукторов, несмотря на поздний час, передачи по-

следних известий. Затаенное молчание толпы, с каким воспринимались сообщения об одном за другим военными поражениями Польши, ее начавшемся рйэвалё, осаде Варшавы, точно скрывало ожидание другой большей катастрофы, которая захватит и Советский Союз.

Правительство СССР в своей «политике» передачи известий (в СССР без политики ничто не делается) было великолепно. Прежде всего 2/3 последних из-

вестии занимали неизменно вопросы внутренней жизни СССР, 1/3— международные события. Затем, крайне нервирующим было то, что международные события, которых все ждали с величайшим нетерпением, передавались под конец.

Правительство как бы подчеркивало своим гражданам, что самое главное, это внутренняя жизнь СССР, всё же остальное после. На беду в то время была страшная бедность с материалами внутри-государ! ственной жизни. Радиопередачи наполнялись всякой ерундой, начиная с декламирования отдельных стихотворений. В напряженные дни Варшавы, как-то пять минут (время всей передачи 25-30 минут) говорили о проекте упрощения очередей за театральными билетами, выдвинутом каким-то красным командиром. Возможно, это имело и внешне-политический смысл: демонстрация безразличия советского правительства в отношении войны между капиталистическими странами.

Как-то, когда уже можно было видеть, что польской армии нанесен сокрушительный удар, и отстоять государство она не сможет, я заехал по делу к одному большому специалисту в вопросах международной политики. Разговор коснулся, конечно, и Польши. Я высказал мысль, что вряд ли советское правительство останется безразличным к дальнейшему ходу событий. Польша, как государство, разваливается, а тем самым возникает вопрос о Западной Белоруссии и

Западной Украине, хотя бы бездалиции, являвшихся старыми русскими ' областями.^ Мой собеседник несколько недоверчиво протянул: «Да, это так, но Сталин — интернационалист. Вопросы" национального порядка для него не существуют, и рассчитывать на то, что он вмешается сейчас в польские дела, трудно».

События ближайших дней показали, что Сталин всё-таки вмешался, но вмешался, конечно, как интернационалист. Правда, Молотов сказал о «воссоединении с единокровными братьями», но это была только формула, отвечающая требованиям диалектической кривой во внешней политике Советского Союза. Содержание историко-политического процесса оставалось прежним. «Капиталистическому миру пришлось

потесниться», говорит тот же Молотов, подводя на ближайшем Верховном Совете итоги внешне-политических успехов СССР.

Последняя формула противоречила основным началам внешней политики, принятой в то время СССР. Однако, надо было подумать о партийных и непартийных большевиках, да и о самой гуще населения, четче ориентируя в задачах советского государства, для решения которых они призваны отдать свои силы. Собственно, если иметь в виду не внешнюю политику, а только партийных и непартийных большевиков, то никакого противоречия между первой и второй формулами не было. Капиталистическому миру явно пришлось потесниться. Что же касается вновь приобретен-/ных районов, то они населены действительно единокровными ^ратьями : украинцами и белоруссами, а не индусами. Не будет никакого противоречия и' в том случае, если индусы будут присоединятВс^Братья они не единокровные, но потеснение капиталистического мира будет явным.

Операция по занятию Западной Украины и Западной Белоруссии прошла легко. Последнее не удивительно, если вспомнить, что с запада победоносно

таких

двигалась германская армия; польской армии фактически уже не существовало, польское государство разваливалось. Это не мешало Молотову на том же Верховном Совете сказать, что для гибели Польши и ее «незадачливых правителей» достаточно было двух недель борьбы с Германией, да хорошего удара Красной армии. Уверение в «хорошем ударе» Красной армии необходимо было, видимо, как дополнительное оправдание оккупации Зап. Украины и Белоруссии. Вообще же о какой-либо серьезной борьбе в Польше не могло быть и речи. За исключением отдельных стычек, происходила беспрепятственная военная прогулка и расправа с неуспевшими бежать представителями власти, земельного дворянства и другими лицами. Это не мешало газетам говорить о необычайном искусстве Красной армии. Экспедицию даже не карательную, пытались изобразить славным походом, всячески унижая врага. Не останавливались перед воспеванием

случаев, как встреча большой группы советских танков с ротой польских пехотинцев, пытавшихся бороться и стрелять по приказу офицера в щели танков. Танки были, конечно, гордыми победителями, а пехотинцы, вооруженные только ружьями, презренными побежденными. Мне было горько, стыдно.

Позже я беседовал с одним участником этого похода, имевшим опыт первой мировой войны. Марш на его участке был проделан исключительно плохо. Шли, всё время создавая пробки. Если бы с той стороны оказали действительное сопротивление, могли быть большие несчастья. Командный состав показал себя

очень слабым, что не помешало ему набраться изумительной самоуверенности при столь легком военном походе. Политруки были вообще невыносимы. Вели себя как боги, разносили всех за всё, усиливая только общую бестолковость. Один доктор, например, стоявший поблизости от взбесившейся и сломавшей оглоб-

ли лошади, был публично жестоко изруган за неумение предупредить эту «аварию».

«Собирание земель русских» не могло, конечно, остановиться на Зап. Украине и Белоруссии, хоть осуществлялось не национальной властью. Международная обстановка для этого была чересчур благоприятна. Следуют договоры с прибалтийскими странами и ввод туда, в отдельные пункты, советских войск. Заключение этих договоров протекало в обстановке исключительного подчеркивания государственного суверенитета прибалтийских стран, начиная с национальных гимнов и флагов при встрече и проводах их делегаций. У людей, знакомых с советской действительностью, последнее не оставляло сомнений, что суверенитет этих стран должен скоро отойти в область предания.

Общий поступательный процесс «потеснения» капиталистического мира оказался нарушенным неуступчивостью Финляндии. Встреча ее представителей на предмет переговоров о территориальных уступках, или даже территориальном обмене и заключения договора, аналогичного договорам с прибалтийскими республиками, ничего не дала. Беседа была краткой, как сообщалось официально, едва ли не 15-20 минут, прервавшись, очевидно, сразу же по выяснении непримиримых позиций. Чувствовался характер Сталина — обидно было, после таких «успехов» натолкнуться на сопротивление крохотной Финляндии. Дальше последовали, разумеется, «провокационные действия финской военщины» на советской границе и в декабре месяце началась война.

В отличие от польского похода, здесь ставился уже вопрос не о «хорошем ударе», а о чем-то вроде небольшой карательной экспедиции. Приличие требовало. Сама война, стоившая СССР многих десятков тысяч убитыми и соответствующего числа раненых, была названа всего лишь «военными действиями». Их

осуществление было возложено на Ленинградский военный округ. Штаб последнего давал и сводки о ходе военных операций. Это положение сохранилось на всё время войны, хотя уже после первых недель ее пришлось вводить в действие войсковые части других округов, вплоть до сибирских.

На второй день «военных действий», «населением занятых районов» было провозглашено новое правительство Финляндии, чем окончательно юридизирова-но положение карательной экспедиции, призванной уничтожить «клику финских буржуазных правителей», продавшихся международным империалистам. Властью финского народа, при помощи великого Советского Союза, на их место пришло правительство, отражающее народные интересы. Помощь Советского Союза была налицо. Новое правительство также. Чьи интересы оно отражало, должно было показать будущее. Что касается настоящего, то договор с Советским Союзом оно действительно заключило. Содержание последнего было напечатано в газетах, и еще до этого весьма эффектно передано на французском и русском языках по радио. Передача на французском языке, представлявшая собой нечто новое и совершенно неожиданное, произошла до русской передачи, так что всё было обставлено даже интригующе. Одно было неясно, населением каких занятых районов провозглашено это правительство. На Карельском перешейке советские войска прошли всего лишь до Териок, т. е. несколько дачных остановок. Немного больше могли они продвинуться и на отдельных участках восточной безлюдной границы. Самое же главное, что в первые два дня войны стал очевиден ее особый характер, и в частности, поголовный уход или увод всего населения.

Оставалась неизвестной и резиденция нового финского правительства. Однако, это были детали, о которых по военно-стратегическим соображениям, советское правительство говорить подробно не намере-

валось. А раз так, то гражданам советской страны приходилось также молчать, что было им не так уже трудно. Заключив договор с новым финским правительством, замолчало и само советское правительство. Ежедневные сводки о военном положении давал, как известно, штаб Ленинградского военного округа. Он же отвечал изредка на издевательства и «клевету» заграничной печати по поводу неудачи с завоеванием маленькой Финляндии, указывая, что имеет свои собственные планы, в которые рекомендует другим не вмешиваться.

Новое финляндское правительство, сразу же по своем образовании, приняло два существенных решения. Первое, это воссоединение с советской Карелией. Второе, создание народной армии Финляндии. Отсутствие финского народа, при формировании финской народной армии, не могло явиться, конечно, препятствием, так как была советская Карелия, часть будущей Финляндии, откуда можно было брать солдат. Для доказательства, что это солдаты финской, а не советской армии, на них надели нечто вроде погон, о возможности которых в то время Красная армия еще не помышляла. Когда на улицах Ленинграда появились одиночные фигуры финских народоармейцев, то было интересно и занятно. Позже это примелькалось. Ко мне заходил даже на квартиру один такой народоармеец в погонах, мобилизованный студент одного из моих институтов, сдать экзамен. Он не был карелом, но родился где-то поблизости от них, почему и попал в народную армию Финляндии. Новое финское правительство подробно, правда, не говорило о принципах комплектования этой армии, так как предпочитало тоже молчать.

Кто говорил! — это корреспонденты газет, но о продвижении советских войск они также ничего не могли сказать. На Карельском перешейке всю зиму по существу простояли перед линией Маннергейма. На

постоке, после глубокого продвижения со стороны Ухты, последовал жесточайший разгром наступавшей советской армии и ее отход на исходные позиции.

Дальше же все замерло.

Оставались только военные эпизоды. Они представляли неограниченное поле для показа и воспитания советского патриотизма. Были и другие темы, например, народное правительство Финляндии. Говорить о восторгах и проявлении патриотизма финского народа, в связи с этим правительством, было трудно, за нахождением его по ту сторону фронта. Однако, жизнь разносторонняя. Нет финского народа, зато есть финские пленные, хоть и одиночные. Среди них встречаются офицеры. Можно говорить об их «классовой ограниченности и просто тупости» в вопросе свершившегося внутри-политического переворота в Финляндии. В самом деле, одному офицеру, чуть ли не полковнику, протягивают в руки газету с содержанием договора между новым правительством его страны и СССР, а он молчит и не желает как-либо реагировать. Это ли не классовая ограниченность, достойная внимания советской печати и советских граждан.

На протяжении многих лет советская пропаганда и непосредственно советское правительство заверяли население, что страна обладает могучей, хорошо снаряженной армией, построенной по последнему слову военной науки. Пропаганда есть пропаганда, хотя благодаря ей и можно уверовать во многое. В советской же стране пропаганда дополнялась самой жизнью, существо которой заключалось в одном положении — всё для войны. В этом можно было убеждаться на каждом шагу, начиная с состава производственных предприятий, большой процент которых был под номерами засекречен. Обследуя со студентами старые русские кустарные промыслы в Павлове, я мог убедиться, что и там есть секретные цехи, работающие на военную промышленность. Колоссальные сред*

ства отпускались на армию. Чего стоила одна авиация! Помимо материального снаряжения армии, исключительное внимание уделялось подготовке командных кадров в большом числе военных школ, училищ, академий. Целый ряд гражданских учебных заведений представлял также прямой военный потенциал. Наконец, все были убеждены, что разведка СССР поставлена хорошо. Недаром же Коминтерн содержится.

Не говоря о молодежи, но и более взрослое поколение думало, что завоевание Финляндии представит двух-трехнедельный военный эпизод. Военная молодежь, партийцы, что называется, рвались в дело, говоря стандартное: «задание партии и правительства и Финляндия будет сокрушена». Считали, что для этого достаточно 2-3 корпусов. В кругах старой интеллигенции смотрели более сдержанно. «Орешек может оказаться твердым», говорил мой старый учитель истории. Эту точку зрения разделял и сам я, руководясь следующими соображениями. Прежде всего крайне выгодное международное положение Финляндии. В Европе война, но все воюющие стороны, без исключения, на стороне Финляндии, а не на стороне СССР. Это обещало большую дипломатическую и военную поддержку. Перечисляя позже страны, которые посылали в Финляндию оружие и даже указывая кто, сколько и какое, Молотов не назвал, правда, Германию, но ее союзницу Италию — прямым образом.

Вторым и собственно главным моим соображением являлось неверие в высокие боевые качества Красной армии. Она обладала отличным людским материалом, по всей вероятности, техникой, но вряд ли имела хорошо слаженную организацию, наличие которой определяет успех всякой армии. Сомнительны были качества командного состава. О его низком уровне, общекультурном и непосредственно-специальном, говорили порой сами представители новой интеллигенции. Приходилось, наконец, считаться с недавним уничтожением

лучшей части высшего командного состава армии; Тухачевского, Егорова, Блюхера, Орлова, Уборевича, Якира и тысяч командиров среднего состава, выдвинувшихся за время гражданской войны, получивших боевой опыт, дополненный позже теоретическим образованием и службой в кадровых частях армии.

События, разыгравшиеся в зиму 1939-1940 года превзошли самые пессимистические ожидания. Поражение армии, вступившей в северо-восточные районы Финляндии, и тупик, каким оказалась линия Маннер-гейма, заставили еще раз задуматься о всей политической системе, чересчур безответственной в своих действиях.

«Орешек» был, конечно, твердым. Будущие историки воздадут не раз должное крохотной героической Финляндии. Они отметят изумительную выдержку и большой ум ее государственных руководителей, сумевших понять и предвидеть все слабые стороны своего противника-великана. Они скажут много хороших слов и о настоящем патриотизме народа, поднявшегося как один человек на защиту своей страны. Эти качества, видимо, издревле присущи финнам. Ими объясняется, надо думать, предоставление Финляндии Александром I автономии, определившей ее место в составе Русского государства.

Все данные Финляндии, начиная с исключительно благоприятных для защиты страны естественно-географических условий, только усиливали требования к ее могучему противнику, обязанному, кроме хвастливых деклараций, подумать и о своем авторитете.

Первые же недели войны показали, что если Финляндия сумела хорошо оценить слабые стороны Советского Союза, то ее сильные стороны правительством последнего поняты не были. Доказательством является чересчур поспешное провозглашение нового финского правительства. Помимо ума и известной прозорливости руководителей советского правительства,

стал вопрос о советской разведке. Она, видимо, тоже никуда не годилась?. Многого не знали. Линию Маннер-гейма и связанную с ней систему оборонительных укреплений (сплошное минирование целых районов и т. д.) явно не дооценили. И что самое скверное, не знали самих себя: ни своих военных, ни своих хозяйственных возможностей. Здесь сказался, очевидно, известный закон социально-психологической инерции: обманывая непрестанно население страны, невольно обманулись сами.

История войны с Финляндией в 1939-1940 году показывает, что в планах советского командования фигурировали два варианта сокрушения противника. Первый — действие в лоб, т. е. прорыв линии Маннер-гейма на Карельском перешейке, взятие Выборга, форсирование линии Кюммене, взятие Гельсинки и овладение всей страной. Второй вариант заключался в сосредоточении войск на одном из северных участков восточной границы и проникновении в Финляндию, минуя ее укрепленные линии. Первый вариант требовал высокой военной техники и значительных людских жертв, второй вариант — подвижного, гибкого хозяйства, способного создать на севере исходные коммуникационные базы и поддержать углубляющиеся в Финляндию армии.

Верное своему принципу максимального выполнения всего и вся, советское правительство приступило к одновременному осуществлению обоих вариантов. Большое количество войск, стоявших на границах прибалтийских государств, приготовленных к вторжению туда, на случай неподписания ими договоров с СССР, было переброшено на финляндскую границу. Часть их направилась в Северную Карелию, откуда было предпринято наступление, часть сосредоточена севернее Ладожского озера, где тоже были сделаны попытки наступления, и часть на Карельском перешейке против линии Маннергейма.

Следя внимательно за развивающимися событиями, я считал, что данная война с маленькой Финляндией представляет собою экзамен для советской системы, не только ее армии, но и хозяйства. Советское правительство, привыкшее отчитываться перед безмолвным народом и самим собой, должно было показать себя на деле, когда заговорят не бесконтрольные давно наскучившие цифры, а действительные факты.

Из двух вариантов овладения Финляндией, являлся, видимо, лучшим марш с востока, как требующий наименьшего числа жертв. Прорыв двух укрепленных линий, даже в случае искусного проведения всех необходимых операций, потребовал бы всё же уложить много людей. Восточный вариант являлся и наилучшим экзаменом советской хозяйственной системы.

Финал похода из Карелии известен. Наступавшая армия была разбита и вынуждена к поспешному бегству назад, потеряв большое количество людей. Попыток нового наступления и обхода укрепленных линий Финляндии не предпринималось.

Легко одетые советские солдаты, неделями находившиеся под открытым небом, не могли противостоять хорошо одетым, бегающим на лыжах финнам, за которыми находилось теплое жилье и хорошо организованные коммуникационные базы. Они не могли противостоять уже потому, что обмерзали и просто замерзали. Можно было обвинять Кагановича в том, что своим хвастовством он заставил забыть о действительных возможностях советского транспорта. Еще правильнее было говорить о всей системе, в условиях которой оказалось возможным отправить людей в легких шинелях и кожаных сапогах в северные широты при начавшихся сильнейших морозах. Кагановича трудно обвинить в том, что армия была без теплой одежды. Во-первых, не он всё-таки посылал. Во-вторых, если бы транспорт и лучше работал, то это мало помогло бы делу. Не было теплой одежды. Армии, стоявшие у

Ладожского озера и непосредственно у Ленинграда на Карельском перешейке, были первое время также без нее, несмотря на крайне жестокие морозы (до 40 гр.), установившиеся на второй день кампании и продержавшиеся до заключения мира. Обмораживания здесь представляли тоже крайне распространенное явление.

Вопрос о теплой одежде был только одним из тех «узких» мест, какие вскрыла советско-финская кампания. «По Карелии до финской границы» — рассказывал мне доктор, участник похода — «идти было тяжело: дикий лес, никаких дорог. От границы по самой Финляндии двигались легко. Финнами проложены отличные дороги, которые они не стали портить, за исключением бензиновых колонок».

Отсутствие теплой одежды, плохие дороги, и целый ряд других слабых мест, несмотря на всё свое значение, отступили перед обнаружившейся слабостью большей части командного состава, неслаженностью отдельных войсковых подразделений, неумением проводить самые простые тактические операции, общим хаосом и неразберихой. Еще перед занятием Западной Украины и Белоруссии, при частичном призыве в Ленинграде, происходили случаи, когда не только пожилые профессора, но и академики получали повестки о явке на мобилизационный пункт. Как показали дальнейшие события, это была не случайность, а отражало общее положение. Подбор командного состава только по принципу преданности не замедлил дать свои результаты.

Неудачи на восточных участках фронта заставили советское командование сосредоточить внимание на линии Маннергейма. Здесь были близкие коммуникационные базы, обильное снабжение, много техники и еще больше солдат. На протяжении всей войны, последние прибывали из различных районов России. Ленинградцы встречали своих знакомых из-под Москвы, Казани и других мест. В отдельных районах города

непрерывное движение войск происходило неделями. Проезжая рано утром по Лиговке, можно было наблюдать обмерзшие войска, идущие откуда-то походным маршем. Пропускная способность Невских мостов, казалось, готова была спасовать перед количеством боевой силы, направляющейся в Финляндию для «военных действий».

Й1

Вскоре после начала войны стало известным, что на Карельском перешейке происходит что-то ужасное. Безответственность и безжалостность советской системы в отношении своих граждан выступили со всей силой. — Для советской «первоклассной техники и руководства» линия Маннергейма явилась неприступной крепостью. — Единственным выходом явилось настлать горы из трупов десятков тысяч людей, чтобы ее прорвать. Советское правительство решилось это сделать. Сделало... и само испугалось, поспешив заключить мир с «низвергнутым» правительством Финляндии. Перспективы прорыва второй линии финляндской обороны и дальнейшего ведения войны оказались чересчур страшны. Заносчивое советское правительство еще недавно грубо оборвавшее Рузвельта, просившего избавить от бомбардировок гражданское население Финляндии («Президент имеет чересчур большие глаза, если видит такие вещи из-за океана». Молотов), должно было с этой самой Финляндией заключить мир, не пытаясь продолжать ее завоевание.

Экзамен был провален полностью. Не оправдала себя ни хозяйственная, ни военная система, доказавшая, что первоклассной она отнюдь не является, а явно требует лучшей организации и лучшего управления.

Исключительная «несуразность» событий 1939-1940 года побудила Геббельса, одного из руководителей национал-социалистической Германии, на второй год войны с СССР сказать, что финская кампания представляла ловкий маневр советского правительства, имеющий целью создать ложное представление о своих

действительных военных силах. Развивая это положение, можно было бы поставить вопрос, не является ли вообще поведение советского правительства каким-то маневром, заставляющим забывать силы и возможности страны, которой оно управляет. Что же касается финской кампании, то нужно ближе знать советскую действительность, чтобы понять, что здесь обнаружилась одна из обычных очередных «неувязок», обусловленных мертвой бюрократической системой, препятствующей порой совершенно неожиданно приведению в действие своих собственных сил. В 1944 году, когда советская армия прошла известную перестройку и обновила за годы войны с Германией несколько раз свой высший командный состав, та же линия Маннергейма была прорвана в короткое время. Предыдущие уроки пригодились, но какой ценой они были достигнуты!

По окончании финской кампании, советское правительство сделало известные выводы относительно армии. Был снят с поста народного комиссара обороны долговечный Ворошилов и проведены некоторые реформы в самом существе ее. Совершенно отсутствовало что-либо подобное в отношении хозяйственной организации тыла. Между тем, история войны с Финляндией дала много поучительного и в отношении его.

Весь период войны я провел в Ленинграде. Продовольственное снабжение последнего расстроилось еще за 2г/2 месяца до начала финской кампании. Достаточно было Молотову сказать о движении советских войск в Зап. Белоруссию и Украину, чтобы с продуктами в городе стало тяжело. За сахаром и маслом уста-наЙйивались большие очереди. Люди были вынуждены идти к 5-6 часам утра, чтобы после 3-4 часов ожидания получить полкило масла или полкило сахара. Многие продукты вообще исчезли. Начало финской кампании ознаменовалось тем, что очереди за сахаром и маслом, насчитывавшие сотни, стали насчитывать тысячи лю-jL Очень многие, в том числе и я с женой, должны

— % 19

были отказаться от масла и надежды приобретения его на все время финской кампании. Аналогично было

с сахаром, который, к счастью, имелся в запасе дома. С рядом других продуктов в городе стало также еще #уже. Многие люди громко говорили о необходимости эведения карточек, которые что-то гарантировали бы без очереди. Работники прилавка, которым адресовались эти просьбы, отмалчивались и только некоторые порой бросали: «товарищ Молотов сказал, что карточек не будет». Испортилось питание ресторанов и ряда ведомственных и неведомственных столовых. Не раз, уйдя на весь день из дома, я оставался по-настоящему голоден. В столовой института или библиотеки можно было получить что-то несытное, недоброкачественное. Некоторые хорошие рестораны были взяты для обслуживания военных учреждений и частным лицам там

ничего не отпускали.

Наблюдая продовольственное положение города, я искренне жалел торговые организации. Они явно старались что.-то сделать, обладая известным запасом отдельных продуктов. Однако, это было бесполезно. Происходила настоящая, быть может, и бессознательная борьба между ними и населением. Если торговые организации пытались по ряду продуктов сохранить нормальное положение, то население незамедлительно его расстраивало, делая запасы всего, что только можно было. «Валька, Валька, — слышал я как-то из темноты улицы, — ты знаешь, Любка 8 кило конфет накупила, а сейчас опять в «Гастроном» за мармеладом побежала. К вечеру обещали привезти». Подобные разговоры в менее откровенной форме слышались э#ш-стую.

Переключение населением всей своей заработной платы, хотя бы и временно, на закупку всевозможного продовольствия, естественно нарушало всякие нормы и пропорции обычного снабжения, рассчитанного только на потребление. Что побудило население де-

лать запасы? Неверие, которое культивировала фактически сама власть. Не верили ее заверениям о достаточных запасах продуктов. Не верили и тому, что война с Финляндией ограничится только Финляндией.

Можно ли как то судить за это? Нет, и ленинградцев, большей части которых пришлось позже всё-таки умереть от голода, в особенности. Наконец, и действительно продуктов наиболее необходимых было недостаточно. Как только, по заключении с Финляндией мира, выпустили в продажу больше масла, очереди на него моментально прекратились. Тоже наблюдалось и с другими продуктами.

Начало военных действий с финнами помимо обострения продовольственного положения, ознаменовалось еще двумя событиями: полным затемнением города и необычайно сильными морозами, продержавшимися, как говорилось выше, до заключения мира. Последнее, хотя и было не от войны, а от природы, всё же явилось обстоятельством, крайне ухудшившим жизнь города. Топливный вопрос, вообще всегда не простой после революции, в связи с событиями осени 19Э9 года, усложнился окончательно. Большой процент, населения мерз самым отчаянным образом, не имея дров и не имея возможности их купить. Плохо было и с снабжением керосином, являвшимся основным средством приготовления пищи, а для многих и средством обогревания.

Не знал, совсем не знал Родзянко, докладывая государю, незадолго перед Февральской революцией, о катастрофическом положении Петрограда и его жителей, что такое катастрофическое положение. Не много помогли бы ему и месяцы финской кампании. Жизнь* то собственно «нормальной» была. Пришлось бы, видимо, подождать еще два года до блокады немцами Ленинграда и прямого вымирания населения от голода, не при 8-9 градусах в жилых помещениях, как указывал его доклад, а при 2-3 градусах и ниже. Положим,

это катастрофой тоже не было. Блокада, как блокада, и жаловаться нечего.

Упорные морозы периода финской кампании сказались отрицательно на домах города, большой процент которых находился в плохом состоянии. Происходили частые нарушения работы водопроводной и канализационной сети. Люди должны были путешествовать в поисках воды по квартирам соседних флигелей и ближайшим колонкам. Исправление частых повреждений требовало больших хлопот, свидетельствуя о том, что ремонтное дело, как и вообще жилищное хозяйство, поставлены из рук вон плохо.

Осложняющим фактором жизни являлось раннее погружение города в темноту. Этому сопутствовало, если не расстройство, то крайнее ухудшение работы городского транспорта. Сильно сократилось число не только курсирующих автобусов, мобилизованных на военные нужды, но даже трамваев. Последние появлялись редко, будучи в буквальном смысле слова набиты людьми. Попасть в них было исключительно трудно, зачастую невозможно. Предельное заполнение вагонов и темнота (горели слабые синие лампочки) привели к тому, что все ездили не платя. Кондуктор был физически не в состоянии двигаться по вагону. С людей, находившихся поблизости от него, он еще получал деньги. Основная же масса пассажиров считала бесполезным передавать деньги в темном вагоне кондуктору, как это было принято обычно. Многие прямо злоупотребляли возможностью бесплатной езды.

В первые же дни погружения города в темноту поднялась многочисленная «шпана»1, решившая, что когда же ей и развернуться, как не сейчас. Помимо всевозможного хулиганства под покровом темноты, начались очень дерзкие ограбления, принявшие характер эпидемии. Нападали не где-нибудь на окраинах, а на главных улицах города, начиная с Невского про-

Хулиганы-подростки.

спекта. Вырывали из рук портфели, женские сумки, срывали шапки, шляпы, порой просто останавливали и снимали пальто. Особенно проявила себя армия беспризорников. Вделав лезвия безопасных бритв в специальную оправу, они резали лица, зачастую глаза и руки проходящих людей, чтобы что-то выхватить и убежать. Порой нападали группами и справиться с ними в темноте даже нескольким человекам, пришедшим на помощь ограбляемому, был© очень трудно* Уголовные власти ответили суровыми репрессиями, выслав из города всех подростков, имевших судимость или просто в чем-либо запятнанных. Это дало сразу результаты. Явное хулиганство прекратилось, уменьшились и грабежи, но только уменьшились. С одной моей знакомой, уже после этих мероприятий, сорвали в трамвае шляпу.

Оставляя в стороне вопрос об отдельных сторонах жизни и обращаясь только к продовольственному положению, приходилось констатировать полное расстройство всего уклада жизни, что находилось в противоречии с заверениями правительства о мобилизаг ционной готовности страны и, в первую очередь, приграничного Ленинграда. Вряд ли здесь были сделаны по окончании войны попытки каких-либо серьезных улучшений. На это просто не обратили внимания. Мало что изменилось бы, если бы даже обратили внимание. Какие-либо улучшения требовали серьезной пе^ рестройки колоссального бюрократического аппарата, да и самой экономической системы, по милости которой, независимо от войны с финнами, по всей стране, за исключением Москвы, продовольственный вопрос был еще хуже, чем в прифронтовом Ленинграде. Для улучшения аппарата не было уже времени, война надвигалась очевидным образом, а экономическая система представляла собой нечто непогрешимое, во имя чего должна была происходить сама война.

Трудно было, конечно, заподозрить, что совет-

ское правительство не думало совсем о своем тыле.
Нет, оно думало о нем и думало как о тыле, но так, как
это могло делать только советское правительство. Од
ним из шедевров этой заботы, имевшей в виду поли
тико-моральное состояние населения, явилось полное
запрещение последнему общаться с ранеными красно
армейцами, прибывшими с фронта. Солдаты наиболее
демократической в мире армии изолировались от на
рода. *

Этим запрещением советское правительство выдавало себя с головой, подтверждая банкротство на финском фронте. Раненые поступали в необозримых количествах. Везти их через город старались ночью. Помимо специально развернутых госпиталей, ими был занят ряд гражданских больниц. Бесчисленные корпуса больницы имени Мечникова, превращенной в советское время в настоящий больничный городок, были, например, заняты ранеными на 9/10. К отдельным больницам были проведены специальные трамвайные рельсы для подвоза раненых. Большой процент их, после непродолжительного лечения в Ленинграде, а иногда сразу же, направлялся вглубь страны, размещаясь по всевозможным городам, вплоть до Урала. В городе работало несколько эвакуационных пунктов, распределявших прибывающих раненых. Около одного из таких пунктов я часто бывал, наблюдая стоявшие на путях вновь прибывшие эшелоны. Территорию, где они останавливались, обнесли специально построенным деревянным забором в рост человека. Когда этого оказалось недостаточно для изоляции раненых от населения, то выставили двух-трех милиционеров, отгонявших неизбежно собирающуюся и задающую вопросы публику. Проведение данной изоляции было очень последовательно. Даже медицинским сестрам и другому вспомогательному персоналу, непосредственно из населения, пришедшему добровольно на помощь

в обслуживании бесчисленных госпиталей, было за-

прещено говорить с ранеными на темы, касающиеся войны и фронта. Это же предупреждение было сделано и самим раненым. Ко мне обращались в эту зиму с бесконечными предложениями лекций и я прочел их очень много во всевозможных госпиталях. Каждый раз я ехал туда с искренним желанием развлечь и просто

согреть души этих страдающих, порой очень сильно покалеченных людей. Ради этого, читая лекцию, старался вызвать как можно больше вопросов, задержаться и поговорить. Однако, ни я, ни мои слушатели, ни разу не коснулись самых больных вопросов, какими являлись вопросы войны. Это был советский стиль. Конечно, из этого не следует, что я, как и всё население города, не знал, что делается на фронте. Тысячи нитей связывали Ленинград со столь близким театром военных действий, начиная с командиров и красноармейцев службы интендатства, постоянно бывавших в Ленинграде.

Советских же людей можно обвинить в чем угодно, только не в пассивности. Они пытались узнавать, что делается на фронте и, несмотря на запрещение, всё знали. Это был тоже советский стиль.

В один из выходных дней, проходя мимо площадки эвакуационного пункта, куда прибывали железнодорожные составы с ранеными, я обратил внимание на небольшую группу людей, стоявших у ворот забора. Подойдя ближе, я узнал, что вот-вот должен подойти из Карелии поезд с ранеными. Кто сумел получить такие сведения осталось неизвестным, но минут через 5-10 поезд действительно пришел. По какому-то недоразумению милиционеров не оказалось, ворота не были заперты и ожидающая группа людей проникла вовнутрь, устремившись к пришедшему поезду. Пошел с ними и я. Глядя на простых людей, среди которых было много молодежи, бросившейся к вышедшим из вагонов более легко раненым, я невольно подумал, что советским корреспондентам, воспевающим патрио*

тизм, следовало бы заглянуть и сюда. Был ли это патриотизм в желательном для них смысле, трудно сказать, но искренне горячее чувство к своим людям, посланным на страду, было налицо. Мне удалось поговорить обстоятельно с 2-3 человеками. Нового я не узнал. Отличная организация, хорошее руководство и крайне ожесточенное сопротивление на той стороне; плохая организация, плохое руководство и легкая одежда при страшных морозах на нашей стороне. «Если-бы мне хоть раз в три ночи, да дали поспать в тепле, — грустно сказал простой, явно деревенский парень, — так разве такое бы дело было? А то как отошли от Ладожского озера, так, почитай, месяц под открытым небом. Ни палаток таких, как у финнов, ни одежды теплой, ничего!».

Неумолимые факты, принесенные войной, вызвали большое разочарование у населения. До сих пор многие прощали тяжесть советской жизни, считая, что причиной ее является усиленная подготовка к войне. Финские события показали, что и здесь больше слов, чем дела и, во всяком случае, ни самой передовой, ни самой могучей страной Советский Союз не является, споткнувшись даже о маленькую Финляндию. Не прошло мимо внимания широких кругов ленинградского населения и то, как упорно финский народ защищает свою капиталистическую родину, не прельстившись советской социалистической системой. Померкли и осенние иллюзии относительно того, что капиталистические страны воюют, а Советский союз нет.

«Втянулись всё-таки в войну», -г- вырвалось безнадежно грустно у партийного секретаря одного из учреждений в разговоре со мной. Этот человек еще недавно говорил радостным тоном: «популярен, популярен у нас советско-германский пакт. Пускай-ка они одни повоюют».

Разочарование коснулось даже того слоя населения, который представлял всегда наиболее надежный

оплот власти — молодежи, и именно вузовской, студенческой молодежи. Большой процент ее явился участником войны с финнами. Нужно было начаться последней, чтобы выяснилось, что финны отличные лыжники, и что им нужно противопоставить тоже лыжников. Это обстоятельство или еще какое-нибудь, явилось причиной того, что большое количество ленинградских студентов, занимавшихся спортом, было мобилизовано на фронт. Я много слыхал отзывов об их поведении там, и старался проверять эти отзывы. Неизбежным заключением являлось «дрались как львята, не щадя себя». Вера в государственную власть открывшую для нее двери высших учебных заведений была сильна. Чересчур беспощадно только эта государственная власть распорядилась их жизнью в месяцы финской кампании. Целые студенческие подразделения были искрошены, в чем признавались даже некоторые политруки. Искрошены потому, что кидались брать вручную, при крайне плохом руководстве, те позиции, где нужны были техника и большое военное искусство. Большой порыв и самоотвержение сопровождали их не только в более напряженные минуты сражений, но вообще на всем протяжении войны со всеми ее тяжестями.

Мне рассказывали такой случай. Студенческий батальон, в котором были даже некоторые лица имеющие родителей, высланных в Казахстан2, залег в снегу против хорошо укрепленной позиции, занимаемой батальоном финских женщин. Позиция же студентов была крайне неудобной. Нельзя было поднять ни головы, ни рук, финки пристреливали. Никто всё же не помышлял об отступлении перед женщинами. На третий день пришел приказ отойти. Молодежь волновалась, бурлила, хотела всё-таки идти на приступ или хотя бы оставаться в снегу до

2 Одному из таких «счастливцев» принадлежит данный рассказ.

лучшего момента, но приказу пришлось подчиниться. К их великому огорчению, обрадованный батальон финских женщин кинулся занимать оставленную позицию. Через 10 минут этот батальон взлетел в воздух. Советские военные руководители тоже успели кое-чему научиться, и место было перед оставлением минировано.

Среди десятков тысяч убитых в лесах Карельского перешейка, заняли свое место и ленинградские студенты. Многие семьи не досчитались своих сыновей, а институты — большого количества студентов. Не вернулись отдельные лица и в аудитории мою и моей жены. По горькой иронии судьбы, это были лучшие студенты. Те же, что пришли, принесли с собой большое разочарование, сообщившееся их товарищам по группам, курсу, всему институту. Если раненый красноармеец говорил об одной ночи тепла в течении трех суток, то студенческая молодежь — о качествах командиров, которые были приставлены к ним и ничему не могли научить, да и вообще — лучшей организации всего. В этом отношении они, правда, не расходились и с раненым красноармейцем.

Новый год, когда нужно было подводить, как обычно, «большие итоги необычайных успехов», встречался с явно траурным налетом. Месяц войны с крохотной Финляндией был тоже итогом. На фронте тысячи людей уже сложили свои головы, госпитали забиты ранеными. Даже хваленые советские танки, превращенные в металлический лом, бесконечными грудами заполняли дворы различных ленинградских предприятий. Эти дворы были скрыты от взглядов посторонних людей и содержимое их являлось государственной тайной. Однако, можно скрывать еще отдельных государственных преступников, но скрывать сотни разбитых танков оказалось невозможным. Население знало о них. Знало, что качество их оказалось таким же низким, как и стратегическое управление. И, самое

главное — не было видно конца. Маленький противник стоял, издеваясь одним этим над великаном, поспешившим изречь ему свой приговор.

Встреча Нового года в радио-передаче осталась все же встречей. Была дана какая-то особенно комедийная и поэтому особенно бессмысленная, продолжительная болтовня. Потом последовали «итоги» 1939 года. С особенным чувством диктор говорил о больших успехах в жизни страны за истекший год, и, в частности, о колоссальном достижении — заключении дружбы с великим германским народом. И всё же чувствовалось, что сам диктор сознает, что о том главном,

о чем думают все, он не говорит.

Потянулись мрачные зимние месяцы 1940 года. Январь, февраль, начало марта. На фронте началось, наконец, некоторое оживление: что-то прорывалось, что-то бралось. Движения вперед, однако, большого не было. В увеличенном количестве прибывали раненые. Военные власти искали новых солдат. Был вызван на мобилизационый пункт и я. В мрачной, совершенно нетопленной зале бывшего особняка находилось большое количество людей. В конце ее был стройный командир, работавший стоя, т. к. совершенно замерз в своей легкой шинели. Он пропускал людей быстро, делая отметки в их воинских документах, и давая некоторым направление. Минут через 40 ожидания, я протянул свой билет и повестку. Командир почему-то смутился, безнадежно махнув рукой, сказал: «Опять они... — обратившись же ко мне закончил: — а вы тут зря должны были терять время».

Сообщение об окончании войны явилось чем-то совершенно неожиданным. В одном батальоне, находившемся на прифронтовом участке, красноармеец, слышавший радио и передавший новость о заключении мира, был немедленно арестован.

Самый День известия о мире (сообщение было дано рано утром) остался у меня в памяти. Город точ-

но что-то осенило. Обыватель радовался. На лицах прохожих было написано: «кончилось, кончилось». Трамваи, путавшие препорядочно в своих маршрутах, путали в этот день еще больше, но, видимо, «от счастья, а не от горя». Кондуктора радостно уговаривали платить, выкрикивая: «война-то кончилась, можно и по совести ездить». Возбужденные пассажиры платили с особенным усердием, война ведь действительно кончилась.

Еще несколько дней назад я условился о лекции в 4 часа дня в одном небольшом техническом учреждении. Когда я приехал туда, то нашел аудиторию в сборе, инженеры, конструкторы, технический персонал, мужчины и женщины, все независимо от возраста, радостно и весело встретили меня. Их довольные лица говорили «кошмар кончился». Бедные люди, как и сам я, не знали, что настоящий кошмар еще впереди, и через два года они вспомнят тепло не только этот день, но и все предыдущие. Лекция должна была быть короткой, всего 40 минут, и совсем не на тему о Финляндии. Поддавшись настроению аудитории и проговорив минут 20 на тему, я заговорил о Финляндии, которую хорошо знал, бывая там в прежнее время и много читая о ней. Говорил, конечно, в пределах возможного, но и это было встречено с восторгом. Повествование о Финляндии представляло прямое нарушение дисциплины лектора. Но если в этом учреждении и был придирчивый культработник, то жаловаться он не стал. В тот день и для него «война кончилась».

Было уже совсем темно, когда я подходил к своему дому. Ехать я не захотел и большой путь проделал пешком. Распоряжение о прекращении затемнения еще отдано не было. Видимо просто забыли. Но часть домов осветилась самовольно и в беспросветный мрак, владеющий городом, как бы ворвался всепобеждающий свет. Было невольно уютно. Недалеко от своих

• «

ворот, я обратил внимание на двух пьяных рабочих, вышедших и остановившихся у дверей еще затемненной пивной. Это обстоятельство способствовало более откровенному обмену мыслей в происходившем споре. Первый, менее пьяный, убеждал своего товари-

ща, совершенно пьяного, что дело все-таки не так плохо. «Ведь мы Выборг получили и границу отодвинули». «Правильно, — отвечал ему собеседник, — а мы сколько народу положили? Многие тысячи. А финны? Финны...» —' дальше следовало нецензурное определение того, как мало погибло финнов. «Так ведь мы же границу отодвинули, — продолжал убеждать первый. «А на кой мне (следовало нецензурное) эта граница... Мы тысячи положили? А финны чего... Этак мы, что с границей, что без границы, только и будем, что обещания слушать да народ переводить».

На другой день я узнал, что несколько сдержанно приняла сообщение о мире часть партийных работников, хотя для многих из них данная война, являвшаяся явно наступательной, была «непопулярна». Что же касается многочисленных госпиталей Ленинграда, то там разыгрались просто тяжелые сцены. Сообщение о мире было встречено ранеными криками негодования, воплями, истериками. Многие срывали с себя повязки. Врачебные власти вынуждены были временно выключить радио, чересчур сильна была реакция на новое «достижение» правительства со стороны людей, проливших ради него свою кровь.

С Финляндией был заключен мир, прекратились и морозы. Город залечил свои раны, продовольственное положение наладилось. Газеты воспевали успехи советского оружия. С пришедшей весной во вновь присоединенные районы потянулись экскурсии. На западном фронте, между тем, началось оживление, вылившееся в большие военные события, кончившиеся Дюнкерком.

Перед Дюнкерком я был в известной неуверенно-

сти: будет продолжаться процесс восстановления старых русских границ или нет. До войны с Финляндией, в широких кругах населения вспоминали, конечно, о Бессарабии, захваченной Румынией во время гражданской войны в России. В ответах лекторов-пропагандистов на данный вопрос — сквозила мысль, характеризующаяся русской пословицей: «всякому овощу свое время». Уроки Финляндии были столь тяжелы, что казалось забыли не только про «время», но и про самые «овощи».

Оживление военных действий на западе и связанность там Германии создали всё же благоприятные условия, чтобы покончить с самостоятельностью прибалтийских государств и вернуть Бессарабию, присоединив к ней еще и Буковину.

Немым укором советскому правительству, перешедшему от решения внутренних задач к международным, оставалась всё же незавоеванная Финляндия. Генеральная репетиция была явно неудачна.

'Ч

Глава 2

ЗИМА 1940-1941 ГОДА

Поражение французской армии, эвакуация с европейского континента английских сил и последовавшие за этим законодательные мероприятия Советского правительства: возвращение к старой семидневной неделе, усиление дисциплины на предприятиях, прикрепление всех к месту работы, наконец, реорганизация Красной армии заставили почувствовать непосредственное приближение войны уже весной 1940 года. Трудно было предположить, чтобы Германия, оставшаяся в Европе один на один с Россией, не поспешила разрешить желательным для себя образом восточный вопрос. Возможно, она постаралась бы предварительна всё-таки покончить с Англией. Тогда следовало ожидать выступления против нее Москвы. Для меня было вообще непонятно, почему Советское правительство пропустило такой момент для нападения на Германию, как Дюнкерк. Русское императорское правительство никогда не позволило бы Германии уничтожить Францию и нарушить тем самым политическое равновесие в Европе. Достаточно вспомнить попытку Бисмарка после франко-прусской войны напасть вторично на Францию с целью ее окончательного уничтожения и демарш князя Горчакова, русского министра иностранных дел, пригрозившего за это войной. Единственным объяснением оставалось то, что Советское правительство рассчитывало на более благоприятное положение, когда Германия втянется в войну

за

против Англии, предприняв десантные операции. Возможно, и уроки Финляндии, показавшие, что настоящая «мобилизационная готовность» отсутствует, принуждали всячески оттягивать с началом войны. Бездействие во время уничтожения Франции было всё же чересчур рискованным. В этом, нужно надеяться, Советское правительство убедилось само через полтора-два года.

Летом 1940 года я проделал большую поездку по Сибири, что невольно отвлекло и заставило на время забыть о том неизбежном и страшном, что надвигается на Россию. Но достаточно было, возвращаясь из Сибири, ступить в Москву, чтобы сразу же почувствовать во всем биении столичной жизни близость грядущей войны.

Получив без всякой задержки билет на вечерний поезд в Ленинград, я провел значительную часть дня на сельско-хозяйственной выставке. Это был последний или предпоследний день ее работы в этом году. Посетителей было сравнительно немного. Некоторые павильоны стояли закрытыми. Происходила распродажа отдельных экспонатов. Всё это, на фоне ярких осенних красок и гремевшей музыки, точно говорило о конце одной жизни и наступлении новой. Путешествуя по павильонам выставки, я не мог освободиться от тревожного и невольно грустного чувства, что грань, рубеж близок: период так называемого социалистического строительства сменится военным.

Вернувшись в Ленинград и начав работать, я видел кругом все ту же лихорадочную деятельность, свидетельствующую о скорой войне. Была введена даже цензура военного времени. Ряд самых невинных работ, напечатанных и разосланных по библиотекам, изымался из обращения. Ряд работ был задержан в печати, другие даже не были допущены к печати. Несмотря на увеличение весной продолжительности рабочего дня, заработная плата была несколько сни-

жена и, что самое скверное, очень сильно повышены цены на все продукты: продовольствие, одежду, обувь и т. д. Открылся ряд коммерческих магазинов, где только и можно было что-либо купить. Цены там были невозможные. Делали всё это довольно открыто. Обычные объяснения и доказательства в том духе, что «хоть цены повышены, но фактически они не повышены» — отсутствовали. Много говорилось только о необходимости «крепить оборону страны».

«Мы, большевики, народ честный и прямолинейный, — сказал мне как-то председатель профкома одного завода, где я читал лекцию, — нужно укреплять оборону страны, для этого нужно мобилизовать все финансовые ресурсы. Приходится, конечно, повысить цены на товары и снизить заработки. Мы прямо говорим...».

На фоне сильного понижения жизненного уровня населения, оставлявшего и без того желать много

лучшего, было особенно чувствительным лишение студентов стипендий и введение платы за правоучение. Об этом законе я прочел еще в Омске, купив на улице местную газету. От неожиданности я просто присел на скамейку у киоска. Можно было сразу же предвидеть большой отсев студентов. Этот отсев и не замедлил последовать3. Новый закон характеризовался исключительной беспощадностью. Не только лишали стипендий, но заставляли платить, не делая разницы между студентами первых и последних курсов. Самая техника проведения в жизнь этого закона была более чем неудовлетворительна. Прием в высшие учебные заведения происходил летом, занятия начинались первого сентября. Самым рациональным явилось бы опубликование закона весной, избавив от лишних усилий

8 Работая в Омских учреждениях, мне пришлось быть свидетелем того, как прибегали юноши и девушки, тщетно прося какой-нибудь работы, чтобы иметь возможлость продолжать свое

высшее образование.

тех, кто шел учиться только в расчете на стипендию. И совсем неразумно было издавать его после начала учебного года в октябре месяце. Сколько тут, помимо личного страдания, оказывалось затраченного напрасного труда: сдача экзаменов, всевозможные устройства, переезды и т. д.

Тогда же я невольно подумал: «теперь жди чего угодно». И действительно, скоро появился закон о планировании и перебросках инженерно-технического и рабочего персонала. Планирование рабочей силы, может быть, могло явиться и неплохой вещью, там, где считаются с человеком, как с таковым. Закон о высшей школе вызывал в этом отношении лишний раз грустные размышления. О том, насколько считались с человеком, свидетельствовали студенты "последних курсов, вынужденные по распбряжению самого правительства уйти из высших учебных заведений. Что же ожидать от низовых инстанций, когда они займутся переброской отдельных работников из одного места в другое? Тут уж от человеческой личности ничего не останется. Однако, планирование технического персонала, как и осуществление ряда других подобных мероприятий, со всей неумолимостью началось. Советское правительство ждало войны.

Приближение войны вызвало у меня чувство большой тревоги. Было больно думать, что русские города, русские памятники культуры могут подвергнуться разрушению. Часто пересекая Неву и глядя на ее чудные берега с анфиладой дворцов, я тоскливо думал, неужели всё это станет объектом воздушной бомбардировки? Еще больше думал о населении, которому жилось и так не легко. Власть тиранически беспощадна, государственно-хозяйственная система бюрократична и просто несуразна, армия к войне не готова. Всё это даст ужасные результаты. Линию Маннергейма брали телами десятков тысяч людей, но то была только линия Маннергейма и сама война не называлась вой-

ной4. Что же будет, когда придет настоящая война. Она потребует действительного напряжения всего организма страны, где и в мирное время жизнь далеко не налажена: продовольственный вопрос, промтоварный, жилищный и т. д.

Тревожил и другой вопрос. Что если советское

правительство, скрывающее абсолютно всё, что касается национал-социалистов, право, твердя об их намерении полного и немедленного порабощения России? Следовало иметь в поле зрения и эту возмож* ность. Правда, казалось нужно потерять голову, чтобы пытаться поработить Россию. Однако, — Советская тирания представляет собой вполне реальное явление. Искусство, с каким она забрала в свои руки народ, не имеет в истории прецедентов и, надо надеяться не будет иметь. Его секрет не только в умении физического, но и чисто психологического насилия. В создании последнего помогли особые условия русской истории, но, как бы то ни было, это реально... Что же касается овладения извне 180-ти миллионным населением с ярко выраженным национальным credo, совершившим недавно величайшую из революций и переживающему ее еще поныне, то ведь это же химера. Русский народ, показавший на протяжении своей истории высокие образцы защиты национального бытия, может быть пассивен в отношении своей власти, которая сумела повести его за собой. Но ведь совсем другое дело иностранное завоевание. Мало осталось старой русской интеллигенции, но есть новая, стоящая ближе к народу, способная лучше поднять и повести его против всякого видимого врага, каким всегда будет чужеземный покоритель. Да и сам народ — отличный организатор, когда ему приходится становиться

* Кампания 1939-40 г. в Финляндии, как я говорил выше, называлась «военными действиями». Это было строго преподано всем органам советской печати.

гаковым. Показательны в этом смысле самые формы его пассивного сопротивления.

Будучи свидетелем и участником Антоновского восстания, я имел в этом отношении обширные наблюдения. Ведь, в конце концов, даже это восстание сломили не только вооруженной силой. Я лично видел трех схваченных антоновцев; кулака, середняка и бедняка, которых под особым конвоем везли в Москву к Ленину для беседы и изучения положения вещей на месте. Подавить восстание удалось только после перехода к новой экономической политике и привлечения части крестьян на свою сторону. А как великолепно организовано было это движение, хоть там вообще никакой интеллигенции не было, ни старой, ни новой, а если и была, то на вторых ролях. С тех же пор многое изменилось. Народ стал хще самостоя-тельнее. Это подтверждалось и наиболее беспристрастными представителями старого общества. Один очень умный человек, Орловский помещик, уцелевший в стране советов, знающий хорошо народ прежде и теперь, говорил как-то: «Конечно, народ стал иной. Прежде, например, растерялись бы и не знали что делать, если случайно губерния осталась бы без губернатора. Теперь сразу сами сорганизуются».

Пришла весна 1941 года. Всё попрежнему говорило о скором начале войны. Меня самого вызывали два раза в воинскую комиссию. Последний раз я подвергся очень внимательному и долгому медицинскому

переосвидетельствованию. Одного моего знакомого научного работника, окончившего путейский институт, там же спросили, сможет ли он быстро восстанавливать мосты в случае войны и нашего наступления. Периодическая печать оставалась попрежнему исключительно сдержанна в отношении Германии. Больше того, всегда подчеркивался заключенный пакт и дружественный характер взаимоотношений с ней. Был случай, что один из более известных Ленинград-

ских лекторов-международников, пользовавшихся особым вниманием городского комитета партии, позволил себе на лекции выпады против Германии, указав на неизбежность столкновения с ней СССР и то, «что войну в Европе она уже почти проиграла. Выступая подобным образом, он руководился, видимо, какими-то новыми нотками сверху. Однако, он ошибся.

Газеты писали попрежнему о дружбе СССР с Германией. Он же получил нагоняй и был отстранен от чтения лекций.

Одно время я даже поверил, что смогу спокойно провести свой летний отпуск. Этот мираж был вскоре же нарушен и никем другим как прачкой, пришедшей 15-го июня за бельем. В СССР целый ряд важных и существенных новостей можно было узнать у представителей самой гущи населения. Прачка отказалась в ближайший срок приготовить белье. На вопрос, почему, — последовал ответ: «с сушкой белья трудно». На вопрос, почему, с сушкой белья трудно, было сказано: «Все чердаки ломают, война, говорят, скоро будет. Хотят предупредить пожары от бомбежек».

В это же время в интеллигентских кругах обсуждалось другое известие: бегство Гесса, одного из руководителей германского национал-социализма, на самолете в Англию. Сказать что-либо определенное, за отсутствием более полных данных, было трудно. Высказывались только предположения. Одни считали, что у германских национал-социалистов дела плохи, рыба начинает гнить с головы. Другие говорили, что дело не чисто и не полетел ли Гесс договариваться с англичанами о мире за счет СССР? И в первом и втором случае результат был неизбежно один — война. Чердаки, может быть, ломали и не зря.

Глава 3

22 ИЮНЯ 1941 ГОДА

В субботу 21-го июня я работал в Публичной библиотеке. В этот день закончил предпоследнюю главу большой работы и был в хорошем настроении. На следующей неделе я намеревался уехать в деревню и начать отдыхать.

Уходя из библиотеки, я просмотрел газеты за предыдущие дни, обратив внимание на небольшую информацию ТАСС. Она говорила, что одна английская газета поместила сообщение о скором нападении Германии на СССР и концентрации большого количества немецких войск на восточной границе, в Польше. ТАСС указывал, что это очередная провокация, но тут же добавлял: — «концентрация немецких войск действительно почему-то происходит». Подобная информация показалась странной. С одной стороны — английская провокация, с другой — собственное недоумение по поводу сосредоточения немецких войск в Польше. Оставалось единственное объяснение, что здесь скрывается какая-то задняя мысль советских дипломатов прецоданная органам печати.

На следующий день, бывший воскресеньем, я проснулся как обычно. Только у моей жены еще в постели вырвалась фраза: «Всю ночь летали самолеты и сейчас летают. Не нравится мне...». Вскоре это было, положим, забыто. Учебные полеты могли происходить всегда. Радио давало обычные передачи. Никаких оснований для тревоги не было.

Напившись чйю, й напраьилсй ё парикмахерскую.

Стоял хороший солнечный день. Выйдя\ на улицу, сразу же обратил внимание на степенного -дворника соседнего дома. Известным образом он был историческим лицом. Все политические события в стране, начиная с усиленной волны арестов и кончая смертью руководителей советского правительства, отражались незамедлительно на его лице, на всей его фигуре. За 14 лет каждодневной встречи я не обмолвился с ним ни одним словом, но всегда понимал, когда происходило что-нибудь новое. Только один раз он находился в состоянии некоторой растерянности. Это был день известия о смерти Крупской, жены Ленина. Как пришлось узнать позже, лицо дворника отражало растерянность, не его собственную, а высших инстанций, не знавших на первых порах — должны они вывешивать траурные флаги или нет. Только через некоторое время после известия о смерти появилось общее распоряжение вывесить флаги.

Утром 22 июня дворник стоял в чистом фартуке, имея явно озабоченный вид. На его боку висел большой противогаз, приведенный в положение «готовности». Зная, что никаких сообщений о проведении учений ПВХО6 не было, я невольно спросил, что это значит. Дворник кратко ответил: «Под утро получили приказ установить у ворот дежурства и надеть противогазы». «По всей вероятности это учение ПВХО» сказал я. «По всей вероятности, да», — ответил неопределенно он. Дойдя до парикмахерской, наполненной как обычно в воскресенье, большим количеством людей, я услыхал по радио предупреждение, что через полчаса будет говорить Молотов. Среди оживившейся

публики раздались голоса: «С Финляндией, видимо, война. Покончат с ней всё-таки». Мое сердце сжалось.

5 Противовоздушная химическая оборона.

Внутренне я не имел никаких сомнений, что это война, но не с Финляндией, а с Германией.

...Речь Молотова произвела впечатление разорвавшегося снаряда. В парикмахерской раздались крики возмущения. Большая часть посетителей была просто растеряна. Сами парикмахеры, правда, абсолютно молчали, как будто ничего не произошло. Даже^мой знакомый парикмахер на вопрос: «Ну как же воюем?» — только посмотрел на меня и ничего не ответил, сосредоточенно продолжая стрижку волос. Советские люди зря не болтают там, где их все знают, даже в такие минуты.

Выйдя из парикмахерской, я увидел картину взбудораженного города. Люди бежали по улицам. Они торопились что-то сделать. Трамваи, наполненные обычно в воскресные дни, осаждались сверх всякой меры. Новость была двойная. Во-первых, война с Германией и Финляндией. Во-вторых, она уже происходит около 12 часов. С минуты на минуту, следовательно, можно ждать налета. По радио, после выступления Молотова, передавалась через каждые 30-40 минут краткая инструкция поведения населения и органов ПВХО во время налета противника.

Магазины буквально штурмовались толпами людей. Все спешили купить какое-либо продовольствие, преимущественно крупу, муку, масло, сахар. «Гастроном», находившийся недалеко от моего дома, был осажден так, что вызвали двух милиционеров. Сделать что-либо они абсолютно не могли. Один из милиционеров, рассвирепев от бесплодных усилий навести порядок, кидался с жестокой руганью, не то укоряя, не то угрожая, просто на отдельных лиц, которые смущенно слушали, ничего не говорили, но продолжали попрежнему стоять в очереди. Большие очереди образовались у сберегательных касс. Здесь господствовало относительное спокойствие. Администрация касс пре-

краТМЛа бсякйё операций й ждала указаний от вышестоящих инстанций о возможности выдачи денег. Люди в очереди стояли с явно унылым видом, понимая, что ничего не получат ни по сберегательным книжкам, ни по займам. Подходя к дому, я увидел опять дворника. Он стоял всё также чинно у дома, наблюдая серьезным взглядом мечущуюся публику. Встретившись глазами со мной, он, против обыкновения, улыбнулся, как бы говоря: «Вот вам и учение». За все 14 лет это был единственный диалог между нами. В первые месяцы войны я видел его редко. Когда же начался голод, он умер одним из первых.

Созвонившись с рядом лиц по телефону, и обменявшись впечатлениями, я занялся немедленно приведением в порядок всех дел на случай всяких событий. Одновременно собрал минимум вещей для спасения при бомбежках и пожарах. Вечером я пошел, как намеревался еще раньше, по одному делу. Город являл вид всё того же встревоженного людского муравейника. Магазины попрежнему осаждались толпами людей. В отличие от обычного, на улицах не было большого числа пьяных, попадались только отдельные фигуры. Возвращаясь домой, я увидел небольшую группу людей, стоявших" на углу улицы у радиоприемника. Передавалась всё та же утренняя речь Молотова. Слушатели были в явно подавленном настроении. Особенно бросилась в глаза простая, уже пожилая женщина, мать, видимо, многих детей. На нее обратил внимание и проходивший мимо высокий сильно пьяный рабочий. До радио ему не было никакого дела, а человека в горе решил утешить, «Ты что, — ободрительно обратился он к ней. — Ты ничего, не смущайся, нас много, мы сильны», — закончил он, взмахнув в воздухе рукой и повысив голос. На фоне встревоженных людей эти пьяные утешения выглядели грустно.

Вечером к нам пришли знакомые и мы слушали радио. Передавался ряд приказов правительства, вызван-

ных военными событиями. Огонь не зажигали. Нужно
бы было делать затемнение и закрывать окна, но к это
му не располагала духота. Все сидели молча. ...За гром
ким вещанием радио в сумерках белой ночи выступа-
ли, казалось, уже большие грозные события, вторгши
еся в жизнь страны, в жизнь каждого отдельного че
ловека. " :':!-'

Глава 4

ПЕРВЫЕ ДНИ ВОЙНЫ В ЛЕНИНГРАДЕ

Время войны, пррведенное мной в Ленинграде, можно разделить на три периода, Первый период имел известное сходство с жизнью старого Петрограда в 1914-1917 годах. Такое же сходство можно было бы установить с жизнью крупных городов Германии во время настоящей войны. Проведение мобилизации и создание дополнительных обязанностей для гражданского населения вызывали, правда, более повышенный

пульс жизни, чем это было в старом Петрограде или немецких городах. Но сама жизнь городского населения оставалась в прежней колее. Его не изматывали по пустому. Все работали на своих местах. Люди интеллигентного труда оставались людьми интеллигентного труда. За дневной работой мог следовать и какой-то отдых, обеспечивающий восстановление сил. Никто не покушался на выходной день. Даже продовольственный вопрос и тот был благополучен. Толпы людей, штурмующих магазины, резко сократились уже в понедельник. Можно было без труда купить хлеб, булки, масло, сыр, колбасу, сахар, конфеты, яйца, а также другие продукты. Исчезли только некоторые крупы. Рестораны и столовые работали по-обычному. О карточках не говорили ни слова. Как удавалось выдержать такое благополучие трудно сказать, но было просто умилительно. Один советский фельетон первых лет революции содержал пародию на обывателя, удовлетворенно изрекшего: «Вот и царя нет, а чай пьем».

Вспоминая его, я смеясь говорил: «Вот и с Германией воюем, а в столовой можно шницель заказать».

Первый столь благословенный период Ленинградской жизни продолжался всего лишь 8 дней, включая и воскресенье 29 июня. На смену ему пришло нечто новое, неизвестное ни Петрограду, ни немецким городам, хотя бы даже во время усиленных налетов англо-американской авиации.

Начался «Sturm und Drang», при чем не немцев на Ленинград, но, что еще хуже, Советского правительства на Ленинградских граждан. Город нужно было, конечно, защищать. Нужно было вообще многое делать. И здесь не замедлило, дало себя знать своеобразие процессов социалистического строительства, оказавшегося в военной обстановке. Этот период продолжался до осени, когда начался третий период — умирание от голода измученного, издерганного населения в осажденном городе.

На следующее утро после известия о начале войны, я отправился, как требовал график моего рабочего дня, в Публичную библиотеку. Город продолжал быть взбудораженным. Большая часть населения имела при себе, как было приказано, противогазы. Наряду с людьми, идущими на работу, была видна масса призывающихся. Их сопровождали жены и дети. Чувствовалось большое горе разлуки и предстоящей полной неизвестности.

Публичная библиотека в то утро была относительно пуста. Получив заказанные раньше книги, я сел работать. Сосредоточиться, однако, было трудно. Это оказалось и ненужным. Минут через 30 раздался сигнал воздушной тревоги. В Ленинграде в то время он подавался чрезвычайно основательно. Помимо общегородских сирен и фабричных гудков, каждое учреждение имело свою сирену. Так было и тогда. Какой-то старательный дежурный ПВХО по библиотеке, расположившись в каталожном отделении, находящемся в

центре, старался во всю силу своих физических способностей. Одно завывание сирены, безжалостно оглашающей стены Публичной библиотеки, могло создать панику. Кое-кто из состава присутствующих в этот первый раз сильно нервничал. Всем читателям библиотеки, равно и служащим, предложили пройти вниз

в убежище. Было два убежища. Для стариков и детей противохимическое. Для всех остальных — обыкновенное. Я направился в последнее. Все было организовано не плохо. Везде стояли дежурные, регулировавшие движение публики. Само убежище представляло собой обычный подвал. В Публичной библиотеке он был очень надежный. В первом секторе подвала стоял грубо сколоченныц стол, такие же скамейки и некоторое количество приличных стульев. Во втором секторе, где должна была поместиться основная часть пришедших, вообще ничего в тот первый день не было. Находилось только масса хлама, в том числе горючего. В убежище были тоже организаторы и ответственные лица. За столом сидел молодой рабочий, предложивший прочесть утреннюю газету. Хотели, видимо, всячески занять внимание посетителей во время бомбардировки города. Этот метод был вообще в поле зрения администрации больших убежищ. Будучи как-то осенью захвачен тревогой, когда бомбежки начались по-настоящему, в убежище поликлиники, я прослушал лекцию о предупреждении сыпного тифа. Лектором была пожилая и простоватая женщина-доктор, сумевшая живо и непосредственно коснуться вопросов быта несчастных ленинградцев. «Ничего не поделаешь, нужно уж пережить лыху годыну, как говорят на моей родине на Украине», — закончила она лекцию. Публика прослушала ее с интересом. Только один молодой украинец запротестовал относительно ее совета пропаривать одежду, заявив что не слыхал; «чтобы на Украине совали тулупы в печку».

Предложение почитать газету было встречено

сдержанно. Большинство присутствующих уже читало ее. Этому обрадовались, однако, уборщицы библиотеки и чтение началось. Происходило оно на неправильном языке, но интересы уборщиц удовлетворило явно. Кое-как справился импровизированный культработник и с поставленными ему вопросами. В самый разгар последних раздался неожиданный крик: «Первое отделение стройся и выступай в боевом порядке». Я спросил недоуменно одного из научных руководителей библиотеки, стоявшего рядом, что это значит. Он недовольно махнул рукой и сказал: «Да, это наша молодежь...». Дальше не стал говорить.

Не происходило, между тем, самого главного. Не слышно было бомбардировки. Город оставался мертвенно тихим, о чем можно было судить благодаря открытому окну подвала. Только изредка раздавались шаги одиночного прохожего, повидимому работника ПВХО, или шум проносившегося автомобиле Когда последовал отбой, то все решили, что это была собственная проверка готовности встретить налет. В то время население города не знало, что во время войны могут быть и приятные сюрпризы, и «тревоги без тревог» по несколько раз в день будут продолжаться до самого начала сентября. Советский актив не замедлил, конечно, заговорить о высокой действенности противовоздушной обороны и бессилии немецких самолетов приблизиться к Ленинграду. Советский обыватель об этом не говорил, помня, видимо, русскую пословицу: «Цыплят по осени считают», но был доволен отдыху во время работы, когда все могли идти в убежище. Позже некоторые администраторы потребовали своей властью, чтобы и во время тревоги, раз она проходит столь благополучно, все оставались на месте и работали. Тогда начали «ловчить». Будучи превращен на одиннадцатый день войны из научного работника в чернорабочего одного предприятия, я наблюдал

как поспешно бежали отдельные рабочие при первых

же звуках еще общегородской сирены в сторону от своего цеха, чтобы быть захваченными тревогой в уборной или просто на дворе и попасть в ближайшее земляное убежище. Там можно было покурить, побеседовать и всё это на законном основании. Всякое движение по открытой территории во время тревоги запрещалось.

В 12 часов дня я поехал из библиотеки в свой институт. Там происходило чрезвычайное оживление. Аспиранты и научные сотрудники, обычно занятые за пределами института, были все в сборе, но никто не работал. Служебные комнаты были пусты. Люди толпились в коридоре под предлогом «перекурки». «Перекурка» была не прекращающейся в этот и последующие дни недели. Позже она прервалась, как прервалась

работа всего института.

Шли горячие разговоры в тонах советского патриотизма. Были люди искренне верившие, что пришел решительный час столкновения двух систем и Советский союз к нему вполне готов. От многих веяло обычным подхалимством и карьеризмом. Момент был удобный и, в случае победы, всякие изъявления преданности власти могли обеспечить лучшее место у государственного пирога. «Стою я вчера у Октябрьского вокзала, — рассказывал четвертый или пятый раз один не молодой уже сотрудник, — и вижу идет группа красноармейцев. «Товарищи, товарищи, кричит им продавщица киоска, воды газированной напейтесь». В Берлине напьемсд, отвечают те».

Болтали много всякой ерунды: — Мощь советской авиации колоссальна. Достаточно произвести сложение самолетов, участвовавших в крупных городах во время парадов по случаю революционных праздников. Данные об их числе можно найти в газетах. Гене-рал Городовиков занимал с одной кавалерией город Львов. От советских кавалеристов следует ждать поэтому исключительно больших успехов и т. д. и т. д.

При всех проявлениях подобного патриотизма и веры в успех бросалось в глаза одно: никто из научных работников абсолютно не возмущался тем, что Германия напала противно заключенному договору. Это обстоятельство казалось просто забытым. Войну принимали как событие вполне закономерное, ожидавшееся все 24 года и наконец происшедшее. Посетители парик-махерской, где я услыхал речь Молотова, реагировали иначе. Там нашлись люди, возмутившиеся, по крайней мере в первый момент, самым фактом нападения на СССР вопреки договору. Это объяснялось, видимо, их более низкой политической квалификацией, незнанием закономерностей эпохи социалистических революций, а может быть просто нежеланием войны и верой поэтому в заключенный договор.

Конец дня я провел опять в Публичной библиотеке, где сидел до 11 часов вечера. В колоссальной зале, залитой обычно светом и наполненной большим количеством людей, господствовала гробовая тишина и мрак. Кроме меня, было только два человека. На окнах появились большие черные занавеси. В самой зале, кроме трех настольных ламп, горел слабый свет на пункте выдачи книг. Было невыносимо тягостно. То страшное, что спустилось на жизнь России, не пощадило и этой залы, этого здания, одного из русских научных центров, с которым связано столько светлых часов и веры во всепобеждающую культуру человечества.

Работать я не смог. Выйдя в коридор, такой же темный и безлюдный, я увидел на выставке новых книг мемуары генерала Брусилова. Попросил их выдать и прочел в тот вечер всё относящееся к войне 1914 года. Это было интересно и несколько заняло, но как это казалось далеко и отлично от настоящей действительности.

В ближайшие дни жизнь вошла, более или менее, в свою колею. Даже в Публичной библиотеке день ото дня стало увеличиваться число посетителей, ед-

ва ли не приближаясь к обычному по крайней мере ё дневные часы. Внешний вид города оставался взбудораженным. Этому содействовало многое, от появления пунктов подъема воздушных шаров, в большом числе покрывавших вечером небо Ленинграда, до дежурных ПВХО, стоящих у каждого дома. Во второй половине дня около этих дежурных собирались обычно группы жильцов дома, оживленно дискуссировавших происходящие события.

Дежурства по дому были круглосуточные. Организация и ответственность за них лежали на домовых

ячейках ПВХО. Ими были устроены и санитарные уголки. В большинстве домов это ограничилось аптечкой с минимумом необходимых медикаментов. В других же местах было создано даже нечто вроде больничных комнат с двумя-тремя и больше кроватями. Позже, когда бомбардировки Ленинграда начались по-настоящему, во многих убежищах поставили деревянные, грубо сколоченные кровати или просто нары для ночлега женщин с детьми. К дежурству по дому привлекались все жильцы, в первую очередь — не-служащие. Из состава жильцов комплектовались также всевозможные комиссии и бригады по проведению ряда других мероприятий, вызванных войной.

Первые дни войны в Ленинграде ознаменовались усердной ловлей населением, преимущественно молодежью, диверсантов. Это приняло характер какой-то болезни. Хватали людей по малейшему подозрению. И хорошо бы еще хватали, но сразу же начинали бить. Особенно отличались уличные мальчишки, которые буквально терзали схваченного «диверсанта». Осталось неизвестным сколько поймали таким путем действительных шпионов и диверсантов, которых в городе,, как пришлось убедиться позже, было много. Зато было известно бесконечное число случаев, когда самых благонадежных людей отколотили ни за что беспощадным образом. Одного бухгалтера на Советском проспекте

(быв. Суворовский) задержали, когда он шел в столовую против своей службы. На его счастье оказался вблизи дворник дома, где находилась последняя. И при заступничестве дворника он успел всё-таки получить очень тяжелые удары в грудь. Такой же случай произошел в моем институте, куда случайно зашел какой-то посетитель, вызвавший подозрение у,находившихся в смежном флигеле учеников ремесленного училища. Мне вместе с другими сотрудниками едва удалось вырвать несчастного из рук маленьких зверят, какими они были в тот момент.

Все обязанности, вызванные войной, население несло в те первые дни не за страх, а за совесть. Эти обязанности были далеко не легки. Помимо дежурства у домов, нужно было вручную издалека транспортировать песок, поднимать его на шестой этаж и засыпать чердаки для предупреждения пожара; в этих же целях красить там специальной краской балки и выносить вниз всевозможный хлам. Для сооружаемых бомбоубежищ нужно было тоже вручную приносить кирпичи и т. д. и т. д. Несмотря на тяжесть подобных работ, женщины, дети, всё население работали дружно, быстро; без больших разговоров. Актив старался, разумеется, особенно. Все это являлось одним из доказательств «невиданного политико-морального единства населения», о чем так любили говорить руководители советского правительства. На вопрос о том, что скрывалось за этими проявлениями советского патриотизма, в частности, действительных политических настроениях Ленинградского населения перед войной, я остановлюсь в следующей главе.