Статья из сборника "Два града". Примечания из переиздания СПб., РХГИ.
В книге «Деяний Апостольских», в которой рассказывается, как апостолы проповедовали открывшуюся им веру во Христа, Своей смертью и воскресением совершившего дело человеческого спасения, особенно близок и понятен современности эпизод проповеди ап. Павла в Афинах, столицы культуры того времени, центре философии, искусства, литературы (Деян. Ап., гл. 17). Кто и в наше время, приняв в сердце истину Евангелия, захотел бы громко заговорить об этой вере, тот чувствует себя пришедшим с дикой и странной для современных ушей «ненаучной» и ненужной проповедью, представляющей «безумие для эллинов», как бы в Афины, «этот город, полный идолов», вступая в который, «возмутился духом» даже великий апостол. По части изобретения идолов современность оказалась даже острее, изобретательнее, тоньше, нежели греческие Афины, ибо создала еще абстрактных идейных идолов в виде всевозможных «научных» и ненаучных теорий, в которых запуталась беспомощно современная душа: в пантеоне современных афинян имеются идолы политические, социалистические, эстетические, научные. И это уже не то наивное, простодушное идолопоклонство, которое было свойственно дохристианскому миру, здесь чувствуется более редкий, сознательный и упорный дух противления и идолопоклонства, вооружившийся силой знания, отвлеченной мысли, тонких чувствований. Поздний предрассветный час кладет более резкие и густые тени, нежели час ранний, сумеречный.
«Афиняне же все и живущие у них иностранцы ни в чем охотнее не проводили время, как в том, чтобы говорить или слушать что-нибудь новое» [1] , — черта, целиком сохранявшаяся и у теперешних афинян, столь падких до всяких как эстетических, так и умственных развлечений. Поэтому афиняне привели ап. Павла в ареопаг и говорили ему: «Можем ли мы знать, что это за новое учение, проповедуемое тобой, ибо что-то страшное ты влагаешь в уши наши. Посему хотим знать, что это такое?» [2] Однако, когда ап. Павел изложил пред ними учение о Боге и о Христе, в достаточной степени удовлетворившие свое любопытство афиняне, услышавши о воскресении мертвых, одни насмехались, а другие говорили: «Об этом послушаем в другое время», так что ап. Павел «вышел из среды их», и только некоторые, «приставши к нему, уверовали» [3] .
Не иного приема следует ждать и от современных афинян, если серьезно и искренно заговорить с ними о воскресении Христа, в котором вся сила, вся сущность, все содержание христианства («Если Христос не воскрес, тщетна вера наша» [4] ). Однако и в современных Афинах найдутся некоторые, уже потерявшие душевное равновесие и смутно ищущие выхода из лабиринта современной мысли, хотя и не сознающиеся в этом, иногда даже пред самими собой. И о них можно сказать то, чем начал свою проповедь афинянам ап. Павел, который говорил так: «Афиняне, по всему вижу я, что вы как-то особенно набожны. Ибо, проходя и осматривая ваши святыни, я нашел и жертвенник, на котором написано: "Неведомому Богу". Сего-то , которого вы не зная, чтите, я проповедую вам» [5] .
Современные афиняне, нам близкие, именно родная нам, дорогая, кровной связью связанная с сердцем нашим русская интеллигенция действительно «особенно набожна». Своей вере, своей религии она служит беззаветно, до мученичества, до героизма. Она свята относительно своей веры, но заблудилась именно в этой вере, потеряла путь в дремучем лесу и, не находя тропинки, не зная, к чему беззаветно и окончательно прилепиться, куда отдать жар своей души, она вся превратилась в томление, в боль, в муку, в истому. В своем больном и мятущемся сердце она постоянно воздвигает алтари, на которых творится непрерывное жертвоприношение но сама не знает, кому посвятить свой алтарь, не знает имени своего Бога. И алтарь ее оказывается посвящен «неведомому Богу», Богу — но неведомому, неведомому, но — Богу. Так соединяется эта подлинно религиозная жажда со скудостью религиозного знания и веры, соединяется до того времени, когда, наконец, откроется истинное имя неведомого. Поклонение неведомому Богу выражается в наши дни в служении одной смутной идее, одному духовному идолу: идее прогрессе представляющего как бы частный случай мирового закона эволюции. Бесконечный, а следовательно, и неведомый, неисследимый для человека прогресс, бесконечная эволюция — вот Зевс и Олимп современных афинян. И относительно этой идеи этого алтаря «неведомому Богу» можно также сказать словами ап. Павла: «Сего-то которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам». Ибо учение о прогрессе и мировой эволюции есть смутная, бессознательная проповедь Христова Воскресения, а проповедь Христова Воскресения включает в себя ту истину, которая содержится в учении об эволюции и прогрессе, если только поставить эти учения в надлежащие их границы, дать правильное истолкование. Как это?
Человечество никогда не считало и не считает свою, лежащую во зле и грехе отравленную ненавистью и преступлением, искаженную слабостью и ограниченностью жизнь должным, нормальным уделом человеческого рода. Не веря в Спасителя, оно сохраняет потребность в спасении и веру в спасение. Оно верит теперь, что если не спасется и не может быть спасен отдельный человек, отдельное поколение, зато спасется человечество в целом в лице будущих поколений, составляющих собой как бы цель истории, исход из ее трагического лабиринта. Путь прогресса есть путь спасения человечества, прогресс — его спасение. Так мыслит, так чувствует, так верит современное человечество. Во имя этой веры, во имя спасения человечества путем прогресса приносятся жертвы, отдается жизнь, покой, свобода. Спасение человечества в прогрессе есть путеводный огонь современного человечества, лишите его этой веры, погасите этот огонь — и оно останется в непроглядной тьме, и этой тьмы не выдержат именно самые доблестные, самые чистые, самые верующие.
Но есть ли в прогрессе действительно спасение? Спасается ли им человечество от мрака, скорби, унижения, падения? Спасается ли и может ли спастись им одним кто—либо? — На эти вопросы мы троекратно отвечаем: нет, нет и нет.
Что представляет собой живую реальность, что живет: человеческая индивидуальность или отвлеченное человечество? Можно ли говорить о человеке как о существующей реальности, если при этом постоянно уничтожаются или обесцениваются личности, если само человечество превращается лишь в простое чередование поколений и личностей? Между тем понятие человечества имеет в современных глазах только такое значение. Проклятие бездомности и взаимной чуждости поколений неизбежно ложится на людей, как только мы начинаем так мыслить человечество. Часть не может заменять целого — ведь если в теперешнем обществе капиталисты пользуются всеми материальными благами, мы не можем же говорить, что современное общество благоденствует, и если действительно в конце времен будут благоденствовать последние поколения и они окажутся счастливыми наследниками всего исторического прогресса, то одинаково нет оснований думать и говорить, что в лице их спаслось человечество, побеждена историческая трагедия. Самодовольный капиталист, не заботящийся о своих близких, в частности, о своих рабочих, всего менее может считаться воплощением идеала, но столь же мало может послужить им и гражданин Zukunftstaat'a, если он самодовольно забудет о наших страданиях, о той цене, которой был куплен этот Zukunftstaat [6] в истории. В представлениях о государстве будущего, о спасающемся прогрессом человечестве неизбежно приходится колебаться между двумя возможностями: или будущие люди с более чуткой совестью, с более развитым чувством общечеловеческой солидарности и любви будут терзаться от сознания, что их благополучие куплено такою дорогой ценой, и тогда они в тысячу раз жальче нас и несчастнее, и уж совершенно не годятся для роли увенчивающих мировую историю счастливцев будущего, или, в обратном случае, если они обо всем забудут и все припишут себе самим, то мы имеем отталкивающее безобразие, от которого тошнит и мутит при мысли, что ради мещанского довольства и благополучия этих господ была заплачена такая цена, пролита была мученическая кровь. Меня всегда поражает, как исповедующие религию прогресса, чающие Zukunftstaat не замечают всей внутренней безысходности своего положения, всей призрачности своего идеала. Нет, идея прогресса не дает и не может дать исхода из трагических противоречий жизни, человек не может спастись от них в прогрессе.
Но прогресс не есть спасение еще и потому, что он не побеждает главного врага, обесценивающего и обессмысливающего жизнь, — смерть, страшным нигилизмом уничтожающую все ценности. Иногда пытаются одержать мещанскую победу над смертью, притупив ее трагическое острие, изобретая средство сделать ее возможно безболезненной и покойной [7] . Факт существования смерти обесценивает жизнь не только тем, что превращает ее в нечто временное и случайное, он уничтожает и самую связь человечества, кладет печать разорванности на всю его духовную жизнь. То, что мыслится в понятии «вечная жизнь», предполагает новый, качественно отличный способ восприятия бытия, в отличие от разорванности временного. И жажда полного абсолютного познания и чувства, которую мы испытываем в своей душе, требует для своего удовлетворения именно особой, качественно иной жизни, чем та, какую мы знаем, жизни вечной, и только в ней может разрешиться загадка человеческого духа. Утолить это алкание вечности мы не можем, заглушать его мы не должны, ибо это значило бы погасить в себе огонь Прометея, совершить величайшее духовное преступление, измену Духу Святому. И для будущих поколений остается та же дилемма: или эта загадочность, противоречивость, ненасытность и ненасыщаемость духа, какая и у нас, только больше, острее, мучительнее, или мещанское тупое самодовольство, чего да не будет! Что же дает нам учение о воскресении Христа и основанном на нем грядущем всеобщем воскресении, о преображении мира и нас в нем, о новом небе и новой земле, о Новом Иерусалиме, в котором «ничего уже не будет проклятого», в котором «отрет Бог всякую слезу, и смерти не будет уже, ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло» (Апок. XXI, XXII), и «времени уже не будет» [8] ? Оно дает единственно возможный и мыслимый исход из указанных трагических противоречий, оно утверждает единственную разумную и приемлемую «теорию прогресса», и те намеки, которые робко и нерешительно прорываются в чаяниях современного человечества, оно торжественным победным гимном: «Христос воскресе!» — возвещает миру.
Христос воскрес — в мистическом центре мира произошло уже решительное столкновение добра и зла, жизни и смерти, добро, жизнь одержали уже решительную и безусловную победу, и Христос воскрес — таков абсолютный факт, который возвещает миру христианство, в котором кладет свое основание [9] . Воскресение Христа это завет и обетование сохранения всех ценностей [10] и прежде всего абсолютной ценности человеческих индивидуальностей, безжалостно косимых смертью, а с ними восстановление всего вечного и ценного, что творилось в истории; это —спасение духовных благ, истинных ценностей культуры, приобщение исторического человечества к мировому творчеству, к учению в мироздании. Этим дается ответ и на вопрос, к чему же человеческая история после Христа, зачем осуждены мы мучиться и томиться в этой юдоли скорби, когда вечная правда одержала окончательную победу и уже было сказано: «Мужайтесь, Я победил мир» (Иоан. XVII, 33). Мироздание с центром своим, человечеством, душой мира, с его историей, является делом богочеловеческим, не только божеским, но и человеческим. Человечество не может ни спастись, ни преобразить себя и мир своими силами, но оно и не должно быть спасено насильно, как ребенок, оно должно достигнуть внутренней зрелости путем свободы искушений, должно совершить исторический процесс. И этот процесс в вере христианской получает абсолютную, хотя и вне себя лежащую цель, — оно подготовляет мир и человечество к всеобщему преобразованию, к сретению Грядущего во славе и силе. Каков бы ни был этот процесс по своему непосредственному содержанию и земным результатам, но он, во всяком случае, по своей конечной цели является прогрессом, ибо есть путь вперед к абсолютной цели, к Новому Иерусалиму. И, следовательно, участие в историческом делании и осуществлении прогресса есть задача не только обязательная, но и полная глубокого непререкаемого смысла, хотя и неопределяемого земными непосредственными результатами. И никакое деяние творческого подвига, дар Духа Святого, не отметается, не уничтожается смертью, но соблюдается как мост к будущему, как подлежащее увековечению и росту в предстоящем Преображении и Воскресении. И воскреснут народы в своей исторически—психологической индивидуальности с тем, что в них бессмертно, что от Духа Святого, и восстановятся умершие индивидуальности, без которых мир пустеет, все вопросы разрешатся, и мы поймем не как «зерцалом в гадании, но лицом к лицу».
Мечта о Новом Иерусалиме, предчувствие спасения мира и всеобщего воскресения и преображения глубоко залегла в душе и у тех, которые отвергли веру в Спасителя. Спасение есть реальный совершившийся факт, и его присутствие в жизни людей нельзя устранить. Отсюда рождаются теории прогресса, мечты о Zukunftstaat'e, этот слабый отблеск неземного света Нового Иерусалима, но как бледны и извращены эти идеалы, после того как они оторваны от своего религиозного корня и превращены из идеалов всеобщего сохранения и восстановления всех ценностей в скучную, бесцельную мечту о кратковременном земном счастье позднейших поколений, купленном ценою крови, страданий и жизней предыдущих людей. Как все самое заветное и дорогое вырождается и вянет, оторванное от родимого ствола! Поистине «без Меня не можете творить ничего» [11] .
Но мы слышим уже, как против нас выдвигается главный логический идол нашего времени — «научность», перед которым пасуют, склоняют свои колени многие даже смелые умы, слышим хриплый, скрипучий, мертвенный голос ее оракулов, говорящий: как можно говорить о воскресении, о чудесах, вообще о таких вещах, которые давно упразднены наукой и отнесены к числу отживших суеверий! Поищем убежища под сению одного из самых главных умственных идолов, помещающихся в кумире научности, — идеи эволюции. Это учение, также представляющее отголосок забытого Откровения, гласит, что все развивается, создают новые формы бытия, новые формы жизни. Путем эволюции возникла из мертвой материи первая живая клетка, а сложением этих клеток образовался животный мир, а эволюция животного мира создала Платона и Дарвина, Ньютона и Шекспира. Эта теория, как и все научные теории отрицающая чудесное, — хотя в истинный, философский смысл этого понятия сторонники ее не углубляются, считая чудом, по лености мысли, лишь прямое отрицание законов природы, — выводит нас, сама того не замечая, в мир чудес, в мир нового непрерывного творения, в мир постоянных преображений. Именно теория эволюции подводит нас вплотную к идее всеобщего воскресения и преображения. Теория эволюции устанавливает лишь порядок становления нового создания и, описывая эти условия, она делает нас нечувствительными к тому, что мы живем в атмосфере непрерывного чуда. Разве не чудо, не новое творение — появление жизни на нашей планете, новых видов, наконец, культуры? Протрите свои глаза и смотрите кругом. Разве не чудо, что от темной матери и отца, темною стезей утробного развития, прорывается в мир вдруг великий гений и светильник человечества, несущий ему новую весть?
Наше время больше всего любит употреблять идею «естественной необходимости», научно познаваемой и формулируемой в законах природы, противопоставляя ей понимание мира как воплощения творческих идей, как непрерывного чуда. Философы этого направления проглядывают при этом только один вид естественной необходимости — естественную необходимость... чуда, нового творения, новой жизни. Например, в марксизме утверждается, что в силу научно познанной естественной необходимости — развития производительных сил на известной ступени этого развития совершается чудо: наступает общественное преображение, кончается Vorgeschichte и начинается Geschichte [12] , или, как эта мысль иначе формулируетсяиу того же Маркса, за царством необходимости наступает царство свободы [13] . Вместо злобного, несчастного, раздираемого враждой человеческого мира создается вдруг светлое, полное гармонии и радости царство человекобогов, начинается история, из грязного безобразного кокона вылетает чудная бабочка, грязное яйцо лопается и в нем оказывается райская птица...
И вот на основании того же самого понятия естественной необходимости, с каким оперирует современная научная мысль и в дарвинизме, и в марксизме, и вообще в эволюционизме, мы и постулируем, утверждаем необходимость чуда — Воскресения Христова, а за ним и всеобщего воскресения и преображения как высшего и заключительного звена космической эволюции. Центр вопроса состоит именно в том, где же искать мирового демиурга, творящего эту «естественную необходимость»? Видеть ли его в полуфантастическом, полумифологическом, совершенно чуждом нашему внутреннему, непосредственному опыту представлении о косной материи или же видеть ее в светлой силе человеческого и мирового духа? Эти исходные философские и религиозные предпосылки не могут быть даны наукой [14] , их почерпает человеческий дух в недрах своих, в философском и религиозном сознании. Для христианства смерть не есть физическая, но нравственная необходимость, следствие греха, недолжного разделения тела и духа, соответственные же физические процессы суть только внешнее осуществление внутренней нравственной необходимости [15] . И если смертным неизбежно оказывается грешный человек, то безгрешному человеку, совершенной святости, с «естественной необходимостью» [16] принадлежит бессмертие. «Смерти было невозможно удержать Его», так говорили в проповеди о Воскресшем апостолы, после сошествия Св. Духа [17] .
«Одно из двух: или Евангельский Христос — миф, т. е. Его или совсем не было, или же исторический Христос в действительности очень отличается от Христа Евангельского (оба мнения широко распространены в наше время), или же такой Праведник, если только он когда—нибудь ходил по этой земле, не мог уже сделаться добычей тления, и признать противное, значит, вообще утверждать бессилие нравственного начала в мире, впадать в такой безграничный пессимизм, при котором жизнь кажется дьявольским измышлением, а мечты о прогрессе — глупым ребячеством. «Если бы Христос не воскрес, если бы Каиафа оказался правым, а Ирод и Пилат — мудрыми, мир оказался бы бессмыслицей, царством зла, обмана и смерти. Дело шло не о прекращении чьей—то жизни, а о том, прекратилась ли истинная жизнь, жизнь совершенного праведника. Если такая жизнь не могла одолеть врага, то какая же оставалась надежда в будущем?» [18]
В воскресении Христа решался вопрос о смысле жизни, истории, о правде мира. В Нем все бы умерло, и с Ним все воскресает, исполняется разума, становится светоносным, и даже та теория эволюции и прогресса, которою теперь человечество отгораживается от религии, получает высший смысл и значение.
«Если Христос не воскрес, тщетна вера наша» [19] , тщетна история, тщетен прогресс, тщетна культура — все тщета, тлен, бессмыслица.
Христос воскрес!
[1] Деян. Ап. 17,21
[2] Там же 17, 19, 20
[3] Там же, 17, 32—34.
[4] 1 Кор. 15, 17; цитируется неточно. С. 270
[5] Деян. Ап. 17, 22—23. С. 271
[6] Государство будущего (нем.).
[7] В журнальном варианте статьи после этих слов следовало: «Это значит, как справедливо выразился когда-то (в личном разговоре) Л. Н. Толстой по поводу теории проф. Мечникова, добиваться, чтобы человек жил как корова». Сохранилось несколько других отрицательных отзывов Толстого о научной деятельности Мечникова, да и о самом ученом. В дневнике Л. Н. Толстого имеется запись, датированна 1 марта 1903 г.: «Читал статью Мечникова опять о том же: что если вырезать прямую кишку, то люди не будут более думать о смысле жизни, будут также гупы, как сам Мечников» (Толстой Л. Я. Собр. соч. М., 1985. Т. XXII. с. 152).
В другой записи, от 4 мая 1905 г., читаем: «Саша от боли вспрыснул морфий. Няня не одобрила: пострадать надо, когда Бог посылает. А Мечников хочет уничтожить не только страдания, но и смерть. Разве он не жалкий, испорченный ребенок в сравнении с народной мдростью старушки?» (Там же. С. 197).
В мае 1909 г. Мечников приехал к Толстому в Ясную Поляну. Первое впечатление Толстого: «Мечников приятен и как будто широк» (30 мая. Там же. С. 314). На следующий день: (Мечников оказался очень легкомысленный человек — арелигиозный. Я нарочно выбрал время, чтобы поговорить с ним один на один о науке и религии. О науке ничего, кроме веры в то состояние науки, оправдания которого я требовал. О религии умолчания, очевидно, отрицание того, что считается религией, и непонимание и нежелание понять того, что такое религия. Нет внутреннего определения ни того, ни другого, ни науки, ни религии. Старая эстетичность гегелевско—гетевско—тургеневская. И очень болтлив» Там же. С. 315).
Незадолго до смерти (24 июня 1910 г.) Толстой еще резко высказался в адрес Мечникова: А разве не безумный этот знаменитый ученый, как его — Мечников? У него только и есть на уме эти испражнения и ретирады...» (Булгаков В. Л. Н. Толстой в последний год его жизни. М., 1989. С. 267).
Заметим, однако, что в своем отрицании танатологических идей И. И. Мечникова Булгаков и Толстой исходят из разных посылок. В Толстом говорит всегдашнее его раздражение и несправедливость по отношению к науке и ученым, что однажды отметил и сам Мечников (см.: Мечников И. И. Этюды оптимизма. М., 1987. С. 90). «Ведь это не парадокс, — признался как-то Л. Н. Толстой, — как это про меня говорят, а мое истинное убеждение, что чем ученее человек, тем он глупее» (Булгаков В. Указ. соч. С. 61). С. Н. Булгаков отрицает идеи Мечникова с точки зрения христианской танатологии, разработанной и изложенной им впоследствии в очерке «Софиология смерти» (см. примеч. 15).
[8] Откр. 10, 6. 272.
[9] В журнальном варианте статьи после слов в скобках следовало: "«а вовсе не в новом моральном учении, как хотят истолковать его современные толстовцы России и Запада, где такое понимание, вернее непонимание, христианства все более распространяется среди представителей протестантизма».
[10] В противоположность ницшевской «переоценке всех ценностей» (см.: Ницше Ф. Собр. Соч.. М., б. г. Т. V: «Переоценка всего ценного»). Возможно также, что Булгаков имеет здесь в виду Л. И. Шестова, использующего это выражение Ницше в своей книге «Достоевский и Ницше (Философия трагедии)». СПб., 1903. С. 93
[11] Ин. 15, 5.
[12] «Предыстория» и «история» (нем.). К. Маркс в предисловии к «Критике политической экономии» писал: «...буржуазной общественной формацией завершается предыстория человеческого общества» (Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 13. С. 8).
[13] О «скачке человечества из царства необходимости в царство свободы» писал не К. Маркс, а Ф. Энгельс в «Анти-Дюринге» (Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 20. С. 295).
[14] Проблеме «науки» и «научности» посвящена седьмая глава «Философии хозяйства» (М., 1990. С. 191—212).
[15] О проблеме смерти с христианской точки зрения см. статью С. Н. Булгакова «Софиология смерти» (Вестник РХД. 1978. № 127 и 128)
[16] Понятие «естественной необходимости», которое Булгаков старательно закавычивает, должно, видимо, по его предположению, вызвать у читателя ассоциации с рассуждениями И. И. Мечникова «О естественной смерти» (Мечников И. И. Этюды оптимизма, М.,1987. С, 90—127) и знаменитым утверждением К.Маркса из предисловия к первому изданию «Капитала»: «Я смотрю на развитие экономической общественной формации как на естественноисторический процесс...» (Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 23. С. 10).
[17] Деян. Ап. 2, 24. С. 274
[18] Вл.С.Соловьев. Пасхальные письма. «Христос воскрес!»// Собр соч.Т.VIIIС.107
[19] См. выше, примеч. 11
