Яков Кротов. Богочеловеческая история Вспомогательные материалы.
На той единственной, гражданской
На той единственной, гражданской // «Огонек» №2-3, январь 1994 г.
Так можно или нет молиться за царя Ирода? И точные ли были у бедного Николки сведения относительно Богородицы и ее указаний на этот счет? Но если Николка ничего не перепутал, то тогда почему Волошин «в ревущем пламени и дыме» молился за тех и за других? За Ирода нельзя, а за большевиков можно? Есть ли логика у русской интеллигенции? Или вместо логики у нее теория нравственного комфорта на своей личной кухне (усадьбе, газете, журнале): когда потечет реальная алая кровь, когда запахнет жареным и порохом, когда надо будет самому брать грех на душу, и не только грех, но и оружие, и лично убивать, тогда легче всего забиться в угол в истерике и молиться за тех и за других? Что ж, это тоже шанс. Шанс выжить и понравиться любому победителю. Хотя у Волошина эта идея не просматривается. Хотя Мандельштам не выжил, а выжившего Пастернака сломали, как его доктора Живаго и отучили от фрондирования. У меня лично эти молитвы «за тех и за других» теперь навеки слились с суетливой и непристойной, с моей точки зрения, инициативой патриарха Алексия, чуть ли не притащившего икону в «Белый дом» и собиравшегося там служить молебен между красных знамен и свастик. Пытаться примирить Ельцина с Руцким и Хасбулатовым — это столь же конструктивная и благочестивая инициатива, как и идея усадить за круглый стол Бога и Сатану и привести их к консенсусу. Как вы уже догадались, я не питаю ни малейшего уважения или приязни к Русской Православной церкви, сдававшей еще совсем недавно своих священников (таких, как Глеб Якунин) КГБ; не смевшей даже молиться за диссидентов вслух; запятнавшей себя самым низким предательством и самой корыстной лестью в адрес земных красных властей. И сколько бы Президент ни стоял в соборах, все равно он репутацию наших церковных иерархов не спасет. Когда у них не стало возможностей посадить Глеба Якунина, они вдогонку лишили его сана. Ноги моей после этого ни в одной церкви не будет. Со времен Льва Толстого ничему новому они не научились. Веровать во единую Святую Апостольскую Церковь — это все равно что мне сейчас из-за хорошего отношения к Президенту уверовать в президентскую канцелярию.
Гражданская война идет без посредников, а если какой-нибудь посредник путается в ногах, будьте уверены, что толку от него не будет, разве что он крупно навредит побежденному и крупно поможет победителю. Все знаменитые десять причин, согласно которым красные выиграли гражданскую войну, — это такая же чушь, как и кантовские доказательства бытия Божьего. Принимая самое активное участие в нашей гражданской войне и наблюдая за ней в полевых, а не лабораторных условиях, я поняла, что здесь была одна-единственная причина вроде седьмого, самого неоспоримого доказательства. Момент истины для участников таких мероприятий, как гражданская война, достигается в ходе следствия, которое мыслящая личность обязана учинить сама над собой. Рефлексия — это интеллигентский суд Линча. Самосуд. Мы привыкли обмазывать себя смолой и валять в перьях сами, без посторонней помощи. А зачем нам все это? Да еще после победы! Моей долгожданной победы, к которой Демсоюз шел пять лет... Мне наплевать на общественные приличия. Рискуя прослыть сыроядцами, мы будем отмечать, пока живы, этот день — 5 октября, день, когда мы выиграли второй раунд в нашей единственной, гражданской. И «Белый дом» для нас навеки — боевой трофей. 9 мая — история дедов и отцов. Чужая история. А вот 5 октября — это наша собственная история, так же как и 21 августа. Я думаю, что война, длившаяся 76 лет, война, еще не окончившаяся, война, унесшая 40—60 млн. жизней, страшнее той, получившей официальное признание и положенную порцию общепринятых эпитетов войны, длившейся четыре года. И если 9 мая ветераны собираются на Поклонной горе и у Большого театра, то мы тоже найдем те места, где стояли наши баррикады, которые мы собирались удерживать ценой жизни (когда оружия нет, больше удерживать нечем), и завьем горе веревочкой. Если, конечно, мы доживем до следующей годовщины ГКЧП-2, если раньше нас не накроет шрапнелью ГКЧП-3, что вполне вероятно и даже естественно, ибо гадину мы опять не добили. Но еще несколько месяцев мы будем ходить в победителях. Зачем же судить себя? Победителей не судят.
Однако мы помешаны на истине, и наша бессонная совесть, устроив нам в очередной раз баньку по-белому, доведет нас до угара и вопреки нашим собственным интересам опять развяжет нам язык. И мы скажем лишнее, подставимся, выдадим и заложим сами себя. Но только в конце этой исповеди не будет отпущения грехов. Кто отпустит грехи тем, кто отвергает Церковь? Кто отпустит грехи тем, кто не раскаивается? А я не раскаиваюсь. Русский угар не предполагает покаяния. Русский угар предполагает страдание, головную боль и упорное желание опохмелиться.
Так кто же может устроить интеллигенту очную ставку с прошлым, чтобы вырвать у него признание, если КГБ и впрямь отпал и не будет нас трогать?
Театр. Случилось так, что у каждого времени оказалось по «Мастеру и Маргарите». Один спектакль принадлежит таганским шестидесятникам, хотя и поставлен в поздние семидесятые. Другой — это мы и про нас. Зафиксировано Валерием Беляковичем и Виктором Авиловым в театре на Юго-Западе, в театре раскаленном и сухом, где ни у кого никогда не было глаз на мокром месте, ибо тот, кто никогда не знал надежды, не может отчаиваться, если верить Бернарду Шоу. Тот, кто был некогда на Таганке и купался в ее теплом пафосе, а потом попал в суровый, вечный, неизменный космос Юго-Запада, где звать некого, некуда, да и незачем, меня поймет. Когда я увидела юго-западного «Мастера», до меня дошло, что мы и впрямь меняем души, а не тела. И еще стало ясно, почему навсегда замолчала Таганка: не осталось надежды, что наступит царство Истины. А без этой надежды шестидесятники не могут. Идеалисты вообще ненадежны и небезопасны для своего собственного стана. Утратив иллюзии, они нередко мстят своим союзникам за то, что в мире нет совершенства, и наносят удар в спину. Закладывают. Прав был Достоевский. Если нет Бога, то все дозволено. В том числе и измена. Болдырев укатился «яблоком» от Ельцина и Гайдара именно из-за избыточного идеализма. Сначала Таганка надеялась на то, что можно улучшить режим. Потом Таганка уверовала, что в нас нет зла и, свалив режим, мы-то точно удостоимся света в отличие от булгаковского Мастера. Таганский «Мастер» пятнадцатилетней давности — оптимистическая трагедия. В конце таганского спектакля на сцене появляются Вечный огонь и два кубика: «X» и «В». В конце спектакля на Юго-Западе появляется Космос, холодный, безжалостный, подстерегающий тот неизбежный момент, когда человек оступится и падет. «Мастер» кончается бешеным галопом Зла во тьме. И если Воланд—Смехов в 1979-м был уверен, что рукописи не горят, то Воланд—Авилов в 1993-м уже знает, что рукописи не имеют значения, ибо они не могут изменить мировые отношения. Театр на Юго-Западе утверждает, что Земля во власти Воланда, что Иешуа Га-Ноцри от нее отступился и может только даровать после смерти покой. Но не при жизни. Кто из нас после 3—4 октября дерзнет утверждать, что все люди — добрые, если демократы точно узнали о себе, что они недобрые люди? (Перед нашими врагами такой вопрос вообще не стоял. Здесь для них нет проблемы.) Я ни о чем не жалею, хотя именно такие, как я, «профессионалы» вынудили Президента на это решиться и сказали, как народ иудейский Пилату: «Кровь Его на нас и на детях наших».
Вы хотите напомнить мне, что после этого народы обычно не знают покоя? Вы меня не удивили и не озадачили. Выбор между покоем и волей мы сделали давно. За всех. Явочным порядком. Я не жалею, не зову и не плачу, но я не хочу, чтобы меня после этого считали добрым человеком. Мне чужого не надо. Я свободный человек. Я ангажированный человек. «Мы рады б жить в согласье и в совете, да обстоятельства не таковы!» (Б. Брехт). При наших обстоятельствах ангажированный в дело свободы человек не может быть добрым. Поэтому не будем лгать. После 4 октября мы, полноправные участники нашей единственной, гражданской, мы, сумевшие убить и не жалеющие об этом, — желанные гости на следующем Балу Ста королей у Сатаны. Вся земная жизнь — большой вечер у Сатаны. Странно, как мы могли забыть об этом? Ведь Мефистофель пел даже в пошловатой опере Гуно: «Сатана там правит бал!» Юго-Западу пришлось нам об этом напомнить. Шестидесятники разбились о Стену, последнюю Стену, куда более неприступную, чем Берлинская: о реальность. Теперь «таганцы» разойдутся в разные стороны, чтобы не видеть в глазах друг у друга «надежд погибших и страстей несокрушимый мавзолей».
Бедный Высоцкий! В награду за ночи отчаяния нам не будет вечного полярного дня. Хорошо, что этот д'Артаньян идеализма не успел увидеть то, что увидели мы. Какая из его песен подходит к нашему положению? Разве что вот эта: «Волк не может, не должен иначе!» Что ж, в жесткой ситуации гражданской войны выбор возможен только между двумя обличьями: волка и овцы. Целое столетие российская интеллигенция избирала овечий удел: садилась в крепость вместе с Радищевым, покорно шла к стенке (начиная с 1918-го), наполняла этапы до 1941-го и после 1941-го, держала в передней вместе с Эренбургом чемоданчик с бельем, но всегда одинаково безропотно ждала ночного или утреннего (в светлые постсталинские времена) звонка в дверь, обыска, допроса, ареста, суда, лагеря, казни. Ждать было можно и даже считалось похвальным: когда с тебя сдирают шкуру, ты вроде бы не виноват. Нельзя было одного: защищаться и переходить в контрнаступление. Считалось, что интеллигенту престижней потерять свою шкуру, чем повредить при самозащите шкуру своего врага. В ночь на 4 октября мы впервые вышли за флажки отведенной нам роли жертвенных агнцев. Мы не пошли на убой. У нас был выбор: убить или умереть. Мы предпочли убить и даже нашли в этом моральное удовлетворение.
Утром 4 октября сияло хрустальное голубое небо, наша баррикада на улице Станкевича, за Моссоветом, отогревала на солнышке окоченевшие за ночь члены, залпы танковых орудий разрывали лазурную тишину, и мы ловили каждый звук с наслаждением, как истинные меломаны. Мы всю ночь ждали этой канонады: решался вопрос жизни или смерти, причем не просто нашей смерти (это-то еще бы полбеды), но смерти всего, что нам дорого, всего, ради чего стоит жить, всех наших скромных приобретений за последние два года. Если бы ночью нам, демократам и гуманистам, дали танки, хотя бы самые завалящие, и какие-нибудь уцененные самолеты, и прочие ширли-мырли типа пулеметов, гранатометов и автоматов, никто не поколебался бы: «Белый дом» не дожил бы до утра, и от него остались бы одни развалины. Задирая головы, мы видели высоко над собой крошечные стрекозы вертолетов и сетовали только на то, что «Белый дом» еще не разбомбили или не высадили на его крышу десант. На нашу баррикаду забрел молодой прогрессивный священник в рясе и с крестом. Он радовался каждому залпу и восклицал: «Это музыка сфер! Слушайте! Слушайте ее!» Мы подходили к нему под благословение, нисколько не шокированные, скорее обрадованные тем, что наши недобрые чувства получили санкцию...
История солжет, как всегда. Писатели и очевидцы умолчат о правде, потому что захотят выглядеть прилично в глазах привередливого потомства. Священники не разгласят тайну исповеди. О политиках уж не говорю. Но профессиональные революционеры привыкли сами топить себе баньку по-черному и по-белому, и я угорела слишком давно и навсегда, чтобы отказать себе в горьком наслаждении сказать правду: это была Победа. Представьте себе, каким было бы поражение, и вы сразу перестанете стыдиться этого слова — «победа». Всю ту ночь, начиная с 18 часов вечера, когда Демсоюз и ДемРоссия, не дожидаясь приглашения, выскочили на Красную площадь, чтобы защищать свободу, Президента, нашу будущую собственность и нашу будущую же законность, будущих братьев Пташниковых, Крахмальниковых и, возможно, какао «Эйнем», я желала тем, кто собрался в «Белом доме», одного — смерти. Чувства непохвальные, но я об этом не жалею. Я жалела и жалею только о том, что кто-то (абсолютное большинство боевиков, депутатов, наци, коммунистов) из «Белого дома» ушел живым. Потому что они не раскаялись и не исправились, и они ушли убивать. В ту ночь я боялась, что в «Белом доме» погибнет Сергей Кургинян вместе со своим талантом и интеллектом. И то, что Кургиняна не оказалось ни среди поджигателей, ни среди вдохновителей, лишний раз подчеркивает тщету и пустоту очередной красной затеи. Ведь больше всего на свете Сергей Кургинян не любит дураков. Мне почему-то было страшно за Сажи Умалатову. Я-то в нее верила... Мне казалось, что хотя бы у нее есть убеждения, что она предпочтет умереть вместе с советской властью. Но она вышла как миленькая. Все они вышли и выжили, чтобы не давать нам жить и дальше. Это мы собирались умереть вместе с демократией. Им же советская власть не была дороже жизни. Они похоронили ее, отпели, вытерли слезы... и пошли в дарованный Президентом новенький, с иголочки, парламент, пересаживаясь из кресла в кресло, подбирая брошенный Ельциным словно в насмешку годовой оклад, цепляясь за казенные квартиры, мебель, привилегии, по дороге злобно пиная новую Конституцию, но неся перед собой кошельки для положенного согласно ей же «профессиональному парламентарию» жалованья. Я не могу жалеть тех, кого презираю. Мы имеем дело не с людьми, не с равными противниками, а с каким-то злобным черным туманом, с какой-то красной бездной, из которой в урочный час появляются древние призраки. Туман опять сгустился в «чудище обло», и пустота разинет свою пасть, и призраки явятся из ада. Чтобы справиться с ними, нам понадобятся пули (и свинцовые, и серебряные) и много-много осиновых колов. Горе нам, если и в третий раз они застанут нас врасплох.
Потерь противника в бою не подсчитывают. Такого и Лермонтов не предполагал. Считают раны и товарищей. Уж, наверное, французы на Бородинском поле были и менее опасны, и менее кровожадны, и не таили в себе такой угрозы, как те ночные тати, которые собрались в «Белом доме». Из 149 погибших сколько было их? Сколько бы ни было, они погибли от нашей руки, от руки интеллигентов, сознательно и навсегда вышедших за флажки обреченного пацифизма и бессильного гуманизма. Не следует винить в том, что произошло, мальчишек-танкистов и наших коммандос — омоновцев. Они исполнили приказ. Но этот приказ был сформулирован не Грачевым, а нами. И на Президенте только часть ответственности. Ему очень трудно было пойти на то, на что мы приглашали его пойти, начиная едва ли не с 23 сентября, когда стало понятно, что они не подчинятся добровольно, и когда дело запахло керосином. И порохом. Я всегда подозревала, что Ельцин добрей нас. И очередной октябрь меня в этом убеждении только укрепил. О, мы-то не колебались. У матросов нашего полу-«Очакова», полу-«Авроры» не было вопросов. В одном я достигла полного успеха: и моя партия, Демсоюз, и большая часть ДемРоссии, и даже многие беспартийные господа разделили мою нестерпимую, обжигающую, не знающую ни жалости, ни передышки ненависть к коммунистам.
Дар ненависти — вот чего не хватало советским кроликам, чтобы стать людьми. Или волками. На площади перед Моссоветом и на баррикадах, перегородивших Тверскую, Никольскую и все улицы вплоть до Никитской, не было потенциальных жертв. Там были комбатанты. Без оружия — но не толстовцы. Люди готовились отбирать автоматы и пулеметы у баркашовцев, бросаясь им под ноги, пуская в ход палки, молотки, топорики, ломы, зубы. Если в августе 1991 года начинающие революционеры еще пытались браться со своими армейскими «оппонентами» и понятие «врага» оставалось довольно беспредметным, то в октябре 1993 года зрелые антикоммунисты, точно знающие, чего они хотят, собирались смести со своего пути все препятствия: и недвижимые (Советы), и движимые (их защитников). За эти два дня я узнала о себе много нового и интересного. Оказалось, что я способна выкрикивать: «Ельцин! Ельцин!» — хотя подобные крики всегда казались мне верхом плебейства. Но когда ты с еще пустой Красной площади идешь с колонной, где пока 40—50 человек, к Моссовету, где трепещут пять трехцветных знамен и под ними стоят первые 200 демороссов, и когда ты не знаешь, сколько еще тебе и Ельцину осталось жить, хочется кричать «Ельцин!» как можно громче, так, чтобы услышал Руцкой.
Оказалось также, что я могу убить (тех, кто лег с «их» стороны) и потом спокойно спать и есть. Мы незаметно прошли тот водораздел, за которым утки (или коммунисты) в прицеле видятся уже не живыми, но мертвыми, и, значит, нам ни к чему напиваться и сходить с ума, как вампиловскому Зилову, и, значит, наша утиная охота будет успешна так же, как наша гражданская война. Наши девичьи мечты, наши интеллигентские чаяния жизнь переломила о колено. Правда, там, где нет логики, рационального подхода, доктрины о необходимой самообороне, у престола Того, Кто верил, что все люди добрые и что царство Истины наступит, нас ждет маленькая неприятность. «Не убий» — это абсолют. Это означает, что не важно, кто начал, кто прав, а кто виноват. Это не звучит как «Не убий первым». Это звучит просто как «Не убий». Ну что ж, Иешуа Га-Ноцри — все-таки не Понтий Пилат. На крест он нас не пошлет. А про наши белые одежды мы всегда сможем сказать, что сдали их в стирку. Свежая кровь отстирывается хорошо. В свет на не возьмут, но в свет не взяли и Мастера, хотя он как раз не выходил за флажки.
Мандельштам предчувствовал, что земля нам будет стоить десяти небес. Его-то надули. Ну а мы пока получаем все, о чем условились то ли с Воландом, то ли с Мефистофелем, то ли с Ельциным, хотя последнего искушали как раз мы, показав ему «все царства земные и всю славу их». Худо-бедно, чисто-грязно, но мы пока удерживаем наше царство-государство. А что, надо было поступить, как идеалист Звиад Гамсахурдиа, который не стрелял и отдал Грузию, как та хорошая мать из притчи о царе Соломоне, что не захотела разрывать своего младенца, и не позволила его рубить пополам, и отдала целиком сопернице? Ну что ж, в руках у его соперников Грузия захлебнулась в крови и погибает от голода и разбоя, и никто ведь не признает теперь, что Звиад Гамсахурдиа и его парламент ушли в январе 1991 года, потому что были добрыми. Свергнутых президентов записывают в тираны, в Нероны, в Калигулы, чтобы оправдать свои злодеяния и свой беззаконный приход.
Я не хотела, чтобы этот вариант был выбран нашим добрым и хорошим Б. Н. Нас не будут цитировать в хрестоматиях и избирать в библейские примеры. Мы не отдали Руцкому нашего младенца. Гражданская война — это решение разрубить. Или перетянуть, не внимая стонам объекта спора — России. Мы вырвали у них страну. На этот раз малой кровью. Повезло. Но нас бы не остановила и большая кровь, ведь правда? Я знаю, что 20% моих сограждан стабильно голосуют за коммунистов, фашистов, Жириновского и прочую нечисть, с моей либеральной точки зрения (с точки зрения 20% - нечисть скорее всего мы), и я вполне готова к тому, что придется избавляться от каждого пятого. Возможно, такая логика ведет в ад. Один парламент под названием Синедрион уже когда-то решал эту дилемму и вынес вердикт, что лучше одному человеку погибнуть, чем погибнет весь народ. К счастью, наши противники не тянут на Христа, и нам не придется сидеть 20 столетий на террасе дворца в полнолуние, мечтая продолжить на голубой лунной дороге спор с распятым мечтателем. Наших врагов не хочется ни видеть, ни слышать. И когда я снова вижу октябрьскую ночь и безоружных людей, готовых своими трупами послужить демократии, я готова идти в ад, чтобы жили они, а не те, другие. Потому что сохранить и красных, и белых, наверное, не получится. «Драмкружок, кружок по фото — это слишком много что-то. Выбирай себе, дружок, один какой-нибудь кружок».
В ту ночь я поняла, почему красные выиграли гражданскую войну. Они выиграли ее руками Волошина, молившегося за тех и за других, руками Короленко, заступавшегося за большевиков, арестованных контрразведкой, руками семьи Турбиных, решившей, что нет смысла идти на Дон, чтобы «драться против собственного народа», руками всех тех, кто зарылся в подушки и не пошел в белую армию, всех тех, кто испугался белого террора. На это нужно было идти. Не отрекаться от престола, а снять части с фронта и подавить в феврале петербургский мятеж; помочь Корнилову; выбрать смерть красных, не дожидаясь, пока они уничтожат и белых, и всех остальных. Блоку пришлось бы на время уехать, но все равно он не жил при тех, кого воспел! На Красной площади, возможно, кого-нибудь повесили бы. (А может, Врангель сумел бы настоять на своем и не допустил бы такую месть.) В огне нет брода. Ни тогда, ни сейчас. Не думайте, что уже пронесло и дальше пронесет, хотя так думать прилично и утешительно. За демократа сойдешь, а то и за гуманиста. Не пронесло. Не пронесет.
Когда начнется третий путч, вы со мной согласитесь.
Вы ведь не верили сначала в первый, потом во второй. «Ради жизни на земле» мы научились убивать. Мы выпустили из бутылки самого опасного из джиннов — джинна армии. А вот захочет ли этот джинн убраться обратно в бутылку, нам это еще предстоит узнать. У нас еще все впереди. Мы, неформалы, нонконформисты и либералы, едва не отдавшие жизнь, точно по Вольтеру, за право наших противников высказать свое мнение, с волнением и нетерпением поджидали «Альфу», танки, элитные спецчасти, ОМОН — весь этот арсенал усмирения, когда-то направленный против нас. Мы уже ничего не имеем против штыков власти, ограждавших нас от ярости тех самых 20%, а ведь когда-то, еще два года назад, мы презирали Гершензона и бранили «Вехи». Мы хотим, чтобы митинги наших врагов разгонялись мощными водометами, и, несомненно, выделим бюджетные средства для закупки резиновых и пластиковых пуль. Если бы год назад мне сказали, что это будет со мной, я бы такому пророку в лицо плюнула. Я больше никогда не буду защищать коммунистов и нацистов, даже если ОМОН из них сделает битки по-казацки.
В предпоследний раз я пожалела Анатолия Лукьянова. Через два дня, когда ему показалось, что красные победят, он отрекся от собственного интервью и пошел организовывать кровавую маевку, репетицию октябрьского путча. В последний раз я пожалела Сажи Умалатову. Она выбралась из «Белого дома» и опять завела свое: «Повесим демократов вниз головой». Меня больше не пугает Пиночет. Я готова выиграть эту гражданскую войну любыми средствами. Цель не только оправдывает средства: она забудет про них, как забыла американская демократия про Салем и охоту за ведьмами, про маккартизм и опять-таки охоту за ведьмами, про Сакко и Ванцетти, про индейцев и войну Севера против Юга. Другое дело, что цель не оправдает нас. Ну да ведь мы хотели вернуться к христианству, а в Евангелии говорится: «Кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее».
Давайте погубим свою душу и спасем Россию.
Мы не будем внакладе. Мы потеряем только свою интеллигентскую душу, а взамен приобретем весь мир.
ОТ РЕДАКЦИИ
«Малую гражданскую войну» в октябре выиграла Валерия Новодворская.
Теперь это несомненно после прочтения данной статьи. И речь не только о том, что Валерия Ильинична в ту мятежную ночь, задыхаясь от астмы, стойко дежурила в компании с дээсовцами и журналистами на одной из баррикад на подступах к Моссовету. Штурма как раз и не было. Простояли ночь и разошлись...
Речь о другом. О редком бесстрашии поступка и мысли, свойственном этому человеку. О предельной честности во взаимоотношениях с читателем и с собой.
Для Новодворской вопрос об октябрьском мятеже не сводится к выяснению причин, его породивших, поиску левых, правых и виноватых. Куда интереснее поразмышлять об устройстве общества, о российской истории, о судьбе страны. И договорить до конца последнюю правду о себе, которую мы так старательно сами от себя скрываем. Хотя бы просто признаться в том, что «мы», демократы, недобрые. Особенно когда нам угрожают всероссийской резней.
Другое дело, насколько «последняя правда» Новодворской соответствует действительности. «Это мы собирались умереть вместе с демократией», — утверждает она. Многие ли согласятся причислить себя к этому сообществу избранных? А согласен ли читатель повторить вслед за Новодворской: «Я вполне готова к тому, что придется избавляться от каждого пятого»? Едва ли, и правильно сделает. Автор наговаривает на себя, когда пишет: «Оказалось также, что я могу убить». Позвольте не поверить. Способность к самопожертвованию не означает способности к убийству. «У нас был выбор: убить или умереть». На баррикадах у безоружных людей такого выбора не было, а только — умереть. Вот у властей был выбор: довести конфликт до бойни или договориться. Они пошли по пути Валерии Новодворской. И вместе с нею выиграли войну.
Но между ними есть разница – между властью и отдельным человеком. Власть, отстаивая свои убеждения, обычно расплачивается жизнью мирных граждан. Новодворская за свою правду всю жизнь платит сама. Поэтому ей веришь больше. Пока она не у власти. Впрочем, ни нам, ни ей это и не грозит.
