ЛАЗАРЬ БОРИСОВИЧ ГИНДИН

Автобиография 10.01.1939

Родился в 1893 году в селе Машево, Черниговской обл. отец мой занимался обучением еврейских детей. Школа (хедер) помещалась в крестьянской избе, тут же мы жили всей семьей. Жили крайне бедно. Одна сестра была отдана на обучение к портному, две другие были дома, занимаясь вышивкой. Я был самым младшим в семье. Первоначальное образование получил у отца (до 13 лет); в 13 лет уже стал помогать отцу в его работе, а затем уехал в ближайший город — Новгород (Северск, где стал "экстерном"), так как не мог из-за процентной нормы поступить в учебное заведение; жил на грошовые уроки еврейского языка. В 1907-8 г. работал на селе учителем еврейского языка. В 1909 г. опять был "экстерном" в Гомеле и в 1910 г., выдержав экзамен в 6 класс гимназии в г. Бобруйске, поступил в частную еврейскую гимназию д-ра Ратнера в Гомеле, т.к. в Бобруйске не был принят из-за процентной нормы. Во время учебы в гимназии жил уроками, т.к. старик отец ничем мне помочь не мог, наоборот, я ему помогал. Аттестат зрелости получил в 1913 г., но в университет не попал, т.к. в этом году была введена жеребьевка для евреев при приеме в высшие школы. Остался по прежнему репетитором в Гомеле.

В марте 1914 г., собрав некоторую сумму денег, уехал в Швейцарию. Там поступил в университет на медицинский факультет. Через 3 месяца вернулся в Россию, так как средства иссякли, а заработать ничем не мог. Опять стал репетитором в Гомеле. В 1915 г. уехал в Петроград, где поступил в Психо-Неврологический Институт проф. Бехтерева. Он не давал евреям права жительства в Петрограде. Жил я поэтому нелегально, без прописки. Средства на жизнь опять добывал уроками; институт был платный, а родители требовали все больше помощи (отец заболел и учительством больше на занимался). В 1916 г. женился на студентке того же института О.С.Гольберг, дочери бедного портного г.Горок, Могилевской губ., жившей также уроками. В 1918 г. у нас роился ребенок и жена с ним уехала в провинцию. Весной 1919 г. я уехал из Петрограда на родину жены, где стал врачом заразной больницы и первым организатором советского здравоохранения в Герецком уезде. В сентябре этого же года уехал в Петроград для сдачи гос. экзаменов. Во время наступления Юденича, перед экзаменами отправился добровольцем с отрядом Петроградского Совета на фронт в качестве врача. Принимал участие в боях у Черной реки, под детским селом — до ликвидации банды Юденича. Затем я был направлен в Вологду, в формирующиеся части 13 дивизии, с которыми участвовал в походе на Архангельск. После взятия Архангельска был переброшен с частями на карельский фронт (Медвежья гора, Святоозеро), а оттуда на Польский фронт. Под Двинском в августе 1920 г. с перевязочным отрядом и обозом раненных попал в плен к белополякам. В плену находился в лагерях: Ромбертово, Белосток, Осовец, Руманы и Тухоли, откуда в ноябре 1921 . бежал через Варшаву, где мне помогло вернуться на родину советское представительство по обмену пленных.

5 января 1922 года вернулся домов. После двухмесячного отпуска был назначен зав. здравотделом г. Горки (БССР). С этого времени до 1935 г. на организационной лечебной работе как венеролог в БССР, Иваново-Вознесенской, Тамбовской и Рязанской губерниях. В 1930 г. в Рязани был принят в кандидаты ВКПб. В 1930-1935 гг. работ много в деревне по коллективизации с/х и проведению с/х кампании. Окончил в это время 2-х годичные курсы по диамату.

В 1935 году командирован райкомом ВКПб г.Рязани на научную работу в Москву, и в 1938 г. закончил аспирантуру в Центральном Институте усовершенствования врачей, и по защите диссертации получил ученую степень кандидата медицинских наук. В мая 1937 г. принят в члены ВКПб.

С января 1938 г. работаю директором Центрального кожно-венерологического института НКЗ СССР и главвраем больницы им. Короленко. Научную работу веду в отделе дерматологии Института, кроме того состою председателем Государственной Контрольно-сальварсанной комиссии и зам. отв. редактора журнала "Вестник Венерологии и Дерматологии". Член президиума и парторг Московского дерматологического общества. За все время своей работы никаких взысканий как по партийной, так и по советской линии не имею. Несколько раз премирован.

Состою пропагандистом РК ВКПб, руководя кружком по истории ВКПб и агитколлективом.

Жена моя занимается педагогической деятельностью в средней школе. Две дочери — студентки-комсомолки Московских вузов, сын в 6-м классе. Со мной живет мать 85 лет. Родственников за границей не имею.

10 января 1939 года

Автобиография 20.08.1961

Родился в 1893 году в небольшом украинском селе Машево, Черниговской области, в семье учителя еврейского языка. Заработок отца был мизерный, т.к. на селе, в черте оседлости, жило около 20 семейств евреев. До 13 лет жил дома, учился у отца и помогал ему в работе, обучая грамоте малышей. В единственную церковноприходскую школу на селе еврейских детей не принимали. Переживши погром 1905 года, я в 1906 году уехал в ближайший город Новгород-Северск, где стал жить самостоятельно, за счет частных уроков. Стал "экстерном" — стал готовиться за курс гимназии, т.к. процентная норма не давала возможности поступить в какое-либо учебное заведение. Только в 1910 году сдал экзамен за 6 классов и поступил в частную гимназию в Гомеле, которую окончил в 1913 году, но опять двери высшего учебного заведения были закрыты и весной 1914 года я уехал в Берн (Швейцария) на медицинский факультет, где на накопленные от уроков средства прожил до июня 1914 года и незадолго до начала 1 импер. войны вернулся домой. Родители уже были глубокими стариками (отец умер в 1920 году). Опять стал репетитором и только в 1915 году поступил в Психо-неврологический институт проф. Бехтерева, куда принимали без процентной нормы, но и без права жительства в Петрограде. Жил без прописки; на средства от уроков, т.к. приходилось помогать родителям, то целыми днями бегал "по урокам". В 1917 году женился и еще более осложнил свое материальное состояние, но учебу не бросал. В Институте состоял в старостате и после Октябрьской революции стал комендантом Северной гостиницы, которую т. Луначарский отдал студентам под общежитие. В 1918 г. у нас родилась дочь и на лето мы уехали на родину к жене — в г.Горки. В 1919 году во время наступления Юденича на Ленинград оставил учебу и один со всего курса ушел добровольцем в отряд Красного Креста на фронт, участвовал с перевязочным отрядом в боях у Черной Речки и под Пулковым. После разгрома Юденича, сдав государственные экзамены, снова вступил в Красную Армию и был назначен старшим врачом 160 полка 18 "железной дивизии" 7-й армии, с которым был в походах под Архангельском, в Карелии (финская граница) и на польском фронте. Под Варшавой с обозом раненных был взят в плен поляками, но в 1921 году бежал из Польши и после демобилизации перешел на гражданскую работу. С 1922 года по 1935 год работа главным образом по организации советского здравоохранения в Белоруссии, Ивановской, Тамбовской и Рязанской областях. В Белоруссии с 1922 по 1924 год при поддержке Н.А.Семашко организовал "кооперацию" крестьян в здравоохранении и вся сеть здравоохранения сохранилась от закрытия. В Ивановской области пришлось реконструировать "фабричную" медицину, а в Тамбовской области ликвидировать частную медицину, в которой хозяйничали сынки бывших помещиков. Работая заведующим здравотделами, будучи членом горсоветов, и райисполкомов я до 1929 года оставался "беспартийным большевиком" и только в г.Рязани, когда рязанский РК КПСС стал посылать меня в деревню для проведения с/х кампании, а затем и коллективизации, и я вплотную подошел к революции на селе — я понял, что оставаться дальше беспартийным большевиком не могу и вступил в кандидаты РКПб. 7 лет работы в г.Рязани я считаю самыми решающими в своей жизни: выполняя задания партии по коллективизации и проведению с/х кампаний, я, врач, интеллигент, прошел хорошую закалку как большевик и вырос как пропагандист и агитатор. Неоднократно к нам в Рязань приезжал Н.С.Хрущев, как секретарь МК (Рязань была округом Московской области) и его пламенные выступления всегда вызывали у нас большой подъем. В г.Рязани мною были организованы курсы для колхозников, по подготовке из них акушерок и в Рязанской области было открыто много родильных отделений на селе. В 1935 г. рязанский РК КПСС, учтя мою тягу также к научной работе, направил меня в Москву, в аспирантуру, в Центральный Институт Усовершенствования Врачей. В 1937 году ЦК КПСС и Минздрав СССР послали меня директором Центрального Кожно-Венерологического института. В 1938 г. защитил диссертацию. С 1937-1940 г. институтом была проделана большая работа по изучению сульфамидных препаратов и внедрения их в практику. В 1940 году был переведен главным врачом I клинической больницы и во время наступления фашистов на Москву, хотя и имел разрешение на личную эвакуацию из Москвы, но больницу не оставил, а затем добровольно вступил в Советскую Армию. В Отечественную войну работал как начальник госпиталей как пропагандист. Демобилизовался в 1946 году ввиду ухудшения состояния своего здоровья, особенно после гибели сына, лейтенанта танковых войск, в день победы в Чехословакии. Последние 15 лет, до I.VIII.61 года работал как врач на лечебной и педагогической работе, а также по мере сил как пропагандист. Последние 13 лет — в Октябрьском (Ленинском) районе. Семейное положение: жена 71 года, член КПСС, бывший педагог (43 г.) — пенсионерка (54 рубля).

Л.Гиндин

20.VIII. 1961 г.

Автобиография 20.04.1967

Родился в небольшом селе Машево, на Черниговщине, в 1893 году, в семье учителя. Среднее образование получил сначала будучи "экстерном" (из-за процентной нормы не мог поступить в учебное заведение), а затем в г. Гомеле в частной средней школе, и аттестат зрелости получил в 1913 году. С 13 лет жил на свои средства, давал частные уроки. В 1914 году один семестр проучился в Бернском университете, и незадолго до войны вернулся домой, и в 1915 году поступил на медицинский факультет Психо-Неврологического Института в Петрограде. В 1918 году вступил в группу сочувствующих РКПб Литейного района Петрограда. В 1919 году один со всего курса добровольцем вступил в перевязочный отряд Кр.Кр. и участвовал в боях на Черной речке, у Пулкова и Детском Селе. По ликвидации Юденича сдал госэкзамены и был направлен на север в формируемый 160 полк 18-й дивизии и участвовал в боях под Архангельском, затем на карельском и под Варшавой, где с обозом раненных попал в плен и бежал в 1921 году. По демобилизации — с 1922 по 1924 год при поддержке наркома здравоохранения Н.А.Семашко организовал "самострахование" крестьян по здравоохранению, что дало возможность сохранить сеть лечебных учреждений в Белорусской, Смоленской и других районах. (См. газету "Горецкие известия" от 12.VI.1923 г.). С 1925 по 1935 работ в Ивановской, Тамбовской и Рязанской областях, главным образом, как организатор дела здравоохранения и как врач в больницах. В г.Рязани с 1929 по 1936 г. руководил Медицинским политехникумом, где организовал акушерские курсы для колхозниц без среднего образования и эти акушерки возвращаясь в колхозы, где средствами колхозов организовывались родильные дома.

Работая по заданиям Рязанского РК КПСС — уполномоченным в деревне по заготовкам и коллективизации, я убедился, что наиболее полно я могу отдать всего себя строительству социализма будучи не "беспартийным большевиком", а членом Великой Партии Ленина и в 1930 году был принят кандидатом в члены партии, а в 1937 — был принят МК в члены партии. Все годы я не порывал с врачебной работой, по борьбе с венерическими заболеваниями, которые были распространены и в городе и в деревне. Был направлен РК КПСС в аспирантуру в Москве в 1935 году. В 1937 году ЦК КПСС направил меня директором Центр. Кожно-Венерологического Института, Минздрава СССР, одновременно возглавлял сальворсанную комиссию при Минздраве и был зам. редактора журнала "Венерология и дерматология". При моем участии были изучены и внедрены в практику сульфамидные препараты для лечения венерических болезней. При наступлении немцев на Москву руководил I клинической больницей и добровольцом вступил в Красную Армию и всю Отечественную войну был начальником эвакогоспиталей. Демобилизован в 1946 году. Как инвалид III группы. После войны перешел на педагогическую и лечебную работу в лечебных учреждениях г. Москвы. Много занимался за длинную свою жизнь с 1914 года пропагандисткой работой, особенно много после Отечественной Войны (с 1949 года — в Октябрьском районе). С 1961 года — а пенсии. По мере сил выполняю партийную работу — пропагандиста. Особых подвигов не совершил, но честно в течение полувека вносил свою лепту в строительство коммунизма в нашей стране.

20.IV.1967 г.

Воспоминания Л.Б.Гиндина, записанные на магнитофонную пленку в 1974 г.

/.../ (начало оборвано) воевал князь Игорь, Новогород-Северский, стоящий на Десне. Я приставал к своим родителям, но они мне сулили другое будущее: будущее раввина или в крайнем случае резника. Я с этим не соглашался. Тогда они предлагали отдать меня на учебу к часовому мастеру, считая это ремесло более тонким, интеллигентным, но я и на это не соглашался. Мой мечтой было учиться и учиться. Я получал журнал "Знание", читал, правда, не все понимая в нем. Перечитал всю сельскую библиотеку, правда, тоже в ней многого не понимал. Но вот прошел пятый год, волна первой русской революции, наступил 6 год, стало несколько свободней и юношество потянулось больше к званиям. Уступив моим просьбам, отец наконец согласился отпустить меня в ближайшей город Новгород-Северский. Везти меня взялась моя мать. У нас там были некоторые знакомые, выходцы из нашего села. И вот двенадцати лет мы отправились в город, на лошадях. Ехали долго, на очень плохой лошади. Впервые я очутился в городе. Хотя этот город небольшой, уездный, главным зданием в нем была гимназия, тюрьма, церкви невысокие, но город произвел на меня очень сильное впечатление. Моя мать нашла мне приют у владелицы, торговки старой одежды, жившей в подвале, у которой также был сын моего возраста. Она согласилась взять меня к себе на квартиру, с питанием. Средства на оплату квартиры с питанием я надеялся найти путем дачи уроков еврейского языка, который я знал неплохо, у выходцев из нашего села, торговцев этого города, евреев, у которых были дети и по традиции евреи стремились дать детям также знание еврейского языка. Вскоре я нашел два (не помню — или три) урока. Платили очень немного, но этих денег хватало на оплату. Помню, около пяти рублей в месяц за жилье в подвале и за питание, преимущественно фасолью. Я помню, как мне надоело есть почти ежедневно, на обед и ужин — фасоль. Эта хозяйка жила очень бедно, муж ее был слепой, целый день лежал на печке. Дочь была швеей. Сын, однолетка мой, учился у преподавателя русского языка и готовился также к экзаменам экстерном. В то время возможным было учеба экстерном. Евреи исключительно надеялись получить аттестат зрелости путем учебы. Причем была традиция: старшие экстерны готовили и занимались с младшими экстернами бесплатно. И я тоже нашел себе преподавателя, который сам готовился сдать, держать экзамены за аттестат зрелости и он согласился готовить меня бесплатно. И вот началась моя жизнь в городе. Одет я был плохо. Мне купили старое пальто, до сих пор помню, какое оно было тяжелое: на мои узкие худые плечи я взвалил вал, вероятно, тяжесть не менее пятнадцати кило, настолько оно было тяжелое. До сих пор помню, какого цвета было это пальто. Обувь тоже у меня была неважная, немножко даже протекала, но я все это претерпевал, желая учиться. Учился я очень старательно, ходил к учителям и успевал много, потому что я был развит больше своего возраста. Очень легко мне давались языки, уже и тогда. Я быстро овладевал немецким языком, хорошо успевал по математике. Хуже давалась мне грамматика, особенно падежи, спряжения, наречия, так как я владел языком сельским, наполовину украинским, так как мое село находилось на границе Украины с Россией. И поэтому мне приходилось очищать свой язык от целого ряда украинизмов и это было мне трудно.

Все же за год я прошел почти курс равный четырем классам тогдашней гимназии по всем предметам. Особенно я увлекался географией. Меридианы, параллели... Глобуса я не видел в жизни, все приходилось только воображать по рисунку в книжке. Это сильно повлияло на мою фантазию. Передо мной открылся большой мир, которого я даже не воображал, так как на селе я только знал, что звезды, луна и солнце все прикреплены к небу, неподвижно, и вместе с отцом в новолуние приходил из дому, становился вместе с отцом на колени и произносил молитву, славившую луну. Также каждую субботу вечером, если стояла луна, то приходилось молиться на нее. Луна была нечто святое, для каждого еврея и даже были специально для этого созданы молитвы. Таковы были мои знания по географии и по общему знанию о мире. Учился я, как я уже сказал, хорошо.

Год пролетел быстро. Очень я завидовал моему напарнику, у которого я жил. Он имел коньки. У меня же не было средств, чтобы купить коньки, и я боялся даже ступить на них. На челе мне не разрешали кататься даже на простых деревянных с проволочкой коньках, как катаются русские мальчики, так как я чем-нибудь должен был отличаться. Это считалось занятием только для русских, гоим, как их называли в нашей семье. А я, сын благочестивого еврея, не имел права заниматься тем, чем занимаются русские мальчики. Мне разрешали только прогуливаться или иногда, как я это делал, поскользнуться на небольшом пространстве льда. Коньков я так себе и не приобрел.

Пришла весна, и мне пришлось уехать домой. Летом на селе я уже приобрел звание экстерна. Это было настолько модное звание, что когда я знакомился с кем-нибудь (девушкой и пр.) я рекомендовал себя: "Экстерн". Это было почетное звание для молодых людей. Значит, я принадлежу к группе передовых молодых людей. Летом, так как я уже слыл побывшим в городе, рост у меня был высокий, для солидности я еще себе приобрел палочку и мне купили шляпу фетровую, темно-синего цвета. Таким образом я выглядел как молодой учитель, и мне местные жители, у которых после революции пятого года появилось стремление отдавать детей своих учиться в город, появились уроки, я стал готовить уже сам в гимназию и довольно успешно. Даже местный священник, отец Самсон, пригласил меня заниматься с его двумя дочками, готовить их в епархиальное училище. И хотя отец мой не очень по религиозным мотивам сочувствовал священнику, или попу, который жил недалеко от нас. Это считалось не совсем удобным. Но поскольку священник платил мне деньги, я собирал деньги на учебу дальнейшую, на поездку, мне это разрешалось. Но обедать или ужинать у попа мне отец не разрешал, так как это считалось "трейф". "Трейф" это называлось все то, что евреям есть воспрещается, так как туда могла попасть и свинина, и мясо от скота, зарезанного не по еврейскому закону. Я там больше ел яблоки или варенье, это разрешалось.

Нужно сказать, что я тогда еще не освободился от целого ряда привитых мне с детства религиозных взглядов, хотя уже очень сомневался в существе самого Бога, но привычки религиозные в семье настолько вошли в натуру, что я тоже не мог от них отказаться. И только-только через несколько лет, уже будучи студентом, мне удалось освободиться и не вспоминать всех старых привычек и обычаев религиозного порядка. Следующий год осенью в седьмом году, я решил поехать в город и готовиться уже в гимназию. В то время в Гомеле была еврейская частная гимназия, которую содержал доктор Ратнер, но эта гимназия была дорогостоящая. Плата за учение, даже по тогдашним деньгам, была в год 150 рублей. Сумма, которую, конечно, ни я, ни отец, уплатить этого не могли. Отец поехал в Гомель, специально к директору, Ратнеру, одел свои провинциальные сюртук, шелковую фуражку и в таком виде патриарха сельского явился к директору и стал просить, не может ли он меня принять с меньшей платой. Отец вернулся из Гомеля ни с чем.

Тогда я решил остаться еще на год на селе, заняться исключительно учительской работой, хотя мне было только четырнадцать лет, организовать еврейский хедер и начать учить еврейских детей, не только еврейскому языку, но уже и русскому языку, с грамматикой, как подчеркивали евреи, отдавали мне своих детей. Они уже не обращались к старикам, евреям, учившим только еврейскую грамоту, а хотели обучить своих детей также и русским наукам. И я вполне к этому подходил. И вот я стал учителем хедера. У меня было двенадцать-пятнадцать учеников, почти большинство евреев села отдавали мне в учебу своих детей. Хедер находился в доме крестьянина, вместе с его семьей. Был большой длинный стол, за которые усаживались все ученики и открывали свои еврейские учебники. Но кроме изучения священного писания и даже талмуда — с более взрослыми, я уже обучал их русскому языку, делал диктанты, учил их правописанию, так как я уже получил, будучи экстерном, хорошую подготовку. Тоже и в обучение еврейского языка я ввел новшества. Кроме старинных фолиантов я выписывал учебники светского характера из Варшавы и Вильны, и подрабатывал еще и тем, что все учебники переплетал, за плату, конечно. Кроме того, я был агентом по распространению личных печатей в виде брелков, которые я получал из Варшавы за пятьдесят процентов и снабдил ими всех жителей села. Это был мой побочный заработок. Я неплохо заработал за этот год. У меня накопилось около двухсот рублей. На себя я тратил очень мало, так как отец продолжал меня содержать.

Большое влияние на меня в это время оказала одна ссыльная из Одессы, студентка, которая тоже учительствовала на этом селе, она готовила специально детей в гимназию. Она давала мне читать книги современные, тогда я читал сборники "Знание" Максима Горького, в которых познакомился с писателями Леонидом Андреевым, Чириковым. Особенно на меня произвело впечатление впервые напечатанное в "Знании" "Мать" Горького. Читал я всего Диккенса. Перечитал я взапой очень много, очень много, и эта девушка из Одессы оказала на меня очень большое влияние в смысле моего развития. И вот кончился год моего учительства и самоподготовки, и я решил попробовать свои силы в сдаче экзаменов. Решил поехать в город Бобруйск держать экзамены в частной гимназии Годырского-Свирко. Эта гимназия уже имела все права государственных. Приехав в Бобруйск, я обратился на улице к одному еврейскому парню в форме этой гимназии, он, видно, был неплохой по характеру и увидев, что я беспризорный, не имею квартиры, он позвал меня к себе. Это был сын довольно богатого еврейского купца, он учился в этой гимназии, к нему приходили вечером товарищи, играли они в карты до утра, а мне нужно было готовиться к экзаменам, спал я у него на полу. И подал заявление в гимназию. Экзамены за шесть классов гимназии, даже за пять классов гимназии, я выдержал отлично. Я пришел к директору, он сказал: "У вас лучшее написанное сочинение". По русскому языку я получил 5, по математике : "и я, говорит он, вас с удовольствием бы принял. "Найдите двадцать христианских парней, возьмите их за свой счет в гимназию и я вас приму в счет пяти процентов евреев, которых я принимаю". Само собой понятно, что я такую операцию произвести не мог, хотя большинство учившихся у него евреев, дети богачей, так и поступали. Но справку о том, что я у него выдержал экзамены, он мне дал, и я ни с чем уехал домой.

Дома я стал подумывать о том, что все-таки надо ехать в Гомель к Ратнеру, никуда от этого не денешься. Я уже повзрослел, имел практику преподавания, и решил, что я смогу себя оправдать, поехавши в город Гомель. Поехал. Туда меня сопровождала моя сестра, портниха, Фаня. Мы приехали с ней в Гомель, наняли маленькую комнатку у одной владелицы мелкой лавочки и наняли репетитора, чтоб он несколько меня подготовил для поступления в шестой класс гимназии Ратнера, хотя я имел справку, что я сдал за шесть классов гимназии, но с этой справкой в гимназию Ратнера не хотели принимать. Подготовившись несколько лучше, я в конце концов подал заявление и был зачислен, уплатив сразу за полгода половину своих сбережений, но зато... я одел форменную фуражку с белым кантом и гербом, что было моей мечтой. И до сих пор у меня хранится фотография, снятая в первый день, когда я надел эту форменную фуражку, вместе со своей сестрой. Да... Это была мечта, и я очутился в настоящем учебном заведении, с хорошими преподавателями, с хорошим математиком, учителем латинского языка, учителем русского языка. Стал я учиться жадно, все время все же думая о том, что я буду делать, когда кончатся мои сбережения. Я просил директора рекомендовать мне уроки у учеников младших классов. Репетиторство тогда было очень можно, большинство детей зажиточных купцов учились довольно вяло, лениво, без особенного желания, и поэтому почти у каждого был репетитор. Я быстро нашел несколько уроков, которых хватало мне на оплату за комнату, питался я неважно, редко обедал, больше питался всухомятку. Кроме новой фуражки и поношенной тужурки я ходил довольно плохо одетый, и поэтому на гимназических вечерах, где мои друзья, умевшие танцевать, учившиеся в гимназии с первого класса, весело проводили время, с девушками, танцевали, я больше был одинок. Одет я был неважно, танцевать я не умел, этому не учился, и поэтому больше сидел в стороне и только, правда, завидовал своим товарищам, веселым, проводившим время с девушками из другой гимназии женской, которые туда приходили. Тогда, помню, были гимназии отдельные, мужские и женские, но на торжественные вечера приглашали тогда гимназисток из женской гимназии.

На коньках я не умел кататься, как я уже сказал. И тогда только зарождалось кино, или иллюзион, стоимостью десять копеек. Показывали небольшие только картины, вавилонские и другие древние приключения; денег у меня было немного, и все же иногда я на них ходил. Очень мне нравилась, борьба, цирк. Туда я ходил охотно, тратя на это отдельные свои сбережения.

Так я пробыл в гимназии Ратнера три учебных года. В 1913 году были депутатские экзамены. Это значит, что при окончании гимназии, которая была без "особых прав", из Вильны приезжали представители учебного округа со своими преподавателями, которые принимали экзамены у окончивших гимназию за весь курс гимназии, как у экстернов, и старались как можно меньше давать хороших аттестатов. И все же, несмотря на эти рогатки, мне удалось получить отличный аттестат. Конечно, в частной гимназии золотых медалей не давали, но аттестат у меня был с круглыми пятерками. Всего там было шестнадцать пятерок.

Вот я гимназию кончил, и как сейчас помню этот торжественный день, когда девушки, за которыми мы все же ухаживали (я тоже ухаживал за одной — за дочерью хозяина, у которого я жил на квартире, и которая и сейчас еще живет в Гомеле и сохраняет со мной переписку) стояли на улице после каждого экзамена, и ждали результатов. Когда я выходил и говорил: "получил пятерку", это был, конечно, праздник: пятерка это была надежда на поступление в университет, так как в университете при процентной норме брали только евреев, имевших, золотую медаль. Но в 1913 году министр Кассо, вновь назначенный царем Николаем II, ввел в приказ и отменил поступление евреев отличников в университеты и техникумы и ввел жеребьевку, т.е. принимались те же три процента, но туда подавали все окончившие средние учебные заведения и только попадали туда, кому выпадал счастливый жребий. К несчастью, я в число счастливцев не попал и остался за бортом. Остался в Гомеле, был я уже знаменитый репетитор, нанял хорошую комнату, стал питаться лучше, даже в ресторане, так как мне давали уже самые хорошие уроки, вплоть до подготовки в самые высшие классы гимназии. Так я прожил в Гомеле еще один год, стараясь собрать деньги для поездки на учебу за границу. Мечта моя была стать доктором, так как на селе с детства я видел одного, живущего хорошо, на селе человека: это был наш земский врач Владыкин. Он жил в хорошем домике, имел велосипед, что считалось тогда роскошью, имел выездную лошадь — это тоже была редкость. Дети его все учились в гимназии. Имел хорошую библиотеку, хороший сад и идеалом благополучного человека был для меня доктор. Кроме того, я видел, как относятся все к нему с почтением, когда он приходил к нам и к другим лечить людей. И мечтой моей было стать таким же ученым, каким был наш доктор Владыкин. И поэтому я был устремлен к достижению звания доктора. Поэтому я остался зарабатывать в Гомеле, чтобы потом поехать за границу. Места моя осуществилась в 1914 году.

ПЯТЬ БЕСЕД

с Лазарем Борисовичем Гиндиным,

записанные его внуком Виктором Гавриловичем Кротовым

Деда Л.Б. звали Элиазар (Лайзер — более русифицированная форма этого имени), он был военным портным в городе Стародубе. У него было еще два брата: один богач в Иркутске, другой владелец магазина.

Отец Л.Б. родился в 1855 году, назвали его Бер (Берка — русифицированная форма), что по-еврейски значит "медведь", и у отца была даже печать и изображением медведя. В Стародубе Бер окончил ешибот, но затем переехал в древнюю. Это было село Машево, в черте оседлости Черниговской губернии, на севере Украины, где, собственно, евреям жить было запрещено и они должны были давать регулярные взятки уряднику, при том, что им нельзя было ни покупать землю, ни заниматься сельским хозяйством. На несколько сот крестьян приходилось лишь около 30 семей евреев. У одного еврея был, к примеру, кирпичный заводик, у другого красильня, остальные имели лавочки, занимались перепродажей сельскохозяйственных товаров. Отец же был меламедом, учителем, но занимался учительством не постоянно и не летом, а также резником, он имел право резать скот на кошерное мясо, был и хазеном — активистом синагоги. Синагоги, конечно, в Машево не было, собирались в одном из двух богатых домов, где хранились свитки Торы.

Мать Л.Б. — Эсфирь Ильинична — происходила от знаменитого раввина, цадика Монтескье (или Монтефьер?) и потому гордилась благородством происхождения.

В семье было три сына и три дочери. Сыновья: старший — Авраам, средний — Яков, младший — Элиазар. Дочери погодки: Марьяша, Фаня, Голда.

Больше всех преуспевал старший, Абрам. Он давал на откуп скот и имел лавку, занимался перекупкой, при этом немного эксплуатировал Якова. К 1910 году он настолько разбогател, что мог позволить себе завести Тору. А ведь только на пергамент для изволения свитков требовалась кожа от полусотни телят, сшивали пергамент после сложной обработки жилами. Два лета отец писал Тору для Абрама. Л.Б. помнит, как он готовил гусиные перья и тушь, одна делалась из чернильных орешков. Когда Тору закончили, был устроен торжественный праздник, пир. Тора была обвита на палочках, хранилась в "одеянии" — бархатном футляре, украшался этот футляр перламутром. Причем старшие братья отцу не помогали в его работе.

Абрам умер от тифа в 1914 году. У него было также три сына и три дочери: старший сын, Иегуда, умер тоже от тифа в 1913 году, младший, Лейзер, погиб в Польше в 1920 году, сражаясь в комсомольском отряде. Средний, Илья, был инженером-нормировщиком в Ленинграде и умер в блокаду. В 1926 году Илья гостил в Л.Б. в Шуе, женился там, на русской, дочери ткача. У него был сын — Валентин Гиндин, который теперь работает инженером в Ленинграде. Там же живут две его дочери — Галя и Уля, там же жила третья дочь Даша, бывшая замужем за Наумом Григорьевичем. У нее была дочь Изя, теперь учительница.

Яков играл на скрипке, был очень силен — однажды завез на пари в гору телегу. Он женился по сватовству, у его невесты было три богатых брата — подрядчики из Стародуба. У него было три дочери и сын. Сын Илья — погиб в гражданскую войну, его вдову с двумя детьми, расстреляли фашисты в Стародубе в Отечественную войну. Дочь Двося крестилась и вышла замуж за красноармейца. В семье по ней справляли траур, как по умершей. Она уехала на Урал и там попала в старообрядческую семью... Другая дочь, Мария, уехала в Биробиджан, там потерялись ее следы. Ольга, младшая дочка, сейчас носит фамилию Мартынова. Во время войны спаслась от фашистов. Ей 55 лет, живет в селе Починки смоленской области.

Марьяша вышла по сватовству, за лавочника Локшина, у них были два сына — Абрам и Яков. Они пошли работать на завод, потом на рабфак, потом на медицинский факультет, и теперь — оба военные врачи, подполковник и полковник.

Фаина четыре года в соседнем местечке — Семеновке — училась портновскому ремеслу. Потом вернулась, зарабатывала шитьем и готовила себе приданое — шила и копила деньги. Немного эксплуатировала младшую сестру Голду, "обучая" ее, и вообще была скуповата. Вышла замуж она за экстерна Шнеерсона, она потому и заботилась так о своем приданом, что хотела выйти замуж за "образованного". Мужа ее репрессировали в 1938 году, он был бухгалтером.

Голду расстреляли фашисты. В войну погибли дочь и сын Фани.

* * *

Лейзер родился в сентябре 1893 года, 23 числа по русскому календарю и 21 — по еврейскому. Детство его проходило совсем как у мальчишек Шолом-Алейхема. В пять лет отец отнес его на уроках, завернутого в белый талес, в хедер. К этому времени Л.Б. уже знал еврейскую азбуку. Занимались прямо дома у старого учителя, примерно десять человек. В той же комнате, где они занимались, жена учителя пекла бублики. Она давала бублики тем, для кого вносили деньги родители. Бублик стоил копейку. Л.Б. учился хорошо. Примерно раз в месяц отец приходил в хедер "заслушивать успехи", как он говорил. Лейзер читал по книге, а отец, стоял за спиной, бросал ему в поощрение конфетку на книгу, и говорил, что это делает ангел — бросает с неба конфетку за успешное чтение. Лейзер против этого не возражал до тех пор, пока отец не бросил ему как-то конфетку в бумажке. "А как же ангел ее завертывает?" — поинтересовался он тогда. Кроме хедера в селе была лишь одна двухгодичная русская школа, но в ней нужно было заниматься по субботам, поэтому евреи не отдавали туда своих детей.

Отец снимал квартиру в маленькой четырехстенке, из одной комнаты, перед окном которой был дворик, в нем небольшой огород. Сестры держали щегла, особенно его любила Голда, но он как-то раз вылетел и его съела кошка. Потом переехали в другую квартиру — во флигель в помещичьем имении, там было уже две комнаты. На стене висели часы с огромными гирями, которые отец чистил крылышком от гуся, а Лейзер с восторгом за этим наблюдал. На стенах висели фотографии родственников и два литографических портрета — гауны Монтефьер и Ландау (это раввин, предок ученого). Стояла деревянная колыбель (когда не было маленького ребенка в семье, ее переносили в сени) и "канап" из досок. Иногда в семье была корова, но всегда дававшая мало молока.

Из детских воспоминаний: в памяти остался 1900 год, по еврейскому летоисчислению 660. Он читался "тарас" и запомнился потому, что соседа тоже звали Тарас.

Запомнилось дело Дрейфуса и шум вокруг него, русско-японская война.

В 1905 году были еврейские погромы. На селе было два еврея-демократа (Гушанский и еще один), потом они ушли из села, работали на сахарном заводе и вот в 1905 году их арестовали, били нагайками, вели через все село. В Машеве только грабили, но несколько дней все-таки пришлось отсиживаться на чердаке. Абрам раздобыл где-то на всякий случай револьвер, на блатном еврейском жаргоне именовавшийся "шпаер". В Семеновке подожгли синагогу, убили раввина (его сын, Аграновский, писал в довоенной "Правде") и еще человек двадцать.

В 1906 году исполнилось Лайзеру тринадцать лет, еврейское совершеннолетие. Решалась его судьба. К этому времени он был уже довольно начитан. Читал он по-русски с восьми лет, и на селе единственный, кроме отца, умел читать по-русски. Выписывали для чтения "Копейку". Л.Б. прочитал всю сельскую библиотеку, довольно большую. Библиотекарем был Черненко. Прочел Диккенса, сборники товарищества "Знание", Чирикова, Л.Андреева, Метерлинка, Ибсена и др. Помнит, как русские рекруты, осенью того года ходившие по селу и хулиганившие, требовавшие с евреев денег на водку, изорвали библиотечного Свифта. Л.Б. писал письма для солдаток, они за это ему давали три-пять яиц за письмо.

Жили тяжело, селедка стоила 3 копейки, пуд муки — 50-70 копеек, муку покупали у мельника и часто приходилось упрашивать Фаню одолжить денег на муку, чем отец бывал очень рассержен.

Торговать Лейзер наотрез отказался, в отличие от своих сверстников, которые с детства уже втягивались в операции по перепродаже и обмену. Помогло ему то, что он считался сыном благородных родителей, хотя Аврааму и Якову это торговать не помешало. Хотели видеть его образованным сами родители, особенно мать, считавшая его очень способным и прочившая сыну большое будущее. Хотели было отдать в учебу часовщику, но раздумали.

Учился Лайзер в основном сам. Отец купил ему старую арифметику в Новгород-Северском, ближайшем к Машеву городе, и Л.Б. сам овладевал дробями, "одолел и числитель, и знаменатель". Учил немецкий по самоучителю. В селе было только два русских ровесника, с которыми ему разрешалось играть (с "простыми" не позволяли): сын врача Владыкин и сын почтового чиновника Романевич. Они были гимназистами и, приезжая на лето, учили Лайзера грамматике, за что его и эксплуатировали — заставляли рыть им червяков для рыбалки, лазить на крышу за заброшенным мячом и т.д. Кроме того, Лейзер просил учить его всех приезжающих — особенно грамматике и падежам.

Лейзер не мечтал о религиозном образовании. Знание Талмуда, например, проверяли, открыв его в любом месте и проколов иголкой несколько страниц — надо было, не перелистывая, сказать, на какой странице что написано в месте прокола. Другого же, светского образования, старые евреи часто боялись, так как видели безбожие образованных. Лейзер мечтал стать врачом, как и многие молодые евреи того времени. "Доктор" — это звучало. Кроме того, на селе только семья Владыкина жила хорошо и интересно, интеллектуально.

Учили евреи тогда в основном экстерном. В гимназиях училось лишь 3% евреев. "Я экстерничаю за пять классов" — "А я за семь". Гордо представлялись: "Экстерн". Экстерничать за восемь классов было очень трудно, почти всех евреев резали на экзаменах. В разных городах было разное отношение к евреям и поэтому выбирали город для сдачи экзаменов экстерном. Хорошо принимали в Мстиславле-Смоленском, в Бобруйске.

В 1906 году мать повезла Лейзера в Новгород-Северский. Перед отъездом он написал "автобиографическую драму" на еврейском языке. Первое действие кончалось тем, что отец, вынося на подводу вещи, говорил: "Шана габа Лейзер агой", то есть: "В будущем году Лейзер станет безбожником", вместо традиционного: "Шана габа Ирушалаим" — "в будущем году будем в Иерусалиме".

* * *

В Новгород-Северском купили у старьевщицы тяжелое ватное пальто и у нее же снял угол Лейзер, с питанием. Муж старьевщицы был слепой старик, по слухам — бывший вор. Сын у нее тоже был экстерн. Кормила она с основном фасолевым супом, которого с тех пор Л.Б. терпеть не мог.

Жил он тем, что давал уроки, в основном — односельчанам, за два рубля в месяц или за обеды. Учился и сам — бесплатно. Экстерны-евреи часто обучали друг друга бесплатно. Уроки же давали тем, кто побогаче. За две зимы Лейзер прошел программу почти шести классов, но еще плохо говорил по-русски: "Нате вам два копейки и меня постригите".

Через два года он вернулся в село, чтобы заработать деньги на гимназию. В Гомеле была еврейская гимназия "без прав" доктора Ратнера. "Без прав"' означало то, что не имела гимназия права принимать экзамены, а были "депутатские экзамены, принимавшиеся приезжей комиссий за все восемь классов сразу. Обучение у Ратнера стоило полтораста рублей в год.

Два года Лейзер был меламедом, учил детей, в том числе и трех племянников. Платили ему вдвое больше, чем обычному меламеду, за то, что преподавал русский язык и, кроме того, еврейский, кроме Торы под "дыкдуку", грамматике. Это называлось "модерн". Он "учил диктанту"! Платили по сезонам: за пять с половиной месяцев занятий с 8 утра до 7 вечера платили по 10-15 рублей с человека. Такой сезон назывался "зманом". Было около 12 учеников, и за четыре эмана он накопил 250 рублей.

В то же время в селе жила ссыльная студентка из Одессы, Ида Атлас. Она жила одна и зарабатывала тем, что готовила в гимназию девочек. Она "взяла шефство" над Лейзером, снабжала его художественной литературой и политической. Запомнилась брошюрка "Пауки и мухи" в красной обложке. Вместе с ней они разбирали книги, например, "Синюю птицу". От отца за политические брошюрки влетело - не потому, что он был очень ортодоксален, он и сам был достаточным вольнодумцем, а потому, что отец боялся неприятностей.

В 1909 году, весной, Лейзер отправился в Бобруйск сдавать экзамены. Частная русская гимназия Годыцкого-Цвирко была "с правами". Один из богатых еврейских гимназистов (несколько их все-таки учились в гимназии) взял его к себе на квартиру. Фамилия его была Алеккер, в 1936 году Лейзер встретил его сестру. Гимназист он был веселый, играл в карты.

Экзамены за шесть классов Лейзер сдал почти на все пятерки. Разговор о приеме успехом не увенчался. "Найдите мне 18 христиан, тогда я вместе с ними могу принять и вас" — сказал ему директор. Дали справку о сдаче экзаменов за шесть классов.

Осенью того же года Фаня отвезла его в Гомель. Он поступил к Ратнеру. Жил у лавочницы. Его детская мечта исполнилась он получил фуражку с кокардой. Поступил Лейзер сразу в шестой класс, нанял репетитора Сурдина. Опять давал уроки — это было интересно, если ученик не дурак, но трудно. Богатые евреи (это зависело от родителей) относились к репетитору хуже русских.

В гимназии проучился он три года. Преподавали и еврейскую историю. Преподавали в гимназии в основном те, кто не имел права преподавать в казенных гимназиях и, следовательно, вольнодумцы: Саввич, Гурвич, Коган. Латинист Коган увлекал класс Горацием и Овидием. Даже самые хулиганы замирали, когда он произносил: "Пирам! О, Пирам!"

На депутатских экзаменах Лейзер попал в число трех отличников. Все трое собрались на медицинский. Но в 1913 году министр Кассо отменил прием евреев с медалями в университеты и ввел для них общую жеребьевку. В Московский университет попал один из худших учеников — Финкельштейн, а один из отличников — в Варшавский политихникум. Лейзер подавал заявления в три института — Петербургский, Московский (на юридический факультет и еще куда-то), но нигде не приняли! Тогда он стал мечтать о загранице.

II

Л.Б. вместе с четырьмя другими евреями собрались ехать из Гомеля в Швейцарию. Заграничные паспорта выдавал губернатор Могилевской губернии, Лейзер подал заявление могилевскому губернатору, но пришел отказ с мотивировкой: участие в еврейской кассе взаимопомощи. Тогда Л.Б. поехал в Могилев, дал двадцать рублей секретарю канцелярии, тот представил его в приемной губернатору Пильцу и все сразу уладилось.

Вместе с Л.Б. поехал Плоткин и еще двое человек. Они взяли билеты в Берн, где была колония "ратников" (т.е. выпускников гимназии Ратнера). Денег у Лазаря было на несколько месяцев, а после того, как они кончились, он собирался давать уроки детям богатых евреев.

В Берлине они поехали с вокзала к сестре Плоткина, которая жила в Шарлоттенбурге. О Метро они не знали, и взяли такси. Глядя на такое непозволительное мотовство и на их форму с золочеными пуговицами, их приняли за пьяных солдат. В Берлине они оделись в гражданскую одежду в магазине "Леба", купили даже тросточки. Потом Лазарь забыл свою тросточку в доме, где они остановились, у сестры Плоткина, и ее там сохранили, пока он не зашел за ней на обратном пути в Россию.

В Берн они приехали лишь в конце февраля 1914 года. Для обучения в университет требовался лишь аттестат и оплата каждого курса лекций, который студент желал прослушать. Ректором университета был Бьюрги. Поразила торжественная церемония посвящения в студенты. Жил Лазарь в комнатке, снятой за пять франков в месяц у рабочего-каменотеса на Песталоцци-штрассе, около Альп.

Лекции читали на немецком языке и для практики в нем Лазарь читал на немецком русские книги знакомого содержания: "Войну и мир", Горького.

Сразу нахлынуло так много нового и неизвестного, что Лазарь жалея время, откладывал репетиторство со дня на день.

В июне пришло письмо от отца, который сообщал, что Лазаря призывают в армию, и за неявку сына ему грозит штраф в триста рублей. Пришлось возвращаться.

В Берлине Лазарь Борисович наблюдал парад Вильгельма II.

Идти воевать за "веру, царя и отечество", евреи хотели меньше чем кто бы то ни было. Старший брат, Абрам, одолжил Лазарю 200 рублей, сто дали исправнику и сто воинскому начальнику через протекцию еврейского "помещика" Фридкина. Специальной мазью усилили нервную экзему, и в конце концов Лазарь получил белый билет. Тогда он снова поехал в Гомель, где уже шла война. Снова начал давать уроки. В одной семье по фамилии Годельф ему предложили выгодный брак — 25000 приданого и обучение за границей, но Лазарь отказался — он любил другую гомельчанку.

Осенью 1915 года Лазарь поехал в Петроград, где поступил в психо-невролгический институт Бехтерева, который не давал, однако, права жительства. Обучение длилось шесть лет, но Лазарь поступил сразу на второй курс, так как на первом обучали гуманитарным наукам. Институт отличался вольнодумной профессурой. Запомнился, например, литератор Грузенберг.

Жил Лазарь опять уроками. Искал их он через объявления в "Новом времени". Уроки попадались хорошие. Иногда хватало не только на собственное житье, но и на то, чтобы послать несколько рублей отцу.

Запомнились такие ученики как, например, дети владельца железных дорог Андреева, женатого на Мамонтовой, сестра которой в свою очередь была замужем за великим князем. В доме Андреева бывали Собинов, Шаляпин, и Лазарь, который два или три раза был на общих обедах, видел Рейнбота, Симоновского, Рубинштейна.

Мальчик Андреева учился в кадетском корпусе, девочка — кажется в Смольном. У них был и еще учитель — итальянец, учивший их играть а гитаре.

Главой в семье была жена, разыгрывавшая из себя либералку и очень покровительствовавшей Лазарю.

На две первые недели 1917 года Андреева взяла Лазаря в свое имение в Тверской губернии. Там он на праздновании Нового года прочел довольно революционное по духу сочиненное им же стихотворение — даже пристав поинтересовался, кто это такой. Лазарь ухаживал там за внучкой барона Клодта. Эти две недели напоминали пир во время чумы.

Относились в этой семье к Лазарю как к равному, хотя он был и революционером, и евреем.

Уже после Октябрьской революции Лазарь, исполняя обязанности милиционера, встретил Мамонтову — в валенках и с ковриком, который она несла продавать. Она обняла Лазаря, заплакала, но не жаловалась. Рассказала, что Андреев умер от паралича сразу после революции. Их переселили в маленькую комнатку. Дочь пошла работать в продовольственную управу — надо было "учесть момент". "Что ж, мы свое прожили", — повторила несколько раз Мамонтова.

Вернувшись с юденического фронта Лазарь зашел к ним, зашел занес полбуханки хлеба. В семнадцатом году между домом Андреевых-Мамонтовых и Царским селом была чуть ли не прямая связь, можно было наблюдать реакцию на революционные события самых верхних кругов.

Он давал уроки и внуку Л.Н.Толстого, сыну Ильи, который учился в Лицее, жил на Мойке. Даже после революции, Лазарю, когда он приходил на урок, подавали кусочек жареной куропатки и стакан кофе.

Запомнилась дочка писателя Игнатьева, жила на Кирочной, возле Таврического дворца.

С сыном князя Шиманского (Паши-хана), лодырем и собачником, у Лазаря был уговор: "Вы студент, вам нужно зарабатывать. Вы меня не спрашивайте, отцу говорите, что все хорошо, а я лучше вам про собак рассказывать буду". Его и его мать Лазарь встретил позже, когда вместе с Ольгой Семеновной они сидели в дешевой кухмистерской. Парень встал и поклонился, а мать его покраснела. Лазарь поклонился матери.

Много было уроков по подготовке в вузы, в основном среди эстонок, латышей. "За аттестат зрелости" — называли они такие уроки. В семьях богатых евреев, как правило, к репетитору относились пренебрежительно, у богатых русских лучше.

Жили евреи-студенты нелегально, на Херсонской и Рождественской улицах. Платили за это дворнику и уряднику. Боялись облав, и дворник их предупреждал — они пережидали облавы, гуляя по улица. Этот быт описан у Успенского в "Записках старого петербуржца".

В 1916 году был отменен указ Кассо, о неприеме медалистов в университеты. Лазарь, воспользовавшись этим, поступил параллельно на юридический факультет, получив при этом право жительства. Слушал лекции Кони, Петрожицкого, Овсянникова-Куликовского. Лазарь познакомился с эсером Бурцевым, разоблачившим Азефа, и тот водил его с Ольгой Семеновной в Думу.

При институте Бехтерева был кружок эсперанто, которым руководила Оля Гольдберг. Она училась на естественном факультете, на который перешла с медицинского — не могла резать лягушек. Жила она на Разъезжей улице, ходила в черном бархатном костюме с вуалькой. Была она дочерью портного, отца звали Шлойме (Соломон) Гольберг, или Семен Златогоров. Ольга была в ссылке на Мудьюге — 1908-1910 годах, попала туда как эсерка. Училась она в Брянской гимназии за счет пожертвований богатых евреев.

Лазарь быстро изучил эсперанто и еще быстрее влюбился в Ольгу.

Январь и февраль 1917 года ознаменовались нехваткой продовольствия, студенческими и рабочими волнениями. Институт Бехтерева был одним из самых революционных, потому что в нем было много бедных евреев. Институтский вожак Рошаль позднее стал вождем балтийских моряков, выдвинулся большевик Цви, Блюмкин.

27 февраля в Таврическом дворце Лазарь и Ольга получили мандат и машину с двумя солдатами, ездили на остров Голодай за продовольствием для солдат Таврического дворца.

После февраля Лазарь съездил к Оле в Горки.

1 мая 1917 года был проведен митинг на эсперанто, перед этим Лазарь, активно его готовивший, участвовал в визите к Керенскому по поводу всеобщего изучения эсперанто.

Летом 1917 Украина была оккупирована. Ольга осталась на нашей стороне в Горках, Лазарь перебрался в Машево, так как хотел навестить престарелых родителей. В селе побывали и немцы, и русские. Немцы нашли учебник Эсперанто. "А — студент..." Забрали одну коробку монпансье. Заходили и две дюжины красноармейцев, забрали белье и вторую коробку. В потайном дне чемодана он хранил сахар, и он уцелел. Машевские крестьяне выбрали его и еще одного крестьянина Черненко ходатаями в Днепропетровск, где они купили для Машева вагон пшеничной муки. С трудом удалось уехать и вернуться к Оле.

После Октября продолжались занятия в институте. Шло быстрое расслоение студенчества — за революцию и против. Лазарь на одной из первых лекций предложил послать приветствие Луначарскому. После больших прений действительно послали телеграмму. В 1918 году состоялся выпускной вечер врачей курса. Лазарь ездил просить у Луначарского продукты для этого вечера.

После революции по решению Наркомпроса институту было выделено общежитие — здание северной гостиницы. Лазарь был комендантом, выселял оттуда проституток и другие "элементы". У некоторых проституток стены были увешаны иконами. Гостиница не отапливалась, всем были розданы по два одеяла, которые выпускники не забывали прихватить с собой, покидая город. Ресторан превратили в столовую для студентов и преподавателей. Суп, вобла — "карие глазки" и тому подобная еда. Иногда обедал там и Бехтерев.

В 1918 году Лазарь вступил в группу "сочувствующих РКПб, то есть стал кандидатом в члены партии — необходимый же стаж был тогда полгода.

В декабря 1919 года должен был состояться выпуск: за три месяца до этого началось наступление Юденича. Лазарь один со всего курса пошел добровольцем. Стал он начальником перевязочного пункта, где было еще тридцать женщин и один завхоз. Сначала этот пункт стоял у Черной речки, около Царского Села. Завхозу удалось раздобыть котел — и то было божьим даром. Регулярной армии как таковой еще не было. Рабочие и матросские отряды были основной формой армии. Впервые подорвали танк — все ходили и удивлялись этой машиной. Медицинская практика была в избытке, хотя и отличалась от академической. Например, было много раненных в живот, а Лазарь знал только, что нельзя им давать воду. Много приходилось ампутировать. Казахи и другие национальности, мобилизованные впервые, воевать не хотели и стреляли себе в руку или в ногу. Лазарь так и указывал в диагнозе: "Самострел". Женщины на медпункте были разные. Запомнилась Васильева, эстонка Адаменос — высокая, здоровая.

В декабре Лазарь вернулся в Петербург, сдавать экзамены. После этого получил назначение начальником санчасти (еще не сформированной) в Вологду — 18 дивизия 116 полка. Обстановка того времени и места описана в книге "Северные зори". Лазарь сам формировал всю санчасть. Командир дивизии был потом начальником академии им. Фрунзе. Командир полка — Розанов, комиссар — Малышев, секретарь парткома — Даманский.

III

беседа 29.II.1972 года

18 дивизия находилась в составе 7-й армии. Начсанарма Кульмин был строгим, требовательным человеком, неукоснительно следившим за выполнением лозунга Семашко: "Или социализм победит вошь, или вошь победит социализм".

Дивизия двигалась к Архангельску. Запомнилось село Шелекса в тайге, с незамерзающим озером. К северу от Шелексы после победы над англичанами дивизия достались трофеи, в частности: овчинные полушубки с непромокаемым верхом. Были захвачены склады продуктов, много было какао, шоколада. Солдаты знали о какао понаслышке, заваривали банку на котелок и удивлялись, как англичане могли пить такую горечь. В Архангельск полк не вошел — дивизию перебросили на карельский фронт, против Миллера.

В Вологде, по пути в Карелию, Лазарь встретил своего однокурсника Гриншпуна, врача для проручений при начсанарме. Узнав, что все солдаты были вымыты день назад, Гришпун подписал акт о мытье солдат в Вологде. Были поданы продезинфицированные и запломбированные (боролись с сыпным тифом) вагоны. За пять минут до отправления на вокзал явился сам Кульмин. Нашел на воротничке одного из солдат вошь. Приказал задержать эшелон, вызвал Лазаря на доклад в санчасть армии. Изругал и передал дело в трибунал.

Эшелон пришел в Карелию. В апреле 1920 года расположились в Новолок-Озере. Лазарь был начальником бригадного госпиталя одновременно с должностью начсанполка. В мае начал таять снег, дороги стали непроходимыми, связь с Петрозаводском была только по радио. Кулаки-карелы прятали колеса от телег в озерах. Продукты доставляли волоком, на прицепленной к лошади оглобле. В это время пришел вызов Лазаря Борисовича на допрос в трибунал,в Петрозаводск. Было отвечено, что проехать невозможно, и дело на этом заглохло.

Полька-католичка, работавшая в госпитале сестрой, учила Л.Б. польскому языку по Евангелию. Л.Б. носил черную бороду. 18 марта он выступил с лекцией перед бригадой, в Медвежьей горе.

В июле состоялась передислокация — на польский фронт. Ехали через Витебск. Лазарь получил на сутки отпуск и поехал в Горки. Там была новорожденная Муся. Так как брак до сих пор не был оформлен, а семье красноармейца выдавали красную звезду на получение добавочных продуктов, то Лазарь пошел с Ольгой и за ручку с Дэей оформить брак в загсе. Часть он нагнал под Бобруйском.

Дивизия участвовала в наступлении Тухачевского на Варшаву, в форсировании Немана.

На берегу Немана, проснувшись на телеге, Лазарь увидел в стоявшей рядом телеге своего однокурсника Бродерзона, брата известного еврейского поэта, впоследствии репрессированного. Тот работал врачом в соседней бригаде.

Не хватало оружия, продовольствия, хотя было много мяса — конфисковывали скот. Не было соли. У многих солдат была куриная слепота, не могли вечером наступать. Лазарь сам руководил раздачей им сырой печенки.

В одном фольварке была обнаружена богатая библиотека. Лазарь зашел туда и настолько увлекся чтением, что не заметил начала обстрела. В библиотеку попал снаряд и его спасло только то, что упавшие на него шкафы с книгами загородили его от других обломков.

Однажды на штаб полка и санчасть напали зашедшие с тыла драгуны. Выручил бросившийся за пулемет комендант Даманский. На земле остались несколько десятков молодых поляков, раненых в живот. Наши солдаты были настроены так враждебно, что даже отказывались оказывать им помощь.

Однажды в санчасть прибежал белорус. Его хутор был на ничейной земле, а жена мучилась трудными родами. С разрешения комполка Лазарь с сестрой пополз за белорусом по ржаному полю к хутору. Женщина уже родила. Лазарь оказал ей хирургическую помощь. Когда ползли обратно, начался обстрел и сестра была убита.

Однажды пили чай в занятой деревне. К Лазарю пришел комбат Пронин, высокий, плечистый, красивый. Жаловался, что побаливает сердце. Лазарь угостил его чаем, дал капли. Вечером Пронин пошел в разведку. В бутылку с зажигательной смесью на поясе попала шальная пуля. Он погиб. Утром прошли уже мимо холмика с надписью.

Когда подошли к Праге, предместью Варшавы, и от Варшавы отделяла только Висла, доже были видны здания города, по нашим растянувшимся частям ударили польские войска под командованием француза Вейгана. Началось отступление. Санитарный обоз полка, насчитывавший 20 телег с раненными, во время боя попал в окружение. Конница Гая, находившаяся справа, прорвалась на германскую территорию. Командир и санитар исчезли. Санчасть была окружена и, естественно, сдалась без сопротивления. Персонал санчасти в врачей соседних подразделений погнали в село погнали в село и заперли в сарай. Сняли сапоги и одежду, дали вместо них отрепья. По одному вызывали на допрос. Потом повели босиком через деревню. Подбегали поляки, били пленных, ругались. Конвой им не мешал. Затем эшелоном их отправили в крепость Новогеоргиевск.

Поляки выискивали среди пленных жидов и комиссаров. За выданных обещали хлеб и консервы. Но красноармейцы не выдавали. Лазарь ночью осколком стекла срезал бороду, весь изранившись.

Ночью раздались выстрелы — расстреляли и сестру-польку, учившую Лазаря польскому — за измену родине. Врача Каца избили до полусмерти за еврейскую внешность. Лазарь ночью зашил в подтяжки сою врачебную печать, сняв ее в деревяшки.

Их Новогеоргиевска семерых врачей (из них одну женщину) отправили в Варшаву. Временно поместили в местную комендатуру на Плац Саский (Саксонская площадь). Ночью врывались пьяные офицеры, скандалили, предлагали идти на службу в польскую армию. Особенно трудно приходилось женщине — уборная была только мужская, а проводить ее никто из пленных не мог.

Из комендатуры их направили в лагерь военнопленных Рембертово. Там Лазарь встретился с однокурсником Темкиным. Начальником лагеря был полковник Антошевич, бывший офицер русской армии. Охранниками поставили 15-летних мальчишек, одев их в военную форму. Когда кто-нибудь ночью выходил в уборную, "постерунок" (часовой) окликал его "кто идже", но нарочно тихо, а после третьего раза по праву стрелял. Утром по дороге в уборную находили убитых. Лазарь и Темкин обратились по поводу этих случаев к Антошевичу (они принимали больных пленных в лагерном медпункте, но он ответил, что сам приказал обращаться с большевиками, как с собаками.

В поселке около лагеря жило много евреев, но пленные не могли с ними связаться. В праздник Йом-Кипур Лазарь и Темкин (конечно, не верующие) обратились в канцелярию с просьбой разрешить им помолиться в синагоге. Они не ожидали положительного ответа, но религиозность в лагере поощрялась и им тут же выдали пропуск. Они пришли в синагогу, евреи встретили их приветливо, усадили, дали молитвенники. Через два часа в синагогу ворвалось несколько вооруженных солдат — в самый разгар молитвы. Поднялся страшный переполох. Солдаты кричали: "Вы прячете пленных". Оказывается, в эту ночь бежали двое пленных и солдаты "напали на след". Евреи перепугались — им и так жилось очень не сладко среди поляков, настроенных антисемитски. Но Лазарь и Темкин показали пропуск, дело выяснилось, и у евреев отлегло от сердца. Почти весь день Лазарь и Темкин провели в синагоге. После молитв, часов в шесть вечера, появилась первая звезда и кончился пост. Евреи натащили кучу еды. Лазарь и Темкин целую корзину продуктов притащили в лагерь. С тех пор с евреями и поддерживалась связь, и они оказывали пленным посильную помощь.

Из Рембертова их отправили в крепость Осовец, где они пробыли несколько месяцев. Лазарь работал врачом в госпитале для венерических больных. Здесь было неплохо, хотя передвижение было ограничено. Лазарь и Темкин одновременно заболели возвратным тифом. Врачи в барак не заходили — больные предоставлены были самим себе. К счастью, приступы у них не совпадали. Когда Лазарь лежал пластом, за ним мог ухаживать Темкин, а Лазарь ухаживал за ним, когда ему самому становилось легче, а у Темкина начинался приступ. Болели около двух месяцев. Но про них узнали местные евреи (вольные). К ним пришла девушка-еврейка — под видом жены ремонтного рабочего, пройдя на территорию лагеря. Ухаживала, приносила продукты. Из Осовца Лазарь написал польке Шишко, жившей в Варшаве, которая во время учебы в Петрограде была в обществе эсперантистов. Она по его просьбе прислала ему несколько книг на эсперанто.

Из Осовца их перевели в лагерь Тухоль по Бидгощем. Это был "польский коридор", выделенный Польше для подступа к морю, по Версальскому договору. Бараки были врыты наполовину в землю, находились в ужасном состоянии — раньше это был немецкий лагерь для русских военнопленных. Пищу пленным приносили в бочках. Были организованы занятия английским языком — вел их англичанин из американского общества ИМКА. Лазарь организовал кружок эсперантистов. Играли в шахматы.

Война с Польшей кончилась, заключался Рижский договор. Шел обмен военнопленных. В лагере велась политическая работа. Но сказывалась оторванность от страны, не было никаких сведений о положении в России. Только белогвардейская газетка из Варшавы что-то писала, но искажая до неузнаваемости.

В Варшаве было создано представительство по обмену пленных, и часть пленных действительно отправляли. Однако врачей и командный состав поляки не отпускали, требуя, по слухам, за каждого двух-трех ксендзов. В связи с плохим питанием пленные объявили голодовку, проведя неделю в карцере без пищи. Об этом удалось сообщить в представительство, и приехал товарищ из Варшавы. Пленных выстроили во дворе. Открыто жаловаться никто не осмелился, чтобы надзиратели не вымещали злобу после отъезда представителя. Тот успел шепнуть пленным, чтобы они бежали сами и добирались до представительства.

Стали бежать. Первым бежал врач Иргер. Он перешел границу, послал открытку Оле. (Это было уже третье известие от Лазаря — первое было переслано через эсперантистов в Ригу, потом в Россию, а второе, тоже на эсперанто — через Америку.)

Лазарь готовился к побегу. Он обменял свою шинель на гражданское пальто, и в назначенный вечер военнопленные, работавшие на кухне вынесли в корзинах пять человек на кухню, которая была недалеко от проволочного заграждения. Это было в начале декабря. Ночью полезли, прорыв земле углубление, под проволокой. По глубокому снегу дошли до окраины села. В польском коридоре жило много немцев, ненавидевших поляков и готовых помочь пленным. Около села проходила железная дорога. Нужно было угадать, где живут немцы. Один пошел на разведку в том, где, как оказалось, жил польский жандарм — не вернулся. Тем временем взошла луна, надо было торопиться. Послали другого — в отдаленный домик. Там оказались немцы. Пустили в сарай, хозяйка встала, приготовила кофе с хлебом. У Лазаря все карманы были набиты лекарствами и бинтами. Он оказал кое-какую помощь семье немца, после чего его стали звать в другие дома, где расплачивались за лечение продуктами.

Вечером следующего дня немец проводил их на станцию. Они спрятались за штабеля дров. Один из них пошел и купил в кассе пять билетов до Варшавы. Когда подошел поезд, он нечаянно крикнул: "садитесь, товарищи!" Пленные перепугались, но обошлось. Сели в пустой вагон, чуть ли не товарный. Сели по углам, опустили кепки, как рабочие. Лазарь держал демонстративно в руках буржуазную газету "Речь Посполита".

В Варшаве были утром. Гуськом, на расстоянии метра в десять друг от друга добрались до представительства. Там им выдали справки о том, что они — белоэмигранты, которым разрешено вернуться на родину. Лазарь сдал свою печать. Им посоветовали перейти границу попозже, в ночь под Новый год. Временно их поселил в Повонски, варшавских трущобах. Лазарь жил у какого-то вора, который уходил по ночам. Лазарь охранял его вещи, прислуживал, вор кормил его. Бедственнее всех в Повонски жили румынские евреи, которых часто избивали. Так Лазарь прожил почти месяц. Пару раз он даже рискнул прогуляться по Варшаве — с той же спасительной газетой в руках.

Под Новый год они поехали к границе и перешли ее к северу от Барановичей. Помог крестьянин — поляк, которому они отдали то белье, без которого могли обойтись и пр.

Перейдя границу, они отправились к станции, где находилась наша комиссия. Встретили пограничника и бросились его обнимать. Начальник заставы ждал врача, но жена уже родила до их прихода. Он отдал их, отдал Лазарю печать, которую ему уже переслали, и дал им направление в Смоленск, "для проверки".

(Когда они бежали, предводительствовал пленными Шульга, донской казак, строевой командир, усатый. Темкин уехал раньше, по обмену, женившись на пленной, зубном враче — с Лазарем она целовалась, а за Темкина вышла. Отец Темкина написал Оле письмо. Еще одно письмо Оля написала выбравшаяся каким-то образом из плена артистка, жена комдива.)

Проезжая через Оршу, Лазарь забежал на станцию и позвонил от начальника станции в Горки, Минкину. Тот побежал и позвал Олю "играть в карты". Она пришла, ей дали трубку, она услыхала голос Лазаря и упала в обморок.

В Смоленске Лазарь провел две недели. Он предал привезенные списки погибших пленных и предателей.

Через две недели он, наконец, вернулся домой. По дороге, когда он просился в битком набитый вагон, его голос услышала Верочка, племянница, возвращавшаяся с акушерских курсов.

Оля выглядела плохо, дети тоже были худые и изможденные. Кроме школы Оля давала частные уроки — два килограмма картошки в месяц плата. Помогали братья. Гирша и Борис.

Через неделю пришел вызов из военкомата — Лазаря хотели направить в Среднюю Азию. Он связался с зав. Гомельским Губздравом — Злотниковым, и тот, помня что Лазарь в 1919 году заведовал горздравом в Горках несколько месяцев, поехал с ним в Москву, и добился того, чтобы его оставили в Горках, по закону о возвращении добровльцев на прежнюю работу. Коллегия минздрава (замнарком Соловьев) Лазаря оставила.

IV

Беседа 10 декабря 1976 года

В начале 1922 года, когда Лазарь вернулся в Горки "по демобилизации" и стал заведующим Горецким уездным отделом здравоохранения, совмещая это с работой в инфекционном бараке, председателем исполкома был Голодед, позже ставший председателем совнаркома Белоруссии. (В 1937 г. покончил с собой, выбросился из окна.)

Основной задачей было тогда сохранение сети здравоохранения. Ее центром была Горецкая уездная больница на пятьдесят коек, главврачом был Лебедев. За городом был инфекционный барак, которым заведовал 80-летний немец Лихтенштейн. Бала больница в городе Ляды, фельдшерский пункт в Рассказово (Ленино), были больницы и пункты в других городках и местечках (Лоев, Шклов и т.п.).

Была такая песенка:

На местечко Лядуну,

Городскому раввину

Шнеерсону

Девальвация была страшная. Зарплата исчислялась в миллионах, но значила мало и обесценивалась быстро. Лазарь бежал в финотдел наперегонки с зав. районо — чтобы успеть получить раздать и истратить деньги в этот же день, до новой девальвации.

В больницах страховая касса имелась только для рабочих, и государственное питание обеспечивалось только им. Крестьяне жили на самоснабжении. Лазарь организовал "самострахование крестьян", — за десять килограмм хлеба в год (или крупы, плотно) выдавалась страховая книжка, гарантировавшая лекарства, питание, лечение и даже отправку в Смоленск при необходимости. Наибеднейшие крестьяне от взносов освобождались. Из полученных фондов часть шла на дополнительный к зарплате паек врачам (пуд в месяц) и среднему персоналу (0,5 пуда). 2 пуда в то время стоила швейная машинка. Часть шла на питание. Часть обменивалась в Витебске на лекарства, инструменты и перевязочные материалы. За спиртом ездили в Могилев, на спиртовой завод.

Почин был поддержан и распространен на другие уезды Смоленской и Могилевской области. Были статьи в газетах. И крестьяне, и мед. персонал были довольны. Лазаря вызвали на коллегию министерства (с цифрами и диаграммами) в Москву, председательствовал Семашко, и он получил одобрение. Против самострахования была статья Ланишевского, на которую Лазарь ответил статьей "Самострахование или самопрозябание?" Голодед поддерживал Лазаря в этой кампании. Статья была в журнала "Соц. страхование" за 1922 или 1923 год.

Из числа сотрудников запомнились фельдшер Галаган, врач Рыскин и др.

Оля преподавала в школе, была директором, руководила курсами повышения квалификации, на которых приглашали выступать крупных специалистов. В ее школе училась будущая вторя жена Бухарина, из семьи Винокуровых, самой уважаемой семьи в городе, с которой Оля дружила. У них было пять дочек, все пошли за революционеров: за Ларина, Милютина, наркома соц. обеспечения, немца — члена Коминтерна.

Племянница Оли Рая была зам. начальника чрезвычайной Комиссии, ходила в военной форме с револьвером. Ее отец заведовал кооперацией. Позже в Москве Рая вышла замуж за ученого, он стал потом профессором. Ее сын сейчас — профессор в Дубне.

В 1922-1923 годах строилась железная дорога Орша-Унеча. Лазарь был по совместительству врачом на этой стройке, он выезжал на вскрытия и т.п. Дорога проходила близ Горок, через лес, где еще были банды зеленых. Рая выезжала на операции против бандитов, участвовала в их поимке. Один раз был приказ о расстреле трех бандитов за подписью Раисы Гольдберг. В пригороде Горок жили крестьяне-антисемиты, и евреи боялись их реакции на этот приказ. При встрече они говорили Гершелу Гольдберг — отцу Раи — "Растреливать-таки бандитов надо, а не надо это еврейке подписывать". ("Нит мин фарф — уптерштрайбойобер — дарфмен шисун Гершеле").

В инфекционном бараке была высокая смертность персонала. Работать там было трудно. Жители городка все были друг с другом знакомы и позволяли себе ночью стучать в окно квартиры Лазаря и просить: "Голдочка, спроси у мужа, можно ли принести моей дочке компот в больницу".

В городе действовал земледельческий институт. Студенты были в основном из еврейской бедноты, из них вышло много революционеров. Пепельница-голова — пресс-папье были куплены на распродаже вещей одного из профессоров того института.

После смерти отца Лазарь перевез мать в Горки.

Синагога была около бани (в которой был "миква", бассейн для омовений женщин после менструаций).

В 1924 году, перед отъездом в Иваново, родилась Нелли, названная так в лесть Ленина.

В 1924 году зав. Смоленским райздравотделом Донской переехал в Иваново, где здравоохранение было в упадке (бывшие фабричные врачи, частная практика и т.д.) Он через министерство подбирал кадры, и по командировке Семашко Лазарь был переведен в город Середу (Фурманово) — зав. рай. здрав. отделом и врачом больницы.

В Середе было несколько текстильных фабрик, пестрых по составу (от чуть ли не мануфактуры до современного четырехэтажного корпуса). Был жив их прежний владелец — он работал сторожем, а дети его успели эмигрировать в Париж. Недалеко от Середы находился город Плес, дача Шаляпина, которую Лазарь реквизировал для детдома.

Председатель Середского исполкома был матросом, ходил в тельняшке. Не было поликлиники. Лазарь добился, чтобы один из старых фабричных корпусов отдали под поликлинику. Занялся подбором кадров, организацией фельдшерской школы. Оля работала в школе. Жили они в двухкомнатной квартире в фабричном доме, с мебелью, с кухней. В Горках же снимали квартиру у Абакумова.

В 1925 году умерла Нелли. Лазарь не мог оставаться в Середе, и его перевели в Шую. Обстановка здесь была хуже. Медициной занимались два брата Зимины — зятья бывших фабрикантов. Они занимались "абортмахерством" (незаконными абортами), освобождением от воинской службы и другими махинациями. Всячески препятствовали приезду новых врачей. Была хорошая больница с хорошим хирургом Агпетовым. Поликлиники не было: Зимины принимали рабочих на фабрике.

Пред. горисполкома Григорьева выделила дом для общежития новых врачей, квартиру для Лазаря. Кадры он набирал по переписке (даже Ромашкевича из Машева пригласил, с которым познакомился, когда ездил за матерью). Гинеколог Бернштейн приехал, окулист Краснер, женившейся на француженке. С этими врачами организовали поликлинику.

Началась настоящая война с Зимиными (те компрометировали новых врачей среди рабочих). На приеме у гинеколога ткачиха, увидев, как он надевает стерильные перчатки, спрыгнула с кресла и побежала в цех с криком: "навезли врачей-буржуев, которые стыдятся без перчаток коснуться рабочего тела! Бросай работу!" Цех встал. Позвонили из райкома Лазарю, он поехал в цех и сумел успокоить толпу.

В Шуе Лазарь работал до 1927 года, когда он поехал работать в Тамбов, где было засилье врачей, бывших помещиков, антисоветски настроенных после рейда Мамонтова.

V

В Тамбове ларингологом был толстый врач с закрученными усами, бывший "лейб-медик" губернаторши, бывший и сам городской голова, владелец дома. Терапевт Андреев был бывшим помещиком. Один был просоветский — врач Лебедев.

Стоило огромного труда привлечь часть врачей к работе в поликлинике. Поместились в бывшей губернской больнице, главврачам стал армянин Мелехов (его дочка сейчас невропатолог в Москве). Квартиру сняли в одном из корпусов больницы, рядом с главным хирургом Барятинским, зятем Морокина (эсер, член ЦК, бежал за границу).

При осмотре больницы они обнаружили целый корпус монахинь, живших здесь после закрытия их монастыря. В палатах висели иконы и было навалено много барахла. Лазарь с согласия исполкома переселили их в помещичий дом по Тамбовом. Вывозили на телегах, с иконами в руках. По бокам дороги стояли жители, смотрели на изгнание "святых" (зрелище напоминало картину "Боярыня Морозова"). Тамбов богомолен — в нем хранятся останки св. Серафима.

Старые врачи, имевшие контакт и с советскими руководителями, клеветали на новое руководство. Лазарь был заместителем, а заведующим обл. здрав. отдела был Исаак Гинзбург, будущий начальник мед. части Гулага. (В 1938 оду он получил орден Ленина, а утром его забрали на 18 лет). Пользовались для клеветы даже местной печатью, редактором газеты был Лиценгер, немец, МВД-шник. Лазарю помогал обком партии. Зав. отделом финансов при райисполкоме — Зверев, будущий министр финансов.

Оля работала в школе. Дея училась в той же школе, Муся ходила в детский сад. У Лазаря жила племянница Оли — Алта, сейчас она живет в Крыму, в Первомайске, работает санинспектором, а тогда училась в фельдшерской школе.

В Тамбове Лазарь проработал до 1928 года включительно, почти три года.

В г.Липецке при Лазаре была построена больница имени Плеханова. На открытие приезжала жена Плеханова и ее сестра, жена Дейча. В Рязани у Лазаря работал племянник Плеханова.

В Рязани Лазарь проработал с 1929 по 1935 год.

В Тамбове, как и всюду, были очень распространены венерические болезни, особенно сифилис. В местной тюрьме сидело много сифилитиков. Обком послал Лазаря по совместительству работать в мед. части тюрьмы, недолго, до поступления врача. Тюрьма была переполнена Антоновскими бандитами, кулаками.

В Тамбов ссылали троцкистов. Один из них — Заслуцкий — работал зам. зав. РОНО, держался тихо.

Местное ГБ вело тайную кампанию против Лазаря, распуская слух о том, что он польский шпион, но Гинзбург его отстоял.

В 1927 году начался перевод губерний в округа. Тамбовская губерния стала округом Воронежской области. Лазарь устал от административно-организационной работы, после шуйских фабрикантво-врачей и тамбовских врачей-помещиков. Он просился руководить диспансером. В Москву попасть было нельзя (квартирный вопрос), и он поехал в Рязань заведующим окружным венерологическим диспансером, тоже устроился с трудом.

Переехал он туда по путевке Мин. здрава.

Было сначала очень плохо с квартирой. Было холодно — окна с трех сторон, Муся спала на печке. Вторая квартира была с низкими потолками. Третья — хорошая. Лазарь наконец дорвался до врачебной специальности, но ненадолго. Скоро Окр. здрав. отдел привлек его к секретной работе по подготовке к войне. секретарем отдела был племянник Плеханова.

В 1929 году Лазарь стал директором медицинского политехникума, где готовили акушерок, фармацевтов и пр. Потом он стал институтом, там преподавала первая жена Солженицына. Лазарь организовал рабфак для сельских девушек с 4-5 классами образования. За год их готовили к приему на сестринские и акушерские курсы. До сих пор в медицинских пунктах Рязани, Московской и Калужской областей работают выпускницы. И выделяли сельсоветы и обеспечивали довольствием. Это был единственный такого рода почин в области.

На этом рабфаке Оля преподавала русский язык.

В 1930 году по совместительству Лазарь работал заведующим районным и городским здрав. отделами и много времени был в командировке на селе — участвовал в проведении посевных и уборочных компаний. Условия были тяжелые, неурожай, земля песчаная, мало было картошки. Собирали мелкую картошку, которую в Москве браковали. Хрущев, секретарь МГК звонил как-то в Рязань, секретарем там был Щучкин. Однажды Лазарь полез искать картошку в погреб в доме крестьянина, вдовца, жившего с двумя детьми. Картошку он нашел, но брать ее и не думал, но когда он высунулся из погреба, хозяин схватил лопату, но председатель сельсовета его удержал.

Лошадные крестьяне угоняли лошадей в лес. Лазарь и другие крестьяне их искали.