Петр Бицилли

Что следует отрицать в «Утверждениях».

В первых двух, доселе вышедших, книжках «Утверждений» участвуют «старые» и «молодые». Старые известны — и сколь ни ценны статьи некоторых из них, сейчас я их касаться не стану: мне хочется разобраться в том, что «утверждают» молодые. Свою попытку сделать то же самое П. Н. Милюков снабдил двойным заглавием: «На небесах» и «На земле», по-видимому, желая этими формулами подчеркнуть несоответствие между историческими и религиозно-философскими предпосылками «Утверждений» и самими «Утверждениями», т.-е. практически-политическими выводами; между отважным пареньем в заоблачных высях и какой-то связанностью движений на земле. Мне, однако, кажется, что дело обстоит несколько иначе, и что позиция, занятая «на земле» выразителями некоторых новых эмигрантских настроений

соответствует тону, что они на ней увидели, вознесшись «в небеса». Оговариваюсь, что никакого дельного историко-философского построения, которое бы выражало общую идеологию всех объединившихся в новом журнале людей, в «Утверждениях» нет, и что я позволяю себе в дальнейшей действовать по методу подбора косвенных улик, интегрирования намеков, — с риском взвалить на одного ответственность за взгляды другого. Все же думается, что нечто общее увсех идеологов «Утверждений» (повторяю, я говорю о «молодых») есть, и что это общее есть именно то, благодаря чему и получилось поразившее П. Н. Милюкова противоречие, вскрывающее противоречие в самой идеологии. Противоречие это не ново. Оно восходит к эпигонам славянофильства и состоит в превознесении национально-государственной мощи России, наряду с «утверждением» мессианской роли русской культуры, как чуть ли не адекватного осуществления абсолютной Истины. Это связано с противопоставлением русской культуры,абсолютно-ценной, культуре западноевропейской, ценной лишь относительно, а сущности «ошибочной». Русская(=православная=христианская по преимуществу) культура есть задание, возложенное наРоссию самим Провиденьем — недаром же в России возникла «совершенно новая», «определяющая собой... звучание чисто-русской мысли», идея Третьего Рима (Е.Скобцова, Российское Мессианское Призвание, «Утв.» II, 20, курсив мой), — задание, которое Россия неминуемо, фатально вынуждена осуществить — при одном условии: сохранить свое государственное бытие. Поэтому работающие над укреплением государственной мощи России — все равно из каких побуждений, безразлично какими средствами, — тем самым содействуют осуществлению ее мистического призвания. Схема, по которой построена эта философия русской истории, до такой степени стара, ее внутренняя порочность столь часто была предметом критики, что сейчас еще раз опровергать ее просто скучно, да и ненужно. Достаточно напомнить, что, применительно к России, эта схема формулируется в идее «Третьего Рима», идее вовсе не «совершенно-новой» и «чисто-русской», как утверждает только что упомянутый автор, а бывшей простым перенесением на Россию представлений о «Втором Риме», сводившихся к превознесению организованного насилия, творимого во имя конечной супранатуральной цели.

Столь же не нова и органически связанная с идеей единственного) «потенциально-праведного» царства антитеза: Россия — Европа. Евразийцы, как известно, расширили ее: Евразии — Европа. В «Утверждениях» (№ 2) эта антитеза получила новый вид, в статье Вс. Никольского, «Азия и Европа». Европейской культуре, приведшей к «власти материализма», автор противополагает азиатскую, но уже не бурятскую, калмыцкую, татарскую, а «арийскую», т.-е. иранскую а индийскую. Эти две культуры стоят на точке зрения метафизического монизма, как и культура восточно-христианская, — а противоположность культуре за-

падно-христианской, покоящейся, подобно семитской, на принципе метафизического дуализма. До эпохи Возрождения Европа и Азия составляли, культурно, один мир: «и Азия и схоластическая Европа живут в одном общем устремлении к небу — в одной мистике спасения. Через арабов сперва, а крестоносцев затем, индийская метафизика (неоплатонизм) 1) и иранский суфизм проникают в Европу, и пламя азийской мысли освещает весь схоластический период средневековья» (стр. 32). Странно то, что автор, так глубоко проникший в природу монистической культуры и давший в общем прекрасную характеристику ее зарождения и распространения, в то же время допустил грубую ошибку, повторяя устаревшую оценку Возрождения, как времени вторичного обретения «античных богов» (стр. 53), возврата к «классической древности», отрыва от культуры, основанной на метафизическом монизме, на признании единства духа и тела, формы и материи. Автор словно не знает, что как раз в эпоху Возрождения монистическое мировоззрение было окончательно продумано и последовательно развито, у Николая Кузанского, у Пико н Фичино, у Джордано Бруно и Спинозы; не знает, что эта традиция продолжается Лейбницем, Шеллингом, Гегелем, Гете; что к ней примыкает большинство выдающихся мыслителей нашего времени. Можно ли, следовательно, говорить, что Европа только «где-то в подсознании» сохранила — и то лишь «какие-то частицы» единой «арийско-азийской» культуры (стр. 39)?

Ошибка автора — общая ошибка идеологов «Утверждений». Они считают европейскую культуру местной, провинциальной. Они недооценивают в ней того, что обладает универсальным и вечным значением.

С недооценкой европейской культуры, с одной стороны, и с преклонением перед государством, как организованной силой, с другой, связана у молодых идеологов «Утверждений» недооценка демократии, как единственной формы реализации Нации и демократическая Права (с этим стоит в противоречии настойчиво выдвигаемое ими «утверждение» принципа свободы). Очень характерна в этом отношении редакционная оговорка к статье Ф. Степуна «В защиту свободы» (№ 2): «…всемерно утверждая идею свободы (основоположную идею христианства), мы не склонны обязательно связывать ее с «демократическими» формами государственного устройства...» (стр. 19). Не менее характерна фраза из рецензии (подп. Я. М.) на книгу проф. Устрилова: «...к праву (в его данности) автор относится с заслуженным пренебрежением» (№ 2, стр. 139). Что право, само по себе, еще не гарантия свободы — это общее место. Но неужто еще надо повторять, что без права не может быть свободы? Что касается «демократиче-

1) Неоплатонизм, однако, не одно и то же, что индийская метафизика. Неверно и то, что неоплатонизм проникает «через арабов» и крестоносцев. Автор игнорирует роль Псевдо-Дионисия я его западного интерпретатора — Скота Эриугены.

ских форм», то я боюсь, что редакция «Утверждений» допустила, противополагая их фашизму с одной стороны и «советской действительности», как тому, из чего «придется исходить», с другой, подмену понятий: ибо и фашизм, и советская действительность являются отрицанием не форм только, а самих принципов демократии — и прежде всего принципа свободы, утвержденной на законе. Отрицание же принципов демократии влечет за собою и отрицание ее форм: ибо эти формы не случайность, но органическое следствие демократических принципов. Банальное заблуждение, будто формы демократии обусловлены «механистическим», «атомистическим» Мировоззрением эпохи рационализма и будто они не соответствуют действительному строению общества, состоящего не из человеческих атомов, а из «реальных», конкретных, связанных со своей профессией, со своим классом людей. Европейская демократическая мысль, правда, ищет уже давно коррективов к наличной демократии: но дело идет именно о ее усовершенствовании, не о ее отмене. И надо быть слепым, чтобы не видеть, как демократическая практика сама вырабатывает эти коррективы — каковы, например, тред-юнионы в Англии, разнообразнейшие Verein'ы, на которые опираются партии в Германии; каковы надпартийные, «национальные» правительства, надпартийные leaderships (Клемансо, Макдональда), — коррективы, способствующие свободному — в отличие от режимов принудительно властвующего «отбора» — выявление той «общей воли», которая, не будучи «волей всех», все же есть нечто высшее, нежели просто воля большинства, навязываемая меньшинству,

Идеология «Утверждений» не то же самое, что идеология евразийства. Но она очень похожа на евразийскую — и как раз в том, что составляет, если можно так выразиться, конститутивную порочность последней. Первоисточник этой общей болезни, надо полагать, психологического свойства. Идеологи «Утверждений», как и евразийцы, живут всецело в будущем, т.-е. в сущности не живут. Отсюда психологическая невозможность для них усвоить себе как раз ту точку зрения, которую пытается «утвердить» Вс. Никольский и которой, как и следует ожидать, он сам же не выдерживает. Говоря об «арийском сознании», автор (стр. 42) замечает: «Для него не катастрофа является концом мирового исторического процесса, а закономерное завершение его в метафизическом абсолюте, «Историческое» и «метафизическое» им не противополагаются, ибо «метафизическое» есть начало и завершение «исторического». Надо пойти дальше, для истинного мониста нет никакого общего «завершения» исторического, т.-е, во времени протекающего процесса, но это «завершение» есть акт индивидуального сознания, его сознания. Мистерия «завершения» творится в его собственной духе. Поэтому для него каждый миг жизни исполнен метафизического смысла, каждая человеческая жизнь обладает своей собственной ценностью, и поэтому оправдание угнетения и насилия во имя

«лучшего светлого будущего», с его точки зрения, просто бессмысленно. А идеологи «Утверждений», я боюсь, сами того не замечая, недалеки от этого.

П. Бицилли.

Примечание. Редакция надеется вернуться к «Утверждениям» в следующем номере, в связи с общей оценкой «пореволюционных» течений в эмиграции. Там же будет оценено и их двусмысленное отношение к советской власти.