Яков Кротов. Богочеловеческая история. Вспомогательные материалы.

Новый град, вып. 3. 1932.

П. Бицилли.

Н. БЕРДЯЕВ. Христианство и классовая борьба. ЕГО ЖЕ. Русская религиозная психология и коммунистический атеизм. YMCA-Press, Paris 1931.

Я уверен, что многие, кто прочтут книги Бердяева, найдут в них — особенно в первой—целый ряд мыслей, которые и у них самих возникают в настоящее время в сознании — разительный пример само обнаружения объективного Духа. Когда книга действует на нас так, что читаемое в ней кажется нам воспоминанием, это лучшее доказательство, что в ней наличествует подлинная диалектика. (Недаром же учение, что всякая мысль — воспоминание, принадлежит Платону). Где есть диалектика, там никогда нет и не может быть ничего «совсем нового». Бердяев прав, противопоставляя свою диалектику псевдо-диалектике марксистов. Для них «тезис» начищается только с Маркса. Определенный пространством и временем «момент» возводится на степень Абсолютного Всеединства, — вот почему дальше «тезиса» марксистская мысль и не может двинуться. Для настоящего диалектика ничто не пропадает даром — и Бердяев был прав и тогда, когда посвятил первую из названных своих книг памяти Маркса. Маркс не отвергается путем опровержения его заблуждений, но «снимается». Доктрине классовой борьбы Бердяев не противопоставляет лицемерной доктрины классовой солидарности (замечательны его рассуждения о скрытой классовой борьбе, ведущейся буржуазией, ср. вооруженный «мир»), но он обнаруживает недодуманность теории, признающей только классы — части — без целого, вскрывает марксистский номинализм, исключающий самую возможность диалектики. И социализму Маркса, социализму порожденному условиями эмпирии, он не противопоставляет столь же эмпирически обусловленной теории хозяйства, основанного на личном почине и праве собственности, будто бы единственно возможного и неподлежащего изменениям. Марксову социализму, лже-социализму — ибо он построен на непризнании общества (только классы) — Бердяев противопоставляет единственный истинный — базирующийся на идее конкретного реального общества, т.- е. общения конкретных личностей, единственных и неповторимых, а не иксов и игреков, носителей «классового сознания». Характерной чертой декаданса «фаустовской» культуры является жажда «совсем нового», сенсации, — зловещий симптом старческого авто-

87

матизма, которому соответствует, в пору декаданса других культур, требование сообразовываться е «образцами». Но наряду с разложением этой культуры нарождается новая — период восстановления, «воспоминания», подлинной диалектики. Когда Бердяев говорит, что есть большевики и большевики, как есть буржуа и буржуа, и что надо о каждом человеке спрашивать прежде всего, способен ли он на самоотвержение и на героизм, умен ли он, добр, или же глуп и подл, а не — к какой партии и к какому массу он принадлежит, — он высказывает истину вековой древности. Но сейчас она — откровение, настоящая «сенсация».

Именно потому, что у Бердяева мы на каждом шагу находим мысли, начинающие вспоминаться все чаще и чаще, мне трудно отметить, что, на мой взгляд, наиболее ценно и важно в его книгах, особенно в первой, которую пришлось бы просто пересказать от начала и до конца. Гораздо легче указать на мои расхождения с автором. Они касаются некоторых мест второй книги. Когда автор говорит о русской интеллигенции XIX века непосредственно вслед за характеристикой раскола и когда он определяет ее, как раскольничью, — это заставляет думать, что он как-то связывает генетически оба эти явления — «интеллигенцию» и раскол. Это подозрение подкрепляется тем, что автор говорит в самом начале: «Нельзя понять русскую антирелигиозную психологию, не поняв русскую религиозную психологию». В других местах автор говорит о «русской душе», как о некоем постоянном носителе различных идеологий. Мне неясно: считает ли автор, что русские интеллигенты XIX века — прямые духовные потомки раскольников, что без Никиты Пустосвята не было бы Чернышевского или же Никита Пустосвят и Чернышевский — только два обнаружения одной и той же «души». Первое было бы просто исторически неверно. То обстоятельство, что Добролюбов с Чернышевским вышли из рядов духовенства, ничего не доказывает: Бакунин, Писарев и Герцен были из дворянства, а Белинский из мирян-разночинцев. Второе тоже не могло бы удовлетворить: «русская душа» — ведь, это asylum ignorantiae. У автора эта «душа» диалектически само развивается как-то вне пространства и времени, и выходит: раскольники, интеллигенты XIX века, большевики — три «момента» одной и той же, искони присущей «русской душе» идеи. Допустим, что все эти «моменты», действительно, выводятся из определения «русской души». Но если читать талантливейшие книги, выходящие сейчас в России, читать русские газеты, заметим иное: подлинный пафос конструктивизма, «стандартизации», «ударничества» и т. п., а вовсе не атеизма и коммунизма. Вот этот-то момент уже никоим образом нельзя возвести к Граду Китежу. Остается либо признать этот момент несущественным и, стало-быть, с

88

точки зрения философии истории, несуществующим, либо согласиться с тем, что исторические явления требуют исторического же, т.-е. социологического разбора и истолкования. Автор может возразить, что у него, ведь, речь не о большевизме и не о коммунизме вообще, а о коммунистическом атеизме. Но атеизм один из обязательных догматов коммунизма. Кто становится коммунистом, тот вынужден исповедовать атеизм. Надо было бы доказать, что атеизм привел «русскую душу» к коммунизму, но для этого мало ссылок на два-три примера. Автор проглядел одно, общераспространенное среди русской — да и не только русской — интеллигенции XIX века явление — не атеизм, а религиозный индифферентизм. Немало, должно быть, людей становилось социалистами вообще и коммунистами в частности без душевной борьбы, без кризиса миросозерцания, без того, чтобы перед ними вообще стояла религиозная проблема. Автор написал свою брошюру в ответ на вопрос, «как могла святая Русь превратиться в вооруженный лагерь воинствующего атеизма, как народ религиозный по своей душевной структуре (курсив мой), живший исключительно верой, мог создать столь, благоприятную почку для антирелигиозной пропаганды». Но кого подразумевает автор под «народом»? «Простых» людей? Но что мы знаем о нынешнем «атеизме» простолюдина в России? И верно ли, что у всех русских людей, всех слоев и умственных уровней — одна и та же «душевная структура»? Автор отвечает на вопрос, который ставится на Западе. Вольно же Западу ставить вопросы неверно, обобщенно, некомпетентно, более того — задаваться мнимыми вопросами. Прекрасны, проникновенны характеристики представителей русской интеллигенции у Бердяева, великолепно выяснена глубоко религиозная подоснова их атеизма и все-таки: коммунистический атеизм не богоборчество, а проявление традиционной безрелигиозности рядовой интеллигенции, и, если он приобрел в России такие размеры, то именно потому, что велика сила пассивного сопротивления «святой Руси», живущей иной, чем интеллигентская, традицией.

П. Бицилли.