Яков Кротов. Богочеловеческая история. Вспомогательные материалы.
Новый град, вып. 4. 1932.
Выстрел Горгулова
В те минуты, когда пишутся эти строки, Горгулов еще ожидает суда и приговора. Приговор этот вряд ли вызывает сомнения. Горгулов искупит смертью свое бессмысленное преступление — против ни в чем неповинного старика и его близких, против Франции, против нас и России. Рука не поднимается, чтобы бросить лишний камень в человека, всеми заклейменного, всеми брошенного, над которым уже повис нож гильотины. Да простит ему Бог его тяжкий грех и разбудит дремлющую совесть в его темной и мрачной душе.
Но нам, которым предстоит жить, надо взглянуть в свою собственную совесть и сделать свои выводы из преступления Горгулова. Теперь мы можем сделать их свободно. Никто не собирается нам мстить за убийцу. Франция оказалась великодушнее, чем ожидали даже искренние ее друзья. Тем более на нас ложится долг произнести свой внутренний суд — не над Горгуловым — но над собой, над горгуловщиной в себе.
Слишком легко и поспешно эмиграция отбросила от себя Горгулова. В этой поспешности было не одно справедливое негодование и отталкивание от преступления. Здесь был и страх, была настоящая паника перед малейшей тенью ответственности. Сразу же была создана и с необычайной решительностью пущена в оборот версия о большевизме Горгулова. Ответственные публицисты и политики, претендующие на моральное водительство, утверждали, что в коммунизме Горгулова не может быть сомнения. Множество «свидетелей» и даже «очевидцев» пытались доказать то, во что так страстно хотелось верить. Следствие не подтвердило этих предположений. От этой версии не осталось ничего, кроме мучительного стыда за ту легкость обращения с истиной, за ту моральную безответственность, которая вскрылась в нашей среде, создав настоящий патологический фон для этого маниакального преступления.
3
Казалось бы, достаточно нескольких совершенно простых соображений, чтобы отбросить коммунистическую версию. Мы, конечно, знаем, что большевики способны на все (собор в Софии, Кутепов и т. д.). Но здесь само преступление слишком бессмысленно, а риск слишком велик. Никакой другой политической цели для убийства безвластного президента республики нельзя было и придумать, кроме одной — «скомпрометировать эмиграцию». Риск огромен: следствие могло найти нить, которая привела бы к истинным виновникам преступления. Изгнание из Франции, разрыв торговых сношений с ней, сильный удар по европейским связям вообще, которые в годы пятилетки для Сталина приобрели жизненное значение. И против всего этого на другой чашке весов: опорочение эмиграции, сейчас мало активной, в Европе не влиятельной, политически для большевиков не страшной. Какое чудовищное неравенство баланса! Какая дьявольски рискованная игра!
Но примем ее. Пусть большевики безумцы. Однако они должны быть круглыми дураками, чтобы послать на убийство Горгулова, во-первых, маньяка, а, во-вторых, человека, не связанного ни с одной эмигрантской партией. Так провокация не делается. Провокатор должен выйти из недр враждебной, активной группы, а у Горгулова не нашлось никаких, хотя бы самых тонких ниточек, ведущих к нашим политическим группировкам.
И последнее. Горгулов шел на верную смерть. Самая обстановка его преступления глубоко отлична от остальных большевистских злодеяний, где виновники чаще всего оставались ненайденными. Чтобы идти на смерть, надо быть человеком идеи. Горгулов мог быть убежденным коммунистом, но не наемным убийцей. Но тогда, как же Горгулов, писатель, поэт, публицист, ни разу не проговорился, не был сбит с толку, не вышел из своего, «горгуловского» идейного круга? Как ни безумна идея Горгулова, он умирает за свою идею, не может умереть за чужую.
Всегда, во всяком преступлении остается, конечно, некоторая возможность соучастия посторонних сил. Большевики могли использовать маньяка, облегчить его преступление. Но и в
4
этом случае остается сам Горгулов с темным комплексом своих идей, который, при всем безумии, имеет объективное значение.
В безумии нередко с особой силой высвобождаются идеи, живущие под порогом здравого сознания. Горгулов признан вменяемым. Он не сумасшедший, а маньяк, человек навязчивой идеи. Такими были анархисты прошлого века, полубезумные убийцы президента Карно, императрицы Елизаветы. Выло бы недопустимо возлагать личную ответственность за их преступления на Бакунина или Кропоткина. Но в них вскрылся провал идеи, ее основная порочность, по крайней мере, опасность болезненных уклонов внутри идейного круга. Так изуверство религиозных сект не опорачивает религии, но оно указывает на опасную зону религиозной психологии, напоминает о бдительности, о трезвости, об очищении мистических страстей.
Каков же этот горгуловский идейный комплекс, который имеет значение и для нас? В его косноязычии явно слышатся два основных звука: антибольшевистский активизм и анти европейский национализм. Оголенные, освобожденные от всякой политической оглядки и от контроля раз судка, они вооружили руку убийцы. Сами по себе, и активизм, и национализм русской эмиграции достойны уважения. Но в бессилии неудач, в горечи поражений, они принимают нередко патологические формы.
Активизм. Как клятва борьбы с красным деспотизмом, как стойкость, непримиримость — можно ли отрицать его? Но для людей политически незрелых или ребячливых, для тех, кто прошел только одну школу — гражданской войны — борьба отожествляется с убийством. Активизм становится псевдонимом терроризма. Только в убийстве, в пролитии крови врага находит себе удовлетворение военный инстинкт борьбы. Нужно убивать большевиков. Каких? где? как? Для многих это уже не важно. Вожди неприятеля недоступны, то есть трудно доступны. Револьвер поднимается на тех, кто ближе, кто рядом — по линии наименьшего сопротивления. Жертвами падают не руководители ГПУ, а Набоков (!), Воровский, Войков. Набоков — вместо Милюкова, Милюков вместо Ленина — очевидно, как
5
пособник, как со виновник, т.-е., хотя и враг большевиков, но недостаточно активный, соглашатель. Воровский и Войков — ответственные большевики. Но убийство их, как представителей СССР на территории европейских государств, есть удар не только по большевикам, и не только по СССР, (что не одно и то же), но и по Швейцарии, Польше, по народам Европы, на которых оно возлагает политические осложнения, вытекающие из подобных актов. Замечательно, что все достижения нашего террористического активизма имеют бессмысленный или двусмысленный характер. Невольно вспоминается напечатанное несколько лет тому назад в одной газете описание террористического налета на Петербург. Перешедшие финскую границу с опасностью для жизни активисты не придумали ничего лучшего, как бросить бомбы в районный коммунистический клуб. Уничтожение нескольких рядовых членов многомиллионной партии, в том числе женщин и, может быть, случайных беспартийных, казалось им достаточным оправданием убийства.
Национализм русский, раздавленный и униженный, легко принимает в настоящее время формы антиевропеизма. Им заражены многие из пореволюционных течений. Но вне политических кругов он распространен гораздо шире, как обывательская подоплека, как кожное, утробное мироощущение. Европу ненавидят и за то, что она спаслась, когда мы утонули, и за то, что она не спасла нас. Считают себя в праве и по сей час требовать от Европы жертв и кровью и деньгами для освобождения России и сердятся, не видя с ее стороны готовности к жертвам. В таком отношении есть изрядная доля моральной тупости и извращения национального сознания. Моральная тупость заключается в требовании жертв от другого для спасения себя. Извращение национализма — в нежелании принять и нести национальную ответственность. Россия отвечает сама за себя. Большевизм — ее собственный грех, как и освобождение от большевизма — ее собственный подвиг. Каковы бы ни были ошибки союзников в 17-20 годах, не они погубили национальную Россию. Они не могли, да и не имели права спасать ее против ее воли, спасать ее от нее самой. Думать иначе значит унижать Россию, лишать ее всякой личной судьбы. Не один
6
Горгулов не может понять этого. Горечь к Европе живет на дне многих ран.
Террористический активизм является у нас принадлежностью правых политических группировок. Антиевропеизм открыто выражается в пореволюционных, как раз не грешащих активизмом. Сочетание того и другого — личная собственность Горгулова, сделавшая его, к счастью, таким неприкаянным чужаком в нашей среде. Но то, что рассечено политическими идеологиями, часто уживается в обывательском сознании. Горгуловский комплекс в разреженном виде не так уже чужд нашей обывательской психологии. Отсюда еще бесконечно далеко до Горгуловского преступления. Но это преступление осветило нам темные углы и закоулки русской души. Надо почиститься. Надо освободиться от власти бредовых идей. Надо следить за своим душевным и духовным здоровьем, бороться с безумием, подстерегающим людей, слишком долго н безнадежно страдавших.
Очищение активизма, очищение национального чувства — вот в чем мы больше всего нуждаемся. Наша установка — на просветленную непримиримость и на жертвенный подвиг, подготовленный работой мысли при свете совести.
7
