Сергей Гессен

Современный кризис и перерождение капитализма

II 1)

Утрата капитализмом его ликвидности, вызывающая чрезвычайную ломкость капитала и обусловливающая крайнее ослабление в современном капиталистическом хозяйстве его автоматизма, является одной из главных «структурных» причин современного кризиса. Она вызывает также и противоречие между техникой и хозяйством, сказывающееся в том, что технический прогресс ведет ныне уже не к расширению, а к расстройству рынка, к тому же дошедшего до предела своей географической экспансии и все более и более принуждаемого расширяться «вертикально», т.-е. через увеличение покупательной силы внутри страны. Параллельно с этим процессом иммобилизации капитала идет, как мы видели, обратный процесс возвращения капиталу его подвижности в плоскости кредита, вызывающий подчинение промышленного капитала финансовому и, как следствие этого, отчуждение верховных распорядителей промышленности от подчиненных им предприятий, что приводит далее ко все большему выключению в промышленности начала рентабельности.

Привычки военно-принудительного хозяйства, характер нового типа выдвинутых войной и инфляцией финансовых дельцов, националистическая политика послевоенных правительств, — эти факторы до чрезвычайности усугубили процесс выключения начала рентабельности из современного хозяйства, заложенный однако уже в довоенном развитии. Предоставляя вы-

[1]) См. «Новый град» № 3.

возные премии, гарантируя кредиты заграничным заказчикам, раздавая субвенции отдельным предприятиям, беря на себя долги обанкротившихся предприятий или финансировавших их банков, государство реже всего в настоящее время руководится принципом рентабельности. И так же мало руководствуются им крупные банки в своей финансовой политике. В лучшем случае начало рентабельности только умеряет их политику, руководствующуюся на деле иными, посторонними хозяйству мотивами. А это значит, что вместе с автоматизмом современное капиталистическое хозяйство утрачивает и свою автономию. Нынешний кризис в сущности только проявил то, что фактически существовало и до него. Государство на Западе менее всего склонно сейчас расширять свое вмешательство в хозяйственную жизнь. Если каждый день приносит, однако, новое расширение этого вмешательства, то это происходит силою вещей, под давлением обстоятельств, пожалуй, в большей степени под натиском представителей капитала, чем представителей труда. Нужно ли предотвратить прекращение работы предприятия, имеющего военное значение (а какое тяжелое предприятие не имеет сейчас такового?), нужно ли предупредить дальнейшее развитие кризиса или спасти от разорения тысячи рядовых вкладчиков, доверивших свои сбережения крупному банку, просчитавшемуся при их инвертировании, — во всех этих случаях государство приходит на помощь субвенциями и «санациями», против своего желания беря на себя ответственность и контроль над обращающимися к нему за помощью предприятиями. Положение еще более осложняется внутренне-политической борьбой, особенно при коалиционном составе правительства. Отдельные хозяйственные группы урывают от государства премии, пошлины, тарифы, являющиеся часто опять-таки не чем иным, как теми же субвенциями и еще более связывающими хозяйство, и без того уже утратившее свою ликвидность и свой автоматизм.

Отличительной чертой этого вмешательства государства в хозяйство, осложняемого и искажаемого гетерономными хозяйству мотивами, в первую очередь классовой и политической борьбой, является то, что оно происходит не систематически

часто в последний момент, когда уже поздно действовать и приходится только задним числом принимать ответственность за действия других. Разумеется, нельзя не содержать безработных и нельзя не спасти рядовых вкладчиков от разорения, но случайность и несистематичность государственного вмешательства приводят к тому, что бремяи ответственность по содержанию безработного труда и неработающего капитала распределяются в высшей степени неравномерно и несправедливо между отдельными ветвями и классами внутри работающей части хозяйства. Утратив свою автономию, хозяйство невольно стало добычей государства, которое, однако, вместо того, чтобы организовывать и руководить, только еще более связывает и расстраивает хозяйство случайностью и произвольностью своего вмешательства.

Дело обстоит не так, что государство на Западе сознательно и планомерно наступает на хозяйство, отменяя его автономию. Если в первые годы после окончания войны такие попытки и имели место, то сейчас этатизм государства в значительной мере — подневольный. К тому же утрата хозяйством его автономии проявляется отнюдь не в одном только государственном вмешательстве. Руководители современного финансового капитала менее всего походят ныне на патриархального хозяина, блюдущего интересы своего предприятия как целого одинаково капитала и труда (Кадбёри, Форд и Батя представляют собою исключения), и точно так же совсем не доходят они на homo oeconomicus, руководящегося в своей деятельности единственно соображениями рентабельности. Напротив, они руководятся в своей деятельности слишком часто мотивами господства и власти, мотивами чисто политическими, прямо обращая даже средства своих предприятий (т.-е. в значительной степени средства своих кредиторов-акционеров) на политическую борьбу. Лагуаены, Гугенберги и Тиссены являются скорее правилом, а не исключениями среди капитанов современной промышленности. Финансовый феодализм не только провоцирует государство к вмешательству в жизнь хозяйства, но и политизирует хозяйство изнутри. И эта утрата современным капиталистическим хозяйством его автономии представ-

ляет собою, вместе с утратой им его автоматизма, одну из главных причин нынешнего его «структурного» кризиса.

Факт этот, в сущности, является общепризнанным. Его вполне признают и современные идеологи чистого либерализма, как, например, Кассель и Мизес, которые делают из него вывод о необходимости упразднения всякого государственного вмешательства в хозяйственную область. Ошибка идеологов этого направления заключается, однако в том, что они хотят лечить болезнь, борясь с ее симптомами, вместо того, чтобы бороться с причиной недуга. Развязать современное «связанное» хозяйство не значит вернуть ему его автоматизм и его автономию, утрата которых обусловлена глубокими изменениями в структуре капитала. Упразднить или даже значительно сократить современные формы охраны и страхования труда, даже если бы это было возможно политически, без предварительного упразднения демократической формы правления нисколько не решило бы вопроса. Одновременно следовало бы упразднить и все формы охраны и страхования капитала, затраты на которые сейчас вряд ли многим меньше, чем затраты на охрану и страхование труда, а попытка такого рода вызвала бы крайний отпор уже со стороны капиталистических кругов. И труд, и капитал, выбывающие из работы, все равно должны содержаться работающей частью хозяйства, и вопрос заключается в том, чтобы бремя их содержания было справедливо распределено между отдельными элементами последнего. Ссылка на доброе старое время классического капитализма совершенно неубедительна. Как неработающий постоянный капитал составлял тогда незначительную долю общего капитала, которой можно было пренебречь, точно так же и безработный труд не представлял собою сто лет назад той хозяйственной ценности, какую он представляет сейчас, и которая с чисто хозяйственной точки зрения требует совершенно иного, более бережного к себе отношения. Если капитал в современной высоко рационализированной промышленности стал до крайности ломким, то труд сделался ныне до чрезвычайности хрупким. Рабочий современного высоко рационализированного предприятия, производительность которого по сравнению с рабочим тяжелой промышлен-

ности конца прошлого века, возросла в два, а нередко в три раза, не есть уже прежний рабочий, продающий свою мускульную силу. В громадном большинстве случаев рационализация направлена на то, чтобы освободить рабочего от мускульного усилия, даже всякого излишнего движения. Рабочий современного рационализированного предприятия работает уже не своими мускулами, а центральной нервной системой, и притом не только тогда, когда он работает в, качестве квалифицированного рабочего, но в первую очередь именно тогда, когда работа его совершенно автоматизируется (в так называемом непрерывном производстве или у конвейера). Повышенный уровень жизни этого рабочего есть не только завоевание его профессиональной борьбы, но прямая предпосылка производительности его труда. Этого не видят ни современные идеологи чистого капитализма, ни строители советских гигантов, воскрешающие, в условиях современной усложненной техники, рабочий быт эпохи первоначального накопления. Современные капиталисты, руководящиеся принципом рентабельности (Форд и Батя), понимает это гораздо лучше тех и других. Обставленные современным комфортом жилища, школы, учреждения внешкольного образования, спортивные площадки, больницы, изящные рестораны, кино и радио (нередко даже в самих мастерских с целью противодействия вредному воздействию на центральную нервную систему автоматизма непрерывки), — вся эта поражающая глаз роскошь нового рабочего быта есть для них уже не филантропия, какой она еще была для дедов нынешних Кадбёри или Раунтри, а рентабельное инвестирование капитала. Даже исполняя чисто автоматическую работу, современный рабочий ничего общего не имеет с необученным рабочим доброго старого времени. Не только американские педагоги, но и американские промышленники настаивают сейчас на том, что школа должна воспитать будущего рабочего не только к труду, но и к «досугу», воспитать в нем «дух кооперации» (team-spirit), что возможно только новым значительным повышением ее уровня. Если вспомнить, что уже сейчас затраты на школьное обучение каждого рабочего превышают в среднем в Англии 100 фунтов, а в Германии 1.500 марок, то на-

до будет признать, что поддержка современного безработного есть в настоящее время не только дело человеколюбия, но и забота о консервации инвестированных обществом и предприятием в труд капиталов, которые должны быть амортизированы. Для труда нового, хрупкого типа стабильность существования есть такое же условие его повышенной производительности, как стабильность рынка, есть условие порождения современным ломким капиталом его дифференциальной прибыли. В условиях индустриального общества стабильность труда, не исключающая его подвижности (свободы), осуществляется в виде страхования, так же как и иммобилизация промышленного капитала не исключает, как мы видели, а предполагает подвижность капитала в форме кредита.

Если стабильность рынка и стабильность труда необходимо вытекают из изменившейся структуры современного капитала, то не следует ли отсюда, что преодоление нынешнего кризиса, поскольку он — кризис структурный, возможно только на путях плановая хозяйства? И не предполагает ли плановое хозяйство огосударствления промышленности, по крайней мере, всей тяжелой промышленности и в особенности той, в которой современная рационализация производства есть уже совершившийся факт? Рецидив этатического социализма, представленный Отто Бауэром, так же характерен для эпохи нынешнего кризиса, как и рецидив классического либерализма, представленный Мизесом(курьезным образом оба гордиевы решения вопроса измышлены в тупике, который представляет собою нынешняя Вена). Еще в 1920 году Отто Бауэр был решительным противником социализма в форме огосударствления. Ныне, под впечатлением кризиса, одну из главных структурных причин, которая он усматривает в рационализации промышленности, он видит выход из положения снова в огосударствлении. Если современное хозяйство, рассуждает он, утратило свой автоматизм, и если рационализация, рентабельная с точки зрения временных и частичных, интересов отдельного предприятия или отдельного треста, оказывается невыгодной с точки зрения всего хозяйства в целом, то выход из тупика современного перманентного кризиса заключается единственно вплане,

который должен все производство превратить в единое предприятие или, по крайней мере, в единый трест, что возможно однако только через огосударствление, по крайней мере, всей крупной промышленности. Отсюда до крайности благожелательное отношение О. Бауэра к пятилетке. В отличие от своего собственного резко отрицательного отношения к ленинскому большевизму десять лет тому назад, он видит в сталинизме не возрождение военного коммунизма, а подлинное плановое хозяйство, настоящий социализм, хотя и осуществляемый недемократическими, на Западе неприменимыми, средствами. Решение Бауэра так же просто и универсально, как и решение Мизеса, хотя в отличие от Мизеса Бауэр, по-видимому, не ограничивается борьбой с симптомами, а восходит к первопричинам. Как будто от того, что руководители отдельных предприятий и их объединений, вместо того, чтобы быть служащими и собственниками акционерных обществ и трестов, станут чиновниками государства, восстановятся утраченные хозяйством автоматизм и автономия, или даже установится та стабильность рынка, которая требуется возросшей ломкостью капитала и хрупкостью труда! Во-первых, сам Бауэр считает, что плановое хозяйство может иметь успех лишь в международном масштабе, а не в масштабе отдельного государства, и, значит, огосударствление, как таковое, ничего еще не разрешает. Если же мировой план достигается по Бауэру, очевидно, не начальственной инстанцией, предписывающей всем отдельным предприятиям во всем мире характер, размеры и цены их производства, а путем правового соглашения, то спрашивается, почему внутри отдельного государства он должен предписываться начальственной инстанцией. Если в особенности принять всерьез «демократичность средств» при осуществлении планового хозяйства, на которой так настаивает сам Бауэр, то очевидно, что настоящий план достигается не путем предписания сверху всевидящим и всезнающим оком начальства всем отдельным предприятиям деталей их производства, а путем создания целой иерархической сети учреждений, имеющих своей функцией установление гибких соглашений между участниками хозяйственного процесса с целью стабилизации рынка, являющейся ныне их об-

щим интересом. А в таком случае совершенно неоправданным остается требование огосударствления, ибо Бауэр не только не пытается, но и вряд ли когда-либо сможет доказать, что нормальное функционирование плановых учреждений, на основе реального а не мнимого учета всех частных хозяйственных интересов, и прочность вырабатываемых при их посредстве соглашений предполагает превращение всей промышленности в единый всеобъемлющий государственный трест и всех; руководителей отдельных предприятий в подчиненных единому начальству чиновников. Бауэр явно требует более того, что единственно только и вытекает из выдвигаемой перерождением современного капитализма задачи: создания реальных учреждений, имеющих целью своей стабилизацию рынка, исключение гибельных последствий односторонней рационализации производства и согласование вступающих в конфликт между собою хозяйственных интересов. Этот максимализм и универсализм Бауэра, столь же противоречащий им же самим защищаемому в других случаях «институционализму», свидетельствует о том, что он по-прежнему все еще остается пленником той отрицательности мышления, которая составляет самое существо марксизма. В самом деле: структурная причина современного кризиса заключается в утрате хозяйством его автоматизма и его автономии. Вместо того, чтобы пытаться вернуть хозяйству его автоматизм и его автономию (хотя бы в новом усложненном и облагороженном виде), Бауэр заранее отказывается от возможности разрешения этой задачи, и решение вопроса видит в том, чтобы, упразднив совершенно автоматизм хозяйства и его автономию, довести до их крайнего, последнего предела те начала отрицания и разрушения, которыми сопровождается современное перерождение капиталистического хозяйства.

Поэтому коммунизм и есть для него не отрицательная изнанка капитализма, а тот же социализм, отличающийся от «европейского» социализма только своими «азиатскими средствами», вполне к тому же оправдываемыми азиатской обстановкой, в которой советской власти приходится действовать. Поэтому также сталинская пятилетка есть для него не усугубление всех отрицательных начал капитализма, а попытка подлинного пла-

нового хозяйства, «крушение которой было бы величайшим несчастьем для трудящихся всего мира». Бауэр не видит того, что советское плановое хозяйство обернулось на деле анархией производства, во много раз превосходящей производственную анархию капитализма, что нигде в мире нерентабельность производственных инвестиций не достигает такого чудовищного размера, что голод, отсутствие товаров, совершенное расстройство транспорта, постоянное бегство рабочих из одного предприятия в другое, непрерывные перебои в производстве и, значит, реальная безработица являются не случайными привходящими обстоятельствами, а вытекают из самого существа социализации, как огосударствления, и планирования, как подчинения всей хозяйственной жизни аппарату политической власти. Эмпирическое описание всего того хаоса, которыйсоставляетподлинную действительность советского планирования, не входит в задачу настоящей статьи, да оно и не убедит тех, кто заранее отвергает всякую эмпирию ссылкой на несовершенство обстановки. Для нас важно здесь показать другое, а именно, что советское плановое хозяйство по самому своему существу есть только усугубление и явное проявление отрицательных начал перерождающегося капитализма, как и вообще коммунизм есть только отрицательная изнанка капитализма, тень капитализма, ему неизменно сопутствующая и на нем паразитирующая. Если утрата автоматизма в современном капиталистическом хозяйстве ведет к выключению в нем принципа рентабельности, то в советском плановом хозяйстве начало рентабельности исключено принципиально раз и навсегда.Все попытки введения хозяйственного расчета в советские предприятия терпят неизменно крушение за отсутствием внутренней самостоятельности у каждого отдельного предприятия, принужденного к беспрекословному выполнению составленного в центре детального плана производства, — прямая противоположность тем немногим современным крупным предприятиям нового типа (Форд, Батя), которые строго придерживаясь принципа рентабельности, строят свою работу на предоставлении каждому отдельному цеху предприятия самой широкой автономии, вплоть до превращения его в самостоятельную единицу, работающую

на собственном хозяйственном расчете. Если структурный, кризис современного капитализма проявляется в расстройстве рынка и, как следствие этого в уменьшении покупательной силы населения, то советское плановое хозяйство, основанноена постройке технических гигантов за счет «сжатия стальным обручем потребления населения», заведомо и принципиально ведет к опустыниванию рынка. Здесь не только не предотвращается опасность нерентабельности инвестиций, но, напротив, утрачивается всякий критерий их рентабельности, так что всякая рационализация производства происходит вслепую, и технический прогресс только по видимости не вступает здесь в противоречие с хозяйственным, потому что самый критерий хозяйственно выгодного в отличие от технически совершенного в советском хозяйстве отсутствует. В действительности никогда еще противоречие между техникой и хозяйством не было столь кричащим: грандиозные технические сооружения, не только не удовлетворяющий элементарных потребностей населения, но все более и более снижающие уровень этих потребностей. Совершенное поглощение хозяйства техникой, которое, как я показал это в другом месте («Современные Записки» № 27), составляет сокровенный замысел марксизма, приводит к тому, что техника не только вырывается из подчинения хозяйству, парализуя капитал и труд, но превращается в демоническое начало, довлеющее себе и, вместе со свободой человека, пожирающее и культуру человека и самую его жизнь. Поэтому говорить о хозяйственном плане в советской действительности принципиально невозможно. Здесь есть один только технический план, неограниченное господство которого необходимо ведет к хозяйственному хаосу, во много раз превосходящему анархию капиталистическая хозяйства.

Да и возможно ли говорить о хозяйственном плане там, где хозяйство принципиально и безусловно лишено всякой внутренней самостоятельности? И в этом отношении коммунизм представляет собою только кривое зеркало современного капитализма, ярко выявляющее все действующие в нем отрицательные началаи не выставляющеена ихместо никакого новогопринципа.Если утрата современным капиталистическим

хозяйством его автономии проявляется в его политизировании, в том; что вмешательство государства в хозяйственную жизнь приняло ныне формы, западному капитализмудотоленеизвестные, если в руках управляющей им финансовой олигархии оно стало плацдармом внутренней политической борьбы, а в руках бесцеремонно вмешивающегося в него государства, плацдармом националистической политики, — то все эти отрицательные стороны современного капиталистического хозяйства, связывающие его положительные творческие силы, составляют самое существо хозяйства советского, не давая развиться в нем никаким автономно-хозяйственным силам. Партийная олигархия, управляющая советским хозяйством, в еще большей степени, чем Лагузены и Тиссены, думает о власти, а не о хозяйственной выгоде, и не случайно немецкие промышленники сами выдвигают сейчас проект государственной монополии внешней торговли, оказавшейся столь незаменимым орудием в руках красного империализма. Огосударствление всей крупной промышленности, рекомендуемое Бауэром, не может не повести к неограниченному подчинению хозяйства государственной власти и, значит, превращению его в простое орудие властвования. Коммунизм есть плотьот плоти современного капитализма, а не его преодоление, и он поддерживается современным капитализмом, и притом наиболее хищными или наиболее деклассированными его элементами, отнюдь не по недоразумению, а по глубокому их с ним родству. Давно прошли уже те времена раннего развития капитализма, когда он духовно питался стихией религиозного протестантизма. Идеализирование Дж. Рескиным «доброго хозяина», было, пожалуй, последним отзвуком этого патриархального умонастроения. Девятнадцатый век был временем господствующего экономизма: в его обмирщенной культуре нетолько порвались все связи, прикреплявшие хозяйство к религии, но автономия хозяйства была абсолютизирована. В образе буржуа homo oeconomicus стал господствующим типом человека: уже не чувствуя себя более управителем порученного ему Богом достояния, буржуа начал уповать наодни только собственные силы, полагаявсюсвою надежду в хозяйственной самостоятельности,основанной

на богатстве. Ныне и эти доблести предпринимателя классической поры капитализма отошли в прошлое. Homo oeconomicus с его мотивом стяжания отходит на задний план перед капитаном промышленности, основным мотивом которого является стремление к власти, и точно так же и масса, разочаровавшаяся в непрочной своей свободе, мечтает уже не о «скромном, независимом существовании», а о «вожде», власти которого она жаждет подчиниться в обмен за обеспеченное существование. Тем самым хозяйство утрачивает свою гегемонию, становится орудием империалистической политики, в то самое время, когда географическая экспансия капиталистического рынка приближается к своему естественному пределу. Если период раннего капитализма был эпохой религиозного освящения хозяйства, а классическая пора временем религиозного безразличия, то конец капитализма знаменуется возрождением своеобразная язычества, во многих отношениях напоминающего обожествление власти в императорском Риме. Замечательно, что развитие коммунизма в Новое время прошло через те же самые три стадии. После эпохи религиозно окрашенного коммунизма, начавшейся Фомой Мюнцером, представленной Т. Мором и отзвучавшей в сен-симонизме Анфантена, наступила пора экономического материализма. Фактическое абсолютизирование хозяйства классической поры капитализма получило в нем свое явное отражение, было возведено в метафизическую теорию и приобрело даже характер мировоззрения. Но если до Октябрьской Революции экономический материализм не выходил за пределы религиозно безразличного свободомыслия и уживался даже с принципом религиозного нейтралитета, то ленинизм означает уже воинствующее язычество, в котором обожествление техники и воинствующего пролетариата причудливо сочетается с обожествлением «вождя». Наконец, при Сталине экономизм классической поры марксизма объявляется уже официально «меньшевистским уклоном», «ставящим палки в колеса» пятилетке и противоречащим генеральной линии Партии. Согласно последнему советскому толкованию марксизма, «производственные отношения» определяют «идеологическую надстройку» только в буржуазных странах, в советском же госу-

дарстве, напротив, идеология революционизирует хозяйство, пользуясь им, как своим орудием. Современный коммунизм так же мало экономичен, как и его видимый противник — поздний капитализм. В безбожнической идеократии нынешнего коммунизма прикровенное еще язычество власте-поклоннического капитализма получает свое явное выражение. Величайшее недоразумение, поэтому считать, что коммунизм представляет собою противоположное современному капитализму начало. Воплощая в себе все недостатки современного капитализма и ни одного из его достоинств, он есть не что иное, как продукт разложения, совокупность отрицательных начал капитализма в их чистой культуре, «чистое отрицание капитализма», как его и называл Маркс, по лево-гегельянски веривший в творческую природу чистого отрицания. Преодолеть капитализм значит одновременно преодолеть и коммунизм, и обратно: капитализму удастся окончательно победить коммунизм лишь тогда, когда, преодолев свой собственный структурный кризис, он переродится в новый хозяйственный строй, в котором творческие силы современного индустриального хозяйства не будут более искажаться и душиться подрывающими их сейчас отрицательными началами.

Выход из структурного кризиса современного хозяйственного строя может заключаться только в освобождении творческих положительных сил индустриального хозяйства от искажающих его и сковывающих отрицательных начал. Ломкость современного капитала и хрупкость современного труда требуют стабильности рынка. Как достичь ее не упраздняя подвижности капитала и труда, т.-е. не отменяя хозяйственной свободы? Чем возместить хозяйству утрачиваемый им сейчас автоматизм, не упраздняя однако, а, напротив, восстанавливая во всей его силе выключаемый сейчас из него принцип рентабельности? Как предупредить опасность нерентабельной рационализации, целесообразно и справедливо распределить риск новых инвестиций и восстановить тем самым гармонию между техническим и хозяйственным прогрессом? Как освободить хозяйство от подчинения его политике, от превращения его в плацдарм внутренней и внешней борьбы за власть, т.-е. вернуть ему его автономию, или, точнее, обеспечить ему нормальное

выполнение им его собственной функции, иначе говоря — его объективировать? Решение проблемы должно точно соответствовать самой проблеме: оно не должно заключать в себе ни меньше того, что требует проблема, ограничиваясь борьбой с симптомами недуга (рецидив чистого либерализма), ни содержать да себе больше того, что требует проблема, уничтожая хозяйство в технике (рецидив огосударствления). Оно не может заключаться в чисто отрицательных мерах, имеющих универсальный характер (отмена всякого рода государственного вмешательства или, наоборот, отмена всяких гарантий собственности), но может состоять только в ряде положительных, конструктивных мероприятий, имеющих целью своей стабилизацию хозяйства и его объективацию, приполном сохранении им и даже усилении в нем его мобильности и, значит, хозяйственной свободы.

Подробная характеристика этих мероприятий институционного типа, могущих вывести современное капиталистическое хозяйство из его нынешнего структурного кризиса, выходит за рамки настоящей статьи. Тем менее могу я здесь входить в описание того будущего хозяйственная порядка, который уже сейчас намечается как единственный выход из современного положения, коего существо можно было бы лучше всего определить словами Прудона, как «постоянный взаимный плагиат между капитализмом, и коммунизмом», в котором каждый из этих мнимых противников питается за счет другого. Но уже из изложенного выше ясно, что направление, в котором только и может быть найдено решение вопроса, есть плановое хозяйство, организующим элементом которого является не начало властвования и тем менее командования, а начало права, и которое в хозяйственной области составляет аналогию тому, что в области государственной есть «демократия», — не в смысле якобинского самодержавия народа, а в смысле последовательно проведенного правового государства. В отличие от чисто технического плана, необходимо ведущего к разрушению хозяйства, хозяйственный план предполагает и наличие рынка, и множественность самостоятельных хозяйственных центров производства, и начало рентабельности, и частную инициативу и гарантию собственности, которая по самой сути своей

всегда, даже в тех случаях, когда субъектом ее является государство или община, остается «частной». Стабильность рынка достигается созданием соответствующих учреждений, обеспечивающих движение капиталов в направлении их рентабельного инвестирования, рентабельная с точки зрения целого народного хозяйства, а не одной его части, и распределяющих риск, никогда не могущий быть при этом совершенно исключенным, справедливо между всеми участниками хозяйственного процесса в отношении их заинтересованности. Плюрализм хозяйственных центров от этого ничуть не страдает: то, что называлось «свободной конкуренцией», было лишь низшей формой этого плюрализма, соответствовавшей низкому органическому строению капитала в эпоху классического капитализма. Замена конкуренции сотрудничеством на основании правового соглашения есть только дальнейшее развитие той практики тарифных договоров, производственных объединений и потребительского кооперирования, которая была одновременно и условием и следствием роста органического строения капитала и производительности труда. Лишь предвзятость или невежество могут игнорировать то громадное расширение внутреннего рынка и тот чрезвычайный рост частной хозяйственной инициативы, которыми сопровождалось это рождение и развитие хозяйственного права, не как права частного, а как права социального, организующего хозяйство снизу и изнутри в направлении превращения его в целостный организм, в котором начала единства и множественности взаимно уравновешивают друг друга. Только благодаря этому социальному хозяйственному праву, уже связывающему ныне хозяйство не низшей механической связью конкуренции, а более сложными и духовными узами разнообразного сотрудничества, хотя и связывающему его в далеко еще недостаточно степени, современное индустриальное хозяйство могло до сих пор успешно противостоять тем отрицательным началам коммунизма, которые в виде ли финансовой олигархии, националистической ли политики или безработицы, разлагают его изнутри. Социализм возможен или на путях дальнейшего развития хозяйственной демократии, т.-е. все большего связывания хозяйства, пронизывания

его изнутри социальным правом, или он вообще неосуществим. Но и современный хозяйственный строй может спасти себя от саморазложения, от окончательного своего вырождения в коммунизм, лишь переродившись в социализм в смысле полного и последовательного преобразования себя на началах хозяйственной демократии.

Глубоко заблуждаются поэтому те социалисты, которые, пребывая в плену у унаследованной ими от марксизма отрицательности мышления, полагают, как Бауэр, что хозяйственная демократия есть только средство осуществления социализма, что цель его, как это, например, утверждает и Нафтали, осталась в современном рабочем движении неизмененной. Нет, надо, наконец, раз и навсегда признать, что цель и средства не безразличны друг к другу, и что самая цель всех тех, кто стремится к перерождению современного хозяйственного строя средствами демократии, принципиально и существенно отличается от цели всех тех, кто мнит утвердить его или низвергнуть средствами диктатуры, в действительности же — утверждая низвергает, а низвергая восстанавливает. Если продумать до конца предположение Бауэра, что, в целях создания планового хозяйства, государство этатизирует всю тяжелую промышленность, оставаясь при этом однако демократическим государством, т.-е. действуя как носитель права, а не господства, то огосударствление или пожрет все демократические методы управления или окажется обставленным столькими гарантиями, охраняющими свободу труда и автономию отдельного предприятия, что окажется чисто номинальным, напоминающим пресловутое всемогущество английского парламента, останавливающегося только перед превращением мужчины в женщину. Оно окажется не превращением государства в монопольного собственника и правительства в неограниченного распорядителя всей хозяйственной жизнью, а сведется к созданию ряда учреждений, имеющих целью своей организацию производства и рынка путем соглашения всех участников хозяйственного процесса, и к некоторому законом точно определенному соучастию государства в собственности крупных промышленных предприятий, из которого нет впрочем никаких оснований исключать и

другие общественные организации низшего или высшего чем государство, типа. Поскольку государство будет демократическим, т.-е. будет выступать как носитель права, а не господства, н огосударствление будет означать оправовление собственности, а отнюдь не передачу ее в управление государственным чиновникам. Только социализация собственности в смысле оправовления ее, а не огосударствления, соответствует тому процессу объективизации собственности, к которому ведет с одной стороны иммобилизация громадных капиталов в крупных центрах производства, а с другой — одновременное «рассеяние» собственности в виде акций, возвращающих капиталу его подвижность, и которое в свою очередь приводит к оттеснению на задний план вопроса о том, принадлежит ли данное предприятие банковскому концерну, государству, общине или даже вовсе никому не принадлежит, как в случае предприятия-учреждения (типа Цейсса), или акционерного общества, выкупившего все свои акции и затем заложившего их для мобилизации своего капитала. Возможно, что нормальной формой собственности на крупные предприятия и будет предприятие, никому не принадлежащее, принадлежащее самому себе, приобретшее институционный характер, чему не препятствует соучастие в собственности на него его рабочих и служащих, постоянных потребителей (кооперативных обществ), государства и других общественных организаций (земства, общин, институтов наследования), разнообразную активность которых оно своей дифференциальной прибылью «улавливает». Но именно потому, что эта форма собственности будет только нормальной, и притом только в отношении предприятий крупного типа, она не исключает других форм собственности, а напротив предполагаетихмногообразие.

Итак, автоматизм, сейчас хозяйством все более и более утрачиваемый, возмещается организацией хозяйства через оправовление собственности, которая становится одновременно и более индивидуальной (т.-е. незаменимой частью целого хозяйства) и более социальной (т.-е. объективной). Автоматизм заменяется планом, но планом не техническим, уничтожающим автономию отдельных предприятий и исключающих принцип рен-

табельности, а планом хозяйственным, устанавливаемым методами хозяйственной демократии. Автономия хозяйства, сейчас утраченная, возмещается объективизацией хозяйства, поскольку, в меру стабилизации рынка, хозяйство становится тем, что немцы называют Bedarfsdeckungswirtschaft, т.-е. хозяйством, удовлетворяющим в первую очередь потребности общества, а не корыстолюбие homo oeconomicus,или властолюбие капитана промышленности.

Разумеется, будущий хозяйственный строй, описанный нами, не есть нечто неизбежное, вытекающее из современного капитализма с фаталистической неизбежностью. Он есть только один из двух возможных путей развития, поставленных перед современным вырождающимся капитализмом его структурным кризисом: или крушение современного хозяйства и окончательное вырождение его в коммунизм, или перерождение его в социалистическое плановое хозяйство. Первый путь есть путь уныния и косности, путь непротивления тем отрицательным началам коммунизма, которые подрывают современный хозяйственный строй Запада изнутри и извне. Второй путь есть путь свободы, волевого напряжения, собственно творческий путь. Он предполагает оживление в новом поколении свободолюбия и веры в человека, что возможно только через одухотворение всей общественной жизни и современной культуры. Подобно тому, как одухотворение жизни христианством сделало возможным познание природы и развитие техники, точно так же и сейчас речь идет о том, чтобы спасти общедоступную ныне технику и покоящееся на ней хозяйство новым одухотворением жизни. Ибо, если современному индустриальному хозяйству удастся преодолеть его нынешний структурный кризис, то это освобождение хозяйства от сковывающих его отрицательных начал будет необходимо означать также победу над новым язычеством и возвращение хозяйству его религиозного освящения. «Объективное хозяйство» не может быть ни империалистическим, ни самодовлеющим «автономным» хозяйством, и доблести, им предполагаемые, не могут проистекать ни из рабской или господской морали, ни из морали корыстолюбивой честности. Только в свободном служении Духу они могут иметь

свой источник.

Какие выводы вытекают отсюда в отношении России? Если хозяйственная демократия возможна только как усовершение и расширение демократии политической, то не значит ли это, что Россия должна просто повторить западное развитие, а пока чтопосле свержения коммунизма, основательно вывариться в котле чистого капитализма? Так действительно обстояло бы дело, если бы коммунизм был началом, в основе своей противоположным капитализму. Но так как коммунизм есть не что иное, как чистое воплощение всех отрицательных начал современного капитализма, то борьба с ним отнюдь не означает борьбы за восстановление капитализма как такового, капитализма в его чистом виде. Разумеется, хозяйственная свобода есть и объективная необходимость и субъективная мечта всей закрепощенной сейчас России. Несомненно также, что в первое время упоения свободой ее будут ценить всякой, тем более, что, какою бы она ни была, она сразу же улучшит во много раз благосостояние населения. Насыщаясь, обстраиваясь, одеваясь, трудовая Русь будет благословлять вначале самую примитивную форму свобода. Значит ли это, что именно эту элементарную форму свободы надо восставить как идеал? И не слишком ли выварилась уже Россия в котле коммунизма, чтобы нуждаться еще в дополнительной капиталистической варке? Самую страшную пору этой последней — пору первоначальная накопления — Россия переживает уже сейчас в ее коммунистическом обличье. Вовлеченный уже сейчас в мировое хозяйство и подгоняемый им, русский капитализм, сбросив с себя свою коммунистическую маску, быстро созреет до своей высоко-структурной формы, — пожалуй быстрее, чем русский трудящийся люд воспитает в себе привычки политического и хозяйственного самоуправления. В этой горячечной быстроте развития и будет заключаться, быть может, одна из главных особенностей русского развития. И потому надо уже сейчас готовить поколение, которое не просто успокоится на реставрации капитализма, а будет работать над его положительным преодолением, ибо тот, кто до конца преодолел коммунизм, с ним вместе необходимо преодолел и капитализм.

С. Гессен.