Иван Херасков

ЦАРСТВО ТРУДА

Оп.: Херасков И. Царство труда // Новый Град. №4. 1932.

О будущей свободной России мы ничего не знаем. Мы только гадаем о ней, раскрывая для себя и других свои упования. Кое-что в этих гаданиях однако уже приближается к знанию.

Нельзя сомневаться, что сменить большевиков может лишь демократическое, т.-е. реально облеченное народным доверием правительство (какова бы ни была внешняя «форма правления»); что унизительный, навязанный душам автоматизм уступит место повышенному чувству ответственности, которое в лучших прозвучит, как веление долга; что на нас, нынешних «беженцев», ляжет в частности миссия восстановления уцелевшей старой культуры России, и пропаганда западно-европейской политической и гражданской свободы... Нет сомнения, наконец, что новая Россия будет страной трудовой.

Что значит это последнее утверждение? Одни назовут его лишенным смысла: «нетрудовых государств не бывает». Другие — надуманным, утопическим: «царство трудящихся» существует с тех пор, как существует литературный социализм; о «трудовых артелях» и «общинах» чуть не сто лет тому назад кричали наши народники; о «знамени труда над землей» поют и большевики...

С маленькой экскурсии в историю социализма мы и начнем.

— «Труд идеальный источник ценности. Воплотим это в жизнь. Конституируем ценность. Пусть каждому будут обеспечено заработанное, его!»... — «Ваша трудовая ценность уже существует. На ней покоится современное рабство. Чего тут конституировать? Разрушить нужно основанный на трудовой ценности строй!»...

Так спорили между собой в 40-х годах прошлого века ра-

бочий-самоучка Прудон и ученый журналист Маркс — «нищета», захотевшая «философствовать» и «философия», пожелавшая представлять «нищету».

Перед нами две морали, две веры, два миросозерцания, пропасть между которыми будет расти. Прудон заговорит о труде — «вечном благословении» человека, Маркс — о «проклятии труда», снять которое с человека призвана, при социализме, машина. Каждый из них, с исторической точки зрения, по своему прав: оба говорят о важном, для данной эпохи жизненном. Но каждый говорит о своем и своим языком — Прудон языком «аскета-работника» о вечной моральной ценности и правах труда, Маркс — языком революционера о муках фабричного рабства. Прудону предносится образ ремесленника, принужденного, в силу конкуренции, работать почти впустую, Марксу — «пролетария», продавшего хозяину свою шкуру. Оба сюжета успели устареть, почти совершенно уйти в историю. Теперь на авансцене работник крупной промышленности, мечтающий не столько об улучшении условий, сколько об изменении характера своего труда — о своей доле хозяйской ответственности. Социолог Прудон устарел, как и Маркс. Но Прудон-моралист и апостол труда созвучен нашей эпохе. Проклятие человека не труд, а унизительное положение безответственного наемника. Благословение человека не праздность — физическая и моральная возможность жить без труда, — а трудовая свобода — возможность проявлять и утверждать в труде свою личность. Трудовое напряжение — цель человека. Длительная «легкая» жизнь — морально и социально для него невозможна...

«Бедность» — забота о хлебе насущном (pain quotidian du corps etde l'âme) — постоянный удел человека; угроза «нищеты» встает перед ним при каждом уклоне в чревоугодие и лень (misèreprompte à punir la goumandise et la paresse). С каждым поколением наш насущный хлеб, становясь более сложным и тонким (plus varié et plus riche), увеличивает напряженность труда: мы работаем больше, чем работали наши отцы; наши дети будут работать больше, чем работаем мы. Рост труда — это и есть «прогресс»: труд — высочайшая

форма человеческой активности, источник морали, знания и доступного человеку счастья... Так писал в 60-хгодах Прудон («Justice dans la Révolution» — «La Guerre et la Paix» .Passim). Во многом созвучен ему современный социалист, кровный, как и Прудон, трудовик, д е М а н (см. особенно «Audelà duMarxisme»), Он только еще глубже, может быть, и полнее схватил моральный смысл трудовой проблемы.

Но не Маркс ли все-таки прав исторически? Прудону, жившему в детский период машинизма, было естественно говорить о «бедности», как вечном побудителе к труду, о «нищете», как неизбежной каре бездельника. А теперь, когда машины каждый год отбрасывают, как ненужный, новые десятки и сотни тысяч рабочих, когда проблема производства отходит на задний план перед проблемой распределения и социального обеспечения всех — работающих и (поневоле) неработающих, — о труде, как непрерывно растущем бремени, говорить уже странно; естественнее в ближайшем же будущем, с разрешением вопроса о распределении, ждать скачка в свободное от труда царство, где труд, как труд (т.-е. обязательное), сведется почти к нулю, а для неисправимо активных сохранится, как спорт. «Труд-спорт» — единственно реальный смысл, который можно вложить вообще в выражение «свобода труда».

Вопрос здесь двойной: реальна ли подобная перспектива? желанна ли она?

Сторонники последнего взгляда встречаются в наши дни не только среди марксистов. В противоположность «героическому» идеалу «свободы труда», де Мая определяет их идеал, как «райский» (idealparadisiaque). И в самом деле, он приемлем разве как райский, т.-е. с землей несвязанный; на земле же исчезновение труда ведет не к блаженству, а к скуке и одичанию, к потере облика человеческого. Историческая судьба всех праздных классов и личная судьба огромного большинства праздных людей — лучшее тому доказательство. Доказательство и бессилие величайших поэтов привлекательно изобразить земной рай: получалась фальшь, либо скука. Вечный

праздник — бессмыслица, как палка с одним концом; подлинный, радостный праздник мыслим только как отдых, только как перерыв труда. Вне труда праздник — праздность, состояние чуждое радости, ведущее к унынию и разврату. И «спортом» труд быть не может. Спорт, если он не профессиональный, т.-е. не превратился в труд, есть забава, развлечение. Труд всегда — серьезное, трудное, связанное. Различие определил хорошо Толстой: «Бывает ли, что тебе трудно заставить себя заниматься, не хочется, надоело?» — «Да иногда не хочется, приходится себя заставлять» — «Вот это и значит не игрушка, а настоящее дело»... («Воспоминания» Александры Львовны. «Современные Записки», кн. 49.) Труд может быть (и должен стать) свободным вовсе не в смысле изъятия из него трудности, превращения в веселое провождение времени. Труд всегда борьба, тяжелое усилие, преодоление инерции, — не только внешней природы, но и нашей собственной, живущей внутри человека. «Радость труда» коренится в этом: духовное в человеке, «я», побеждает инертность, «материю» — это радость освобождения. Чем выше активность, дух, тем выше сопротивление, и труд тяжелее, но тем полнее и даваемая трудом радость свободы. Не об этом ли думал Прудон, говоря о «бесконечном прогрессе» при бесконечно растущем труде? Не это ли означает «героический» идеал де Мана — «более счастливых, потому что лучших людей»? Свободный труд не тем отличается от несвободного, что он не тяжел: свободный труд может быть тяжелее несвободного и все же давать человеку радость, а несвободный труд — сравнительно легким, а ощущаться как гнет. «Свободно» трудишься, когда трудишься сам, применяя свои способности, пуская в ход свою волю и разум и даже борясь против себя самого...

Но вернемся к машине. Пусть марксовская «свобода» не есть свобода, но машина то все-таки освобождает нас от труда? Пусть технический прогресс не сулит нам земного рая, но самого факта его, и связанного с ним «освобождения» отрицать, ведь, нельзя? А если так, если тут какая-то дьявольская ловушка, подстроенная для человека, то как ее избежать?

Ломать машины? Налагать узду на науку? Прибегать к хозяйственному мальтузианству?

Есть люди, которые так и ставят вопрос. Для них успехи техники, машинизма, есть абсолютное зло — от дьявола. Но тогда и наука от дьявола? А с наукой сам человеческий разум? а с разумом и человеческий труд? Труд искони связан с разумом и с орудием, т.-е. с техникой, ибо, где принципиальная грань между современной гигантской машиной и первобытной сохой? Техника — одна из осей истории человечества, Прометей — не злой дух, а подлинно человеческий гений. Нет, зло не в успехах техники, а в отсталости нашей от техники. Мы назадавали себе слишком трудных пока для нас задач, решить которые во что бы то ни стало, все-таки нужно. Не разрушение техники, но овладение ею, приспособление к ней организации жизни есть истинная победа над техникой. Рабочий, перестающий быть «придатком к машине» — символический образ человечества перед лицом заданных ему техническим прогрессом задач. Нет ли среди них неразрешимых? — вот главный вопрос. Не окажется ли, все-таки, когда-нибудь машина настоящим врагом человека? Если речь идет о далеком будущем, вопрос лишен остроты: в «далеком» будущем все может измениться, самый вопрос о праздности там может оказаться поставленным иначе. В настоящем же и доступном историческому прозрению будущем никаким «освобождением от труда» машина нам не грозит. Пока что, машина освобождает нас (обещает освободить) лишь от низших, механических видов труда, и это, конечно, не зло, а «благословение». Повышается культурный и технический уровень работника: «придаток к машине», «вьючное животное», «чернорабочий» постепенно уходят из жизни.

Сокращается спрос на труд? Временами, но не только из-за машин. Не всякая продукция и вообще доступна машине: об этом немало говорили и социологи и экономисты. С ростом культуры такие отрасли множатся и растут. Да и по отношению к старым, «низшим» и механическим, отраслям производства мы очень еще далеки от «рокового предела». Сколько каналов на земле не прорыто! Сколько болот не осушено, «Сахар» не оро-

шено! Сколько миллионов людей погружено до сих пор не только в «бедность», но в настоящую нищету! Пресловутый кофе, сожженный в Бразилии, мог, вероятно, быть потреблен в один день людьми, которые в нем нуждались.

Мы коснулись здесь общей проблемы социализма. В тему нашу входит только моральная ее сторона. Сводится ли социализм к новой организации собственности, к упразднению наемного труда, к хозяйственной демократии, к утверждению «социальная права»? Нет: мыслим случай несоциалистической «социальной республики» — полной, но лишь формальной «отмены капитализма» (в том приблизительно смысле, как «формальна» современная демократия). Можно утверждать законом свободу рабочего ввести коллективную (и даже «соборную») собственность, демократизировать производство, а душу капитализма все-таки не убить, тоску по «социалистическому» (братскому) строю не ослабить. Случай, конечно, теоретический: на практике «дух» общежития в какой-то мере за «материей» следует, и ею поддерживается, но все-таки в «духе» — суть, все-таки не «форма» является целью. Социализм, по слову де Мана, «больше политики»: он есть «моральное устремление»... И это не частное мнение де Мана: это исторический факт. Внимание официального партийного, социализма всецело приковано как будто к «материи» — к вопросам собственности, планового хозяйства, законодательства, но не надо забывать, что у всех духовных вождей социализма, его «классиков», образ нового, преображенного человека фактически был поставлен на первый план: то это был «индустриал-трудовик», вытеснивший праздного «буржуа», то «новый христианин»,осуществлявшийзаповедь любви служением «беднейшему классу», то «гармонистический» человек, свободной игрой страстей влекомый к «радостному труду», то «пролетарий», по своему «анти-буржуазному» образу перестраивающий весь мир...

Свыше столетия социалистическими умами владела идея «социальной революции», как подлинного преображения мира. Сейчас она полиняла и потускнела, но остатки ее пафоса до сих пор согревают социалистических староверов. «Правые»

социалисты держатся за них, как за последнюю грань, отделяющую их от «политиков-буржуа». Социалистическая «классовая борьба» тоже не будничная борьба интересов: верующие влекутся к ней, как к пути обновления мира; под именем «классов в ней мыслятся два моральных мира.

То, что большевицкая «классовая борьба» при пышности внешней терминологии, лишена пафоса преображения и не поднимается, фактически, над психологией пресловутой кухарки — «я на тебе стряпала, теперь ты на мене постряпай» — доказывает только, что социалистического-то именно в ней и нет ничего — что она насквозь «буржуазна»...

Опыт ленинизма иллюстрирует крах «Социальной Революции», как социалистического призыва. Революция (насилие) и социализм (строительство) — духовные антиподы. Инородный микроб этот был привит социализму марксизмом (не им одним), и долго прививка казалась благотворной — лекарством против «мещанства». Опыт с Россией разбил иллюзию: «мещанским» был сам микроб. Опыт опроверг не социализм, как часто теперь говорят, а его ложный, несоциалистический путь. Большевизм предупреждение: вот во что неминуемо превращает социализм революция и марксизм, воплотившийся в дело. Именно революционное «обаяние» и делает коммунизм самой опасной для новой жизни, реакционной силой. Социализм — вера — немыслим без пафоса, но чтобы найти свой собственный пафос — свободное творчество, — он должен исцелить себя от чужеродной, ядовитой «изюмины» — вовсе не страшного капитализму пафоса разрушения и насилия. Новую моральную силу несет человечеству свободный труд. Знамя обновления есть трудовое знамя. «Новое общество» есть «царство труда».

У большевиков «знамя труда» обернулось невольничьим флагом, «трудовое царство» — безрадостной каторгой. Это страшная для России правда. Но не закроем глаз на другое, Непомерной ценой что-то все-таки куплено. В опыте «вивисекции» участвовал сам народ. Идя за большевицким знаменем, он меньше всего мечтал, конечно, о строительстве пирамид: шел потому, что не хотел «помещика» и «хозяина», думал жить от своей земли, своей волей — идеал его был трудовой. На смену помещику явился погонщик, но прежняя страсть не исчезла. Напротив: изнуренный беспросветным бездельем, каторгой «заготовок», кривляньем «ударничества», ни о чем, после «своего» куска хлеба, не мечтает так страстно русский крестьянин, рабочий, интеллигент, как о производительном, собственной волей и разумом, направленном, свободном труде. Страсть к нему, доведенная до религиозного напряжения и создает в России «царство труда» — не марксистскую диктатуру «трудящихся», а именно царство труда — его самого, как единого и всепроникающего источника достоинства, свободы и чести. Прошедшая через муки российская «кухарка» победит в себе и «кухарку» и «барыню». Пробуждение к труду будет моральным воскресением России, победой духовности. Убеждение де Мана («Audelà duMarxisme» 431) в неминуемости возвращения масс «от материалистического цинизма к религиозному рвению», раньше всего может оправдаться в «распятой за грехи всех» России.

Ив. Херасков.