Яков Кротов. Богочеловеческая история.- Вера. Вспомогательные материалы.

Германия «проснулась».

От редакции. // Новый град. №7. 1933. Текст, конечно, написан Георгием Федотовым. См. Гитлер. См. его же следующую статью "Демократия спит".

Побежденных всегда судят слишком строго. Не будем впа­дать в эту ошибку. Отдадим должное немецкой социал-демо­кратии. Вспомним прежде всего, что она приняла власть в мо­мент полного политического и экономического разгрома роди­-

4

ны, что на ее пути все время возникали величайшие трудности: организованная тяжелой промышленностью инфляция, актив­ность поддержанного Москвой коммунизма, сепаратизм в прирейнских областях, общий хозяйственный кризис, рост безработицы и многое другое. Несмотря на все эти трудности, воз­главляемая немецкой социал-демократией молодая веймарская республика не потеряла головы, не допустила якобински-большевицкого срыва революции. За годы своего сначала активного а затем пассивного пребывания у власти, немецкая социал-демо­кратия (партия классовой борьбы) проявила неожиданно много готовности к соглашению, понимания объективного положения вещей, чувства меры, свободы и терпимости. Всех этих демо­кратических добродетелей, которых могло бы хватить на устрой­ство жизни рабочего класса во вполне благополучной стране, в послевоенной Франции или Чехословакии, для Германии ока­залось мало. Немецкая социал-демократия пала потому, что не поняла выпавшей на ее долю задачи; не поняла, что надо бы­ло не столько устраивать рабочий класс в старом мире, сколь­ко перестраивать старый мир; строить не только рабочие квар­тиры с центральным отоплением, но перестраивать духовный и культурный центр социальной жизни. Только смелым водитель­ством, только подлинно творческим почином могла бы молодая демократическая республика спасти себя и Германию от того страшного пути, по которому понеслись нынче события. На та­кое водительство она оказалась не способной. Причин этой не­способности великое множество. Главные суть: во-первых — духовный провинциализм официозно-марксистского миросозер­цания; во-вторых —  нечувствительность, а зачастую и враждеб­ность марксистских вождей ко всем первозданностям духовной и социальной жизни, к Богу и родине, к нерасторжимой связи крови и духа и мистике власти; и в-третьих — мещанский уклад большинства социал-демократических душ, жаждавших успокоения и тишины в эпоху землетрясений и смерчей.

_________

5

Система Маркса, как почти все глубокие историософские концепции исполнена неразрешимых противоречий. С одной стороны, Маркс утверждает, что осуществление социализма га­рантировано неотменимыми законами исторического развития; с другой, он требует от рабочего класса жертв и борьбы для осуществления социализма. Одностороннее подчеркивание первого момента ведет к науковедческому и эволюционному истол­кованию марксизма. Подчеркивание второго — к иррационально-профетическому. В профетическом истолковании марксизма вера в законы истории не исчезает окончательно. Она лишь окрашивается в иной цвет. Маркс эпохи «Коммунистического Манифеста» не менее определенно, чем Маркс третьего тома «Капитала», утверждает неизбежность социализма. Но в молодом Марксе страстно звучит еще и вторая тема — напряженного ожидания в сущности уже данного социализма. В этом слиянии веры в неизбежность социализма, это­го царства Божьего на земле, с неустанной боязнью:  а  вдруг не свершится — коренится ветхозаветно-эсхатологическая те­ма марксизма. Эта огненная тема творчески-действенного и лично-страстного ожидания обетованной земли социализма на­чала гаснуть в немецкой социал-демократии уже очень давно. Успех ревизионизма и изуверство Ленинского понимания зна­чения личности в истории окончательно убили ее.

Потеря живой связи с ней лишила германскую социал-демократию и пафоса творчества и жажды борьбы. Сильный у Маркса эпохи «Капитала» буржуазный дух науковерческого экономизма всецело завладел партией, превратив ее генераль­ный штаб в институт научного исследования социологических и экономических шансов на успешное устройство «революцион­ного» пролетариата в разваливающемся капиталистическом хо­зяйстве.

Надо ли доказывать и объяснять, что такой упрощенный марксизм оказался не в силах связать себя, со сложнейшими на­строениями и переживаниями разбитого войной и революцией германского народа?

Как всегда бывает в катастрофические эпохи, в катастро­фические для Германии послевоенные годы стали отовсюду со-

6

бираться, подыматься и требовать выхода в реальную жизнь иррациональные глубины народной души. Углубилась, осложни­лась, но и затуманилась религиозная жизнь. Богословская мысль выдвинулась на первое место, философия забогословствовала, отказавшись от своих критических позиций; в среде молодежи и в особенности в студенчестве начали всюду образовываться религиозные кружки. Развелось большое количество сект. Под­нялась, как устанавливают специальный научные исследования, волна эсхатологических чаяний и темных суеверий. Возглавля­емая социал-демократией, левобуржуазная Германия всего это­го ни понять, ни принять не могла. Для нее все религиозно-мистические настроения, волновавшие молодежь, сливались в темную муть психологической реакционности, пореволюционного упадочничества проигравших войну и разбитых революцией классов. В муках народной души она не услышала голоса Божьего.

Выше религиозной волны стала сразу же после револю­ции подыматься волна национального чувства и националистического честолюбия. Германия не могла помириться с тем, что про­явленные ею в годы войны сила духа и вдохновение ратного под­вига были перед лицом мира и истины начисто отменены Вер­салем. Непримиримость эта к тому же неустанно питалась не­справедливым и в политическом документе неуместным исто­риософским положением о нравственной ответственности Герма­нии за войну. Внесением этого пункта в Версальский трактат за­падная демократия сильно затруднила работу германской демо­кратии над перевоспитанием довоенной Германии.

Как в религиозной, так и в националистической волне сли­вались, конечно, явления самого разнообразного порядка: лирические мечты о прошлом со злою ненавистью к настоящему, брюзжание стариков с надеждами молодежи, реакция с рево­люцией, смерть с творчеством. Всей этой сложности герман­ская социал-демократия не услышала и не поняла. Не услышала она, прежде всего нового творческого звука в пореволюционном национальном подъеме. Упрекать немецкую социал-демократию в пораженчестве или хотя бы только в отсутствии патриотизма нелепо. Свой долг перед родиной она исполнила. Но она ис-

7

полнила его безвдохновения, как свой тяжкий и горь­кийдолг. В ответна нападки националистов она с гордостью указывала «а раненых и павших на войне социалистов. В от­ветна упрекив пацифизме и пораженчестве, она напоминала, чтов 1848 году Маркс н Энгельс были за освободительную борьбу против России, а при случае даже и против Дании, Ан­глии и австрийских славян; что в 1870 г. они высказывались за национальную войну против Наполеона и что, предчувствуя ми­ровую войну, Энгельс еще в 90-х годах выступал в печати за оборонительную войну против России и Франции. Все этиука­зания верны, но о веянии живого национального чувства в ря­дах немецких марксистов-социалистов они все же не свидетель­ствуют. Не свидетельствуют потому, что во всех трех случаях речь идет в сущности не о защите родины, а о военной за­щите социалистического движения. В 70 году вожди немецкого социализма были не только против Наполеона, но и против Бис­марка, а, высказываясь за грядущую войну против России и Франция, Энгельс прежде всего мечтал о революции и о захва­те власти рабочим классом. Ясно, что такое отсутствие первозданного национального чувства, а часто и его прин­ципиальное заподазривание в лицемерии и скрытой реакционно­сти было взращено в немецком пролетариате господствовавшим в феодально-буржуазных слоях довоенной Германии отожде­ствлением национального начала с началами собственничества и солдатчины. Объяснение это верно; но объяснение не оправда­ние. Захватив власть в свои руки, социал-демократия должна бы­ла понять, что, принимаяна себя водительство национально уяз­вленной Германии, ей в целях предупреждения националистического озверения необходимо было освободиться как от буржу­азно лживого утверждения нации, так и от марксистски беспредметного умаления ее. Пойми немецкая социал-демократия, что трудовой народ способен на гораздо более глубокое утвержде­ние принципа нации, чем феодально-буржуазные классы, она, быть может, ирискнула бы встать во главе национально-социалистического возрождения послевоенной Германии. На горе немецкого народа онаэтого не поняла и продолжала творить свое социалистическое дело не как общенародное, а как партийное,

8

т.-е. продолжала творить его в рамках того самого капитали­стического строя, против которого до победы боролась и в котором после победы начала устраиваться. Так за чрезмер­ную свою осмотрительность в деле той переплавки капиталистического хозяйства в социалистическое, которая одна только могла начать превращение партийных пролетариев в надпартий­ных рабочих, немецкая социал-демократия заплатила неожидан­но быстрой и позорно безболезненной утратой политической власти.

Вся сложность этих вопросов сказалась прежде и трагич­нее всего на взаимоотношении социал-демократии и армии. И тут немецкую социал-демократию как будто не в чем упре­кнуть. Но в этом-то «как будто» все и дело. Начав с вотирова­ния военного бюджета в 1914 году, она и в 1929 высказалась за построение военного крейсера. Но она высказалась за него с нечистой совестью. Высказаться же с чистой не могла, так как и к созданной ею самой новой армии чувствовала так же мало симпатии, как к довоенной монархической. Не сумев зажечься новым пореволюционным национальным чувством, немецкая со­циал-демократия не смогла обрести в своей душе и той любви к власти, без которой создание народно-республиканской гвар­дии было явно невозможно. За отсутствие в рядах немецкой демократии ощущения правды и мистики власти, пришлось рас­плачиваться самому крупному политику пореволюционной Гер­мании, Брюнингу, который в последнем счете должен был по­дать в отставку из-за недоверия республиканской армии к со­циал-демократии, поддерживавшей его кабинет.

Конечно, не все немецкие социал-демократы были людьми дореволюционного неадекватного действительности сознания. Были в ней и новые люди, прекрасно понимавшие характер эпо­хи, предупреждавшие, что устоять можно лишь в постоянном движении и неустанном творческом напряжении. Голоса этих лю­дей не были, однако услышаны. Дореволюционная компания ста­рорежимных революционеров сознательно и бессознательно от­тесняла пореволюционную элиту партии от власти. Она боялась и ее пророческого пафоса, стремившегося к уничтожению бур­жуазно-просвещенских элементов в марксизме, и ее религиоз-

9

ных отчасти христианских устремлений, и ее требования пере­устройства капиталистического хозяйства на началах планово­сти, и ее нового ощущения нации, и ее пореволюционного пони­мания власти, как мощи национального творчества, и ее стремле­ния к замене марксистского интернационализма социалистиче­ским транс-национализмом. Пока новые, творчески встревожен­ные, озабоченные люди боролись за власть в партии, партия, ру­ководимая слишком спокойными людьми, ставившими на успо­коение мира, потеряла власти» над политической жизнью Герма­нии. Разгром Веймарской Германии, разгром буржуазной демо­кратии и демократического социализма гитлеровским движением, взошедшим, как тесто на дрожжах, на идее коммунистической опасности, на двадцать процентов реальной, на восемьдесят вы­мышленной, является бесспорным доказательством правильно­сти «новоградского» ощущения эпохи. Радоваться тому, что «покой нам только снится», однако не приходится. Невольно вспомнится следующая строчка пророческой поэмы Блока.

Являясь победой пореволюционного идеократизма надвсе­ми безыдейными дореволюционными партиями и течениями, на­ционал-социализм является одновременно и победою пореволюционного зла над пореволюционным добром; не шагом к ново­му средневековью, а прыжком в некое новое варварство.

Восторжествовал (надолго ли, сказать еще нельзя, но опа­саемся, на очень долго) национал-социализм не сразу. На своем победоносном пути он, кроме своего главного противника, марксизма, разбил еще две значительные силы: католическую Церковь, т.-е. партию Центра и реакционный национализм в ли­це Гутенберга, Папена и Зельдта, вождя «Стальной Каски». Центр он разбил при помощи реставрационно-романтической реакции, эту последнюю путем превращения ее из откровенного противника в союзника поневоле.

Здесь не место изложению и политическому анализу всех перипетий этой борьбы. Важно лишь датьсебе ясный отчет в том, почему все противостоявшие национал-социализму силы бы­ли поочередно разбиты, и почему поле брани осталось за Гитлером?

10

Центр первым отчетливо понял угрожающее положение Германии и правильно наметил пути к спасению. Если бы правда Брюнинга и стоявших за ним кругов оказалась бы достаточно сильной, Германия, по всей вероятности, была бы спасена. Брюнинг понял, что в общем честная и гуманная немецкая демо­кратия больна безыдейностью и безволием, что машина парла­ментаризма расшатана и неработоспособна, что надо перехо­дить к каким-то новым формам государственного управления. В качестве такой новой формы он принялся за создание «президиального кабинета», связанного с парламентом не постоянным сотрудничеством, а лишь повторяемыми время от времени ак­тами доверия канцлеру и правительству. Вынужденный к пре­вращению принципа парламентаризма из принципа «конститу­тивная» в принцип «регулятивный», Брюнинг искал опоры во власти президента (верховного главы армии), в государственном совете, т.-е. в совете государств и в профессиональных союзах. Принялся Брюнинг за такое переустройство государственного аппарата в новом «авторитарном духе» потому, что одним из первых понял, что Германия живет иллюзиями, фиктивным бо­гатством, не то как легкомысленный мот, не то как зарвавшийся должник, потерявший, всякую надежду выбраться из своего по­ложения. Отсюда и родились его непопулярные суровые меры по оздоровлению бюджета, решительные сокращения государ­ственных расходов, резкое уменьшение жалованья чиновникам и целый ряд других мероприятий. Но, конечно, планы Брюнинга шли гораздо дальше этих паллиативов; и шли они все в на­правлении государственная вмешательства в хозяйственно-про­мышленную жизнь страны. Брюнинг замышлял, а отчасти уже начал и осуществлять государственный надзор за банками, государственное регулированное взаимоотношений предпринима­телей и рабочих, раздел неспособных к хозяйственному оздо­ровлению помещичьих имений, колонизацию восточной Пруссии и организацию безработных в вольные трудовые дружины с предоставлением им государственной возможности к осущест­влению ряда важных и полезных для народного хозяйства работ.

Все эти меры проистекали у Брюнинга из глубокого религиозно-нравственного источника. В национальном подвиге все-

11

общего отрезвления, в сознательной решимости на трудовую, суровую жизнь, в готовности всех классов и кругов общества на взаимные уступки и жертвы видел Брюнинг единственную возможность успешной борьбы против несправедливостей Версальского договора. В Брюнинге была жива и сильна вера в какую-то мировую справедливость: он постоянно и упорно по­вторял в своих речах, что европейский мир придет Германии на помощь, когда убедится, что все средства самопомощи ею ис­черпаны.

Социологической базой задуманного им хозяйственно-политического переустройства Брюнинг представлял себе объеди­нение всех партий, за исключением тех крайних, что, ощущая себя (по крайней мере в потенции) всей Германии, ни на какие ни с кем объединения не шли и идти не могли. Отношение к коммунистам и к национал-социалистам было впрочем у Брюнинга неодинаковым. С коммунистами он, как канцлер, не раз­говаривал, с национал-социалистами вел переговоры в надежде, что они образумятся. Когда убедился, что это невозможно,ре­шился при знаменательной поддержке будущего военного ми­нистра Шлейхера на крутую меру роспуска национал-социали­стических штурмовых дружин, что, по сложному стечению об­стоятельств, в анализ которых входить здесь не место, послу­жило одною из наиболее важных причин крушения его плана и восхода эры Папена-Шлейхера, приведшей к торжеству на­ционал-социализма.

В чем же дело? Почему все случилось так, как оно случи­лось? В чем главная ошибка Брюнинга? На чем сорвался этот умный, волевой, осмотрительный и одновременно смелый по­литический деятель? Обстоятельный ответ на этот вопрос дадут в будущем подробные исторические исследования, Но главное уже и сейчас как будто бы ясно. Будучи во многом человеком нового пореволюционного сознания, Брюнинг не проявил на по­сту канцлера достаточно острого ощущения стиля той эпохи, в которой ему суждено было действовать. Отталкиваясь от мас­сы и человека-массовика, он редко показывался в шумных со­браниях. Его тонкого лица, лица ученого и прелата, народ не

12

знал. Для народа, работающий с раннего утра до поздней ночи за своим письменным столом, канцлер Брюнинг был скрыт под шапкой-невидимкой. В его деловых, разумных речах, цело­мудренно скрывавших религиозно-нравственную страстность, никогда не звучало желания заслужить одобрение тех масс, что непрерывно кипели вокруг него во всех цирках и спортингах Германии.

Отталкивание это психологически понятно и нравственно правильно. Но психологической чуткости и нравственной тон­кости в политике мало. Психологическая ошибка Брюнинга за­ключалась, очевидно, в том, что, отрицая потворство массам, он не сумел быстро учесть и решительно оформить неизничтожимую в современных массах и по существу праведную жажду политического творчества. Ему представлялось, что массы кипят исключительно потому, что жизнь пришла в расстройство, что растут голод, нищета и безработица, что достаточно все уду­мать, все устроить, и жизнь придет в норму. Этот расчет не мог не оказаться просчетом, ибо норма современной жизни не толь­ко в том, чтоб рядовой человек был сыт, одет, обут и так по­ставлен в жизни, чтобы иметь возможность, в меру своих по­требностей, пользоваться культурными благами жизни, но и в том — быть может, главным образом в том, — чтобы чув­ствовать себя ее призванным участником и ответственным создателем. Было бы неправиль­ным сказать, чтобы Брюнинг совсем этого всего не чувствовал. При нем началось создание государственного объединения всех массовых военно-спортивных организаций; при нем начали раз­рабатываться планы общественных работ; он первый начал по радио говорить со всем народом. Все это так — и все же во всем этом не было ощущения стиля современной массовой ду­ши, не было мистики современности. Думаю, что Брюнинг и по радио то заговорил, прежде всего, потому, что ему представля­лось важным, чтобы каждый человек мог рассудительно выслу­шать его доводы, сидя у себя дома в обычной обстановке. Ра­дио было для него техническим средством с каждым говорить на ухо, т.-е. средством борьбы против массового психоза. Что­бы понять, чего не хватало Брюнингу, лучше всего сравнить

13

его манеру пользования радио с манерою национал-социалистического использования того же технического средства.

Как только Гитлер был назначен канцлером, национал-со­циалисты захватили радио в свои руки. Но они в большинстве случаев передавали не речи своего вождя, говорящего из ка­бинета, а его выступления на митинге. Делалось это с боль­шим искусством, Кто-нибудь из приближенных Гитлера брал на себя ту роль, которую в античных драмах играет вестник, рассказчик событий. Глазам слушателя представлялся Берлин, спортинг, толпы, лестница, шпалеры, знамена. Потом в ушах раздавалась музыка: марши, гимны, песни. Наконец, аплодисменты: сначала одинокие хлопки, затем все учащающиеся и нарастающие взрывы и, наконец, бушующее море звуков. Зву­ковая картина с абсолютной точностью прочерчивает линию продвижения вождя от автомобиля сквозь толпу к эстраде. Зву­ки, как по команде, обрываются. Невидимый вождь ощутимо входит в мертвую тишину паузы и, как ракета, взвиваетсяречь.Каждый человек в самом отдаленном углу Германии приобщен к происходящему в столице грандиозному событию и вовлечен в круговорот кипящей народной души.

Отсутствие вот такого, характерного для национал-социали­стов, острого ощущения эпохи (радио только случайный при­мер) сыграло немалую роль в падении кабинета Брюнинга и тех сил, что стояли за ним. Ощущай Брюнинг сильнее требо­вания эпохи: ее коллективистический дух, жажду толпы сгру­диться, жажду массы выстроиться, всеобщую любовь к спорту и рекорду, привычку всех автомобилистов и мотоциклистов к бешеным скоростям, всех лыжников и пловцов к головокружительным прыжкам, неприятие рядовым современным челове­ком идеи-мысли и требования идеи-силы, всеобщую любовь к вождю и власти и волю к подчинению, — он, быть может, и справился бы с теми двумя основными трудностями, что встали на его пути: с глухим сопротивлением армии его связи с со­циал-демократией и с ненавистью прусского юнкерства к его социальной политике, направленной против нежизнеспособных остатков земельно-феодального строя. День падения Брюнинга — день трагического расхождения подлинно пореволюционной

14

истины с пореволюционным стилем эпохи и тем самым день пе­рерождения пореволюционного добра в пореволюционное зло.

Анализ этот не обвинительный акт. Морализировать над историей надо с большой осторожностью. Нельзя также забы­вать, что злу побеждать жизнь много легче, чем добру: добро закипает только при ста градусах Цельсия; зло уже при пяти­десяти.

______________

После падения Брюнинга национал-социалисты не сразу при­шли к власти. Дух старой Германии и в особенности Пруссии, дух феодальных воспоминаний и воинских доблестей оказал им очень серьезное сопротивление. Не имея за собой никаких масс, не возглавляемые вождем, если не считать полумифического Гинденбурга, защищая незащитимые интересы гибнущих клас­сов, ничего не понимая в духе и стиле эпохи и имея на сове­сти блестяще проведенную, но все же проигранную войну, ввергнувшую народ в величайшее несчастье, Гугенберги, Папены и другие националисты-дельцы и националисты-романти­ки оказались несоизмеримо сильнее социалистов и демократов. Очевидно, сказались: привычка к власти, наследственная само­уверенность, уменье работать и рисковать, злое презрение к плебсу и страстная любовь к уходящему миру. Разбить национал- социалистов в открытом бою реакции однако не удалось. Не­смотря на то, что Папен вернул национал-социалистам форму и свободу действия и разгромил социал-демократию Пруссии, гит­леровцы за ним не пошли. Наоборот, в момент наибольшего торжества старой Германии молодой пореволюционный национа­лизм с особою остротою восстал против Гугенберга, Папена и Стальной Каски. В день осеннего парада стальношлемцев в Бер­лине главный орган национал-социалистов напечатал против них грозную статью под заглавием «Ночные сторожа папенской ре­акции», а через несколько времени национал-социалисты голосовали в прусском ландтаге вместе с коммунистами и социал-демократами против «враждебной народу авторитарной дикта­туры Гинденбурга-Папена», защищая не только демотию, но и «парламентскую демократию». Во всем этом было, конечно,

15

очень много демагогии, но не надо утешать себя — не все бы­ло демагогией, было и ясное сознание своего дела, как народного движения, связанного с массами, своеобразно-революционного и стилистически чуждого реставрационной авторитарной реакции.

Сила, проявленная этой реакцией, оказала все же свое действие и на национал-социалистов и на всю страну. Ворожба гитлеровского движения начала убывать, марево рассеиваться. Ряд коммунальных и университетских выборов нанес национал-социалистам серьезный удар. Резкая борьба национал-социали­стов против Гинденбурга и Папена оттолкнула от них большин­ство шедших с ними помещичьих элементов. Титулованное дво­рянство стало все определеннее равняться на Папена. Оно по­чувствовало в Гитлере маляра и испугалось в нем социалиста. Начинался национал-социалистический, бег на месте. В минуту максимального внутреннего расхождения противники внезапно соединились и, соединившись, поклялись друг другу выдавать свой брак по расчету за внезапно вспыхнувшую между ними страсть. Пален и Гугенберг пошли на эту сделку, чувствуя, что им одним не удержать уже завоеванных позиций. Национал-со­циалисты пошли на нее, учтя начавшееся спадение национал-со­циалистической стихии. Надо думать, что втайне каждая сто­рона мечтала о троянском коне. Национал-реакционеры, отвое­вав для Гугенберга положение «хозяйственного диктатора»,ре­шили, что об эту скалу начнут быстро разбиваться одна за другой волны национал-социалистической агитации. Они шли на бой со своими новыми друзьями под лозунгом: «Вам слова, нам дела». Национал-социалисты, отдавая Гутенбергу ключевые позиции хозяйства, про себя смекали, что они эту скалу сна­чала используют для организации вокруг нее прибойного шума своих волн, а потом затопят.

Развитие событий показало правильность их расчета. На другой же день после революции, реакционеры отошли на зад­ний план. Первый момент определил дальнейшее развитие. Хо­зяйственный диктатор Гугенберг все еще молча бездействует; вице-канцлер Папен бездейственно разговаривает. Вождь «Стальной Каски» благородно отбивается от злого натиска

16

желторубашечных штурмовиков. Единственное влияние национал-реакционеров сказывается, быть может, в том, что о борь­бе с капитализмом что-то мало слышно. Даже лютый национал-социалистический антисемитизм, так беспощадно расправляю­щийся с еврейскими врачами, судьями и присяжными поверен­ными, ничего не предпринимает против того «хищнически-паразитического еврейского капитала», против которого он метал громы и молнии, не будучи еще у власти.

Считать, что национал-социалисты уже окончательно из­брали реакционную линию социальной политики, однако еще преждевременно. Пока Гитлер занят захватом и переустройст­вом государственного аппарата. Как и в каком направлении он поведет свою политику, покажет будущее. Но в каком бы на­правлении он ее ни повел, — духовный облик его движения от этого не изменится. Тут последнее слово в сущности сказано. Оценка этого слова уже возможна, а потому и обязательна.

Всякое зло есть предательство истины. Глубина зла изме­ряется полнотою предаваемой им истины и глубиною акта пре­дательства. Национал-социализм, с такою внезапною яростью обнаруживший свое подлинное лицо, не может нашему ново­градскому сознанию не представляться злом, ибо он есть не что иное, как безоглядное предательство пореволюционной духов­ности темным силам вчерашнего дня.

Четырнадцать лет тому назад национал-социализм начал свою борьбу за новую Германию, окруженный тесным кольцом весьма разнообразных, но в чем-то главном все же и схожих пореволюционных течений. Рожденные войной и революцией, эти течения по разному соединяли в себе главные темы «страшных лет» Европы, В трагическом опыте войны по-новому раскры­лась пореволюционному сознанию религиозная глубина жизни. Военный разгром Германии обострил национальные чувства, а рожденная этим разгромом гегемония социал-демократии в но­вой Германии заострила этот национализм против марксистского Интернационала и идеи классовой борьбы. Никаких прокапита-

17

листических устремлений этот антимарксизм всебе, однако, не таил. Наоборот: пореволюционная молодежь верно ощущала связь отрицаемой ею материалистической социал-демократии с плутократией капиталистическая мира. ее политическая воля была направлена не вспять, а вперед, в сторону религиозно-углубленного национального социализма. Таково в двух словах общее пореволюционному сознанию «туманное пятно», которое стало по-разному оформляться в конкурирующих друг с дру­гом пореволюционных течениях. Пальма первенства осталась за национал-социалистами. Почему?

К сожалению, анализ той головокружительной карьеры, ко­торую сделала национал-социалистическая партия не оставляет ни малейшего сомнения в том, что это объясняется не особою силою и глубиной гитлеровских идей, а той легкостью, с ко­торой национал-социализм, тысячами нитей связанный с очень глубокими переживаниями и подлинными запросами германского духа, пошел на предательство  свободы, как пути осу­ществления своей правды. Предав свободу, национал-социализм предал и все остальное: и новое, порожденное войною рели­гиозное ощущение жизни, и правду пореволюционного ощуще­ния нации, и правду пореволюционного антимарксистского со­циализма.

Программа национал-социалистов определенно говорит о христианстве; но христианского духа в национал-социализме нет ни грамма. Не только что христианин, ни один человек христиан­ских настроений не примет за христианство идеократический монтаж Гитлера с утверждением свастики вместо креста, гер­манской крови вместо крови крестной и борьбы с чужеродным еврейством вместе борьбы с первородным грехом.

Но Гитлер предает не только мало дорогую ему в сущно­сти идею христианства, он предает и свою величайшую идею: нации.

Для всякого религиозно-национального сознания народ есть живая, соборная личность. Всякая личность живет в постоян­ной борьбе с самой собою за себя самое. Борется с обурева­ющим ее грехом за заложенный в ней образ своего совершен­ства. Личность всегда в движении, всегда в свершениях и совер-

18

шенствовании. Она всегда в раздвоении, но и вовек не делима. Все это относится к отдельной личности в такой же мере и степени, как к личности народа. Надо быть совершенно глу­хим к тайне личности, надо ничего не знать о том соотношении греха, свободы и истины, которым строится всякая живая лич­ность, чтобы утверждать, подобно национал-социалистам, что их право на власть основывается на их полной невин­ности перед своим народом, а их долг загонять социал-де­мократов, коммунистов и евреев в концентрационные лагеря на доказанной виновности всех этих творцов и защитников Вер­саля и Веймара. В этой фарисейски-большевицкой точке зрения, не знающей категории  своего греха, нет и намека на религиозно-углубленное ощущение национального лица. Ко­рень пореволюционного национального сознания в покаянии. Нераскаянность ведет к контрреволюционному окаянству. Пусть социал-демократы тысячу раз виноваты в подписании Версальского договора, вины национальной Германии и каждого отдельного немца за этот социал-демократический шаг это ничуть не умаляет. Нация только потому и есть нация, единое и неде­лимое национальное лицо, что каждый ее член отвечает за ошибки и грехи других, как за свои собственные. Нация есть прежде всего круговая порука и круговая от­ветственность. Кто в фарисейском самомнении само­чинно изымает себя из этого круга, тот сам порывает связь со своей нацией, как бы громко он ни кричал о своем национализме.

Только такою своеобразной денационализованностью националистического сознания Гитлера и его соратников, только полной нечувствительностью к судьбам своего народа объяс­нимо то отношение к немецким социалистам и евреям, что про­явили национал-социалисты за месяц своего властвования. Толь­ко люди, не пережившие греха рожденного Германией марксистского коммунизма, как греха своего собственного нравственного бессилия, могли так предатель­ски обольшевичить душу и образ национальной Германии, как сделали вожди немецкого национализма. Как для большевиков религия опиум, для народа, так для национал-социалистов «марк­сизм — народная отрава». Как для большевиков везде попы,

19

так для гитлеровцев везде жиды. Как большевики за «попами» не чувствуют православной темы русской культуры, так национал-социалисты за социал-демократами и коммунистами не чувствуют органичности немецкого марксизма; его связи с Гегелем, а через Гегеля с Кантом и даже с Лютером. (Неда­ром же один национально настроенный немецкий богослов на­писал весьма интересное исследование об идее протестантского воспитания у Лютера, Канта и Маркса). Но в том то и дело, что национал-социалисты вообще не ощущают сложного лица немецкого народа. Чувствуй они его, как могли бы они сим­волическим открытием Рейхстага в Потсдаме провозгласить кре­стным отцом Германии Фридриха Великого скептика и вольтерианца, безбожного поклонника французской культуры, которого в противовес романтику-реакционеру, Фридриху-Вильгельму IV, духовному отцу нынешних Папенов, славил молодой Маркс и его ближайшие друзья, члены докторского клуба бер­линских лево-гегельянцев. И еще непонятнее: ссылка на Гете, этого величайшего христианского гуманиста, первого гражда­нина всемирной республики духа, сущность и символ всего то­го, на что восстала христианствующая солдатчина националистического социализма.

Продумывая до конца намеченную параллель большевизма и национал-социализма, нельзя не видеть, что во многих отно­шениях национал-социализм страшнее большевизма. С чисто по­литической точки зрения и в чисто политическом отношении не может быть, конечно, сомнения в том, что победа коммунизма в Германии была бы несравненно большим злом, чем победа национал-социализма. И не только потому, что победа комму­низма означала бы удвоение зла, усиление коммунизма, — победа же национал-социализма означает раздвоение зла и ослаб­ление коммунизма. Но и потому, что Гитлер и его соратники, вопреки ленинскому утверждению, что революций в перчатках не сделаешь, очевидно, стремятся к тому, чтобы сделать ее в белых офицерских перчатках и скрыть от народа кровавые пятна на них. Боясь хаоса и массового безумия, они, думается, пойдут скорее путем итальянского фашизма, чем путем большевицкой революции. Фашизм же стоил Италии несравненно

20

меньше крови и жертв, чем большевизм России. Все это верно, но все это лишь одна сторона вопроса. Есть и другая.

Коммунизм громко и односмысленно отрицает Бога, роди­ну и свободу. Для него характерно надругательство над всеми святынями. Но ему чуждо ханжество. Совсем иное — национал-социализм; он утверждает и Бога, и человека, и родину, и сво­боду, но, утверждая все эти верховный истины, он их единым же духом и предает.

Врывающийся в пасхальную заутреню в церковь комсомо­лец, не ведающий, что творит, конечно, страшен, но подъезжа­ющие после торжественного богослужения в цилиндрах, офицер­ских мундирах и партийных формах к роскошному подъезду королевской оперы, депутаты-националисты, вчера по коман­де ставшие христианами и собирающиеся в качестве таковых огнем, мечом и молитвою выжечь марксистов и евреев, еще страшнее.

Религиозно нравственная сфера, однако не единственная, в которой сопоставление большевизма и национал-социализма ока­зывается невыгодной для последнего. То же самое повторяется и всфере социальной. Большевизм ужасен, преступен, бого­противен, но в ужасной варварскойформе большевицкого ком­мунизма звучит все же центральная тема эпохи: социальное устроение всего человечества на земле. В большевизме есть всемирность и потому острый соблазн для народов всех мате­риков. Ничего подобного в национал-социализме нет. Кого кро­ме немцев может увлечь идея превосходства германской расы над остальными? В чьих сердцах может в XX столетии заго­реться чуждая нашему времени идея биологическиобосновываемого национализма? Выступать против всемирного зла большевизма с таким провинциальным духовным оборудованием, каким каждому человеку, чувствующему, что сейчас происхо­дит вмире, не может не представляться гитлеровский расизм, значит заранее обрекать свое выступление на неудачу.

____________

21

Захват власти национал-социалистами произвел сильное впечатление на русскую эмиграцию.Не может быть сомнения, что онпрочертил в ее политическом сознании новые разграничительные линии. В левом секторе левого марксизма, уже дав­но трепещущем перед фашистским переворотом в Советской России и, надо думать, наиболее остро переживающем изувер­ское отношение национал-социалистов к социал-демократам и евреям, не может не зародиться мысль, что лучше бы уж по­бедили в Берлине коммунисты. Для выяснения нашей позиции скажем: коммунисты не имели никаких шансов на победу. Во­проса: коммунисты или национал-социалисты? в момент назна­чения Гитлера канцлером не существовало. Но если бы таковой вопрос существовал, то сомневаться не приходится: для Рос­сии и нашей политической борьбы против большевиков победа коммунистов в Германии была бы много хуже.

То, что победа коммунистов была, совершенно очевидно, исключена, делает не только непонятным, но и нравственно трудно приемлемым тот факт, что политики, которые слова «Право» и «Собственность» еще вчера писали с большой буквы, ныне безоговорочно приветствуют победу презирающего вся­кое право Гитлера над правовым строем Германии, строго охра­нявшим «Святую Собственность» и «Свободу Личности». В пе­чальном факте этого ненужного приветствия чувствуется пол­ное разложение пережившей себя политической мысли и воли.

Важнее отношение к Гитлеру наших пореволюционных течений. Для них национал-социализм представляет большой со­блазн и большое испытание. Боимся, что младороссы на этот соблазн уже поддались. Два факта оправдывают нашу подозри­тельность. Во-первых, они поспешили возложить на могилу полицейского вахмистра и национал-социалистического штурмовика «венок в виде большого православного восьмиконечного креста из живых цветов». Во-вторых, они выписали в дни позорного наступления семидесятимиллионного немецкого народа на шестьсот тысяч евреев в Париж национал-большевицкого теоретика русского антисемитизма — Дмитриевского.

Оба эти действия, если только это не промахи тактики и не проявления политической бестактности — во что трудно по­-

22

верить — представляются нам грубыми ошибками. Правда подлинной пореволюционности не совместима ни с легкомыслен­ной готовностью трепать православный крест по политиче­ским митингам и демонстрациям, ни с материалистически-биоло­гическим пониманием нации. Ответственному и преуспевающему младоросскому течению нельзя не понимать: «восьмиконечный православный крест» обязывает. Ведь, потому он и не стал в старой царской России силой и символом той социальной монархии, к которой стремятся младороссы, что был не столько крестом, сколько мечом, направленным против свободы и спра­ведливости, социалистов и евреев. Как же можно после всего, что случилось в России, после той страшной муки, которою церковь заплатила за свой слишком тесный союз с полицейским участком, благословлять православным крестом националисти­ческое язычество гитлеровского фашизма? Этим путем можно вести к элементарной контрреволюции, но не в царство поре­волюционной России. Пореволюционность заключается не в том, чтобы приветствовать плановое хозяйство и подделываться под язык и психологию комсомола. Пореволюционность — это, пре­жде всего рожденная религиозно-углубленным пониманием ре­волюции новая духовность, стремящаяся к религиоз­ному преображению мира, а не к перекраске нынешнего боль­шевика под вчерашнего православного молодца.

С верою в дух не соединима и «русскость» Дмитриевского. Ясно, что Россия имеет право на русскость, но забота о чи­стоте, красоте и правдивости нашего национального лица не имеет ничего общего с нео-немецкой выдумкой о древнерус­ской крови. Этот биологический материализм, отрицающий чужекровного инородца, ни на йоту не духовнее социологического материализма, отрицающего буржуя, В особенности нелеп он в применении к России, державное величие которой исторически связано с этнографическим богатством населяющих ее народ­ностей. Этого факта не отрицает впрочем, и Дмитриевский. Его открытая русскость, как он ни оговаривается, все же лишь обратная сторона скрытого антисемитизма. Что русские евреи не участвовали в созидании русского государства, это верно, но разве их участие в русской культуре и русской революции не

23

дает им права на ту же степень русскости, которой Дмитриев­ский как будто бы не отрицает за прибалтийскими немцами, при­нимавшими от Бирона до Плеве очень большое участие в созда­ние русского государства, на что, к слову сказать, особенно любит ссылаться Гитлер и его спец по иностранной политике фон-Розенберг, один из тех балтийцев, что так охотно повторя­ли: «Die Russen sind Schweine, aber wir sind kaisertreu».

Останавливаться на всем этом подробно в настоящей ста­тье невозможно. Мы касаемся всех этих вопросов лишь с тем, чтобы указать младороссам на необходимость выбора: или пра­вославный крест — в Церкви, не на улице, — дух свободы и социальной справедливости, — или: христианское суесловие, злоупотребление религиозными символами, материалистическое череповерие, насильничество и произвол. Никакой компромисс между этими отрицающими друг друга началами для религиозного национального и социального пореволюционного сознания не допустим.

Редакция.

24