ХХ ВЕК КАК ВОЙНАПечатное издание - "Век ХХ и мир", 1994, #5-6. Век ХХ и мир, 1994, #5-6. Отголоски. Снято 3.11.2000 с: http://www.russ.ru/antolog/vek/1994/5-6/patochka.htm Первая мировая война возбудила желание понять ее как нечто грандиозное, всеохватное, хоть и осуществляемое через людей, но и превосходящее их, скорее космическое. Стремясь понять это явление, люди, естественно, пытались втиснуть его в рамки привычных категорий, то есть тех идей, которые достались им в наследство от ХIХ века. Вторая мировая война ничего подобного не породила; ее прямые причины, как и ход ее событий, казались даже чересчур ясными, а главное - она так и не окончилась, перейдя во что-то, что выглядит не как война, но и не как мир. Комментарием к этой ситуации была революция. Но она-то именно и не позволяла собраться с мыслями, высказать вслух то, что "объяснило бы, в чем дело". При всех вариантах - говорилось ли о схватке немцев со славянами или об империалистическом конфликте, порожденном последней стадией капитализма, или о доведенном до крайности современном субъективизме, который объективизируется через насилие, или о борьбе демократии с теократией - во всех случаях мы видим одно общее: война рассматривается с точки зрения мира, дня, жизни. Исключается темная сторона, ночь. Мысль, что сама война может что-то объяснить, что в ней самой содержится возможность осмыслить многое, чужда всем философам истории, а потому она оказалась чужда и всем тем толкованиям войны, которые нам известны. Войны 1914-1918 гг. осмысливались в системе идей ХIХ века, которые были идеями дня, идеями мира. И не удивительно, что они оказались бессильны разъяснить природу войн ХХ века, который столь отличается от ХIХ. ХХ столетие - это век ночи, войны и смерти. * Как и у всех европейских войн, фоном войны 1914-1918 гг. была некая общечеловеческая идея, которая насилием декларировала самое себя и через насилие реализовывалась. Эта идея была негативна, а потому не очень заметна и обнаруживается не сразу. Общая идея, послужившая как бы фоном второй мировой войны и постепенно превратившаяся в массовое стойкое убеждение, может быть сведена к тому, что не существует ничего, что могло бы быть принято за предметный, объективный смысл существования и что только сила и мощь способны внести в него какой-то смысл, реализовать его доступными человеку средствами. В таком духе подготавливалась война: с одной стороны - было стремление сохранить статус-кво, с другой стороны - радикально его изменить. Присутствовали, естественно, и произвольные от других, более ранних убеждений, которые уходят корнями в христианство: демократические идеи Просвещения - с одной стороны, теократическо-иерархические идеи - с другой. Однако если посмотреть на историю с точки зрения реально существовавшей тогда обстановки, то есть если принять во внимание, что демократические государства Европы одновременно наиболее отчетливо воплощали также и имперскую идею Европы, то на фоне защищающегося ими статус-кво их демократизм начинает выглядеть весьма своеобразно. Как бы то ни было, не ради этих производных идей шли в бой люди. Они лишь повлияли на ход истории, усиливая интенсивность проявившейся в ней воли. И только после вступления в войну Америки, после того, как свершилась Октябрьская революция, проявили себя как на стороне союзников, так и их противников силы, направленные против статус-кво. Благодаря вмешательству этих сил окончилась война. Но именно незавершенным окончанием было положено начало новым или, вернее, всем тем же старо-новым конфликтам. Стороной, которая стремилась нарушить статус-кво, оказалась послебисмарковская Германия. Именно она представляла революционное начало, хотя все внешние признаки как будто бы говорят об обратном. Но каким же образом консервативная Пруссия - при ее военной кастовости, косной бюрократии, лютеранской ортодоксии - могла стать катализатором и носителем мирового революционного процесса? Из всех стран мира, если исключить Соединенные Штаты, именно Германия, несмотря на ее традиционную структуру, ближе всех подошла к новому научно-техническому веку. Немецкий консерватизм способствовал дисциплине, безжалостно, презирая равенство, накапливал творческую, организаторскую, преобразующую энергию. В книге Юнгера "Рабочий" эта революционность старой довоенной Германии хоть и не высказана, но подсознательно ощущается. Революционность содержалась в первую очередь в постоянно углубляющемся научно-техническом характере немецкой экономики, ее технократических агентов, планы которых неизбежно вступали в конфликт с наличной структурой мира. Противники этой Германии в ней самой - социалисты в свою очередь воспринимали ее как орудие корыстолюбивых капиталистических магнатов, а позднее - как типичное воплощение мирового империалистического капитала, который стремится завладеть всем богатством, всеми производительными силами планеты. На самом же деле сами социалисты соучаствовали в организации нового общества - общества труда, дисциплины, производства и планового строительства, которое высвобождало все новые и новые источники энергии. Массы подчинились этому процессу, что бы ни кричали их вожди. Даже политическая организация рабочих, представленная собственной партийной бюрократией, встав вскоре на те же рельсы, двинулась в том же направлении. Таким образом, движущей силой немецкой революции оказалась ярко выраженная научность, которую подметили еще до войны все знатоки Европы и Германии, усмотрев в ней основную черту немецкой организации жизни. И, как ни парадоксально, ахиллесовой пятой Германии оказалась ее военная машина. Мешала ее приверженность традициям, устаревшим концепциям, схемам и историческим устремлениям. С одной стороны, большое упорство и настойчивость, с другой - юнкерская грубость и полнейшее отсутствие фантазии. Война велась механически; организация, упорство и порядок побеждали там, где немецкая армия встречалась с отсутствием этих качеств у противника. Леность мышления объясняет отсутствие альтернативных планов, например при наступлении на Восток. Гниение в окопах - тоже "заслуга" немецкого генерального штаба: ведь возможности мобильной войны с применением моторизованного транспорта наличествовали уже в 1914 году. Однако сумели использовать их не немцы, а французы в битве на Марне, да и то лишь отчасти. Весь "рационализм" исчерпывался эскалацией огневой силы, а это в конечном счете шло на пользу защищающейся стороне. Инстинктивная ориентация военных действий на Запад свидетельствует, что они велись прежде всего против статус-кво, против центра равновесия, который находился именно там. Недостаточно было победить, "вывести из игры" Россию. Удар нужно было нанести там, где формировались организационные структуры того же типа, что и в Германии, а потому способные конкурировать с ней. Это-то и объясняет завороженность немецкого командования Западом, его ставку на бессмысленный план Шлиффена, на войну подводных лодок и на "развернутое наступление" 1918 года. Идея взять противника измором где-то на Рейне и окончательно овладеть Востоком, с тем чтобы там уже не возникала угроза контрудара, либо не возникла вообще, либо не встретила поддержки в верхах. Первая мировая война - решающее событие в истории ХХ века. Именно она определила характер столетия. Она показала, что превращение мира в лабораторию для реализации накопленных за миллиарды лет энергий должно осуществиться в войне. Она знаменовала собой окончательную победу той концепции бытия, которая уходит своими корнями в ХVII век, в начало механистического естествознания. А поскольку все те конвенции, которые препятствовали высвобождению этих энергий, ликвидировала та же война, настала переоценка всех ценностей. Главным критерием стала Сила. * Однако почему же все-таки энергетическое преображение мира должно осуществляться именно в войне? Потому, что война как сиюминутное столкновение - это самое интенсивное средство для мгновенного высвобождения аккумулированных энергий. Мифологически выражаясь, раскол и есть способ, которым пользуется Сила, чтобы перейти из возможности в действительность. Вероятно, именно это и порождает то впечатление космичности военных действий, которое так сильно выразил Тейяр де Шарден: "Фронт - не только арена, на которой разыгрываются страсти, где набухает и опадает пыл вражды, скопившейся в рядах соперничающих армий. На фронте бурлит особая Жизнь, но приобщиться к ней могут лишь те, кто туда попал и только пока там остается... ("Летопись военного времени", с. 210)... Мне кажется, что фронт - не только линия огня, не только коррозия, разъедающая нападающих друг на друга людей; в каком-то смысле фронт - это передовой рубеж, который влечет человечество к его новым судьбам... Там мы находимся на самой грани между тем, что уже случилось, и тем, что еще только должно случиться..." (Там же, с. 210). На шарденовской мистике материи и жизни запечатлелось пережитое на фронте. Именно силы Дня целые четыре года шлют миллионы в геенну огненную, а фронт - это место, которое те же четыре года гипнотически притягивает индустриальную активность. Поэтому участник этой войны Эрнст Юнгер по праву назвал ее "эрой рабочего и всеобщей мобилизации". Описания Юнгера и Тейяра сходятся и еще в одном: война ужасна, но, будучи в окопах, каждый, хоть и дрожит от страха и мечтает, чтобы его отозвали, заменили (даже по вовсе не заниженным данным генеральных штабов, в окопах невозможно выдержать больше девяти дней), чувствует, что на дне этого страшного переживания таится нечто загадочно положительное. То не притягательность пропасти и не романтика приключений, и не искажение естественных реакций. На фронте человеком овладевает все подавляющее, но трудно поддающееся описанию ощущение осмысленности, которое остается надолго. Согласно Юнгеру, оно вытесняет ментальность мирного времени с его партикуляризмом и национальным шовинизмом. На фронте возникают вопросы, которые хотя и не получают ответа, но и не замалчиваются. Опыт фронта имеет разные уровни глубины, у него разные фазы. И позднее эти различные степени глубины пережитого начинают играть важную роль в истории. Первая фаза, которую почти никто не переступает, сводится к ощущению бессмысленности и ужаса. Фронт - это абсурд как таковой. Становится фактом то, что только предполагалось: самое дорогое, что есть у человека, на фронте безжалостно разрывается в клочки. Фронт наглядно демонстрирует, что мир, который его породил, достоин исчезновения. Фронт доказывает, что мир созрел для разрушения. Возникает нечто подобное активному отвращению, которое бессмертно запечатлено Барбюсом. Оно-то и составляет фундамент великого феномена борьбы за мир. Впервые этот феномен проявил себя в исторически важной и недооцененной форме при переговорах в Брест-Литовске, а позже еще более энергично он заявил о себе во время второй мировой войны и после нее. Решимость покончить со всем, что делает возможной войну, свидетельствует, что и в этом движении ощущается нечто "эсхатологическое", нечто подобное концу всех ценностей дня. Осознанная бессмысленность прошлой жизни и войны ведет к оправданию новой - войны против войны. Кто отвергал навязанный ему фронт, идет туда же добровольно - на фронт, который будет не менее тяжел и жесток. Именно демонизм дня проступает через все и вся, объявив и впитав в себя даже то, что лежит за границами дня. * * * Так наступил 1917 год, принеся с собой вторжение радикалов русской революции или, собственно говоря, русского крушения. Это была новая война, как бы перпендикулярная к прежней: она имела целью подорвать статус-кво обеих воюющих сторон соответственно иной концепции мира, не той, которую несли немцы, хотя именно их борьба против статус-кво обусловила, допустила и радикально поддержала русское наступление. И с тех пор ставка в войне делается на взаимное истощение, да и не только истощение, а даже на уничтожение обоих противников, которые приковывают себя к борьбе не на жизнь, а на смерть. Истощение одного и победа второго - всего лишь тактический момент борьбы; победа остается кажущейся, ибо в ее рамках готовится будущее поражение, а в нем бродит фермент новых сражений. Победоносный мир иллюзорен, ибо победитель подвержен нравственному разложению. Перманентность войны яснее всего видна в стране революции, где полным ходом ведется уничтожение всего традиционного. Мы видим там ту же безжалостность к жизни; тот же яд подозрительности; мы видим клевету, демагогию, как и на войне, когда фронт господствовал надо всем и когда не только применялись огневые средства, но использовались любые слабости противника, любая возможность довести его до полного внутреннего упадка, чтобы хотя бы на минутку, хотя бы по видимости добиться своего. Но и тут торжествует победу Сила. Она сам мир превращает в составную часть военных действий, в коварное средство, когда наносят поражение противнику без единого выстрела. Действительный или потенциальный противник вынуждается ослаблять свою мобилизационную готовность, но не избавляется от состояния настороженности, будучи вынужден жертвовать многими свободами или даже жизнями своих граждан. И снова-таки торжествует Сила, ибо она породила новую и весьма эффективную форму взаимной напряженности, при которой мобилизованная сторона уравновешивается другой, прежде недостаточно организованной. Сдерживающие факторы прошлого - верность традициям, устойчивые категории бытия - воспринимаются теперь как предрассудки и суеверия, как объекты и средства манипуляций. * Как правят человеком, его телом и душой день, жизнь, мир? Через посредство смерти, через избежание опасностей для жизни. Жизнь для индивидуума с дневной точки зрения - это все, это высшая ценность. Но с другой стороны для сил дня смерти нет; они действуют так, будто она не присутствует, либо они считаются с ней как бы отвлеченно, статистически, воспринимая ее как неизбежное средство ротации. И не избавится от войны тот, кто не отрешится от самодовлеющей идеи мира, дня, жизни, не считающейся со смертью, кто прячет перед ней глаза. Величайший, глубочайший опыт фронта и пребывания на линии огня заключается именно в том, что он заставил увидеть ночь и уже не позволяет забыть о ней. Мир и день шлют людей на смерть, чтобы другим обеспечить грядущий день прогресса, свободного и все ускоряющегося развития, чтобы раскрыть для других возможности, которые сегодня отсутствуют. А от тех, кто приносится в жертву, требуется лишь выдержка перед лицом смерти. Они призваны познать не только свет, но и тьму, познать, что жизнь - не все, ибо от нее можно отказаться. Жертва требуется как нечто относительное, определимое через мир и день. Но опыт фронта абсолютен. Здесь, как выражается Тейяр, люди внезапно атакованы полной свободой, свободой от всех интересов мира, жизни, дня. А это значит, что жертва этих принесенных в жертву теряет свой относительный смысл как мощение пути для созидания, прогресса, растущих и расширяющихся жизненных возможностей. Она становится жертвой в-себе и для-себя. Абсолютная свобода состоит в признании, что уже здесь достигнуто нечто, что не есть ступенька к дальнейшему. Сверх и позади этой абсолютной свободы ничего иного быть не может. Кульминация обнаруживается именно здесь, в абсолютной самоотдаче, во имя которой людей отзывают от труда, от увлечений, возможностей, от собственного будущего. Мотивировки дня, родившие волю к войне, сгорают в горниле фронта. Дарованный фронтом опыт достаточно глубок, чтобы снова не поддаться соблазнам сил дня. Фронт сотрясает до основания этот мир с его планами, выкладками, безразличными к смерти идеями прогресса. Будни и картины будущего не видны уже с той вершины, на которую поднялся человек. Утрачивают смысл как нечто недостаточно стабильное и конкретное идеи социализма, прогресса, демократии, независимости и свободы... Таким образом, ночь выдвигается как абсолютное средостение на пути к бесконечной череде завтрашних дней. Наталкиваясь на нее, как на непредвиденную возможность, отпадают мнимые, над личностью стоящие возможности дня, да и сама жертва обнаруживает себя как в-себе надличностная. Второе последствие. Враг оказывается уже не абсолютным противником, стоящим на пути воли к миру. Он больше не существует лишь для того, чтобы быть уничтоженным. Противник - соучастник тех же событий, абсолютная свобода открывается и ему; он - тот, с кем можно найти взаимопонимание по самым противоречивым вопросам. Он - тоже очевидец сотрясения дня, мира и жизни, не увиденных с вершины. И тут разверзается пропасть, когда "молятся за врага", когда проникаются "любовью к тем, кто нас ненавидит", когда рождается солидарность потрясенных - наперекор противоречиям и раздорам. Таким образом, самое глубокое откровение фронта - это обрыв жизни в ночь, борьбу и смерть, осознание, что их нельзя списать со счетов жизни, хотя с точки зрения дня они кажутся просто небытием. И вот спрашивается, почему же этот великий опыт, который единственно и способен отвратить человечество от войны, привести его к подлинности мира, не нашел применения в истории ХХ века? Ведь пережиты две мировые войны. Почему этот накопленный спасительный потенциал не пришел в движение? Почему этот опыт не играл и до сих пор не играет в нашей жизни той роли, которую играла и играет в большой войне ХХ века мнимая борьба за мир? * Ни о каких видимых последствиях того грандиозного события, которое, по словам Тейяра, несравнимо ни с чем, говорить не приходится. Сила продолжает нас завораживать, увлекая нас на свои пути, гипнотизируя и одурманивая, делая из нас своих паяцев. Рассчитывая управлять ею, надеясь на нее опереться, мы демобилизуемся - и проигрываем войну, которая вовсе не кончилась, а лишь коварно изменила свой лик. Жизни больше всего хочется жить, но именно она сама порождает войну и сама же никак не может от нее избавиться. Каковы же перспективы? Единожды начавшись, война как обнаружение Силы не может остановиться. И бессмысленно прятаться в своей деревне, когда нет больше крепостей, которые бы ее защищали, когда Сила, пользуясь услугами науки и техники, преобразовала мир так, что любое случившееся в нем действие отзывается повсюду. Мир, жизнь, день не имеют конца, но они несут в себе бесконечный конфликт, который возрождается снова и снова - в формах новых и вечно старых. Величественное возрождение экономики, небывалый размах социальных успехов, достигнутых Европой, которая выпала из мировой истории, всего лишь свидетельствуют, что этот континент решил демобилизоваться и едва ли имелся у него иной выбор. При этом ширится пропасть между счастливыми имущими и другими народами, которые на нашей богатой ресурсами планете гибнут с голоду, - обостряется состояние войны. Беспомощность вчерашних властелинов человечества, их неспособность победить в войне, которая понимается как борьба за мир, совершенно очевидны. Не здесь ли именно можно видеть "мирное" обличье войны, цинизм и деморализацию, апеллирующие к воле жить и обогащаться? Человечество попадает в капкан уже развязанной войны, которая скрывается за ценностями мира и дня; мир, день ориентированы на смерть как на орудие крайней человеческой несвободы. Человек приковывается к жизни смертью, страхом смерти, потому становится уступчивым объектом манипулирования. Именно здесь вырисовывается определенная возможность выкарабкаться на берег действительного мира. Надо для начала вспомнить фронтовой опыт Тейяра, который не менее остро описан и Юнгером: позитивность этого опыта, который превозмогает рабство перед жизнью, несет с собой всестороннее раскрепощение. Важно понять, что именно здесь разыгрывается трагедия свободы, что свобода не приходит "лишь потом", когда завершится битва. Свобода осуществляется в самой битве. Важно понять, что те именно, кого давит Сила, свободны - более свободны, чем другие, которые пробуют отсидеться в сторонке и с трепетом ждут своей очереди. * Выйти из тупика можно лишь через солидарность потрясенных, солидарность тех, кто способен понять и жизнь, и смерть, а следовательно, и историю, понять, что история и есть конфликт просто жизни, голой, скованной страхом, с жизнью на вершине, когда не грезят о грядущих буднях, а отчетливо осознают, что будни, что жизнь и мир конечны. Кто это понял, кто готов к такому повороту, только тот духовен. Солидарность потрясенных выковывается в преследованиях, в отказе от уверенных планов на завтрашний день. Таков ее фронт - тихий, без рекламы и сенсаций. Его линия проходит там, где правящие силы пытаются этот фронт уничтожить. Солидарность потрясенных не страшится непопулярности, отсутствия массовой поддержки. Ее призыв беззвучен, без громких слов. Человечество не получит мира, отдаваясь и поддаваясь интересам будней и их посулам. Каждый, кто изменяет этой солидарности, должен понять по крайней мере, что тем самым он растит войну, превращается в паразита, жиреющего на чужой крови. Пока на фронте потрясенных приносятся жертвы, это сознание не исчезнет. Они вынуждают каждого, кто не утратил умения мыслить, ощутить неловкость своей удобной позиции. И это уже сопротивление Силе, это преодоление ее. Еще в древности Гераклит Эфесский высказал идею, что война - это божественный закон, который правит всем человечеством. Однако он видел в войне отнюдь не экспансию "жизни", но перевес в сторону Ночи, ту волю к добровольному риску героического поступка (Aristeia), которая стремится утвердить себя на самой границе человечески возможного. Только война обнаруживает, что некоторые среди свободных могут стать подобными богам - прикоснуться к божеству, в котором осуществлено последнее единство, раскрыто таинство бытия. Polemos (битва) - не распадение противоположностей, она не разделяет, а объединяет. Враги лишь внешне целокупны - в действительности же они нерасторжимо связаны друг с другом в общем потрясении будней; они прикасаются к тому, что содержится во всем и длится вечно, ибо есть источник всего сущего, то есть того, что божественно. По сути то же почувствовал и усмотрел Тейяр, который пережил на фронте прикосновение к сверхчеловеческому, божественному. А Юнгер говорил, что, сталкиваясь, враги становятся частями единого, сливаются в одно целое. И разве это случайность, что самые глубокие наблюдатели переживаний фронта, столь разные во всем другом, независимо друг от друга возрождают гераклитовское видение бытия как Polemos (битвы)? Разве не раскрывается в этом нечто от увечного смысла истории западного человечества, который становится ныне смыслом истории человека вообще?
1Отрывок из книги "Эссе еретика". Сокращенный вариант публикации в альманахе "Проблемы Восточной Европы". |
