Дмитрий Поспеловский

РУССКАЯ ПРАВОСЛАВНАЯ ЦЕРКОВЬ В ХХ ВЕКЕ

К оглавлению

Номер страницы после текста на этой странице.

Предисловие к русскому изданию книги

Писать книгу по современной истории, да еще связанной с внутренней жизнью современной России, — занятие весьма неблагодарное для ученого. До недавнего времени почти все нужные архивы по истории Церкви в СССР, находящиеся в Союзе, были недоступны (да и теперь доступно далеко не все). Именно в таких неблагоприятных условиях я писал в 1979—1983 гг. первую версию этой книги на английском языке. Передо мною, как и перед моими западными предшественниками — исследователями Русской церкви послереволюционного периода, — стоял выбор: или до поры до времени не писать на эту тему — пока в России не произойдут перемены и не откроются все архивы (в то время как рынок заполняется работами, нередко фальсифицирующими проблему), — или "ковать железо, пока горячо", пользуясь теми материалами, которые можно собрать в западных книго- и архивохранилищах.

Ознакомившись с множеством книг и научных статей по теме "Церковь в СССР", опубликованных на Западе как русскими эмигрантами (а иногда анонимно или под псевдонимом авторами, проживающими в СССР), так и западными учеными примерно за 60 лет, я убедился, что даже в свете материалов, доступных за пределами России, тема моя далеко не исчерпана. Большинство работ русских эмигрантов (и советских авторов самиздата) при всей их документальности чаще всего были субъективны, пристрастны и обычно затрагивали ограниченный круг вопросов какого-то конкретного периода времени. Фактически за период 60 — 80-х гг., за исключением отдельных статей или чисто публицистических книг, ничего обобщающего, аналитического на эту тему написано не было.

Западные авторы, опубликовавшие несколько десятков работ на английском, немецком и других языках по интересующему нас вопросу, делятся на две группы: активистов разных христианских групп и организаций по распространению Слова Божьего в тогдашних странах Восточного блока и серьезных ученых — историков, социологов, политологов, богословов. Первые, естественно, были озабочены не столько строгим отношением к фактологии, сколько желанием обратить внимание западного читателя на страдания верующих в этих странах, собрать пожертвования растроганных читателей на религиозные радио-

передачи, отправку Священного Писания в СССР и т.д. Вторые, написавшие научные труды с учетом имеющихся в их распоряжении материалов, сделали немалый вклад в науку. Но, не будучи православными, а часто плохо зная историю России и историю Русской православной церкви дореволюционного периода, они нередко совершали ошибки в суждениях и сравнениях, проявляли неспособность понять органические церковные процессы, внутреннюю (мистическую) жизнь Церкви; писали историю, так сказать, извне, а не изнутри. Некоторые из них, например американский историк Джон Кертис, собрав колоссальный фактический материал, оказались неспособными объяснить причины советских гонений на верующих. Принадлежа к поколению американской левой интеллигенции 30-х гг., восторгавшейся сталинскими "достижениями", Кертис обвинял в этих гонениях не палача, а жертву.

Редким исключением среди работ обобщающего исторического характера можно назвать труд русско-германского историка, профессора монсиньора Хризостомуса, но его трехтомник по истории Церкви советского периода, написанный в конце 50 — начале 60-х гг., устарел, и он не переведен на русский язык. Хороши также работы покойного профессора Мэтью Спинки, но они доходят лишь до начала 50-х гг. Отличную книгу написал Никита Струве (будучи сыном эмигрантов, он не страдает чрезмерной субъективностью и страстностью первого поколения эмиграции, и в то же время, будучи серьезным богословом и глубоко верующим православным человеком русской культуры, он знает православие изнутри), но его исторический обзор весьма беглый и сосредоточен на хрущевском периоде и на реакции верующих на гонения 60-х гг.

Как бы то ни было, между вышеперечисленными книгами и моей прошло почти три десятилетия, очень значительных десятилетия в истории России XX в. Хотя этот период и называется застойным, он был временем поворота мыслящих слоев в России к своей истории, культуре и Церкви. Непрерывным потоком лился интереснейший самиздат из России. На смену чисто политическим "сиюминутным" по своему характеру произведениям 60-х гг. шел мировоззренческий и духовно-религиозный самиздат. Ведь именно два десятилетия 60 — 70-х гг. заложили основы гласности и перестройки, вызвали то брожение в обществе, которое привело к краху старые идеологические догмы. В эти же десятилетия на Запад пришло немало документального материала по истории Церкви советского периода, относящегося как к 20 — 50-м гг., так и особенно к 60 — 80-м.

Иными словами, автору этой книги стало ясно, что материала, в том числе свежего, неиспользованного, достаточно, чтобы написать обобщающую и оригинальную работу по истории Церкви всего советского периода.

Для работы над книгой, помимо уже упомянутого самиздата и ранее вышедших книг, данные которых были мною сверены по

мере возможности по газетно-архивным источникам и личным свидетельствам, разбросанным по многим архивам Запада, а также сравнены с подачей тех же периодов у разных авторов, мне удалось собрать немало материала в таких библиотеках, как-Уайденера в Гарвардском университете, ватиканского Восточного института в Риме, Лондонского, Колумбийского и Торонтского университетов, библиотека им. о. Георгия Флоровского в Свято-Владимирской духовной академии. Среди архивных хранилищ наиболее ценными оказались: собрание покойного профессора Либа в Базельской университетской библиотеке, Бах-метьевский эмигрантский архив в Колумбийском университете, архив Православной церкви в Америке (Сайоссет, Нью-Йорк), Национальный архив США (Вашингтон) и архив Гуверовского института в Станфордском университете. Поездки в эти хранилища и работа в них были бы невозможны без финансовой помощи ("грантов") Канадского совета содействия исследованиям в области общественных наук (Оттава), одноразовой стипендии Русского исследовательского института Гарвардского университета и небольших (но достаточно регулярных) стипендий Университета Западного Онтарио. Приношу им всем искреннюю благодарность.

Помимо работы в библиотеках и архивохранилищах в сборе материалов о жизни Церкви и взаимоотношениях между Церковью и государством в СССР, очень помогли встречи и беседы с советскими гражданами из среды верующих — как с духовенством Московской патриархии, так с некоторыми туристами и новейшими эмигрантами, особенно с А. Э. Левитиным. Весь этот материал надо было взвесить, несколько "очистить" от субъективных оценок (это относится, конечно, к очень ценному материалу самиздата тоже), нащупать истину путем сравнения множества личных свидетельств. Естественно, и такой путь анализа не освобождает автора от собственных ошибочных суждений.

В этом отношении неоценима для меня была помощь ныне покойного профессора протопресвитера Иоанна Мейендорфа, который не только написал предисловие к английскому изданию книги, но и нашел несколько десятков фактических ошибок в моей рукописи, своевременно их исправив. Его суждения и оценки разных событий в истории Русской православной церкви (РПЦ) и зарубежного православия мне очень помогли. Само собой разумеется, за любые ошибки в тексте настоящего издания несу ответственность я.

С благодарностью вспоминаю также помощь профессора Карлтонского университета Богдана Боцюркива, предоставившего мне оттиски своих работ по украинскому церковному вопросу, и князя С. Г. Трубецкого, тогдашнего архивиста Православной церкви в Америке, который устно поделился со мною ценными данными и воспоминаниями о Церкви за рубежом. Очень строгим критиком моих произведений является моя супруга Мирьяна

Петровна, которая создала мне идеальные условия для работы, взяв все заботы о детях и по дому на себя. Моим детям, Даше, Андрею и Богдану, я искренне признателен за их дисциплинированность. Андрей, в то время студент, а ныне магистр русской истории Лондонского университета, помогал мне вместе с моей женой в подборе библиографии и работе в библиотеках.

Русская версия моей книги значительно выиграла от "перестройки", так как открылись, хотя и частично, архивы и появилась возможность работать в них. За 1990—1993 гг., приезжая каждое лето в Россию, мне удалось собрать большой документальный материал в архивах Москвы и С.-Петербурга. Я особенно признателен Ирине Викторовне Полтавской в петербургском ЦГИА, которая предоставила мне имеющиеся там материалы по Собору 1917— 1918 гг.: к моему приезду буквально все было на столе. Весьма признателен всем сотрудникам московских архивохранилищ ЦГАОР (ГАРФ и РЦХИДНИ) за их помощь, научное сотрудничество и дружбу. За положительные рецензии на английскую версию моей книги приношу благодарность профессорам Л. Н. Митрохину и Я. Н. Щапову. Особенным должником считаю себя по отношению к Борису Алексеевичу Филиппову, который безвозмездно представлял мои интересы в издательском мире, когда я отсутствовал, успешно организовал перевод текста. Большую часть книги перевела его супруга — Татьяна Борисовна Менская, за что я бесконечно ей признателен. И наконец, приношу особую благодарность швейцарской христианской организации "Вера во втором мире" (Glaube in der 2 Welt), которая, будучи организацией небогатой, существующей на добровольные пожертвования и оказывающей помощь различным формам благотворительных, духовно-просветительных и церковно-приходс-ких трудовых инициатив в России, нашла возможным оказать финансовую поддержку изданию моей книги.

Вынося мой скромный труд на суд читателя, надеюсь, что он принесет пользу моей родине — России, если хоть в малой степени послужит стремлению искать и выявлять правду, факты, истину, какими бы горькими подчас они ни были; если поможет развеять мифы, как те, что распространялись при старом режиме, так и те, что приходят им на смену теперь под ярлыком "православия". На мифах и лжи, откуда бы они ни исходили, не может возникнуть ни всенародное покаяние, завещанное Святейшим патриархом Тихоном как условие духовного возрождения России, ни моральное выздоровление нации.

В той части книги, которая переведена с английского оригинала, к сожалению, многие цитаты являются обратным переводом с английского, за что прошу извинения у строгого читателя.

Канада — Россия, 1994 г.

Дмитрий Поспеловский

Введение

Константиновское наследие и кризис православия в XX веке

Чтобы понять трагедию Православной церкви в России в XX в., недостаточно ограничиться только ее послереволюционной историей. Необходимо взглянуть и на кризис православия исторически, имея в виду основы взаимоотношений между Церковью и государством, заложенные в эпоху императора Константина и его непосредственных преемников. Конец этой затянувшейся константиновской эпохе положил декрет СНК РСФСР от 23 января 1918 г. "Об отделении церкви от государства и школы от церкви". Однако в свете последовавших за этим декретом гонений, продолжавшихся семь десятилетий, многим дореволюционная эпоха и церковный "константинизм" видятся чуть ли не как некий "золотой век", и нередки мечты о возвращении к нему. Поэтому необходимо поразмыслить над сущностью "константинизма" и над тем, к чему логически привело его осуществление на протяжении исторического пути России.

Итак, в 313 г. император Константин Великий провозгласил христианство официально равноправной религией по всей Римской империи, а в 380 г. император Феодосии Великий объявил христианство уже единственно законной государственной религией империи. И тут сразу же возникло несколько соблазнов, которые можно назвать ересью цезарепапизма. Во-первых, победа Константина под Римом в 312 г., в результате которой было узаконено христианство, была связана с мистическим опытом Константина: ему во сне было какое-то явление с указанием начертать христианский знак — по-видимому, крест — на оружии. С этого момента Константин считал себя христианином, хотя крестился лишь на смертном одре, и то, по-видимому, у еретика-арианина. Отсюда следовало, что крещение и евхаристическая жизнь Церкви для императора, в отличие от простых смертных, как бы необязательны; он как бы получил свое христианство непосредственно от Бога, а не через Церковь '.

Дело в том, что Константин не только покровительствовал Церкви, формально оставаясь язычником, но и созвал I Вселенский собор, председательствовал не нем, вмешивался в богословские споры. Позднее, став на сторону ариан, активно и очень жестоко преследовал православие, в том числе и Св. Афанасия. В жизни Константина тоже не было признаков святости: он убил и своего брата, и собственного сына. И, однако, он утверждал,

что обладал даром мистических видений, и, по словам о. Александра Шмемана, Константин, несомненно, душой стремился к Богу и мечтал креститься в Иордане 2. Тот факт, что Церковь все же причислила его к лику святых, как бы говорит, что кесарь стоит над Церковью, независим от нее. Не отсюда ли и та легкость, с которой причисляются у нас к лику святых коронованные персоны, святость которых весьма сомнительна, — от Александра Невского и Дмитрия Донского до Николая II?

Напрасно мы будем искать в Евангелии или писаниях отцов церкви богословское оправдание такого цезарепапизма. Но возникновение этой ранней ереси в истории Церкви по-человечески и психологически вполне понятно. Ведь эра Константина наступила после трех веков жесточайших гонений на христианство. И вот, выйдя из подполья, христиане возликовали: наступила эра христианства, император — христианин, значит, он посланник, помазанник Божий. Ведь это была пора еще раннего христианства, ожидавшего скорого пришествия Христа, наступления его тысячелетнего царства... Казалось, все это сбывается. И те самые христиане, которых нередко истязали за отказ оказывать божеские почести императорам-язычникам, теперь готовы были обожествлять императора-христианина.

Однако при императоре Юстиниане в VI в. появляется доктрина симфонии, которая как будто ставила все на свои места: Божье — Богу, кесарево — кесарю. Но надо помнить^что это был союз предельно централизованной для того времени, диктаторско- абсолютистской_вдасти императора с децентрализоваННойПТер-тГОВьТЬ, существовавшей в виде множествахсовершенно самостоятельных епархий, объединяемых лишь периодически созываемыми соборами. Правда, став государственной религией, Церковь постепенно тоже как бы централизуется. Епископы столичных городов становятся по положению старшими над остальными епископами области; а пять епископов, сидящих в самых главных городах империи, начинают в V в. называться патриархами, из которых первым среди равных становится епископ Рима — папа. В доктрине симфонии нет четкого определения полномочий патриарха. Однако об императоре говорится как о верховном земном главе всех христиан, несущем ответственность и за Церковь. Это относится ко всей Римской империи. И римские папы тоже полностью принимали эту доктрину, отдавая фактически священные почести императорам. Но исторически сложилось так, что в Западной Римской империи в V в. был низложен ее последний император и папа фактически занимает вакантное место Римского императора, что полностью меняет всю историю западного христианства и его взаимоотношений со светской властью.

В Византии же императоры, начиная с Константина, реально возглавляли Церковь. Они вмешивались не только в управление ею, оставляя за собой последнее слово при избрании патриархов, но и в богословские вопросы, и часто весьма невежественно, поддерживая то ариан, то иконоборцев. Ответом Церкви в этих

условиях могло быть, и было, только мученичество3. Но если вначале готовность к мученичеству была массовым явлением, что в конце концов и приводило к победе православия, включая победу иконопочитателей, то по мере "очиновничиванья" официальной Церкви эта готовность стала исключением в поведении христиан. Контрастной иллюстрацией этого служит, например, случай с митрополитом Исидором, который представлял Русскую православную церковь на Ферраро-Флорентийском вселенском соборе (1438—1439), после его возвращения из Флоренции, где он подписал унию с католической церковью. Вернувшись Исидор поминал папу на богослужениях, за что был свергнут и заключен в темницу, но не братьями-епископами, а великим князем Василием Темным, не принявшим унию.

Тем не менее Русская православная церковь по отношению к великокняжеской власти в России (во всяком случае до конца XV в.) была несравненно свободнее, чем Византийская по отношению к императору. И тут мы подходим к периодизации истории Русской православной церкви.

Историк Антон Карташев делит историю Церкви в России на четыре периода 4. Первый — это Киевская Русь. Тут играют большую роль два фактора: неофитство, связанное с преклонением князей перед авторитетом Церкви, пришедшей из блистательной Византии; некая экстерриториальность ее. Первые три столетия после Крещения митрополитами на Руси, за редкими исключениями, были греки или балканские огрёченные славяне. Их направлял на Русь сам император, а рукополагал сам Вселенский патриарх. Кто по сравнению с ними, а следовательно, и с их представителем-митрополитом был Киевский, а тем более Полоцкий или какой-нибудь Суздальский князь? Всего лишь варвар-орхонт.

Согласно М. Приселкову, Церковь в этот период направляет процесс созидания русской государственности. Монахи-летописцы, призывая русских князей к миру между собой, к созданию единой Руси, выдвигают модель церковного Собора: как епископы, которые, будучи хозяевами в своих епархиях, признают первенство Киевского митрополита, так и князья должны признавать первенство Киевского князя. Как епископы собираются на периодические соборы под председательством Киевского митрополита для решения и координации дел национальной Церкви, так и князья должны решать свои споры. Примером такого подражания церковным соборам Приселков видит княжеский съезд в Любече в 1097 г. и ряд последующих таких съездов5. И конечно, земские соборы XVI—XVII вв. создавались по модели Освященных поместных соборов.

Следующим этапом или периодом в истории РПЦ Карташев считает эпоху татарского ига. Церковь была поставлена татарами в привилегированное положение. Она была освобождена от всех налогов. Татары относились с большим уважением к христианству и его духовенству. В то время как они истощали русские княжества поборами, рекрутскими наборами, требованием дани и частыми набегами, монастыри и храмы, как

правило, пользовались полным иммунитетом. Следовательно, только в монастырях сохранялась непосредственная преемственность от Киевской Руси. Более того, только митрополит Киевский в своем титуле напоминал о Руси, как таковой, в то время как она была вся раздроблена на уделы и житель Смоленска называл себя смолянином, а князь Рязанский был князем Рязани. Но ни тот ни другой не называл себя русским. Только митрополит Киевский оставался митрополитом и Всея Руси. Поэтому решение митрополитов покинуть Киев и осесть сначала во Владимире, а позднее в Москве имело решающее значение для последующего формирования российской государственности: там, где митрополит Всея Руси, там и центр Руси, там и главный князь Руси.

В XV в. наступает третий период — период обособления и самостоятельного существования Русской церкви.

Это эпоха особого расцвета монашества, начало которому было положено в конце второго периода Св. Сергием Радонежским и его учениками. Но весьма симптоматично отличие этого монашеского возрождения от монашества Киевской эпохи. Тогда монастыри создавались в городах или на их окраинах. Очевидно, жива была оптимистическая вера в преображение православного государства, в котором монахи призваны играть роль духовных наставников, учителей не только простых мирян, но и православных правителей.

В эпоху татарского ига епископы, пользовавшиеся уважением татар, играли роль буферов-посредников между татарами и Русью. Такая роль требовала от них дипломатической хитрости, лукавства, компромиссов (нередко и нравственных) и двойственного поведения. Именно в эту эпоху монашество стремится избавиться от подобных соблазнов. Киевский оптимизм сменяется пессимизмом в отношении земного государства. Не считая тех городских монастырей, которые строят сами князья, монастыри, создаваемые подвижниками, появляются вдалеке от городов, в дремучих лесах севера и северо-востока. Эта особенность остается характерной чертой русского монашества и третьего и четвертого периодов. Процесс, аналогичный зарождению первых христианских монастырей в египетской пустыне; недаром в России обители, возникающие в лесах, тоже именуются пустынями.

И не случайно главные духовные течения в третьем и четвертом периодах истории РПЦ исходят именно от пустыннического монашества или, во всяком случае, из монастырей строгих аскетических правил, находящихся вдалеке от столиц. Таковы, например, два главных богословских течения XV — XVI вв.: стяжатели и нестяжатели. Таковы Нямецкий монастырь Св. Паисия Велич-ковского и Оптина пустынь четвертого периода. Но вернемся к периоду третьему.

Эта эпоха начинается с Флорентийской унии и избрания в 1448 г. Рязанского епископа Ионы первым митрополитом, не поставленным Константинополем. Кто такой Иона? Простой подданный русского удельного князя. Да и избран он только потому, что князь, а не кто-либо другой решил не признавать

законность Флорентийской унии. В этом отношении положение даже в полураспятой турками Греции оказалось здоровее: там церковный народ и все духовенство не признали договор, подписанный патриархом и главными греческими епископами во Флоренции под прямым давлением последнего византийского императора и с применением насилия. Так что последующая наша гордость, что мы, мол, единственные подлинно православные, а греческое-де православие ненадежно, так как они подписали Флорентийскую унию, изменили православию, неосновательна. А ведь именно этим чувством в значительной степени было вызвано неприятие старообрядцами "греческих" реформ патриарха Никона 6. Но вернемся к XV в.

Тут мы видим, с одной стороны, конец зависимости РПЦ от Греции. С другой стороны, последний клочок Римо-Византийской империи прекращает свое существование в 1453 г. И естественна, роль ее переходит к Москве, как единственной сохранившейся православной державе. Эта роль преемницы Восточной Римской империи подкрепляется еще браком Ивана III с племянницей последнего византийского императора, принятием Москвой византийского герба — двуглавого орла,- обнимающего собой Европу и Азию, и, наконец, формальным освобождением России от татарского ига в 1480 г. С падением Византийской империи, с одной стороны, и Монголо-татарской — с другой, правитель России становится самодержцем. Термин "самодержец" сам по себе не означал абсолютизма или какой-либо иной формы управления страной. Он значил всего лишь, что данный правитель уже ни от кого на земле не зависит, он суверенен, самостоятелен, сам держит. До того символически он был вассалом императора Второго Рима — Константинополя и данником татарского хана.

Но политическое-то наследие у Москвы византийское. А там, как мы знаем, формула власти императора определялась иеродиаконом Агафетом еще в VI в. следующим образом: "Телом своим император ничем не отличается от любого другого человека, но лицом власти своей он подобен Богу — властителю всех человеков; ибо на земле нет власти выше императорской. Но не будь ты горд и высокомерен, ибо, как и все люди перед лицом Божьим, ты прах и в прах отыдеши"7. В этом определении самодержавия нет никаких земных ограничений на власть императора, но только духовно-нравственные, в отличие, скажем, от определения абсолютизма на Западе, лучше всего выраженного французским политическим философом XVI в. Боденом. Последний признает за абсолютным монархом абсолютную власть — без упоминания тех решительных нравственных ограничений, которые видны в византийском определении самодержавия, но резко разграничивает понятие власти политической и владения (т.е. для него право собственности неподвластно власти политической), а также утверждает, что всякая власть, в том числе и абсолютная монархия, начинается с вверения гражданами своего суверенитета монарху. Иными

словами, источник абсолютной власти по формуле Бодена— народ, граждане, а не мистика сравнения монарха с Богом 8. Следовательно, логически, в один прекрасный день граждане имеют право решить, что они хотят забрать свой суверенитет обратно и лишить монарха абсолютной власти. Такого права у подданных Римской империи христианской эпохи и ее наследницы России не было.

Этико-нравственные ограничения формулы Агафета были более конкретны, чем абстрактное рассуждение о первоначальном суверенитете граждан. Однако нравственные и религиозные ограничения действительны лишь при условии, что во главе государства стоит подлинно верующий и нравственно ответственный человек. В какой-то степени эти понятия ограничивали молодого Ивана Грозного, Бориса Годунова, царей Михаила Федоровича, Алексея Михайловича и Федора Алексеевича, но они никак не действовали на таких тиранов, как Василий III, Иван Грозный второго периода его правления, Петр Великий, или на таких циников, как Анна Иоанновна или Екатерина II.

В конце XV в. в России возникают две школы богословской мысли, получившие название стяжателей (Иосиф Волоцкий и его ученики) и нестяжателей (Св. Нил Сорский и его ученики).

Иосиф видел Церковь как политически активный институт, непосредственно вмешивающийся в правительственные дела и влияющий на власть. Чтобы обеспечить за Церковью такое политическое влияние в государстве, он считал необходимым привлекать в монашество аристократию, так как, мол, только епископ-аристократ со своими связями и политическим опытом может обеспечить Церкви влияние на власти гражданские. В то же время он и его ученики требовали жесточайших наказаний, в том числе и сжигания на кострах, еретиков — и эту функцию он возлагал на государственную власть. Если государство карает смертью за физическое убийство человека, рассуждали Иосиф и его друг архиепископ Новгородский Геннадий, то "кольми паче" оно должно карать смертью тех, кто убивает душу, увлекая человека в ересь. Иными словами, государственная власть приглашалась вмешиваться во внутренние церковные дела — карать церковных отступников. Иначе говоря, схема Иосифа вела к слиянию и переплетению Церкви и государства, т.е. к чистому византизму, которого не знал Церковный устав Св. Владимира.

Наряду с этим Иосиф и его ученик митрополит Даниил выдвигают впервые в истории русской мысли доктрину неподчинения тирану-царю, отдающему приказания, противоречащие христианской совести его подданного, особенно царю-еретику; они утверждают изначальную свободу человеческой личности, что, конечно, восходит к восточным отцам церкви.

Нестяжатели совсем иначе смотрят на роль Церкви в государстве. Они не только проповедуют материальную нищету монашества, но фактически выдвигают идею, которая уже в нашу эпоху выльется в формулу отделения Церкви от государства. Они подчеркивают, что царство Церкви не от мира сего и поэтому нечего ей вмешиваться в дела государственные.

Казалось бы, из соединения этих двух школ могло произрасти только самое лучшее: разделение функций между Церковью и государством, духовная независимость Церкви, держащейся в стороне от политики, а отсюда и сохранение ее нравственной чистоты, духовного авторитета в обществе.

Произошло же все наоборот. Победили стяжатели и только они. Церковь крепко спаялась с государством, а тут еще самодержцем оказался Иван Грозный, который, пользуясь тем, что теперь митрополиты были все его подданные и источник их полномочий опять же исходил от его подданных, т. е. фактически от него, просто убирал и уничтожал митрополитов до тех пор, пока не запугал их настолько, что последний митрополит его царствования, Афанасий, уже ни в чем ему не перечил, даже когда Иван взял себе седьмую жену.

Авторитет Церкви, сильно пошатнувшийся при Иване IV, возрождается в Смутное время и годы польского нашествия. И тут можно проследить еще одну закономерность в истории поместных православных церквей — не только в России, но и на Балканах тоже: зажатая в тиски цезарепапизма, Церковь как институт неспособна противостоять национальной гражданской власти, но она встает во весь рост и становится вождем народа в моменты национальных катастроф и нашествий иноплеменников.

Имена патриарха-мученика Гермогена, архимандрита Дионионисия, Авраамия Палицына и стояние Троице-Сергиевой лавры снова поднимают Церковь в глазах русского народа на давно забытый пьедестал. На этом подъеме возникает движение боголюбцев-просветителей духовных, возрождается церковная проповедь не только в стенах храмов, но и на базарных площадях, беспрецедентно растет продукция патриаршего печатного двора, начинают создаваться школы, появляется и первая высшая школа в России — Славяно-Греко-Латинская академия в Москве 9.

Но тут же катастрофически дает себя знать наследие победы стяжателей. Никон развивает учение о превосходстве власти церковной над гражданской, сравнивая последнюю с луной, а первую с солнцем. Вместо того чтобы обособить Церковь от государства, проводя елленизацию Русской церкви, Никон пользуется

* Гермоген — патриарх всероссийский (1606—1612); в Смутное время оказал неоценимые услуги Русскому государству. Когда народные ополчения двинулись на Москву для ее освобождения от поляков, поляки и стоявшие на их стороне бояре требовали от патриарха под угрозой смерти, чтобы он приказал ополчениям разойтись. Патриарх не сделал этого и был заключен в Чудов монастырь, где и скончался 17 февраля 1612 г., уморенный голодом.

Дионисий — архимандрит Троице-Сергиевой лавры с 1610 г. После патриарха Гермогена едва ли не более всех способствовал умиротворению России в период Смутного времени. Умер в 1632 г.

Авраамий Палицын — келарь Троице-Сергиевой лавры, известный патриотической деятельностью в эпоху Смутного времени. В этой деятельности его имя тесно связано с именами Минина и Пожарского, которых он вдохновлял на борьбу, закончившуюся изгнанием поляков из Москвы.

Стояние Троице-Сергиевой лавры — имеется в виду осада лавры войсками Сапеги и Лисовского.

содействием государственного меча для борьбы со своими противниками. С другой стороны, старообрядцы, опираясь на учение стяжателей о долге христианина не подчиняться еретическим распоряжениям царя, зачисляют в еретики и царя Алексея Михайловича, и его патриарха и встают на борьбу с ними, вернее, уходят в дебри, уходят из государственной Церкви. Это были самые преданные чада Церкви — почти все боголюбцы ушли к старообрядцам, — готовые на смерть за Истину, как они ее понимали, а таких в любом обществе, даже церковном, всегда меньшинство. Лишившись этого стойкого меньшинства, а также и патриарха Никона, который зашел слишком далеко в борьбе на два фронта — против старообрядцев и самодержавия, — официальная Церковь вышла из этой борьбы внутренне истощенной, уже неспособной противостоять очередному удару со стороны государства; и удар этот не заставил себя долго ждать: его нанес Петр Великий. С отмены им патриаршества и начинается карташевский четвертый период истории РПЦ, период синодально-петербургский.

Синодальный период очень противоречив. С одной стороны, совершенно неканоническое устройство церковного управления, порабощение Церкви государственным аппаратом и, конечно, падение ее престижа как института. Церковь превращается в приводной идеологический ремень крепостнического государства. На приходское, особенно сельское, духовенство фактически возлагается роль полицейского, который должен сообщать правительству имена и численность потенциальных рекрутов для армии, доносить об антиправительственных разговорах и даже пренебречь тайной исповеди, если она содержит антиправительственные замыслы. Да и в культурном отношении теократическое мышление и культура Церкви, а следовательно, тех слоев населения, которые находятся в сфере ее наибольшего влияния — крестьянства, купечества (по большей части старообрядческого), мещанства, — оказывается в полном диссонансе с западническо-секу-лярной абсолютистской империей Петра I и его наследников.

О. Иоанн Экономцев в своем докладе на Конференции по случаю 400-летия Московского патриаршества справедливо указывал, что наше духовное просвещение, его возрождение, относится к допетровской эпохе второй половины XVII в. Оно было частично задавлено и сильно извращено латинизацией с легкой руки Петра и Прокоповича. При Петре закрывались богословские школы Новгорода и других городов 10. Но наше общество и Церковь созрели ко второй половине XVII в., и никакие извращения Петра не могли предотвратить его развитие, а могли только частично исказить и замедлить его. Уже в XIX в., через столетие после Петра, благодаря возрождению ученого старчества, начатого Св. Паисием Величковским и принесенного им с Афона, что помогло возродить и святоотеческую мысль, православное богословие постепенно обретает себя, свои корни, свою суть в России, совершенно независимо от Петра и его прямого наследства. Скорее вопреки ему: ведь это возрождение

начинается в Оптиной пустыни, вдалеке от семинарий и столиц и первыми последователями и пропагандистами подлинно православного богословия являются ученики оптинских старцев миряне-славянофилы, а не профессиональные богословы.

Но мы не будем подробно останавливаться на анализе синодального периода РПЦ. Это была эпоха рокового раздвоения и расслоения общества на тонкую прослойку лишившихся национальной почвы "оевропеившихся" верхов, с одной стороны, и чуждые западной цивилизации массы — с другой. В XIX в. по мере роста в обществе антикрепостнических и народнических настроений последние отожествляются все больше и с антицерковными настроениями, так как, будучи далекими от понимания трагедии Церкви, народники-социалисты видят в ней и в духовенстве только полицейский институт подавления народных чаяний и поддержания самодержавия. В этом была и доля правды, если вспомнить, что даже такой выдающийся церковный деятель, мыслитель и архипастырь, как митрополит Филарет Дроздов, был сторонником сохранения крепостного права! Слепо подражая Западу, полагая, что все идущее оттуда аксиоматически хорошо, интеллигенция, по меткому выражению философа Франка, некритически восприняла идущие тогда с Запада атеистические и позитивистские учения социалистов разных мастей ". Она не замечала и не хотела замечать, что в тесных объятиях самодержавия, как выражался Карташев, нежные косточки Церкви ох как похрустывали!

В результате, когда на рубеже нашего века просвещенное гражданское общество вступает в прямую борьбу с самодержавием, добиваясь в конце концов Думы и определенных гражданских свобод, оно совершенно игнорирует интересы и проблемы Церкви. Последняя остается в одиночестве в своих попытках восстановить соборность, добиться некоторой автономии от царской власти, и особенно ее бюрократии, восстановить патриаршество. Общество почти не поддерживает Церковь в ее борьбе 1903—1912 гг. Либералы-кадеты просто игнорируют ее. А социалистам-революционерам всех мастей прямо невыгодна возрожденная и оздоровленная Церковь. Перед лицом самодержавия, никак не желающего предоставить ей свободу, Церковь оказывается в неравных условиях по сравнению с гражданским обществом еще и в том, что она не приемлет те методы борьбы, которые применяет общество: забастовки, угрозы, бомбометание.

Царь Николай II, как мы знаем, несмотря на первоначальные обещания, так и не разрешает созыв Собора и избрание патриарха, сохраняет полный контроль своей бюрократии за Церковью.

Революционная пропаганда и до 1917 г., и после акцентирует внимание прежде всего на внешнем блеске и союзе Церкви с самодержавным государством, в своей антицерковной агитации науськивая массы против Церкви.

Подведем некоторые итоги.

Во-первых, если бы в истории нашей Церкви восторжествовали идеи нестяжателей, сферы деятельности Церкви и государства

были бы отделены друг от друга. И какими бы антитеистами, по выражению английского историка Д. Эйкмана ", марксисты ни были, они лишились бы аргумента, что Русская православная церковь — эксплуататорское наследие царизма и преследуется как таковое, а не как Церковь.

Во-вторых, если бы было четкое разделение между Церковью и царской властью, престиж Церкви не упал бы так низко в XIX столетии, ее роль как нравственного и духовного руководителя вверенного ей Богом народа была бы соответствующей ее божественному призванию. И тогда неизвестно, произошла бы революция в 1917 г. и какие формы она бы приняла.

В-третьих, следует, однако, напомнить, что путь порабощения Церкви государством был логически гораздо более вероятным следствием константиновского наследия, чем учения Нила Сор-ского и его последователей.

Порочность тесной связи Церкви с государством, вернее, с правительством сказывается и в том, что, в отличие от стран католических, где перемена власти, как правило, не отражается на инфраструктуре Церкви, в православных государствах радикальное изменение структуры власти катастрофически или во всяком случае глубоко травматически сказывается на всей жизни, структуре, положении и даже внутреннем самоощущении Церкви. Каждый раз Церковь отожествляется с рухнувшей политической системой и ей приходится перестраиваться в соответствии с целями и настроениями новой власти, доказывать свою лояльность. И все начинается сначала.

Другая отрицательная сторона константиновского наследия — в росте обособленности, изолированности поместных церквей. Ведь с распадом Византии и ее "Содружества православных народов", по выражению профессора Дмитрия Оболенского 13, поместные церкви все больше стали замыкаться в свои национальные скорлупы; чувство вселенскости Церкви начало в православии теряться. Хотя до революции 1917 г. где-то в сознании вселенского православия Российская империя все же воспринималась как наследница Византии.

Падение авторитета епископата — это тоже наследие констан-тиновской симфонии, которое на практике обернулось государственной бюрократизацией Церкви, лишением ее самостоятельного голоса, а следовательно, и авторитета ее руководства.

В 1918 г. формально константиновская эпоха закончилась и начался пятый период существования РПЦ. Но на практике последствия константинизма сказываются еще во многом. Церковь пока еще не научилась говорить своим собственным голосом. На смену симбиоза Церкви с государством должна прийти подлинная соборность, предполагающая выборность духовенства и епископата, соборное устройство снизу — от автономного прихода до автономной епархии. Если епископат будет соборно-выборным, он ощутит опору церковного народа и заговорит своим голосом, голосом Церкви, голосом соборного авторитета.

Глава 1

Церковь и общество накануне революции

После целого века интеллектуальных и религиозных шатаний, задуманная Прокоповичем и Петром I синодальная система окончательно оформилась в эпоху Николая I как деспотическая диктатура гражданского чиновника-обер-прокурора над Синодом и духовенством вообще. Оба обер-прокурора этой эпохи, масон Нечаев (1833 —1836) и генерал Н.А. Протасов, откровенно презирали епископат. Свое назначение обер-прокурором Протасов выразил следующими словами в письме приятелю: "Теперь я главнокомандующий Церкви, я патриарх, я черт знает что..." Это он определил Церковь как "ведомство православного исповедания", т.е. министерство, во главе которого он видел себя именно министром. С помощью назначенного им нового ректора Санкт-Петербургской духовной академии монаха-обскурантиста Афанасия Протасов прикрывает дело перевода Библии на разговорный русский язык, благодаря чему русская Библия появляется непростительно поздно — уже в эпоху Александра II'.

Невольно возникает вопрос: почему в эту эпоху великих реформ не произошло великих реформ в Церкви? В самой Церкви желали перемен. Тут можно назвать и то, что Г. Флоровский характеризует как "протестантизм восточного обряда", а именно выпады против монашеской монополии в управлении Церковью, против касты ученого монашества и монашеского епископата таких авторов, как профессор Д. И. Ростиславов, калязинский священник И. С. Беллюстин и публицист — бывший профессор Киевской академии В. И. Аскоченский. Все они, особенно Беллюстин, упрекают ученое монашество в том, что постригаются они не для аскезы, а для карьеры и поэтому последующая их жизнь и епископов, выходящих из этой среды, ничего общего с монашеским призванием не имеет, часто аморальна, развратна, а бюрократическая система управления Церковью делает приходское духовенство совершенно бесправным перед этими епископами, превращает епископов в деспотов-тиранов2. Как мы знаем, эти же аргументы четырьмя десятками лет позже станут основными пунктами программы раннего обновленчества, а после революции перейдут и к обновленчеству 20-х гг.

То была эпоха не только великих реформ в гражданской области, но и эпоха радикализма общества, интеллигенции, с одной стороны, а с другой — обер-прокурорства графа Д. А. Толстого, наступившая после краткой передышки для Церкви при либеральном обер-прокуроре Головнине. Этот двусторонний

пресс, с одной стороны, антицерковный позитивизм и социализм образованного общества, с другой — антицерковность обер-прокурора — реакционера Толстого — метко охарактеризовал митрополит Киевский Арсений в следующих словах: "Мы живем в век жестокого гонения на веру и Церковь под видом коварного об них попечения" 3.

Это одиночество Церкви в активно живущем мире и в тисках государственного пресса, воспринимаемого обществом как союз Церкви и государства, т.е. как показатель реакционности и антинародности Церкви, лишало ее надежды на поддержку общественности в противостоянии государственному аппарату и заставляло опираться на этот аппарат как на единственную ее опору за пределами крестьянской массы. Мы не говорим здесь о славянофилах — это было исключение из основного направления общества. Да и Церковь как институт, и особенно официальное богословие, только-только начинала высвобождаться из латино-протестантс-кого плена, тянувшегося с XVII в.4; следовательно, интеллектуально и психологически она не была готова воспринять идеи славянофилов, их антиклерикализм в конце концов. В таком подвешенном состоянии Церковь пребывала фактически до конца XIX в. Достоевский говорил, что наша православная церковь в параличе.

Обер-прокурор Дмитрий Толстой вряд ли был верующим человеком. Во всяком случае он был явным противником епископата. Однако при всей его реакционности длительное господство Толстого в Церкви — с 1865 до конца 1880 г. — отмечено значительным реформаторством, но реформаторством чиновников-мирян при полном пренебрежении мнениями духовенства, епископов, Синода. Как реакционер, боящийся революции, он считает, что церковная школа — лучшее противодействие радикализму, чем светская. Поэтому он способствует насаждению церковно-приходских школ, поддерживает семинарии, увеличивает дотации на церковно-школьное обучение, расширяет роль белого духовенства в церковно-административных делах, облегчает процесс снятия сана и улучшает права так называемых расстриг в гражданском обществе, дает права выпускникам семинарий поступать в светские университеты, думая, что это породит более законопослушное и менее радикальное студенчество. Но, к его разочарованию, семинаристы оказались самым радикальным и революционным элементом в среде студенчества5.

Митрополит Евлогий в "Пути моей жизни" объясняет этот революционно-нигилистический настрой семинаристов жизненным опытом типичного семинариста — выходца, как правило, из среды деревенского духовенства. Его религиозное воспитание развивало в нем острое чувство справедливости, протест против недостаточности ее в обществе, эксплуатации и общественных обид, которые он наблюдал вокруг себя с раннего детства. Духовенство было бедным и угнетенным, школы — платными. Только в семинариях для детей духовенства существовали бесплатные общежития — бурсы. Поэтому для детей

духовенства фактически не было в XIX в. другого пути к образованию, кроме семинарии. Следовательно, как пишет митрополит Евлогий, около половины семинаристов "ничего общего с семинарией не имеет: ни интереса, ни симпатии к духовному призванию..."6. Из 2148 выпускников семинарий (к 1911 г.) только 574 приняли сан к 1913 г.7 "Невольник — не богомольник",— говорил митрополит Филарет Дроздов. Для тех, кто был в семинарии поневоле, внешнее обязательное благочестие было сплошным лицемерием, вызывало раздражение, бунтарство и часто приводило к воинствующему атеизму. Естественно, именно к этой категории принадлежали те, кто теперь, благодаря Толстому, могли идти в гражданские учебные заведения. Несли они с собой к тому же воспоминания их детства и заложенное христианским воспитанием острое чувство соболезнования к страждущим и обремененным. О несправедливостях, которыми была окружена семья деревенского священника, пишет митрополит Евлогий на опыте собственного детства. Отец его был священником по призванию, многодетным. Он боролся против сельских кулаков-ростовщиков в своих проповедях. Но когда дети начали подрастать и их надо было определять в училища, а денег не было, отцу пришлось идти на поклон к тем же кулакам. Чтобы задобрить кулака, его приглашали в дом. "Заготовляли чай, водку и угощение. С тем, кого следовало обличать, приходилось говорить ласково... Отец унижался... Тяжелые впечатления моего детства заставили меня еще ребенком почувствовать, что такое социальная неправда... я понял, откуда в семинариях революционная настроенность молодежи... Забитость, униженное положение отцов сказывалось бунтарским протестом в детях..." 8 Напуганный бунтарством семинаристов, граф Толстой в 1879 г. отменяет равноправие семинаристов с гимназистами в поступлении в университеты. Поразительно, как Толстой проводил все эти реформы и контрреформы без участия Синода, будто последний и не существует. Когда ему хотелось, он приказывал Синоду составить очередную законоразрабатывающую комиссию из духовенства, произвольно принимал или игнорировал ее рекомендации и столь же произвольно ликвидировал комиссию, как только она переставала быть ему нужна или не служила его интересам. Одна такая комиссия, например, под председательством епископа Дмитрия рекомендовала превратить семинарии в духовные гимназии общеобразовательного типа с несколько большим акцентом на церковно-богословских дисциплинах, чем в классических гимназиях, и чтобы они были в юрисдикции министерства просвещения. А для подготовки к духовному сану предлагались четырехгодичные семинарии, куда принимались бы выпускники духовных гимназий непосредственно, а абитуриенты гражданских гимназий — после сдачи богословского минимума. Без всяких объяснений Толстой не принял этого предложения, а комиссию ликвидировал. Дмитрий Толстой особенно не любил епископат, так как, по словам о. Ф. Г. Флоровского, "монашество символически напоминало о церковной независимости и неотмирности". А профессор Голубинский метко замечает:

''Порабощение членов Синода обер-прокурором есть господство барина над семинаристами: будь члены Синода из бар, имей связи в придворном обществе, и прокурор не господствовал бы над ними!"' Как тут не вспомнить прозорливость Иосифа Волоцкого о необходимости ставить епископов из бояр да дворян!

Надо сказать, что к концу века статус обер-прокурора, а следовательно, и его деспотическая власть над Синодом еще больше усилились, когда обер-прокурор Толстой стал по совместительству и министром просвещения, войдя, таким образом, и в состав Комитета министров. Прецедент был создан. И когда пост обер-прокурора занял К. П. Победоносцев, он уже входил в Комитет министров по должности, хотя формально нигде не было предусмотрено, что пост обер-прокурора равнозначен министерскому. По своему обскурантизму, реакционности и деспотичности Победоносцев, вероятно, побил все рекорды обер-прокуроров минувшего века.

Победоносцев жил пессимистическим и мистическим предчувствием обвала, катастрофы, революции в России. Но, будучи мизантропом, он видел спасение не в просвещении и свободе, а в охранительности, сохранении любой ценой неподвижности традиционных начал и структур. Он понимал, что эта традиционная структура, ценности и понятия народа цементируются Церковью, бытовой религиозностью и неким инстинктивным христианством. Для укрепления Церкви и религиозного чувства именно и исключительно на этом уровне Победоносцев признавал необходимость некоторых мероприятий, и их он проводил, а именно:

— Значительное увеличение числа церковно-приходских начальных школ. К 1899 г. их было около 40 тыс. почти с 1,5 млн учеников, против 30 тыс. земских школ с более чем 2 млн учеников |0. Правда, хотя Победоносцев добился значительного увеличения государственных дотаций для Церкви, денег для финансирования этих школ у Церкви было гораздо меньше, чем у земств. Поэтому уровень их был значительно ниже: оплата труда учителей церковно-приходских школ была мизерной, а потому и преподавали в этих школах люди недостаточно квалифицированные. Но Победоносцев и не хотел их высокой квалификации. Его цель была дать крестьянским детям элементарные представления о Церкви и элементарную грамотность для чтения назидательной литературы и для бытовых нужд, но не превращать сельскую школу в первую ступень для дальнейшего образования, которое он считал вредным, ибо оно начнет колебать традиционные структуру и представления сельского общества.

— Строительство красивых храмов в селах и улучшение службы в них, в частности — церковного пения. Это должно было укрепить традиционно-эстетическую религиозность.

— Издание в огромном количестве благочестиво-назидательной религиозной литературы, главным образом для простого народа, в том числе и религиозной периодики такого характера, взамен "проблемно-дискуссионных" общественно-богословских журналов (популярного и чисто научного профиля), которые появились в эпоху Александра II и которые Победоносцев поспешно закрывал один за другим.

— Материальная помощь духовенству, выразившаяся в значительном увеличении субсидий для Церкви из государственного бюджета и в введении небольших ежемесячных доплат священникам особенно бедных приходов. К 1914 г. общая ежегодная государственная дотация православной Церкви несколько превышала 18 млн руб., но для выплаты минимального жалованья священникам, диаконам и псаломщикам — чтобы освободить их от унизительной зависимости от получения мзды за исполнение треб — нужна была дотация в 50 с лишним миллионов.

Победоносцев был недоволен тем, что в результате закрытия в 1879 г. доступа семинаристам в университеты сильно возрос их приток в духовные академии. Победоносцеву нужен был традиционный священник-требоисполнитель, а не просвещенный пастырь, "чрезмерно" рассуждающий о вере. Поэтому он ограничивает число стипендий в академиях, вводит конкурсные экзамены для семинаристов, запрещает своекоштным семинаристам, обучаясь в академиях, жить на частных квартирах. Все это приводит к резкому сокраще-4 нию числа студентов в духовных академиях, именно в то время, когда бурно начинает расти спрос на культурных, высокообразованных, убежденных в вере и знающих богословие пастырей -— поскольку это было время большого духовного пробуждения, тяги к вере и к Церкви в среде русской интеллигенции*.

Явно по инициативе Победоносцева, желавшего всячески изолировать Церковь от общественных движений и общественной деятельности, Земское положение от 1890 г. и Городское положение 1892 г. запрещают православному духовенству быть избранным в земские уездные и губернские собрания и в городские думы, равно как и принимать участие в выборах в эти учреждения. В одном из приложений к Докладу митрополита Антония (Вадковского) в "Отзывах епархиальных архиереев по вопросу о Церковной реформе" профессор Жукович указывает, что правительство не потрудилось даже спросить мнения Синода относительно этой меры ".

Если с таким пренебрежением даже к высшему духовенству относилось якобы покровительствующее ему правительство, именовавшее себя православным, то что можно было ожидать от западнической, леворадикальной интеллигенции.

И все-таки к концу прошлого века наиболее выдающиеся, наиболее умственно пытливые, взыскующие истины ее представители, по-видимому, прошли уже все круги обезбоженного позитивистского ада. Вершиной его был марксизм, в который русская интеллигенция окунулась в 80-х гг. прошлого столетия после неудачи народнического максимализма. Но дело не в методах практической работы: народнический социализм был скорее конгломератом сентиментов и эмоций, а не интеллектуально

* Интересно, что свои меры по сокращению студентов в академиях Победоносцев (вернее, подчиненный ему Синод) мотивирует переизбытком духовно-педагогических кадров, ни словом не упоминая о задаче академий по созданию просвещенных пастырей. Пастырь не должен быть просвещенным, считает Победоносцев.

продуманной социально-философской системой, которой для русской интеллигенции впервые стал именно марксизм. По словам Н. А. Бердяева, марксизм требовал непривычной для русской интеллигенции интеллектуальной дисциплины, последовательности, системности и методов логического мышления 12. Флоровс-кий говорит: "Марксизм в 90-е годы был пережит у нас как мировоззрение, как философская система... Это было восстание новой метафизики против засилия морализма. Метафизика марксизма была дурной и догматической... Но важна не догма марксизма, а его проблематика..." Эта проблематика ставила основные вопросы бытия, вопросы свободы и необходимости. И именно примитивность и логическая несостоятельность разрешения этих экзистенциальных вопросов в рамках материализма заставляла наших мыслящих философски марксистов обращаться за ответами прежде всего к Гегелю, из которого марксизм вышел. От нравственного релятивизма (диалектический метод, который фактически отрицает существование абсолютов) гегельянства пытливый ум обращался к Канту с его нравственными императивами, к его утверждению божественного начала через рациональную логику. Но в марксизме, как говорит Флоровский, были и "крип-торелигиозные мотивы... И можно сказать, что именно марксизм повлиял на поворот религиозных исканий у нас в сторону православия. Из марксизма вышли Булгаков, Бердяев, Франк, Струве... Все это были симптомы какого-то сдвига в глубинах" |3.

Интеллигенция эта начинает искать встреч с Церковью, диалога с ней, но наталкивается на аппарат Победоносцева, опека которого, по словам Владимира Соловьева, избавляет нас от "настоящей серьезной борьбы за Православие"... Закрыты были возникшие в 60—70-х гг. "Общества любителей духовного просвещения" (в Москве и Петербурге), в которых встречались верующие представители высшего общества, часть профессуры (в основном духовных академий) и просвещенное духовенство. Их свободные рассуждения издавались, и теперь эти общества могли бы стать платформой для вовлечения неофитов и ищущих из среды радикальной и либеральной интеллигенции. Но самих обществ давно уж не было, ибо Победоносцев "был враг личного творчества... его беспокоило пробуждение религиозных интересов в русском обществе" м, т. к. он признавал только инстинктивную религиозность и веру как систему быта, а не как осознанный поиск.

Но не ответить на обращения интеллигенции к Синоду с просьбой разрешить религиозно-философские собрания с участием представителей духовенства, было уже невозможно. И вот эти собрания открываются в Петербурге в 1901 г. С церковной стороны председательствует на них молодой, блестящий, либеральный и очень популярный ректор Петербургской духовной академии епископ Сергий (Страгородский), будущий патриарх. Протоколы (все доклады и прения) собраний печатались в журнале "Новый путь", а затем вышли отдельной книгой в 1906 г.

Быть может, именно на. этих собраниях светское общество — вернее, лучшие его представители — наконец начало понимать разницу между Церковью, с одной стороны, и государственным аппаратом, пленившим ее, — с другой. Понимание уже этой одной проблемы перекинуло мост через пропасть, разделявшую светское общество и Церковь. Кроме того, опыт мирного диалога между светской интеллигенцией и Церковью, приведшего к более сочувственному восприятию Церкви этой интеллигенцией и сопровождавшегося обращением ряда ее представителей, должен был убедить и какую-то часть правящей верхушки в необходимости позволить Церкви иметь право голоса в море общественного брожения, чреватого революцией. Несомненно, правительство, и прежде всего сам Победоносцев, ожидало от Церкви голоса консервативного, поддерживающего правительство, успокаивающего надвигающуюся бурю. Но этого не произошло.

Под давлением нарастающего оппозиционного общественного мнения и требований свобод 12 декабря 1904 г. правительство пообещало в ближайшем будущем ввести веротерпимость*. В ответ на это митрополит Петербургский Антоний (Вадковский) подал государю записку, в которой совершенно резонно утверждал, что с предоставлением конфессиональной свободы все религиозные объединения империи будут в более выгодном положении, чем Православная церковь. Эти, отныне свободные, религии смогут организовывать свою жизнь по собственному усмотрению, устраивать съезды, союзы, организации, в то время как Православная церковь, пребывая и далее под мелочным контролем государства, будет лишена всех этих возможностей. Поэтому он просил, как минимум, созыва совещания всех архиереев Православной церкви с участием компетентных представителей приходского духовенства и мирян, но без участия.каких-либо представителей правительства. В результате этого совещания Церковь должна обрести некоторую автономию и быть освобождена от несения "прямой государственной или политической миссии". Далее он настаивал на воссоздании самоуправляющегося прихода, признании его в качестве юридического лица, обладающего правом собственности. Приходские священники должны получить право участвовать в работе земств, а в Государственном Совете должны быть выделены одно или несколько мест для епископата, чтобы у него был прямой доступ к Комитету министров. Иными словами, митрополит Антоний хотел по меньшей мере освободить Церковь от опеки и власти обер-прокурора и установить между Церковью и правительством каналы прямой связи — как между двумя договаривающимися и сотрудничающими юридическими лицами.

Фактом принятия этой записки государем воспользовался председатель Комитета министров С. Ю. Витте, создав при Комитете особое совещание по церковным вопросам и пригласив

*3а этим последовало Временное постановление от 30.IV 1905 г. и окончательный Указ о веротерпимости от ЗО.Х 1906 г.

туда ряд либеральных профессоров из духовных академий. Их записка, ставшая известной как первая записка Витте, была гораздо радикальнее антониевской. Она без обиняков называла всю послепетровскую систему управления Церковью незаконной, держащей Церковь в состоянии паралича; требовала немедленного созыва не просто совещания, а Поместного собора с участием рядового духовенства и мирян. Витте ссылался больше всего на участвовавшего в этом совещании епископа Сергия (Страгородского), требуя восстановления независимости и соборности Церкви в государстве, где "мертвящее веяние сухого бюрократизма" будет ослаблено пробуждением общественной самодеятельности. Предварительная программа преобразований, намечавшаяся в записке, должна была начаться с обновления прихода, обеспечивания духовенства, децентрализации управления, преобразования духовных школ.

Но тут встрепенулся дряхлеющий Победоносцев, запротестовал против предложений и Антония и Витте и добился перевода обсуждения церковных преобразований из Комитета министров в Синод, где он все еще был обер-прокурором. Однако, пока Победоносцев полемизировал с Витте и доказывал государю идеальность синодальной системы, Синод "взбунтовался": срочно принял постановление о необходимости'немедленного созыва Собора. В своей записке государю Синод указывал, что по четвертому и пятому канонам Никейского собора поместные соборы должны созываться каждые полгода, а у нас не было Собора уже более 200 лет. Доклад, представленный государю, говорил о созыве Собора в ближайшие месяцы в Москве, выборе патриарха и изменении самого состава Синода как органа при патриархе (и под руководством его, а не обер-прокурора). Но последним актом уходящего на покой Победоносцева был его совет государю не допускать созыва Собора. Ответ государя был характерно половинчатым: он в принципе признавал желательность Собора и изменения структуры Церкви, но считал, что это надо отложить до более спокойного времени.

Между тем Победоносцев надеялся спасти синодальную систему при помощи епископата: летом 1905 г. всем архиереям Русской православной церкви было предложено прислать в Синод свои записки о положении Церкви и необходимых, по их мнению, преобразованиях. И вот тут-то русский епископат подвел старого реакционера. Очень рекомендуется всем тем, кто с легкой руки наших либералов и марксистов походя зачисляет историческую Русскую церковь и ее епископат в реакционеры, прочитать эти три огромных фолианта "Отзывов епархиальных архиереев" и том "Прибавлений" к ним, куда вошли дополнительные записки некоторых архиереев. С точки зрения Победоносцева, это был бунт, революция. С точки зрения Церкви, эти записки, за редкими исключениями, показали, что дух православия и православно-церковного мышления никогда не угасал в Церкви, несмотря на все искажения, насаждавшиеся сверху, и внешнюю подчиненность епископата существующей системе. Записки эти были полным поражением Победоносцева и всей его

"идеологии"; и осенью 1905 г., после Манифеста 17 октября, он вышел в отставку.

Главные рекомендации епископов заключались в следующем:

1. Почти все архиереи требовали реформ, направленных на освобождение Церкви от государственной зависимости. Большинство предлагало восстановление патриаршества. Почти все указывали на необходимость для осуществления этого, как и прочих реформ, созыва Собора и затем установления периодичности соборов. На одном согласились все архиереи: патриарх не будет новым папой, а будет первым среди равных и станет править при помощи Синода и при регулярности созыва архиерейских соборов в той или иной форме.

2. По вопросу о составе поместных соборов, в том числе по выбору патриарха, мнения разделились: шесть архиереев, среди них Антоний Храповицкий, были решительно против участия приходского духовенства и мирян в соборах. Двадцать три епископа были за соборы епископов, приходского духовенства и мирян с равными решающими голосами. Остальные предлагали разные формы ограниченного участия белого духовенства и мирян.

3. Авторы большинства записок склонялись к разделению Церкви на самоуправляющиеся митрополии ввиду колоссальных размеров российской территории (экзарх Грузии предлагал даже восстановление автокефалии Грузинской церкви). Именно в митро1 ^ полиях предполагалось соблюдать канонические правила о ежегодно и чаще созываемых соборах. Большинство предлагало восстановить самостоятельность местного епископа и пожизненность его назначения (в синодальной системе и сменялись в среднем раз

в четыре года), а также увеличить число архиереев. Утверждалось, что каноны не знают викарных епископов, а следовательно, надо создать епархии не только в объеме губерний, но и уездов.

4. Предлагалось восстановить автономию и широкое самоуправление прихода как основной ячейки соборности Церкви.

5. Предлагалось расширить участие Церкви в общественной жизни страны.

6. Предлагались реформы в областях церковного суда, школьного дела — как общеобразовательных школ, находившихся в ведении Церкви, так и богословского образования.

7. Почти все архиереи выказали свою обеспокоенность тем, что миряне в основном не понимают богослужения. Предлагались литургические реформы, как и меры по просвещению мирян в этой области. Меньшинство склонялось к переводу богослужения на живой русский язык.

Наш обзор церковных событий 1905 г. был бы неполным, если бы мы оставили без внимания записку тридцати двух петербургских священников, которые вскоре начинают называть свое движение Союзом церковного обновления. Собственно записок этой группы, подававшихся митрополиту Антонию Петербургскому, было несколько. Все они были затем изданы в сборнике под названием "К церковному Собору". Записки эти мало чем, кроме

своего резкого и категорического тона, отличаются от наиболее прогрессивных рекомендаций епископата, за исключением отрицания монашеского епископата, о чем мы уже говорили. В основном эти записки опираются строго на каноны ранних соборов. Они решительно отвергают перемещаемость епископов из епархии в епархию, настаивая на равности епархий и абсурдности системы возвышения архиереев по службе с переводом из меньших в большие и более центральные епархии. Требуют обновленцы и отмены всех наград и орденов для духовенства, освобождения Православной церкви от католического клерикализма путем введения соборности церковного делания и управления на всех ступенях с соучастием мирян, выборности духовенства (и священников, и епископов). Миряне должны участвовать и в поместных соборах, как это было в древности. Церковь не должна связываться ни с какой формой государства, утверждает одна из последующих журнальных статей этой группы. Эта связь кощунственна для Церкви и нередко ведет "даже к связи с полицейским участком". Иными словами, обновленцы уже на этом раннем этапе отрицали богопомазанность монарха, стоя на точке зрения разделения сфер власти: "кесарево кесареви", но не больше. Что касается общественной жизни в стране, то обновленцы были сторонниками максимального участия в ней Церкви, духовенства и мирян. "Идти в гущу жизни" — позиция многих церковных деятелей того времени. Профессор Киевской духовной академии Экземплярский приветствовал социал-демократов за стремление к социальной справедливости. Носились с христианским социализмом Сергей Булгаков (будущий священник и декан Парижской Свято-Сергиевской духовной академии — уже в эмиграции), Н. Бердяев и др.; а архимандрит Михаил Семенов, профессор Петербургской духовной академии и участник Союза церковного обновления, даже опубликовал "Программу русских христиан-социалистов", в которой отвергал частную собственность, но, в отличие от марксистов, был против классовой борьбы.

Обновленческий союз, в отличие от того, что под этим именем появится после революции 1917 г., в своих требованиях тоже не уходил слишком далеко, вернее, он старался восстановить букву вселенских канонов. Так, он выступал против восстановления патриаршества как некоего суррогата папства, предлагая взамен широкую децентрализацию Церкви с периодическими совещаниями епископов и какой-то постоянной соборной единицей в качестве органа центрального координирования и направления хода церковного корабля.

Церковь проснулась, бурлила, полная надежд и свежих жизненных соков, соков в основном свежих и здоровых1*. Христианские социал-демократы и революционеры были лишь небольшими крайними течениями, но они могли развиться во что-то большее, превратиться в революционные секты, как это уже бывало в истории христианства. Эти мятущиеся души могли оторваться от Церкви и по харизматичности своей натуры увлечь за собой других. Единственным реальным и ответственным отзывом царя

на эти голоса должно было быть разрешение немедленного созыва Собора и предоставление Церкви свободы.

Казалось, все к этому идет. По просьбе Синода царь разрешил созвать в марте 1906 г. Предсоборное присутствие с участием епископов, духовных лиц, ученых и общественных деятелей, под председательством Петербургского митрополита. Присутствие заседало до декабря 1906 г., его протоколы, изданные затем отдельно, и сводный доклад, рекомендовавший немедленный созыв Собора, были представлены государю. Была проделана колоссальная и конструктивная работа, подготовлены темы для разработки будущим Собором, включавшие в себя полное переустройство Церкви на принципах соборности. Предлагалось в корне перестроить богословское образование, сделать его всесословным и сосредоточить на подготовке будущих пастырей, отделив от учительских семинарий и пр. ..."

Не все участники Присутствия были за восстановление патриаршества. В числе противников его был известный славянофил Федор Самарин, по иронии судьбы выдвинутый одним из кандидатов в патриархи на московском Соборе 1917— 1918 гг. Славянофилы вообще с опаской относились к патриаршеству, боясь угрозы принципу соборности в Церкви. Самарин и семь его союзников опасались также, что царь, потеряв часть прерогатив в связи с введением думской системы, увидит угрозу своей власти в лице патриаршества и наложит вето на реформы. Еще больше будет сопротивляться светская бюрократия, видя в учреждении патриарха удар по своим прерогативам. Сопротивляться будет и белое духовенство, видя в патриаршестве торжество власти монашества и помня, что патриаршество привело к расколу XVII в. Однако сторонники восстановления патриаршества победили в подкомиссии 14 голосами против 8.

Присутствие было особенно взволновано Указом о веротерпимости (апрель 1906 г.) и учреждением Думы. Как правильно указывает американский историк Каннингхем, "царь-то был православным, но Дума православной не была". Когда Павлу Милюкову, главе кадетской партии, было указано, что программный документ думской фракции конституционно-демократической партии обошел Церковь полным молчанием, Милюков многозначительно ответил: "Ах, мы совсем забыли о Церкви" 17. Это прекрасно рисует настроения наиболее широких кругов русской либеральной интеллихаддии того времени. Ведь кадеты были "партией большинства (хотьи~не абсолютного) в Первой Думе!

В Предсоборном присутствии верно предвидели, что теперь, как никогда, необходима независимость Церкви от государства. Во-первых, Указ о веротерпимости предоставлял свободу всем религиям империи, кроме православия, которое единственное среди всех религий останется плененной госаппаратом. Но, поскольку главным законодательным учреждением становится Дума, то положение Православной церкви еще более ухудшится, ибо ею будет командовать не только православный царь, но еще

и почти безбожная Дума. Поэтому Присутствие разработало четкие рекомендации из 12 пунктов по обособлению Церкви от государственных учреждений и определению ее прерогатив в отношениях с государством. Эти прерогативы признавали только царя как верховную государственную инстанцию, с которой должны быть согласованы все решения органов Церкви, имеющие общенациональное значение, включая созыв соборов, избрание патриарха и т. д. Предлагаемая структура предполагала осуществлять связь церковных органов с императором через назначаемого последним прокурора (не обер-прокурора), который не участвует в заседаниях церковных учреждений, но только получает на инспекцию решения церковных органов на предмет их сверки с существующими государственными законами. В случае несоответствия он дает знать об этом как императору, так и патриаршему Синоду. Как посредник между Церковью и государством, прокурор участвует в заседаниях высших правительственных органов, но официально не является членом Комитета министров, чтобы смена министров не вела автоматически к смене прокуроров. Двенадцатым пунктом было новое определение главы государства в его отношении к Церкви: император, как православный государь, является верховным покровителем Православной церкви и охранителем ее благопорядка ". Но на все это последовала холодная и обезнадеживающая резолюция царя от 25 апреля 1907 г.: Собор пока не созывать. Самарин и его единомышленники оказались правы.

Была слабая надежда, однако, что царь разрешит Собор в юбилейном 1913 г.*, но миновал и 1913 год. Последним напоминанием царю о непримиренности Церкви с ее неканоническим состоянием было прошение всего думского духовенства в составе 46 депутатов, поданное царю в 1916 г. В прошении этом говорилось о необходимости немедленно восстановить соборность управления Церковью, с тем чтобы государство отказалось от своего взгляда на православное духовенство как на инструмент внутренней политики правительства.

Царь оставался глух к голосу Церкви19.

Итак, реформы 1905—1906 гг., преобразовавшие мирские сферы русской жизни, как будто обошли Церковь. Формально действительно после 1906 г. Церковь оставалась в ведении того же обер-прокурора и той же синодальной бюрократии. По-прежнему она оставалась несвободной. Но все же в Церковь уже проник новый дух времени, появилось ощущение, что положение Церкви вскоре изменится, что синодальная система — теперь уже только временное явление. Да в конце концов Дума и участие в ней духовенства и верующего народа не могли не повлиять на настроение и быт в Церкви думского периода. Коснемся кратко этого вопроса.

Во-первых, снова появились во все растущем количестве разнообразные популярно-дискуссионные журналы и сборники на

религиозные, религиозно-общественные и религиозно-философские темы, в частности много брошюр очень популярного священника Григория Петрова на нравственно-религиозные и социально-религиозные темы, призывающие христианина к широкой общественной деятельности. При приходах, особенно в рабочих и портовых районах больших городов, стали возникать братства, занимающиеся благотворительностью, нравственно-религиозным просвещением и т.д.; религиозно-философские кружки и общества. Началось возрождение церковного проповедничества, которое продолжалось и после революции и задавлено было только террором 30-х гг.20. Появляется тяга к религии среди некоторой части интеллигенции, что приводит в конце концов некоторых ее известных представителей к рукоположению, в частности ведущего журналиста В. Свенцицкого, бывшего экономиста и марксиста С. Булгакова, князя Ухтомского. Процесс перехода в ряды духовенства представителей светской интеллигенции и дворянства все нарастает примерно в последнее пятилетие царской и в первое десятилетие послереволюционной эпохи. Наиболее нашумевшей публикацией православных неофитов из интеллигенции дореволюционного десятилетия, конечно, были "Вехи", с их решительным осуждением внеисторичности и беспочвенности интеллигентского нигилизма и атеизма, с их пророчеством кровавой развязки на том вути, на который эта интеллигенция толкает русский народ.

Короче, в последнее предреволюционное двадцатилетие, вопреки совместным стараниям правительства, русских царей, синодальной бюрократии и атеистической интеллигенции, Церковь, ваконец, вырвалась из условий изоляции. А приток в нее интеллигенции с ее связями в либеральной печати сделал невозможным- дальнейшее затыкание рта Церкви правительством. Но это все, ткк сказать, изменения в "атмосфере", а не в институционном пласте. В этом последнем плане Церковь осталась в том же уложении, что и до 1906 г.*.

Для гласности, для выхода из изоляции имел значение и сам факт выбора духовенства в Думу. И тут правительство и широко распространенное мнение о реакционности духовенства потерпели конфуз. В Первую Думу было выбрано шесть священников и два епископа. Епископы примкнули к правым, священники

— в основном к левым и центру. Во Второй Думе епископы

— Платон (будущий Американский) и Евлогий (будущий Западноевропейский) и 11 священников, из которых 3 кадета и 4 социал-революционера. Остальные со своими епископами распределялись в диапазоне между октябристами и крайне правыми.

* Имеется в виду трехсотлетие царствующего дома Романовых

* Перемена была лишь в том, что новые и дополнительные ассигнования, сверх тех, что Церковь получала до 1906 г., теперь шли через Думу, что заставляло Церковь вовлекаться в думские финансовые дебаты и обосновывать свои ходатайства раскрытием Думе, а через нее и массовой печати своих нужд и подлинного своего финансового положения. Это не могло не подействовать на широкие круги общественности в плане лучшего понимания ими подлинного положения Церкви и ее проблем.

Ко времени Третьей Думы священники — депутаты Думы делились следующим образом: 4 прогрессиста, 9 октябристов, умеренно правых — 1 епископ (Евлогий) и 13 священников, националистов — 2 священника, правых — 15 священников и 1 епископ (Платон).

В Четвертой Думе священники казались уже совсем правыми: из 46 духовных лиц в Думе только по два принадлежало к прогрессистам, октябристам и центру, умеренно правых было 19 и правых — 19 плюс оба епископа. Правительство стремилось с самого начала к тому, чтобы в Думе было больше духовных лиц, веря, что они будут опорой правым и во всяком случае правительству. Свободные выборы в первые две Думы показали, что это далеко не так, что если это и верно в отношении более законопослушного епископата, то священники в основном разделяли радикализм, царивший в то время в народе, а может, были и радикальнее его, о чем свидетельствуют и воспоминания митрополита Евлогия как о семинаристах, так и о некоторых революционных речах священников с трибуны первых двух Дум. Конечно, внешне обстановка переменилась после Столыпинского переворота 1907 г., когда были изменены критерии и цензы для избрания в Думу и когда священникам было категорически запрещено присоединяться к крайне левым партиям. Но и "поправение" священников даже в последней Думе оказалось весьма условным: в годы первой мировой войны подавляющее большинство их присоединяется к Прогрессивному блоку в Думе, т. е. к тому оппозиционному блоку, из среды которого рождается в конце концов Временный комитет и идея добиться отречения государя. Мы приводим этот факт только как доказательство того, что духовенство (даже его представители, которые проходили отбор в Думу, о чем ниже) было далеко не простым и рабски послушным орудием царизма.

Кстати, в Четвертой Думе Евлогия, архиепископа Холмского, а впоследствии митрополита Западноевропейского, не было. И вот почему: в 1912 г., накануне выборов в Четвертую Думу, к Евлогию лично явился с визитом В. К. Саблер, тогдашний обер-прокурор Синода, и пытался уговорить Евлогия организовать духовенство в особый политический блок или фракцию для выставления своих кандидатов в Думу. "У вас будет 50—60 голосов. Это сила!" Конечно, речь шла о проправительственной силе. Но Евлогий решительно отказался, сказав Саблеру, что это было бы страшным вредом для Церкви: "Россия не знает клерикализма... наше смиренное сельское духовенство находится в тесной органической связи с народом... изолируя духовенство от народа (выделяя его в отдельную партию), мы сделаем его одиозным... Духовенство во всех партиях должно работать по совести..." Так рассуждал правый епископ, монархист. Интересно, что так же рассуждали православные христиане социалистического уклона, экономист Сергей Булгаков (будущий о. Сергий), журналист Валентин Свенцицкий (будущий священник-мученик, погибший в застенках ОГПУ в 1931 г.) и их единомышленники по тогда левому "Христианскому братству

борьбы". Была мысль превратить его в христианско-социалистичес-кую партию. Но Булгаков решил, что христианских партий быть не должно, ибо партия — это часть, раскол общества, а Церковь должна объединять, а не разъединять. Христиане должны действовать как христиане в любой партии по выбору своей совести, а не создавать "христианские" партии. Таково подлинно православное мышление.

Но не так действовал Синод, по-прежнему порабощенный обер-прокурором. "Вскоре я получил конфиденциальное письмо... Синод... решил мне предложить кандидатуры моей на новых выборах не выдвигать", — пишет Евлогий 2i. Но, несмотря на давление и отбор, думское духовенство не было лишено православного мышления. Оно единогласно решило вручить государю еще раз категорическое прошение о немедленном допущении созыва Поместного собора...

Но государь остался глух и к этому воплю Церкви последнего, 12-го часа!

Можно с уверенностью сказать, что, войди Церковь в революцию самостоятельной единицей, с большим нравственным авторитетом и опытом независимого существования, духовно и административно спаянной, роль ее была бы вполне сравнимой с ролью нынешней польской католической церкви.

Но все же остается вопрос: если в Церкви было Такое единогласное недовольство синодальной системой, почему в бурные 1905—1906 гг., когда мирское общество добилось стольких свобод, единственно Церкви не удалось отвоевать для себя почти ничего? Ответ на этот вопрос лежит в нескольких плоскостях.

Во-первых, мирское общество в целом оставалось далеким от Церкви и ее интересов. Борясь за гражданские права и свободы, оно (за редким исключениям воцерковлявшегося меньшинства интеллигенции) не принимало во внимание Церковь, привыкнув смотреть на нее как на какой-то отросток государственности, ее "православное ведомство". Более того, будучи в массе атеистической или, во всяком случае, агностической, толкая народ к революции, интеллигенция не хотела видеть Церковь сильной, независимой и духовно-авторитетной в глазах народа, ибо она тогда стала бы серьезным нравственным барьером на пути революции и террора. Так что, как это ни парадоксально, синодально-бюрократическая система устраивала и правительство, и радикальную левую интеллигенцию.

Во-вторых, для Церкви, взращенной на традиции симфонии, неприемлемы были те методы борьбы, к которым прибегало мирское общество: резкие атаки и пропаганда против правительства в печати и на собраниях, ультиматумы, угрозы, забастовки и бойкоты, не говоря уж о шантаже и терроре.

В-третьих, "богобоязненные" и "благочестивые" российские государи привыкли смотреть на Церковь как на "свое хозяйство", и они знали, что к вышеупомянутым методам борьбы Церковь в целом не прибегнет. Значит, и опасаться ее нечего. Церковные реформы можно отложить на самый конец — потерпит.

Предреволюционные годы развеяли широко распространенную в русском обществе иллюзию, что простой народ весь благочестив и послушен Церкви, а следовательно, через нее — и государю. Как предупреждали "Вехи",

кой. пропаганды, рассеиваемые радикальной интеллигенцией, в частности через народные школы, давали свои плоды. Уже, по крайней мере с 1906 г., в Синод шли тревожные докладные записки из епархий, особенно из таких промышленных, как уральские, о массовом отходе рабочего люда от Церкви. Один такой отчет говорит об агитации среди рабочих под лозунгом "нет Бога, долой Церковь!", а "за Церковь ратующих почти не видно", так как почти все семинаристы, студенты и школьники — дети духовенства — на стороне революционеров. Отчет обвиняет духовенство в лени и нежелании преподавать в церковноприходских школах, что и повело к хирению последних и росту земских школ, где "учителя ведут пропаганду против Церкви". Автор призывает к восстановлению соборности и соборов на всех уровнях, чтобы оздоровить и сплотить Церковь, активизировать ее, в частности серьезно заняться изданием броской и захватыва-^ощей литературы для масс, "иначе надвигается катастрофа" ".

ТУбщеизвестны отчеты армейского духовенства о том, что после освобождения солдат Временным, правительством от обязательного исполнения обрядов и таинств Церкви процент солдат, записанных православными и соблюдавших таинство причащения, сократился с почти 100 в 1916 г. до менее 10 в 19.17 г. Но для наблюдательных офицеров это не было неожиданностью. Генерал Деникин пишет, что "поступавшая в военные ряды молодежь к вопросам веры и Церкви относилась довольно равнодушно" и "духовенству не удалось вызвать религиозного подъема среди войск". Не способствовали этому и молодые офицеры. И Деникин приводит такой случай из первых послефевральских дней. Солдаты построили незадолго до этого себе походную церковь. И вот молодой поручик решил поселить в ней свою роту. Больше того, в алтарной части он выкопал яму под отхожее место! Деникин задает вопрос: "Почему 2—3 тысячи русских православных людей [солдат]... равнодушно отнеслись к такому осквернению... святыни?"23 Вот это и были всходы, выросшие из тех семян, о которых предупреждал выше цитированный екатеринбургский священник. На них вскоре появятся ядовитые плоды вроде Союза воинствующих безбожников и его преемников.

Но царь и его окружение предпочитали жить сказками о непоколебимости Церкви и ее опоры в народе, откладывать церковные реформы на "самый конец". А конец наступил неожиданно быстро и бесповоротно!

Глава 2

Церковь и революция

Внешне, если подходить формально и руководствоваться только цифрами, Церковь вступала в революционную эпоху как мощная организация. Официально к 1914 г. в Российской империи было 117 млн православных христиан, которые проживали в 67 епархиях, управляемых 130 епископами, и 50 с лишним тысяч священников и диаконов служили в 48 тыс. приходских храмов. В ведении Церкви находилось 35 тыс. начальных школ и 58 семинарий, а также больше тысячи действующих монастырей с почти 95 тыс. монашествующих '. Более того, в последнее предреволюционное столетие открылось в стране больше монастырей, чем за какое-либо другое столетие в истории России. Уровень богословской науки никогда не стоял так высоко. Хотя на Соборе 1917—1918 гт. и на всех предсоборных совещаниях много говорилось о низком нравственном уровне в монастырях и о необходимости монастырской реформы, XIX век дал возрождение монашеского духо-вничества и старчества, одним из самых замечательных очагов которых была Оптина пустынь. Были значительные достижения и в области православного миссионерства особенно на территории Аляски, Японии, Сибири и Дальнего Востока. Хотя интеллигенция в основном оставалась чуждой или даже активно враждебной Церкви, возвращение в Церковь цвета русской философской мысли, повлекшее за собой так называемый русский религиозно-философский ренессанс, не только имело немалое духовное значение само по себе, но и положило начало притоку в Церковь представителей русской интеллектуальной элиты, хотя они а оставались меньшинством в своей среде.

Но все эти сдвиги оказались совершенно недостаточными в момент крушения империи. Не имея канонического главы (патриарха) и традиционной соборной структуры, которая обеспечивала бы двустороннюю связь центра с периферией, Церковь вступила в революцию разъединенной, а с отречением царя — формального земного главы Церкви — и обезглавленной. В условиях общего распада государственности Церковь осталась без инфраструктуры, и каждому было ясно, что виной тому монархический абсолютизм.

Антимонархические настроения выразились в отказе синодального епископата выполнить просьбу обер-прокурора — обратиться к народу и поддержать распадавшуюся монархию. Вместо этого Синод одобрил 17 марта решение великого князя Михаила передать вопрос о власти на усмотрение будущего Учредительного собрания, а 26 июля приветствовал наступивший

час всеобщей свободы России, когда вся страна ликовала по поводу радостных новых дней ее бытия 2.

Вообще настроения духовенства, особенно приходского, были в момент прихода к власти Временного правительства весьма радикальны. Уже в марте члены Думы из духовенства совместно с некоторыми светскими думскими депутатами и общественными деятелями образовали Совет по делам Православной церкви. Хотя его существование было недолгим, он успел провести ряд съездов епархиального духовенства, принимавших либеральные резолюции в поддержку Временного правительства и созыва Поместного собора. А екатеринодарский съезд высказался за выборность епископата духовенством и мирянами из числа не только монашеского, но и белого духовенства. Аналогичные съезды прошли по многим епархиям. Большинство из них приняли резолюции о ликвидации имений и раздаче земли крестьянам за исключением земель церковных. Это, кстати, противоречит утверждениям советской пропаганды о том, что народ якобы в своей массе считал духовенство паразитическим элементом. В некоторых епархиях епархиальные съезды свергли непопулярных епископов. На место их были избраны, в частности: Тихон — митрополитом Московским, Вениамин — митрополитом Петроградским, Гермоген — архиепископом Тобольским и пр.

В. Н. Львов, назначенный Временным правительством новым обер-прокурором, распустил старый Синод; из старого состава в новый попал только архиепископ Сергий (Страгородский, будущий патриарх), хотя, согласно более поздним обвинениям братьев-епископов, Сергий обещал, что в Синод, возглавляемый Львовым, он не пойдет.

Тем временем правительство дало добро на созыв Всероссийского Поместного церковного собора. Работа по подготовке Собора была возложена на Предсоборный совет духовенства и мирян, приступивший к делу в июне 1917 г. Здесь впервые и определились две противостоящие друг другу точки зрения на будущую форму церковного управления. Одна, отстаиваемая профессором Покровским, имела в виду полное отделение Церкви от государства и принятие синодально-соборной структуры церковного управления. Сторонники другой, возглавляемые князем Е. Трубецким и Сергеем Булгаковым, не подвергая сомнению самый принцип отделения, одновременно стояли за то, чтобы за православием, как за Церковью национальной, оставался особый статус — primus inter pares*; Церковь, по их мнению, столь органически срослась с народом, его культурой и государственностью, что ее уже и невозможно оторвать от общественного организма — национального государства 3.

Хотя Временное правительство откладывало решение всех принципиальных государственных вопросов и реформ до созыва Учредительного собрания, тем не менее еще до созыва Собора

* Primus inter pares (лат.) — первая среди равных.

было сделано несколько преобразований в церковно-государственной области.

Во время руководства Синодом Львовым были уволены на покой епископы, наиболее запятнавшие себя связью с Распутиным (между 6 и 20 марта ст.ст.): митрополит Петроградский Питирим и Московский Макарий, архиепископ Тобольский Варнава (с назначением на его место епископа Ге-рмогена, который был сослан по приказу Николая II за публичное выступление против Распутина) и Сарапульский Амвросий 4.

20 марта (2 апреля) Временное правительство объявляет равенство всех религий перед законом, отменяет любые религиозные и национальные ограничения*.

29 апреля (12 мая) Синод выпускает обращение к Церкви восстановить древний православный принцип выборности епископата и учреждает Предсоборный совет для подготовки Поместного собора.

20 июня (3 июля) Синод принимает "Временное положение о православном приходе" — кладется начало возрождению самоуправляемого прихода, а следовательно, и активизации мирян в Церкви. В тот же день Временное правительство отнимает у Церкви и национализирует все принадлежащие ей общеобразовательные школы — примерно 37 тыс. (не включая сюда семинарий и епархиальных училищ), — равно как и все общеобразовательные школы, находившиеся в частных руках. Это единственный акт Временного правительства, вызвавший протесты Церкви и серьезные с ней трения.

Под давлением Церкви и ввиду явной некомпетентности Львова 25 июля (7 августа) вместо него обер-прокурором назначается А. В. Карташев, известный молодой историк Церкви, человек глубоко церковный, будущий профессор церковной истории в парижском Свято-Сергиевском богословском институте.

В связи с предстоящим Собором, т.е. с выходом Православной церкви из подчинения правительству, 5 (18) августа отменяется пост обер-прокурора и Карташев назначается первым министром исповеданий в новообразованном министерстве под таким же названием. Этим постановлением Временное правительство признало положение Православной церкви в стране как "первой среди равных", что отражено в определении обязательной принадлежности министра к Православной церкви, как и его двух первых заместителей — по Православной церкви и по всем остальным исповедованиям, имеющимся в стране. Согласно этому постановлению права и функции нового министерства будут уточнены на основании решений предстоящего Собора 5.

Предсоборный совет опубликовал 10 (23) июля правила выборов на предстоящий Собор. На всеобщем приходском собрании

*Это постановление Временного правительства носит название "Об отмене вероисповедных и национальных ограничений"-.

выбираются выборщики на благочиннический съезд*: участвуют в выборах "на равных правах лица обоего пола православного исповедания"; выборщиками является весь причт прихода по должности и миряне мужского пола не моложе 25 лет, выбранные в количестве, в два раза превышающем численность причта данного прихода. Благочинническое избирательное собрание "избирает закрытым голосованием выборщиков на епархиальное избирательное собрание в количестве двух клириков (... один должен быть в сане пресвитера) и трех мирян". Епархиальное собрание "избирает закрытым голосованием пять членов Собора": двух клириков (один обязательно священник, второй может быть викарным епископом, диаконом, псаломщиком или тоже священником) и трех мирян. Епархиальные архиереи отправляются на Собор по должности.

Итак, 15 (28) августа в Москве открылся первый полноценный Поместный собор за 217 лет. Избрано на него было 564 депутата: 73 архиерея, 192 приходских клирика и 299 мирян ', довольно четко разделившихся на своего рода фракции. Левое крыло, в котором преобладало хорошо образованное, честолюбивое, преимущественно белое духовенство городов, где тон задавала церковная интеллигенция и профессура, в том числе из мирян, стремилось ослабить позиции монашества и епископата, выступая за синодальную — максимально демократическую — систему церковного управления, где простой священник имел бы такое же право голоса, что и архиерей. До революции многие из них выступали за восстановление патриаршества, видя в том способ ослабить зависимость Церкви от светской власти самодержца. С падением же монархии наиболее радикально настроенные из них встали в оппозицию патриаршеству как концепции "монархической", предпочитая ему Синод — демократически избранный и в составе архиереев, духовенства и мирян, — все с равным правом голоса.

Документы не подтверждают позднейших утверждений "обновленческих" авторов о том, что поначалу на Соборе преобладали настроения против восстановления патриаршества и "лишь большевистский переворот заставил центр Собора (т.е. умеренных) склониться вправо". В действительности такую эволюцию проделал лишь Предсоборный совет, где, по небеспристрастному свидетельству "обновленца" профессора А. И. Покровского, "даже епископы с архиепископом (Страгородским) во главе уже было похоронили эту идею"7, — но на самом Соборе по меньшей мере за семь дней до большевистского переворота уже можно было констатировать, что сторонников восстановления патриаршества было больше, нежели противников. О том, что большинство Собора занимало именно такую позицию, есть

Т. е. на собрание благочиннического округа, который объединяет несколько приходов и церквей, находящихся в территориальной близости и возглавляется назначаемым епископом благочинным.

свидетельство, датированное еще 21 октября (3 ноября) и принадлежащее такому непримиримому противнику патриаршества, как профессор Б. В. Титлинов".

Пропатриаршее большинство составляли, во-первых, консервативно настроенные делегаты, стоявшие за сильную патриархо-епископальную систему и готовые уступить рядовому духовенству и мирянам лишь право совещательного голоса, а во-вторых, умеренные, включая некоторых новообращенных интеллектуалов (как профессор Сергей Булгаков, позже принявший сан), также выступавших за восстановление патриаршества, но с сильным совещательным представительством архиереев, духовенства и мирян, которые при этом являли бы собой скорее единое целое, чем три разъединенных начала; при этом приоритет сохранялся бы за епископатом. Нужно сказать, что именно эта концепция и возобладала если не в дискуссиях на Соборе, то по крайней мере в способе организации его работы, ибо все три категории делегатов заседали совместно и имели равное право голоса; проекты постановлений и определений, однако, передавались на окончательное утверждение архиереям, заседавшим уже отдельно, при том, что они уже обсуждали данный проект и голосовали по нему на общем заседании. Если же собрание архиереев отвергало проект, он вновь передавался на общее рассмотрение и возвращался к ним же; при повторном отклонении он окончательно снимался с повестки дня9.

Среди аргументов в пользу патриаршества было и достаточно широко распространенное мнение, что Временное правительство уже в силу своего плюралистического характера может дистанцироваться от Церкви, и это еще в лучшем случае; поэтому Церкви, особенно в эти смутные времена, требуется сильное личностное начало — патриаршая власть в сочетании с соборными институтами, которые имели бы достаточно широкие прерогативы и проводили волю Церкви как единого целого10. Позиция эта возобладала уже на заседании 28 октября (10 ноября), на котором присутствовало 346 делегатов. "Обновленцы" позднее будут утверждать, что, когда патриаршая партия получила перевес, ее оппоненты покинули Собор и не принимали участия в выборах, что и облегчило избрание патриарха. Все это не совсем так. Число ушедших было невелико, и действительная проблема заключалась вовсе не в их уходе, а в низком уровне посещаемости заседаний делегатами. Например, уже на заседании 20 сентября, когда не было и речи об уходе из зала в знак протеста, присутствовало всего 419 делегатов. К 31 октября (13 ноября), когда начались выборы патриарха, присутствовало всего 3 — 4 делегата; а на последней стадии выборов численность делегатов снова увеличилась — до 364 (5 (18) ноября). Причем радикально антипатриаршая партия не могла превышать в общей сложности 60 человек, т.е. около 11 процентов от общего числа участников Собора. Большинство делегатов отсутствовало, по-видимому,

из-за реальных трудностей, вызванных нарастающей смутой, так как к февралю 1918 г. число участников сессий Собора сократилось примерно до 200".

Среди наиболее ярких сторонников восстановления патриаршества следует назвать, тогда еще архимандрита, Иллариона (Троицкого) и профессора-мирянина Сергея Булгакова. Поскольку оба были левее центра, их защита патриаршества была особенно убедительной. Илларион был известен еще до революции своими публичными выступлениями с резким осуждением Петра I и ликвидации им патриаршества, с уничтожением которого, по его словам, была уничтожена и соборность в Церкви12. Христианский социалист и бывший марксист Булгаков настаивал на особой необходимости патриаршества именно в этот момент страшного безвременья и неясного будущего. Что касается синодальной системы, то он указывал на ее неповоротливость, бюрократизм, негибкость, которые проявили себя особенно в последние годы, когда эта "обезглавленная" система оказалась, между прочим, неспособной соответственно реагировать на перспективы межконфессиональных отношений, в частности с протестантами и католиками13. Но, возможно, не меньший эффект произвели слова одного крестьянского делегата, говорившего от лица широких масс верующих крестьян: "Нет у нас больше царя-батюшки, которого мы бы любили. А потому как Синод любить невозможно, мы, крестьяне, хотим, чтобы был патриарх"14.

Собственно процедура выборов состояла из двух этапов: "В полном своем составе — архиереев, духовенства и мирян — Священный Совет выбрал троих кандидатов в патриархи. Затем — по обычаю, данному Апостолом Матфеем, — бросили жребий, который и решил, кто из троих будет патриархом"15.

Хотя в отсутствие делегатов левого направления большинство голосов собрал митрополит Антоний Храповицкий, лидер крайне правого крыла и ярый сторонник сохранения привилегий епископата, жребий пал на Тихона Белавина — митрополита Московского. Умеренный и терпимый по натуре человек, Тихон до 1907 г. несколько лет служил епископом Русской православной епархии в Северной Америке, где очень многое сделал для благо-устроения местной церкви в духе соборной идеи. Судьба сделала его патриархом, и с самого начала он столкнулся с пассивным сопротивлением справа и воинствующей оппозицией слева, вскоре вылившейся в открытый мятеж.

Собор и его деяния

В общей сложности состоялось три сессии Собора: 1-я — с 15 (28) августа по 9 (22) декабря 1917 г.; 2-я — с 20 января (2 февраля) по 7 (20) апреля 1918 г. и 3-я — с 19 июня (2 июля) по 7 (20) сентября 1918 г., когда пришлось приостановить сессию по двум причинам: большевики отобрали здание Московской духовной

семинарии, где квартировала часть депутатов Собора, а еще раньше постановлением от 23 января 1918 г. конфисковали счета я фонды Церкви в банках, равно как и всю церковную недвижимость. Тем не менее на заседании 30 августа (12 сентября) 1918 г. было решено собраться снова весной 1919 г., поручив патриарху в свое время назначить точную дату16. Но дальнейшая разруха, рост гонений на Церковь и развитие гражданской войны сделали созыв дальнейших сессий в 1919 и в 1920 гг. невозможным, даже если бы и удалось наскрести для этого средства.

Таким образом, не вся программа Собора была доведена до конца. Собор завершил работу и выпустил окончательные документы по таким вопросам, как: уставы новой соборной структуры всей Церкви — от патриарха и учреждений патриархии до монастырей и самоуправляющихся приходов, с предоставлением на всех уровнях широкой инициативы снизу и выборного начала (кстати, моделью для нового приходского устава послужил устав, разработанный в правление патриарха Тихона епископом Алеутским и Североамериканским для приходов в Америке)17. Согласно соборному определению, Поместный собор епископов, клириков и мирян — "высшая власть — законодательная, административная, судебная и контролирующая", созывается периодически. Патриарх, по уставу, первый среди равных в высшей церковной иерархии, председательствует на Соборе, а также на сессиях Священного синода и заседаниях Высшего церковного совета. Синод должен был состоять из тринадцати членов в следующем составе: председательствующий патриарх и митрополит Киевский как постоянные члены, шесть архиереев, избираемых соборами на трехлетний срок, и пять — вызываемых Синодом из епархий на год. Административно Церковь разделялась на пять митрополичьих округов с митрополитом во главе; округа делились на епархии; пять вызываемых Синодом ежегодно сменяемых епископов и должны были представлять эти округа. В ведение Синода были также переданы вопросы, относящиеся к вероучению, церковной дисциплине и управлению делами Церкви. Вопросы же социального характера — связанные со светским правом, благотворительностью и т.п. — были переданы Высшему церковному совету. Оба органа должны были работать в промежутках между соборами, по-своему ограничивая прерогативы патриарха. Предусматривалось даже дисциплинарное воздействие на патриарха вплоть до отрешения его от престола; правомочия на этот счет закреплялись за советом архиереев в полном его составе, созываемым по решению совместного заседания Синода и Высшего церковного совета18.

Хотя Собор в основном принял восстановленный Синодом 29 апреля 1917 г. древний принцип выборности духовенства, сделал он это после больших споров и с оговорками. Что касается епископата, то вышеупомянутое постановление осталось в силе только с одной оговоркой, предложенной "Комиссией о "большевизме" в Церкви": "В случае учинения... насилия над...

епископом и в особенности в случае насильственной смерти епископа, епархия... лишается права избрания епископа. Примечание: Епископ остается на кафедре, если канонический суд не усмотрит в его деяниях вины..." 19

Гораздо больше споров вызвал вопрос о выборных пресвитерах. Критика сводилась к следующему: а) выборный священник не имеет мужества противостоять большевиствующим мирянам; б) при бунтарских настроениях 1918 — 1919 гг. прихожане будут выбирать себе подобных; в) Христос отбирал себе апостолов, а не они выбирали большинством голосов; г) прихожане будут выбирать себе подобных недоучек или людей вообще без образования, а теперь, как никогда, требуются образованные пастыри. Приводились конкретные примеры, в частности: изгнание прихожанами старого священника, прослужившего на приходе несколько десятков лет, по обвинению в контрреволюции за то, что он с амвона зачитывал послания Собора и патриарха Тихона. Интересно выступление архиепископа Кирилла (будущего Казанского митрополита и кандидата в патриархи, расстрелянного в конце 30-х гг.) против выборов приходских священников. Он ссылался на слова архиепископа Новгородского конца XV в. о том, что прихожане присылают на рукоположение совершенно безграмотных кандидатов. Кирилл считает, что в этом плане ничего не изменилось.

Наиболее яркими высказываниями в защиту выборного духовенства были выступления нижегородского крестьянина Надеждина и священника Альбицкого. Альбицкий напомнил о провале тезиса правительства Николая II — сначала успокоение, потом реформы: "Двенадцать лет ждали успокоения и дождались. Так же будет, если не дадим права прихожанам выдвигать своих кандидатов в священники и иметь право одобрения кандидата от епископа". Альбицкий указал, что лучшие страницы русской церковной истории связаны с выборным началом: и патриарх Гермоген, и Минин. Ошибки могут быть при любой системе, но при выборности священник — свой. А священник Иваницкий добавил, что необходимо восстановить единство Тела Христова, что при бюрократическом начале и власти секретарей единство невозможно. После этих прений Собор принял поправку юриста Кузнецова и епископа Серафима: избрание и назначение на священство и церковно-служительские должности принадлежит епархиальному архиерею, который при этом принимает во внимание и кандидатов, о коих ходатайствует Приходское Собрание.

Но и эта формула не удовлетворила митрополита Антония (Храповицкого), который утверждал, что при тогдашней атмосфере в стране епископ не решится перечить народу, а народ будет выдвигать себе подобных; в то время как нужны именно не подобные: на приход, страдающий от пьянства, нужен священник с большим опытом борьбы с пьянством, на нравственно-распущенную и опустившуюся общину нужен стойкий борец за нравственную чистоту и сам с кристальной репутацией. И вот,

считает митрополит Антоний, только епископ, наделенный полнотой власти, сможет делать такие назначения. В выступлении 'митрополита Антония много противоречий. Во-первых, где гарантия, что сам епископ будет образцом и пастырства, и ума, чтобы делать такие идеальные назначения? Во-вторых, Антоний, с одной стороны, говорит о необходимости просвещенных пастырей и сетует, что прихожане будут выбирать не по этим критериям, а с другой — тут же говорит, что кандидатов в священники с оконченным семинарским образованием почти нет, так как с дипломом в священники идти не хотят, а идут недоучки*.

Тем не менее Собор оставил эти соображения без последствий, и вышеприведенная формулировка вошла параграфом 15 в Приходской Устав20.

Другие важные постановления Собора по вопросам церковного права касались проповеди, монашества и статуса женщины в Церкви. Постановлялось читать проповедь на всех богослужениях, а не только по воскресным дням и великим праздникам, как то было до революции. Проповедническая миссия возлагалась не только на епископов и священников — деятельному распространению слова Божьего отныне должны были служить и церковнослужители низшего ранга, а также прихожане — наиболее подготовленные и преданные делу Церкви. Поощрялось использование местных языков. При этом специально подчеркивалось, что в условиях светского, атеистического государства проповедь должна иметь самый просвещенный характер.

Решениями о монашестве Собор восстановил автономию и внутренне демократический строй жизни монастыря, а также возложил на него новую, более важную миссию в делах церковного просвещения и обучения. Помимо прочего, речь шла о необходимости специальных академий и школ для монашествующих. Чтобы монастырям было легче сноситься и сотрудничать друг с другом, предполагалось периодически накануне Всероссийских соборов проводить съезды представителей монастырей. Монашествующие богословы объединялись во Всероссийское монастырское братство церковного просвещения; для встреч и работы этого братства предполагалось отвести несколько монастырей21.

Очень интересной была дискуссия по вопросу о роли и правах женщин в деятельности Церкви. Проект отдела, рассматривавшего вопрос о роли женщин в Церкви, предлагал предоставить

* Кстати, в ходе прений было указано с похвалой, что епископ Уфимский Андрей (князь Ухтомский, который позднее перейдет к староверам) ввел выборность духовенства еще в 1916 г. Аргументы против выборности приходских священников больше всего опирались на то, что террор свидетельствует о неготовности русского народа взять на себя ответственность за выбор своих пастырей. Таковы были аргументы архиепископа Кирилла, будущего главного кандидата в патриархи, который погибнет в гулаговских застенках мученической смертью. Характерно, что и архиепископ Кирилл, и патриарх Тихон, и другие "едущие представители Церкви обвиняли русский народ, и призывали только, И именно свой, народ к покаянию! См., напр., "Деяния" 28 февраля (13 марта) «-М8 г.

женщинам возможность участвовать с полными правами в приходских и епархиальных собраниях, исполнять должности псаломщиц и церковных сестер с разрешением входить в алтарь и даже восстановить древний чин диаконис. За восстановление диаконис очень убедительно выступил профессор Московской духовной академии Громогласов, член Предсоборного и Высшего церковного советов. Он указал, что в Византии диаконис рукополагал епископ, произнося молитву: "Божественная благодать всегда немощная, врачующая", "возлагал на шею диаконисы орарь... препоясывая крестообразно... во время Св. Причащения диакониса причащалась Св. Таинства сейчас же после диакона, а по окончании причащения епископ передавал ей чашу и она ставила ее на Св. Трапезу". Что касается вхождения в алтарь, то Громогласов ссылается на канон (69-е правило VI Вселенского собора*), запрещающий вход в алтарь вообще мирянам. Практика же оказалась другой, но нет канона, запрещающего вход в алтарь именно женщинам. Далее, опираясь на цитаты, он указывает, что диакониса официально считалась членом клира. Членами клира являются и псаломщики.

Тем не менее было принято компромиссное решение, буквально на последнем заседании Собора, 7(20) сентября 1918 г. Определение дает женщинам право, сверх занятия должностей церковных старост и полноправного участия в приходских собраниях и советах, также:

1. а) участвовать в Благочиннических и Епархиальных собраниях;

б) занимать должности во всех епархиальных просветительных, благотворительных, миссионерских и церковно-хозяйствен-ных учреждениях, за исключением Благочиннического и Епархиального советов и учреждений судебных и административных.

2. В исключительных случаях допускать женщин к исполнению должности псаломщика со всеми правами и обязанностями псаломщиков, но без включения в клир22.

Учитывая неопределенность положения и неизвестность будущего, Собор в течение 1918 г. принял ряд экстренных постановлений.

Патриарху предписывалось собрать следующий Собор не позже 1921 г., т.е. устанавливались как бы сроки: не меньше одного Поместного собора в три года. В течение этого трехлетнего срока члены Собора сохраняют за собой полномочия соборян и, как таковые, имеют право участвовать в епархиальных, уездных и окружных собраниях. В свою очередь патриарх имеет право в любое время до избрания нового Собора созывать Священный собор в его нынешнем составе23.

Кроме того, патриарху было дано Собором право, на случай невозможности созывать Собор или даже Синод, управлять Церковью единолично. Ему также было поручено при роспуске Собора составить завещание, в котором указать трех лиц по нис-

* VI Вселенский собор (III Константинопольский) состоялся в 680—681 гг.

ходящей предпочтения, которым следует стать местоблюстителями патриаршего престола в случае, если внешние условия лишат патриарха возможности выполнять свои функции или в случае его смерти и невозможности созвать Собор для избрания нового патриарха. Имена кандидатов в местоблюстители должны быть тайной и пребывать в запечатанном виде до смерти или выбытия патриарха со своего поста24.

Рассчитывая собраться на следующую сессию в 1919 г., Собор определил следующие еще не рассмотренные или не окончательно решенные темы для обсуждения и принятия по ним решений. По этим темам были внесены доклады на последнее, 170-е соборное деяние, 7 (20) сентября 1918 г. Из этого списка мы перечисляем только те, по которым не было Собором принято никаких решений, или совсем не обсуждавшиеся за недостатком времени, но представлявшие значительный интерес:

Об учреждении Патриаршей палаты церковного искусства Об основных положениях Библейского совета при Высшем церковном управлении (ВЦУ)

Об устройстве Православной церкви в Финляндии О Грузинской автокефалии О Церковно-издательском отделе

Об уставе устройства церковного суда и судопроизводства О расторжении освященных Церковью браков Об уставе православных академий и о высшей церковно-богословской школе

О старом и новом календаре для Церкви О внешкольном религиозном просвещении народа О правовом положении духовенства в русском государстве Об образовательном цензе русского духовенства О восстановлении чина диаконис.

Всего предстояло рассмотреть 23 доклада, представленных 23 Отделами Собора, которые и разрабатывали проекты определений и постановлений, вносимые затем на пленарные заседания Собора23. Был среди этих отделов и Отдел Богослужения, проповедничества и храмов, который выполнил свою функцию по определению о проповедничестве и подготовил доклад о календаре, но которому предстояло разработать тему о литургических реформах, в том числе и по вопросу литургического языка. Несомненно, продлись Собор еще на 1919 г., Церковь вступила бы в наш бурный XX в. "во всеоружии", не "пережитком отсталого царизма", как ее представляла богоборческая пропаганда, а живым динамичным организмом, непоколебимым в своих веручительских основах, но откликающимся на требования века, отвечающим духовным запросам и понятиям современного человека. Именно такого оживления и "омоложения" Церкви новые власти не желали допустить и не допустили, не дав Собору возобновить свои сессии, лишив Церковь и имущества, и всех прав в обществе и подсовывая "обновленчество" вместо обновления. Но об этом речь пойдет ниже.

Собор и украинский вопрос

В марте 1917 г. на Украине возникла Украинская центральная рада, или Национальный украинский совет, который сначала объявил об автономии, а в январе 1918 г. и о независимости Украины; параллельно этим политическим стремлениям проявлены на Украине и аналогичные церковные стремления. Они приняли две формы: за автономную Украинскую православную церковь в составе Всероссийской и за полную автокефалию. Центральная Рада, а затем и петлюровская Директория, естественно, поддерживали автокефалистов, которые еще весной 1917 г. образовали Церковный украинский комитет, стремившийся всячески обособить Православную церковь на Украине от Русской православной церкви и от московского Собора. В ноябре 1917 г. этот Комитет преобразовался в Церковную Раду (Церковный совет), которая сразу же наметила своей целью созыв Поместного Всеукраинского Собора. На московском Соборе к идее созвать особый Украинский собор отнеслись положительно, "лишь бы он был созван по благословению патриарха"26.

И это несмотря на то, что с самого начала в Киеве сложились нездоровые отношения между новыми церковными органами, в том числе Церковным советом и митрополитом Владимиром*. Согласно докладам Церковного совета, митрополит Владимир отказывается признавать этот или какие-либо другие новые церковные органы, "травит комиссара от духовенства священника Ф. И. Поспеловского" и заявляет, что никаких новшеств и новых органов он не допустит до созыва московского Собора и принятия там соответствующих решений27. Характерен доклад об обстоятельствах убийства митрополита Владимира, сделанный на московском Соборе архимандритом Матфеем, ездившим в Киев для расследования дела. Из него явствует, что покойный митрополит не желал признавать украинофильской церковной партии, а именно украинофилы составляли большинство монахов Киево-Печерской лавры, где он проживал. Монахи выбрали новый состав духовного собора, который митрополит отказался признать. Монахи хотели снять наместника Лавры о. Амвросия, который и сам соглашался уйти на покой, но митрополит этого не допустил. Возвращающегося с московского Собора в декабре 1917 г. Владимира в Киеве никто не встретил, так как он отказывался признавать Церковную Раду, в отличие от архиепископа Евлогия Волынского**, который наряду с некоторыми другими архиереями признал Раду "правомочным органом церковной

* Владимир (Богоявленский Василий Никифорович, 1848—1918) — митрополит Киевский и Галицкий; убит при невыясненных обстоятельствах в Киеве, вблизи Киево-Печерской лавры.

"Евлогий (Георгиевский Василий Семенович, 1868—1946) — архиепископ с 1912 г.; управлял Холмской и Волынской епархиями; член государственной Думы 2-го и 3-го созывов; эмигрировал из России в 1919 г.; митрополит Западноевропейский; умер и похоронен в Париже.

власти на Украине" — без согласия митрополита Владимира. Последний заявил, что он скорее умрет, чем пойдет на компромиссы, в которых обвинил Евлогия и других духовных лиц. 26 января (8 февраля) 1918 г. вооруженная банда, ночевавшая до этого в монастыре, сделала у митрополита обыск и на глазах у всех монахов увела его за угол монастыря, где и расстреляла. Никто из монахов и из группы богомольцев в 100 — 200 человек, видевших это, не вмешался, не поднял тревоги, никто и не обеспокоился долгим отсутствием митрополита; и только на следующий день одна богомолка сообщила монахам, что тело митрополита лежит у монастырской стены. Большевики поспешили уведомить монахов и Церковь, что они никакого отношения к убийству не имели 2в. Этот эпизод свидетельствует, конечно, о серьезных трениях и недовольстве в украинской церковной среде того времени.

Несмотря на все эти трения, патриарх дал свое благословение и направил на Собор в Киеве депутацию во главе с митрополитом Платоном (Рождественским)*. Украинский собор открылся 7(20) января 1918 г. С вступлением в Киев большевиков 9(22) февраля Собор начал распадаться — многие его участники разбежались, — но голосование в этом уменьшенном составе дало большинство все же автономистам, а не автокефалистам. Сессия была прервана.

Возобновился Собор уже после немецкой оккупации 7(20) июня 1918 г., теперь под председательством нового Киевского митрополита Антония (Храповицкого), назначенного туда патриархом и московским Собором после убийства митрополита Владимира.

Активным участником этого возобновленного Собора был и архиепископ Евлогий Волынский (Георгиевский), будущий экзарх Московского патриарха в Западной Европе. Несмотря на то что и эта сессия Собора была созвана Всеукраинской Церковной Радой, которая вела на Соборе усиленную борьбу за полную автокефалию, автономисты победили 250 голосами против 80.

9 (22) июля Собор принял Положение о временном высшем управлении Православной церкви на Украине "на началах автономии... в канонической связи с патриархом Всероссийским", за которым оставляются следующие права:

утверждать и благословлять Киевского митрополита; принимать жалобы на последнего, обладая правом высшего апелляционного суда над епископами украинских епархий; благословлять созыв церковных соборов на Украине; утвердить Положение об управлении Православной церкви на Украине. "Имя патриарха Всероссийского возносится за богослужением во всех храмах Православной церкви на Украине".

* Платон (Рождественский Порфирий, 1866—1934) — архиепископ Алеутский и Североамериканский с 1907 г.

Все остальные функции и права возлагаются на внутренние украинские церковные органы: Священный собор всех православных епископов украинских епархий и Высший церковный совет. "Высшим органом церковной... власти является Украинский церковный собор", который созывается не реже одного раза в три года.

Всех украинских епископов, кроме митрополита Киевского, "утверждает Священный собор украинских епископов", который собирается не реже одного раза в год. Высший церковный совет при митрополите Киевском состоит из трех епископов (помимо митрополита), четырех клириков (из коих один — псаломщик) и шести мирян. Клирики и миряне избираются в Совет на Украинском церковном соборе сроком на три года.

Собор епископов ведает вопросами вероучения, богослужения, церковного управления, суда и дисциплины.

Высший церковный совет ведает внешней стороной жизни Церкви: административной, хозяйственной, школьно-просветительной, церковно-правовой, ревизионной деятельностью.

Оба органа подотчетны Всеукраинскому собору духовенства и мирян.

Отношения с Державой Украинской поддерживаются с церковной стороны митрополитом Киевским, как полномочным представителем Церкви, а со стороны Державы Украинской — министром вероисповеданий, "который должен быть православной веры".

"Все постановления Всероссийского Церковного Собора и Святейшего Патриарха должны быть безусловно обязательны для всех епархий Украины" 29.

7 (20) сентября, т.е. в последний день заседаний московского Собора, было одобрено украинское Положение, признана автономия Украинской православной церкви (УПЦ) и "Определение Священного собора Православной Российской Церкви... о Высшем управлении Православной Церкви на Украине". Оно в основном повторяло украинское Положение с некоторыми уточнениями, как-то: "Автономия Украинской Церкви простирается на местные церковные дела... и не простирается на дела общецерковного значения". И далее:

"Епископы и представители клира и мирян Украинских епархий участвуют во Всероссийских церковных соборах... Митрополит Киевский, по должности, и один из архиереев Украинских епархий, по очереди... участвуют в Священном Синоде".

"Святейший Патриарх может посылать своих представителей на Украинский Собор"30.

Если взглянуть на эти оба документа глазами историка конца XX в., то вряд ли можно назвать статус УПЦ, вытекающий из них, настоящей автономией, особенно если сравнить их, например, с современной автономией Православной церкви в Финляндии или Японии, где только национальный глава Церкви должен быть подтвержден и одобрен соответствующим патриархом. В вышеприведенных же (в сокращении и переложении) документах слова об обязательности для всех епархий Украины всех постановлений Всероссийских собора и патриарха, казалось бы,

перечеркивают предшествующие утверждения о независимости и самостоятельности УПЦ в своих внутренних делах. Ведь патриаршие постановления могут касаться и внутренних дел УПЦ! Если учесть, что одновременно Собор постановил разделить всю Церковь на самоуправляющиеся митрополичьи округа, то, пожалуй, автономия УПЦ отличается от предполагавшихся округов лишь тем, что для нее было выработано два определенных документа (в отношении митрополий таковых уточнений выработано не было), да еще тем, что в УПЦ допускалось использование украинского языка в богослужении. Но на местных языках давно уже служили в Сибири, в Казанской и Финляндской епархиях и т.д.

Однако историк должен уметь переноситься умом в ту эпоху, о которой идет речь. И если мы сравним эти постановления с той жесточайшей централизацией, в которой Церковь жила предыдущие два века, и с тем никому не подотчетным контролем сверху, которому Церковь и все ее служители должны были подчиняться, то соборные постановления, в частности решение о самом принципе автономии УПЦ, выглядят прямо-таки революционно.

Недаром видный восточногерманский богослов и историк Церкви Гюнтер Шульц говорит, что в свое второе тысячелетие РПЦ вступила Собором 1917— 1918 гг., а не формальной датой 1988 г. И решения и постановка самих вопросов (например, о диаконисах, церковных проповедницах и пр.) на Соборе во многом опережали весь остальной христианский мир. И поэтому, говорит профессор Г. Шульц, теперь, после всех гонений, сделавших невозможным осуществление большинства постановлений и предложений Собора, для того чтобы войти в свое второе тысячелетие, современной РПЦ надо всего лишь вернуться к Собору 1917— 1918 гг., подтвердить и принять к действию все его основные постановления, начать жить жизнью, предусмотренной этими постановлениями, и разрабатывать те вопросы повестки московского Собора, которые он не успел довести до конца31.

Помехой, остановившей деятельность Собора и сделавшей невозможным выполнение его решений, явилось, конечно,.ленинское государство. И поэтому теперь нам предстоит кратко рассмотреть взаимоотношения Собора и зарождающегося ленинского государства.

Собор и ленинское государство

Находясь в плену марксистских представлений, согласно которым религия есть не более чем надстройка над неким материальным базисом, Ленин первое время был всецело убежден в том, что он разом покончит с церковью одним ударом — попросту лишив ее собственности. По Декрету о земле от 8 ноября Церковь в целом, а вместе с нею и приходское духовенство лишались прав собственности на землю. За ним 4 (17) декабря следует декрет о земельных комитетах, по которому все сельскохозяйственные

земли, "включая и все церковные и монастырские, отбирались в руки государства". Как указывает А. В. Карташев, никаких предварительных переговоров с Церковью перед изданием этого декрета не было.

11 (24) декабря 1917 г. появляется декрет о передаче всех церковных школ в Комиссариат просвещения, т.е. лишение Церкви всех семинарий, училищ, академий и всего связанного с ними имущества.

18 (31) декабря аннулируется в глазах государства действенность церковного брака и вводится гражданский".

Затем в январе 1918 г. публикуются тезисы Декрета об отделении церкви от государства и школы от церкви, окончательная версия которого станет известна под названием Декрета 20 января (1918 г.). На это реагирует Вениамин, митрополит Петроградский*. В письме Совнаркому от 10 (23) января он предупреждал, что опубликование такого декрета вызовет бунты и кровопролития. По-видимому, с того момента советские власти занесли митрополита в свой черный список. О такой "дерзости" митрополита помнили еще и через двадцать лет, когда известный тогда антирелигиозный автор Ф. Мегружан назовет это письмо попыткой "шантажировать Совет Народных Комиссаров"33.

В 1918 г. посыпался ряд декретов и постановлений, направленных на удушение Церкви. Самый важный из них — это, конечно, уже упомянутый Декрет 20 января (2 февраля н.ст.), который лишал Церковь всего имущества, движимого и недвижимого, и права владеть им. При этом прекращались всякие государственные субсидии церковным и религиозным организациям. Отныне религиозные общества могли получить необходимые для совершения богослужения здания и "предметы" не иначе как на условиях "бесплатного пользования" и с разрешения местной или центральной властей. При этом, однако, полученное Церковью "в бесплатное пользование" имущество подлежало налогообложению (по статьям, предусмотренным для частного предпринимательства!).

Во исполнение декрета у Церкви сразу же было отобрано без малого шесть тысяч храмов и монастырей — как "особо ценные -памятники" истории или архитектуры, подлежащие переходу "под охрану государства". Были закрыты и все банковские счета религиозных ассоциаций.

Декретом от 20 января, кроме того, запрещалось "преподавание религиозных вероучений во всех государственных и общественных, а также частных учебных заведениях, где преподаются общеобразовательные предметы": "Граждане могут обучать и обучаться религии (только) частным образом". Понятие "граждане", естественно, было отнесено лишь ко взрослым людям. Все

* Вениамин (Казанский Василий Павлович, 1874—1922) — митрополит Петроградский и Гдовский. В июне 1922 г. был арестован по делу о сопротивлении изъятию церковных ценностей и расстрелян. Реабилитирован в 1991. Канонизирован РПЦ.

церковные и религиозные общества были подчинены общим положениям о частных обществах и союзах (но не общественных организациях) и лишены каких бы то ни было прав на "принудительные взыскания сборов и обложений", равно как на наложение мер принуждения или наказания в отношении своих членов. Поскольку отныне в качестве договаривающейся стороны при получении в пользование молитвенных домов рассматривались лишь группы мирян, духовенство, включая патриарха и епископов, юридически оказывалось не у дел; власть епископа над паствой теперь всецело^ определялась доброй волей верующих и мерой их готовности исполнять преподанные им наставления и указания, в силу чего указания эти приобретали некий просительный характер. Сама ситуация несла в себе приглашение к конфликту, к расколу, который и не заставил себя долго ждать.

Декрет 20 января — классическое свидетельство попытки Ленина дословно следовать заветам Марксова учения о религии как духовной надстройке на материальном базисе. Следует убрать этот базис — имущество и средства доходов Церкви, — и Церковь отомрет сама по себе. К этой же категории относится зачисление духовенства в число лишенцев, которые при карточной системе эпохи военного коммунизма обрекались на голодную смерть, если бы не помощь верующих.

Когда к 1921 г. становится ясно, что Церковь отмирать не собирается, начинают применяться уже меры прямого централизованного преследования, о которых будет сказано позже. А пока, 6 (19) апреля 1918 г., советская печать оповестила об открытии специальной ("ликвидационной") комиссии при наркоме юстиции для проведения в жизнь Декрета от 20 января для упорядочения деятельности местных властей в этой сфере и выяснения осложнений с Церковью. Но, по-видимому, реально эта комиссия была создана гораздо позже, так как еще 6 (19) марта депутации от Собора, прибывшей в Совнарком, чтобы заявить протест Церкви против Декрета 20 января, было заявлено, что "для подробного выяснения границ и способов осуществления декрета будет создана Комиссия с участием представителей всех вероисповеданий". Как подчеркивается в Заявлении Собора по этому поводу, ни в какие совещательные комиссии церкви приглашены не были. Вместо этого появились дальнейшие постановления: "об изнесении всех священных изображений из школьных зданий... запрещение преподавания Закона Божьего... об отнятии всех духовно-учебных заведений... о привлечении всех священнослужителей и монахов в тыловое ополчение... об упразднении всех церквей при государственных и общественных учреждениях". И, наконец, постановление наркома юстиции о порядке проведения в жизнь Декрета об отделении церкви от государства и школы от церкви от 30 августа 1918 г. н.ст.34

Итак, мы видим, что Собор, Церковь не уклонялись от социальной ответственности. Собор вступал открыто в противоборство с наступлением нового государства на Церковь. Церковь не

могла быть положительно расположенной к политическому строю с программой уничтожения религии на его знаменах. Противостояние Церкви было упреждающей и защитной реакцией на наступление государства и насилие его над Церковью. Но это не равнозначно априорной враждебности Церкви по отношению к этому новому государству, которую приписывали ей советские авторы15. Были отдельные резкие выступления на Соборе, но политика Собора, его решения и постановления фактически всегда сохраняли политический нейтралитет, стремились к обретению модуса вивенди, способа сосуществования с новым строем, позволяя себе только моральные суждения и осуждения отдельных действий. Достаточно пристально посмотреть на все постановления Собора, имевшие какое-либо отношение к политике, чтобы в этом убедиться.

Еще до прихода к власти большевиков Собор решает не участвовать в сиюминутной политической борьбе, отказавшись 30 сентября (13 октября) послать делегатов на петроградский "Предпарламент", созванный Керенским. 8 (21) октября Собор выпускает послание "против разграбления чужих, в том числе церковных, имуществ"36.

2 (13 ноября), к концу восстания московских юнкеров, Собор обращается к обеим сторонам с призывом не мстить, прекратить кровопролитие и проявить милосердие к побежденным.

11 (24 ноября) Собор принимает решение об отпевании погибших с обеих сторон и обращается ко всему русскому народу покаяться в грехе братоубийства, пророчески предупреждая, что мировое братство не построить путем всемирного междоусобия37.

Чтобы доказать априорно антисоветскую установку патриарха Тихона, и присяжные атеистические авторы, и крайне правые зарубежные карловчане указывают на знаменитую анафему 19 января 1918 г., которую и те и другие называют анафемой большевикам и советской власти. Но в этом соборном послании нет ни единого слова ни о большевиках, ни о советской власти. Вот главные места из него:

Ежедневно доходят до нас известия об ужасных и зверских избиениях ни в чем не повинных... людей.

Опомнитесь, безумцы, прекратите ваши кровавые расправы...

Властью, данною нам от Бога, запрещаем вам приступать к Тайнам Христовым, анафематствуем вас, если только... хотя по рождению своему принадлежите к церкви Православной...

Кого же Собор отлучает здесь от Церкви? Да всех, кто терроризировал население. Тут и банды дезертиров, называвшие себя большевиками, тут и анархисты Махно и Григорьева, тут и большевистские комиссары на местах, тут и молодчики из ЧеКа; а в ходе гражданской войны немало зверств будет совершено и отдельными головорезами и карательными отрядами белой армии, особенно в Сибири. Какова прямая ответственность центрального ленинского советского правительства в звер-

ствах на местах, предстоит выяснить историкам. Но факт тот, что послание реагировало непосредственно на зверства и террор, и было бы противоестественно, если бы Церковь Христова Не протестовала против убийств и надругательств как над отдельными людьми, так и над Церковью и ее служителями.

Далее, это же послание обращалось к верующим — встать на защиту Церкви, но не при помощи оружия, а покаянием:

архипастыри, пастыри, сыны мои и дщери о Христе: спешите с проповедью покаяния, с призывом к прекращению братоубийственных распрей... устрояйте духовные союзы... которые силе внешней противопоставят силу своего святого воодушевления...3*

Итак, речь идет только о духовной борьбе, об активизации мирян в защите их церквей. Ведь в тот же день была, например, в Петрограде попытка Красной гвардии захватить Александро-Невскую лавру, причем был убит совершенно безоружный священник Петр Скипетров. Попытка не удалась, так как монахи ударили в набат и стеклась огромная толпа верующих, предотвратившая своей массовостью акцию Красной гвардии39.

На другой день в "Известиях" был напечатан Декрет об отделении церкви от государства и школы от церкви. Как мы уже отмечали, декрет не был ответом на патриаршее ана-фематствование, так как тезисы его были опубликованы 24 днями раньше.

Характерно для нравственной личности патриарха, что это воззвание с анафематствованием он выпустил между сессиями Собора, чтобы взять всю ответственность за него на себя, не перекладывая ее на остальное духовенство и мирян и, по возможности, уберегая их от прямых преследований со стороны властей*. Но Собор, собравшийся на очередную сессию 20 января (2 февраля), оказал полную поддержку посланию (воззванию) патриарха; а участник Собора Карташев пишет, что оно вызвало большой подъем среди верующих, услышавших наконец решительный и самостоятельный голос Церкви, нравственное и организационное ее руководство для пастырей и паствы на новые времена40, что, в частности, было продемонстрировано во время приезда патриарха в Петроград; его здесь ожидала какая-то совершенно необыкновенная демонстрация преданности: непрерывная цепочка людей, стоящих на коленях, протянулась вдоль всего пути его следования от вокзала до Казанского собора. Все это дало патриарху мужество напрямую выступить и с обращением лично к Ленину — в связи с первой годовщиной Октябрьской революции; в нем, перечислив деяния

* Профессор И. М. Громогласов касается вопроса, почему патриарх решил обнародовать это послание самостоятельно, без Собора. Он считает, что "Святейшему Патриарху было угодно принять лично на себя все последствия, какие могут произойти в связи с его посланием". Тот же Громогласов обрывает выступление на Соборе священника Востокова, который взывает к восстановлению монархии. Громогласов замечает, что для Церкви суть не в том, будет ли -земной царь или президент, а в том, "чтобы был Небесный Царь — Христос".

большевистского режима, патриарх потребовал прекратить кровопролитие и положить конец преследованиям за веру. Власти ответили новым ударом: в течение 1918 — 1920-х гг. были убиты по меньшей мере двадцать восемь епископов, тысячи священников были посажены в тюрьмы или также убиты; а число мирян, заплативших жизнью за защиту интересов Церкви или просто за веру, по дошедшим до нас сведениям, составило двенадцать тысяч. Самого патриарха власти после долгих дискуссий решили пока не трогать, тем более что он находился под круглосуточной охраной добровольно сформировавшихся и невооруженных, но от этого не менее надежных отрядов верующих, — однако, он был как "буржуазный элемент", лишен пайка, но и здесь верующие взяли на себя заботы о его обеспечении. У Церкви были отобраны типографии, ряд храмов и монастырей.

Но вернемся к теме политического нейтралитета Церкви в гражданской войне. Он выражается, прежде всего, в повторных призывах ко всем сторонам к милосердию, прекращению братоубийственной войны. Таково обращение 15 марта н.ст. В эти же дни патриарх категорически отказывает тайному посланцу белых генералов князю Григорию Трубецкому дать даже тайное благословение белой борьбе, даже благословение лично белым генералам. Патриарх отказывается благословлять братоубийство, от кого бы оно ни исходило, разделять паству, которая была в рядах всех воюющих сторон41.

Против оппортунизма Церкви говорит и реакция Собора на вести об убийстве большевиками Николая II. Решение служить по нему панихиды — на Соборе и по епархиям — было принято не без споров. Некий священник Филоненко опасался реакции большевиков, которые-де обвинят Церковь в монархизме. На что ему было отвечено: а) Николай II был членом Церкви и главой православного государства; долг Церкви почтить заупокойной молитвой своего духовного сына;' б) если Церковь этого не сделает, то те же большевики обвинят Церковь в оппортунизме и беспринципности; 25 лет провозглашали его помазанником Божьим, а тут отвернулись42.

Собор не замалчивал гонений по отношению к Церкви, духовенству, верующим и вообще к населению страны. 5 (18) апреля 1918 г. Собор издал определение "О мероприятиях, вызываемых происходящим гонением на Православную церковь". Эти мероприятия включают повсеместные моления за гонимых, установление дня 25 января ст.ст. как дня всех новых исповедников и мучеников (неправильно этот день назван днем убийства митрополита Владимира Киевского, на самом деле убитого 26 января) и пр. Но он всегда и последовательно стремился к миру, к установлению нормальных, взаимно лояльных отношений с новой властью. Патриарх признал ее "высшим нашим правительством" даже в слове на заупокойной литургии по Николаю II, назвав, однако, убийство им царя "ужасным делом". В этом же ключе, в надежде на умиротворение, патриарший Синод незадолго до

закрытия Собора протягивает власти руку в следующих словах: "...наш российский [а не "жидо-масонский", как модно утверж- -tv дать в России 90-х гг.! — Д.П.] коммунизм, будучи духовным / явлением антихристианской сущности, исповедуется и проводится в жизнь людьми... еврейского, насыщенного преданиями христианства, духовного воспитания", т.е. и его почва является почвой "общечеловеческой нравственности и культурности", которой чужды по духу "последние приказы власти к захвату... "? заложников... массовому их расстрелу без суда, [которые] возвращают... из крещеной культурной Европы куда-то в уЛ_/ Африки". И Синод призывает Совнарком "отменить действие данной инструкции"43. Как видим, тут явствует признание Церковью советской власти как своей власти, по отношению к которой Церковь использует свое древнее нравственное право "печа-лования".

Окончательно и определенно эта позиция гражданской лояльности Церкви по отношению к новой власти высказана в патриаршем послании от 8 октября н. ст. 1919 г., которое является в то же время ярким доказательством того, что, осуждая братоубийство, патриарх не разделял людей на белых, красных, зеленых. Заявляя о лояльности Церкви к советской власти, патриарх говорит, что Церковь не может благословлять никакое иностранное вмешательство в судьбы России, ибо "никто и ничто не спасет Россию от нестроения... пока сам народ не очистится в купели покаяния от многолетних язв своих... не "возродится духовно в нового человека". Послание решительно запрещает духовенству встречать белых колокольным звоном и молебнами, показывать свое предпочтение той или иной из борющихся сторон.

Это послание опровергает также ходячее определение патриарха Тихона как оппортуниста-перестройщика. Ведь оно было составлено в момент апогея наступления войск генерала Деникина, которые находились уже между Курском и Тулой, и в Москве ожидали их прихода со дня на день. Именно этот момент избрал патриарх, чтобы сделать принципиальное заявление о позиции Церкви: "несть власти, аще не от Бога", с одной стороны, а с другой — "Церковь не связывает себя ни с каким определенным образом правления, ибо таковое имеет лишь относительно историческое значение"44.

Фактически патриарх и Собор только дважды выступили с непосредственной критикой действий советского правительства. Во-первых, это послание, осуждающее Брестский мир как измену. Но, как известно, даже в ленинском ЦК большинство сначала голосовало против этого мира. Так что в связи с посланием от 18 марта н.ст. патриарха Тихона можно обвинить в антиправительственной позиции в той же степени, что Бухарина и Троцкого, например. И, во-вторых, это послание Совету Народных Комиссаров в связи с первой годовщиной Октябрьской революции, в котором он призывает советскую власть прекратить красный террор, упрекает в невыполнении тех обещаний, с которыми

большевики пришли к власти. Это был обращенный непосредственно к власти, а не призывающий кого-либо восстать против власти, ответ Церкви на террор. Это было проявление патриархом старинного права патриархов "печаловаться перед государем", акт, подобный митрополиту Филиппу по отношению к Ивану Грозному. И тут мы видим принципиальность и последовательность действий патриарха Тихона, а не злобный антисоветизм.

О послании патриарха Тихона от 8 октября 1919 г., запрещавшего духовенству становиться на сторону белых и публично их поддерживать, князь Трубецкой пишет: "Я помню, как нас, стоявших тогда близко к Добровольческой армии, огорчило это послание Патриарха, но впоследствии я не мог не преклониться перед его мудрой сдержанностью: всюду, где епископы и священники служили молебны по поводу победоносного продвижения Добровольческой армии, духовенство принуждено было... спешно покидать свою паству к великому ущербу для церковного дела..."

Вот из этого-то духовенства и возник впоследствии карловац-кий раскол; его составили люди, которые не поняли и не разделили установок патриарха и его церковного правления в России, а потому не поверили и в его дальнейшие запреты эмигрантскому духовенству заниматься непосредственно политикой, не поверили в их искренность, в последовательность основной политики Церкви эпохи гражданской войны. Поэтому "карловчане" не подчинились дальнейшим распоряжениям патриарха, утверждая, что они подложны, и этим учинили раскол, продолжающийся по сей день.

Однако не все решения Собора говорят о том полном понимании бесповоротности событий, происходивших в государстве, которое отражено в только что рассмотренных постановлениях и воззваниях, особенно в послании патриарха от 8 октября н.ст.

Так, 15 (28) ноября 1917 г. с докладом о положении Церкви в государстве выступил будущий священник, а тогда профессор С. Булгаков. Настаивая на разделении властей, Булгаков тем не менее говорил не об отделении Церкви от государства, а скорее об увеличении дистанции между ними. Церковь, как он подчеркивал, должна оставаться в гуще национальной жизни, пропитывать государство духом христианства. Гражданская, как и всякая другая, власть должна воспринимать саму себя как христианское служение, иначе "государственность превратится в царство зверя". Собор единогласно принял тезисы этого доклада, по которому "Православная церковь в России должна быть в союзе с государством, но под условием своего свободного внутреннего самоопределения". На основании этого доклада 2 (15) декабря 1917 г. было принято совершенно нереальное в условиях советской действительности и ленинской политики определение "О правовом положении Православной Российской Церкви". Оно говорит о Православной церкви, как о первенствующей в Российском государстве, пользующейся всеми правами юридического лица;

главой государства, а также министрами исповеданий и просвещения должны быть лица православного исповедания; о признании церковных школ всех ступеней и их дипломов наравне с государственными об обязательности; преподавания Закона Божьего в государственных школах для детей православных родителей; об освобождении духовенства от воинской повинности. Церковь должна обладать неотъемлемым правом владения имуществом и получать дотации от государства на определенные ее нужды45.

Несколько нереальным было и определение "О монашестве" от 31 августа (13 сентября) 1918 г., поскольку оно утверждало, что все монастырское имущество и недвижимость являются собственностью монастырей и всей Российской православной церкви, как таковой. Наряду с этим определение, принятое одним днем раньше, — "Об охране церковных святынь от кощунственного захвата и поругания" — было прямым ответом, как на уже опубликованные советские декреты, так и на возрастающие гонения и выпады против Церкви. В определении говорилось о недопустимости каких бы то ни было насильственных действий в отношении представителей власти; вместе с тем в том случае, если Церковь отобрана, приходам предлагалось не самораспускаться и отказываться от клира, а продолжать церковную жизнь в любых иных возможных формах, включая домашнее богослужение. Определение, таким образом, как бы заранее готовило верующих к так называемому катакомбному существованию и катакомб-ному выживанию Церкви, как ей и пришлось существовать в страшные ЗО-е гг., в ближайший последующий период, а затем снова в 60-х гг.*.

Под конец на Соборе были приняты два решения экстраординарного характера, учитывавшие угрозу дальнейшего обострения отношений с новым режимом. Во-первых, предусматривалось, что, если власти так или иначе сделают невозможными созыв очередного Собора или постоянную работу Синода, вся полнота административной власти в Церкви переходит к патриарху. Во-вторых, патриарха просили — на случай его кончины или невозможности по любым иным причинам осуществлять возглавление Церкви (и если Советы в любой из этих ситуаций воспрепятствуют созыву Собора) — составить формальное волеизъявление с поименованием трех лиц — возможных местоблюстителей патриаршего престола46.

* Первые указания на грядущие испытания содержались уже в представленном Собору докладе, составленном комиссией во главе с епископом Камчатским Нестором, о состоянии церквей и монастырей Кремля после штурма его отрядами красногвардейцев: "В первые же часы, как в Кремле установился красный контроль, началось осквернение церквей и стрельба по иконам..." Все это и в сравнение не шло с ущербом, нанесенным собственно штурмом. Доклад был опубликован Патриархией тиражом в десять тысяч экземпляров, но большая часть тиража была уничтожена большевиками. Второе издание было опубликовано в Токио в 1920 г. (См.: Ковалевский П. Церковь в СССР за сорок лет / Русская Мысль. 1957. 7 ноября. № 6. Текст постановления см. в Собрании определений... * 28—30.)

Было бы неправильным представлять дело так, будто Собор со временем двигался в сторону достижения некоей монолитности. Мы уже говорили о правых и левых силах на Соборе, а также о сравнительном радикализме приходского духовенства и консерватизме епископата. В этой области, как указывает Кар-ташев, за время, прошедшее с марта по август 1917 г., произошли значительные сдвиги в среде духовенства и преданных Церкви мирян, снявшие конфликтность. Этому содействовали, во-первых, епархиальные съезды духовенства и мирян, которые отстранили наиболее реакционных или запятнавших себя связями с Распутиным епископов и выбрали на их место лиц, пользовавшихся доверием, уважением и любовью мирян и рядовых священников. Затем в Москве в конце мая происходил съезд духовенства и мирян, на который съехалось 1,2 тыс. человек. За 10 дней он подготовил основные темы для предстоящего Собора, который затем разрабатывал Предсоборный совет из 60 человек: выдающихся богословов из епископата, иереев, мирян и профессуры. Надо сказать, что инициатива Московского съезда исходила от левых прогрессивных союзов духовенства. Этот съезд "провозгласил идеал народоправства в политике, передачу земель земледельцам... социальную справедливость... свободу совести и культа. Но... съезд отверг идею отделения Церкви от государства и [постановил], чтобы Православная церковь осталась на положении "первенствующей", чтобы Церкви получали от государства правовую и материальную поддержку, чтобы Закон Божий был обязателен в школах и чтобы в руках Православной церкви остались руководимые ею народные школы"*. Таким образом, выступление С. Булгакова и вышеуказанное определение не были голосом "реакционного" епископата, а именно соборным голосом Церкви — таковы были настроения и представления того времени47.

Что было действительно новым на Соборе, непривычным для "людей, воспитанных 200-летней синодальной системой, — это [отказ Церкви от западного клерикализму вовлечение мирян в церковный активП^ы уже i ицириЛИ' и ряде реформ такого рода, принятых Собором, но реформы реформами, а настроения, мышление — своим чередом. Так, опубликование 30 августа (н. ст.) инструкции о порядке проведения в жизнь декрета "Об отделении церкви от государства и школы от церкви" Наркомата юстиции, которая окончательно лишила духовенство всех прав по управлению церковным имуществом и объявила "двадцатки"** мирян

* Отобрание и национализация церковно-приходских школ и епархиальных училищ (но не семинарий и прочих чисто духовных школ) Временным правительством было единственным серьезным конфликтом между ним и Церковью.

**О "двадцатках" в инструкции сказано: "Необходимое число местных жителей, получающих в пользование богослужебное имущество, определяется местным Советом Рабочих и Крестьянских Депутатов, но не может быть менее 20 человек".

динственно правомочным органом на получение от государства аренду культовых зданий и прочего церковного имущества, "вызвало бурю на Соборе. Духовенство, особенно епископат, заволновалось, что передача всех прав мирянам приведет к проникновению в церковные общины атеистов, проходимцев, случайных элементов и оппортунистов, которые будут разлагать Церковь изнутри*. Эти опасения отражали характерные черты клерика-листского недоверия к мирянам. И их рассеял мудрый митрополит Сергий (Страгородский), только что вернувшийся из поездки в свою Владимирскую епархию. Обвинив братьев-епископов в том, что "мы всегда приходим через пять минут после ухода поезда", Сергий указывал, что в условиях богоборческой власти и разворачивающихся кровавых гонений только совершенно преданные Церкви миряне согласятся пойти на подвиг взятия храма на свою ответственность у государства. Члены "двадцаток", говорил он, будут первыми, на которых власть I обрушит свои гонения. Он призвал епископов вместо бесконеч-Т ных словопрений на Соборе отправиться на епархии и заняться I' выработкой местных инструкций по применению новых законов. Жизнь не ждет. Тянуть нельзя. "Вчера я служил в соборе, — говорил митрополит Сергий, — и настоятельно призывал прихожан не медлить, подавать заявления и брать храмы на свою ответственность... дело в том, чтобы в трудные для Церкви минуты ее храмы и имущество взять на поруки"48.

И выступление митрополита Сергия побеждает, успокаивает Собор. Немалое влияние оказало и выступление профессора Карташева в ответ на сетования епископата и многих иереев на пассивность мирян, на то, что они не выступают массой в борьбе за Церковь, не противостоят атаке воинствующего атеизма. Карташев говорит, что к бою призывать нельзя, так как полагаться дожно только на свои силы, на силы православного народа, который в прямой бой не вступит. Но когда власти начнут нападать на конкретные приходы, тут церковный народ каждого такого прихода встанет грудью на защиту его. "Если иноверные агенты власти и неверующие войдут в храм в шапках, войдут в алтарь, будут руками трогать престол, священные сосуды", тут народ встанет и будет готов умереть за свои святыни. Как мы знаем, эти слова окажутся пророческими, особенно во время акции по изъятию церковных ценностей в 1922 г.49. А теперь взглянем, в каком направлении развивались государственные мероприятия в отношении Церкви после закрытия Собора, на протяжении гражданской войны и военного коммуниз-f ма. Во-первых, следует упомянуть два противоречащих друг К'Другу постановления. В первом из них — от декабря 1918 г.

*Как мы теперь знаем, эта угроза стала реальностью только после 1961г., |*огда власти заставили Церковь принять новые уставные положения, лишившие ^священника всех административных функций внутри прихода и фактически подменивших "двадцатку" местным Советам, предоставив последним право отстав-р'Лять старост, выбранных прихожанами, и ставить на их место своих людей.

— указывалось на недопустимость какого-либо произвола при закрытии богослужебных зданий и осуществления различных акций в отношении духовенства, второе — от марта 1919 г.

— открывало собой кампанию по "ликвидации мощей", вслед за чем в августе 1920 г. последовало еще одно распоряжение, предписывавшее перейти к "полной ликвидации культа мощей и мумифицированных трупов" с передачей их государственным музеям. Попытки верующих и духовенства оказать сопротивление окончились лишь новыми арестами, судами и высылками тысяч людей в лагеря и под надзор.

На Церковь обрушивались все новые и новые запреты, ограничения, регламентации — по самым различным сторонам церковной жизни, вплоть до отправления богослужения, в ходе которого были объявлены допустимыми лишь те проповеди, что посвящались "сугубо религиозным темам"; поскольку рамки этого ограничения не были оговорены, открывался простор для любого произвола в отношении духовенства. Местным властям было разрешено закрывать храмы и прекращать деятельность религиозных обществ в них, если эти здания потребуются для "иных целей", а затем — и вовсе распускать религиозные объединения, если их члены будут замечены в "политической неблагонадежности и антисоветской деятельности".

Иными словами, никакие меры примирения со стороны Церкви не встречали соответствующих ответных акций государства, которое только меняло тактику борьбы против религии, но не сущность.

Православие и другие конфессии в России

Размышляя об этих первых годах большевистской диктатуры, глава русского христианско-евангелического движения* Иван Проханов говорит, что они были отмечены небывалыми преследованиями греко-православного духовенства и Церкви. Не подлежит сомнению, что главной и первоочередной задачей режима но уничтожение именно национальной Церкви — духовной основы жизни народа.

Чтобы облегчить себе эту задачу, власти, помимо прочего, стремились заручиться чем-то вроде союза с другими конфессиями или хотя бы обеспечить нейтралитет с их стороны. Действовала установка на разделение верующих по политическому признаку, по их отношению к новой политической системе, — и свое выражение эта установка, в частности, находила в том, что в пропаганде на все лады повторялась одна тема — идея о том, что новое государство ведет борьбу не против религии, как

Имеется в виду Всероссийский союз евангельских христиан, которым Иван Степанович Проханов (1869—1935) руководил с 1908 по 1928 г., когда он уехал из СССР.

таковой, а против социальных элементов, пользовавшихся привилегиями при старом режиме и уже в силу этого склонных к контрреволюционной деятельности. Внешним образом политика эта подтверждалась тем, что ряду национально-конфессиональных групп при новом режиме были даны даже некоторые политические привилегии. Так, например, в 1918 г. был создан Комиссариат по делам мусульманских народностей, руководителем которого стал мулла Hyp Вахитов. Другая национально-конфессиональная группа — евреи — пользовалась существенно важным преимуществом особого представительства в ВКП(б) — в качестве так называемой "еврейской секции". Разумеется, секция эта представляла евреев как национальность, а не как конфессию; более того, среди ее программных задач была и задача борьбы с иудаизмом, секуляризации еврейской культуры и образования. И все же даже при этом сама ситуация несла в себе некое чисто практическое преимущество для иудаизма: если православные храмы, равно как и молитвенные дома других конфессий, могли закрывать и партийные, и советские, и комсомольские организации всех уровней, то вопрос о закрытии синагоги решался исключительно еврейской секцией местной партийной организации, состоявшей, понятно, лишь из евреев.

Некоторые конфессии пытались обратить сложившуюся ситуацию себе на пользу. Так, евангелисты и католики (как римского, так и греческого обряда) на первых порах приветствовали декрет об отделении церкви от государства. Римско-католическая церковь в России была довольно богата — католики, однако, полагали, что национализации будет подвергнута лишь собственность Православной церкви как Церкви в прошлом государственной. Но в 1923 г. режим повел организованное наступление и на католицизм — и к концу 20-х гг., не располагая такой социальной базой в стране, какую имело православие, католическая Церковь, за исключением горстки приходов в наиболее крупных городах, в сущности прекратила свое существование50. Евангелистов и некоторые другие секты власти терпели несколько дольше, возможно, из тех чисто идеологических соображений, что их духовенство в основном формировалось из социальных низов (притом что многие из них на самом-то деле вышли из богатых купеческих родов) и что в их доктринах как-никак присутствовала идея социального и экономического равенства. В 1919 г. крестьяне-евангелисты с поощрения властей стали создавать первые колхозы — по уставу, написанному Прохановым. В то время как все обращения патриарха Тихона, а затем местоблюстителя патриаршего престола Сергия за дозволением открыть православные семинарии и наладить регулярный выпуск церковной литературы оставались без ответа, протестанты выпускали сразу несколько периодических изданий, располагали своими учебными заведениями и вплоть до 1928 г. регулярно проводили съезды, конференции и т.п.