Примечания к электронной версии "Благодаря Анюте" - имеется ввиду игровая система "родства" среди походников КСП ("Клуба студенческой песни"), согласно которой у Анюты были "дети" и даже, кажется, "внуки". 2 В рукописи был и несколько иной текст, потом зачеркнутый: Когда выпал снег, мы купили железную печурку (буржуйку), около неё грелись. Топили углем, который мы воровали с платформ по ночам, пролезая на редких остановках под вагонами. В день нам должны были выдавать 400 гр. хлеба, но это бывало редко. Чаще выдавали по 4 больших "армейских" сухаря. Кроме этого, у меня не было никакой еды. Не было и чайника. Кипяток мне давали из жалости, но редко. Я очень голодала. Однажды ночью в привокзальном буфете нам без карточек дали по миске щей с куском свинины. В результате я заболела колитом, три дня лежала в бреду и не умерла, думаю, только по молодости лет. В эшелоне мы не мылись (не было воды), покрылись вшами. Спала я сидя, ноги у меня распухли так, что по окончании эпопеи валенки можно было снять только разрезав ножом. Мы доехали до Новосибирска, потом в Алма-Ату. Там нас не приняли, мы вернулись в Новосибирск. На вокзале - случайная встреча с Мусей Калмыковой, она меня узнала. Мы жили вместе в общежитии на Стромынке, а училась она с тетей Деей. Калмыкова работала в обкоме комсомола. Она дала мне записку к матери - я жила у неё 10 дней; а потом устроила в Мочищенский детский туберкулёзный санаторий пионервожатой. Там я проработала год и два месяца. ]] 3 \8-1\ [[ Детский туб. санаторий в Мочище - 20 км. от Новосибирска. Сюда я приехала с 11-ю ребятишками на лошади - в розвальнях. Нас с головой закутали в одеяла. Мороз был под -40. С дороги - прямо в баню. Меня одели в казённое, волосы я состригла, но со вшами ещё долго воевала. Главврач (директор) санатория, оказалось, в Тамбове работал под руководством моего отца, Лаз. Бор. Он три дня дал мне на отдых и назначил детское питание. Я здорово наголодалась, воровала с тарелок в столовой хлеб и ела даже ночью. Никак не могла наесться. Хлеб там был только белый, чёрного мало. Через месяц я очень потолстела - столько ела. Потом каждый день гуляла (с ребятами), с ребятами спала после обеда (на веранде - в спальном мешке). Работала очень много - с подъема до отбоя, без выходных. Утром занималась с детьми - 2, 3, 4 кл. - рус. яз. и историей, а потом с пятью старшими ребятами рус. яз. Тридцать два человека были привезены с Зап. Украины. Это были польские евреи, украинцы. По-русски говорили плохо. У большинства был туберкулез лимфатических желез. Это были сироты из детдомов от 6-ти до 15-и лет. А костные больные были все местные. Они лежали в гипсовых "кроватках" по форме тела, были привязаны лифчиками к кроватям, могли двигать только руками. Потом приехали человек 50 из Москвы - лёгочные, многие "палочковые", т.е. с открытой формой. Но я не заразилась туберкулезом, как боялись мои родители. Год и три месяца я жила, как у Христа за пазухой. Рассказывала без конца всё, что знала, помнила и выдумывала. Играла во всякие игры. Принимала в пионеры. Проводила праздники. Не с кем было проконсультироваться, завуч была местная - пожилая учительница, очень неразвитая. С детьми отношения были прекрасные, они меня слушали, потому что я была молодая, весёлая и целый день с ними возилась. Проводила с ними игры, танцы, которые помнила по своей пионерской жизни в лагере. А война? Ведь 1941-1942 годы. Слушали сводки, переживали за всё, но война казалась очень далёкой, а все мелочи нашей жизни - близкими. Из-за того, что упрямая девочка Песя не желала есть капусту со сметаной я огорчалась больше, чем из-за блокады Ленинграда: ведь это было так далеко, почти нереально. Письма мне писал только папа (Лаз. Бор.), часто, очень редко - мама. Папа иногда посылал мне посылки - мои платья, свою каракулевую шапку (я её сдала в фонд обороны), немного сладкого. Папа посылал мне за неделю газеты - "Вечернюю Москву" и др. Я их читала с жадностью, давала и другим москвичам. Прочитанные газеты сдавала на кухню, а мне за это иногда давали булочки, которые пекли для детей: хоть я и здорово поправилась, но постоянно хотела есть, никогда не чувствовала себя сытой. Это чувство у меня не проходило очень долго. По-моему, я перестала ощущать постоянный голод примерно в 1948 году, но потом, работая в детдомах, опять всегда хотела есть. Моя зарплата. Не помню, сколько я получала. Деньги были мне не нужны, все равно на них ничего нельзя было купить. Я расписывалась в ведомости, а деньги отдавала в Фонд обороны. Кто ими пользовался, не знаю. Очень тосковала по сладкому, особенно по домашним пирожкам и тортам. На Новый год был пирог, сладкий, я прямо затряслась над своим куском. На мой день рождения дети подарили мне газетный сверток с зачерствевшими кусками сдобы, которую им давали к чаю. Они долго копили эти куски, и я их все съела пополам со слезами. Дети меня любили, а старшие мальчики (15-16 лет), кажется, даже немного были влюблены, особенно один, нежный, черноглазый. Его звали Юсим (по-древнееврейски - сирота). Карточки (продуктовые). Эти карточки мы сдавали на кухню, оттуда получали еду. Вдруг в 1942 г. летом нам выдали на руки часть талонов и сказали, что талоны на масло и сахар можно "отоварить" в Новосибирске. Я пошла в Новосибирск - пешком туда и обратно за один день, получила на "жиры" кусок сыра (больше полкило), а на "сахар" - пластовый мармелад - 400 гр. Все это я по кусочку, по кусочку съела на обратном пути. Насладилась. Новый год 1942 встречали с детьми. Я привезла из города игрушки. Ёлки, конечно, не было, но была пушистая сосенка с пятью верхушками. Я было украсила елку цепями, склеенными из цветной бумаги, но это велели снять (символ рабства). Себе я сделала костюм Деда Мороза, бороду и усы из ваты. Очки сняла, но меня узнали по валенкам с разрезами. Я танцевала с детьми вокруг ёлки, показывала им танец и играла им на пианино польку или краковяк (то, что умела играть в 8 лет). Вдруг в дверь, забитую наглухо - со двора на второй этаж зимой не ходили - громко постучали. Вытащили гвозди, вошёл, к общему изумлению, ещё один Дед Мороз, в снегу, с мешком и палкой. Он оделил всех детей морковками, потом стал плясать и петь частушки, в которых высмеивались работники санатория, включая директора. Когда этот Дед Мороз вошёл, я просто окаменела, а потом стала обнимать его и воскликнула: "А вот и брат мой пришел!" Кто это был, я узнала нескоро. И никто не узнал таинственного гостя. Это по своей инициативе сделала одна работница с подсобного хозяйства. ]] 4 Праздник 1 Мая. Я сама написала сценарий. У меня был президиум, в котором сидели китаец, негр, японка и т.д. Каждый приветствовал от своей страны. Ставили пьеску про фашистскую пропаганду (был 1942 год). Так действовали "утки". Я целыми днями репетировала с детьми, а вечером допоздна делала костюмы, вспоминая своё пионерской детство. Негру надели на лицо чёрный чулок, обшила красным отверстие для рта, для глаз сделали дырки. Для китайца сделали косу, надев на голову чулок и разрезав на три части, а потом сплели. Для японки я целый день делала веер, он складывался и разнимался. Я его разрисовала деревцами в "японском" духе. Для "уток" я сшила красные тапочки с трёхпалой подмёткой, сделала белые шапочки с красными клювами. Помню, как "утки" сплетничали: — Говорят, метро на фронт отправят! — Без убежища Москву оставят? — Говорят уже в автомобили Всё, как есть, тоннели погрузили... Готовила я к утреннику и "костников". Они делали упражнения с красными флажками. Правда, они неподвижно лежали в кроватях, но руками взмахивали очень старательно, скрещивали и опускали флажки. Они очень волновались. Я их принимала в пионеры. Они (лежа, конечно) отдавали салют. На голубые фланелевые распашонки я повязала красные галстуки. И они пели песни того времени. 5 «Телегав» и «Карга» – КАрманная ГАзета – домашние издания, которые много лет выпускались в Бавыкино. ЧЕРНОВОЙ (ИСХОДНЫЙ) ТЕКСТ ДЕВЯТОЙ ТЕТРАДИБОРОДАЕВКАКлянусь говорить правду, только правду, и ничего кроме правды. Когда папа (Гавр. Як.) демобилизовался, он пошёл в Министерство Просвещения за направлением на работу. Со мной он советоваться не стал, как и потом при перемене места работы никогда не советовался. До лета он устроился временно, а потом поставил меня в известность, что ему предлагали работу в Казахстане, в Минпросе (т.к. он хорошо знал эту республику), но он попросил направить его в плохой детдом, где он сможет показать, на что он способен. Ему дали детдом №1 в г. Энгельсе Саратовской области (бывший городок Покровск бывшей Республики Немцев Поволжья). О работе в Энгельсе, где родился Витя, есть исписанная тетрадка. Это дневник работы, в котором не нашлось места для личных впечатлений: постоянного чувства голода, холодной квартиры во флигеле (отапливались горючим сланцем. Чтобы его наколоть топором на плитки, надо было часа два работы. Этим занимался папа (Гавр. Як.) Потом часа 4 топилась плита.) Когда грудного Витюшку перепелёнывали, от пелёнок валил пар. Как правило, выше +8° в квартире не поднималась температура. Впрочем, потом была весна, лето, двор детдома утопал в цветах. Потом была поздняя осень 1947 г., у Гавр. Як. (по его словам), начались ожесточённые споры с директором по вопросам перспективного планирования, он уехал в Саратов и, вернувшись, поставил меня в известность, что он попросил перевести его в другой детдом, опять-таки запущенный. Надо укладывать вещи, - через два дня дадут машину. Пробовала я задавать вопросы, но ответа не получила ни на один. Это и понятно, ведь сам Гавр. Як. туда еще не ездил. Через два дня подогнали грузовик. В кабине стекло сбоку было выбито. Поздняя осень, уже снег выпал. Грязь и холодно. Завернула Витюшку в ватное одеяло (ему уже был год, но никакого пальто или валенок купить было нельзя). Села в кабину у выбитого окна, радуясь, что по крайней мере будет свежий воздух. Гавр. Як. в шинелишке сел в кузов. Двинулись. Ехать 90 км., дорога разбитая. Трясёт ужасно. Витюшка спит. Остановились погреться и накормить его в какой-то избушке. Витя и тогда был неприхотлив. Чашка простокваши и накрошенный чёрный хлеб - и наелся. Едем дальше. Малыш спит. Вдруг по кабине стучит Г. Я. кулаком и кричит: Стой ! Шофёр тормозит. Гавр. Як. открывает дверцу кабины и страшным голосом кричит: Вылезай, давай мне ребенка . Вылезла. Переднее колесо машины буксует над обрывом. Еще секунда - несчастья не избежать. Дали задний ход, выровняли машину, сели, поехали. Ехали часа три. Бородаевка (забыла немецкое название) - это деревня посреди равнины, занесённой снегом. Нигде не видно на горизонте леса, нет и деревьев. Поселились в крепком пятистенке, нам досталась кухонька и комната. Через стенку жил директор. У него была печь русская, а у нас немецкая. В кухоньку выходил фасад русской печи (как у нас в Бавыкине), а в комнату выходила круглая кирпичная печь метра полтора высоты. Снаружи она была обложена чёрным железом, а сверху был вмазан огромный медный котёл. В нём чистоплотные немцы грели воду для хозяйства. На дне котла был насыпан слой песка, поэтому в котле всегда было тепло. Мы сажали туда Витюшку, и он в этом котле играл пластмассовыми железными чашками и блюдечками, а потом и книжками. Потом он всё это выбрасывал на пол и засыпал, если дома никого не было. Чем топили? Оторвали ставни с окон, разломали забор. Потом я ходила в степь, рвала бурьян (ладони все были исцарапаны в кровь, варежек не было). Надо было около печки наложить бурьяна до потолка, тогда было более или менее тепло. Детдомовцы тоже рвали бурьян. Где же были дрова? Директор детдома проиграл их в карты начальнику райпотребсоюза, и дрова увезли на грузовиках. Вот так. Оставили дрова для кухни и для бани. Вода. За водой ходил Гавр. Як. с ведром на прорубь. Я ни разу туда не ходила, говорили, что около проруби видели волчьи следы. Еда. Нам привезли мешок (50 кг.) пшена, потом оказалось, что это не пшено, а ещё только просо. Его пришлось возить на мельницу обрушить . Вышло пшено. На примусе варила кашу на всех - т. е. Гавр. Як., Витюшка, Боря (сын Гавр. Як. от первого брака) и я. Ни масла, ни сахара, ни молока. Хлеб уже был без карточек, и мы имели право купить 800 гр. плохого клёклого хлеба. Молоко сначала было, Гавр. Як. оставлял в детдоме крынку и ему наливали пол-литра для Витюшки. Но однажды кто-то из взрослых детдомовцев по злобе нагадил в крынку и молоко наливать перестали. Потом Лаз. Борисович прислал посылку: сахар и печенье и почему-то маленькая четвертинка с ликёром (!). Как и где мы выпили ликёр - будет в конце написано. Печенье выдавалось Витюшке по штуке в день. Съев его, Витюшка тянулся к портрету дедушки и целовал его в губы в знак благодарности. Конечно, пшено - не лучшая диета для язвенника, и Гавр. Як. ходил на работу с грелкой, которую привязывал к поясу верёвкой. А детдом как будто специально был придуман для порчи нервной системы и обострения язвенной болезни. Счастливые моменты. Надо было поехать по какому-то делу в райцентр (г. Маркс), городок масштаба Боровска или чуть меньше, за 13 км. от нашей деревни. Уладив дела, я стала в очередь к какому-то ларьку и купила кучу белых круглых булочек. Вот была радость, особенно для детей. Новый 1948 год встречать было не с чем. Очень хотелось поесть досыта. Гавр. Як. пустился на отчаянный шаг. В двенадцатом часу ночи пошёл в пекарню и выпросил у пекаря целую буханку хлеба. Мы вскипятили чаю и встретили Новый год сытыми. Баня. Топилась по-чёрному , т. е. не было трубы. Поэтому обросла чёрной копотью. Две полки одна над другой. Из печи вытаскивают раскалённые камни и бросают в кадку с водой. Банька заполняется паром, дышать нечем. Выскакиваешь в предбанник. Там мороз. Стекло выбито, солома на полу запорошена снегом. Гавр. Як. выскакивает голышом прямо наружу. Но мы там ни разу не простудились. Стирка. Наверное, я там стирала. Но не могу вспомнить, как. Витюшку мыла редко, боялась простудить. Но он тоже ни разу там не болел. Наверное, знал, что врача в Бородаевке не было. И даже медсестры. (Вставка со стр. 124а) Лирическое отступление - совсем о другом, но если не запишу, то забуду. Вчера Витя, Маша и Антон приезжали ко мне в Лунёво - поздравить с днём рождения. И я отдала Маше главу из её повести "Между вечностью и детством". Написано, без сомнения, прекрасно. Никогда бы мужчина так не написал, даже про своего сына. Он его не вынашивал девять месяцев, он его не рожал. Но и не всякая, даже талантливая женщина, смогла бы так не то что написать, но и подумать. Я, например, читала с сильной завистью, хотя и белой. Я ни разу не имела минутки так рассматривать своих младенцев, да что там рассматривать - думать о них. У меня было слишком много о чём надо было думать, и всё это были проблемы более серьёзные, чем звон колокольчика или цвет пелёнки. И все эти проблемы наваливались на меня кучей, не успевала я прийти из родильного дома. Какие проблемы - трудно перечислить. Ну, скажем, когда Витюшка был крошечный и головастый (ни один чепчик не лез), у меня после кормёжки каждые два с половиной часа оставалось в груди полно молока (корове с таким выменем цены бы не было), а я не знала, куда его девать, часами доила себя до онемения пальцев и выливала в снег эту драгоценную жидкость, не зная, кому её отдать. А у Витюшки от перекорма начались судороги. Когда Лёнчик был двухмесячный, я уже вовсю работала в детдоме, в Беззубове. В двухэтажном доме внизу была столовая, а наверху - зал. Пока я караулила свою группу во время обеда, Лёнчик, завёрнутый в ватное одеяло, спал наверху, на столе. Была ранняя весна, окна в зале были открыты настежь, чтобы просохли вымытые накануне дощатые полы. Накормив своих первоклашек, я поднялась по лестнице забирать собственного ребёнка и увидела его лежащим на полу абсолютно голого и синего. Он пищал от холода. Как он развернулся, выполз из распашонок и свалился со стола, покрыто мраком неизвестности. Возможно, он тогда здорово стукнулся головой и поэтому у него такой трудный характер. Когда Максиму было две недели, мы уже работали в пионерлагере Минбумлеспрома. Максимчик был весь покрыт язвами (такого мне выдали из клиники I мединститута). Его нельзя было мыть, я обтирала его подсолнечным маслом и обмазывала персиковой болтушкой. Всё личико, ушки, веки, лоб, голова были покрыты серой жирной чешуёй. Он был безобразен. Я снимала чешую ваткой, смоченной подсолнечным маслом, но она через час снова нарастала. Пелёнки кипятились в ведре на керосинке (4-5 часов надо было для этого). А я, глядя на несчастного Максима, думала не о нём, нет! Я составляла вопросы и задания для очередного вечера весёлых заданий , который проводила для всего лагеря (300-400 человек, точно не помню) или готовила и печатала на машинке подписи для фотостенда (фото делал Гавр. Як.). Работы было много, я получала полставки и питание. Максимчик был спокоен на редкость, лежал на солнышке и не знал, что во время дождя пелёнки я сушила, обматывая ими живот. А может быть, дело совсем не в том, что у меня не хватало времени любоваться малышами. Дело в том, что у меня не было поэтического восприятия жизни и способности постигать эту жизнь через художественные образы. Дело в том, что для того, чтобы чувствовать и воспринимать жизнь так, как Маша, надо родиться поэтом, и поэтом очень талантливым. А я всегда была рабочей лошадью, хотя и способной. Теперь, когда меня законно называют бабуля (все, кроме внуков), это ясно, но я об этом не жалею. К лошадям тоже должно быть хорошее отношение. Конец лирического отступления. Первое знакомство с детдомовцами. Гавр. Як. привёл ко мне пятерых мальчишек (домой). Семилетки. Сказал: Посмотри, что у них с ногами . Мальчики сняли ботинки без шнурков (оказалось, что шнурков ни у кого в детдоме давно не было). Был ноябрь. Носков на ногах не было. Ноги были красно-синие. Осмотрела пальцы. Поморожены, в трещинах, грязь с гноем, ногти обломаны. Дотрагиваюсь до пальчиков - кряхтят, видно, очень больно. Обтерла ватой с марганцовкой, посыпала стрептоцидом, забинтовала. Но ведь пришлось надевать мокрые, рваные ботинки. Пока возилась с одним в комнате, другие оставались на кухне и съели оставшийся на тарелке хлеб. Голодные. Такими же голодными были и остальные семьдесят детей. Порции еды были крохотные. На завтрак давали кусок хлеба и чай. Чай чаще всего был некипячёный, чуть тёплый, т. к. дрова были сырые и плиту растопить было трудно, а детям надо было в школу. Чай наливали в небольшие белые фаянсовые миски, плохо отмытые после вчерашнего ужина. Кружек давно не было - часть разбилась, часть украли. Длинные дощатые столы, скамейки, замерзшие детишки хлебают чай из мисок, о которые даже руки не согреешь. Все детдомовцы очень голодали. Старшие (14-15 лет) иногда наедались. Они заставляли малышей воровать в деревне кур. На чердаке их ощипывали, потрошили и... жарили на костёриках. Как они не спалили детдом - не знаю. Забыла написать о чае. Он был желтоватого цвета, сладости почти не ощущалось. Да и откуда ей было взяться? Когда милиция увозила детдомовскую повариху, она объяснила, как уносила с кухни сахарный песок: она насыпала в трико, в штанины, ведь внизу раньше их делали на резинке... Отдельные эпизоды из недолгой жизни в Бородаевке Укладываю детишек спать. Несколько кроватей пустые, на них только доски и подушки в заношенных наволочках, но на этих кроватях собираются спать: ложатся в пальто прямо на доски. Выясняется, что они писаются, поэтому матрацы и простыни им не дают, а одеяла забрали старшие, потому что в спальнях холодно. А как бы они не писались: будить некому, ночью никого из взрослых нет. Туалет во дворе, фонаря, лампы во дворе нет. Привыкли - живут. Вечер. Мы с ребятами сидим у открытой дверцы печки. Закрывать не надо: всё время суём охапки бурьяна, который вместе рвали утром в степи. Мы много нарвали: куча почти до потолка. Бурьян сухой, горит как порох. Из дверцы несёт теплом и уютом. Около меня греется Витюшка, ему второй год. Он нарядно одет: на нём красное трикотажное платье с начёсом, под ним - такие же штанишки. Этот единственный приличный костюм ему подарила в Москве моя двоюродная сестра Алта. Где-то есть фотография сестры с Витей в этом платьице. Оно явно девчачье, но тёплое и с аппликацией. Зато обут Витя прекрасно: ему на базаре в Энгельсе купили стёженки , т. е. самодельные сапожки, простёганные с ватой. Тёплые. Жаль, что они не вырастут вместе с Витьком. Предлагаю ребятам рассказать сказку. В шутку (здесь мальчики 11-13 лет) говорю: Ну, рассказать про Красную Шапочку? Вместо возмущения и насмешек просьбы: Расскажите! Они никогда не слышали никаких сказок, даже про репку и курочку Рябу. Большинство - круглые сироты, сюда их привезли из дома младенца или детского приюта. Никаких детских книжек в детдоме нет. Впрочем, и взрослых тоже. Есть несколько учебников (два-три на группу). Ещё вечер. Вернее, часов 5 вечера. Во дворе уж тепло. Я готовлю уроки с ребятами второго класса. Обнаруживаю, что во второй четверти они ещё занимаются... по букварям. В прошлом году они занимались по этим же букварям, но числились в первом классе. За прошлый год ни один из них читать не выучился. Зато все выучились писать, но в высшей степени странно: они свободно списывают из учебника, зная, какой печатной букве соответствует какая письменная. Списывают, но не могут прочитать ни одного слога ни печатными, ни письменными буквами. Тем не менее всех их перевели во второй класс, но учат по букварям. Мне было интересно, неужели все подряд дебилы? Оказывается, ничего подобного. Обыкновенные, нормальные, неразвитые дети. Просто учительнице, объясняют они, некогда было учить их. Она с уроков всё время уходила домой: то доить корову, то кормить поросёнка, то кур выпустить. А иначе не проживёшь: есть-то надо. Впрочем, воспитатели детдома тоже всё время уходили домой по хозяйственным надобностям. Я ни одной из них не знала ни в лицо, ни по имени, до того дня, когда мыла в бане девочек. В детдоме была своя баня, конечно, не по-чёрному. И даже топилась дровами, только редко. Когда я заявилась мыть девочек, они ужасно удивились. Никто никогда из взрослых не ходил с ними в баню. А ведь горячая вода грелась на плите; чтобы её зачерпнуть огромным черпаком, надо было стать на табуретку. Были случаи (рассказывали девочки), что кое-кто сильно обваривался. Младшие (7-8 лет) мылись сами. Стрижены они были под машинку - здесь было легко, но оттереть спины сами они не могли. Баня была редко. Бельишко здесь не чинили, надевали и носили, пока дырок было немного, а потом бросали. Старшие носили волосы длинные, плохим хозяйственным мылом они не промывались. Следующую баню я принесла из дому уксус и всем старшим промыла сама волосы. Они даже скрипели. Ещё вечер. Небольшая комната рядом со спальней. Сижу за столом, на нём миска с горячей водой, в ней банка со столярным клеем и кисточкой. Вокруг меня толпа мальчишек всех возрастов, некоторые примостились за столом на скамейке. Мы склеиваем модель паровоза. Тогда ещё были паровозы, правда, большинство детей их никогда не видело. Модель напечатана (вернее, её выкройка) в каком-то альбоме (мои ещё московские запасы). Масса мелких деталей: труба, клапаны, буфера, рычаги... Вырезаю сама, т. к. никто не имеет навыка резать ножницами даже по прямой. Вырезанное даю подержать ребятам. Они священнодействуют. Особенно горды те, которым даю подержать склеенное, пока не присохнет. Ко времени отбоя паровоз готов. Надо ли описывать восторг? Весь вечер я ведь ещё и рассказывала, и учила их петь наш паровоз, лети вперёд . Мне казалось, они даже забыли, что хотят есть. Я и сама забыла, что голодная. Ещё вечер. Гавр. Як. сидит дома с Витюшкой и с грелкой - сильные боли. Мне надо идти в детдом. Во дворе - темнота, снег тает, лужи. На середине дороги споткнулась или поскользнулась, и у меня упали очки. Присела, стала шарить в ледяной луже. Слава богу, не разбились. А ноги уже мокрые. Сунула очки в карман, и вдруг так мне стало себя жалко. Дома почти тепло, тихо, есть тёплая пшённая каша. Без меня улягутся ребята, не помрут. Чувство долга замёрзло вместе с ногами. И я пошла домой. Гавр. Як. посмотрел на моё заплаканное лицо и даже не стал ругать. Он, как я думаю, ругал (молча) себя за то, что увёз меня сюда. Я поела каши, согрелась и стала почти счастлива. Я пыталась добиться от директора ответа на вопрос, неужели сюда ни разу не приезжали инспектора, комиссии, ревизоры и т.д. Он снисходительно объяснил, что когда-то был инспектор облоно, но его напоили, накормили и положили спать на печь с хозяйской дочкой, после чего он написал положительный отчёт. Это было при Сталине, дети были - дети уголовников, до них никому не было дела. Коли помрут - их счастье, вырастут - будут скоро за решёткой. Попытка эстетического воспитания. К Новому Году мы решили нарядить ёлку - первый раз в детдоме. Игрушек не было, купить было негде. Игрушки делала я по детским воспоминаниям и рисункам Гавр. Як. У меня был рулон глянцевой цветной бумаги (московский запас; я её привезла, когда ездила в мае 1947 г. в Москву с полугодовалым Витькой). Прекрасные игрушки получались из яичной скорлупы, и девочки подстерегли, когда на кухне будет омлет в меню и выдули через проколотые дырочки сто или двести (забыла) яиц. Мне домой принесли целый ящик скорлупок. Игрушки я делала дома, ребята по группам приходили ко мне домой помогать: мазать клеем, держать и т.п. Мы делали петухов, райских птичек (всех разных), поваров в колпаках, дед-Морозов с бородами из бумажных полосок, завитых ножницами; поросят и взрослых хрюшек и т.д. К спине или к шапочке приклеивали нитки и подвешивали к верёвке, протянутой по диагонали через комнату. Делали ещё и флажки типа морских сигнальных. Случайно к нам зашёл начальник райпотребсоюза (тот самый, который дрова выиграл в карты), увидел яичные игрушки и предложил закупить для магазина - с руками оторвут. Но мы не поддались на уговоры. Тогда он нам пообещал (и выполнил) продать коробку восковых ёлочных игрушек. Ёлка была очень красивая. Но восковые игрушки (разноцветные машинки и куколки) к утру исчезли с ёлки. Их растащили ребята для жвачки (там жевали смолу). А наши яички все берегли, мы их сложили в ящик для будущего года. На ёлке ребята показывали инсценировки басен Крылова (я тоже дома с ними разучивала). Отдаю себе отчёт, что трудно поверить в написанное мною. Я бы и сама не поверила. Конечно, мы добились ареста главных ворюг (но не директора). Это обошлось нам недёшево. У Гавр. Як. начались такие приступы язвенной болезни, что пришлось срочно уезжать. Здесь, в Бородаевке, не было ни диеты, ни медицинской помощи, ни - и это главное - покоя. Всё остальное было, было, было. Я уверена на сто процентов, что и сейчас в Бородаевке (и ещё во многих детдомах) голодают и мёрзнут сироты, процветают ворюги, несмотря на гласность, перестройку и фонд помощи детям. Уверена потому, что многие сиюминутные факты попадают в печать и даже на телевидение. Есть и были энтузиасты, подвижники, бескорыстные, честные, но их так мало. Никто не верит им, что они действуют бескорыстно, а через какое-то время их отторгают, как пластмассовое сердце - в лучшем случае, а в худшем - морально уничтожают по вечному принципу дона Базилио (ария "Клевета"). Великий исход. Я уложила немногочисленные вещи, Гавр. Як. заколотил ящики с многострадальными книгами, и мы на грузовике вернулись в Энгельс. Ещё была зима. Пока доставали билеты в Москву, несколько дней жили в комнатке у какой-то бабуси. Потом ехали. Помню, как садились в поезд. В руке у меня чемодан, в другой - толстый Витюшка в ватном одеяле (пальто так и не было). Нижний конец одеяла вылез, Витюшка тоже выпадает - очень тяжело. Гавр. Як. бежит по перрону с двумя тяжёлыми ящиками с книгами, я его зову на помощь или хотя бы он меня подождал, но он кричит на меня очень свирепо, и я стараюсь его догнать. В поезде никаких плацкарт. Наконец уселись, Витюшка спит. До чего был спокойный малыш! На сутки езды у нас на всех буханка хлеба. На остановке покупаю баночку простокваши, Витюшка ест с хлебом, очень доволен. Хорошо, что везу с собой горшок. Очень хочется пить. Кипяток взяли на станции. Заварки и сахару нет. Пьём кипяток, наливая в кружки присланный Лаз. Бор. в посылке ликёр. По вагону плывёт потрясающий сладкий спиртной запах. Все нам завидуют. Во живут! В Москву приехали без копейки. Хорошо, что Лаз. Бор., моя мама и Дея встречали нас. Нам бы не на что было доехать до дома. Дея взяла на руки Витю и сказала: "Ну и жиртрест". * Вставка стр. 128а ЧТО БЫЛО И ТЕПЕРЬ ИСЧЕЗЛО.Витя советовал об этом написать. Что было? Молодость, беззаботность, силы. Но это шутка - горькая, если учесть, что пишу в больнице под семьдесят лет. А на самом деле - всё, что было, не исчезло, есть и теперь в любом провинциальном доме без удобств . Но и москвичи почти всё видели или могут видеть в деревне. Из некоторых, как модно теперь говорить, реалий, упомяну такие: Умывальник-мойдодыр. Его сейчас можно увидеть на старых (первых изданий) иллюстрациях к Чуковскому (художника не могу вспомнить - позор). Такой умывальник стоял в спальне в Рязани. Он был похож на большой прямоугольный трон с высокой спинкой, но без ручек. Спереди на спинке была белая мраморная доска, на ней - небольшое зеркало. Под зеркалом - полочка, а под ней - блестящий медный кран. Сзади, за мраморной доской, был резервуар для воды, примерно на ведро, он закрывался крышкой. Вместо "сиденья трона" была эмалированная раковина, а вместо "ножек" - шкафчик, где стояло помойное ведро. Не могу вспомнить, чтобы когда-либо я наливала воду в умывальник или выносила ведро. Это делала домработница Ольга - здоровая шестнадцатилетняя мордовка, ей сам бог велел таскать вёдра. Но потом много лет (и потом в Москве ещё) у нас жила Анисья. Её привезли из деревни. Мне казалось, что она всегда была маленькая сухонькая старушка. Но, как я сейчас соображаю, ей было тогда лет 50. Ну, всё равно. Как мог мой папа, крепкий мужчина немного за сорок лет, разрешать пожилой Анисье таскать вёдра? А ведь считал себя демократом. Но отношение к "доктору" было ещё какое-то дореволюционное, слишком почтительное, и он сам, очевидно, считал недостойным доктора налить в умывальник воды. И нас, 14-16-летних девчонок, не научил это делать. Да что умывальник! И свои-то кровати мы частенько бросали незастеленными. Боком вышло мне потом это барское воспитание. Скалка и рубель. Скалка и сейчас есть у нас у всех для раскатки теста, а вот рубеля я ни у кого не видела даже в Бавыкине. Им раскатывали... бельё: суровые полотенца, простыни. Перед тем, как гладить, бельё "катали", чтобы немного размять, облегчить глажку. Рубель - узкая толстая доска с ручкой. На доске вырезаны глубокие поперечные борозды. Полотенце наматывали на скалку и, крепко нажимая рубелем, прокатывали на столе. Иногда Анисья разрешала мне это делать. Одно-два полотенца я прокатаю, потом она отбирала у меня рубель и говорила: "Так с тобой и до завтра не кончишь. Руки-крюки". Утюг. Сейчас и в деревне оценили преимущество электрического утюга. А тогда их ещё не было вообще. Утюг у нас был духовой, или угольный. Он был большой, чугунный, чёрный, с высокими стенками. Внутрь насыпали крупные угли от берёзовых дров и разжигали лучинками. На стенках утюга внизу были отверстия - поддувала. Когда утюг остывал, подсыпали углей к раскалённым уже ранее и махали утюгом. Из отверстий валили угарный дым. Мне иногда давали погладить мелкие вещи, но ни разу не разрешили помахать утюгом - он был очень тяжёлый, а потом я могла обжечься. Ручка утюга была деревянная, круглая. Тетрадь 9: февраль 1988; 24 стр.; ввела Аня Кротова Тетрадь 8: февраль-март 1988; 22 стр.; ввела Аня Кротова Печка. Печь была голлландская, облицованная белым кафелем. Она отапливала все три комнаты, а топка была в нашей с Деей комнатке. Печь, конечно, тоже топила Анисья. Сначала она приносила охапку дров, а когда они разгорались, насыпала сверху ведро угля, каменного угля, мы его называли звучным маслянистым словом антрацит. Чтобы уголь лучше горел, Анисья набирала в род воды и брызгала на антрацит. Почему от воды он сильнее раскалялся, я не помню, хотя мой папа это объяснял. Мне к печке, дровам и антрациту подходить не разрешалось, но я очень любила отыскивать кусочки угля с ровными, глянцевыми боками. Я их прятала в коробочку и потом, как одну из своих величайших драгоценностей, показывала братишке. Белая кафельная печка долго хранила тепло, а потом вверху у неё был отдушник - круглое отверстие, закрытое блестящей латунной крышкой. Вечером крышку снимали, она висела около дыры на цепочке, а из дыры шёл тёплый воздух. На этой печке, вернее, на её белой кафельной стенке, я проделала свой первый физический эксперимент. Когда мы в школе проходили электричество, нам объяснили, что если приложить газетный лист к печке и долго тереть платяной щёткой, то возникает статическое электричество и газета прилипнет к печке. Я попробовала - о радость! Лист прилип. Каждому из домашних я показывала этот "фокус" отдельно. Общий восторг. Лист не только прилипал, его и отодрать-то было трудно. Окна. Одно из самых прочных воспоминаний. Рамы были двойные. На зиму между рамами клали кирпичи, их закрывали слоями белой гигроскопической ваты. На вату ставились стаканы, до половины налитые соляной (?) кислотой (она поглощает воду). Потом рамы проклеивались полосками бумаги. Несмотря на все принятые меры предосторожности, стёкла изнутри (т.е. в комнатах) замерзали до половины. Слой льда был толстый и очень красивый. Потом лёд подтаивал и с подоконников начинала течь талая вода. Её было много. По подоконникам прокладывали тряпочные жгуты, концы их свешивались с обеих сторон подоконника в банки. Банки на верёвочках подвешивали на гвоздики. За день банки наполнялись желтоватой водой, я носила их выливать на кухню, в раковину. До сих пор не могу понять, почему так лило с этих окон? В деревне ведь тоже двойные рамы, но с окон вода не текла. Самовар. Объяснять нечего - самовар есть и в деревне. Только у нас он был чистый и блестящий. Одно только воспоминание связано с самоваром: по утрам в нём варили яйца, чтобы полностью использовать кипяток. Варили так: яйца укладывали на чистое полотенчико. Крышку с самовара снимали, полотенце брали за два конца и осторожненько укладывали сверху, а потом крышку закрывали. Концы полотенца торчали из-под крышки. Яйца быстро варились. Только иногда какое-нибудь яйцо лопалось, и тогда из крана в чашку с кипятком попадали кусочки белка. Их вытаскивали и всё. Яйца ухитрялись варить всмятку. Когда я была в 9-10 классе, я сама вносила самовар из кухни. Мне было жалко Анисью, ей было очень трудно его нести, а я горда была тем, что сама выполняла эту работу, почти опасную для жизни! Примус. Хитрая штука. Пока ещё примусы продают в магазинах и ими пользуются, но внуки могут их и не увидеть. Основной нагревательный прибор во времена моего детства. Примус - одна из ярких деталей, характерных для своего времени, в "Мастере и Маргарите" и "Двенадцати стульях": "Примус" - название фирмы, по-латыни "primus" - первый. Потом стало нарицательным существительным - очень популярным. Сейчас в деревнях вместо примусов пользуются керосинками, хотя примус гораздо скорее нагревает. Но с ним много возни, и потом бывали случаи, что примус взрывался. Чтобы примус разжечь, сначала надо было прогреть горелку, тогда из резервуара керосин поднимался по изогнутым трубочкам, и если они были горячие, уже в виде паров вырывался из отверстий горелки и горел ровным, гудящим пламенем. Если всё было в порядке, пламя было голубое и ровное, как раскрытый венчик цветка. Обычно горелку прогревали, поджигая налитый в металлическую чашечку денатурат (спирт). Почему он назывался денатурат - не помню. Когда в то время хотели охарактеризовать горького пьяницу, говорили: Он даже денатурат пьёт! Денатурат, как и всякий спирт, горел голубым пламенем. Когда денатурат выгорал, надо было сильно накачивать керосин насосом. Пары керосина вырывались из сопла. Отверстия в нём были узенькие, их надо было всё время прочищать специальной примусной иголкой. Сама иголка была кусочком проволоки, часто ломалась, поэтому иголки покупались десятками. Потом появились вечные иголки, я бы сказала, со знаком качества . Иногда иголка исхитрялась ломаться в сопле. Это была трагедия. Вытаскивать обломок иголки было очень трудно. Вот это обычно делал Лаз. Бор. Он действовал медленно и методично. Он вообще любил технику, охотно всё чинил, а гонораром ему было благодарное восхищение окружающих. Пасхальная форма. Даже в деревне ни у кого не видела. Она появилась у нас вместе с Анисьей. Раз в год, на Первое мая (иногда оно совпадало с Пасхой), Анисья пекла куличи и делала пасху. Яйца нам она тоже красила. Кулич пекла большой, а нам трём докторским деткам Анисья пекла маленькие куличики в жестяных синих баночках из-под какао Золотой ярлык . Пасха была примерно по вкусу, как сырковая масса Особая за 51 коп., только пасха была жёлтая, т. к. творог смешивался пополам со сливочным маслом. Пасху делали в разборной деревянной форме из четырёх дощечек. Они соединялись как-то хитро, выступами и вырезами. На дощечках были вырезаны буквы. Когда форму разнимали, на боках выступали выпуклые буквы: Х.В. (Христос воскресе). Сверху на пасху водружался красный бумажный цветок. Чернильница. Внуки её не видели у нас дома, но, может быть видели в кино. Эту чернильницу дедушка Лазарь Борисович купил в комиссионке за бесценок. Уж очень она ему понравилась, и в страшные тридцатые годы Лаз. Борис. рискнул принести в дом вещь, когда-то подаренную генерал-майору сослуживцами. Об этом честно было написано на латунной дощечке. Мраморное белое основание чернильницы, посередине - цоколь с надписью, на нём - бронзовый двуглавый орёл с распахнутыми крыльями. Размер такой, что мы с Деей садились на эти крылья - и хоть бы что! Правда, тогда мы ещё не были бабушками. Иметь на письменном столе двуглавого орла - это вам не шутка в тридцатые годы, когда ещё сажали бывших кадетов и эсеров. Лаз. Бор. без конца изобретал проекты: отпилить одну голову орлу и прикрутить на её место электрическую лампочку, но жалко было портить художественную вещь. У орла было любовно отлито каждое пёрышко. Сами чернильницы были крохотные, но бронзовые тяжёлые крышки их закрывали. Протирать орлу крылья была моя должность. Сейчас чернильница на "Мосфильме" - реквизит. Тетрадь 10: 1988 (?); 31 стр.; ввёл Саша Кротов КОНЕЦ КРАТКОВРЕМЕННОЙ ЭПОПЕИ ДЕТДОМА В ЧКАЛОВСКОЙ Я уехала в Москву, в родильный дом. Опять везли на грузовике. На этот раз произошло несчастье. Девочка родилась пятикилограммовая, но умерла через два дня, а я провалялась полтора месяца в клинике еле живая. Меня искололи пенициллином не хуже напёрстка. За время моего отсутствия Г.Я. уволился из детдома на Чкаловской и перевёз вещи, а потом и меня с Витюшкой, в другой детдом, опять-таки запущенный, в деревне Беззубово. Вместе с ним уезжала в Беззубово и заведующая Чкаловским детдомом Эсфирь Семёновна, она ехала опять в качестве заведующей. В Беззубове она почти не касалась педагогической части. Старшим воспитателем (завуча не полагалось по штату) стал Г.Я., а мне дали группу первоклассников. Впрочем, кроме этого, я выпускала стенгазету (оформлял, конечно, Г.Я.) и готовила массовые мероприятия. Наш личный быт. Он был в высшей степени примитивным. Сначала жили в огромной пустой комнате, где когда-то был клуб. Потом сняли домик с огородом, где хозяйничал одну весну и лето Г.Я. Он приносил оттуда огурцы, лук и редиску. Я весь день была в детдоме, на семью времени не оставалось. В домике была русская печь, но её не было нужды топить, а топили плиту с трубой через всю комнату. Кроме книг и Витюшкиной кровати, в комнате была наша кровать и стол. Питались мы в детдоме, вернее, обедали, а дома ели, что удавалось купить, то есть соевые консервы и вермишель. Редко ездили в Москву, привозили бублики и сушки. Иногда бывали по детдомовским делам в Куровской (райцентр). Содержание работы описывать не хочется, так как есть наш с Г.Я. доклад на педагогических чтениях в Академии Наук. За год работы удалось сделать очень много, но это далось ценой постоянной конфронтации с местными работниками. Директор школы, секретарь партийной организации школы, их жёны, работающие учителями или воспитателями в детдоме, имели во дворе детдома свои личные огороды. Детям, собственно говоря, негде было ходить в своём дворе. Г.Я., по обыкновению, начал работу с планировки двора, аллей, клумб, посадки деревьев, организации опытного участка. Огороды учителям выделили подальше, за территорией детдома. С этого и началась ненависть к нам троим, "чужакам". Нам приходилось плыть против течения. Каких только палок в колеса нам не ставили! Когда на педагогических чтения Г.Я. делал доклад, а я - содоклад о работе стенгазеты, то на лицах слушателей было явное недоверие. Как! В сотне километров от Москвы творятся такие безобразия! Не может быть! Теперь я знаю, что могло быть и хуже в самой Москве и не только в детских домах. Нам удалось переломить настроение у детей, большинство из них активно работало на участке, изменилось отношение к учебе. Летом в детдоме всё цвело и росло, дети были сыты и одеты красиво, а подпольное, глухое недовольство местных работников накапливалось всё больше. Когда я приехала с двухмесячным Лёнчиком из Москвы (в мае 1951 года) и начала работать, детей было не узнать. У них стали проявляться антисемитские настроения; в туалете появилась надпись: "Берите дубину, гоните Мусю и Ганю в Палестину" (тогда об Израиле речи не было). Потом произошёл взрыв, который готовили, вероятно давно. На партсобрании, где я отсутствовала - болел Лёня - Г.Я. исключили из кандидатов в члены партии на основании явно сочинённого взрослыми заявления одного мальчика, что Г.Я. его избил. Не знаю, что ещё говорилось на собрании, но основная тональность была такая: приехали сюда из Москвы наверняка с каким-то пятном - грехи замаливать, ведь так просто столицу на Беззубово не меняют. Хотят здесь выслужиться за счёт детей, чтобы те на них работали. Каких только гадостей про нас не говорили! Г.Я. после партсобрания был в нервном шоке, не узнавал меня, говорил, как в бреду. Было ясно, что работать нам не дадут. Г.Я. потребовал, чтобы я с Лёней уехала в Москву, а он уволился из детдома и временно устроился работать километра за три в клубе фабрики деревни Ильинской. Он подал апелляцию в Комиссию партийного контроля, но это было бесполезно. Клевету было опровергнуть очень трудно - в деревне все были связаны родством друг с другом, да и районное начальство тоже. Никто из Академии Пед. Наук не приехал разобраться и помочь. Г.Я. жил с пятилетним Витюшкой при клубе в Ильинском. Не могу себе простить до сих пор, что оставила там Витюшку. Когда я за ним приехала, все кастрюли в комнате были в засохшей вермишели - единственная их еда три раза в день. Грязь, в комнате посторонние люди какие-то толкутся - в общем, кошмар. В общем, с января 1952 г. я уже работала в Москве, в своей школе #40, опять старшей пионервожатой. От Беззубова остались у Витюшки два шрама: на верхней губе и на правой брови. А у меня шрамы на сердце - в переносном смысле, а кто знает? Может, и в прямом. * Г.Я. тоже вернулся в Москву, работал в Доме Пионеров и в школе - преподавал труд. Ну а летом мы уезжали работать в пионерские лагеря. Первым из лагерей, где мы вместе работали, был опять районный лагерь, куда меня послали начальником. * (Дополнение). Вспомнила, что кое-что о Беззубове надо дописать. Как мы потом узнавали, после нашего отъезда всё в детдоме вернулось на круги своя, а детдом сделали для умственно отсталых детей. Спроса меньше. И обворовывать их легче. В районном пионерлагере я промучилась всё лето. Администратора из меня не получилось. Ребята жили в отдельных дачках, которые Райком союза снимал у частников (это возле Купавны). Г.Я. целыми днями мастерил с ребятами модели планеров, самолетов, делал змеи, яхты. Вит бегал сам по себе. Лёня был на даче с яслями. Я ругалась с шофёрами, которые требовали бутылку, чтобы разгрузить продукты. Ходила за пять километров в колхоз закупать чёрную смородин для детей. Председатель колхоза, с которым я договаривалась, сказал мне: "Жалко, что ты - баба, с мужиком бы сели, выпили и в пять минут всё оформили". Воевала с завхозом Христиной Севастьяновной. Она любила выпить с шофёрами, а если ей что-нибудь не нравилось, объявляла забастовку, запиралась у себя в комнате и представляла мне вести дела по хозяйству самой. Подчинённые меня не уважали, потому что я их не вызывала для беседы к себе, а сама ходила к ним, а больше всего за то, что я сама проводила с ребятами по вечерам игры и танцы под баян. В общем, лето прошло хорошо, в конце премировали многих работников книгами и деньгами, а мне сказали, что меня отметят "в городе", т.е. на городском совещании начальников лагерей. Там меня "отметили" запиской из президиума: "грамоту получите позднее, у нас не хватило бланков". Грамоту мне передали через два года. В этом лагере было и ЧП (чрезвычайное происшествие): мальчика укусила в палец гадюка, которую он принял за ужа. Дело было к вечеру. Мы вышли на шоссе - остановить какую-нибудь машину. Мальчика надо было срочно везти в Москву: рука раздувалась на глазах. Ни один частник не желал остановиться, пока не стали на шоссе, загородив дорогу. К счастью, в Москве успели сделать новокаиновую блокаду, мальчик был спасён и потом вернулся в лагерь (чрез две недели) доживать свою путёвку. Были ещё неприятности: оштрафовала пожарная инспекция на месячную зарплату, но я потом ездила, поплакалась, и штраф отменили. Потом приезжала высокая усатая дама из санитарной инспекции, увидела свалку за забором у кухни, сморщила нос и изрекла басом: "Клоака"! и опять оштрафовали, но опять только на бумаге. И в заключение разразилась страшная гроза, когда дети обедали в летней столовой под навесом. Молния ударила в столб, на котором держался навес, и выжгла на нём чёрную спираль. Я умирала от страха, но никто из детей не пострадал. Больше я никогда не соглашалась работать начальником лагеря, но была один год старшей пионервожатой в огромном п/лагере комбината "Красная Роза". Г.Я. работал там же руководителем кружка "Умелые руки". Делал огромные шары - монгольфьеры. Один из них улетел через канал в город Дмитров и опустился на базарной площади. Дело было в воскресенье. Из отверстия внизу шара шёл дым. Эффект был такой, что милиция к нам приезжала - адрес лагеря был написан огромными буквами на шаре. В этом лагере мне было работать выгодно, т.к. комбинат "Красная Роза" был шефом нашей школы #40, и я за июнь получала зарплату и в школе, и в лагере. Кроме того, Витя и Лёня имели бесплатные путёвки. Через несколько лет, когда мы остались без Г.Я., я снова работала там три лета, но просто воспитателем. Когда было раздельное обучение в школах, в п/лагере тоже были отряды отдельно мальчиков и девочек. Два лета я брала отряды мальчиков 5-6 класса, а потом школы соединили, отряды тоже стали смешанными, пришлось брать и девочек. С ними было намного больше мороки: сплетни, нытьё, ссоры из-за мальчиков. О работе в п/лагере можно рассказывать бесконечно, никакая бумага не выдержит. Я выкладывалась целиком - иначе не умела, а когда приходила в школу после трёхмесячной адской работы, учителя завидовали мне и говорили: "Как вы ловко устраиваетесь - всё лето отдыхаете, загорели, и дети ваши отдыхают, да ещё зарабатываете". Но только одна наша учительница, Ольга Ивановна Акопян, соблазнилась лёгкой возможностью отдохнуть бесплатно, да ещё взять сына. Однако ей хватило одного месяца понять, что это не так легко, как казалось со стороны. Когда я была старшей вожатой (1953 г.), то очень конфликтовала с начальником лагеря Тощаковой. Она в первое же утро пригласила меня завтракать с ней и с врачом отдельно, возле кухни, где был накрыт стол с отбивными и вообще всякими деликатесами. Но я привыкла есть за столом с ребятами и от приглашения отказалась на все последующее время. Ну, а кто не с нами, тот против нас. Эта Тощакова была настолько глупа, что в свой день рождения устроила церемонию на лагерной линейке, где в присутствии всех пятисот детей подхалимы-сотрудники вручили ей сервиз и огромный торт на блюде. Дети облизнулись... В п/лагере был свой радиоузел. В комнатке этого радиоузла мы с Г.Я. и жили. Просила я, чтобы разрешили с этого радиоузла передавать свою радиогазету, но не разрешили районные власти. Только что умер Сталин, но страх свободного, не подцензурного слова был ещё силен. Радиогазету я стала выпускать только в п/лагере МЗМА (теперь АЗЛК) в 1962 году. В п/лагере "Красной Розы" мы устроили грандиозный карнавал. Потом меня попросили написать о нём статью в журнал "Затейник". Статья появилась, я получила за неё гонорар, равный моей месячной зарплате, а печатала я статью часа два. Расписываясь в получении гонорара, я заплакала от обиды. Какая несправедливость! Организовать карнавал гораздо труднее, чем о нём написать. Я написала грандиозный отчёт о работе в лагере в беллетристическом духе - целую книгу, сама её перепечатала на старенькой машинке. Отчёт произвёл такой фурор, что нам присудили первое место, красное переходящее знамя, хотя районное начальство многим в лагере было шокировано: на зарядку отряды строились под "Полонез" Огинского, а флаг на линейке поднимали под марш из оперы "Аида" (у нас был свой духовой оркестр). Между прочим, этим летом у меня в лагере отдыхала моя племянница Галя. Она была в отряде старших девочек. На карнавале она потрясла всех костюмом цыганки - ходила и гадала желающим на картах. Она, вероятно, до сих пор помнит, как их отряд не мог прийти на линейку, потому что мальчишки закидали всю веранду перед дверью дохлыми лягушками. Чтобы уж не возвращаться к этому лагерю, добавлю, что потом я работала там уже без Г.Як., воспитателем в отряде. Один год без вожатого, а другой - вожатым был у меня Витя. Он мне здорово помогал, и даже целую неделю оставался один с отрядом в 46 человек буквально шпаны, когда я уезжала в Талицы к Г.Я. Дисциплина в отряде была железная. Секрет заключался в том, что мы привезли с собой духовое ружьё и коробку пулек к нему и пачку мишеней. Каждый день ходили за территорию лагеря стрелять из духовушки. Условие было одно: дисциплина. Поэтому сами ребята следили, чтобы никто не сорвался: мыли ноги, спали на "мертвом часу", первыми приходили на линейку и на всех "мероприятиях" занимали первые места. Что делать! И у воспитателей, как и у родителей есть своё тщеславие. Пионерлагерь Минбумлеспрома. Совершенно забыла, где он находился и как туда ехать. А, вот почему: нас туда возили на автобусах. Работал там, собственно говоря, один Г.Як. Я была на полставки и своего отряда у меня не было. (1955-57 годы). Последний год у меня на руках был грудной Максимчик. Где был Витя - не помню, наверно, в отряде. Лёня был с детсадом на даче. Из этого лагеря запомнился мне только свой оркестр - у него был замечательный руководитель, фамилию не помню. У них была форма - голубые пилотки, белые костюмы. Но парни в этом оркестре были почти все с переэкзаменовкой на лето. И вот я с ними должна была ежедневно заниматься русским языком (за это и платили полставки). Кроме того, я помогала выпускать стенгазету и фотостенды. Фотостенды выпускались каждые три-четыре дня. Тематику фотографий писала я. Г.Я. снимал и печатал фотографии. Потом я печатала на машинке подписи. Фотостенды были большие, в два ватманских листа. Их вывешивали в лагере, а потом отвозили в Москву и помещали в вестибюле Министерства (оно находилось на Зубовской площади. Сейчас там международная телефонная станция). Готовила я там и массовые мероприятия, вроде только что входивших в моду ВВВ (вечер весёлых заданий). Писала с ребятами лагерный дневник. В общем, хлеб даром не ела. Третий год работы кончился грустно. У Г.Я. начались конфликты с начальством. О причинах он мне не рассказывал, но отношения обострились настолько, что в один прекрасный день мы вынуждены были уехать, не дожидаясь пока нам дадут машину. Мы стояли на шоссе и голосовали, пока не остановился огромный самосвал. Туда забросили чемодан и меня с грудным Максимчиком, влез Г.Я. с Лёней, которого незадолго да отъезда он привёз из детсада, с дачи. Шёл дождь, мы кое-как укрылись все плащом с головой и еле-еле добрались до дома. Об этом лагере у меня остались тяжёлые воспоминания. В 1958 году мы последнее лето были с Г.Я. в п/лагере завода #... не помню, короче говоря военного, номерного, как тогда говорили. Он был где-то на Минском шоссе, недалеко от станции Дорохово. Там мы были всей семьёй. Лёня - в младшем отряде, Витя - в старшем, Максимчик годовалый - жил с нами, в комнатке при мастерской, где работал с ребятами Г.Я. Он делал бесконечные змеи, шары-монгольфьеры, планеры. Один змей был коробчатый, ребята прозвали его "гардероб" за размеры. Его не могли удержать даже вдвоём. Поднимался он за облака, а когда его с трудом спускали, простыни, которыми он был обтянут, были совсем мокрыми. Я официально не работала, а официально помогала всем вожатым. От этого лагеря у меня в памяти остался карнавал, где Лёня был Буратино, а Витя - кот в сапогах. Не выезжала я в п/лагерь только в 1959 году, после того, как Максим перенёс дезинтерию и его не брали в ясли. Он вообще чуть не погиб, и мои родители уговорили меня поехать с ним, с Деей и её детьми на дачу в Кратово. Мы снимали часть дачи у моей двоюродной сестры Веры Григорьевны. Конечно, платил мой папа, но зато я ездила за продуктами, готовила, мыла посуду, стирала - вместе с мамой. Семь лет подряд я работала в одном и том же лагере - МЗМА (где делают автомобили "Москвич"). Работала с самым младшим отрядом (первоклассники), в котором был и Максим. Два лета выезжала с этим лагерем на юг, в Керчь. Благодаря этой работе, я смогла два лета не только сама жить на море, но и вывезти туда Лёню с Максимом фактически бесплатно. Лёня был у меня вожатым. Лагерь МЗМА - большой кусок моей жизни. Он выручил меня, помог не замкнуться в моём горе. Не могу не помянуть хотя бы здесь - больше негде - начальника этого лагеря, инженера с завода, Сафронова Владимира Васильевича - давно уже покойного. Он любил и понимал детей, давал мне возможность работать по моему усмотрению и материально меня поддерживал: кроме бесплатных путёвок детям давал премию в размере месячной зарплаты. Лагерь был прямо в лесу, рядом с рекой, недалеко от Мелихова (чеховские места). С детьми я находилась буквально сутками (спала с ними в палатке), ночью будила некоторых (в туалет), стирала их вещи, мыла и сушила обувь. В Керчи у меня были дети 3-4 кл. (младше не брали), но там прибавлялись свои проблемы: ежедневные поездки на автобусе к Азовскому морю через перевал на купание. Очутившись впервые в жизни на морском берегу, я была ошеломлена количеством солнца, песка и воды. Мало того, что я была в ужасе, когда волна накрыла всех моих детей (тридцать шесть): все утонули, - подумала я. Я ещё не сообразила в первый день надеть им рубашки, и они все сгорели. Я тоже. После обеда начались стоны. Всех мазала вазелином. Потом уже появился опыт. Наш начальник, В.В.Сафронов, ежедневно привозил на своём "Москвиче" свежие черешни и вишни, а потом и яблоки, прямо на пляж и мы их ели в диких количествах (примерно полкило на человека). Он вообще удивительно понимал ребячью психологию и умел доставлять им скромные радости: мороженное привозили нам через день и развешивали тут же в стаканчики; когда мы шли гулять в парк, нам давали наличные деньги на все аттракционы; отправляясь в театр или на праздник Нептуна, мы получали мелочь и все пили газировку из автоматов; на праздник дня рождения детей в столовой поставили две десятилитровых фляги с холодным квасом; заказал привезти из Москвы в мешках чёрного хлеба, по которому все очень скучали. Одно он не мог: избежать конфликта между местными ребятами и москвичами. Дело в том, что пионерлагерь арендовал на лето здание интерната. Во флигеле, во дворе, оставались на лето интернатские ребята - сироты, которых никто не взял на каникулы. Они питались намного хуже москвичей, видели разницу и в одежде, и в культуре и мстили за социальную несправедливость по-своему: били стёкла в спальнях, били и ребят. Однажды избили жестоко Максима - просто так, никого не было рядом, чтобы вступиться. Мне пришлось в спальне завесить окна наглухо одеялами: когда камнями били стёкла, на кровати летели и камни, и осколки. Когда я привезла детей из Керчи в Москву, родители встречали их на Курском вокзале с цветами. Дети все букеты отдавали мне, и я привозила домой буквально сноп гладиолусов. * (Вставка-22) Были и педагогические ляпсусы. Мне кажется, что общение с детьми в пионерлагерях даёт колоссальный простор для воспитания - не в виде бесед и наставлений, а главным образом своим поведением, отношением к окружающему. В Лопасне (п/л МЗМА) я вечером приносила для мытья ног малышам ведро кипятка из кубовой (примерно километр от корпуса). Не могла видеть, как малыши холодным августовским вечером моют ноги ледяной водой. Как они после этого могли меня не послушаться? (есть на 47....................) Когда они спали после обеда, я им штопала носки или готовила курсовую работу для института. Могли ли они мне мешать? Когда прибегали вожатые с испуганными глазами и предупреждали, что идёт КОМИССИЯ! я равнодушно продолжала заниматься очередным делом, а не бросалась разглаживать складки на одеялах. Я не заливала ранки йодом, чтобы не щипало, а мазала стрептоцидом и заклеивала пластырем. И потом, сколько я им рассказывала! "Три толстяка!", "Робин Гуд", "Айвенго", "Русалочка", "Королевские зайцы" и про то, как началась война. Когда наши малыши лежали больные в изоляторе, мы носили им гостинцы из родительских приношений. Да что и говорить. Три месяца пионерлагеря, освобождавшие меня от магазинов, готовки, мытья посуды, поглощали энергии не меньше, чем девять месяцев школы. Уставала я ужасно, и когда стала работать завучем, перестала ездить в лагеря, тем более, что материально стало легче: зарабатывала я больше, Витя уже жил самостоятельно, Лёня тоже вырос, Максим ездил в экспедиции, потом поступил в МГУ... И я стала летом отдыхать: ездила на поезде туристом три недели по маршруту Смоленск-Минск-Прибалтика-Ленинград; гостила в Чимкенте у своей золовки Клавы; ездила в гости к Руте в Севастополь; летала самолётом на три дня в Тбилиси (подарок шефов - путёвка). Хотела напоследок осуществить давнюю мечту: побывать в лермонтовских местах. Купила путёвку на две недели в Пятигорск... Но слегла с высокой температурой накануне отъезда. Пришлось путёвку сдать. теперь уж никогда никуда не поеду. В декабре 1958 г. Максимчик лежал в больнице. Положили его с дезинтерией, потом он в боксе заболел ветрянкой, краснухой и, наконец, воспалением лёгких. Главврач больницы, Теплицкая, была матерью ученицы из нашей школы. Но она ничем не могла помочь Максимчику. Он разучился говорить, ходить, смеяться и даже плакать. Когда мы с Г.Я. его навещали, личико было у него как маска, всё вымазано в зелёнке. Глаза оживали только тогда, когда Г.Я. его начинал подбрасывать. Но он не смеялся. И вот в это тяжёлое время Г.Я. сказал, что его арестуют и будут судить. Не буду здесь писать, какие абсурдные обвинения были ему предъявлены. В дело были замешаны ученицы моей школы. Я пробовала взять адвоката, уплатила 300 руб., но это официально, а неофициально он потребовал три тысячи, но за успех не ручался. Г.Я. сидел в тюрьме на Матросской Тишине, в Сокольниках. Я ему возила передачи, для этого надо было с 7 ч. стоять в очереди. Когда мне разрешили свидание, я увидела совершенно седого старика с большой бородой. Глаза у него были красные, опухшие от слёз. "Ты веришь в моё преступление?" - спросил он меня. - "Конечно, нет!". - Ну, слава Богу. Потом я узнала, что Г.Я. во всём признался, а за это ему обещали не трогать семью. Следователь на допросе угрожала, что меня вышлют из Москвы, а детей отдадут в детдом. Этим же грозили и Г.Як. Не буду писать, что пережили мои родители и я сама. Когда ещё не кончился суд, совет дружины в моей школе, где учился Витя, постановил его как лучшего пионера послать в Артек. Но в райкоме комсомола документы не утвердили: ведь Витя был сыном преступника. Вите я объяснила, что надо было послать другую девочку, из более бедной семьи. И вот мы остались вчетвером. Каждый день ходила я в больницу, и вот однажды главврач сказала мне: "Хотите, чтобы ваш малыш остался жив? Заберите его домой, здесь он погибнет. Ему нужна мать". И вот с температурой +39о, завернув в шубу, приносим мы Максима домой. Ему ещё не было двух лет. Вылечить его помогла детский врач, старинная приятельница моего папы, Фаина Григорьевна Ханомейзер. По её указанию мы делали ему обёртывание горным воском (озокеритом). Максим стал поправляться. Из больницы ему ещё долго давали питание, которое я приносила в судках. Понемногу он научился ходить, только ножки долго были кривые, долго не зарастал родничок, неправильно росли зубы (признаки рахита). Но не говорил он лет до четырёх. Г.Я. сначала был в лагере в Талицах (Ивановской области). Он там писал статьи антихрущёвского содержания, потом письмо съезду. Надо ли удивляться, что на мои апелляции ответы были отрицательные. Потом его судили второй раз, в Иванове, и срок ему увеличили. Он отсидел его весь: восемнадцать лет. Я посылала ему посылки, когда и сколько разрешали. Сначала разрешали 10 килограммов, потом только пять. * . * Вставка 21. Письма я писала часто, всё о детях, посылала их фотографии. Г.Я. писал много писем, рисовал картинки детям, сочинял... словом, остаётся поражаться его работоспособности. Всё, что он присылал, сохранилось, это читали дети, читают и внуки. Уже читает кое-что Марик, но ещё подрастают Рома и Мариночка. Эти восемнадцать лет было нам нелегко. Не говорю о постоянной мысли о Г.Я., о сознании, что он голодает, болен, мёрзнет, одинок, унижен. Но было, конечно, трудно и материально. На посылки нужны были деньги, да и нас было четверо. Я брала частные уроки, о которых родители не знали. Ссылалась на педсоветы, общественную работу. Уставала очень. Кроме того, три года и училась, чтобы получить диплом. Ведь я ИФЛИ не закончила, диплома у меня не было. Многие мои однокурсники получили дипломы и поступили в аспирантуру сразу после войны, когда я скиталась по детдомам. А без диплома у меня считалось незаконченное образование. Я теряла в зарплате, а надо было думать и о пенсии. Директор школы, Виктория Алексеевна Афанасьева, убедила меня поступить МГЗПИ (вечерний институт). Когда директор МГЗПИ увидел мою зачётную книжку с фамилиями Ушакова, Аванесова, Куна, он меня принял сразу на третий курс (мог разрешить сразу сдать госэкзамены, но не имел права, потому что прошло двадцать лет, как я училась до войны). Три года я училась - два вечера в неделю плюс воскресенье до обеда. Спасибо родителям, они присматривали за мальчиками. Витюшка тоже был за няньку: кормил братишек ужином и укладывал спать. Сколько воротничков я пришивала к ребячьим гимнастёркам, сколько штопала носков! Через пять лет заключения Г.Я. у меня был обыск (перед вторым судом), и забрали все письма Г.Я. с фронта, все его рукописи. Попутно выяснилось, что копии моих писем хранятся в деле. Через год всё почти вернули, кроме нескольких рукописей, из которых мне особенно жалко три толстые книги про систему наказаний: "Так было", "Так есть", "Так будет". Некоторые рукописи до меня не дошли - были отобраны у тех, кто должен был их переслать. Некоторые были сданы стукачами в спецчасть. Г.Я. особенно жалел о пропаже рукописи "Снимите шоры". Пока Максимчик не дорос до четырёхлетнего возраста, я не ездила на свидания с Г.Я. Никак не могла прийти в себя, да и оставлять ребят не могла. Наконец, смогла выбраться, когда работала в п/лагере "Красная Роза". Отряд оставила на Витюшку - восьмиклассника и уехала. Поехала в Иваново на электричке. Там пересела в автобус до Талиц. Потом вместе с группой таких же баб, как и я, ловила попутку и доехала до лагеря (колонии) на грузовике, на горе капустных кочанов. Как не свалились мы по дороге - не понимаю. В лагере меня двое суток не хотели пускать, потеряли (будто бы) моё заявление о свидании, потом не было свободной комнаты. Два дня я сидела у входа под дождём. Потом у меня взяли рюкзак с продуктами и сказали, что передадут, но свидания не разрешили. Как потом рассказал Ганя, заключённые, узнав, что "папаше" не дают свидания, устроили целый хай, и начальство свидание разрешило. Это была одна из провокаций, которые там пробовали делать. После второго суда Г.Я. перевели в другой лагерь - Гаврилов Посад. Туда на следующий год к нему ездил Витя. Потом были мордовские лагеря с разными номерами и названиями посёлков: Явал и другие, уже не помню. Я ездила к нему каждый год. Ехать надо было до станции Потьма, а потом идти на боковую ветку - Потьма-2. Там садились на узкоколейный поезд, состоящий из паровозика и теплушки с железной печкой. Иногда надо было вылезать и снова пересаживаться на дрезину. Приходилось мне ехать и в товарном вагоне с проломанным полом. Залезть в него с земли я не могла, но там ехали солдаты, они меня за руки втащили. Иногда Г.Я. давали премию - дополнительное свидание, тогда ездил ещё раз Витя. Один раз ездил Витя с Максимом. Поездки были трудные. В зимние каникулы я очень мёрзла, надо было подолгу ждать поезда на морозе, а точного расписания не было. Тяжело было нести рюкзак или чемодан через пути по лестницам, ведь я старалась взять для передачи побольше продуктов, особенно консервов. Иногда мне везло: находился старый, оборванный мордвин, который на тележке за рубль перевозил мои вещи прямо по путям, без лестницы. Когда возвращались в Москву, в Потьме надо было несколько часов стоять в очереди за билетами на поезд в Москву, иногда и сесть было негде. Гораздо легче было, когда я первый раз взяла с собой Максима - ему исполнилось шестнадцать лет. Это было его первое знакомство с отцом - не заочное. Самое ужасное свидание было на третьем лагпункте - в госпитале. Туда Г.Я. поместили на операцию - у него были три язвы. Он сказал, что до свидания со мной согласия на операцию не даст. Я ездила в весенние каникулы, там ещё лежал везде снег. Мне дали свидание общее, то есть в общей комнате за столом в присутствии надзирателя, не позволили взять никакой еды. Г.Я. привели под руки два здоровенных санитара и буквально свалили его на скамью. Он был страшно истощён и ослаблен, очень голоден. Когда надзиратель ненадолго вышел, вдруг кто-то подошёл к дверям и бросил Г.Я. прямо на колени кусок хлеба и кусок яичницы. Это у кого-то рядом было трёхдневное свидание и они подали милостыню. Г.Я. с жадностью это проглотил, пока не вернулся надзиратель. Он рассказывал, как над ними издеваются: приносят яйца замерзшие и тухлые, приносят молоко сразу на несколько дней, но уносят обратно, потому что его не во что налить. Я умоляла начальника лагпункта разрешить передачу продуктов, чтобы поддержать больного после операции. Я привезла масло, мёд, сгущёнку и сахар. Но мне не разрешили передать ничего. Врач - женщина, литовская еврейка, написала на моём заявлении ходатайство о том, что больному нужно усиленное питание. Но на заявлении начальник написал резолюцию: продукты принимают только после операции на лёгких. У меня не взяли даже бидон для молока - пустой! Поэтому Г.Я. от операции отказался, его вернули в колонию и запретили выдавать лекарства! А боли у него были страшные. Немного полечил он язвы салом. Я ему посылала несколько раз сало, нашпигованное чесноком. Он растапливал сало в ложке и выливал в кашу. Так он облегчил боли не только себе, но и нескольким товарищам по несчастью. Когда я приезжала на свидание, вещи проверяли. Однажды Г.Я. очень захотелось окрошки. Я привезла всё необходимое для окрошки. Квас был в термосе. Проверяльщица никак не могла поверить, что в термосе квас, пока не попробовала. Вкусная получилась окрошка, Г.Я. наслаждался, пока ел, но потом началась рвота. Вообще во время свидания Г.Я. ел мало, да и жевать было нечем: его великолепные зубы выпадали один за другим из больных, распухших дёсен. Я привозила много продуктов для передачи, но официально передачи не разрешались. Делали так: поздно вечером приходил здоровый мужик (амбал, как говорил Г.Я.) и уносил мешок (сидор) с консервами. За эту услугу он получал половину продуктов. Привозила я чай (величайшая ценность), сигареты. Один раз привезла сигареты с рисунком собаки и надписью "Друг". С какой иронией посмотрел на меня Г.Як.: такие "друзья" во время свиданий бегали около колючей проволоки и лаяли: охрана. Личный обыск мне делали один раз. Надзирательница меня обшарила руками по всему телу. Я не знала, что она не имеет права этого делать и не протестовала. Глупейший обыск. А в чемодане на дне была постелена газета, на которую внимания не обратили. Под газету можно было положить бумагу, ручку, деньги - то, что запрещено. Перед свиданием Г.Як. переодевали во всё новое - для того, чтобы воспрепятствовать хранению "неположенных" предметов. А когда уводили со свидания - снова переодевали и обыскивали. Но когда Г.Я. полоской изоляции прилепил себе на подошву босой ноги пятёрку, то её не нашли. На свиданиях, ожидая их, в комнате или вагончике для приезжих, в коридоре комнат для свидания я знакомилась с разными людьми, выслушивала их истории, которые пересказать невозможно - да и зачем? Знакомство, которое длилось долго, это были сыновья Халима Асфендиарова - Франс и Лилль. Сейчас Халима уже нет в живых. Они дружили последние годы - Г.Я. и Халим, бывший учитель, во время войны сражавшийся во французском сопротивлении. Сам он башкир, и его три сына до сих пор живут в Уфе. По просьбе Г.Я. я все годы посылала, кроме еды, альбомы, тетради, карандаши, краски, кисти и даже цветочные семена. Он в лагере устраивал цветники, сеял укроп, лук. Однажды посадил огурцы, но рассаду утащили надзиратели и вырастили огурцы у себя. Они сдавали их для продажи в местный магазинчик, где я их и купила в один из приездов. Приезжая на свидание, я в посёлке при лагпункте видела плакаты и стенды, нарисованные Г.Я. Он оформлял всё, что ему давали, а за это цензор пропускала к отправке все его бесчисленные книжечки с рисунками. Даже таблички на почте, в магазине были написаны Г.Я. Два месяца перед освобождением Г.Я. был в Москве, в Лефортовском изоляторе. Условия жизни там были хорошие, мне часто давали свидания, разрешили передать обычную одежду и обувь, но эти последние недели, дни и часы тянулись медленно. Г.Я. пытались спровоцировать на сотрудничество с органами, обещали дать квартиру, устроить поездку со мной в Париж, требуя дать материалы об антисоветски настроенных заключённых. Но Г.Я. не поддался на уговоры. 8-го июня мы с Витей и Лёней приехали утром в Лефортово. Начальство ещё какое-то время затягивало оформление, но наконец вышел Г.Як., бледный, он от волнения еле держался на ногах и был вынужден сесть. Полковник Петренко пожал ему руку, мы сели в такси и поехали по московским улицам, где нас обогнал кортеж с приехавшей в Москву в этот же день Индирой Ганди. Максим ждал нас дома. Не буду описывать хождения по мукам Вити, пытавшегося добыть для Г.Я. московскую прописку. В справке об освобождении он был назван особоопасным рецидивистом. Только Витина настойчивость помогла ему найти и купить домик в Бавыкине, и 28 сентября 1976 года Г.Я. обрёл тихую пристань, где мы с ним прожили счастливо ещё семь с половиной лет. Сейчас там его могила. Он оставил детям и внукам созданный им уголок, десятки посаженных им деревьев, кустарники, цветы. Оставил память в домике, где стены и печка в его рисунках. Оставил память в сыновьях. Моим детям не повезло. Только Витюшка до школы воспитывался дома, вернее, в детдоме, но при маме с папой. Когда мы его устроили шестилетним в детский сад, заведующая сказала: "Да он у вас совсем необработанный!" В деревне ему никаких прививок и анализов не делали. Зато он был грамотный. Детский сад он не любил. Туда мы ездили на трамвае. Входя в вагон, Г.Я. незаметно подкладывал на сиденье конфету, чтобы Витя охотнее садился в трамвай. Но это не помогало. Ну, а Лёня и Максим воспитывались в яслях и садиках. Лёня очень любил и ясли, и сад, а Максим терпеть не мог. Тем не менее, и в семье у нас были свои традиции и своя жизнь, но у меня не было времени записывать интересные моменты, поэтому воспоминания о сыновьях у меня очень отрывочные. |
