Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь
 

Джованни Реале и Дарио Антисери

ЗАПАДНАЯ ФИЛОСОФИЯ ОТ ИСТОКОВ ДО НАШИХ ДНЕЙ

От романтизма до наших дней

К общему оглавлению - к оглавлению тома. Номер страницы предшествует тексту на ней.

ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ
ФЕНОМЕНОЛОГИЯ, ЭКЗИСТЕНЦИАЛИЗМ, ГЕРМЕНЕВТИКА


Науке нечего сказать об убожестве нашей жизни. Наука изначально исключает самые жгучие проблемы человека, который чувствует себя оставленным на произвол судьбы.
Эдмунд Гуссерль

Узнать, как из глубины мрака сверкнет бытие.
Карл Ясперс

Свобода состоит в выборе собственного бытия. И этот выбор — абсурд.
Жан-Поль Сартр

Мир является нам то как строительная площадка, то как спящий невольник.
Габриэль Марсель

Кто хочет понять текст, должен быть готов и к тому, чтобы раствориться в нем.
Ганс Георг Гадамер

Sensus поп est inferendus sed efferendus. (Смысл не извлекается, а привносится.)
Эмилио Бетти

Глава двадцатая
Эдмунд Гуссерль и феноменологическое движение

1. ОБЩИЕ ЧЕРТЫ

Феноменология как философское направление связано с именем Эдмунда Гуссерля (1859—1938). Почти религиозную веру позитивистов в науку в последние десятилетия прошлого столетия критиковали Маркс, Ницше, Фрейд. Определенные моменты неокантианства, историцизма и философии жизни мы находим и в феноменологии. Критика позитивизма и недоверие к идеалистическому априоризму выразились в тяготении к конкретному. Максимум внимания к «непосредственным данным», на которых лишь потом можно строить теории, — в этом чувствуется влияние Уильяма Джемса и Анри Бергсона, что и было передано феноменологией экзистенциализму Хайдеггера, Сартра и Мерло-Понти.

«Выражение "феноменология" означает прежде всего, — писал Хайдеггер в сочинении "Бытие и время", — концепцию метода... Его можно сформулировать так: назад к вещам! И это в противовес подвешенным в воздухе конструкциям и случайным находкам, поверхностно поставленным проблемам, передаваемым из поколения в поколение как истинные проблемы».

Следовательно, девиз феноменологии — обращение к самим вещам, очищенным от словесных нагромождений. Чтобы создать философию реальности, необходимо оттолкнуться от «неопровержимых данных»: в фундамент философского здания могут быть положены только «стабильные очевидности». «Без очевидности нет науки», — скажет Гуссерль в «Логических исследованиях». Границы аподиктической очевидности заданы границами нашего знания, поэтому следует искать нечто настолько самоудостоверяющее, что нельзя отрицать. Эта феноменологическая интенция должна была быть реализована через описание «феноменов», которые предстают сознанию после осуществления «эпохе», т.е. после заключения в скобки наших философских воззрений и убеждений, связанных с

370

нашей естественной установкой, которая навязывает нам веру в существование мира вещей. Необходимо «воздерживаться от суждений» («epoche'» — греческий термин, близкий по смыслу понятию «adoxia» Пиррона, — то, что не требует суждения), пока не будут найдены последние аподиктические и неопровержимые «данные». Эта данные феноменологи находят в сознании: существование сознания непосредственно очевидно.

Теперь возникает вопрос: как вещи и факты являются нашему сознанию? Они являются типичными модусами, и эти модусы суть эйдетические сущности. Феноменология — наука о сущностях, а не о фактах. Феноменолога не интересует та или иная моральная норма, его интересует, почему она — норма. Изучить обряды и гимны той или иной религии, несомненно, важно, но еще важнее понять, что такое религиозность вообще, что делает разные обряды и несхожие песнопения религиозными. Феноменологический анализ вникает в состояния стыда, святости, любви, справедливости, угрызений совести, но всегда с точки зрения сущности. Суть же открывается исследователю тогда, когда он наблюдает свой объект незаинтересованно, когда он бежит от предубеждений, банальностей и самолюбования, когда умеет видеть и интуитивно улавливать универсальное, благодаря которому факт таков, каков он есть. Мы отличаем текст магический от научного, но каким образом они отличимы, если нет сущностного различия, что такое магия и что такое наука?

Теперь если мы согласимся, что феноменология — наука, основанная на анализе и описании сущностей, то поймем, в чем ее отличие от психологического и позитивистского анализа В отличие от психолога, феноменолог интересуется не частными фактами, а универсальными сущностями. В феноменологии есть две ветви: идеалистическая и реалистическая. Первая представлена Гуссерлем, ибо, вернувшись к вещам, он в конце пути нашел единственную реальность — сознание. Трансцендентальное сознание конституирует смыслы вещей, поступков, институтов. Реалистическая феноменология, представленная Шелером, ориентирована на объективность иерархично упорядоченных вещей, предпосланных как свет глазу, звук уху и эмоциональной интуиции. Трудно отрицать, что феноменология оказала заметное влияние на развитие психологии, антропологии, психиатрии и гуманитарное знание в целом.

Предшественниками Гуссерля в исследовании интенциональности сознания были Бернард Больцано и Франц Брентано. Больцано (1781—1848), математик и философ, католический священник и профессор философии религии Пражского университета, автор двух таких работ, как «Наукоучение» (1837) и «Парадоксы бесконечного» (1851). Первая стала заметным явлением в математике, вторая — в философии. Он полагал, что есть утверждения-в-себе и истины-в-

371

себе, их чисто логический смысл не зависит от того, помыслены, выражены они или нет. Например, принцип непротиворечия остается в силе независимо от формы выражения. Утверждения-в-себе могут вытекать одно из другого, противоречить друг другу, ибо они составляют часть единого логико-объективного мира и не зависят от субъективных условий познания. Неокантианцы, антипсихологисты и эмпирики считали, что следует отличать проблемы факта, относящиеся к истокам познания, от проблем ценности и правомерности познания. Критику психологизма Гуссерль воспринял у Фреге и Больцано.

Брентано (1838—1917) сначала был служителем церкви, лишь позже стал профессором Венского университета. Он довольно долго жил во Флоренции, а умер в Цюрихе. Его перу принадлежат сочинения: «Психология Аристотеля» (1867), «Психология с эмпирической точки зрения» (1874), «Креационизм Аристотеля» (1882), «Аристотель и его видение мира» (1911), «Аристотелевская теория происхождения человеческого духа» (1911). Именно в последней Брентано исследует интенциональный характер сознания. В схоластике понятие «intentio» указывало на нечто «отличное от себя». Интенциональность, по Брентано, есть то, что позволяет типизировать психологические феномены, ибо они всегда относятся к другому. Он делит их на три класса: представление (репрезентация как чистое присутствие объекта), суждение (утверждение или отрицание объекта), чувство (любовь или ненависть к объекту). Философ говорит о том, что реальность индивидуальна, но, познавая, мы обобщаем ее. Важно при этом понимать суть совершаемых нами операций. Одним из учеников Брентано был Гуссерль.


2. ЭДМУНД ГУССЕРЛЬ

2.1. Полемика с психологизмом

Гуссерль родился в Моравии в 1859 г. В Берлине он изучал математику, защитив диплом, отправился в Вену слушать лекции Брентано. Уже будучи автором «Философии арифметики», Гуссерль с 1901 г. — профессор Геттингенского университета. Среди его работ широко известны следующие: «Логические исследования» (1901), «Философия как строгая наука» (1911), «Идеи чистой феноменологии и феноменологической философии» (1913), «Трансцендентальная логика и формальная логика» (1929), «Картезианские размышления» (1931). В 1954 г. была опубликована рукописная

372

работа «Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология», написанная за два года до смерти. Около сорока пяти тысяч страниц гуссерлианского архива были спасены бельгийским священником Германном ван Бреда от нацистов.

Вопреки логицистам, Гуссерль полагает правомерной редукцию понятия числа к психологической способности считать, к неопределимым элементарным понятиям, из которых и были абстрагированы понятия логики и математики. Наивной назвал Фреге такую концепцию числа, ибо психология не способна дать ничего другого, кроме суждений о факте, в то время как математические суждения универсальны и объективны. Число, по Фреге, это класс всех классов, элементы которых находятся во взаимном соответствии.

Возражения Фреге заставили Гуссерля отказаться от психологизма. В «Пролегоменах к чистой логике» (1900) он соглашается, что факты сознания принадлежат к темпоральной реальности, но математические истины вневременны. Например, принцип непротиворечия, не будучи индуктивным, есть истина необходимая и всеобщая. Так возникла идея чистой логики.

Существует фактуальные истины и истины необходимые и всеобщие. Последние суть логические истины, являющиеся общими для всех наук. На основе собственных посылок каждая из наук организует свою систему аргументации и доказательств. Аргументация законна, если посылки истинны и дедукция корректна. Корректность дедукции проверяется логическими законами, поэтому «чистая логика — это теория теорий, наука наук». Истинность закона непротиворечия неограниченна, ибо не зависит от чувства очевидности. Аподиктические очевидности не просто логические принципы, но также базовые законы чистой математики. То, что красное — это цвет, не зависит от данных наблюдений. Конъюнкция и дизъюнкция также несводимы к наблюдению, их неверное употребление ведет непосредственно к нонсенсу (например, в суждении: красное — это шум).

2.2. Эццетическая интуиция

Всеобщие и необходимые суждения суть условия, делающие возможной теорию. Совсем не таковы утверждения, получаемые индуктивным путем, т.е. из опыта. На этих двух типах суждений основывает Гуссерль различие между интуицией факта и интуицией сущности. О сущностной интуиции он пишет во втором «Логическом исследовании» и первой главе «Идей чистой феноменологии».

373

Познание начинается с опыта, существующих вещей или фактов. Факт есть то, что происходит здесь и сейчас, он случаен, т.е. может быть, а может и не быть. Но когда факт явлен нашему сознанию, вместе с фактом оно улавливает и сущность. В самых разных ситуациях, слушая то кларнет, то виолончель, то скрипку, мы говорим о сущности — о музыке. Индивидуальное приходит в сознание через универсальное: если факт дан здесь и сейчас, то, значит, дана сначала quid факта, т.е. его сущность. Сущности, следовательно, суть типические модусы являемости феноменов. И дело обстоит не так, что мы эмпирически выделяем идею или сущность треугольника путем сравнения разных треугольников. Напротив, этот, тот и другой — треугольники, ибо все они суть частные случаи идеи треугольника. Чтобы сравнивать множество фактов, уже необходимо иметь представление об их сущности, то, благодаря чему они похожи. Это предзнание сущностей и есть эйдетическая интуиция (Wesen, eidos), в отличие от интуиции эмпирической, улавливающей отдельные факты. Конечно, реальны только единичные факты; универсалии как идеальные объекты не реальны в том смысле, в каком реальны отдельные факты. Но лишь универсальные сущности позволяют классифицировать, опознавать и различать единичное.

2.3. Региональные онтологии и формальная онтология

Как наука о сущностях феноменология ставит целью описывать типические модусы, посредством которых феномены являются нашему сознанию. Модальности (благодаря которым этот звук есть звук, а не цвет или шум, к примеру) и есть сущности, относящиеся к фактическим данным. Эйдетическую редукцию, т.е. интуицию сущностей следует понимать как описание феномена, предстающего сознанию, когда мы отвлеклись от его эмпирических аспектов. Сущности инвариантны и постигаются посредством метода эйдетического варьирования. Берется некий пример понятия, характеристики которого выделяются методом вариаций до тех пор, пока мы не приходим к сущностным инвариантным свойствам.

Этот метод был знаком уже Декарту. Вспомним, как он выделял сущность телесного в своих «Размышлениях». Возьмем, к примеру, кусочек воска. У него есть определенные запах, цвет, форма и вкус. Стоит нам поднести его к огню, как мы увидим, что свойства изменятся. Единственно, что останется, — это занимаемое восковым кусочком пространство. Отсюда Декарт заключал, что протяженность является сущностью материи.

374

Не только в чувственно воспринимаемом мире обнаруживаются сущности, они есть и в мире наших влечений, надежд, воспоминаний. Разница между фактом (как данностью) и сущностью (как естьностью) становится для Гуссерля средством обоснования логики и математики. Математические и логические суждения необходимы и всеобщи, ибо они фиксируют отношения между сущностями. Как таковые они не нуждаются в опытном подтверждении своей ценности. Суждения типа: «Тела падают с одинаковым ускорением» — требуют опытной проверки, соотнесения с фактами. Но утверждение типа: «Сумма внутренних углов Евклидова треугольника равна 180 градусам» — в такой проверке не нуждается.

Еще более важно, по мнению Гуссерля, что сознание в своих связях с идеальными сущностями не может быть узаконено типовыми модусами перцептивных феноменов, его удостоверяет сам факт несовпадения логико-математического и эмпирического. Так, в рамках феноменологии были открыты так называемые «региональные онтологии». Природа, общество, мораль, религия являются, по Гуссерлю, «регионами», изучению которых должен предшествовать анализ сущностей и модальностей, оформляющих моральные, религиозные и другие феномены. По этому пути пошли и Макс Шелер (феноменология ценностей), и Рудольф Отто (типология религиозного опыта). Региональным онтологиям Гуссерль противопоставил формальную онтологию, которую он отождествил с логикой.

2.4. Интснциональность сознания

Фундаментальная характеристика феноменологии, исследующей типические модусы являемости феноменов в сознании, — интенци-ональность. В самом деле, сознание есть всегда знание о чем-то. Это нечто, о чем я думаю, вспоминаю, мечтаю, ощущаю. Значит, говорит Гуссерль, несовпадение субъекта и объекта дано непосредственным образом. Субъект — я, способный ощущать, вспоминать, судить, воображать. Объект — манифестации этих актов: образы, мысли, воспоминания, цвета, объемы и т. д. Посему необходимо различать являемость объекта от самого объекта И если верно, что познанное — это явленное, то также верно, что из видимого живо лишь то, что ясно проявлено. Процесс познания Гуссерль называет «noesis», а то, о чем мы знаем, — «noema». Среди ноэм философ различает факты и сущности.

Сознание, таким образом, интенционально. Психические акты характеризуются привязкой к некоему предмету. Я не вижу, поясняет Гуссерль, ощущения цвета, но вижу окрашенные предметы, слышу пение, не имея ощущения звука. Сказанное не значит, что перед нами концепция реализма Сознание отсылает к другому, но это не значит, что другой существует помимо меня. Интенциональ-ность сознания оставляет неразрешенным спор между идеализмом и реализмом.

375

Для феноменолога важно описать то, что действительно явлено сознанию, и пределы такой явленности. Речь не идет о «кажимости», противопоставленной «вещи в себе»: я не воспринимаю, как музыка мне является, — я слышу музыку. Вывод Гуссерля таков: начало всех начал — интуиция. «Всякая интуиция, изначально конкретизированная, по праву является источником познания. Все, что предлагается нам в интуиции первичным образом (так сказать, во плоти и крови), должно принять таким, как есть, даже если только в границах предлагаемого».


2.5. Epoche, или феноменологическая редукция

С помощью объявленного принципа Гуссерль обосновывает феноменологию как строгую науку. Zu den Sachen selbst («Обратимся к вещам») — такая программа феноменологии ставит целью найти прочную и несомненную опору для нового здания философии. Ее методом призван стать метод epoche (греч.: остановка в суждении).

Хотя термин «эпохе» напоминает сомнение скептиков и картезианцев, все же его следует понимать несколько иначе. Гуссерль призывает не верить слепо всему, о чем говорят философы, представители науки, и даже собственным привычным утверждениям, относящимся к повседневной жизни и «естественной установке».

«Естественная установка» человека соткана из различных убеждений, без которых не обойтись в повседневной жизни; первым из них является убеждение, что нас окружает мир реальных вещей. Все это так, но подобного рода очевидностям не хватает конструктивности, на них не построишь здание философии. Из моего убеждения в существовании мира нельзя вывести ни одного философского положения. Более того, факт существования мира вне сознания, к которому он обращен, — далеко не несомненен. Как человек философ не может не верить в реальность мира и многое другое, без чего практическая жизнь невозможна. Но как философ за точку отсчета он должен взять нечто иное.

Нельзя оттолкнуться ни от идеи реального существования мира, ни от данных естествознания, ибо в последних хотя и используются точные методы, есть множество наивных заимствований из сферы обыденного опыта и здравого смысла, не выдерживающих проверки epoche. Проблема не в существовании мира, поясняет ситуацию итальянский феноменолог Энцо Пачи, проблема в смысле и назначении мира для меня, а затем его осмыслении для других.

376

Так что же может устоять под прессом epoche? Единственное, чего нельзя взять в скобки, убежден Гуссерль, — это сознание, субъективность. Cogito и cogitata — феноменологический остаток, очевидность которых абсолютна. Сознание — не просто реальность наиболее очевидная, но и реальность абсолютная, основание всякой реальности. Мир, подчеркивает философ, «конституирован» сознанием. Открытым все же остается вопрос: если сознание придает осмысленность миру, то искомый смысл оно творит или раскрывает как данный?

Гуссерль, похоже, колебался между двумя этими решениями на разных этапах своего жизненного пути. Как трансцендентальное «я» в качестве феноменологического остатка можно примерить с монадическим и сингулярным характером «я» (ведь картезианское cogito — лишь кромка того мира, который подлежит проверке на epoche). «Это "я", которое осуществляет epoche, это "я", которое вопрошает мир как феномен, тот мир, что значим для меня так же, как и для других, кто принимает его во всей определенности. Следовательно, я возвышаюсь над всяким природным существом, раскрывающимся для меня. Я — субъективный полюс трансцендентальной жизни... И я в полноте своей конкретности впитываю в себя все это».

2.6. Кризис европейских наук и «жизненный мир»

Последним сочинением Гуссерля стала работа «Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология» (опубликована посмертно в 1954 г.). Кризис заключался, разумеется, не в научности как таковой, а в значении, которые имели науки для человеческого существования. Исключительность, писал Гуссерль, которая была придана во второй половине XIX века позитивным наукам, и ослепленность мнимым «процветанием», из них якобы проистекавшим, означали вместе удаление от проблем, решительно важных для подлинной человечности. Чисто фактологические науки создавали посредственного человека-факт.

Натурализм и объективизм становятся объектом критики Гуссерля. Где и когда доказано, что иной истины, кроме научной, нет и не может быть? На чем основана уверенность, что научно описанный мир реален? Наука картезианского типа исключила в принципе проблемы, наиболее сложные и неотвратимые в контексте человеческого существования, отдав их на произвол судьбы. Что может сказать наука по поводу разумности и неразумности поведения человека и мира, его окружающего? По поводу нас как субъектов свободного выбора? Ясно, считает Гуссерль, науке чистых фактов, абстрагируясь от какого бы то ни было субъекта, нечего сказать об этом.

377

Упразднение философской интенциональности означало редукцию рациональности к научной ее форме. Научно-категориальное вытесняет докатегориальное, то, что Гуссерль называет «жизненным миром» (Lebenswelt). Это область исконно человеческих «смысловых формаций», предшествующих рождению науки и не исчезающих с ее развитием. Ученые не могут не считаться с их присутствием. Мир перцепций остается на плечах геометрии. Историк, анализирующий документ, не может абстрагироваться от коммуникативной и смысловой интенциональности (как юридический кодекс подразумевает комплекс природных потребностей, настроений, целей и т.п.).

Таким образом, драма современной эпохи началась с Галилея. Галилей выделил из жизненного мира физико-математическое измерение, и это измерение стали считать конкретной жизнью. Признавая значение науки и техники, философия должна сохранить за собой историческую традицию, не допускать технической фетишизации истории и науки. Феноменология есть первая философия, оставляющая человеку свободу выхода к новым горизонтам. Феноменологическая редукция не может быть завершена: ее смысл — в неостановимом возобновлении.

Для философии важен тот факт, что любая объективность неабсолютна: в ее пересмотре — смысл жизни. Склеротическим претензиям на абсолютность она противопоставляет субъективность с ее интенциональной созидательной активностью. Единственно реальный исторический субъект — само человечество со всеми его небезгрешными проектами. Философы могут стать его служителями и даже спасателями в «скептическом наводнении». Для этого достаточно открыть сознанию его автономию и свободу взамен пассивной слепоты органического роста.


3. МАКС ШЕЛЕР

3.1. Против кантианского формализма

Немногие знают, что Макс Шелер (1875—1928) был не просто гением, а гением-«вулканом». С феноменологией его связывают недоверие к абстрактным конструкциям и интуитивный дар постигать сущность. Свои идеи Шелер сформулировал в работах «Кризис ценностей» (1919), «Овечном в человеке» (1921), «Положение человека в космосе» (1928), «Формы знания и общество» (1926), «Сущность и формы симпатии» (1923). В сочинении «Формализм в этике и неформальная этика ценностей» (1916) феноменологический метод был применен в сфере морали.

378

Шелер был решительным противником кантианской этики. Известно, что в основе кантианской этики лежит альтернатива долга и удовольствия. Мы делаем нечто либо потому, что этого требует моральный закон, либо потому, что нам это нравится. Но такая постановка вопроса означает отсутствие объективной оценки. Для оправдания моральной оценки мы должны соотнести ее с моральным законом путем обобщения.

Такая императивная этика Шелеру представляется произвольной. Она повелевает: «Ты должен потому, что должен», — но императив не обоснован. Это этика досады: недовольство рождается из напряжения между желанием и невозможностью его удовлетворить. Так, во имя долга мы лишаем себя радости жизни и полноты бытия.

Шелер находит иное основание этики: не долг, а ценность. Кант не отделял блага от ценностей. Благо — нечто наделенное ценностью. Хорош, например, автомобиль, ибо удобен и полезен. Прекрасны картина, благородный жест, справедливый закон. Блага, таким образом, суть факты, а ценности — сущности. Шелер согласен, что моральный закон нельзя выводить эмпирически индуктивно, что его универсально-априорный характер отвергает этику успеха, взывая к внутренним помыслам.

Но априорное не значит формальное — в этом видит Шелер ошибку Канта. Моральные нормы априорны (а значит, необходимы и всеобщи), но вместе с тем и материальны, хотя материи, на которые эти нормы опираются, вовсе не факты, а сущности, т.е. ценности. Так Шелер приходит к обоснованию априорной этики неформального свойства, материальной этике ценностей.


3.2. Иерархия материальных ценностей

Шелер исходит из примата ценностей над долженствованием. Человека обступают со всех сторон ценности, их не надо изобретать, но обнаружить и признать необходимо. Для этого нужна активность не теоретическая, а эмоционально-интуитивная. Пытаться распознать ценности при помощи интеллекта равносильно желанию увидеть звук. Непризнание интенциональности чувства проистекает из предубеждения, что любая духовная активность берет начало в интеллекте.

Для Шелера мир чувств обладает абсолютной легитимностью, подобно чистой логике, и к интеллектуальной активности несводим. Сущности как ценности открыты чувству. Есть род опыта, говорит Шелер, предметы которого недосягаемы для интеллекта. Только в рамках такого опыта предметы обретают свой подлинный порядок и иерархию. Врожденная чувственная интуиция расставляет объективные ценности примерно в таком порядке:

379

Иерархия этих ценностей самоочевидна для чувственно-эмоциональной интуиции, которая, независимо от воли и долга, ставит их в нужном порядке. Неверно, таким образом, утверждение, что все, что нерационально, то чувственно. Существует и вполне реальна духовная активность экстратеоретического плана. Эмоциональная интуиция сродни тому, что Паскаль называл l'ordre du coeur (порядок сердца).

3.3. Личность

Следующим шагом стал анализ и критика этического субъективизма. Антропологии буржуа, всегда недовольного, недоверчивого, прагматичного и нечувствительного к трагическому, Шелер противопоставляет так называемую персоналистскую антропологию. Человек способен дойти до сути всякой вещи, уловить ее особость безотносительно с собственным витальным интересом. Человек в силах уйти от давления власти, корысти, зоологических импульсов. Как духовное существо, он не просто открыт в мир, но обладает миром. Персональное означает, что человек — центр интенциональных актов. Личность не трансцендентальное Я, а конкретный индивид, органическое единство духовного субъекта, который использует тело для реализации ценностей.

Из такой концепции личности проистекает идея мирской аскезы. Шелер отмежевывается и от гедонизма, и от патологического аскетизма; во избежание солипсизма он помещает человека в триптих: природа — ближний — Бог. Изначально личность дана себе как «я» другого, начиная от базовых социальных отношений, кончая любовными отношениями в кульминации.


Ценности / Тип
1. Чувственные (радость—наказание, удовольствие—боль) / Весельчак
2. Гражданские (полезное—вредное) / Техник
3. Жизненные (благородное—вульгарное) / Герой
4. Культурные (духовные) / Гений
а) эстетические (красивое—некрасивое) / Артист
б) этико-юридические (праведное—неправедное) / Законодатель
в) спекулятивные (истинное—ложное) / Мудрец
5. Религиозные (священное—мирское) / Святой


380

В работе «Сущность и формы симпатии» Шелер рассматривает симпатию как единственно подлинное основание межличностных отношений. Сама возможность общения и понимания, разрушающего иллюзию солипсизма, заложена именно в симпатическом восприятии другого как равного мне.

Впрочем, и симпатия небезгранична. Я более симпатизирую тому, кто одной со мной национальности, родственно или дружески близок и т.п. Только любовь не знает границ, и преодолевает все барьеры. Истинно любящий никогда не рассматривает другого как тождественного себе, умеет представить себя на месте другого во всей его непохожести. Любовь лежит в основании симпатии, она обращена к природе, личности, к Богу.

Первая философская очевидность, пишет Шелер в работе «О вечном в человеке», состоит в том, что есть нечто вместо ничто. Кто хоть раз заглянул в бездну Ничто, не может не проникнуться изумляющей позитивностью бытия. Интуиция говорит и о том, что есть абсолютное существо. На Божественную благодать человек отвечает верой. Человек может познать Бога только будучи в Боге, значит, Бог растворен в самом религиозном акте веры. Бог-Спаситель не что иное, как личность, поэтому негативная теология более глубока, чем катафатическая теология.

3.4. Социология знания

Персоналистская и теистическая онтология Шелера обрела несколько неожиданный поворот в 1923 г. Философ задумал сконструировать «философскую антропологию» в духе эволюционисткого пантеизма. Почему духовные факторы недостаточно эффективны? Задавшись этим вопросом, Шелер переосмысливает закон трех стадий Конта. Он выделяет три формы знания, сосуществующие в каждую из эпох:

1. Религиозное знание, или знание о спасении, определяет отношение личности к Высшему Существу.

2. Метафизическое знание, устанавливающее отношение человека с истиной и миром ценностей, или формирующее знание.

3. Техническое знание, позволяющее человеку использовать природу и господствовать над ней.

Одна форма знания в определенную эпоху может превалировать над другими, но исключить их не может. Интерес представляют межфункциональные отношения между формами знания и социальными структурами. Например, между философским реализмом и феодальным обществом, между номинализмом и кризисом феодализма, триумфом буржуазии и механистическим рационализмом, капитализмом и позитивизмом и т.п. Но Шелера интересуют и проблемы совместимости научного, метафизического и теологичесг кого знания.

381

Религии, полагает он, не грозит наука Одна религия может контрастировать с другой религией либо с метафизикой, но не с наукой. Окружающий мир должен утратить свой сакральный характер, чтобы его можно было изучить научно. Пока природа была наполнена Божественными и демоническими силами, ни о какой научной астрономии не могло быть речи.

Первая возможность систематически исследовать природу появилась с победой иудео-христианского креационистского монотеизма над античной метафизикой и религией. Бог волевой и создающий, Творец, не знакомый ни Платону, ни Аристотелю, стал сакральным символом идеи труда и господства над всем, что ниже человека. Это не могло не привести к конфликту человека с рационализированной природой, чего не знала, например, восточная культура.

4. НИКОЛАЙ ГАРТМАН

4.1. От неокритицизма к феноменологии

Николая Гартмана (1882—1950) вряд ли можно вписать в жесткие рамки феноменологии, хотя его путь в онтологию начался с размышлений по поводу работ Гуссерля. Не интенциональные отношения, а бытие как таковое — вот начальный пункт гартмановской мысли. Апоретическому моменту (где вскрываются феноменальные противоречия) соответствует момент индивидуации проблем, а собственно теоретическому — гипотетические, но не дефинитивные решения проблем.

В работе «Основные черты метафизики познания» Гартман атакует цитадель кантианского субъективизма — теорию познания. Субъект не продуцирует объект. Феноменология познавательного акта являет, по Гартману, отчетливый реалистский аспект: познать нечто — значит понять его как существующее до любого познания и независимо от любого познания. Концепцию «критического реализма» Гартман углубил и развил в двух томах своей «Философии немецкого идеализма» (1923—1929).

382

В 1926 г. вышла «Этика», где, следуя за Шелером, Гартман критикует этический субъективизм и высказывается в пользу материальной этики ценностей. Ценности объективны: лишь особо специфические чувства раскрывают человеку их смысл. Кантианский априоризм в понимании природы этических ценностей должен быть скорректирован. Гартман наследует шелеровское разведение понятий «априорное» и «формальное», а также его критику интеллектуализма

Моральная норма может иметь содержание: иметь «материю» не значит вовсе потерять априорность, ибо иная ценность способна определять волю. Но апостериорной детерминации здесь нет и в помине. Другими словами, субъективность не устанавливает ценности, но у нее есть функция утверждать и проявлять их как обладающих бытием в себе.

Современная жизнь такова, что в чувственной гонке начинает доминировать случившееся последним, пишет Гартман. Мы забываем, что ему предшествовало, не успев ни отличить, ни понять произошедшее. Но начало, реализующее ценности, есть не что иное, как личность (персона). Жизнь духа начинается с моральной реализации (персонального духа), поколения раскрывают реально трансцендентную силу духа, которая консолидируется сменяющимися юридическими, научными институтами, культурой вообще.

В предисловии к книге «Проблема духовного бытия» (1933) Гартман сделал признание, что значение гегелевской феноменологии духа он осознавал только по мере того, как освобождался от тяжести гегелевской диалектики и метафизики.

4.2. Обоснование онтологии

Только после внимательного анализа проблем гносеологии, истории и этики Гартман создает тетралогию: «К основоположениям онтологии» (1935), «Возможность и действительность» (1938), «Построение реального мира» (1940), «Философия природы» (1950). В книге «К основоположениям онтологии» мы находим аристотелевскую метафизику, понимаемую исключительно как онтологию, соединенную с вольфианской, правда, их он трансформирует радикальным образом. Онтология как «первая философия» остается фундаментом знания. Имея своим предметом сущее, поскольку оно сущее, онтология предваряет не только любую частную науку, но и фундаментальное отличие идеализма от реализма.

Метафизика, напротив, представляет, по мнению Гартмана, сферу непознаваемого, иррационального, куда вытесняются проблемы, изгнанные из онтологии. В зону феноменологически обоснованной онтологии входят: 1) бытие реальное; 2) бытие идеальное. Четыре типа сущего входят в идеальное бытие: математические и чистые логические формы, идеальные формы как сущности реальных вещей (в духе Гуссерля) и моральные ценности (понятые в духе

383

Шелера). О реальном бытии мы узнаем из эмоциональных актов, которые могут быть: а) рецептивными, если дано реальное в сопротивлении субъективному; б) проспективными, предвосхищающими будущее (прогноз, ожидание, надежда, страх); в) спонтанными (воля и желание).

Модальность бытия рассматривается в работе «Возможность и действительность». Действительность фундаментальна, ибо в отношении к ней осмысливаются и возможность, и необходимость. Возможность бывает идеальная (логически непротиворечивая) и реальная. Последняя есть набор условий, придающих действительность сущему. Все, что может быть действительной реальностью, может быть и необходимо. Остается лишь строить предположения, каким образом такой строгий детерминизм можно увязать с этическим принципом свободы. Детерминизм характеризует мир как абсолют случайный и сам по себе иррациональный (метафизический в гартмановском смысле слова).


5. ФЕНОМЕНОЛОГИЯ РЕЛИГИИ

5.1. Рудольф Отто и опыт «совершенно иного»

Если Макс Шелер лучше других разработал феноменологию ценностей, то сочинение Рудольфа Отто (1869—1937) «Святое» (1917) стала классической работой в области феноменологии религиозного опыта. Книга имеет подзаголовок «Иррациональное в идее божественного и его связь с рациональным». Чтобы говорить о Боге, в христианстве есть немало прозрачно ясных понятий, как, например, всемогущество, целенаправленность, благоволение, дух, разум и т.п. Все они в сумме указуют на превосходство божественного над любой формой и стадией религиозного опыта. Становится очевидным, что рациональные выражения не исчерпывают сущности божественного.

Аспектом, типизирующим религиозный опыт, сферу сакрального, полагает Отто вслед за Шлейермахером, является «чувство зависимости», ощущение себя сотворенным (тварным). Религиозный человек погружается в сознание собственной ничтожности перед лицом Вседержителя. Авраам, обращаясь к Господу, говорит по поводу участи содомитов: «Вот, я решился говорить Владыке, я, прах и пепел» (Бытие, 18, 27). Здесь чувство абсолютной зависимости совмещается с тварным чувством недоступности Того, Кто абсолютно вне тебя. Лишь религиозному человеку доступно восприятие святого как mysterium tremendum (ужасающей тайны). Кому не

384

знакома особо торжественная атмосфера храмов во время богослужений, когда душа постепенно сбрасывает с себя все мирское? Mysterium есть не что иное, как потаенное, необычное и непривычное, оно связано с myrum. изумляющим. Дух трепетного удивления перед тем, что по ту сторону привычного, понятного, погрешимого никогда не покидает верующего.


6. ЭДИТ ШТЕЙН: ЭМПАТИЯ И МИССИЯ ХРИСТИАНСКОЙ ФИЛОСОФИИ

Эдит Штейн (1891—1942) родилась в еврейской семье. В 1987 г. была названа папой Иоанном Павлом II «слугой Божией». Ее жизненный путь исполнен скорби. Ученица и ассистентка Гуссерля, в 1933 г. она стала монахиней-кармелиткой. Во время молитвы 2 августа 1942 г. ее арестовали гестаповцы, затем последовали кошмары концентрационных лагерей. За несколько дней до смерти в газовой камере она отправила на волю письмо со словами: «К scientia crucis можно приблизиться лишь тогда, когда станет невыносимо под тяжестью креста... Ave crux, spes unica» («Да святится крест, единственная надежда»).

Среди ее работ известны такие: «Конечное бытие и вечное бытие», «Жизнь святой Терезы Авильской», «Жизнь святой Терезы Маргериты Рэди».

Феноменологическую теорию эмпатии сама Штейн поясняет таким образом: «Ко мне пришел друг, чтобы сказать, что он потерял брата, и я отдаю себе отчет, как он страдает». Что следует здесь понимать под выражением «я отдаю себе отчет»?

Бледное лицо, сдавленный голос, ватные ноги и многое другое, казалось бы, в состоянии вызвать сочувствие. Но, по мнению Штейн, необходимо нечто большее — эмпатия в чувствование (Einfuhlung), раскрывающееся тремя стадиями. Первая — когда чужая жизнь внезапно вырастает предо мной. Вторая — когда я втянут в душевное состояние другого. Третья стадия делает возможными не только соучастие, но и понимающую объективацию переживаний.

В эмпатии, рассматриваемой как познание опыта другого, речь не идет о тождестве субъекта опыта и субъекта эмпатии. Штейн пишет: «В пережитом мной неоригинальном опыте я чувствую себя сопровождаемой опытом другим, изначальным, он не прожит мной, но взывает во мне. Таким путем, путем эмпатии, мы узнаем некие опытные акты sui generis».

385

Анализу отношения философского и религиозного опыта посвящен очерк «Феноменология Гуссерля и философия Фомы Аквинского». Мы принимаем истины веры даже в отсутствие интеллектуальной очевидности. Возможно, говорит Штейн, поэтому свет веры называют сумеречным светом. Прогресс интеллекта состоит, в частности, в преодолении страха темноты. Бог дает сотворенному духу «блаженное видение» невидимого, когда Творец хочет принять его в Себя. Так Штейн приходит к мистическому опыту с его символами («крест» и «ночь»).

Глава двадцать первая
Мартин Хайдеггер: от феноменологии к экзистенциализму

1. ОТ ФЕНОМЕНОЛОГИИ К ЭКЗИСТЕНЦИАЛИЗМУ

Мартин Хайдеггер родился в Месскирхе в 1889 г. Ученик Риккерта, он в 1914 г. защитил докторскую работу «Учение о суждении в психологизме». Готовясь к преподаванию в качестве доцента, Хайдеггер написал диссертацию «Учение Дунса Скота о категориях и значении» (позже, правда, выяснится, что «Спекулятивная грамматика», о которой писал Хайдеггер, не принадлежит Дунсу Скоту).

Спустя несколько лет Гуссерля пригласили преподавать во Фрейбург, и Хайдеггер последовал за ним в качестве ассистента. В 1929 г. он заменил Гуссерля на кафедре философии Фрейбургского университета. К этому периоду относятся работы «Что такое метафизика?», «О сущности основания» (в сборнике к 70-летию Гуссерля) и «Кант и проблема метафизики». Фундаментальная работа «Бытие и время» (1927) посвящена Гуссерлю, но хотя им и заявлен феноменологический метод исследования, очевидна существенная разница между двумя философскими позициями.

В 1933 г. Хайдеггер, признавший нацизм, назначен ректором Фрейбургского университета (хотя он и недолго оставался на этом посту). Тогда же написаны им работы «Гельдерлин и сущность поэзии» (1937), «Учение Платона об истине» (1942), «Письмо о гуманизме», «Сущность истины» (1943), «Неторные тропы» (1950), «Введение в метафизику» (1953), «Что такое философия?» (1956), «Путь к языку» (1959), «Ницше» (1961). Умер Хайдеггер в 1976 г.

Цель, провозглашенная в «Бытии и времени», — «онтология, адекватно определяющая смысл бытия». Но, чтобы достичь цели, необходимо понять, кто вопрошает о смысле бытия. И если в «Бытии и времени» дана экзистенциальная аналитика вопрошающего о смысле бытия человека, то начиная с 30-х годов речь идет уже о самораскрытии бытия. Экзистенция становится несущественным определением бытия: история бытия детерминирует любую человеческую ситуацию.

388

2. ЗДЕСЬ-БЫТИЕ И ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНАЯ АНАЛИТИКА

Конкретная разработка проблемы смысла бытия — такова цель сочинения «Бытие и время». Но проблема смысла бытия может быть понята только в том случае, если ясно, через какое сущее можно постичь смысл бытия. «Чтобы проблему бытия истолковать со всей возможной прозрачностью, необходимо сначала прояснить способ проникновения в бытие, понимания и концептуального владения его смыслом, а также прояснить возможность определенного сущего в качестве образца и указать подлинный путь доступа к нему». Итак, по Хайдеггеру, постичь проблему бытия означает сделать прозрачным определенное сущее и нас, ищущих смысл бытия. Этому и посвящена экзистенциальная аналитика.

Человек, следовательно, — сущее, вопрошающее о смысле своего бытия. Поэтому корректная постановка проблемы требует предварительного выяснения, каково это вопрошающее сущее. «Это сущее — мы сами, имеющие средь многих иных бытийных возможностей ту, которая понуждает нас искать нечто, обозначаемое как Dasein, здесь-бытие» («наличное бытие»). Человек, взятый с точки зрения способа бытия, всегда находится внутри ситуации, заброшен в нее и активно соотносится с ней. Но Dasein, человек, — не только сущее, вопрошающее о смысле бытия, но также такое сущее, которое не позволяет свести себя к бытию, отождествляемому западной философией с объективностью, т.е., по выражению Хайдеггера, с «просто-присутствием». Все вещи, сколь угодно различные между собой, являются объектами (ob-jecta), предданными мне. В их присутствии традиция привычно видела знак бытия. Человек не может быть только объектом, простым и чистым, вещью среди вещей. Человек как Dasein есть сущее, для которого вещи выступают как присутствующие.

Способ Dasein — экзистенция, в ней и природа, и сущность человека Ее характер не имеет ничего общего с простым присутствием, главное свойство Dasein — бытие-в-возможности, то, что может быть. Экзистенциал «возможного бытия» включает в себя модальность, которую можно охарактеризовать как «озабоченность миром», тревогу о ближних. Сущность бытия — не пустая логическая возможность и не эмпирическая случайность.

Для человека бытийно важна возможность актуализации, следовательно, выбирать себя, потеряться или найти себя. В этом смысле Dasein — сущее, к которому идут экзистенция в процессе решения «быть или не быть», обрести или пропасть, и выбор, ставящий индивида перед самим собой.

389

3. БЫТИЕ-В-МИРЕ И БЫТИЕ-С-ДРУГИМИ

Человек — это сущее, вопрошающее о смысле бытия и к тому же нередуцируемое к чистому объекту. Бытие человека — его экзистенция, бытие, могущее быть. Но «возможное бытие» означает проектирование. Такая экзистенция есть трансценденция, «переход "за"». Трансценденция для Хайдеггера вовсе не одна из многих возможных поведенческих моделей, мы имеем дело с фундаментальной характеристикой. Человек есть проект в том смысле, что все мирское изначальным образом инструментально в функции проекта. Так Хайдеггер приводит нас к пониманию человека как «бытия-в-мире».

Поскольку человек сущностным образом проективен, то мир — это не реальность для созерцания (как думал Гуссерль), а комплекс инструментов для человека. «Бытие-в-мире», стало быть, изначально отсылает к миру как проекту. Трансценденция устанавливает проект, или набросок мира, и это невозможно понять иначе, как акт свободы, более того, по Хайдеггеру, это сама свобода.

С другой стороны, если любой проект укоренен в свободном акте, не менее очевидно и то, что любой проект свидетельствует об ограниченности человека потребностями и инструментальными возможностями. Бытие-в-мире, следовательно, несозерцательно, ибо отсылает к «озабоченности» вещным миром, тем, «что же делать с инструментальной реальностью, опосредующей жизнь и практические действия».

Здесь-бытие по сути проективно, мир же существует как совокупность утилизуемых вещей, и именно как используемый он вызван к бытию. Для вещей «быть» равнозначно «быть используемыми человеком», который вовсе не является зрителем на грандиозном спектакле. Человек, будучи втянут в вещный мир, трансформирует его. А меняя мир, он формует и меняет самого себя.

Созерцательная позиция незаинтересованного наблюдателя событий (на этой традиции западной философии настаивал Гуссерль) представляет собой один аспект более общей системы утилизуемости вещей. Вещь всегда инструмент, если угодно, ее можно рассматривать как средство эстетического наслаждения. Но при желании вещь можно рассмотреть и «объективно», с научной точки зрения, на фоне всеобщего проекта. Человек постигает нечто, когда знает, что с ним следует делать, когда познает себя самого и что с собой можно сделать, чем он может быть.

Так рассуждая, Хайдеггер приходит к необходимости выйти из гносеологического тупика современной философии, помещающей знание внутри познающего, не умеющей выйти из замкнутого пространства ментального театра. Эта привычная установка и связанная с ней псевдопроблема ошибочно делают познание внутренним качеством субъекта, основой его изначального отношения к миру.

390

На деле человек — не монада, и вовсе не на познании зиждется его отношение к миру. Он — просвет, раскрытие мира, поэтому проблема, есть ли мир и как его бытие может быть доказано, в качестве проблемы, поставленной человеком, лишена смысла.

Если «бытие-в-мире» («in der-Welt-sein») — экзистенциал, то в такой же мере экзистенциал и «бытие-с-другими» («Mit-sein»). Нет субъекта без мира, как нет изолированного Я без других. Гуссерль в «Картезианских размышлениях» изложил феноменологию интерсубъективности в тех же терминах, что и Хайдеггер: другие невыводимы, как другие Я (alter ego), напротив, они предпосланы Я в изначальном качестве своей инаковости. Поскольку экзистенция конституирует себя как просвет в бытии, то и другие Я участвуют в мире наподобие моего живого Я.

Псевдопроблемой является не только вопрос существования внешнего мира, но и проблема солипсизма. Подобно тому как в мире человек раскрывает себя в вещной озабоченности, так в бытии-с-другими базовой структурой отношений становится забота о других. Забота о ближних может реализоваться в двух направлениях: освободить других от их забот либо, напротив, помочь ближнему завоевать свободу и взять ответственность на себя. В первом случае мы имеем простое «совместное бытование», что, по Хайдеггеру, означает неподлинное сосуществование, во втором, тем не менее, забота — модель подлинной экзистенции.

4. БЫТИЕ-К-СМЕРТИ, ЭКЗИСТЕНЦИЯ НЕПОДЛИННАЯ И ЭКЗИСТЕНЦИЯ ПОДЛИННАЯ

Человек неизбежно находит себя внутри ситуации, и своим жизненным проектом противостоит этой ситуации. Но поскольку свою заботу он выражает по необходимости в «онтическом» плане, т.е. в плане сущего и его фактуальности, то ему не выйти за рамки неподлинного существования. Когда человек использует вещи, устанавливает социальные отношения, это само по себе удерживает его на уровне фактов. Процесс утилизации проникает в язык, который вырождается в пустословие анонимной экзистенции с ее аксиомой: «Это так потому, что так говорится». Анонимная экзистенция пытается заполнить образовавшийся вакуум, прибегая ко все новому опыту, — в итоге она тонет в любопытстве. Помимо пустословия и курьезности неподлинную экзистенцию характеризует двусмысленность. Ситуативная индивидуальность, упокоившаяся в праздной болтовне, исчезает в конце концов в тумане недомолвок. Анонимность — «так говорят» или «так делают» — верный признак неподлинной экзистенции.

391

Экзистенциальный анализ показывает, что анонимное существование является составной частью «способности быть» человека. В основе такого варианта «способности быть» лежит «осадочность», т.е. его падение на уровень вещей. Тем слышнее становится голос совести, взывающей к подлинному существованию, онтологическому (не оптическому), экзистенциальному плану, где уместны поиски смысла бытия. Совесть отвлекает нас от самолюбования, призывая вглядеться в тайные закоулки души, в то, что нельзя утаить от себя.

Экзистенция, как мы уже знаем, есть бытие-в-возможности, на чем основано самопроектирование и трансцендирование человека. Однако любой проект затягивает нас в болото мирского и вещного. По сути дела это значит, что проекты и выбор эквивалентны. Я могу посвятить жизнь работе, науке, обогащению, чему угодно другому, но человеком остаюсь, лишь выбирая одну возможность либо другую. По этой причине, не имея возможности избежать выбора, человек на что-то решается и непременно рассеивается в неподлинной экзистенции. И все же среди множества возможностей есть особая, уйти от которой ни одно живое существо не властно. Это смерть.

В самом деле, я могу расходовать собственную жизнь, как мне заблагорассудится: прожить ее с пользой или растратить по пустякам. Могу быть кем угодно, по собственному усмотрению, но не могу не умереть. Смерть, таким образом, становится реальностью, экзистенцией, которой больше нет. Понятно поэтому, что пока существует Я, смерть пребывает в качестве возможности-угрозы сделать все прочие возможности невозможными. Смерть как возможность, заключает Хайдеггер, перекрывает пути самореализации. Со смертью исчезают все возможности строить проекты, выбирать и реализовывать.

Голос сознания, следовательно, озвучивает смысл смерти, обнажающей ничтожность любого проекта. В перспективе смерти все индивидуальные ситуации роднит возможность стать невозможными. Осознание смерти, суетности любого проекта обосновывает историчность экзистенции, неполноту каждого из ее моментов. Подлинная экзистенция, кроме прочего, есть бытие-к-смерти. Только приблизившись к постижению смерти как невозможности существования, пониманию, растворенному в поступках, предвосхищающем решении, человек находит себе подлинное бытие. Стать свободным перед лицом собственной смерти — значит распознать среди суетных такие возможности, которые, будучи правильно выбранными, окажутся недостижимыми для смерти.

392

5. МУЖЕСТВО ПЕРЕД ЛИЦОМ СТРАХА

Смерть, полагает Хайдеггер, есть такая возможность бытия, от которой Dasein не может уклониться. Нависшая как угроза возможность не быть проясняет все отношения с другими Dasein. Возможность абсолютно безусловная, смерть во времени становится экстремумом бытия, его чистой невозможностью. Непреодолимость в том, что смерть — последняя возможность экзистенции, аннигилирующая ее. Как безусловная она принадлежит исключительно индивиду. «Никто не может умереть за другого». Здесь-бытие характеризуется способом персонификации смерти. В той мере, в какой смерть есть, она всегда радикальным образом моя смерть.

«Жизнь к смерти» конституирует аутентичный смысл экзистенции, очищенной от быта, фактов и обстоятельств. Предвосхищение смерти (ложным решением которого является самоубийство) придает смысл всему сущему через опытное запределивание на его возможное небытие. Такой опыт вряд ли рефлексивен по природе, скорее, он дает о себе знать специфическим чувством страха. «Бытие-к-смерти» есть страх, он ставит человека лицом к лицу с Ничто (Nichts), бессмысленностью любых проектов, начинаний и самой экзистенции. Тоска сигнализирует об аффективной ситуации радикально нарастающей угрозы, сдавливающей экзистенцию. Угроза, рождающаяся изнутри изолированного бытия, Dasein, и есть страх.

Ощутить в себе этот страх «бытия-к-смерти», набраться мужества вглядеться в лицо собственного Ничто, моего небытия, — значит ощутить подлинную экзистенцию. Голос совести призывает принять собственную конечность и негативность. Напротив, страх перед смертью, малодушное бегство, отрицание ее реальности свидетельствуют о характере экзистенции, банальной, неподлинной и анонимной, увязшей во мраке безличного «Man». Страх — это сползание в плоскость вещного неподлинного бытия... Боятся всегда чего-то, в то время как страх не касается ничего конкретного, ибо говорит о присутствии Ничто в его уничтожающей потенции. «В тревоге перед лицом смерти Dasein развернуто лицом к самому себе в признании непреодолимости этой последней возможности. Банальная экзистенция ищет уловки, переплавляя страх в боязнь перед неотвратимым событием. Банальная двусмысленность страха выступает как постыдная слабость, которой не должно знать Dasein».

393


6. ВРЕМЯ

Если экзистенция — это возможность и проектирование, то среди детерминаций времени (прошлое, настоящее и будущее) фундаментально будущее. В проектировании себя вперед, в «видении-себя-самого» на фоне грядущего состоит существенная характеристика экзистенциальности. Тем не менее забота, предвосхищающая возможности, вырастает из прошлого и подразумевает его. Между прошлым и будущим — хлопотная суета, связанная с настоящим. Три временные детерминации имеют значение «быть вне себя»: будущее — это устремление, настоящее — бытие при вещах, прошлое — возвращение к факту и принятие ситуации. Это причина, по которой Хайдеггер называет три момента времени экстатичными (как то, что бытует вне себя). Грядущее, ставшее и настоящее раскрывают темлоральность как чистый «ekstatikon». Темпоральность — изначальная внеположенность в себе и для себя. «Мы называем определенные феномены — грядущее, ставшее и настоящее — экстазисной темпоральностью».

В любом случае, в зависимости от того, идет ли речь о времени аутентичном или неаутентичном, подлинной или неподлинной экзистенции, мы охвачены либо заботой об успехе, либо принимаем смерть как возможность экзистенции. Будущее есть бытие-к-смерти, которое не дает нам погрязнуть в мирском. И если подлинное прошлое отвергает пассивное восприятие традиции, призывая довериться возможностям, предлагаемым живой традицией, то подлинное настоящее есть мгновение, когда человек, постигая неподлинность окружающего, отрицая его, решает наконец свою судьбу.

Из анализа темпоральности следует: 1. Черты времени, предлагаемые здравым смыслом и научным понятием соразмерности, Хайдеггер характеризует как черты неподлинного, вещного времени; 2. Подлинная экзистенция (страх) показывает незначительность всех человеческих проектов. Равная их мизерность дает возможность человеку сконцентрироваться на собственном времени, довериться своего рода «amor fati», судьбе. Человек живет, принимая дух своего времени и народа, но все же, будучи в миру, он и вне его, ибо пережил предвосхищающий опыт смерти, раскрывшей Ничто человеческой экзистенции; 3. Историчность Dasein состоит не просто в историзации бытия: историографическое раскрытие показывает ускоренность здесь-бытия в истории. История и бытие едины по своей онтологической структуре. Эта связь отсылает к экзистенциальному источнику историографии, историчности бытия.

394

7. ЗАПАДНАЯ МЕТАФИЗИКА КАК ЗАБВЕНИЕ БЫТИЯ. ПОЭТИЧЕСКИЙ ЯЗЫК КАК ЯЗЫК БЫТИЯ

Вопросу о смысле бытия посвящена работа «Бытие и время». Экзистенциальная аналитика показала, что к искомому смыслу бытия нельзя прийти путем вопрошания сущего. Анализ здесь-бытия как привилегированного сущего, ставя вопрос о сути бытия, раскрывает, скорее, Ничто экзистенции. Радикальную критику классической метафизики дает Хайдеггер во «Введении к метафизике» (1956).

Классическая метафизика от Аристотеля до Гегеля и Ницше делала то, невозможность чего показал экзистенциальный анализ: она искала смысл бытия, исследуя сущее. Став физикой, метафизика «забыла» о бытии, более того, «забыла» о самом забвении. Платон, по мнению Хайдеггера, ответствен за деградацию метафизики к физике. Философы-досократики (Анаксимандр, Парменид, Гераклит) понимали истину как самораскрытие бытия, что подтверждается этимологически (от греч. Aletheia, где lantano — скрывать, а — отрицание, что вместе означает непотаенность). И все-таки отвергнутое Платоном понятие истины как несокрытости перевернуло все вверх ногами. Бытие он основал на истине так, что мышление, а не бытие стало устанавливать отношения между содержанием и идеями. Таким образом, бытие должно было оконечиться и соотнестисъ с человеческой мыслительной способностью и языком.

Верно, что мы, говорящие, используем язык, но верно и то, что именно наследие из слов, логических правил, грамматики и синтаксиса полагает непреодолимые границы тому, что мы можем сказать. Однако пользуясь языком, мы говорим о сущем, а не о бытии. Бытие раскрывает себя не через сущее, даже если это привилегированное Dasein, а только по инициативе самого бытия. В этом и состоит знаменитый хайдеггеровский «поворот».

Человеку не дано проникнуть в смысл бытия. Он не хозяин сущего, а скорее пастух бытия. Его достоинство в том, чтобы быть «позванным самим бытием для охраны его истины». А это значит, что философию надобно вызволить из тисков «гуманистической» деформации, дабы вернул» ей «тайну» бытия и первородную способность к самораскрытию.

Так где же бытие приоткрывает свою тайну? Раскрытие случается в языке, но не в научном, а в поэтическом. «Язык — дом бытия. И в нем обитает человек. Мыслители и поэты — хранители этого обиталища». «Бытие все еще ждет, когда же оно станет делом человеческой мысли. Как бы ни определяли люди сущность живого разума (ratio animalis) — способностью оперировать понятиями или пользоваться категориями, — любое действие разума предполагает, что до всякого

395

восприятия сущего само бытие уже проявилось и сбылось в своей истине. Ведь и в понятии живого существа уже заложена трактовка жизни, неизбежно опирающаяся на трактовку сущего как жизни — zoe + physis... Метафизика отгораживается от того простого и существенного обстоятельства, что человек принадлежит себе постольку, поскольку слышит требование бытия... благодаря этому у него есть язык как обитель, оберегающая присущую ему экстатичность. Попадание в просвет бытия я называю экзистенцией. Только человеку дан этот род бытия, который не просто возможность разума, в нем суть человеческая хранит источник своего определения».

В языке, читаем мы в эссе «Гельдерлин и сущность поэзии» (1937), поэту раскрывается дар бытия, им, поэтом, говорящего. Важно поэтому уметь услышать бытие, отдаться (Gelassenheit) в его власть и стать свободным для восприятия истины. Как свобода, так и истина равным образом — дар бытия, и его инициатива — открыться человеку.

8. ТЕХНИКА И ЗАПАДНЫЙ МИР

Мы говорили о двух хайдеггеровских образах — «хозяин сущего» и «пастух бытия». Среди «экзистенциальных мыслителей» — Анаксимандр, Парменид, Гераклит, Гельдерлин. Однако западный человек, благодаря физике, притязающей быть метафизикой, захотел стать повелителем сущего. Платоновская трактовка истины определила судьбу западной культуры с ее приматом техники. Начиная с Нового времени техника — далеко не нейтральный инструмент в руках человека, использующего ее то во благо, то во зло. В самом деле, техника стала своего рода векселем, предъявленным к оплате Бытием беспамятному человеку, тому, кто дерзнул превратить реальность в чистый объект эксплуатации и господства. Способ поведения властелина, не умеющего остановиться, угрожает основам самой жизни не менее, чем вера в технику и ее безраздельное могущество.

Нельзя не заметить серьезные расхождения в позициях Хайдеггера (последнего этапа творчества) и его учителя Гуссерля. «Гуссерль, — отмечает София Ванни Ровиги, — начал с математики при слабо выраженном интересе к истории. Историческая и литературная культура отличает Хайдеггера, пришедшего из теологии. По Гуссерлю, философия должна была стать строгой наукой. По Хайдеггеру, чувства более открыты бытию, нежели интеллект: поэты удачнее, чем философы, раскрывают бытие».

396

Нашлось немало критиков, обвинивших Хайдеггера в произвольности его этимологических аллюзий, нередко запутанных и искусственных. Тем не менее известно свидетельство Ганса Георга Гадамера о колдовских чарах учителя. На лекциях Хайдеггера, писал он, «приходило прозрение, все казалось видимым, физически ощущаемым. Невозможно забыть вихрь бесчисленных вопросов, которыми он засыпал учеников в первые же часы семестра. Запутавшись во втором и третьем раунде этих каверзных вопросов, в последние семестровые часы мы, полуошалевшие, обретали себя в попытке уловить мерцание световых бликов посреди сгустившегося тумана».

Действительно, нельзя пройти мимо такого мыслителя, как Хайдеггер, не отдав себе отчет в том, что интерпретация экзистенции как бытия-в-мире, полемика против психологизма, критика идеалистических абстракций, анонимной экзистенции, вырождающейся в болтовню, любопытство и экивоки, анализ связи историчности и Dasein ощутимо повлияли на современную философскую мысль.

Глава двадцать вторая
Экзистенциализм

1. ОБЩИЕ ЧЕРТЫ

Экзистенциализм, или философия существования, утвердился в Европе в период между двумя мировыми войнами, оставаясь до конца 60-х годов своего рода модой. Потеря европейскими народами свободы и эпохальный кризис проявились в торжестве тоталитарных режимов, распространившихся от Атлантики до Урала, от Сицилии до Балтики. В экзистенциализме отразился кризис романтического оптимизма, гарантировавшего именем Абсолютного Разума гуманизм, осмысленность истории, стабильные ценности и необратимый прогресс. В этом смысле идеализм, позитивизм, марксизм — формы философского оптимизма. Напротив, экзистенциализм рассматривал человека как конечное существо, «заброшенное в мир», постоянно находящееся в проблематичных и даже абсурдных ситуациях.

Человек для экзистенциализма — не объект, иллюстрирующий теорию, не элемент класса наряду с другими элементами того или иного рода, он также не момент всепостигающего Разума, не то, что выводится из Системы. Экзистенция недедуцируема, а реальность нельзя отождествить с рациональностью. Кроме того, можно выделить три другие характеристики реальности, указываемые экзистенциалистами: 1) центральное положение экзистенции как способа бытия такого конечного сущего, как человек; 2) экзистенция соотносится с трансценденцией бытия; 3) возможность как образующий принцип экзистенции.

Как же определяется понятие экзистенции? Экзистенция указывает на конечность существования, она есть возможность, т.е. «возможность быть». Экзистенция, стало быть, не сущность, не что-то, данное от природы, предопределенное и неизменное. В отличие от растений и животных, человек есть то, чем он решил быть. Его существование в смысле самоконституирования дано как возможность и выхождение за пределы себя (ex-sistere) — неопределенная проблематичность, риск, решимость, бросок вперед. В зависимости от того, куда направлен бросок — к Богу, миру, самому себе, свободе, ничто, — различают концептуальные черты экзистенциализма как течения.

399

1. В экзистенциализме нетрудно увидеть реакцию на кризис гегельянства, который выражен уже в пессимизме Шопенгауэра, гуманизме Фейербаха, проблематике сочинений Достоевского, Ницше и Кафки.

2. В истоке течение предстает как ренессанс Кьеркегора. «Комментарии к Посланию к Римлянам» теолога Карла Барта (1886—1968) способствовали распространению идей Кьеркегора в Германии и с их осмыслением трагичного смысла экзистенции, зла и Ничто. Барт писал, что Кьеркегор указал на бесконечное качественное различие между временем и вечностью: «Бог на небе и ты на земле».

3. Более близкий по времени корень экзистенциализма — феноменология. Отношения человека с миром вещей и социумом должны быть скрупулезно описаны так, как они проявляются в разных сферах опыта, а не дедуцированы априори.

4. Анализ экзистенции был дан не только в философских сочинениях, но и в литературных эссе Сартра, Камю, Симоны де Бовуар, Марселя.

5. Назовем иных представителей экзистенциализма, кроме Хайдеггера: Карл Ясперс, Жан-Поль Сартр, Габриэль Марсель, Морис Мерло-Понти, Альбер Камю и Никола Аббаньяно.

6. Русские экзистенциалисты Лев Шестов (1866—1938) и Николай Бердяев (1874—1948) разрабатывали тематику личности, подлинного христианства, аутентичного социализма и феномена веры.

7. Во Франции состоялся своего рода ренессанс экзистенциального гегельянства с опорой на «Феноменологию духа», представители которого — Жан Валь («Несчастье сознания в философии Гегеля», 1951), Александр Кожев («Введение в Гегеля», 1947), Жан Ипполит («Логика и экзистенция», 1949).

8. Тема абсурдности существования нашла свое яркое выражение в «Мифе о Сизифе» Альбера Камю (1943), наряду с темами человеческого достоинства и метафизического бунта против творения в целом.


2. КАРЛ ЯСПЕРС И КРУШЕНИЕ ЭКЗИСТЕНЦИИ

2.1. Наука и философия

Карл Ясперс (1883—1969), медик по образованию, считал Макса Вебера своим учителем. Будучи профессором Гейдельбергского университета, он опубликовал работы «Всеобщая психопатология» (1913) и «Психология мировоззрений» (1919). Философ-антинацист был изгнан из университета в 1937 г.

400

Наиболее значительной работой Ясперса стала трехтомная «Философия»: «Философская ориентация в мире», «Прояснение экзистении» и «Метафизика». Из других сочинений укажем на следующие: «Разум и экзистенция» (1935), «Ницше» (1936), «Декарт и философия» (1937), «Экзистенциальная философия» (1938), «Об истине» (1947), «Философская вера» (1948), «Смысл и назначение истории» (1949), «Введение в философию» (1950).

Между философией и наукой, полагает Ясперс, нельзя допускать опасного заражения, но и одна без другой они существовать не могут. Наука необходима для философии, ибо показывает ей возможные пути познания, методологически точные и выверенные результаты исследований, без чего философия была бы слепа. С другой стороны, философия присутствует в науках в качестве их внутренне связующего смысла. Философия, пишет Ясперс в «Экзистенциальной философии», обитая внутри науки, разъедает непрерывно прорастающий в ней догматизм, возможно, играя роль сознательного гаранта научного духа, своего рода антисциентистской прививки. Наука не живет без философии, и наоборот (хотя при контакте увеличивается опасность переноса «инфекции»), и не будем забывать, что философская деятельность не тождественна, но и не антиномична научной мысли.

2.2. Ориентация в мире и «объемлющее» (Umfassende)

Что же такое наука или, лучше, научная установка? Она, по Ясперсу, состоит в методологическом прояснении границ науки и ее ценности. Она подразумевает готовность исследователя принять любую критику относительно собственных выводов. Критика никогда не бывает излишней. Даже необоснованная критика действует на истинного ученого продуктивным образом. Избегающий критики, по сути, не желает ничего знать в собственном смысле слова.

С предельной ясностью философ суммирует в трех характеристиках особенности научного знания:

1. Научное знание о вещах не есть познание бытия. Научное познание соотносится с определенными предметами. Но наука не знает, каково само бытие. Совокупность предметных сфер и бытие как таковое — разные вещи.

2. Научное познание не способно направлять жизнь, оно не устанавливает ценности, и в нем нет доказательства необходимости собственного существования (известно, что были и есть культуры «ненаучные»). Будучи объективной (для всех), наука не решает всех проблем, напротив, исключает наиболее важные для человека.

401

3. Относительно собственного смысла у науки нет даже гипотез. Существование науки основано на импульсах в принципе недоказуемых.

Научное знание предметов и фактов Ясперс называет «ориентацией в мире», бесконечным процессом накопления знания относительно сущего в мире. Сам же мир как тотальность остается по ту сторону науки. Освоенное бытие — это еще не бытие. Наука как ориентация в мире замкнута на предметы, и несмотря на все более широкие обобщения, горизонт удаляется по мере продвижения к нему искателя: наука — бесконечный незавершенный процесс. Бытие как бытие — это скорее пропасть. Оно не есть нечто данное и замкнутое в себе, для него характерно одно: удаляться и отодвигаться от нас. Такое бытие Ясперс называет «объемлющим», которое непрерывно взывает к нам в качестве истока любой вещи.


2.3. Необъективируемостъ экзистенции

Как бы там ни было, но помимо рассудка (и науки) есть разум. Именно разуму склонен доверять Ясперс «прояснение экзистенции», с которым имеет дело философия. Есть способ мышления, лишенный универсальной значимости, не принуждающий ни к чему, но он открывает то, что составляет опору и норму жизни. Такая мысль, как световой луч, разрезающий тьму, показывает дорогу. Она не дает знания о посторонних вещах, но показывает совершенно отчетливо, что я действительно понимаю, что хочу и во что по-настоящему верю. Такая мысль создает меня и делает прозрачным мое самосознание.

Нельзя не заметить, как Ясперс принимает в свободной интерпретации гегелевское соотношение рассудка и разума. На основе их различия он дистанцируется как от рационалистов, отвергающих во имя науки все прочее (мораль, религию), называя все это произвольной, инстинктивной субъективностью, так и от иррационалистов, превозносящих все то, что презирают рационалисты. Впрочем, рационалистам, возражает философ, никогда не добиться «чистоты и точности», а иррационалисты не выходят из «опьянения витализмом».

Истина — нечто бесконечно большее, чем пресловутая «научная точность». Философия проясняет экзистенцию, приводя сознание к самому себе и к коммуникации с другими экзистенциями. Биология, психология, социология изучают человека как предмет среди предметов, оставляя за скобками экзистенцию. Существование в своей единичности и неповторимости не может быть предметом безличных дискурсов. Экзистенция — всегда моя экзистенция. Кьеркегор и Ницше поместили разум в глубину экзистенции, первый — ради

402

веры, второй — во имя нового человека. Но оба были согласны, что, лишь поняв себя, можно найти дорогу к истине, не научной, а экзистенциальной. Стало быть, экзистенция, вопреки гегельянству, в принципе необъективируема. В подлинности ее нельзя отождествить ни с Dasein, ни с чем другим, научно постижимым. Экзистенция как «персональный вопрос» не имеет ничего общего с безличным фактом. «Я существую, поскольку не позволяю себе стать предметом, объектом. Я знаю себя, не задавая вопрос: что я такое? Я существую в реализации своих возможностей». Человек — «бытие в возможности». Сам выбор заключается в признании возможности, которая принимается как единственная. «Мое Я тождественно реальному месту, в котором я нахожусь».

Я тождественно ситуации: я не могу быть чем-то, если уже я не есть что-то, я совпадаю с реальностью и ее миссией. Я принадлежу к какому-то народу, имею этих, а не других родителей, могу любить лишь эту женщину. Могу и предать, но, предавая (присоединяясь к другому народу, любя другую женщину, не признавая родителей), я изменяю не кому-то — себе самому, поскольку я — это моя ситуация, реальность, из которой нельзя выйти. Я могу стать только тем, что есть. Единственный выбор — в осознании и приятии ситуации как моей ситуации. Свобода неальтернативна, скорее она похожа на «amor fati» Ницше.

2.4. Крушение экзистенции и шифры трансценденции

Необъективируемость и историчность экзистенции — плоды прояснения экзистенции, в свете которого ясно, что «экзистенция и разум — не две потенции в борьбе», каждая, благодаря другой, взаимопроникая, дает и ясность, и реальность. Осознанная экзистенция показывает, что все имеет свой конец. Достигнутые цели в изменившихся социальных условиях становятся неприемлемыми. Все мыслимые возможности истощаются. Маяки духовной жизни угасают. Ни один факт не вечен, ни один институт не выдерживает временной коррозии.

В конце концов наступает крушение, гибель не только вещей и институтов, но и творений мысли. И если взглянуть с точки зрения науки, то мир тонет как здесь-бытие по той причине, что он не понят как мир сам по себе и на основе самого себя.

Крушение мира и сущего в нем приводит к очевидности шифров трансценденции. Трансценденция непознаваема, но к ней как к иному отсылает мирское сущее. В этом смысле экзистенция, просветленная Разумом, мир и мирское сущее — язык, в котором зашифрована трансценденция. Трансценденция раскрывается в «пограничных ситуациях», суть которых Ясперс объясняет так: «Экзистенция, немыслимая вне борьбы и страдания, чувство непоправимой вины и смерти-расплаты образуют в сумме то, что я называю пограничной ситуацией».

403

Это не субстантивные изменения, а феноменальные. Относительно нашего здесь-бытия они весьма определенны по характеру. Границы непрозрачны, как стена, против которой мы негодуем и все же продолжаем терпеть ее. «Проясняя ситуацию, мы видим, что истинное я, то, которое желает быть самим собой, терпит крах, а это значит, что оно готово к чему-то другому, и это другое — Трансценденция». Я уже не Я без Трансценденции, о которой можно лишь смутно догадываться, ибо она недискурсивна. На вопрос, что такое экзистенция, нельзя дать ответ в научных терминах. Непрямой ответ напрашивается сам собой по мере того, как проясняется структура мира, никогда не замкнутого в себе, структура человека, который никогда не реализует себя совершенным образом, когда, наконец, очевидны невозможность полной систематизации и фатальность всеобщего крушения. Чувство разорванности бытия, господство раздора, повсеместность противоречий говорят о том, что уже ничто не может оставаться самим собой. «Последний вопрос, — читаем мы в "Метафизике", — в том, чтобы узнать, есть ли свет в обступающем со всех сторон мраке».

2.5. Экзистенция и коммуникация

Трансценденция недоступна научному познанию, но все же пограничные ситуации и экзистенциальное крушение указывают на нее, подобно шифрам. Но если философская истина, в отличие от анонимно-научной, укоренена в глубинах личной экзистенции, то как возможно сообщение и принятие ее другими?

Безусловно, истина связана с единичной экзистенцией, потому она и уникальна: Я — это моя истина. Но если истина и уникальна, то она и множественна, ведь одна экзистенция стоит рядом с другими, каждая из которых имеет свою собственную истину. Через иную вместе с ней каждая экзистенция находит себя. По существу, правда других не столько противоположна моей, сколько она — истина других экзистенций, ищущих Единственную правду, которая выше всех отдельных истин, это горизонт, к которому они двигаются».

Таким образом, Ясперсу удается уйти от догматизма, фанатизма, релятивизма и скептицизма. Не предлагая дефинитивных истин, он предпочитает путь, где нет гарантий, — диалог непохожих экзистенций. Поскольку тотальность мира недостижима ни в познании, ни в действии, то любые попытки установить тоталитаризм в политике основываются на насилии и убийствах. Долг философии, когда появляются все новые формы национал-социализма или большевизма, — в сопротивлении циничной пропаганде. Единственный противовес насилию — свобода мысли, дающей разнообразие возможностей бескровного решения жгучих социальных проблем.

404

3. ХАННА АРЕНДТ: БЕСКОМПРОМИССНАЯ БОРЬБА ЗА ИНДИВИДУАЛЬНУЮ СВОБОДУ

3.1. Жизнь и сочинения

Ханна Аренда родилась в ганноверской еврейской семье 14 октября 1906 г. В университетах Марбурга, Фрейбурга и Гейдельберга ей посчастливилось слушать лекции Рудольфа Бультмана, Эдмунда Гуссерля, Мартина Хайдеггера, Карла Ясперса. В 1928 г. она написала диссертацию об Августине Аврелии.

Вынужденная бежать из нацистской Германии в 1933 г., она приехала в Париж, где познакомилась с А. Койре, Р. Ароном, Ж.-П. Сартром и А. Кожевым. За деятельность по перемещению еврейских детей в Палестину в 1940 г. ее арестовали, но в 1941-м она нашла убежище в Америке. После долгих лет преподавания в Принстонском и Колумбийском университетах, а также в университете Беркли, она стала профессором политической философии Нью-Йоркской новой школы, своего рода американского филиала франкфуртской школы. Творчество Ханны Арендт не утратило своей актуальности и после ее смерти (4 декабря 1975 г.).

Среди сочинений Арендт известны следующие: «Истоки тоталитаризма» (1951), «The Human Condition» (1958), «Эйхман в Иерусалиме: банальность зла» (1963), «Кризисреспублики» (1969), сборник очерков «Ложь в политике», «Гражданское неповиновение», «О насилии», «Мысли о политике и революция». По поводу американской политики во Вьетнаме она писала: «Дело не только в том, что политика лжи никогда не была эффективной в борьбе с врагом, — она неизбежным образом поедает сама себя, а национальная пропаганда не имеет иной цели, кроме обмана Конгресса». Обличая ложные проявления демократии, она оставалась на страже права человека на свободу, чему и посвящена работа «Жизнь разума».

405

3.2. Антисемитизм, империализм и тоталитаризм

В «Истоках тоталитаризма» Арендт писала: «Антисемитизм (не просто ненависть к евреям), империализм (не просто завоевание) и тоталитаризм (не просто диктатура) как формы жестокости, одна злобнее другой, продемонстрировали, что человеческое достоинство нуждается в новой гарантии, новом политическом принципе, новом земном законе для всего человечества». Антисемитизм, по ее мнению, стал катализатором нацистского движения, потом мировой войны и фабрик смерти. Цель тоталитарных режимов — завоевать мир, какими бы тяжкими ни были последствия. Они рассматривали любую страну как потенциально свою собственную территорию. Нацисты изгоняли евреев из рейха, делая реальностью легенду о вечных скитальцах, тем самым рождая ненависть к Третьему рейху.

Концентрационные лагеря должны были подтвердить законность претензий нацистов на господство над миром путем унификации индивидов, каждый из которых рассматривался как набор примитивных реакций. Превратить при помощи лагерного террора людей в животных, единственная «свобода» которых — в сохранении вида, поручалось «элите». В аду, выдаваемом пропагандой за рай, «научными» средствами стерилизуется человеческая природа, из которой планомерно тщательно изгоняется все спонтанное, чего, кстати, не лишены даже животные. Гитлер и Сталин хотели создать общество, где наказание не вызывает реакции, эксплуатация исключает вознаграждение. Труд в таком обществе непродуктивен, а бесчувственность тотальна. «Паразитов» (тех, кто не вписался в систему) ждали газовые камеры, дабы они не заразили оставшуюся часть «здоровой популяции». Лагеря, по мнению Арендт, возможно, слишком «правильно» и слишком «эффективно» реализовали доктрину, показав ее самоубийственный смысл. Тем не менее эта идеология и сегодня остается потенциально действующей угрозой, и нам следует быть бдительными.


3.3. Поступок как преимущественно политическая активность

Не принимая ни фатализма, ни детерминизма, Арендт видит в человеке спонтанный источник свободной инициативы и творческой энергии. В сочинении «The Human Condition» она говорит о трех видах человеческой активности: трудовой, оперативной и действенной. Трудовая активность отвечает биологическому развитию человеческого тела, гарантирует выживание не только индивида, но и рода в целом. Оперативные способности, выходя за рамки витального круга, создают искусственный мир, обособленный от природной сферы.

406

Поступок — интеракция — уже для древних римлян был синонимичен понятию «быть среди людей» («inter homines esse»), и наоборот, «умереть» означало «потерять связь с людьми, прекратить быть среди людей» («inter homines esse desinere»). Поступок-акция — это рождение (инициация) чего-то нового, поэтому действие — преимущественно политическая активность — символизирует рождение, а не смерть. Если мы хотим отделить политическую сферу от метафизической, то вводим центральную категорию — поступок. Благодаря энергии действия сохраняются политические организмы, благодаря ему же остаются воспоминания, складывающиеся в историю.

Поступки смещают фокус человеческой жизни, придавая ей социальное измерение. Все же есть аспекты жизни, которым противопоказаны сильный свет, публика, сценическая обстановка. Любовь, к примеру, в отличие от дружбы, когда попадает на публику, то, если не умирает, гаснет. Тем не менее, убеждена Арендт, не в таинственных глубинах души живет истина, она — плод не интроспекции, а активных действий. «Наша чувственная система неотделима от реальности, какой она нам является. Публичная доминанта вызывает вещи из латентного состояния: яркий свет, высвечивая, усиливает то, что мы называем частной жизнью».

В работе «Жизнь разума» Арендт, критикуя платоновскую идею, что истина бытия постижима в созерцании за пределом являемости, пишет: «В мире нет ничего, что не обладало бы формой являющегося всем объекта, именно явленность гарантирует собственную реальность». Другое дело, что следует отличать подлинную явленность от фиктивной. «Первая устойчива к критике, подтверждает себя в дискуссии и, приведенная в действие, уточняет саму объективность» (Дж. Ваттимо). Познание, следовательно, конституирует объективность на перекрестке действий и предположений. Объективность, другими словами, дана как интерсубъективность. Именно от согласия людей и групп между собой зависят политические ценности, образующие идеальное измерение взаимопризнания людей, групп и целых эпох.

407

4. ЖАН-ПОЛЬ САРТР: ОТ АБСОЛЮТНОЙ И БЕСПОЛЕЗНОЙ СВОБОДЫ К СВОБОДЕ ИСТОРИЧЕСКОЙ

4.1. Писать, чтобы понять себя

Внимательный наблюдатель перипетий нашего столетия, Жан-Поль Сартр родился в Париже в 1905 г. До начала войны он преподавал философию в лицеях. Будучи в Берлине (1933—1934), написал эссе «Трансценденция Ego». Попав на фронт, он оказался в плену и был депортирован в Германию. Вернувшись во Францию, вместе с Мерло-Понти основал группу Сопротивления «Социализм и свобода». Два послевоенных десятилетия принесли философу мировое признание. Политическую активность (встречи с Фиделем Кастро и Че Геварой на Кубе и Хрущевым в Москве) он умел соединять с написанием романов, очерков, сценариев, театральных пьес. Умер Сартр в 1980 г.

Симона де Бовуар писала о «спокойной и бешеной страсти», с которой Сартр относился к своей писательской судьбе. «Ненавидя рутину, иерархию, карьеру, права и обязанности, не умея подчиняться начальникам, правилам, он никогда не стал бы отцом семейства и мужем... Опыт и желание во всем экспериментировать были поставлены на службу творчеству... Произведение искусства, литературы было для него абсолютной целью, в искусстве он видел резон бытия, творца всего универсума» (Симона де Бовуар, «Сильный возраст»).

«Ни дня без строчки. Вот моя привычка, мое ремесло. Давно я вместо шпаги стал пользоваться ручкой. Теперь я знаю о нашем бессилии. Неважно, пишу и буду писать книги. Кому-нибудь да пригодятся, несмотря ни на что. Культура никого и ничего не спасает, не оправдывает. Но она — продукт человека, в ней он, проектируя, узнает себя; это критическое зеркало, в котором только и можно увидеть собственный образ» (Сарт, «Слова»).

Романы «Тошнота» (1938), «Зрелый возраст» (1945), «Отсрочка» (1945), «Смерть в душе» (1949), пьесы «Мухи» (1943), «При закрытых дверях» (1945), «Грязные руки» (1945), «Дьявол и Господь Бог» (1951), «Некрасов» (1956), «Затворники Альтоны» (I960), памфлет «Антисемитизм» (1946), «Коммунисты и мир» (1952) дают в сумме прекрасное обрамление собственно философских работ Сартра. Среди них особенно важны: «Бытие и ничто» (1943), «Воображение» (1936), «Эскиз по теории эмоций» (1939), «Феноменологическая психология воображения» (1940), «Экзистенциализм — это гуманизм» (1946), «Критика диалектического разума» (1960).


4.2. «Тошнота» перед простой данностью

Сартр начал с феноменологического анализа психологии, воображения и эмоциональных состояний, оттолкнувшись от идеи интенциональности сознания Гуссерля. Однако, вопреки Гуссерлю, Сартр полагает, что «Я не обитает в сознании», что оно вне сознания, будучи «Я другого». Гуссерлевское Я несло в себе образы вещей, идеальные фантазмы, Сартр же полагает, что «в сознании нет стола, нет даже репрезентации, стол — в пространстве, у окна, например... Мир не есть сознание. Сознание есть окрытость миру». Мир не экзистенция, и, когда у человека нет больше целей, мир обессмысливается.

408

«Бытие может порождать лишь бытие, человек, включенный в процесс порождения, способен выйти за пределы бытия. Коль скоро человек научился вопрошать бытие, обозревая его как совокупность, у него появилась и возможность выступать за пределы бытия, ослабляя его структуру. Не в человеческих силах уничтожить массу бытия, но изменить свое отношение с бытием человек может. Для этого достаточно выключить себя из обращения. Выскальзывая из сущего, отступая в сторону Ничто, он становится недосягаемым для воздействия бытия. Декарт, вслед за стоиками, назвал эту способность самовыделения в Ничто "свободой", но пока это только слово» («Бытие и ничто»).

Герой романа «Тошнота», наблюдая за деревьями в саду, их корнями, оградой, галькой, делает открытие, что «экзистенция не необходимость, существуют только случайные совпадения». Сопряженность людей, обстоятельств не ложная кажимость, смысл всего проступает в абсурдной дарованности: этот сад, этот город, я сам. «Когда наконец вам случится понять это, все внутри переворачивается и плывет... вот что такое тошнота». Потеря смысла вещей и отсутствие указаний, как их использовать, роднят сартровскую «тошноту» с хайдеггеровской «тревогой».

4.3. «В-себе-бытие», «для-себя-бытие» и «ничто»

«Тошнотный» синдром подводит к мысли о неприкаянности человека, погруженного в вещный мир. В работе «Бытие и ничто» Сартр показывает, что сознание, будучи всегда сознанием чего-то, все дальше от самого себя. У меня есть понимание мирских предметов, но ни один из них, ни все вместе не суть сознание. Сознание есть ничто бытия, его аннулирующая сила.

Мир-в-себе, начиненный самим собой, абсолютно случаен. Пред ним находится как нечто иное сознание-в-себе, не связанное с миром. Сознание (экзистенция, или человек) абсолютно свободно. Непредметность сознания Сартр трактует как чистую возможность, пустотность, незаполненность бытием. Так он приходит к определению: «Сознание — это свобода».

409

«Свобода не может быть понята и описана как обособленная способность человеческой души. Мы старались определить человека как бытие, благодаря которому появляется Ничто, и это бытие явилось нам как свобода... Существование человека относится к его сущности не как существование — к сущности вещного мира Свобода предшествует сущности человека, свобода — условие, благодаря которому сущность вообще возможна. То, что мы называем свободой, неотчуждаемо от человеческой реальности. Нельзя сказать, что человек сначала есть, а потом он свободен: между человеческим бытием и свободой не может быть разницы» («Бытие и ничто»). Другими словами, мы не свободны перестать быть свободными без того, чтобы не перестать быть людьми.

Человек ответствен за фундаментальный проект своей жизни. Нет никакой возможности ускользнуть от ответственности. Провал, банкротство есть следствие свободно выбранного пути, искать виноватых тщетно. Сартр искусно разоблачает коварные интриги безответственных ловкачей. Если я оказался на войне, эта война — моя, она — то, что я заслужил, ведь иначе я мог избежать участия: самоубийство, дезертирство — не варианты ли неучастия? В пьесе «Мухи» философ показывает, как ложно понятая любовь к порядку толкает людей к измене, сея повсюду страх. Орест, герой пьесы, призывает к сопротивлению: «Если в человеческую душу ворвалась свобода, бога уже не имеют больше власти над ней... Юпитер, бог среди богов, царь камней и звезд, повелитель волн и морей, ты не властен над людьми».

Человек, следовательно, выбирает, его свобода безусловна, в любой момент жизненный проект может быть изменен. Тошнота порождает метафизический опыт абсурдности вещей, а страх порождает безусловную свободу и метафизический опыт ничто. Только для человека существуют все ценности: нет разницы между пьяницей-одиночкой и вождем человечества, ибо не цель, а сознание идеальной цели может определить, что, возможно, квиетизм пропойцы предпочтительнее нервного и суетного возбуждения благодетеля человечества.

Вещи лишены смысла и основания, жизнь — абсурдная авантюра, человек тщетно пытается перепрыгнуть через себя самого, стать богом. «Человек есть бесплодная страсть», «Свобода — выбор собственного бытия, и этот выбор абсурден» — таковы выводы Сартра.

4.4. «Бытие-для-других»

Человек не только «бытие-для-себя», но и «бытие-для-других». Другой обнаруживает себя как другой, когда он внедряется в мою субъективность, и меня-субъекта делает объектом своего мира. Другой, таким образом, не тот, что увиден мной, а скорее тот,

410

кто смотрит на меня, давая мне понять несомненность его присутствия. Сартр анализирует репрессивный опыт, образующийся под взглядом других, — стыд, смущение, робость. Мой опыт модифицируется, когда в нем появляется другой, я вдруг нахожу себя элементом (не центром) проекта, который уже не принадлежит мне. Чужой взгляд парализует меня, в отсутствии другого я свободен. Появление другого инициирует конфликт, изначальный смысл которого — «бытие-для-другого», с него начинается падение. Один из персонажей пьесы «При закрытых дверях» произносит фразу, ставшую афоризмом: «Ад — это другие».

Вот как Сартр анализирует чувство стыда. Стыда нет, когда я один. Появление другого делает меня объектом, «вещью-в-себе». В этом смысле чистый стыд — это не быть тем или иным объектом, а ощущение деградации в предметную плоскость. Это чувство падения, вины, но не по поводу чего-то конкретного, а изначальной вины, падения в вещный мир, откуда нет возврата. Я падаю под взглядом другого — в этом суть конфликта. Люди торопятся подчинить, чтобы не оказаться в подчинении.

То же мы наблюдаем в любви. По сути дела, любящий стремится стать любимым или, если невозможно первое, заставить любить себя (как реванш за то, что его использовали). Так или иначе, но мы пытаемся взнуздать волю другого. Нередко любовь эгоистична, влюбленная ненависть признает свободу другого, но лишь в качестве противной своей собственной, чтобы уничтожить ее. Так в любви один часто становится добычей другого, и торжествует убийственная ненависть. Любовь и ненависть неистребимы, как неустранимо их вечное соперничество. Человек — это страсть, к тому же страсть бесполезная. «И каждый — палач другого».


4.5. Экзистенциализм — это гуманизм

В творчестве позднего Сартра интонации отчаяния смягчаются, пессимизм перемежается мажорными сентенциями. Человек — это его свобода, как демиург он не ограничен. Быть вне детерминизма означает, что сущности предшествует экзистенция. С другой стороны, «если нет Бога, как узаконить наше поведение без ценностей и порядка»? Мы без оправданий одиноки, и человек, получается, обречен на свободу. Обречен, ибо не сам себя сотворил, и тем не менее свободен, ибо, заброшенный однажды в мир, он в ответе за все, что ни делает». Свобода абсолютна, ответственность тотальна. Быть экзистенциалистом — значит видеть назначение человека в изобретении и расшифровке себя самого.

411

Кошмары военного времени и трудный опыт Сопротивления не прошли даром. Сартр формулирует определенную социальную мораль. Мы не хотим свободы ради свободы, пишет Сартр. «Желая и стремясь к свободе, мы понимаем, что она зависит от свободы других, что их свобода зависит от нашей. Ясно, свобода как определение человека ни от чего не зависит, но с момента появления какой-то цели я обязан желать свободы других вместе с моей собственной».


4.6. Критика диалектического разума

Моя свобода зависит не только от свободы других, но и от многих ситуаций-проектов. Эту проблему Сартр поднимает в «Критике диалектического разума», а также в очерках, написанных для издаваемого им же журнала «Новые времена». Сказать, что человек есть то, что он есть, значит сказать: человек — то, чем он может быть. Материальные условия очерчивают круг его возможностей, но сфера возможного становится целью, ради которой действующий субъект преступает границы объективно данного, т.е. социально-исторической реальности.

Понятны поэтому симпатии французского философа к историческому материализму и Марксову тезису о том, что «способ производства материальной жизни определяет в общем и целом развитие социальной, политической и интеллектуальной жизни». Впрочем, диалектический материализм он отвергает полностью как «метафизическую иллюзию открыть диалектику природы в претенциозных спекуляциях на выводах физики, химии, биологии и других наук».

Принять три закона диалектики, названные Энгельсом всеобщими законами природы, истории и мышления, означало бы принять блаженный оптимизм гегелевского типа, отводящий человеку роль пассивного винтика в гигантском механизме. По поводу печального факта превращения марксистской диалектики в догму Сартр писал: «Годами марксисты-интеллектуалы, полагая себя состоящими на службе партии, пренебрегали опытом, неудобными фактами, по-мужицки грубо упрощая их, концептуализируя то, что еще предстояло как следует изучить». Став догмой, официозный марксизм, не считаясь уже с новым опытом, умерщвлял живой дух изначальной идеи диалектики. Ее ключевые понятия превращены во всеобъясняющие схемы, «вечное знание», «схоластику всеобщего». Эвристический принцип: «Ищите целое, детализируя части» — выродился в императив террористической практики: «Уничтожить все непохожее».

412

Из этих посылок следует, что марксизм, априорно конституирующий себя как абсолютное знание, погрузивший «человеческую реальность в море серной кислоты», должен был уступить место экзистенциализму, вставшему на защиту гуманизма Протест Кьеркегора против Гегеля получил, таким образом, продолжение.


5. МОРИС МЕРЛО-ПОНТИ: МЕЖДУ ЭКЗИСТЕНЦИАЛИЗМОМ И ФЕНОМЕНОЛОГИЕЙ

5.1. Отношение сознания и тела, человека и мира

Жизнь Мориса Мерло-Понти (1908—1961) началась в Париже, где он, закончив Ecole Normale Superieure, преподавал в лицеях. Участник движения Сопротивления, после войны он профессор философии университетов Лиона, Сорбонны, Французского колледжа. Его сотрудничество с Сартром в «Новых временах» сменилось страстной полемикой. Из сочинений Мерло-Понти назовем некоторые: «Структура поведения» (1942), «Феноменология восприятия» (1945), очерки «Гуманизм и террор» (1947), «Смысл и бессмыслица» (1948), «Приключения диалектики» (1955), «Знаки» (1960).

Интересен феноменологический анализ Мерло-Понти методов и предпосылок психологии и биологии, поведенческой теории и психологии формы. Экзистенция, согласно его позиции, есть «бытие-в- мире», определенный способ восприятия мира. Он первичен по отношению противопоставлению души и тела, психического и физического. Каузальная интерпретация отношений между ними отвергнута, французский философ склонен усматривать диалектическую дуальность поведения в том, что душа и тело как разные поведенческие уровни наделены разными значениями. «Ни психическое относительно витального, ни духовное относительно психического нельзя мыслить как субстанции. Нормальный человек — не телесный носитель определенных автономных инстинктов, объединенных "психической жизнью" через наслаждения, страдания, мысленные ассоциации... Утверждение высшего порядка в той мере, в какой человек реализует себя, подавляет низшие инстинкты и отсылает к процессам, образующим новый смысл». Невозможно говорить о теле и жизни вообще, но только о животном теле и животной жизни и, с другой стороны, — о человеческом теле и человеческой жизни.

413

Мерло-Понти не разделяет воззрений спиритуализма, различающего дух и жизнь как две «потенции бытия». Речь идет о «функциональной оппозиции», нетрансформируемой в «субстанциальную оппозицию», поэтому вряд ли картезианская модель ремесленника и станка состоятельна. «Дух не использует тело, но создает себя через него».

Анализируя отношения человека и мира, Мерло-Понти замечает в «Феноменологии перцепции»: истина не обитает только во «внутреннем человеке», человек познает себя, только будучи в мире. Его нельзя понять как «незаинтересованный взгляд» или как «непостижимую субъективность». Феноменальный мир — не чистое бытие, а смысл, просвечивающий на точках пересечения опыта моего и опыта других. Его нельзя отделить от субъективности и интерсубъективности, в коих только и дан опыт прошедшего и настоящего, опыт другого во мне. Отсюда понятно, почему столь важна тема перцепции, а также причина, по которой феноменология используется в качестве философской практики. «Феноменология — это изучение сущностей, например, сущности перцепции и сущности сознания». Феноменологию интересуют в первую очередь экзистенциальные сущности, некая «сделанность», без чего непостижимы ни мир, ни человек. Конституирующая ценность перцептивного опыта состоит в богатстве неисчислимых восприятий, которые предшествуют числу, мере, пространству, каузальности и которые лишены стабильных объективных свойств. Проблема перцепции заключается в том, чтобы увидеть, как на фоне этих флуктуации образуется интерсубъективный мир, из которого наука мало-помалу извлекает точные детерминации.

В рамках такой программы центральным становится понятие тела, ибо: «Мое тело — моя точка зрения на мир», «Тело — основное средство обладания миром». Телесное в мире, наподобие сердца в организме, непрерывно поддерживает живой спектакль, одушевляет и питает его непрерывно, образуя с ним некую систему. И если, с одной стороны, перцепция не лишена характера «тотальности» (вспомним о психологии формы), то, с другой стороны, она остается открытой, отсылая за пределы единичного проявления, «обещая все новые визуальные ракурсы». Смысл вещей в мире и сам мир остаются открытыми, или, по выражению Мерло-Понти, многозначными. Неоднозначность и раскрытость и образуют экзистенцию.

414


5.2. «Обусловленная» свобода

Неверно трактовать отношение сознания и тела как каузальное отношение двух субстанций. Аналогична ситуация с отношением субъекта и мира, человека и общества. Мерло-Понти не согласен ни с Сартром и его идеей абсолютной свободы, ни с марксистской концепцией примата экономического фактора. Человек свободен, и нет такой структуры, которая могла бы аннулировать его свободу. Однако свобода человека всегда обусловлена миром, в котором он живет, и пережитым прошлым. «Нет чистого детерминизма, нет абсолютной свободы выбора, я — не вещь и никогда не голое сознание». В действительности мы выбираем наш мир, а мир выбирает нас.

Ошибочна поэтому сама дилемма: либо тотальная свобода, либо ее нет. Свобода существует не потому, что на меня ничто не давит, а потому, наоборот, что я всегда вне себя, будучи развернут лицом к миру. Обусловленность свободы в том, что человек — структура историко-психологическая, в том смысле, что мы перемешаны с миром до неразличимости. Наша свобода не разрушает ситуацию, скорее она вплетена в нее. По этой причине ситуации остаются открытыми, а внедрение человека придает ей ту или иную конфигурацию. Нельзя преодолеть ту или иную природную или социальную ситуацию, не приняв ее сначала.

Мерло-Понти, не сбрасывая со счетов роль экономического фактора, ясно высказался против его абсолютизации. Как психоанализ раздул элемент сексуальности, так марксизм не избежал преувеличения роли экономики. Абсурдно искать в поэзии Валери выражение экономического отчуждения, но совсем не абсурдно искать в социальной и экономической драме нашего Mit-sein (бытия-с-другими) подлинный мотив такого состояния сознания. Понятия права, морали, религии, экономики взаимообусловлены и переплетены в единстве социального события почти так же, как в единстве поступка сплетаются физиологические, психологические и моральные мотивы.

«Человеческий мир, — читаем мы в книге "Гуманизм и террор", — открытая и незавершенная система, он есть фундаментальным образом возможность». Марксизм ошибочен как в части исторического материализма, так и в части понимания диалектики. Нет диалектики без оппозиции и свободы, а свобода и оппозиция в революции не живут долго. «Не случайно, что все известные революции не удались. Когда режим устанавливается, они перестают быть тем, чем были в движении... Революции подлинны как движения и фальшивы в качестве институтов. Законно поэтому спросить, претендует ли режим переделать историю до основания или же хочет лишь изменить что-то частное... Революция — прогресс, когда настоящее сравнивается с прошлым, но она разочаровывает, если сравнивать достигнутое с якобы предугаданным, а затем задушенным будущим» {«Приключения диалектики»).

415

6. ГАБРИЭЛЬ МАРСЕЛЬ И ХРИСТИАНСКИЙ НЕОСОКРАТИЗМ

6.1. Защита конкретного

В предисловии к «Таинству бытия» (1951) Габриэль Марсель назвал свою философскую позицию неосократизмом. И в самом деле, неустанную борьбу против духа абстрактности можно считать константой его философии. Парижанин Марсель, подобно Сартру, известен и как философ, и как театральный критик и автор пьес. Театр для меня, говорил он, не что иное, как «инструмент исследования вне идеологических предпосылок, во-вторых, он еще и поправка на неизбежную фрагментарность любого философского синтеза... На земле и на небе есть много такого, что вашей философии и не снилось». Именно драматург поэтому может эффективно атаковать редуктивные методы.

Как философа и драматурга Марселя интересует конкретный человек в определенной ситуации, об этом речь в «Метафизическом дневнике», опубликованном в том же 1927 г., когда увидела свет книга Хайдеггера «Бытие и время». Помимо уже упомянутых, известны также другие сочинения Марселя, как, например, «Бытие и обладание» (1935), «От отказа к призыву» (1939), «Homo viator» («Человек скитающийся») (1944), «Люди против человеческого» (1951), «Человек проблематический» (1955). Умер Марсель в 1973 г. в восьмидесятичетырехлетнем возрасте.

Если попытаться интегрировать философское послание Марселя, то можно выделить в нем три основных момента: 1) защиту невоспроизводимой единичности сущего и таинства бытия от рационалистских претензий редуцировать реальность к опытной сфере посредством эмпирических методов; 2) признание фундаментальной необъективируемости телесного чувствования. «Я не могу включить мое внимание иначе как через мое тело, значит, оно в каком-то смысле для меня немыслимо»; 3) теория онтологической тайны, согласно которой экзистенция подлинна лишь в меру участия в бытии; это говорит о присутствии элементов христианского опыта, закрепленного понятиями веры, надежды и любви. Недаром Пьетро Прини назвал позицию Марселя «методологией неверифицируемого», которая, тем не менее, способна указать верный путь к научно необъективируемым целям — личности (persona) и Богу.

416

6.2. Асимметрия верования и верификации

Рационалист, опираясь на идею, что лишь научная верификация дает достоверное знание, погружает веру в темный мир эмоций и субъективного произвола. «Верить или проверять» — такова дилемма, против которой восстает Марсель. «Объективный факт или внутреннее расположение... Всякий раз при столкновении с этой оппозицией возникает чувство, что нужно столкнуть гору». Между тем, это не антиномия, а скорее асимметрия веры и верификации. Верификация исключает все то, что, хотя и неверифицируемо (как Бог и личность), может стать предметом «второй рефлексии», которая, не будучи научной, все же представляет собой вполне рациональный процесс.

Науке недоступен Бог как предмет веры. Верующему ни к чему обосновывающие доказательства Божественного существования. В этом смысле Бог неверифицируем, поскольку вне резонов, выше каузальных связей. Как субъект веры, как невоспроизводимый индивид в незаместимои ситуации человек выходит за рамки научного дискурса. Научная теория может быть верифицирована Иваном, Петром, Иосифом, но при этом для научного контроля важен не Иван со своей индивидуальностью, не исключительная экзистенция утверждающего нечто Петра, а важно, чтобы в повторяемости теории были согласны все.

Именно это противопоказано вере: перед Богом мое Я никем и ничем не заместимо, мой выбор — всегда только мой. Рыцарь веры, сказал как-то Кьеркегор, не тот, кто во всем и для всех, а тот, кто ответствует за себя в абсолютной изоляции. Субъект веры — не мышление вообще, вторит Кьеркегору Марсель, а существо конкретное. Но не только субъект и объект веры по ту сторону верификации, и факт и религиозную историю нельзя упрятать в клетку каузальных связей. Мир, увиденный глазами верующего, радикально иной, чем прочитанный в грамматике науки. В мире науки царствуют нескончаемые счета и отчеты, мир веры — мир радикальной метафизической случайности. Для глубоко религиозного человека ничто не завоевано насовсем, все под вопросом. Нет науки о Провидении — так непрямым образом можно определить надежду.

6.3. Проблема и метапроблема

В основе асимметрии верификации и веры Марсель усматривает различие между проблемой и метапроблемой. Традиционная философия трактовала проблему бытия, как если бы она была проблемой среди проблем, «забыв» об ее уникально неповторимом характере. Так она оказалась среди псевдопроблем. Но дело, полагает Марсель, совсем в другом.

417

Если, скажем, речь идет о проблеме физической, химической, биологической, то мы находим себя перед неким непознанным х, найти который предстоит, оттолкнувшись от известных данных (а, б, в). Упрощая, можно сказать, что научная проблема решается стандартной формулой алгебраического вида: а * х = в. Когда мы ставим проблему бытия, т.е. проблему смысла реальности и нас самих, то все анонимные данные испаряются, все становится проблематичным: реальность, другие и я, вопрошающий себя. Но проблема, состоящая из неизвестных, в конце концов испаряется как проблема. Не зря Хайдеггер заметил, что метафизический вопрос возвращается к самому вопрошающему, ставя в центр человека, задающего вопрос. Вслед за Хайдеггером, Марсель усматривает в самой рефлексии по поводу онтологической проблемы развертывающуюся пропасть. «Я, вопрошающий себя о бытии, изначально не ведаю, есть ли я вообще, ни тем более что я есть... так проблема бытия растекается, углубляясь в субъект, задающий вопрос. Тем самым он отрицает себя как проблема, переплавляясь в тайну».

Поэтому проблема бытия на самом деле — метапроблема. Она дает понять, что помимо проблем, которые мы решаем, есть некая тайна, охватывающая нас. «Проблема есть то, что мы встречаем как шлагбаум поперек дороги. Она — передо мной. В таинстве, напротив, есть нечто, что меня забирает, суть проблемы в том, что не все находимо как предстоящее». Онтологическое таинственно, уверен Марсель, даже если философы, заземляя, перевели онтологическую мистерию в ранг проблемы.

Ну а если все так, то конкретные решения онтологической тайны следует искать не в сфере логического, а скорее в стихии духовных ценностей — верности, надежде, любви. Подлинная верность предполагает абсолютную Личность, которая творит и взывает к личной ответственности быть верным и не изменять. Аналогично подлинная надежда не ищет, как бы уклониться, за ней стоит воля, ориентированная на бесконечность. Для абсолютной надежды существенно важно, что, разочарованная в плане земных ожиданий, она попадает туда, где не может быть разочарований. Так надеется больной, когда он понимает, что не все пропадает вместе с надеждой на выздоровление.

Надежда убедительна как «оружие безоружных» или даже как противооружие, действенность ее проявляется таинственным образом. С другой стороны, подчеркивает Марсель, именно в любви соединяются надежда и верность. Надеются, пока любят. «Я верю в тебя ради нас» — такова формула надежды. Нельзя, любя власть, познать тайну Бога аргументами. Однако в нашей власти проанализировать способы возможного участия в Божественном таинстве, и это участие — через верность, надежду, любовь. Наконец, единственный способ говорить о Боге — это обратиться к нему: не доказательство, а молитва может быть услышана


418


6.4. Быть и иметь

Чтобы вновь открыть саму себя, а в себе таинство бытия, личность не может не перевернуть всю иерархию современного мира, замкнутую между категориями «быть» и «иметь». Метафизика собственности («иметь») придает значение только предметному миру, тому, что присваивается с нарастающим аппетитом. Возникновение и разрастание такого типа поведения не чужды менталитету объективирующего рационализма в векторе техницизма, для которого мир — сфера эксплуатации или полусонный раб. Собственник пытается любой ценой сохранить и увеличить то, что имеет. Подчиненный, в свою очередь, обречен на истощение, а потому только и норовит сбежать, оставляя вечно озабоченным своего хозяина.

«Обладание» как таковое тщится истребить то, чем первоначально мы обладали, абсорбируя и сам субъект собственности. «Кажется, что это становится сущностью моего инструментального тела — подчинить мое Я, им обладающее».

Реальность под знаком категории «иметь» уже не жизнь, не тайна; радость творчества поглощается бездной предметов, втягивающей всякого, кто хочет ими обладать. В театральной пьесе «Разбитый мир» Марсель говорит устами Кристины: «Нет ли у тебя впечатления от жизни, если это можно назвать жизнью, что мир разбит вдребезги? Да, разбит, как сломанные часы... Подносишь к уху, не слышишь ничего... Человеческий мир, должно быть, имел когда-то сердце, которое, похоже, уже не бьется». Миру отчуждения и озабоченности научная «объективность» дает логическую транскрипцию. В ней ясно показан способ поведения холодного зрителя, «объективный» взгляд, следовательно, расчленяет мир как предмет собственности, результатом чего не может не быть отчаяние. «Структура нашего мира такова, — пишет Марсель, — что абсолютное отчаяние более чем возможно». Осмысляя трагедию алчности, метафизика делает нас более чувствительными к состоянию бытия.

6.5. Против культа морального абсурда

Внимание к конкретному и неприятие абстракций дают основание назвать Марселя врагом конформистов. Даже когда он не был христианином, он был убежден в том, что, пока христианство сохраняет искренность с самим собой, оно остается подлинным

419

миротворцем. «Я всегда с недоверием относился к правым христианам, — писал философ, — ибо они рискуют извратить христианское послание в левацком духе, но конформизм левых христиан опасен своей претензией на мировое господство. Разумеется, конформизм левых не оправдывает жестокости правых, а непримиримость левых не узаконивает попустительства клерикальным властям».

Марсель возражает Симоне Бовуар, полагавшей, что преступления против собственности и личности куда простительнее, чем политические преступления. Последние неискупимы, ибо смертный грех — покушаться на смысл истории. Такое признание, по мнению Марселя, обнажает суть догматической философии истории, согласно которой или ты в общей упряжке, или ею раздавлен. Если политическое преступление — смертный грех и разум не должен противиться смыслу истории, то предполагается, что последний известен как всеми познанный. К старой, достаточно странной максиме: «Предполагается, что никто не пренебрегает законом», — мы должны присовокупить еще одну, не менее странную: «Предусматривается, что никто не должен игнорировать смысл истории». Неподчинение тем, кто мнит себя хранителем смысла истории, — неискупимый грех, а уголовники показаны некоторыми романистами-экзистенциалистами в качестве весьма обаятельных персонажей.

Время разыгрывает перед нами жуткий спектакль морального абсурда и нашего сживания с ним. «Но именно в силу этого сживания, — предупреждает Марсель, — мы обязаны заявить без тени колебаний, что культ морального абсурда стремительно перерастает в культ позитивно переодетого порока».


7. ВЛИЯНИЕ ЭКЗИСТЕНЦИАЛИЗМА НА ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ

Рассматривая проблематику современной эпистемологии, мы сможем увидеть, что за спиной ученого есть некий фонарь — свет метафизических парадигм. Это можно сказать о физике, биологии, а также о психологии. Определенный образ человека объединяет фрейдизм и бихевиоризм. Спор разных направлений в психологии — не спор по поводу частных доказательств или терапевтических техник, а столкновение разных образов человека.

420

Об огромном влиянии экзистенциалистской концепции человека на психологию и психиатрию свидетельствуют работы Л. Бинсвангера, М. Хефнера, Й. Зутта в Германии, Э. Минковского во Франции, Э. Штрауса, Р. Мея в Америке, Д. Карньелло в Италии. И эта концепция весьма отличается от фрейдистской.

В одном из последних писем 3. Фрейд писал Л. Бинсвангеру: «Человечество давно усвоило, возможно даже слишком, что оно духовно; необходимо было показать, что кроме духа есть еще инстинкты». Вместо слова «еще» здесь должно было быть «в особенности». Отсюда ясен смысл поправки экзистенциализма: человека нельзя определить в терминах природы и сущности. Если и есть сущность, то это экзистенция. Термин найден удачно, ибо указывал на существо в процессе непрерывной трансформации, самокреации. Бытие-в-мире обозначает не реальность, а возможность. Человек не просто присутствует в мире в качестве незаинтересованного наблюдателя вещей и смыслов. Человек — существо, проектирующее свои возможности, кроме того, проектируя мир как свой мир, он сообщает ему осмысленность.

В сущности человека — обладать экзистенцией, которая есть возможность самосозидания. Человек — это Dasein, здесь-бытие, которое необходимо найти в некой «ситуации», с собственной «аффективной тональностью» в глубине себя самого. Свойство человека, по Хайдеггеру, в незамкнутости, в том, чтобы раскрыться в максимально широком пространстве связей (животных и человеческих) тому способу бытия, который делает осмысленными вещи и встречу с другими Я.

Эти категории, возможно, кажущиеся чересчур мудреными, дают психиатру, по мнению М. Босса, эффективные ориентиры к дешифровке болезненных симптомов. Источник неврозов — в закрытости, в исключении бытийных возможностей. Отличным от Фрейда образом, Бинсвангер полагает, что человек не физический объект, потому недостаточно найти причину тех или иных действий. Благодаря человеку мир обретает свои краски. Значение — то, что определенный индивид приписывает определенному событию в конкретной ситуации, — остается внутри индивида, становясь источником его уязвимости, проявляющейся всякий раз, когда обновляется «факт» или «событие».

Стало быть, речь идет не о нахождении данных, а о некой «модальности основания», об «изначальной категориальности», о базовой трансцендентальности. Речь идет о структуре целостного индивида, о способе интерпретации мира с точки зрения индивидуальности. Не случайно влияние Хайдеггера на Бинсвангера, полагавшего невозможной психиатрию без антропологии. «Dasein-анализ» посредством исторической биографии индивида, истории его внутренней жизни, пытается установить некое «экзистенциальное априори», уникальный способ проектирования мира, то, как индивид осмысливает вещи, события, отношения. Именно экзистенциальное априори делает осмысленным и само бессознательное.

421

В соответствии с тем, как человек проектирует мир и себя, в заисимости от его отношения к своей «фактуальности» и должна отрабатываться терапевтическая тактика.

Венский врач В. Франкль, оппонент Фрейда, также полагал, что на личность человека нужно смотреть не только снизу (с точки зрения инстинктов), но и сверху (исходя из более развитых форм психической активности). Основываясь на опытных исследованиях, Франкль пришел к выводу, что и в нечеловеческих условиях может выжить только тот, кто не потерял способность осмысливать жизнь в соотнесении с Богом. «Принцип наслаждения» в качестве пружины действия не так фундаментален, как полагают многие. Удовлетворение возможно и там, где нет чувственных наслаждений, ибо в этом случае оно зависит от личности и сотворенного ею смысла — дара, который жизнь не может не принять.

Глава двадцать третья
Ганс Георг Гадамер и герменевтическая теория

1. ЧТО ТАКОЕ ГЕРМЕНЕВТИЧЕСКИЙ КРУГ?

У герменевтики как теории интерпретации длинная история. И в эпоху античности, и в средневековье толкователи «священных» текстов были далеко не единодушны между собой в вопросе о смыслах того или иного термина, выражения. В эпоху Реформации ситуация обострилась: филологи, историки и юристы вели нескончаемые дебаты об аутентичности и сакральности текстов. Как понимать ту или иную юридическую норму, есть ли гарантии адекватности интерпретации тексту? Возможно ли одно определенное толкование или же герменевтическая задача бесконечна? Ф. Шлегель и Ф. Шлейермахер пытались разместить герменевтику внутри философии. Дильтей видел в герменевтике основание всех наук о духе, философский аспект природы, исторического познания и историчности самого человека. Хайдеггер, вслед за Дильтеем, сделал понимание не столько инструментом, сколько структурой, конституирующей «Dasein», внутренне онтологическим измерением человеческого бытия. Человек перерастает сам себя, разматывая клубок опытных возможностей. Каждый новый виток — приобретение опыта, рождающееся на основе предыдущего опыта и в процессе его переосмысления.

Гадамер, ученик Хайдеггера, тонкий и проницательный исследователь античной эпохи и философии Гегеля, в 1960 г. опубликовал ставшую классической работу «Истина и метод». Он оттолкнулся от мнения Хайдеггера о том, что герменевтический круг нельзя трактовать как порочный или как неустранимое неудобство. В нем заключена позитивная возможность постижения изначального, возможность, улавливаемая лишь тогда, когда первая и последняя задачи интерпретации естественным образом поняты: не допускать привнесения того, что проистекает из предрасположенности, предвидения, предзнания случайного или общепринятого свойства. Та интерпретация, что вытекает из самих вещей, гарантирует научность поиска

424

Существенно здесь не указание Хайдеггера на герменевтический круг, перед которым мы всегда находимся, а наблюдение, что в нем есть онтологически позитивный смысл. Всякий, кто посвятил себя герменевтике, в состоянии дать прозрачное описание ситуации, если он избегает произвола и ограниченности, вытекающих из несознаваемых ментальных привычек. Подчинить себя изучаемому предмету, неуклонно поддерживать направление взгляда на объект, избегая колебаний и внутренних возмущений, — едва ли не самое сложное в технике понимания. Читающий текст всегда имеет некий проект: даже самый непосредственный смысл читается в свете определенных ожиданий. Однако изначальный проект не может не пересматриваться по мере проникновения в текст.

Схема герменевтического перехода вкратце такова. Есть тексты, несущие смысл. Смыслы, в свою очередь, говорят о вещах. Толкователь входит в них умом, но не тем, который называли «tabula rasa», а с определенным пред-пониманием (Vorverstandnis). Первоначальный рисунок факта, события всегда есть просто потому, что интерпретатор читает текст с известным ожиданием, источник которого — пред-понимание. Следует иметь в виду, что всякая ревизия первоначального проекта сменяется другим вариантом возможного смысла, дальнейшая разработка предполагает пересечение оппозиционных версий, что иногда ведет к пониманию единства сложного смысла.

Тот, кто ищет понимания другого, а не самоутверждения, готов к признанию собственных ошибок, вытекающих из неподтвержденных ожиданий и предположений. Единственная форма объективности здесь вытекает из подтверждения в процессе разработки гипотезы-проекта. Понимание приходит лишь тогда, когда изначальные предположения не во всем произвольны. Позитивный смысл рождается в подлинном контакте с текстом. Причастность к истокам доказывает ценность полученного результата.

2. «ПРЕДПОНИМАНИЕ», «ПРЕДРАССУДКИ» И ИНАКОВОСТЬ ТЕКСТА

Основываясь на культурной памяти, интерпретатор делает предположение. Лишь последующий анализ текста и контекста покажет, насколько верен первый проект. Если текст оказывает сопротивление, рождается второй проект, и так до бесконечности, поскольку бесконечны возможности герменевтики. Всякая интерпретация эффективна там, где она осведомлена, и молчит, о чем она не знает.

425

Растут знание и понимание контекста. Изменения, более или менее существенные, в сфере предпонимания дают повод для прочтения заново, поэтому новые интерпретации текста не иссякают.

Итак, сознание интерпретатора — «tabula plena» — переполнено предрассудками, ожиданиями, идеями. И почти всегда что-то не так, объект-текст вопиет против способа толкования. Именно эти вопли не могут не приводить в движение интерпретативную цепочку, устремленную ко все более точным версиям. Так мало-помалу возникает понимание инаковости, альтернативности текста. Мы открываем то, о чем говорит текст, затем приходим к осознанию несовпадения нашей ментальности с текстом — культурной дистанции, и только «дарственные» данные смысла могут привести нас к искомому. Герменевтически рафинированное сознание сверхчувствительно в отношении инаковости текста. Такая чувствительность вовсе не нейтральная объективность, не забвение самого себя — это на самом деле точное осознание предпонимания собственных предрассудков. Текст не должен быть предисловием к тому, о чем говорит интерпретатор. Слушать и слышать текст — вот задача толкователя. Понимание, реализованное методологически последовательно, должно быть свободно от антиципации и предрассудков. Только тогда можно услышать изначальный текст и его тональность.

3. ИНТЕРПРЕТАЦИЯ И «ИСТОРИЯ ЭФФЕКТОВ»

Нередко мы находимся в ситуации, когда изучаемый нами текст уже был объектом многих интерпретаций. Иногда кажется, что автору оригинала и во сне не могло бы привидеться то, что от его имени говорят. Интерпретации, находящиеся за пределами мыслимых намерений автора, тем не менее, по мнению Гадамера, не теряют своего смысла. Автор — «элемент почти случайный», однажды созданный им текст начинает жить независимо от своего творца. А все потому, что текст производит исторический эффект, о котором автор и помыслить не мог. Интерпретатор перечитывает текст, отыскивая его черты в других культурных слоях. Ученый никогда не знает всего о своей теории, ему не достает многих частей мозаики, чтобы делать выводы. Историк, в силу временной дистанции, видит и понимает больше. Парадоксально, но чем дальше находимся хронологически мы от текста, тем с большим пониманием приближаемся к нему, благодаря багажу проверенных, более или менее точных толкований. И это относится к текстам любого свойства. Кто лучше понимал иероглифы — древние грамматики или Шампольон?

426

У истины не требуют свидетельства о рождении. Ценность той или иной трактовки не связана с датой изготовления. Уместно лишь говорить о ее приемлемости до тех пор, пока не появится другая, более эффективно стимулирующая рост знания трактовка, даже если окажется, что это хорошо забытая старая версия. Когда мы с исторической дистанции, определяющей герменевтическую ситуацию, силимся понять какое-то событие-текст, мы уже под властью эффектов, им произведенных. Это проблемное поле и одновременно объект исследования, подчеркивает Гадамер. Время не пропасть, которую, как ни старайся, не перепрыгнешь. В нем таится позитивная и продуктивная возможность припоминания. Именно отсутствие временной дистанции, наполненной эффектами, делает трудным, а часто и невозможным толкование современных сочинений и художественных направлений. Лишь период созревания делает анализ плодотворным, перспективу развития — открытой и ясной.

4. ПРЕДРАССУДКИ, РАЗУМ И ТРАДИЦИЯ. БЭКОН, ПРОСВЕТИТЕЛИ И РОМАНТИКИ

Гадамер анализирует предрассудки как идеи, вплетенные в культурную традицию, догадки, предположения. Он очищает их от негативного элемента. То, что сегодня мы обоснованно называем «суждением» (от слова «суд» — судебное заключение), завтра может оказаться предрассудком, и наоборот, сегодняшние «предосудительные» мысли и поступки завтра могут оказаться вполне обоснованными здравыми суждениями. Предрассудки индивида, пишет Гадамер, сотканы из исторической реальности, в которой он живет в большей мере, чем из индивидуальных элементов.

Бэкон говорил об «идолах», стреножащих разум человеческий, сбивающих его с пути истинного. Он разработал методику самоочищения ума, наведения ментального порядка и дисциплины (в латинском смысле этого слова). Действенность бэконовского анализа Гадамер признает, но мотивы этого признания противоположны тем, что имел в виду сам Бэкон.

По Бэкону, однажды обнаружив «идола», необходимо беспощадно изгнать его из нашего разума. Гадамер вносит поправку принципиального свойства. Убедившись в наличии «идолов», мы должны встать на путь последовательной и тщательной их ревизии и, если необходимо, отказа от некоторых предрассудков. Чрезвычайно необходимое условие — замена отживших истин другими, лучшими на сегодняшний день.

427

Негативный акцент у понятия «предрассудок» появился в эпоху Просвещения. Просветители отличали идолов преклонения перед авторитетом от предрассудков, связанных с поспешностью. В том, что власть авторитета — источник предрассудков, не сомневался и Кант. Это следует из его призыва: «Имей мужество пользоваться собственным разумом». Вместе с тем, идея преодоления всех идолов как панацея от всех бед сама есть не что иное, как предрассудок. Именно от возможности подняться над предрассудком и зависит перспектива осознания незавершенности не только человеческого бытия, но и нашего знания истории. Просветительство узаконило контрпозицию авторитета и индивидуального разума.

Разумеется, когда вместо нашего собственного суждения появляется авторитет, он становится источником предрассудков в прямом смысле слова. Но ведь никто не может исключить, что авторитет в ряде случаев — надежный источник истины. Этого не желали видеть просветители, что спровоцировало нигилизм в отношении к авторитету как источнику познаний.

Зато у романтиков мы находим защиту авторитета традиции. Все, что освящено историей, авторитетно, ибо стало всеобщим. Наша историческая ограниченность в том и состоит, что мы не в состоянии рационально переварить свое прошлое, традиции, неявно влияющие на наши действия и наше сегодняшнее поведение. Романтизм трактует влияние традиции в противовес свободе разума, видя в авторитете некую данность, подобную природной. И в революционных попытках отрицать традицию, как и в желании сохранить ее, она кажется противоположной свободному самоопределению. Ведь ее ценность не нуждается ни в какой рациональной мотивации, традиция самоудостоверяет себя целиком и беспроблемно.

Таким образом, Гадамер считает значимыми возражения романтиков против просветителей в защиту прав традиции, силу же рациональной традиции он разворачивает против романтизма. Между традицией и разумом Гадамер не видит абсолютного контраста. Реставрация традиций или создание все новых, начиненных предрассудками, — это романтическая (хотя в основе просветительская) вера в корни, пред силой которых разум должен хранить молчание. На самом же деле традиция есть не что иное, как момент свободы и самой истории. Самая прочная из традиций не исчезает, и все же она нуждается в постоянной культивации и адаптации.

428

Традиция — это существенным образом сохранение, но такое сохранение, которое находится внутри каждого исторического изменения. Сохранение, прежде всего — разумный акт, хотя и не слишком эффектный. Революционно-обновленческие проекты кажутся нам единственным способом употребления разума. Там, где жизненные перемены подобны ураганам, как в эпоху революций, когда хотят изменить сразу все, прошлое консервируется образом, хуже которого сложно себе и вообразить. Так или иначе, но сохранение — акт свободы в не меньшей степени, чем мятеж или мирное обновление. Именно поэтому ни просветительская критика традиции, ни ее романтическая реабилитация не улавливают историческую суть истины.

5. ТЕОРИЯ «ОПЫТА»

В главе «Понятие опыта и сущность герменевтического опыта» книги «Истина и метод» Гадамер подчеркивает необходимость при анализе исторической обусловленности выяснить то, что имеет структуру опыта. Что же следует понимать под «опытом»? Понятие опыта, констатирует философ, оказалось среди самых путаных понятий из тех, какие только есть в нашем распоряжении. В индуктивной логике позитивные науки используют опыт в качестве «гида». Заключенное в гносеологические схемы, понятие теряет свой изначальный смысл. Так что же такое опыт?

Трудно не согласиться, что структурно опыт есть то, что сохраняет свою ценность, пока новый опыт не докажет нечто противоположное. Такое понимание принято как в науке, так и в обыденном опыте. Мы суть предпонимание, выраженное в предрассудках. Они могут сталкиваться с отрицающими их примерами. Vorverstandnis, вплетенный в Vorurteile: именно столкновения этих urti (по существу — противоречий) и образует опыт. В том и состоит фундаментальная открытость опыта всему новому (и не только в общем смысле), что ошибки не проходят незамеченными. Опыт, по существу, ориентирован на непрерывное подтверждение и по необходимости становится иным, чем был, подтверждая недостаточность прошлого опыта. Аристотель, напоминает Гадамер, сравнивает наблюдения в их умножении с упражнениями бегуна. Когда некое наблюдение просто повторяется, бег приостанавливается. Если все бегуны согласны, они становятся в строй и после паузы подчиняются новой команде. Такова, образно говоря, структура науки с единым командным центром. Универсальная истина, возможно, не зависит от случайности наблюдений, но она должна быть значимой для реально существующего единства.

429

И в самом деле, продолжает Гадамер, для Аристотеля значение опыта для науки в том, что он упрощает процесс ее самоконсти-туирования. Он предполагает уже в образе мелькающих бегунов (наблюдений) наличие чего-то стабильного, обнаружимого как универсальное. Именно это последнее для Аристотеля — онтологическое prius — первичное условие.

Процесс опыта по существу — негативный процесс формирования типично всеобщего. Обобщения непрерывно входят в противоречие с опытом, и некоторые элементы типического перестают считаться таковыми. В языке заметны как минимум два смысла понятия опыт: с одной стороны, — нечто от наших ожиданий, с другой — опыт того, кто делает нечто. Этот последний — подлинный опыт — всегда негативен. И именно в негативности опыта его особая продуктивность. Речь идет не просто об иллюзии, обнаруженной и откорректированной, — в опыте мы завоевываем нечто большее, чем лучшее, чем предыдущее понимание предмета. То, что раньше считалось ясным и понятным всем, получает другое освещение в ином горизонте универсальности. Отрицание в силу происходящего обладает определенностью. Такой тип опыта Гадамер называет диалектическим опытом.

6. ГАДАМЕР И ГЕГЕЛЕВСКИЙ «ДИАЛЕКТИЧЕСКИЙ ОПЫТ»

Подлинный опыт всегда негативен: противоречие ожидаемому — противоречие нашему Vorurteil. Этот диалектический аспект опыта отсылает нас уже не к Аристотелю, а к Гегелю. Историцизм его усилиями завоевывает свои права. «В том, что касается диалектического момента в опыте, важнейшим источником является для нас уже не Аристотель, но Гегель. Момент историчности получает у него свои права. Он мыслит опыт как завершающий себя скептицизм. Мы уже видели, что опыт, который мы приобретаем, — т.е. убеждаясь в чем-либо "на собственном опыте", — меняет все наше знание. Строго говоря, нельзя два раза убедиться в одном и том же "на собственном опыте". Хотя опыт и подтвержадет все время сам себя и кажется, что мы получаем его лишь благодаря повтрению, однако в качестве повторенного и подтвержденного опыта он не может заставить нас вновь убедиться в том же самом "на собственном опыте". Если мы на собственном опыте убедились в чем-либо, то это значит, что мы уже обладали этим опытом. И теперь мы уже

430

способны предвидеть то, что раньше было неожиданностью. То же самое не может стать для нас еще раз новым опытом. Лишь нечто новое и столь же неожиданное может сообщить обладающему опытом новый опыт. Таким образом, испытующее сознание совершило поворот, а именно обратилось к себе самому. Испытующий осознал свой опыт — он стал опытным, то есть обрел новый горизонт, в границах которого нечто может сделаться для нас опытом» [1].

Все же, несмотря на это, необходимо видеть разницу между гегелевским самосознанием и сознанием герменевтическим. «Хай-деггер справедливо, на мой взгляд, указывал, что Гегель здесь не опыт интерпретирует диалектически, а, напротив, мыслит диалектическое из сущности опыта. Структура опыта, по Гегелю, состоит в повороте сознания, опыт тем самым есть диалектическое движение... Это позволяет нам понять, почему гегелевский подход к истории, которую он рассматривает включенной в абсолютное самосознание философии, не удовлетворяет герменевтическому сознанию. Сущность опыта с самого начала мыслится здесь с точки зрения того, в чем он будет превзойден. Ведь сам опыт не может быть наукой. Существует неснимаемое противоречие между опытом и знанием, а также теми наставлениями, которые дает всеобщее, теоретическое или техническое знание. Истина опыта всегда содержит в себе связь с новым опытом. Поэтому тот, кого мы называем опытным, не только благодаря опыту сделался таковым, но также открыт для нового опыта. Совершенство его опыта, совершенное бытие того, кого мы называем опытным, состоит не в том, что он уже все познал и всегда "знает лучше". Скорее напротив, опытный человек предстает перед нами как принципиально адогматический человек, который именно потому, что он столь многое испытал и на опыте столь многому научился, обладает способностью приорбретать новый опыт и учиться на этом опыте. Диалектика опыта получает свое подлинное завершение не в каком-то итоговом знании, но в той открытости для опыта, которая возникает благодаря самому опыту» [2]. Экспериментальная диалектика не замыкается в познанном, она сама открытость, подлинный опыт есть не что иное, как вечное «ученичество».

1 Гадамер Г. Г. Истина и метод. — М., 1988. — С. 416—417.
2 Там же.


Итак, мы перед лицом опыта, завоевывая который, нельзя сэкономить. Виной тому, по мнению Гадамера, историческая суть человека Понятно желание родителей передать свой опыт в надежде уберечь детей от ошибок. «Это тот опыт, который сам должен быть постоянно приобретаем и от которого никто не может быть избавлен. Опыт означает здесь нечто такое, что относится к исторической сущности человека, и хотя частной целью воспитания, например

431

родительской заботы о детях, может быть стремление избавить кого-либо от определенного опыта, опыт в целом не есть нечто такое, от чего кто-либо может быть избавлен. Опыт в этом смысле неизбежно предполагает скорее многочисленные разочарования и обманутые ожидания и достигается лишь таким путем. Если мы утвер-жадем, что опыт есть прежде всего болезненный и неприятный опыт, то это не свидетельствует о каком-то особенном пессимизме, но может быть усмотрено непосредственно из его сущности. Уже Бэкон понимал, что мы приходим к новому опыту лишь благодаря опровержению старого, его негативному результату. Всякий опыт, до-стойноый этого имени, идет вразрез с нашими ожиданиями. Таким образом, историческое бытие человека включает в себя в качестве одного из своих существенных моментов принципиальную негативность, проявляющуюся в той существенной связи, которая имеет место между опытом и рассудительностью».

Подлинный опыт подготавливает человека к осознанию собственной ограниченности. «Если мы хотим сослаться на чье-либо свидетельство также и в связи с этим третьим моментом сущности опыта, то лучше всего сослаться на Эсхила Он нашел или, вернее, раскрыл в ее метафизическом значении формулу, дающую выражение внутренней историчности опыта: учиться благодаря страданию. Эта формула означает не только то, что мы умнеем благодаря несчастьям и добиваемся лучшего познания вещей лшпь на путях заблуждений и разочарований... Эсхил имеет в виду нечто большее. То, чему человек должен научиться благодаря страданию, не есть та или иная вещь — он должен осознать пределы человеческого бытия, осознать неснимаемость тех границ, которые отделяют его от божественного. В конечном счете это есть религиозное познание — то самое, за которым последовало рождение греческой трагедии...

Подлинный опыт есть тот, в котором человек осознает свою конечность. Могущество и самоуверенность его планирующего рассудка находят здесь свою границу. Убежденность в том, что все можно переделать, что для всего есть время и что все так или иначе повторяется, оказывается простой видимостью. Скорее наоборот, живущий и действующий в истории человек постоянно убеждается на собственном опыте, что ничто не повторяется. Признание того, что есть, означает здесь не познание того, что есть вот сейчас (einmal da ist), но осознание тех границ, внутри которых будущее еще открыто для ожидания и планирования, — или, в еще более общей форме: осознание того, что все ожидания и планы конечных существ сами конечны и ограничены. Подлинный опыт есть, таким образом, опыт собственной историчности» [1].

1 Гадамер Г. Г. Истина и метод. — М., 1988. — С. 420—421.

Глава двадцать четвертая
Дальнейшее развитие герменевтической теории

1. ЭМИЛИО БЕТТИ И ГЕРМЕНЕВТИКА КАК ОСНОВНАЯ МЕТОДИКА НАУК О ДУХЕ

1.1. Жизненный путь и сочинения

Эмилио Бетти родился 20 августа 1890 г. в г. Камерино (Италия). Изучал право, классическую филологию, с 1915 г. начал преподавать в университете Камерино, затем в Мачерате, Мессине, Парме, Флоренции, Милане, а с 1947 г. — в Риме. В I960 г. он стал профессором римского права университета Понтификата. Бетти с успехом прочел множество лекций в разных университетах мира. В 1955 г. основал Институт теории интерпретации при факультете юриспруденции в Риме.

Свыше двухсот работ написаны Бетти по разным проблемам права: от римского права до процессуального, от гражданского и коммерческого права до истории и международной политики. Монументальностью отличается его работа «Общая теория интерпретации» (1955). Лишь через пять лет была опубликована работа Гадамера «Истина и метод». В 1962 г. Бетти опубликовал на немецком языке исследование «Герменевтика как общая методика наук о духе», чтобы познакомить немецких ученых со своей теорией. Умер Бетти 11 августа 1968 г.

Эмилио Бетти поставил перед собой задачу обобщения всей герменевтической традиции. Он остался в рамках романтико-идеа-листического течения, хотя всеми силами пытался освободиться от психологизма дильтеевского толка, обращаясь к гегелевским темам, гуссерлианским мотивам. В его творчестве присутствует неокантианский элемент и заметно влияние Н. Гартмана

433

1.2. Интерпретировать — значит понимать

«Ничто так глубоко не проникает в сердце человеческого существа, как желание быть понятым ближними. Нет ничего более притягательного, чем следы исчезнувших людей... Везде, где мы находим чувственные формы, посредством которых дух одного обращен к духу другого, приходит в движение наша интерпретативная активность, ищущая смысл этих форм. Все — от вскользь брошенного слова до сухого документа, от Писания до цифры и художественного символа, от заявления до поступка, от выражения лица до стиля одежды и манеры двигаться — все, что исходит от духа другого Я, обращено к нашей чувственности и нашему разуму и взывает к нашему пониманию» — таков пафос «Герменевтики как общей методики наук о духе».

Существует, следовательно, мир объективного духа, фактов и человеческих событий, поступков, жестов, мыслей и проектов, следов и свидетельств идей, идеалов и реализаций. Весь этот мир подлежит интерпретации. Интерпретация — это процесс, цель и адекватный результат которого — понимание. Интерпретатор призван опознавать и выявлять в различных объективациях духа «творчески животворящую мысль». Он не может уклониться от понимания и верной реконструкции смысла; озвучить голос своей интуиции и тем самым осуществить инверсию творческого процесса — призвание интерпретатора. Интерпретатор должен ретроспективно воспроизвести генезис смысла путем внутреннего переосмысления. Таким образом, решающая разница между процессом истолкования и любым другим познавательным процессом заключена в том факте, что интерпретация объекта связана с обращением и объективацией духа. Интерпретатор преследует задачу переосмысления (реконструкции) послания, объективации скрытых либо ставших явными намерений. В любом случае это процесс интериоризации, когда содержание внешних форм переплавляется в другую субъективность — субъективность интерпретатора.


1.3. Отличие «интерпретации смысла» от «дарованного смысла»

Уточняя цели интерпретации, необходимо иметь в виду критическое отношение Бетти к Хайдеггеру, Гадамеру и Бультману. Для последних важно, что интерпретатор не пассивный преемник смыслов, но активно их реконструирует. Однако Бетти убежден, что Хайдеггер, Гадамер и Бультман зашли слишком далеко, настаивая на том, что смысл объекта заключен не столько в самом объекте, сколько в так называемом предпонимании субъекта. Сам термин, подчеркивает Бетти, достаточно двусмыслен, а Хайдеггер — мастер

434

фантазий, склонный к герметическим выражениям. Экзистенциальная герменевтика Хайдеггера, Гадамера и Бультмана, отдавая дань «предпониманию» в его исключительном смысле, ведет нас к некоему «смыслу — дару», «дарованному смыслу». Он либо есть, либо его нет. Однако, по мысли Бетти, речь идет о поисках и нахождении в конце концов того смысла, что есть в источнике, свидетельстве, другими словами, нас интересует интерпретация объекта Формула объективной интерпретации, замечательным образом синтезирующая мысль Бетти, звучит так: «Sensus non est inferendus, sed efferen-dus» («Смысл следует не вносить, а выносить»).

Значит, можно утверждать, что в интерпретативном акте смысл не вводится и обманным путем не навязывается объекту, а искомый смысл надлежит обнаружить в самом объекте в мучительных поисках. Герменевтика Хайдеггера и Гадамера сильно отдает кантианским и неокантианским духом с его акцентом на трансцендентальные структуры субъекта. Бетти проявляет себя как реалист, настаивая на правах объекта и его гарантиях. Для него характерно акцентирование различия между науками о духе и науками о природе. Вслед за Дильтеем он настаивает на том, что предмет наук о природе радикально отличен от нас.

В любом случае, по мнению Бетти, поспешен и неразумен вывод о невозможности поддерживать четкую границу между познаваемым объектом и познающим субъектом. Так называемая объективность исторических феноменов есть не что иное, как выдумка, и в лучшем случае можно рассчитывать на объективность в естественных науках.

1.4. Четыре канона герменевтического процесса

В интерпретативном процессе есть свои категории, или каноны. Их, по мнению Бетти, четыре. Два из них относятся к объекту интерпретации, другие два — к субъекту интерпретации.

1. Первый канон герменевтической автономии объекта предполагает, что объект интерпретации — продукт человеческого духа, а значит, в нем уже наличествует некая формирующая интенция. В его генезисе присутствует активное начало. Именно этот смысл надлежит искать интерпретатору, уважая непохожесть и герменевтическую автономию объекта. Смысл есть то, что обнаружило в открытии, нечто находимое, скрытое, а не то, что привносится извне.

2. Второй канон, также относящийся к объекту интерпретации, Бетти называет критерием тотальности, или когерентности, герменевтического рассмотрения. Понимание этого критерия (увязки, связанности) мы находим еще в работах римского юриста Цельса, а в эпоху романтизма — у Шлейермахера. Он обнаруживает реальное

435

взаимоотношение и увязку различных частей дискурса между собой. Каждая мысль находится в определенном отношении к целому. Критерий когерентности говорит нам о том, что части текста могут быть поняты в свете целого, а текст может быть понят лишь в континууме с его частями, в уточнении деталей.

3. При переходе от объекта к субъекту Бетти вводит третий канон — критерий актуальности понимания. «Трудно, — говорили древние скептики, — быть совершенно раздетым». Именно об этом хотел напомнить Бетти. Интерпретатор не может снять свою субъективность до конца. Напротив, интерпретатор идет к пониманию объекта, отталкиваясь от собственного опыта, «транспонируя» объект в его собственном духовном горизонте. Претензия, что интерпретатор может приостановить собственную субъективность, более чем абсурдна. Единственное, что он может заставить молчать, — это его собственные желания относительно результатов. Впрочем, сам процесс понимания сообщает субъекту максимальную жизненную энергию и интенсивное индивидуальное начало.

4. Четвертый канон говорит о соотносимости смысла, или о герменевтическом консонансе, или, если угодно, об адекватности понимания. «Если верно, — пишет Бетти, — что дух с духом говорит, то верно также, что понять друг друга они могут, лишь если они конгениальны и находятся на одном уровне. Желать понять — этого мало, необходим "духовный просвет", подходящая перспектива для открытия и понимания. Речь идет об определенной предрасположенности моральной и теоретической души, которую негативно можно определить как смирение, забвение, даже отказ от самого себя, что проявляется в искреннем и решительном преодолении собственных предрассудков. Позитивно она может быть определена как богатство интересов и широта горизонта интерпретатора. Это также умение принять цели объекта интерпретации как свои в самом непосредственном смысле слова».

2. ПОЛЬ РИКЁР. ПОГРЕШИМОСТЬ ЧЕЛОВЕКА И КОНФЛИКТ ИНТЕРПРЕТАЦИЙ

2.1. Жизнь и сочинения

Поль Рикёр родился в Балансе 25 февраля 1913 г. в протестантской семье. В 1935 г., закончив философский факультет, он начал преподавать в лицеях. В 1939 г. он оказался на фронте. Некоторое время (до 1945 г.) Рикёр провел в заключении. Находясь в тюрьме,

436

все свободное время он отдает занятиям философией, читает Карла Ясперса и переводит «Идеи чистой феноменологии и феноменологической философии» Эдмунда Гуссерля. Вернувшись из тюрьмы, Рикёр преподает философию в протестантском колледже и сотрудничает в журнале «Esprit». В 1952 г. он заменил Жана Ипполита на кафедре истории философии в университете Страсбурга. С 1956 г. он — профессор Сорбонны, откуда, впрочем, из-за возникших разногласий перебрался деканом на новый факультет в Нантер. В настоящее время Рикёр является почетным профессором религиозной школы Чикагского университета. В 1968 г. Католический университет (Nimega) чествовал заслуги Рикёра, о которых теолог-доминиканец Э. Шиллебекс сказал: «Будучи философом во всей полноте ответственной мысли, Рикёр не оставляет за скобками экзистенциал своей веры, ибо для него верить — значит толковать. Но чтобы интерпретировать, следует понимать послание».

«Когда я возвращаюсь на полвека назад, — пишет Рикёр в автобиографии, — с благодарностью вспоминаю тех, кто помог мне устоять в моей вере: с одной стороны, это Габриэль Марсель и Эммануэль Мунье, с другой — Эдмунд Гуссерль». Экзистенциализм, персонализм и феноменология стали для Рикёра интеллектуальным фундаментом, начальная полярность этих составляющих — источником динамизма, импульсом поисков своего пути.

Вот далеко не полный перечень сочинений Рикёра: «Карл Ясперс и философия существования» (1947), «Габриэль Марсель и Карл Ясперс. Философия таинства и философия парадокса» (1948), «История и истина» (1955), «Философия воли», первая часть («Le volontaire et I'involontaire», 1950) и вторая часть которой («Finitude et culpabilite», 1960) появились в двух томах: «Человек погрешимый» и «Символика зла. Об интерпретации. Очерки о Фрейде» (1965); «Конфликт интерпретаций» (1969), «Живая метафора» (1975), «От текста к действию. Очерки по герменевтике» (1986), «Я— сам как другой» (1990), «Книга для чтения: 1. О политике» (1991), «Книга для чтения: 2. Страна философов» (1992).

2.2. «Я подчиняюсь тому телу, которым управляю»

Феноменологический анализ воли мы находим в работе «Воление и безволие», взаимоотношение их взято в модусе решения, действия и сочувствия. Структура воления увидена как проект того, кто всерьез и ответственно занят принятием решения, мотивы которого Рикёр видит в «жизненных ценностях», в том, что идет от тела, от того первого «involontaire», «безвольного», каково есть существование. Рикёр попытался описать отношение между «вольным» и «без-

437

вольным», показав их взаимообратимость. Нужда, эмоции, привычки и т.п. достигают осмысленности исключительно через взаимодействие с волей, которую они подогревают, склоняют и отклоняют. Воля же, в свою очередь, устанавливает их смысл, определяет и приспосабливает его, давая свое согласие. Установленная связь решения-мотивации предполагает дуальность и оппозицию между телом-субъектом и телом-объектом, между свободой и природой. Решение, таким образом, становится полигоном диалектики активности и пассивности, центром сложных отношений, результатом поражений, отказов, кризисов и новых подъемов. Человеческое существование выступает как «диалог многоформного безвольного начала — с его мотивами сопротивления, необратимыми ситуациями, на которые воля отвечает выбором, усилием и согласием». Я подчиняюсь телу, говорит Рикёр, которым управляю.

2.3. Человеческая небезгрешность и символика зла

Феноменологический анализ приводит к идеальной карте человеческого существования. Однако конкретная антропология не может не интересоваться живым человеком, который есть небезгрешная воля, а значит, способен ко злу. В «Человеке погрешимом» Рикёр идет от абстрактного к конкретному, от мира сущностей к миру существования, от «эйдетики» к эмпирической воле, стихия которой — грех и справедливость, правота и ошибка, сила и слабость. Воля, грешная и подверженная ошибкам, дает понять, что моральное зло конституирует человека. «Сказать, что человеку свойственно ошибаться, значит сказать, что собственные границы ему не ведомы, что есть слабость изначальная, откуда и берет начало зло». «Патетика мизерности» — это выражение Рикёр использует для того, чтобы прояснить, как человек самораскрывается в своей слабости, непропорциональности между конечностью и бесконечностью. Человек ограничен, и это ограничение — он сам. «Человек — это радостное "да" в рутине бесконечного».

Слабый, склонный к ошибкам и грехам, человек непрестанно повисает над пропастью между Добром и Злом. Во втором томе сочинения «Конечность и виновность» под названием «Символика зла» Рикёр разворачивает перед читателем «пространство манифестаций зла». Однако, чтобы понять зло и вину, нужно понять язык, в котором они артикулированы, следует услышать символы, в которых человечество признает свои грехи. «Исповедание объективирует... тревогу, эмоции, страх, исходящие из грехопадения. Эти чувства выражаются через язык и слово». К этому языку философ должен непрестанно возвращаться, ибо покаяние несет сознание греха в световую зону слова. Мифы переполнены символами греха

438

и виновности: миф сотворения мира, где хаос (зло) изначален; миф, рисующий бога исполненным ревности к герою; миф об Адаме, воплощении греха; миф о душе, изгнаннице из тела-тюрьмы, — миф, воплотивший антропологический дуализм души и тела. По мнению Рикёра, универсализация зла достигает своего апогея в Адаме, ибо в его лице согрешило все человечество. Его грех — наш грех. Новый Адам должен заменить ветхозаветного, воплотить эсхатологические ожидания и искупить падение.

2.4. «Школа подозрения»

Анализ символики зла заканчивается утверждением: символ заставляет думать. Эта формула как бы синтезирует искания Рикёра. С 60-х годов он работает над «философией языка», проблемой множества функций человеческих обозначений и их взаимосвязей. Именно в области языка, пишет Рикёр, пересекаются исследования Витгенштейна, английская лингвистическая философия, феноменология Гуссерля, исследования Хайдеггера, школы Бультмана, сравнительный историко-литературный анализ, наконец, психоанализ.

В очерке о Фрейде 1965 г. Рикёр отмечает, что именно Фрейду удалось показать тотальность психических явлений, заполняющих собой культуру, от снов до религии, включая искусство и мораль. Психоанализ принадлежит к современной культуре, ибо, интерпретируя, он модифицирует ее, давая инструмент рефлексии, он продлевает ей жизнь. Так было и с идеей мышления Декарта: «Философ картезианского покроя знал, что вещи вызывают сомнения и не всегда таковы, какими кажутся; но относительно сознания такого сомнения нет; в нем смысл и сознание смысла совпадают». Сегодня никто уже так не скажет. Маркс, Ницше, Фрейд и учителя «школы подозрения» разрушили и эту уверенность. Сомнение угнездилось в самом сердце картезианской крепости: сознание фальшиво. Для Маркса уже не сознание определяет бытие, но бытие формирует сознание. Для Ницше ключ к маскараду лжи — воля к власти. По Фрейду, Я раздавлено тремя прессами: оно, сверх-Я и реальностью.


2.5. Конфликт интерпретаций и снова «личность»

Герменевтическую философию Рикёр проектирует в работе «Конфликт интерпретаций» (1969). Понимание символов, объективирующих наиболее важные моменты жизни и истории, требует немало искусных навыков. «Символом я называю, — пишет Рикёр, — любую сигнификативную структуру, прямой, изначальный, литературный смысл которой отсылает к другому смыслу,

439

непрямому, фигуративному, приблизиться к которому можно лишь через первый». Отсюда необходимость интерпретации, работы по дешифровке скрытого смысла и обнаружению разных уровней подразумеваемого. Символ становится коррелятивным понятием; интерпретация нужна там, где есть множество смыслов. И, поскольку толкование дает множество интерпретативных моделей в конфликте, необходим максимум внимания, чтобы блокировать, с одной стороны, абсолютизацию какой-то отдельной из них, а с другой стороны, — обосновать ценность разных несхожих моделей.

В реальности символа Рикёр видит два вектора — археологический и телеологический. Герменевтика, демистифицирующая фрейдизм, показывает, как невидимая волна отбрасывает человека к начальному пункту его развития, поэтому он не может понять природы собственной активности исключительно спиритуалистически, без того, чтобы не повторять схематично первые фазы роста. С каждым возвращением все виднее разрастание смысла и (в согласии с гегелевской феноменологией) реализация все более высокого момента духа. «Архэ» и «телос» суть бессознательное и дух в жизни человека. Два полюса — регрессивный и прогрессивный — перед взором интерпретатора символов. «Есть ли хоть один сон, который хоть намеком не пророчил бы какой-нибудь разворот в наших конфликтах? И наоборот, есть ли хоть один великий символ в искусстве и литературе, который бы не погрузил нас в пучину архаики конфликтов и драм, индивидуальных или коллективных, нашего младенчества? Не в том ли истинный смысл сублимации, чтобы родить смыслы новые, мобилизуя древнюю энергию в архаичных одеждах?» — вопрошает Рикёр.

В работах «Живая метафора» (1975) и «Время и повествование» (1985) Рикёр в пику замкнутому детерминизму структуралистов показывает творческую потенцию языка. Если поэтическая метафора открывает новые сигнификативные горизонты, продуцируя новые аспекты реального, то в рамках исторического или фантастического рассказа творческое воображение предлагает перспективу скрытых и возможных смыслов.

Длинная дорога Рикёра, отвоевывающего личностное в человеке, пожалуй, похожа на путь странника через джунгли символических форм. «Если личность вернется, то благодаря тому, что она осталась лучшим кандидатом на победу в юридических, политических, экономических и социальных баталиях», — уверен Рикёр. Среди понятий «субъект», «я», «сознание» понятие «личность», персональность выжило и по-прежнему занимает свое место.

Ну а сознание? Как можно еще верить в иллюзию его прозрачности после Фрейда и психоанализа? Субъект? После критики идеологии франкфуртской школой осталась ли вера в него как последнее основание? Ну а Я? Кто же сегодня не чувствует

440

неспособность мышления избавиться от теоретического солипсизма? Личность, как между молотом и наковальней, — меж свободой и грехом, одна-одинешенька пред Богом; подобно рыцарю веры, она в ответе за все в пустыне бесконечности.

3. ЛУИДЖИ ПАРЕЙСОН. ЛИЧНОСТЬ КАК ОРГАН ИСТИНЫ

3.1. Жизнь я сочинения

Луиджи Парейсон родился в г. Пиаско (Кунео) 4 февраля 1918 г. Философию изучал в Турине и в 1939 г., будучи учеником Августа Гуццо, выступил по поводу тезисов Карла Ясперса. Некоторое время он преподавал в Павии, затем в Турине. Академик, член Международного института философии, Парейсон с 1956-го по 1984 г. был редактором журнала «Эстетика». С 1985 г. под его началом выходил «Философский ежегодник». Парейсон умер в 1991 г.

Среди его работ назовем следующие: «Философия существования и Карл Ясперс» (1940), «Очерки по экзистенциализму» (1943), «Экзистенция и личность» (1950). Фейербах и Кьеркегор критиковали Гегеля еще до того, как понятие тотальности исторического процесса в его необходимости обнаружило свою полную несостоятельность. Фейербах показал, что история, прежде чем стать историей духа, сначала является историей материальных нужд и запросов. Кьеркегор показал, что индивид как «synolos» не сводим к законам фатальных процессов. Но даже если Гегель ошибался, нельзя думать, что христианство — уже пройденный момент в истории человечества. Принимая за основу мысль Кьеркегора, Парейсон, вопреки гегельянству, выдвигает принцип онтологического персонализма, в рамках которого личность — сущностное окно в бытие, орган истины.

Разработку темы интерпретации и истины мы находим в работе «Истина и интерпретация» (197), где Парейсон выступает как защитник автономии философии против ее вырождения в сциентизм, фидеизм и социологизм.

Свои эстетические идеи Парейсону удалось выразить в работах: «Эстетика. Теория формирования» (1954), «Теория искусства» (1965), «Проблемы эстетики» (1965), «Беседы об эстетике» (1966). Типичная характеристика искусства — формирование, отливка, это и выдумка, и производство, и творение, т.е., по выражению Парейсона, «делание в процессе изобретения способа делания». Это вместе с тем

441

внедрение в физическую материю на основе сугубо индивидуального правила, в соответствии с которым произведение искусства явлено на свет, чтобы ее, материю, дополнить и облагородить. Эту идею мы находим в работах «Система свободы» (1965) и «Философия свободы» (1989).


3.2. Историческая условность, личностное начало в спекулятивная ценность философии

Если философия всегда исторически обусловлена, то как возможно философствование? Как совместить историческое сознание с требованиями спекулятивной созерцательности, бескорыстного знания? Можно ли еще говорить об истинной ценности философии после столь «щедрых» разоблачений Гегеля, Маркса, Ницше, Фрейда, Дильтея? Несть числа доказательствам исторической, материальной, идеологической ангажированности, констатирует Парейсон во введении к четвертому изданию «Экзистенции и личности». Признавать сущностную множественность философского знания не значит ли компрометировать целостность истины? Возможно ли плюралистическое, но не релятивистское понимание истины? Какой должна быть точка зрения, позиция, открывающая продуктивную перспективу диалога, что позволяет нам удержать единство истины во множестве ее возможных формулировок?

Отвечая на эти вопросы, Парейсон стремится избежать релятивистского понимания философии как идеологической концептуализации исторических условий существования, равно и догматизма, вечный грех которого — монологизм закрепощенного сознания. Как продукты распада (криптогегельянства) рассматривает Парейсон философские интерпретации, ориентированные на невоспроизводимость непроницаемых в своей уникальности ситуаций. Впрочем, крах идеи тотальности и однолинейности исторического процесса вовсе не доказательство в пользу софистики и релятивизма. Необходимо реальное признание трех начал в их продуктивном синтезе: исторической условности, спекулятивной ценности философии и личной ответственности ученого. Философия, по Парейсону, есть одновременно выражение духа времени и личностного и спекулятивного начал в их максимальной ценности.


443


3.3. Единство философии как «конфилософия»

Философия, конечно, дает образ времени, но не ограничивается им. В противном случае бессмысленно было бы говорить об ее автономии. Слишком плотное сближение с временной горизонталью рождает, как правило, беспозвоночный тип прагматика и одномерного человека. Дух времени всегда присутствует в философии не столько потому, что она вписана в рамки своей эпохи и несет печать породившей ее истории, сколько благодаря некоему историческому вызову, ответ на который дает философ, углубляясь в свой неповторимый исторический опыт. Кристаллизуя его, философ занимает определенную позицию по отношению к событиям. Так его философия становится слепком эпохи.

В то же время любая философия личностна как интерпретация. В самом деле, можно ли исследовать бытие, не интересуясь самим собой как частичкой этого бытия? Только если допустить, что сам философ не есть нечто живое и присутствующее. Если же это не так, то каждое суждение философа как живого и присутствующего во времени становится актом мужества. Исследовательская работа, будучи честным самоотчетом, не может не менять ученого-философа изнутри, она не оставляет возможности для равнодушия и мелочных уловок. И если верно, что философия зиждется на личностной интерпретации, то, стало быть, она по неизбежности множественна Но ведь истина уникальна; она одна, либо ее нет. Все так, соглашается Парейсон, нет многих истин, но есть истина других в том смысле, что одна и та же истина является предметом поиска не одного, но многих умов. А это значит, что персонализм предлагает считать несостоятельными претензии любой философии, объявляющей себя единственно правильной, с правом на абсолютную истину.

Общезначимая истина не может быть предметом собственности или чем-то у кого-то отвоеванным: она присутствует в каждом мыслящем существе как настоятельное требование неотступно искать истину и как норма, ограждающая от лжи. Истина одна, философий много. Если и возможна одна философия, то это та, в лоне которой многоголосие не вырождается во взаимопоношение. Философская мозаика сегодня, полагает Парейсон, менее всего похожа на ласкающий взгляд спектакль, где респектабельные «комильфо» то говорят, то молчат со значением. Скорее это баталия, где даже в ситуации «стенка на стенку» никто не претендует на последнее слово. Этот непрерывный и интенсивный диалог поименован Парейсоном «конфилософией».

Конфилософия не артикулируется в терминах необходимости и неопределима особыми модусами, она лишь озвучивается в полифонии, ее основа — свободная, благодатная и неиссякаемая бесконечность, непредсказуемая в своих поворотах. Так рождается формула: единство философии — во множестве ее голосов. Каждый голос ведет свою «мелодию», но будучи сам открыт и бесконечен в собственной определенности, признает самоценность и полную автономию других.

444

3.4. Онтология неиссякаемого против мистицизма невыразимого

Понятие интерпретации объясняет изначальную солидарность истины и личности. Экзистенция — это личность. В своей особости она становится голосом откровения истины, уловляемой в собственной перспективе. «Всякое человеческое отношение, — говорит Парейсон в "Истине и интерпретации", — идет ли речь о познании или действии, об искусстве или личных связях, об историческом познании или философской медитации, всегда имеет характер интерпретации. Этого не могло бы быть, если бы не сам характер отношения бытия с тем, что внутри него, — с человеком. Именно в нем обнаруживается родовая солидарность бытия с истиной. В истине нет ничего, кроме интерпретации, а интерпретация всегда толкует об истине».

Голос истины личностей просто потому, что человек — существо истолковывающее, дознающееся. Всякий из нас выбирает, быть или не быть: быть в истории и даже самой историей, слившись с ее обстоятельствами, — либо иметь историю, а значит, дать ей неповторимое и незабываемое раскрытие; быть продуктом — или «живой перспективой истины», ее «онтологическим и личным экспертом», способным к подлинному бытию. Поскольку истина не может быть объектом собственности в ее всеобщности и определенности, она необъективируема и неостановима. Именно потому она проявляется в разнонаправленных перспективах и неотождествима ни с одной из них в отдельности.

Часто видение этой сказочной «жар-птицы» заканчивалось «мистическим молчанием». Многозначительный «силенциум», «мистицизм неизреченного», мог бы сойти за эквивалент необъективируемости истины, если бы не был заурядным рационализмом наизнанку со всеми признаками романтической ностальгии по этому культу. Под покровом «силенциума» в безопасной нише укрывался не один горе-философ с хорошо знакомой логикой «все или ничего», пеняя на реальность, не желающую соответствовать его претензиям. Но истина всегда выше самых изобретательных формулировок. Бытие нескончаемо, слово не то чтобы маломощно, оно — иное по своей природе.

Истина не Гераклитова дева, что любит прятаться. Скорее она искусительница, подогревающая к себе интерес и провоцирующая охотника к самодезавуации. Сказать, что истина — чистая неизреченность, значит ничего не сказать. Возможно, она — излучение смыслов, значимость которых нарастает не по мере обесценения слов, но по мере «трансвалютации», переоценки самой истины. Эта характеристика более продуктивна

445

3.5. Бог философов и Бог в религиозном опыте

Проблема зла и онтология свободы заинтересовали Парейсона на закате жизни. Объективистски ориентированная философия трактует Бога в прямолинейной проекции, полагает он, произнося имя Божие всуе. Вернуть ему смысл можно, если прибегнуть к мифу, религиозному опыту. Бог, как не раз уже было замечено, не объект доказательств, за Ним стоит радикальный выбор. По вопросу о существовании Бога позиция философии — невмешательство. Вопрос осмысленности жизни или ее абсурдности — не философская проблема. Нет Бога философов, зато Он дан в религиозном опыте, Бог живой и животворящий: «In manus tuas commendo spiritum meum... in te, Domine, speravi: non confundar in aetemum».

3.6. Сокровенный язык мифа

Беспомощность философских понятий о Боге не означает, что их нельзя найти в других сферах мышления. Более адекватными религиозному опыту представляются Парейсону поэтические символы и антропоморфные мифические образы, которые можно найти, например, в теофаниях Гесиода и в псалмах, в рассказах «Бытия» и «Апокалипсисе».

Казалось бы, язык мифа и поэтический язык плохо приспособлены к неантропоморфным понятиям метафизики. Парейсон переворачивает это привычное нам представление: именно метафизика грешит антропоморфизмом, а вовсе не миф. Понимать Бога как бытие, первоначало, причину, разум, ценность, благодать, провидение — значит приписывать Ему атрибуты, взращенные человеческим умом. Абстрактные и утонченно рафинированные в своей возвышенности, они не перестают быть антропоморфными. Иначе дело обстоит с мифом. Его символические образы, именно благодаря своей чувственности, отличны от Божественного и оптимально выразительны по логике контраста. Ведь изначально признана их неадекватность, а это признание и есть порыв к искуплению.

Таким образом, если подлинный Бог открыт лишь в религиозном опыте, далеком от философских теорем, то как только возникает необходимость пользоваться языком, более уместен не язык доказательств, а язык чувственных образов и форм, о которых заранее известно, что к Божественному они отношения не имеют.

446

4. ДЖАННИ ВАТГИМО. ГЕРМЕНЕВТИКА, «ДЕБОЛЬНОЕ» [1] МЫШЛЕНИЕ, ПОСТМОДЕРНИЗМ

4.1. Жизнь и сочинения

Ученик Парейсона, Джанни Ваттимо родился 4 января 1936 г. в Турине. Он закончил Гейдельбергский университет в 1959 г. и в этом же году познакомился с Гадамером (книгу которого «Истина и метод» Ваттимо перевел на итальянский язык). Ныне преподает в Туринском университете, руководит изданием журнала «Эстетика». Среди его многочисленных работ нельзя не упомянуть такие: «Бытие, история и язык в творчестве Хайдеггера» (1963), «Поэзия и онтология» (1967), «Шлейермахер, философ интерпретации» (1968), «Введение к Хайдеггеру» (1971), «Субъект и маска» (1974), «Похождения дифферента» (1981), «Дебольное мышление» (1983), «Конец модернизма» (1985), «Введение к Ницше» (1986), «Прозрачное общество» (1989).


1 Debilis — ослабленный (лат.)

4.2. «Дебольное» мышление

Сколько бы философы ни спорили, сегодня они сходятся, по мнению Ваттимо, в одном: последнего, единственно нормативного обоснования знания больше нет. А это значит, что метафизическая авантюра научной мысли близится к концу. Философия, бодро претендовавшая на определенность и фундаментальную неколебимость теоретических построений о человеке, Боге, истории и ее ценностях, приказала долго жить. Кризис оснований привел к смещению самой идеи истины. Плотный туман затянул веками сиявшую вершину знания.

В очерке «Диалектика, различие и дебольное мышление» Ваттимо пишет, что философия от Аристотеля до Канта шла к уяснению предельного основания знания: от последнего смысла бытия — к философии Аристотеля до универсально закрепленных модусов познания — к философии Канта. И что же? Суетность ее претензий на обладание первой и последней истиной была показана уже Ницше и Хайдеггером. Дальнейшие пробы лишь подтвердили это.

447

Мир современной науки разросся и усложнился до такой степени, что существование философии, управляющей и поддерживающей все виды знания унитарным образом, увы, маловероятно. Кроме того, специализация экзистенциальных сфер вынуждает нас узаконить специфические логики, соответствующие разным витальным секторам. Коммуникативные возможности современного общества делают встречу во всем несхожих культур не только возможной, но даже обыденной. И этот опыт многоголосия нашего столетия с каждым днем усложняет, более того, делает невозможной попытку редуцировать эту полифонию к одному-единственному основанию. Наивно говорить о неоспоримых сертификатах сознания. Скорее нужно согласиться с Ницше, что нынешнему сознанию более адекватно мычание. Очевидность сегодня уже не знак истины, а укор в некритичности и туповатости. Это то, что на потребу всем, а значит, никому; правдоподобие — клише, что-то вроде языкового макияжа

4.3. Герменевтические предпосылки «дебольного» мышления

Среди множества причин невозможности первой философии как беспредпосылочного знания наиболее серьезна, по мнению Ваттимо, герменевтическая теория языка и бытия. Согласно последней, у нас нет реальной возможности войти в сферу транскатегориального, как нет доступа в докатегориальное бытие. Существовать — значит быть в контакте с миром: это отношение возможно благодаря наличию языка Язык, согласно герменевтике, историчен, а вещи являются нам только в горизонте языка. Лингвистический горизонт — это не вечные априорные структуры разума, а скорее ансамбль исторически узнаваемых событий.

Категории, понятия, теории вовсе не то, что фиксируется априорно и навек: из них слагается качество эпохи, временное и малостабильное. Но человек, погруженный в нее, все же способен читать и толковать бытие. Ясно, что, говоря о таком весьма странном симбиозе, как темпоральное и темперированное априори, уже нельзя больше говорить о вечном и абсолютном Боге, как и всерьез отрицать его. Смысл истории, судьбы человечества, глубокомысленные сентенции о природе человека — все авантюрно-метафизическое исчерпано до дна

Человек с самого начала ищет и находит себя внутри некоего проекта языка, культуры, всего того, что он наследует. Общаясь, он раскрывается миру, проникая в лингвистические просветы, «видит мир», а значит, пытается его осмыслить. Но мыслить — значит понять увиденное в просвете (то, что всякий раз видится иначе, чем предшественникам). Более того, понимание множественности перспектив и культурных универсумов делает априори возможным и опыт, и наследие.

448

Теперь мы видим две опоры «дебольного», слабого, но не потерявшего способности понимать свой недуг мышления. Первая состоит в идее человека, читающего мир в очевидности своего лингвистического горизонта. Вторая заключена в идее категориального аппарата, нефиксированного, исторически меняющегося. Мы перед лицом распавшихся понятий всеобщего унитарного смысла истории, абсолютной истины, эксгумация которых не обещает ничего утешительного. «Дебольное» мышление символизирует конец стабильной структуры бытия. Перчатку, брошенную Ницше (о смерти Бога), нельзя, говорит Ваттимо, трактовать метафизически как утверждение о несуществовании Бога. Скорее речь идет о неизбежном конце метафизики с ее претензией на последнюю истину. Ведь и теизм, и атеизм метафизичны в своей основе.


4.4. Модернизм и постмодернизм

«Деболизм» как ментальное явление свидетельствует о конце эпохи философского модерна от Декарта до Ницше. Доминантой ее была идея истории как прогрессивной иллюминации — просвещения разума, прорыва к предельным основаниям и завоеванию того, что зовется истоками мысли. Революции (как теоретические, так и практические) не случайно семантически соотносятся в европейских языках с понятием возвращения к исходным рубежам. Можно сказать, что эпоха модерна секуляризировала христианское понятие спасения: история стала прогрессом по законам преодоления. Получается, что «деболизм» как постмодерн — это «конец истории». Исчезновение фундаментальной определенности по поводу человеческой природы и законов, управляющих историей в целом, историографическая практика с множественностью различных центров и со своим видением истории — все это наконец доконало идею истории как унитарного процесса.

В эссе «Конец модернизма» Ваттимо пишет, что нет одной на всех истории, но есть истории разные, как несовпадающие уровни и модели реконструкции прошлого в коллективном сознании и воображении. Сложно сказать, на каком этапе распад истории (своего рода «высеивание историй») обретет черты собственно конца истории как таковой, историографии как образа разношерстных событий, которая также утратила единство дискурса и какую бы то ни было узнаваемую консистенцию.

Суммируя, можно сказать, что образ рациональности меняется на наших глазах. Ее потенция сокращается, но сдача некоторых позиций, частичное разоружение вовсе не то же самое, что капитуляция, паралич интеллекта и воли. Попятное движение в теневую зону, все дальше от ясного, стабильного картезианского источника света, способно испугать лишь слабого. Мы присутствуем при рождении нового типа позитивной рациональности. Вместо сомнительных сентенций о судьбоносности мысль, удаляясь от всего императивно навязанного ей, обретает наконец свободное дыхание.

449

По отношению к прошлому новая рациональность применяет теоретический фильтр «пьеты» — смиренного приятия. К прошлому и настоящему «дебольное» мышление максимально внимательно, чутко к нарастающему потоку посланий, бдительно к любым рецидивам тоталитаризма, под какой бы искусной маской он ни прятался. Что же касается будущего, можно предположить, что поскольку насилие вовсе не нечто случайное по отношению к классическому типу европейской рациональности, а напротив, внутренняя ее составляющая, то ясно, что разум эпохи постмодерна будет занят высвобождением все новых участков пространства для свободной инициативы, терпимости, продуктивного диалога культур.


 
Ко входу в Библиотеку Якова Кротова