Алексей Сидоров

КУРС ПАТРОЛОГИИ

К оглавлению

Глава VI.

"Пастырь" Ерма.

Судьба и характер памятника.

Это произведение по своему характеру и стилю является одним из самых сложных среди творений мужей апостольских. Судьба его достаточно интересна: Климент Александрийский обильно цитирует данное сочинение, считая автора современником св. Климента Римского. Ориген также высоко ценит "Пастыря," полагая, что произведение принадлежит перу того Ерма, о котором Апостол Павел упоминает в Рим. 16:14. Более того, Ориген относит памятник к каноническим книгам Нового Завета, хотя и оговаривается, что подобный взгляд на "Пастыря" не разделяется многими церквами. Находки фрагментов сочинения в египетских папирусах опять же свидетельствуют о его достаточно широком распространении среди древних христиан. Однако подобная популярность "Пастыря" была сравнительно недолгой: уже в IV в. блаж. Иероним свидетельствует, что в его время сочинение среди латинских христиан было малоизвестным (inter Latinos репе ignotus est). Примерно в то же время сочинение постепенно выходит из круга чтения и восточных христиан, разделяя во многом судьбу "Дидахе."

До нас оно дошло в трех рукописях: одна из них ("Мичиганский корпус"), написанная на папирусе, содержит середину произведения и датируется второй половиной III в.; другая - уже упоминавшийся "Синайский кодекс" IV в. (в нем содержится первая треть произведения); наконец, "Афинский кодекс" XV в., в котором сочинение сохранилось почти целиком. Имеются также два латинских перевода (оба достаточно древних: один примерно II-III вв., а другой - IV-V вв.). Помимо этого, существует еще эфиопский перевод (с лакунами) и много коптских фрагментов.

По объему "Пастырь" - самое обширное произведение среди творений мужей апостольских. По композиции это сочинение, в настоящем своем виде, состоит из трех основных частей и включает пять "Видений," двенадцать "Заповедей" и десять "Подобий." Судя по всему, оно писалось на протяжении длительного времени и имело несколько авторских редакций (по крайней мере, две). Свое название произведение получило потому, что в основной части (с пятого "Видения") оно представляет собой запись откровений, данных Ерму Ангелом, предстающим в виде Пастыря (Пастуха). До этого аналогичные откровения даются ему "Старицей," олицетворяющей собой Церковь. Почти все исследователи единодушно признают, что местом написания произведения был Рим. Относительно датировки его существуют небольшие расхождения: одни ученые относят создание сочинения к самому началу II в., другие - ближе к середине этого века. Решающим обстоятельством в определении даты является сообщение известного "Канона Муратория." гласящее, что "в недавнее время, в городе Риме, Ерм написал "Пастыря," когда его брат, епископ Пий, восседал на Римской кафедре."

(Самый конец II в. Данный документ, чрезвычайно важный для понимания истории новозаветного канона, назван по имени известного итальянского теолога и историка Л. А. Муратория, открывшего и опубликовавшего его в 1740 г. Он представляет собой фрагмент (85 строк текста) сохранившегося в латинской рукописи VIII в. своего рода "введения в Новый Завет," где не только перечисляются книги Священного Писания Нового Завета, принятые Церковью, но о них дается также краткая историко-богословская информация. Скорее всего, "Канон Муратория" является переводом на латинский язык (датировка перевода - начало V в). утерянного ныне греческого оригинала, автор которого пока остается неизвестным. См.: Metzger В. М. The Canon of the New Testament, p. 191-201).

При этом в "Каноне Муратория" содержится предупреждение, чтобы это произведение, в силу его недавнего происхождения, читалось только частным образом, а не в храмах народу. Исходя из данного сообщения, можно предполагать, что "Пастырь" завершен примерно в 140-150 гг., хотя начало написания сочинения приходится на более ранний период.

О личности автора можно почерпнуть сведения только в самом произведении, где рассеяны некоторые автобиографические детали. Судя по ним, Ерм, скорее всего, был иудеем по происхождению; проданный в рабство некой особе по имени Рода, позже был отпущен на свободу; занявшись торговлей, он нажил (видимо, не совсем праведным путем) большое состояние, однако затем потерял его.

(Архимандрит Киприан, отмечая наличие латинизмов и гебраизмов в языке автора, тем не менее считает его греком по происхождению: "И как бы строго ни расценивать не всегда первоклассный греческий язык автора, все же он легко обнаруживает свои эллинские корни, которые не заглушил семитическими настроениями, еще очень сильными в первохристианских кругах" (Киприан (Керн), архим. Из лекций по патрологии: "Пастырь" Ерма // Вестник Русского Христианского Движения. - 1987. - № 151. - С. 61). Однако, на наш взгляд, в произведении слишком ощутим семитский стиль мышления, чтобы признавать его автора греком).

Из всего состояния остался небольшой участок земли близ Кум, обрабатывая который Ерм добывал пропитание себе и своей семье. Что касается семьи, то Ерм говорит, что его жена отличалась сварливым характером и страдала своего рода "недержанием языка," а дети во время гонений отреклись от Христа, предали родителей и стали вести беспутную жизнь. Таковы основные черты биографии автора, но некоторые из патрологов сомневаются в достоверности этих автобиографических данных, указывая на кое-какие несоответствия в деталях. Впрочем, решить однозначно вопрос о том, действительно ли Ерм повествует о своей реальной жизни или его повествование является литературной фикцией, вряд ли представляется возможным. Несомненно только одно - автор явно принадлежал к раннехристианским "пророкам" и сам себя рассматривал в качестве исполняющего подобное церковное служение. Именно это служение позволило Ерму обличать пороки членов Церкви, поскольку, по словам архимандрита Киприана, "во время написания этого произведения нравы христианского общества значительно ослабели, а именно, как это явствует из XI заповеди, клир увлекся соблазнами мира; пресвитеры спорили между собой о первенстве; диаконы расхищали достояние вдов и сирот; пророки гордились и искали первенства, жили среди роскоши, торговали своим пророческим даром, предсказывали за деньги; появилось социальное неравенство, богатство, с одной стороны, и крайняя бедность, с другой стороны. Наблюдались случаи отречения от Христа и Евангелия; усомнились в скором пришествии Господа" (Там же, с. 58). Пророческое служение Ерма также отразилось в характере и стиле произведения, которому присущи сугубая образность и символичность мышления и языка. По такому своему характеру "Пастыря" можно отнести к очень редкому жанру "Апокалипсисов." Насыщенная символичность и образность сочинения, а также отсутствие у автора строгой культуры мышления и четкой логики весьма затрудняют реконструкцию его миросозерцания. Такую реконструкцию можно произвести лишь с большой долей условности.

Учение автора "Пастыря."

Стержнем, вокруг которого концентрируется вся образная символика мышления автора "Пастыря," является проблема христианской нравственности, а в ней важнейшее внимание уделяется вопросу покаяния. Догматические воззрения Ерма предстают в качестве достаточно "периферийного феномена" с очень смутными очертаниями. Это проявляется прежде всего в учении Ерма о Боге (Серьезный анализ его проведен в кн.: Lebreton J. Op. cit., p. 354-387). Одной из примечательных черт учения является та, что понятие "Отец" очень редко (всего четыре раза) прилагается к Богу; Ерм предпочитает называть Его "Господом" (Κύριος), τ. е. тем термином, который уже в раннехристианской письменности употреблялся преимущественно по отношению ко Христу, а не к первому Лицу Святой Троицы. В "Пастыре" Бог предстает не столько как "Отец" христиан, сколько как "Господин" их; соответственно и христиане суть не столько "чада Божий," сколько "рабы (δούλοι) Божий." Впрочем, для автора Бог есть и Творец мира и "Владыка" (δεσπότης) всякой твари, а не только людей. Об этом свидетельствует, например, такое высказывание: "Вот Бог Сил (Пс. 58, 6), Который Своей незримой Силой, Своим мощным и великим Разумением (κραταιά και τη μεγάλη συνέσει) сотворил мир и славным Своим Советом (βουλή) облек благовидностью тварь Свою, а сильным Словом (ρήματι) Своим утвердил небо и основал землю на водах; Своей же Премудростью и Промыслом (σοφία και πρόνοια) создал святую Церковь Свою, Которую и благословил" (Вид. I, 3, 3).

Триадология и христология "Пастыря" носят чрезвычайно запутанный и двусмысленный характер. Имени Иисуса Христа автор не упоминает, также как не употребляет понятие "Логос," предпочитая говорить о "Спасителе" и "Сыне Божием." Второе и третье Аица Святой Троицы у него часто сливаются до неразличимости. Например, он говорит, что "Сын есть Дух Святой" (Под. V, 5, 2; Под. IX, 1, 1), хотя эту фразу можно понимать и в том смысле, что "Дух Святой" здесь обозначает Божество Сына. Образцом подобной двусмысленности может служить, например, следующее место сочинения: "Предсуществующий (το προόν) Святой Дух создавший всякую тварь Бог поселил в плоть, которую Он избрал (ήβούλετο - "пожелал"). И эта плоть, в которую вселился Святой Дух, хорошо послужила Ему, ходя в чистоте и святости и ничем не осквернив Дух. А поскольку она жила прекрасно и непорочно, подвизаясь вместе с Духом и содействуя Ему во всяком деле, а также поступая достойно (ισχυρώς - "сильно") и мужественно, то Бог избрал ее в общение (εϊλατο κοινωνόν) со Святым Духом. Ибо житие (ή πορεία) плоти сей угодило Богу, потому что она не осквернилась на земле, имея в себе Святой Дух. И Бог держал совет с Сыном и со славными Ангелами, [и совет сей решил,] чтобы эта плоть, непорочно послужившая Духу, обрела место упокоения и не лишилась награды за свое служение" (Под. V, 5-7). Если перевести данное рассуждение автора "Пастыря" в плоскость чисто логического мышления, то из него вытекает, что Воплощение было актом третьего Лица Троицы, а Бог Отец в Свой "Совет" допускает, наряду с Сыном, и Ангелов, как бы уравнивая последних с Сыном.

(В этом уравнивании исследователи видят влияние некоторых иудаистских представлений, согласно которым Ангелы принадлежат не к сфере бытия тварного, а к сфере бытия нетварного. Поэтому и Слово Божие и Святой Дух в ряде памятников иудеохристианской направленности мыслились в виде "Ангелов." См.: Daniolou J. Thoologie du judoo-christianisme. - Tournai, 1958, - P. 168-169; Margerie В., de. La Trinite chretienne dans l'histoire. - Paris, 1975. - P. 99-100).

Однако подобное перенесение в плоскость чистой логики вряд ли допустимо, ибо миросозерцание автора определяется иными законами образного и символического мышления. Именно поэтому двусмысленности триадологии автора "Пастыря" не вызывали нареканий со стороны близких к нему по времени церковных писателей (Климента Александрийского, Оригена и др.)" которые живо чувствовали специфику подобного мышления, используя данное сочинение преимущественно в перспективе учения о нравственности.

Второй существенный момент мировоззрения автора связан с экклесиологией. Учение о Церкви рассматривается Ермом в двух аспектах: метафизически-трансцендентном и эсхатологическом. Первый связан с образом ее как "Старицы;" и когда Ерм вопрошает Ангела о том, почему она "стара," то тот отвечает: "Потому что она сотворена прежде всех [других тварей] (πάντων πρώτη έκτισθη)." Более того, по словам автора "Пастыря," именно ради Церкви и "образован мир" (о κόσμος κατηρτισθη; Вид. II, 4, 1). Это учение о предсуществующей Церкви явно сближает "Пастыря" Ерма со "Вторым посланием Климента," хотя между двумя произведениями имеются и некоторые различия (например, в "Пастыре" нет идеи "сизигии" Христа и Церкви, а у автора "Второго послания" отсутствует мысль, что мир сотворен для Церкви). Второй аспект экклесиологии автора "Пастыря" связан с образом Церкви как строящейся башни: данный аспект раскрывается преимущественно в третьем "Видении" и девятом "Подобии." В первом из этих пассажей Церковь-башня строится на "водах," а вода символизирует крещение, ибо, как говорится здесь, "жизнь ваша спасена и будет спасена (έσώθη και σωθήσεται) через воду" (Вид. III, 3, 5). Она строится "юношами," т.е. "святыми Ангелами Божиими, которые сотворены первыми" (Вид. III, 4, 1), и для постройки используются различные камни. Наилучшие из них - "Апостолы, епископы, учители и диаконы, которые ходили во святости Божией," но среди камней немало и негодных для постройки башни - они суть закоренелые грешники и вероотступники (Вид. III, 5-7). Впрочем, даже эти негодные камни оставляются вблизи башни. Согласно архимандриту Сильвестру, в образе башни у Ерма подразумевается и идея единства Церкви, и идея святости ее: "Башня строится для того, чтобы в ней могли найти для себя лучшее и высшее назначение все те камни, которые способны к такому назначению, но не получают его, существуя вне башни без надлежащего употребления. Поэтому-то башня, принимая в себя все годные для постройки камни, несмотря на небольшие недостатки некоторых из них, которые здесь постепенно исправляются, дожидается, пока сделаются при помощи обработки годными для постройки и те камни, которые по причине больших недостатков остаются вблизи здания и после этого войдут в самое здание. Это значит то, что цель, для которой существует Церковь на земле, есть духовно-нравственное преуспеяние и святость, чего достигают, по мере возможности, верующие, входя во внутреннее единение с Церковью и пользуясь ее освящающими средствами" (Сильвестр Малеванский, архим. Учение о Церкви в первые три века христианства, с. 114-115).

Во втором отрывке символика автора значительно усложняется. Не останавливаясь на всех многочисленных нюансах данной символики, можно отметить только, что Церковь-башня на этот раз строится на огромном белом и древнем камне, имеющем высеченную в нем дверь. Камень сей есть Сын Божий, рожденный прежде (προγενέστερος εστίν) всякой твари, поскольку Он присутствовал на Совете Отца Своего, созывавшемся относительно создания мира. А "дверь" - "новая," потому что Сын явился в последние дни и сделался "новой дверью" (καινή έγένετο ή πύλη) для того, чтобы желающие спастись через нее вошли в Царство Божие. В данном отрывке появляется еще одна тема, которую условно можно назвать "богословием имени." В частности, здесь говорится, что только принявшие "святое имя" Сына Божиего могут войти в Царство Божие (Под. IX, 12, 1-5). Эта тема получает дальнейшее развитие чуть ниже: имя Сына Божиего называется "великим," "безграничным" (или "непостижимым" - άχώρητον; можно перевести и как "то, которое нельзя вместить"), и оно "держит весь мир" (τον κόσμον όλον βαστάζει). Β мироощущении автора это "имя" практически отождествляется с "Именуемым," ибо тут же говорится, что "все творение держится Сыном Божиим." Но особенно Сын "держит" Церковь, т.е. тех, которые "от всего сердца носят имя Его" (Под. IX, 14, 5-6).

Если попытаться кратко обобщить экклесиологию Ерма, то можно сказать, что второй аспект ее представляет Церковь в, так сказать, "динамическом аспекте," т.е. в перспективе "возрастания от земли к небу." Другими словами, она является не только предсуществующей метафизической реальностью, но и реальностью эсхатологической, которая осуществится в полноте лишь в Царстве будущего века, а здесь на земле осуществляется лишь частично. Можно предполагать и связь обоих аспектов: Церковь предсуществующую следует, вероятно, мыслить как некий "Домостроительный план" спасения людей; она есть как бы "чертеж будущего здания," который Бог - Зодчий нашего спасения - "набрасывает" перед началом Своего творения мира. Само же "здание" реализуется в полной своей мере в "эсхатологической Церкви," являющейся венцом творения. Наконец, в произведении намечается и несомненная связь экклесиологии и христологии, поскольку Сын Божий есть Камень, заложенный в основание здания Церкви. Поэтому экклесиология, христология и сотериология в "Пастыре" Ерма тесно увязываются друг с другом.

Данная связь этих граней богословия автора ярко проявляется в понимании им таинства крещения. Помимо уже указанного образа "возведения башни на водах," еще одно место произведения достаточно подробно трактует это таинство (Под. IX, 16). Здесь говорится, что необходимо "выйти из воды" (букв, "взойти вверх через воду" - δι'ύδατος άναβηναι), чтобы оживотвориться." Поэтому крещение является необходимым условием спасения: "Ибо человек до принятия имени Сына Божия мертв, но когда он принимает печать (την σφραγίδα), то тогда отлагает мертвость и воспринимает жизнь. А печать есть вода: в нее сходят мертвыми, выходят же живыми." В связи с таинством крещения Ерм рассматривает и проблему покаяния, занимающую одно из центральных мест в его сочинении. Судя по всему, в кругах, близких к автору, наметилось разномыслие среди христиан на сей счет. В произведении говорится, что "от некоторых учителей" (παρά τίνων διδασκάλων) Ерм слышал, будто "нет другого покаяния (έτερα μετάνοιαν), кроме того, которое происходит, когда мы сходим в воду и получаем отпущение прежних прегрешений наших." Другими словами, среди современных Ерму христиан наметилась "партия ригористов," утверждающих, что есть только одно и единственное покаяние перед таинством крещения. После него христианин обязан не грешить, ибо другого покаяния для него нет и быть не может. Сам Ерм, решая данную проблему, пытается найти несколько иной ответ на нее. С одной стороны, он как бы соглашается с ригористами и говорит: "Получившему отпущение [прошлых] прегрешений уже нельзя грешить, но должно жить в чистоте (εν άγνει'α κατοικείν)." Однако далее Ерм в значительной степени нейтрализует ригористическую точку зрения, как бы переводя ее в плоскость нереального идеала: для "уверовавших ныне" (подразумеваются, скорее всего, "оглашенные") и для тех, кто еще уверует, покаяния нет, ибо им еще предстоит крещение ("отпущение прегрешений"). Но для "призванных прежде сих дней Господь положил покаяние, ибо Он, будучи Сердцеведцем и Провидцем, знал немощь людей и лукавую изворотливость (πολυπλοκιαν) диавола, а также ведал, что он будет творить зло рабам Божиим и вредить им. Поэтому Многомилостивый сжалился над Своим творением и установил сие покаяние." Впрочем, Ерм уточняет: "Если кто после этого великого и святого признания (την κλησιν - то есть крещения), будучи искушен диаволом, согрешил, то он имеет одно покаяние (μιαν μετάνοιαν); но если он будет постоянно грешить и каяться, то бесполезно для такого человека покаяние и жизнь его будет трудной" (Зап. IV, 3, 1-6). Таким образом, мысль автора "Пастыря" достаточно прозрачна: он мягко, но решительно, отстраняется от точки зрения ригористов: покаяние после крещения для него, безусловно, играет важнейшую роль в жизни христианина. Однако столь же решительно Ерм отстраняет и противоположную крайность - частое и бесплодное покаяние является мощной преградой на пути духовного преуспеяния и делает жизнь христианина "затруднительной" (δυσκόλως... ζήσεται).

Что же касается нравственного богословия, содержащегося в "Пастыре," то здесь прежде всего привлекает внимание учение о "двух ангелах," пребывающих с каждым человеком. Один из них - "Ангел правды" (της δικαοσύνης), а другой - "ангел лукавства" (της πονηρίας). Первый Ангел - "нежный (τρυφερός), стыдливый, кроткий и тихий (ήσύχιος);" когда он входит в сердце человека, то сразу же начинает беседовать с ним о правде, чистоте, святости, умеренности (περί αυτάρκειας) и о всяком праведном деянии, а также о всякой славной добродетели. Второй же ангел, наоборот, есть скорый на гнев (όξύχολός εστί), жестокий (πικρός - "тяжелый, тяжкий") и неразумный; все деяния его лукавы и направлены на то, чтобы развращать рабов Божиих. Именно по деяниям своим и узнаются оба ангела: когда в человеке начинают преобладать лукавые помыслы и страсти, то это значит, что он находится под воздействием "ангела лукавства;" наоборот, когда мысли и поступки человека мирны, благочестивы и добры, то это свидетельствует о действии на него "Ангела правды" (Зап. VI, 2). И вообще, согласно Ерму, человек подобен сосуду, в котором могут обитать и лукавые духи (тождественные страстям), и Святой Дух. Однако когда этот сосуд становится обиталищем лукавых духов, тогда Святой Дух оттуда "выселяется," ибо "сосуд не вмещает" (ου χωρεί το αγγος) и то и другое, поскольку сразу же "переполняется." Ведь Святой Дух, как "Дух нежный," не может жить вместе с лукавым духом, а поэтому Он удаляется, и человек становится преисполненным лукавыми духами, делается духовно слепым и далеким от всякой "благой мысли" (Зап. V, 2, 5-7).

Подобное учение о "двух ангелах" (или двух противоположных "духах"), согласно автору "Пастыря," отнюдь не означает, что человек есть пассивная "игрушка" в руках их. Какой из "духов" вселится в человека - зависит от него самого. Более того, в задачу человека, собственно говоря, входит одно: удержать в себе "Дух Господень." Об этом в "Пастыре" говорится следующим образом: должно любить Истину, "чтобы Дух, который Бог поселил в этой плоти, обрелся истинным пред всеми людьми и чтобы прославлялся Господь, поселившийся в тебе, потому что Господь - истинен во всяком слове и нет никакой лжи у Него." Ведь христианин получает от Господа "Дух неложный" (πνεύμα αψευστον), и, если он возвращает Дух "ложным," то делается "грабителем" и оскверняет заповедь, данную ему (Зап. III, 1-2). Этим и определяется вся нравственная жизнь христианина, которая должна направляться по заповедям Господним. Из них наипервейшая - хранение веры в Бога, ибо кто бережет ее, тот отвергает от себя "всякое лукавство" и облачается во "всякую добродетель." Вместе с верой в Бога к главным христианским добродетелям причисляются еще страх Божий и воздержание (Зап. II). Страх Божий есть необходимое условие спасения: он удерживает от совершения дурных дел и побуждает творить благие деяния. Кроме того, страх Божий изгоняет иного рода страх - страх перед диаволом, хотя, в то же время, Ерм подчеркивает, что "дел диавола" следует опасаться (Зап. VII). Воздержание же понимается в "Пастыре" прежде всего как воздержание от дурных дел: прелюбодеяния, пьянства, лицемерия и др. Если рассматривать нравственное учение, содержащееся в произведении, то можно констатировать, что оно выдержано в классических тонах христианской этики. Пожалуй, специфической особенностью "Пастыря" в этом плане является то, что в последующей западной традиции получило наименование "сверхдолжных дел" (opera superogatoria). Об этом в сочинении говорится так: "Если ты сделаешь что-либо доброе помимо заповеди Божией (έκτος της εντολής του θεού), то стяжаешь себе более обильную славу (δόξαν περισσοτέραν) и будешь более славным перед Богом, чем был раньше" (Под. V, 3, 3). Впрочем, данный нюанс нравственного учения "Пастыря" - периферийное явление в общем "космосе" миросозерцания автора, которое не играет существенной роли.

Оценивая произведение в целом, следует сказать, что "Пастырь" Ерма, конечно, не принадлежит к самым драгоценным жемчужинам святоотеческой письменности. По словам Н. И. Са-гарды, "произведение всем своим характером говорит, что автор его не был блестящим талантом и не получил достаточного образования: он пишет растянуто, монотонно и безыскусственно, и только некоторые места отличаются яркостью красок, а в наставлениях и увещаниях он обнаруживает захватывающую силу" (Сагарда Н. И. Указ, соч., с. 423). Значение "Пастыря" в истории христианской письменности и в богословии определяется преимущественно "сугубо нравственным" настроем его, который и привлекал последующих христианских писателей, включивших ряд мыслей автора "Пастыря" в общую систему церковного вероучения, отложив случайное и несущественное в пророчествах Ерма.

Подводя итоги рассмотрению творений мужей апостольских, можно сказать, что существенной чертой всех их является образность и конкретность мысли и языка. Богословие их есть богословие живое, насквозь пронизанное непосредственностью духовного опыта. Поэтому, по характеристике Д. В. Гусева, произведения этих мужей "носят на себе, все без исключения, главным образом практический характер, характер простых нравственных увещаний, обращенных к разным христианским общинам - или с целью водворения в них церковного единства и определенной церковной организации, или же с целью сохранения в них Христова и апостольского учения в его чистом, первоначальном виде" (Гусев Д. В. Введение к чтениям по патрологии // Православный Собеседник. - 1895. - № 1. - С. 108). В силу этого понятийная обработка категорий богословского мышления здесь почти отсутствует, но в данном случае необходимо вспомнить одно верное наблюдение М. Скабаллановича, заметившего, что Церковь "с некоторою неохотою согласилась на формулирование своего учения в символах, на которые по справедливости можно смотреть как на первые опыты систематического и отвлеченного богословствова-ния. Заключив здесь учение свое в более или менее строго определенные и отвлеченные логические понятия, Церковь постоянно напоминала, что этими понятиями не покрывается сполна ее учение, что в нем есть остаток, не уложившийся в них, что в самых символах веры скрыт более глубокий смысл, чем какой дается прямым значением их слов. На это указывал уже и самый термин "символ"" (Скабалланович М. О символическом богословии // Труды Киевской Духовной Академии. - 1911. - Т. П. - С. 541). Данный символический характер древнецерковного богословия отчетливо проявляется в творениях мужей апостольских.