Вадим Скуратовский

ПРОБЛЕМА АВТОРСТВА «ПРОТОКОЛОВ СИОНСКИХ МУДРЕЦОВ»

V. Головинский

Ein Mann wohnt im Haus der

spielt mit den Schlangen

der schreibt der schreibt wenn

es dunkelt nach Deutschland

Paul Celan. Todesfuge

В начале 1902 г. в «Новом времени», буквально за два с лишним месяца до появления там «первоапрельской» статьи М.О.Меньшикова «Заговоры против человечества», впервые в истории предавшей гласности и само существование, и «семантику» «Протоколов сионских мудрецов», появилось сообщение о пребывании в Петербурге корреспондента «Фигаро» Ш.Жоли: «Парижский журналист Шарль Жоли, побывавший нынешней зимой в Петербурге и бежавший от нестерпимости петербургских развлечений, заявил в «Фигаро», что в нашей скучной столице веселятся гораздо более, чем в Париже.»1

Что делал в Санкт-Петербурге накануне появления там в печати и сообщения о «Протоколах», и затем самих «Протоколов» — «парижский журналист», коллега Головинского по редакции газеты «Фигаро», по-видимому сын парижского журналиста же Мориса Жоли, чья книга «Диалог в аду между Макиавелли и Монтескье, или Макиавеллистская политика в ХIХ в.» (1864) стала базовой основой для «Протоколов»? Связано ли «рождественское» пребывание Жоли-младшего в российской столице с упомянутым «первоапрельским» сюрпризом ХХ веку? В какой степени Шарль Жоли был связан со своим редакционным коллегой? И не было ли присутствие в редакции сына автора названной книги еще одним из поводов обращения к ней Головинского?

По выражению Пушкина, «выписываем для любопытных изыскателей» — как свидетельство необходимого сближения гипотетического автора «Протоколов» с автором, у которого он так щедро одалживался...

Итак, Матвей Головинский, крошечный литературный «атом», затерявшийся в громадной газетно-журнальной вселенной конца прошлого-начала нынешнего века, — среди „нордических нагромождений публицистики“ того времени, если вспомнить презрительно-патетический образ Шпенглера, — казалось, не имеет серьезного, если не архивного, то уж во всяком случае библиографического шанса к его „припоминанию“, к самой возможности некоторой реконструкции его литературной и внелитературной судьбы, самого его облика.

Оказывается, однако, что на этот облик ныне совершенно забытого русско-парижского журналиста очень любопытно резонирует проза тогда еще молодого Алексея Николаевича Толстого, по обстоятельствам и своего творчества, и самого своего характера (скажем так, гедонистически ориентированного) превосходного наблюдателя, знатока и ценителя русско-парижской субкультуры 1900–1910-х гг. И не столько ее блестящего фасада в виде так называемых „русских сезонов“, сколько самого существования многочисленной русской колонии, ее основной полубогемной и просто богемной массы.

Итак, в рассказе А.Н.Толстого „Лихорадка“ (1910) появляется некий русский „эмигрант-одиночка“, — „Иван Иванович Горшков“, которого за участие в радикальной газете „выгнали из России“ — в парижскую безбытицу. Далее следует совершенно поразительное совпадение занятий героя с „фамилией неказистой и мещанской“ — с литературными усилиями Головинского того же года, когда был написан рассказ (кстати, обратим внимание на очевидную как бы антропонимическую фоническую анафору — „Горшков“ — „Головинский“): герой в Париже, по его словам, „по утрам, отворив окно на улицу, с которой долетал шум экипажей и толпы, ... второй год работал над обширным трудом „Пути к счастью“, — грядущее откровение для всех“.2

Брошюра Головинского в предельно облегченной, преимущественно, в фельетонистическо-публицистической форме завершает старинный, едва ли не со времен знаменитых пушкинских стихов длившийся в русском сознании спор о возможности-невозможности счастья: решенный на верхних этажах русской культуры не в пользу последнего, этот спор, соскальзывая на низовые, массово-популярные и просто китчевые её уровни, подчас решается там в направлении самого безудержного эвдемонизма.

В год написания указанной брошюры — то есть в год своей смерти — Лев Толстой получает от Н.Н.Гусева выписку из чеховского рассказа „Крыжовник“: „Счастья нет и не должно быть, а если в жизни есть смысл и цель, то смысл этот и цель вовсе не в нашем счастье, а в чем-то более разумном и великом“, на что Толстой немедленно отвечает: „Как хороша Ваша выписка из Чехова! Она просится в „Круг чтения“ (письмо Н.Н.Гусеву от 25 февраля 1910).3 Но именно в ту пору творчество молодого дебютанта Алексея Толстого окончательно сосредотачивается вокруг некоего столь же радикального, сколь и элементарного эвдемонизма, вокруг которого и вращается вся последующая и проза и биография этого писателя.

Литература советского периода перерешает тот давний спор, в пору еще относительной свободы своих решений, в амплитуде от беспредельно оптимистических „Алых парусов“ Александра Грина с их безудержной апологией счастья до скрытого, но самого глубокого неверия в него в „Дороге никуда“ того же писателя (1929). Официальная же литература пребывает при официальном же оптимизме эмблематического для той эпохи романа „Счастье“ Петра Павленко (1947).

Рассказ Алексея Толстого появился в журнале „Новая жизнь“, в декабре 1910-го года — микротрактат Матвея Головинского, начертавший именно те же „пути“, появился в том же году, по одному косвенному указанию в самом его тексте, где-то сразу после речи Теодора Рузвельта в Сорбонне 24 апреля 1910 г. („ОКБМ“, с. 13). Труды сходны даже по своей методологии, обобщающей, скажем так, без излишнего академического балласта:

„С некоторым сожалением мы чувствуем себя вынужденными отступить перед сложностью выполнения лишь своими силами столь громадной набросанной в предыдущих строках программы. Но, однако, также, как любой из наших современников — по меньшей мере, как весьма многие из них, — мы горестно чувствуем недостаточность наших средств...“ (Головинский, с. 6).

„Материалов у меня не было никаких, да и я не хотел набивать все это чужим умом, я писал новое, правда сбивчиво, но смело.“ (А.Н.Толстой, „Лихорадка“).

Разительное сходство авторских устремлений вполне реального персонажа „русского Парижа“ и персонажа литературного едва ли случайно. Алексей Толстой — писатель, в высшей степени склонный к воссозданию (или, скорее, пересозданию) самых реальных лиц и коллизий — в направлении несколько памфлетном и просто шаржированном. Творчество его представляет собой множество сюжетных и других „шифров“ совершенно реальных людей и положений. Наиболее известный случай — образ поэта Алексея Алексеевича Бессонова в „Сестрах“, в котором чрезвычайно последовательно „перекодировано“ явление Александра Блока и именно в полупамфлетную сторону. Роман „Сестры“ и ранее написанный-неоконченный „Егор Абозов“ вообще представляют собой сумму самых гротескных „шифров“ агонизирующего „серебряного века“ в главных, второстепенных и даже третьестепенных его лицах. Детская же повесть „Золотой ключик, или Приключения Буратино“ совершенно неожиданно и для жанра и для читателя продолжают ту же тенденцию, превратив на этот раз Александра Блока в кукольного „Пьеро“, а Всеволода Мейерхольда, воплощавшего в глазах Алексея Толстого столь ненавистный для него „авангард“, в „доктора кукольных наук“ „Карабаса-Барабаса“. 4

Можно даже говорить о том, что и „конспиративное“, „незаметное“ а подчас явное указанное „перевоссоздание“ реальных лиц — едва ли не самая заметная черта литературной техники Алексея Толстого. „Горшков“ — Головинский в „Лихорадке“ — лишь один из бесчисленных тому случаев, ставших правилом писателя.

Тем интереснее сюжет „Лихорадки“, герой которой отрывается от своего трактата о „пути к счастью“ — на пути к моральной катастрофе, увлеченный некоей дамой-авантюристкой, Марией Степановной (в другом месте характерно — Семеновной) Гунтер (столь же характерно „охотничье“ звучание ее фамилии), у которой сомнительная репутация в „русской колонии“. Авантюристка Степановна-Семеновна, в свою сюжетную очередь, вовлекает героя в преступные планы своего любовника, французского циркового борца-гангстера, и Горшков, „русский плачевный интеллигент“, уступает интриганке, становясь личным секретарем русского князя Алехина, подсовывая тому в сейф „фальшивые ассигнации“, взамен похищая оттуда „пятнадцать тысяч“ „из лионского банка“. На пути в Берлин (обстоятельство, возможно, указующее на момент шпионажа в интриге) героя, уже пребывающего по ту сторону добра и зла, арестовали: „В тюрьме я написал эти записки, никого не жалея, ни о ком не мучаясь, один во всем виноватый, и в душе моей был мир.“

Эта несколько бульварная смесь из психологического „подполья“, самой пряной эротики, „охотничьих“ интриг вокруг „русской колонии“ в Париже, дальнейшего преступления и наказания странно корреспондирует с фигурой Головинского не только в связи с его „трактатом“, но во всяком случае, голоса последнего в рассказе Алексея Толстого слышны весьма отчетливо.

Как говорилось выше, герой „Лихорадки“, сочиняя свой трактат, беспечно обходится своими интеллектуальными силами: „материалов у меня не было никаких, да я и не хотел набивать все это чужим умом“ и т.д.

Напомним также, что и Головинский, в виду „сложности“, „набросанной“ им в „предыдущих строках программы“, вроде бы и отказывается от ее „выполнения материала лишь своими силами“, благо в истории соответствующего „более, чем достаточно“, но сам-то он, не без горечи, в связи „с недостаточностью наших средств“, дает, по его определению, „слишком узкую формулу проблемы“, без академического ее обоснования. (Головинский, ОКБМ, с. 5–6).

Вслед за тем Головинский „в грядущие века“ помещает „безвластие“, в котором „человек найдет собственное достоинство и счастье не быть одиноким“ (с. 23).

Герой „Лихорадки“ Горшков сочиняет „грядущее откровение для всех“ — соответственно о „пути к счастью“ для всех, слагая между тем после встречи с Марией Степановной-Семеновной, такие „лебядкинские“ вирши: „Я одинокий был и рвал себе власа“.

Именно „счастье не быть одиноким“ составляет главную цель героя, более всего боящегося именно одиночества: „Одинокие люди всегда так: приласкают их мимоходом, и они, не знай как, дорожат этим, словно в нем весь свет их и жизнь... И нет страшнее снова, оставшись одному, войти в свою комнату, где повсюду следы прошлого одиночества.“

Рассказ „Лихорадка“ явственно реферирует указанные тезисы парижского „трактата“-1910 — о „счастье не быть одиноким“ — и одновременно столь же явственно резонирует некоторыми обстоятельствами биографии его автора, сохранившимися, при всей скудости сведений о ней, в памяти современников: сомнительная эмиграция, литературная деятельность, сомнительные же связи с „таинственными“ женщинами из „очень подозрительной компании“.

Прямых свидетельств о знакомстве Алексея Толстого с Головинским, похоже, нет, но весьма основательное знакомство писателя с тогдашней русско-парижской „субкультурой“, с ее весьма специфической средой не подлежит сомнению.

Среди прочего, герой Алексея Толстого замахнулся палкой на эмигранта соотечественника, тщетно „советовавшего“ тому „остерегаться этой женщины“. Слабость писателя к подобным сценам в жизни и в литературе достаточно известна. В „Театральном романе“ Булгакова возникает, как бы в отместку Алексею Толстому-“шифровальщику“, совершенно памфлетный образ известного литератора, возвратившегося из Парижа с целым ворохом соответствующих „сюжетов“ (эпизод с Измаилом Бондаревским). При всей своей шаржированности эпизод этот удивительно соответствует иронической заметке в „Записных книжках“ Александра Блока.5

Интересней всего, что мотив неприкаянного русского интеллигента-эмигранта в Париже уже не оставляет дальнейшую прозу Алексея Толстого — и нередко в направлении указанных строк биографии Головинского, даже в виде отдаленного антропонимического эха его фамилии (художник Козельский из рассказа „Синее покрывало“, написанного сразу вскоре после „Лихорадки“, также страдающий оттого, что „нельзя так одному жить“, умирающий „с голоду и одиночества“ — и просто от „одиночества“).

Любопытно, что затем в рассказе „Прекрасная дама“ (1916) как бы в продолжение образа „Марии Степановны Гунтер“ снова возникает „охотница“ — и вовсе „продажная“, „воровка“ и „шпионка“ „Людмила Степановна“, посягающая на секретный пакет и саму честь доблестного русского офицера-курьера.

И наконец, уже после самой радикальной переориентации автора —белого эмигранта в сторону национал-большевизма, появляется его вконец памфлетный роман „Эмигранты“ (1931), в котором рядом с известнейшим разоблачителем провокаторов Василием Львовичем Бурцевым, представленным здесь уже совсем карикатурно, постоянно возникает как бы совсем поздний дериват „Горшкова“-“Головинского“ — эмигрант же, „довольно известный на Юге России журналист Володя Лисовский“, в Париже „в пять минут“ убедивший Милюкова „взять его личным секретарем“ (напомним, что Горшков в „Лихорадке“ с весьма сомнительной целью становится в Париже „литературным секретарем“ князя Алехина).

„Лисовский“ фонетически уже совсем симметричен „Головинскому“ хотя и „перешифрован“ в иной возраст: „молодой, бледный, медлительный человек“, в чьих „синих глазах дремала ледяная тоска“, и образ этот, в продолжение той же симметрии, снова отбрасывает как бы литературную тень публициста Головинского: если в „Лихорадке“ едва ли не цитируется французский „трактат“ последнего, то в „Эмигрантах“ возникает очевидный рефлекс на пробольшевистскую ориентацию автора этого „трактата“, переиздавшего его в русском переводе в Москве–1919, с самыми конъюнктурными реверансами в сторону большевистской революции в предисловии.

Дело в том, что Лисовский „Эмигрантов“, выполняя редакционное задание Василия Львовича Бурцева, которому он характерно советует „повернуть руль „Общего дела“ от парламентаризма покруче вправо, — созвучно с эпохой“, после посещения пробольшевистски настроенных рабочих кварталов, в соответствии с возможной читательской конъюнктурой, сам забирает „влево“: „И тут же мелькнуло: „Написать книгу с большевистским душком — скандал и успех... В конце концов ему было наплевать на белых и на красных, на политику, на журналистику, на Россию и на всю Европу. Все это он равнодушно презирал, как обнищавшие задворки единственного хозяина мира — Америки, куда ушло всё золото, всё счастье... Ему ничего не стоило сейчас прикидываться большевиком, — пожалуйста!“

Брошюра Головинского с ее определенно „большевистским душком“ — как бы этюд к книге, которую предполагает написать Лисовский. Напомним об отчетливо анархической направленности той брошюры — и сопоставим с провокаторской автохарактеристикой Лисовского, с которой он обращается к одному из рабочих: „Не хочу вас обманывать, я по убеждениям — анархист... В Париже мои задания скорее литературные, чем партийные... Здесь приходится выдавать себя за белогвардейца и работать в „Общем деле“...

Лисовский, — „тень человека“, по собственному определению, — это и „тень“ Головинского, его психологический отзвук, позволяющий хотя бы контурно воспроизвести нигилистический облик реального русско-парижского журналиста, смещающийся в соответствии с обстоятельствами, то „влево“, то „вправо“. Литературная продукция „героя“, весьма возможно, указует на душевный состав прототипа: „А вот книгу я напишу, что верно, то верно... циничную, гнусную, невообразимую. Чтоб каждая строчка налилась мозговым сифилисом. Это будет успех!.. Исповедь современного человека, дневник растленной души, настольная книга для вас, мосье, дам...“

Поразительно, что затем автор-циник резюмирует свою будущую книгу так, что она как бы „реверберирует“ общей направленностью и самой морфологией „Протоколов сионских мудрецов“, предстанет как некий леворадикальный их „реверс“: „книгу назвать: „Заговор трех четвертей“. Циничная, наглая, как будто автору известно в тысячу раз больше, чем сказано... С каждой страницы двигаются на читателя миллионы устрашающих теней... Или название: „Я даю цивилизации год жизни...“

Сходство Лисовского с Головинским несколько усиливается в романе тем, что герой появляется в нем в кабинете финансового туза-эмигранта Семена Семеновича Уманского, элегантно помогая ему разориться — в интересах „этнически“ чистого российского промышленника Николая Христофоровича Денисова (реальная фигура в истории рушащегося русского капитализма). Неприязнь или, во всяком случае, самое ироническое отношение к неудачливому спекулянту-еврею Алексей Толстой вполне разделяет со своими героями-хищниками. То, что прототип одного из них Головинский, возможно, в соответствии с бриколажем тех или иных „шифров“ в романе, и вызвало появление в нем главы-экскурса в историю становления дома Ротшильдов. Национал-большевистская ориентация автора своеобразно, но совершенно свободно сопрягает, в общем, достаточно казенный пафос большевистской революции и неприязнь к „еврейскому капиталу“ (несколько более здесь сложен образ финансиста Леви-Левицкого, зверски замученного белоэмигрантским „подпольем“).

Наконец, есть еще одно возможное свидетельство о позднем Головинском, — впрочем, именно „возможное“.

Некогда весьма известный французский писатель Пьер Мак-Орлан (Пьер Дюмарше), (1882–1970), художник совершенно „рембовидной“ биографии, достойнейший представитель героической эпохи монмартрской богемы, представитель исчезнувшего после первой мировой войны поколения люмпен-интеллигенции, поэтов и анархистов, весьма интересовался, в духе времени, „загадкой России“, аллюзии вокруг которой проходят через все его творчество (включая знаменитый роман „Набережная туманов“, ставший основой знаменитого фильма). Пьер Мак-Орлан, как свидетельствует его парижский друг Илья Эренбург, пребывал при близких знакомствах с русской колонией — и довоенной, и послевоенной.

И вот в его романе „Ночная Маргарита“ (1925) возникает образ старика-“профессора филологии“ „Жоржа Фауста“, „потомка того, кто соблазнил Маргариту“, чахлого книжника, доживающего свою бесцветную жизнь в послевоенном Париже. Герой, впрочем, помнит об особой судьбе своего клана и пытается ее повторить, что необходимо приводит его к встрече с неким молодым человеком по имени „Леон“, который, разумеется, „слегка прихрамывал“. Старик-филолог на неких своеобразных условиях продает свою душу „Леону“.6

Дальнейшее — молчание.

VI. ПСМ — голоса из Достоевского

(„Бесы“ и „Братья Карамазовы“)

– Литературное воровство! — вскричал Иван, переходя вдруг в какой-то восторг, —это ты украл у моей поэмы! Спасибо, однако.“

„Братья Карамазовы“

Матвей Головинский — сын петрашевца Василия Головинского (1829–1870), вместе с Достоевским и другими двадцатью „заговорщиками“ приговорённого к расстрелу и стоявшего 22 декабря 1849 года на эшафоте на Семёновском плацу — в третьем от писателя ряду.

Василий Андреевич Головинский, тогда двадцатилетний титулярный советник-“правовед“, оставленный после окончания известного в ту пору Училища правоведения для подготовки там к профессорскому званию, образованнейший радикал-фурьерист, среди петрашевцев выделяется своей последовательностью в крестьянском вопросе (по его утверждению, „освобождение крестьян есть важнейший вопрос в России“, а для этой цели „все меры хороши“). Отбыв солдатчину, которой ему заменили смертную казнь, Головинский-старший занимался адвокатурой, навсегда сохранив свой фурьеристский энтузиазм и присовокупив к нему столько же последовательную защиту крестьянских интересов в эпоху реформ (за это симбирское дворянство называло его „висельником“). В ту пору В.А.Головинский встречался с Достоевским, несомненно отметившим ту фурьеристскую несгибаемость товарища по „заговору“, и его неостывший радикализм в крестьянском вопросе, предполагавший, что „все меры хороши“. И, разумеется, „симбирское“ одиночество тамошнего пламенного фурьериста.

„Бесы“ были закончены в год смерти В.А.Головинского и очевидным образом сохранили некоторые его портретные, биографические и мировоззренческие черты — в образе Виргинского (обратим внимание на несколько ироническое сходство фамилий). „Сам Виргинский“, „жалкий и чрезвычайно тихий молодой человек, впрочем лет уже тридцати, с значительным образованием“, „был человек редкой чистоты сердца, и редко я встречал более честный душевный огонь“. „Я никогда, никогда не отстану от этих светлых надежд“, — говаривал он мне с сияющими глазами“. 1

Совершенно очевидно, что „кружок наш“ в „Бесах“ представляет собой жестокий гротеск кружка Петрашевского, но уже перенесенного в другую, гораздо более кризисную историческую эпоху. И Виргинский, фанатично преданный „общему делу“, собирающий „наших“ в своём доме „в Муравьиной улице“, предстаёт как столь гротескное превращение упомянутых, вполне реальных черт — петрашевца Головинского. Весьма характерно, что после крушения „кружка“ Виргинский „даёт теперь показания откровенно, но с некоторым даже достоинством и не отступает ни от одной из „светлых надежд” своих...“ (т. 10, с. 511), что в точности соответствует поведению Василия Головинского во время следствия (обнаружил, по выражению последнего, „явное упорство и изворотливость в написании ответов“) и далее.

Словом, Достоевский „Бесов“ предстаёт, среди прочего, в качестве как бы биографа Головинского-старшего, создаёт в своём романе превращённую семейную хронику Головинских. Впрочем, специально фурьеристский энтузиазм здесь сжигает прежде всего Липутина, другого „яростного сектатора бог знает какой будущей „социальной гармонии“, упивавшегося по ночам восторгами пред фантастическими картинами будущей фаланстеры, в ближайшее осуществление которой в России и в нашей губернии он верил как в свое собственное существование“. (т. 10, с. 45).

Таким образом, у Головинского-сына были самые очевидные биографические причины — внимательнейше вглядываться в романистику Достоевского, содержащую как необходимую полемику с „яростными сектаторами“, так и биографический же материал их прототипов.

Отсюда множество реминисценций в ПСМ из романистики Достоевского, доходящих, как-то обыкновенно бывает у их автора, до прямого плагиата.

При этом заметим, что в пору создания ПСМ европейская слава Достоевского, в сущности, только начиналась и тамошний читатель, в частности французский, знал Достоевского в весьма несовершенных, а то и в неполных переводах, что обеспечивало тому плагиату известную безопасность в отношении его возможного разоблачения.

Так „Братья Карамазовы“, переведенные — весьма небрежно –– на французский язык в 1888 г., не стали в ту пору предметом особого интереса со стороны французского читателя — за характерным „лево“- и „праворадикальным“ исключением „парнасца“ Леконта де Лиля и стилизующего себя под католического реакционера Вилье де Лиль Адана, создавших в 1890-х соответствующие — интереснейшие — „парафразы“ „Легенды о Великом Инквизиторе“, оставшиеся, по условиям времени, впрочем, на обочине тамошнего литературного процесса.

Даже обычно проницательный Эжен Мельхиор де Вогюэ, предсказавший незадолго до того возможную эволюцию Толстого в сторону самого безудержного морализма, в своем известном „Русском романе“ (1886) отозвался о „Братьях Карамазовых“ весьма скептически — как о „нескончаемой истории“, едва ли не графоманской.

Словом, их последующая неслыханная французская слава, заставившая молодого Андре Мальро, по воспоминаниям С.М.Эйзенштейна, выучить роман Достоевского целиком наизусть, была делом достаточно отдаленного будущего.

Таким образом, „литературное воровство“ автора „Протоколов“, весьма одолжавшегося у автора „Братьев Карамазовых“, необходимо оказалось бы французской публикой 1890-х, как и сам роман Достоевского, — незамеченным. Риск плагиата из книги, совершенно ускользнувшей из тамошнего интеллектуального обихода „конца века“, был невелик...

Особенно интенсивно и по-своему последовательно ПСМ воспроизводят именно самые фундаментальные положения „Легенды о Великом Инквизиторе“, „поэмки“ Ивана Карамазова в „Братьях Карамазовых“, положения, углубившие главные пароли „кружка“ из „Бесов“.

Итак, сравним.

Великий Инквизитор обращается в „Легенде“ к безмолвствующему Христу со следующей своей мировоззренческой стратегией:

„Страшный и умный дух, дух самоуничтожения и небытия, — продолжает старик, — великий дух говорил с тобой в пустыне, и нам предано в книгах, что он будто бы „искушал“ тебя. Так ли это? И можно ли было сказать хоть что-нибудь истиннее того, что он возвестил тебе в трех вопросах, и что ты отверг, и что в книгах названо „искушениями“? А между тем, если было когда-нибудь на земле совершено настоящее громовое чудо, то это в тот день, в день этих трех искушений. Именно в появлении этих трех вопросов и заключалось чудо. Если бы возможно было помыслить лишь для пробы и для примера, что эти три вопроса страшного духа бесследно утрачены в книгах и что их надо восстановить, вновь придумать и сочинить, чтобы внести опять в книги, и для этого собрать всех мудрецов земных — правителей, первосвященников, ученых, философов, поэтов — и задать им задачу: придумайте, сочините три вопроса, но такие, которые мало того, что соответствовали бы размеру события, но выражали бы сверх того, в трех словах, в трех только фразах человеческих, всю будущую историю мира и человечества, — то думаешь ли ты, что вся премудрость земли, вместе соединившаяся, могла бы придумать хоть что-нибудь подобное по силе и глубине тем трем вопросам, которые действительно были предложены тебе тогда могучим и умным духом в пустыне? Уж по одним вопросам этим, лишь по чуду их появления, можно понимать, что имеешь дело не с человеческим умом, а с вековечным и абсолютным.“ (т.14, с. 229-230).

Далее следует углублённая характеристика и изложение этих „вопросов“ поразительно предваряющая то, что вслед за тем станет мировоззренческим инвариантом ПСМ, главным паролем тамошних „всех мудрецов земных...“

Итак, „... в этих трех вопросах как бы совокуплена в одно целое и предсказана вся дальнейшая история человеческая и явлены три образа, в которых сойдутся все неразрешимые исторические противоречия человеческой природы на всей земле.“ (т. 14. с. 230).

Соответственно, по разумению Великого Инквизитора — „Есть три силы, единственные три силы на земле, могущие навеки победить и пленить совесть этих слабосильных бунтовщиков, для их счастия, — эти силы: чудо, тайна и авторитет. Ты отверг и то, и другое, и третье и сам подал пример тому... Мы исправили подвиг твой и основали его на чуде, тайне и авторитете“ (разрядка, скажем так, Великого Инквизитора — В.С.) (т. 14, с. 232, 234).

„Чудо“, „тайна“ и „авторитет“ — сквозные мотивы ПСМ. Мотивы, уточняющие-вульгаризующие угрюмую риторику Великого Инквизитора.

„Наше правление, в котором царь будет иметь легальную фикцию принадлежности ему всего, что находится в его государстве (что легко перевести на дело)...“ („Протокол № 20-й“; с. 120).

„ореол непогрешимости новой власти“(„Протокол № 11-й“; с. 92).

„ореол нашей правительственной непогрешимости“. („Протокол № 12-й“; с. 94).

„Главное дело для незыблемости правления — укрепление ореола могущества, а ореол этот достигается только величественной непоколебимостью власти, которая носила бы на себе признаки неприкосновенности от мистических причин...“ („Протокол № 15-й“; с. 104).

„Народ наш и подданные“ — „они признают самодержавие нашего правителя с благоговением, близким к обоготворению“.(„Протокол№ 15-й“; с. 110).

„С учреждением официальной охраны исчезает мистический престиж власти: при наличности известной смелости каждый считает себя хозяином над ней...“ („Протокол № 18-й“; с. 117-118).

„Наша власть будет вершителем порядка, в котором и заключается все счастье людей. Ореол этой власти внушит мистическое поклонение и благоговение перед ней народов.“(„Протокол

№ 22-й“; с. 130).

Великий Инквизитор прогнозирует весь мировоззренческий состав секулярной цивилизации: „Свобода, свободный ум и наука заведут их в такие дебри и поставят перед такими чудами и неразрешимыми тайнами, что... слабосильные и несчастные, приползут к ногам нашим и возопиют к нам: „Да, вы были правы, вы одни владели тайной его, и мы возвращаемся к вам, спасите нас от себя самих.“ (т. 14, с. 235).

ПСМ упрощенно, но несомненно повторяет пафос „тайны“ Великого Инквизитора:

„Всякое решение толпы зависит от случайного или подстроенного большинства, которое, по неведению политических тайн, произносит абсурдное решение, кладущее зародыш анархии в управлении“.(„Протокол № 1-й“; с. 59).

„Вспомним французскую революцию, которой мы дали имя „великой“: тайны её подготовления нам хорошо известны, ибо она вся — дело рук наших.“(„Протокол № 3-й“; с. 69).

„Всякая республика проходит несколько стадий. Первая из них заключена в первых днях безумствования слепца, мятущегося направо и налево, вторая — в демагогии, от которой родится анархия, приводящая неизбежно к деспотизму, но уже не законному открытому, а потому ответственному, а к невидимому и неведомому и тем не менее чувствительному деспотизму какой бы то ни было тайной организации, тем бесцеремоннее действующей, что она действует прикрыто, за спиной разных агентов, смена которых не только не вредит, но воспособляет тайной силе, избавляющейся, благодаря этой смене, от необходимости тратить свои средства на вознаграждения долгосрочно прослуживших.

Кто и что может свергнуть незримую силу?! А сила наша такова.“ („Протокол № 4-й“; с. 71).

„Чтобы взять общественное мнение в руки, надо его поставить в недоумение, высказывая с разных сторон столько противоречивых мнений и до тех пор, пока гои не затеряются в лабиринте их и не поймут, что лучше всего не иметь никакого мнения в вопросах политики, которых обществу не дано ведать, потому что ведает их лишь тот, кто руководит обществом. — Это первая тайна.

Вторая тайна, потребная для успеха управления, заключается в том, чтобы настолько размножить народные недостатки — привычки, страсти, правила общежития, чтобы никто в этом хаосе не мог разобраться, и люди вследствие этого перестали бы понимать друг друга.“ („Протокол № 5-й“; с. 75).

„...обсуждение ... власти, свободы слова, прессы, религии (веры), права ассоциации, равенства перед законом“ — „Все эти вопросы таковы, что их прямо и открыто для народа не следует никогда касаться. Во всех тех случаях, когда необходимо их коснуться, надо не перечислять их, а заявлять без подробного изложения, что принципы современного права признаются нами. Значение этого умолчания заключается в том, что неназванный принцип оставляет нам свободу действий исключать то или другое из него незаметно...“(„Протокол № 10-й“; с. 85–86).

„План управления должен выйти готовым из одной головы, потому что его не скрепишь, если допустить его раздробление на клочки в многочисленных умах. Поэтому нам можно ведать план действий, но не обсуждать его, чтобы не нарушать его гениальности, связи его составных частей, практической силы тайного значения каждого его пункта.“(„Протокол № 10-й“; с. 87).

„...мы отнимем у Палаты со введением новой республиканской конституции право запроса о правительственных мероприятиях под предлогом сохранения политической тайны...“ („Протокол № 10-й“; с. 89).

„...наша организация тайного масонства, которого не знают, и целей, которых даже и не подозревают скоты гои, привлеченные нами в показную армию масонских лож, для отвода глаз их соплеменникам.“(„Протокол № 11-й“; с. 93).

„Прогресс, как ложная идея служит к затемнению истины, чтобы никто ее не знал, кроме нас, Божиих избранников, хранителей её.“ („Протокол № 13-й“; с. 100).

„...мы обезвредим первую ступень коллективизма — университеты, перевоспитав их в новом направлении. Их начальство и профессора будут подготовлены для своего дела тайными программами действий, от которых они безнаказанно не отступят ни на йоту.“ („Протокол № 16-й“; с. 111).

„Во всем, что до сих пор мною доложено вам, я старался тщательно обрисовать тайну происходящего — бывшего и текущего, стремящегося в поток великих грядущих уже в близком будущем событий, тайну законов наших отношений к гоям и финансовых операций.“ („Протокол № 22-й“; с. 129).

„Несколько членов от семени Давидова будут готовить царей и их наследников, выбирая не по наследственному праву, а по выдающимся способностям, посвящая их в сокровенные тайны политики, в планы управления с тем, чтобы никто ведал этих тайн...

Только царь, да посвятившие его трое будут знать грядущее“. („Протокол № 24-й“; с. 132–133).

Пафос „авторитета“ в „Легенде о Великом Инквизиторе“ примитивизируется-повторяется в ПСМ:

„сверхчеловеческие права“(„Протокол № 17-й“; с. 116).

„Без абсолютного деспотизма не может существовать цивилизация, проводимая не массами, а руководителем их, кто бы он ни был.” („Протокол № 1-й“; с. 61).

„Справедливая, но неумолимая строгость есть величайший фактор государственной силы: не только ради выгоды, но и во имя долга, ради победы, нам надо держаться программы насилия и лицемерия. Доктрина расчета настолько же сильна, насколько и средства ею употребляемые. Поэтому не столько самими средствами, сколько доктриной строгости, мы восторжествуем и закрепостим все правительства своему сверхправительству. Достаточно, чтобы знали, что мы неумолимы, чтобы прекратились ослушания.“ („Протокол № 1-й“; с. 62).

„На место современных правителей мы поставим страшилище, которое будет называться Сверхправительственной Администрацией. Руки его будут протянуты во все стороны, как клещи, при такой колоссальной организации, что она не может не покорить все народы.“ („Протокол № 6-й“; с. 76).

„Наше правление должно окружать себя всеми силами цивилизации... Оно окружит себя публицистами, юристами-практиками, администраторами, дипломатами и, наконец, людьми, подготовленными особым — сверхобразовательным воспитанием в наших особых школах. Эти люди будут ведать все тайны социального быта, они будут знать все языки, составляемые политическими буквами и словами; они будут ознакомлены со всей подкладочной стороной человеческой натуры, со всеми её чувствительными струнами, на которых им надо будет уметь играть“. („Протокол № 8-й“; с. 81).

“Великий инквизитор”:

„Да, это дело нам дорого стоило, — продолжает он, строго смотря на него, но мы докончили наконец это дело во имя твое. Пятнадцать веков мучились мы с этою свободой, но теперь это кончено и кончено крепко.“ (т. 14, с. 229).

ПСМ:

„новое фундаментальное здание, которое нами проектировано“ („Протокол № 10-й“; с. 86).

„Перед нами план, в котором стратегически изложена линия, от которой нам отступать нельзя без риска видеть разрушение многовековых работ.“ („Протокол № 1-й“; с. 60).

„многовековой опыт“ („Протокол № 16-й“; с. 113).

„Вопросы политики никому недоступны, кроме руководящих ею уже много веков создателей её“. („Протокол № 13-й“; с. 99).

„Много веков“ ПСМ прямо восходят к соответствующей хронологии „Легенды“: „Мы давно уже не с тобою, а с н и м, уже восемь веков. Ровно восемь веков назад как мы взяли от него то, что ты с негодованием отверг... Рим и меч кесаря...“ (т.14, с. 234).

Следующие реминисценции из „Братьев Карамазовых“ в ПСМ:

„Некто, Бог знает как вошедший“, так реферирует вторую поэму Ивана Карамазова в главе „Черт. Кошмар Ивана Федоровича“:

„Там новые люди, — решил ты еще прошлою весной, сюда собираясь, — они полагают разрушить всё и начать с антропофагии... По-моему, и разрушать ничего не надо, а надо всего только разрушить в человечестве идеи о боге, вот с чего надо приняться за дело! С этого, с этого надобно начинать — о слепцы, ничего не понимающие! Раз человечество отречется поголовно от Бога (а я верю, что этот период — параллель геологическим периодам — совершится), то само собою, без антропофагии, падет все прежнее мировоззрение и главное, вся прежняя нравственность, и наступит всё новое. Люди совокупятся, чтобы взять от жизни всё, что она может дать, но непременно для счастья и радости в одном только здешнем мире. Человек возвеличится духом божеской, титанической гордости и явится человеко-бог. Ежечасно побеждая уже без границ природу, волею своею и наукой...“ (т. 15, с. 83).

Сравни:

„Но и свобода могла бы быть безвредной и просуществовать в государственном обиходе без ущерба для благоденствия народов, если бы она держалась на принципах веры в Бога, на братстве человечества, вне мысли о равенстве, которому противоречат сами законы творения, установившие подвластность. При такой вере народ был бы управляем опекой приходов и шел бы смиренно и кротко под рукой своего духовного пастыря, повинуясь Божьему распределению по земле. Вот почему нам необходимо подорвать веру, вырвать из ума гоев самый принцип Божества и Духа и заменить всё арифметическими расчетами и материальными потребностями“. („Протокол № 4-й“; с. 71).

„Легенда о Великом Инквизиторе“:

„Ты хочешь идти в мир и идешь с голыми руками, с каким-то обетом свободы, которого они, в простоте своей и в прирожденном бесчинстве своем, не могут и осмыслить, которого боятся они и страшатся, — ибо ничего и никогда не было для человека и для человеческого общества невыносимее свободы!“ (т. 14, с.230).

Сравни в ПСМ:

„Слово — „свобода“ выставляет людские общества на борьбу против всяких сил, против всякой власти даже Божеской и природной. Вот почему при нашем воцарении мы должны будем это слово исключить из человеческого лексикона, как принцип животной силы, превращающей толпы в кровожадных зверей.“ („Протокол № 3-й“; с. 70).

„Легенда о Великом Инквизиторе“:

„Озрись и суди, вот прошло пятнадцать веков, поди посмотри на них: кого ты вознес до себя? Клянусь, человек слабее и ниже создан, чем ты о нем думал!.. Он слаб и подл.“ (т. 14, с 233).

„малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики“ (т. 14, с. 231).

„Протоколы“ буквально начинаются — с той же „антропологии“, в системе скрытых, а то и явных цитат из „Легенды“:

„Надо заметить, что люди с дурными инстинктами многочисленнее добрых, поэтому лучшие результаты в управлении ими достигаются насилием и устрашением; а не академическими рассуждениями. Каждый человек стремится ко власти... ...при этом редкий не был бы готов жертвовать благами всех ради достижения благ своих.“ („Протокол № 1-й“; с. 57).

„Неистощимая подлость гоевских народов, ползающих перед силой, безжалостных к слабости, беспощадных к проступкам и снисходительных к преступлениям, не желающих выносить противоречий свободного строя, терпеливых до мученичества перед насилием смелого деспотизма.“ („Протокол № 3-й“; с. 70).

„Этот избранник Божий назначен свыше, чтобы сломить безумные силы, движимые инстинктом, а не разумом, животностью, а не человечностью. Эти силы теперь торжествуют в проявлениях грабительства и всякого насилия под личиною принципов свободы и прав.“ („Протокол № 23-й“; с. 131).

„Легенда о Великом Инквизиторе“:

„...начав возводить свою Вавилонскую башню без нас, они кончат антропофагией. Но тогда-то и приползет к нам зверь, и будет лизать ноги наши, и обрызжет их кровавыми слезами из глаз своих. И мы сядем на зверя и воздвигнем чашу, и на ней будет написано „Тайна!“ Но тогда лишь и тогда настанет для людей царство покоя и счастия.“(т.14, с. 235).

Сравни в ПСМ:

„... народ ... сложил свои полномочия у наших ног. Вспомните французскую революцию...

С тех пор мы водим народы от одного разочарования к другому...

Слово — „свобода“ ...принцип животной силы, превращающей толпы в кровожадных зверей.

Правда, звери эти засыпают каждый раз, когда напьются крови, и в это время их легко заковать в цепи. Но если им не дать крови, они не спят и борются.“ („Протокол № 3-й“; с. 69–71).

В „Легенде неустанно предстает-повторяется антитеза-оппозиция „избранные“ — „остальные слабые люди“, снова сопряженная с „тайной“:

„Да неужто же и впрямь приходил ты лишь к избранным и для избранных? Но если так, то тут тайна и нам не понять её. А если тайна, то и мы вправе были проповедовать тайну и учить их, что не свободное решение сердец их важно и не любовь, а тайна, которой они повиноваться должны слепо, даже мимо их совести.“ (т. 14, с. 234).

„И я ли скрою от тебя тайну нашу? Может быть, ты именно хочешь услышать из уст моих, слушай же: мы не с тобой, а с ним, вот наша тайна!“ (т. 14, с. 234).

В „Легенде“ все несчастия человека Нового времени — производное от его свободы: „Итак, неспокойство, смятение и несчастие — вот теперешний удел людей после того, как ты столь претерпел за свободу их!“ (т. 14, с. 234).

Сравни:

„неистощимая подлость гоевских народов... не желающих выносить противоречий свободного строя... народ разрушает всякую устойчивость и создает беспорядки на каждом шагу...

Слово — „свобода“ выставляет людские общества на борьбу против всяких сил, против всякой власти даже Божеской и природной.“ („Протокол № 3-й“; с. 70).

Из идеологического проекта „Великого Инквизитора“:

„докажем им, что они слабосильны, что они только жалкие дети, но что детское счастье слаще всякого. Они станут ... прижиматься к нам, как птенцы к наседке. ... глаза их станут слезоточивы, как у детей и женщин ... мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями... ...они будут любить нас как дети... ...нас они будут обожать как благодетелей, понесших на себе их грехи перед богом... Будет тысячи миллионов счастливых младенцев...“ (т. 14, с. 236).

Сравни ПСМ:

„Наше правление будет иметь вид патриархальной, отеческой опеки со стороны нашего правителя. Народ наш и подданные увидят в его лице отца, заботящегося о каждой нужде... Они будут рады, что мы всё урегулировали в их жизни, как это делают умные родители, которые хотят воспитывать своих детей в чувстве долга и послушания. Ведь народы по отношению к тайнам нашей политики вечно несовершеннолетние дети точно также, как и их правления...“ („Протокол № 15-й“; с. 110).

В “Легенде” подчеркнута “великая потребность человечества ко всемирному и всеобщему единению” и в связи с этим стремлением “все, что ищет человек на земле, то есть: перед кем преклониться, кому вручить совесть и каким образом соединиться наконец всем в бесспорный и согласный муравейник, ибо потребность всемирного соединения есть третье и последнее мучение людей. Всегда человечество в целом своем стремилось устроиться непременно всемирно”.

(т. 14, с. 234-235).

Сравни в ПСМ:

„Гоевские народы“ — „От современных премьеров-диктаторов они терпят и выносят такие злоупотребления, за меньшее из которых они обезглавили бы двадцать королей.

Чем же объяснить такое явление, такую непоследовательность народных масс в отношении своем к событиям, казалось бы, одного порядка?

Объясняется это явление тем, что диктаторы эти шепчут народу через своих агентов, что они злоупотреблениями теми наносят ущерб государствам для высшей цели — достижения блага народов, их международного братства, солидарности и равноправия. Конечно, им не говорят, что такое соединение должно совершиться под державой нашей.“ („Протокол № 3-й“; с. 70).

„Легенда о Великом Инквизиторе“:

„Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь, как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками.“ (т. 14, с. 236).

ПСМ:

„Чтобы они сами до чего-нибудь не додумались, мы их еще отвлекаем увеселениями, играми, страстями, народными домами... Скоро мы станем через прессу предлагать конкурсные состязания в искусстве, спорт всех видов: эти интересы отвлекут окончательно умы от вопросов, на которых нам пришлось бы с ними бороться.“ („Протокол № 13-й“ с. 100).

Социологическая архитектура Нового времени, по Великому Инквизитору:

„На месте храма твоего воздвигнется новое здание, воздвигнется вновь страшная Вавилонская башня, и хотя и эта не достроится, как и прежняя, но всё же ты бы мог избежать этой новой башни и на тысячу лет сократить страдания людей, ибо к нам же ведь придут они, промучившись тысячу лет со своей башней!“

(т. 14, с. 230).

Сравни ПСМ:

„подкапывая“ „государственные здания“ „гоев“ — „Мы же особенно будем подчеркивать исторические ошибки гоевских правителей, столько веков промучивших человечество отсутствием сообразительности во всем, что касается истинного его блага, в погоне за фантастическими проектами социальных благ, не замечая, что эти проекты все более ухудшали, а не улучшали положение всеобщих отношений, на которых основывается человеческая жизнь...“ (“Протокол № 14-й”; с. 101-102).

Сравни в „Бесах“:

„восторги перед фантастическими картинами будущей фаланстеры“ (т. 10, с. 45).

„начиная с „французской революции“ — „С тех пор мы водим народы от одного разочарования к другому для того, чтобы он и от нас отказался в пользу ... Царя-деспота Сионской крови, которого мы готовим для мира.“(„Протокол № 3-й“; с. 69–70).

Теперь снова возвратимся к „Бесам“, особенно к мотивам, возникающим в „поле“ Виргинского, этого парафраза Головинского-старшего:

Виргинский „был беден, женат, служил и содержал тетку и сестру своей жены. Супруга его да и все дамы были самых последних убеждений, но всё это выходило у них несколько грубовато, именно — тут была „идея, попавшая на улицу“, как выразился когда-то Степан Трофимович по другому поводу. Они всё брали из книжек и, по первому даже слуху из столичных прогрессивных уголков наших, готовы были выбросить всё, что угодно, лишь бы только советовали выбрасывать.“ (т. 10, с 28).

В „Протоколах“ — едва ли не в той же лексике! — возникает картина омассовления эгалитарной идеи, также „попавшей“-“выброшенной“ „на улицу“:

„В те времена, когда народы глядели на царствовавших, как на чистое проявление Божьей Воли, они безропотно покорялись самодержавию Царей, но с того дня, как мы им внушили мысль о собственных правах, они стали считать царствующих лиц простыми смертными. Помазание Божественным избранием ниспало с главы Царей в глазах народа, а когда мы у него отняли веру в Бога, то мощь власти была выброшена на улицу в место публичной собственности и захвачена нами.“ („Протокол № 5-й“; с. 73).

Очевидно также сходство в „католической“ стратегии „Бесов“ и „Протоколов“.

Петр Верховенский в главе „Иван-Царевич“ следующим образом представляет свои соответствующие планы:

„ –... Знаете ли, я думал отдать мир папе. Пусть он выйдет пеш и бос и покажется черни: „Вот, дескать, до чего меня довели!“ — и все повалят за ним, даже войско. Папа вверху, мы кругом, а под нами шигалевщина. Надо только, чтобы с папой Internationale согласилась; так и будет. А старикашка согласится мигом. Да другого ему и выхода нет, вот помяните мое слово...“ (т. 10, с. 323).

“Ватиканская” политика в “Протоколах” развертывается в том же направлении — и примерно в тех же образах:

“Когда придет время окончательно уничтожить папский двор, то палец от незримой руки укажет народам в сторону этого двора. Когда же народы бросятся туда, мы выступим как бы его защитниками, чтобы не допустить до сильных кровопусканий. Этой диверсией мы проберемся в самые его недра и уже не выйдем оттуда, пока не подточим всю силу этого места.

Царь Иудейский будет настоящим папою вселенной, патриархом интернациональной церкви”. (“Протокол № 17-й”; с. 114).

В “Бесах” возникает как бы иерархия будущих деспотизмов — в исступленных речах Верховенского-сына “папа вверху, мы кругом”, но вслед за тем: “– Довольно! Слушайте, я бросил папу! К черту шигалевщину! К черту папу! Нужно злобу дня, а не шигалевщину... Слушайте: папа будет на Западе, а у нас, у нас будете вы!” (т. 10, с. 323).

Грандиозные теократические планы Петра Верховенского очень точно, хотя и многословно отзываются в “Протоколах” — только “Ивана-царевича” здесь замещает грядущий “Царь Иудейский”:

“Кроме того искусство управлять массами и лицами посредством ловко подстроенной теории и фразеологии, правилами общежития и всякими другими уловками, в которых гои ничего не смыслят, принадлежит также к специальностям нашего административного ума, воспитанного на анализе, наблюдении, на таких тонкостях соображений, в которых у нас нет соперников, как нет и в составлении планов политического действия и солидарности. Одни иезуиты могли бы в этом с нами сравняться, но мы их сумели дискредитировать в глазах бессмысленной толпы, как организацию явную, сами со своей тайной организацией оставшись в тени. Впрочем, не все ли равно для мира, кто будет его владыкой — глава ли католичества, или наш деспот Сионской крови?! Нам-то, избранному народу, это далеко не все равно.” (“Протокол № 5-й”; с. 73).

В “Протоколах” возникает, как бы в продолжение теократической утопии “Бесов”, разделенной между папством и “нашими”, то же разделение мирового исторического труда — вокруг отмеченной “ореолом могущества” и “величественной непоколебимостью” “власти” со всеми “признаками неприкосновенности от мистических причин”.

“Таково было до последнего времени русское Самодержавие — единственный в мире серьезный враг наш, если не считать Папства”. (“Протокол № 15-й”; с. 104).

Похоже, что пассаж этот в режиме обратной симметрии, восходит к замечанию одного из “наших”, “хромого учителя” (“это была сильная губернская голова”) с его весьма осторожным национально-революционным мессианизмом:

“– На Россию-то теперь и надеются, — проговорил офицер.

– Слышали мы и о том, что надеются, — подхватил хромой. — Нам известно, что на наше прекрасное отечество обращен таинственный index как на страну, наиболее способную к исполнению великой задачи.” (т. 10, с. 314).

Внешняя эксцентричность политического проекта Петра Верховенского вместе с тем содержит в себе вполне реальный предмет, постоянно вызывавший самое пристальное внимание всех русских участников “борьбы с Западом” — весьма своеобразное, но несомненное генетическое родство европейской революции с католической церковью, собственно, с левым ее флангом, с явлениями, давшими поначалу пламенного Ламенне, а вслед за тем огромный идеологический массив так наз. “христианского социализма”, при всех неизбежных своих временных трансформациях и метаморфозах, вполне сохранившийся до наших дней.

Русская консервативная мысль, начиная с Тютчева и вот Достоевского в своем достаточно субъективном видении католицизма, последовательно имплицирует в его состав идею тотального революционно-государственного насилия (весьма возможно, что эта едва ли не назойливая русская идеологическая галлюцинация прошлого века вызвана, прежде всего, самым активным участием католической церкви во всех формах радикального польского патриотизма).

Очень характерно, что в начале века нынешнего русский леворадикальный экстремизм “блоковского”, лирическо-анархического типа воспринимает отечественный консервативный миф об историческом родстве католицизма и революции уже с обратным (то есть в этом случае позитивным) знаком. Отсюда своего рода ренессанс идей Ламенне (его “Слова верующего”, переведенные и изданные в 1906 г. в Санкт-Петербурге братьями Андрусонами, принадлежащими к символистской периферии). Отсюда и некоторые обертоны “странных сближений” мистической революции Христа и современной политической революции у богослова Серапиона Машкина, в направленности “Христианского братства борьбы” В.П.Свенцицкого и В.Ф.Эрна, в неожиданных комплиментах революции, скажем, со стороны символиста и будущего католика Эллиса-Кобылинского.

Огромная тема — развертывание католическо-христианской образности в поэзии Блока, от “Стихов о Прекрасной Даме” до соответствующей коды в “Двенадцати”, в которых главный образ справедливо удивляет исследователей следующей католической аллюзией: “Особняком стоит фигура И.Х. в “белом венчике из роз” (влияние католической символики? Реплика образа Заратустры у Ницше?)...”2

“Протоколы сионских мудрецов” в своей уже даже не “борьбе”, а как бы “сшибке” с Западом традиционное русское отождествление католического пафоса с революционным наконец дополняют иудейской интригой... Оставляя в стороне соответствующую инициативу самих “сионских мудрецов”, заметим, что едва ли бы какой-нибудь французский автор-реакционер 1890-х решился бы на такое отождествление...

Лишь в начале этого века, в некотором подчас поразительном параллелизме с “Двенадцатью”, умирающий Леон Блуа, за несколько дней до Октябрьской революции, ожидает “русских казаков”, разрушителей современной заплутавшей цивилизации — как необходимое орудие грядущего в историю Святого Духа

(см., в общем, сочувственное к тому отношение в упоминании о Блуа в парижском “Дневнике” немецкого “консервативного революционера” Эрнста Юнгера, а также некоторые самые драматические ходы националистическо-католическо-социалистической мысли Шарля Пеги и сугубо литературные парадоксы его старшего современника Жозефена Пеладана).

И в “Бесах”, и в “Протоколах” наблюдается некое странное сходство в самой хронологии, сроках и терминах достижения стратегических целей — странное, в виду того, что эти сроки то категорически определяются-уточняются, то отодвигаются — в пределах целого столетия.

Скажем “попутчик” Кармазинов, по словам Петра Верховенского, “так уверенно осведомляется о дне и часе и так почтительно благодарит за полученное сведение, то уж нам-то в себе нельзя после того сомневаться.” (т. 10, с. 289). Кармазинов же, “переселяющаяся крыса”, собирающийся оставить “Святую Русь — страну деревянную, нищую и ... опасную”, предполагает, что на его “век” “Европы хватит, я думаю”: “Если там действительно рухнет Вавилон и падение его будет великое (в чем я совершенно с вами согласен, хотя и думаю, что на мой век его хватит)...” (т.10, с. 287). Итак, с одной стороны исторического времени возникает европейская перспектива длиной с “век” Кармазинова, предполагающего “прожить как можно дольше”, а с другого, в ответ на его вопрос “когда бы это могло бы произойти?” — в России, Верховенский, после нескольких “грубых” реплик, “вдруг проговорил”:

“– К началу будущего мая начнётся, а к Покрову всё кончится.” (т. 10, с. 289).

Вслед за тем, уже именно у Виргинских — глава “У наших” — Верховенский “властно и резко” заговорил: “Кричат: “Сто миллионов голов”, — это может быть, ещё и метафора, но чего их бояться, если при медленных бумажных мечтаниях деспотизм в какие-нибудь во сто лет съест не сто, а пятьсот миллионов голов?” (т. 10, с. 315).

Такое же хронологическое колебание заметно и в “Протоколах”:

“Когда мы, наконец, окончательно воцаримся при помощи государственных переворотов, всюду подготовленных к одному и тому же дню, после окончательного признания негодности всех существующих правительств (а до этого пройдет ещё не мало времени, может быть, и целый век), мы постараемся, чтобы против нас уже не было заговоров”. (“Протокол № 15-й” с. 103).

“Ударные” силы нелегальных структур и в “Бесах” и в “Протоколах” предстают при весьма сходных психологических характеристиках.

Верховенский следующим образом характеризует свой, по его словам, “материал”:

“... первое, что ужасно действует, — это мундир. Нет ничего сильнее мундира. Я нарочно выдумываю чины и должности... затем следующая сила, разумеется, сентиментальность... Затем следуют чистые мошенники... ни одной-то собственной идеи не осталось ни у кого в голове!.. Да, именно с этакими и возможен успех.”

(т. 10, с. 298-299).

Сравни в ПСМ:

“В тайные общества обыкновенно поступают всего охотнее аферисты, карьеристы и вообще люди, по большей части легкомысленные, с которыми нам будет не трудно вести дело...” (“Протокол № 15-й”; с. 105).

В “Бесах” неоднократно произносится священное слово административно-бюрократического обихода — и легитимно-уходящего и революционно-нелегального, рвущегося в будущее — “центр”. Лембке в раздражении говорит Юлии Михайловне: “Два центра существовать не могут, а вы их устроили два — один у меня, а другой у себя в будуаре, — два центра власти, сударыня, но я того не позволю, не позволю!!” (т. 10, с. 338). Липутин же, пытаясь полемизировать с Петром Степановичем и отвергая “интрижки господина Ставрогина”, говорит о последнем, употребляя тот же термин, но уже с другим смысловым наполнением: “Пусть он там принадлежит каким-то таинственным образом к центру, если только в самом деле существует этот фантастический центр, да мы-то этого знать не хотим-с.” (т. 10, с 416). В ответ Верховенский весьма категорически утверждает: “Вы всего лишь один узел бесконечной сети узлов и обязаны слепым послушанием центру” (т. 10, с. 418), что вызывает возражение теперь уже со стороны Шигалева: “Ваша ли это программа действий, сообщенная вами в качестве уполномоченного из центрального, но совершенно неизвестного до сих пор и почти фантастического для нас комитета?” (т. 10, с. 918).

“Протокол № 15-й”, особенно последовательно воспроизводящий главные стратегемы “Бесов”, употребляет ту же лексему в том же её “абсолютистском” значении — в связи с грядущим изгнанием выполнивших свою роль “участников тайных обществ из Европы, как центра нашего правления” и в связи с намерением в ближайшее время усилить масонское движение: “все эти ложи мы централизуем под одно”. (“Протокол № 15-й”; с. 104).

Автор “Протоколов” также чрезвычайно внимательно прочел главы “Праздник. Отдел первый” и “Окончание праздника”. Прежде всего, эпизод с чтением Кармазинова перед “публикой”: “... и пошла, и пошла, засвистала машина”... (т. 10, с. 367). Носитель авторского тщеславия в самых крайних его формах, Кармазинов, спровоцированный “нашими”, как бы отбрасывает тень на “аферистов, карьеристов и вообще людей, по большей части легкомысленных, с которыми нам будет не трудно вести дело и ими заводить механизм проектированной нами машины.” “Протокол № 15-й”; с. 105).

Кармазинов был встречен “аплодисментом”, но вместе с тем “аплодисмент, однако, был коротенький”, а вслед за тем “он ждал аплодисмента в ответ на свой вопрос; но аплодисмента не раздалось” и лишь “наконец-то прорвался аплодисмент, правда мелкий, жиденький”. (т. 10, с. 365, 368, 369), а в конце чтения возникает как бы соревнование “невежественных возгласов задних рядов” и “аплодисмента другой части публики”. (т. 10, с. 369)

Этот эпизод как бы пародийно отреферирован в “Протоколе № 15-м ”: “гои идут в ложи из любопытства, или в надежде при их помощи пробраться к общественному пирогу, а некоторые для того, чтобы иметь возможность высказать перед публикой свои несбыточные и беспочвенные мечтания: они жаждут эмоции успеха и рукоплесканий, на которые мы весьма щедры... Вы не можете себе представить, как умнейших из гоев можно привести к бессознательной наивности, при условии самообольщения, и вместе с тем, как легко их обескуражить малейшей неудачей, хотя бы прекращением аплодисментов...” (“Протокол № 15-й”; с. 105).

По словам Верховенского, “Послушание школьников и дурачков достигли высшей черты” (т. 10, с. 324).

“Почти с негодованием заявил молчавший до сих пор Виргинский” — “о той степени деспотизма и неравенства”, с которой действует Петр Степанович, на что последний мгновенно откликается напоминанием об обязанности “слепого послушания центру” (т. 10, с. 417–418).

В “Протоколах” этот эпизод самым очевидным образом отзывается в их деспотической “педагогике”” и вообще в тиранических амбициях “мудрецов”:

“Наши подданные” — “они признают самодержавие нашего правителя с благоговением, близким к обоготворению, особенно когда убедятся, что наши ставленники не заменяют его властью своею, а лишь слепо исполняют его предписания. Они будут рады, что мы всё урегулировали в их жизни, как это делают умные родители, которые хотят воспитывать своих детей в чувстве долга и послушания”. (“Протокол № 15-й”; с. 110).

“наши законы будут кратки, ясны, незыблемы, без всяких толкований, так что их всякий будет в состоянии твердо знать. Главная черта, которая будет в них проведена — это послушание начальству, доведенное до грандиозной степени”.(“Протокол № 15-й”; с. 107).

“Проповедуя гоям либерализм, мы в то же время держим свой народ и наших агентов в неукоснительном послушании”. (“Протокол № 15й”; с. 106).

“Чтобы народы привыкли к послушанию, надо их приучить к скромности”. (“Протокол № 23-й”; с. 130).

В “Бесах” в полную диалектическую силу представлен метаморфоз “своеволия” в беспросветную зависимость от чужой воли. Шигалев, по его словам, “запутавшись” “в собственных данных”, приходит к “заключению в прямом противоречии с первоначальной идеей, из которой я выхожу. Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом”. (т. 10, с. 311). К террористическим умозаключениям Шигалева присоединяется Петр Верховенский: “Рабы должны быть равны: без деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство, и вот шигалевщина!” (т. 10, с. 322).

“Протоколы” начинают с той же диалектики”: “Где начинается право? Где оно кончается?”, сразу же указуя на его результат — “деспотизм капитала, который весь в наших руках” и который должен в будущем преломиться в безграничную тиранию. (“Протокол № 1-й”; с. 59, 58).

“Без абсолютного деспотизма не может существовать цивилизация, проводимая не массами, а руководителем их, кто бы он ни был”. (“Протокол № 1-й”; с. 61).

Сравни также:

“Наш деспотизм”. (“Протокол № 3-й”; с. 69).

Фурьерист-парадоксалист Липутин, среди прочего, обращает внимание на поведение “наших”, обсуждающих “предисловие” Шигалева: “Все-таки хоть до чего-нибудь договориться можно, чем сидеть и молчать в виде диктаторов”. (т.10, с.313).

“Протоколы” едва ли не буквально начинаются с посылки: “Каждый человек стремится ко власти, каждому хотелось бы сделаться диктатором”. (“Протокол № 1-й”; с. 57).

“Бесы” заканчиваются, среди прочего, показаниями Лямшина, рассказавшего “всю подноготную” — по “бумажке”, написанной “хотя и начерно, но собственною рукой Петра Степановича”, “для систематического потрясения основ, для систематического разложения общества и всех начал, для того, чтобы всех обескуражить и изо всего сделать кашу и расшатавшееся таким образом общество, болезненное и раскисшее, циническое и неверующее, но с бесконечною жаждой какой-нибудь руководящей мысли и самосохранения, — вдруг взять в свои руки, подняв знамя бунта и опираясь на целую сеть пятерок, тем временем действовавших...” (т.10, с.510).

Характерно, что эти показания “закольцованы” темой Юлии Михайловны — “распущенность вокруг Юлии Михайловны” (т.10, с.508) и “смешные слова Лямшина о том, что ее только одурачили” (т. 10, с. 510-511).

“Протоколы” “нашу теорию” начинают совершенно сходным образом, до лексических совпадений включительно:

“... если противник сам заразится идеей свободы, так называемым либерализмом и, ради идеи, поступится своей мощью. Тут-то и проявится торжество нашей теории: распущенные бразды правления тотчас же по закону бытия подхватываются и подбираются новой рукой, потому что слепая сила народа дня не может пробыть без руководителя, и новая власть лишь заступает место старой, ослабевшей от либерализма...

Стоит только народ на некоторое время предоставить самоуправлению, как оно превращается в распущенность.” (“Протокол № 1-й”; с. 58).

“Бесы” и “Протоколы” почти филологически сходствуют в своем отношении к гению и гениальности, к самой личной инициативе.

По словам Верховенского, “Шигалев гениальный человек!.. У него хорошо в тетради... у него шпионство... Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей!.. Мы всякого гения потушим в младенчестве...” (т. 10, с. 322-323).

Но вслед за тем Верховенский, “политический... честолюбец?” по недоуменному определению Ставрогина, немедленно обрушивается и на “гениального” Шигалева: “...но я выдумал первый шаг. Никогда Шигалеву не выдумать первый шаг. Много Шигалевых! Но один, один только человек в России изобрел первый шаг и знает, как его сделать. Этот человек я.” (т.10, с. 324).

“Протоколы” в тех же, хотя и художественно ослабленных формах обрушиваются на “членов толпы, выскочек из народа, хотя бы и гениально умных, но в политике не разумеющих”, не могущих “выступать в качестве руководителей толпы”. (“Протокол № 1-й”; с. 60).

Далее “Протоколы”, совершенно в “шигалевском” духе, намерены “обескуражить всякую личную инициативу, могущую сколько-нибудь мешать нашему делу. Нет ничего опаснее личной инициативы: если она гениальна, она может сделать более того, что могут сделать миллионы людей, среди которых мы посеяли раздор. Нам надо направить воспитание человеческих обществ так, чтобы перед каждым делом, где нужна инициатива, у них опускались бы в безнадежном бессилии руки”. (“Протокол № 5-й”; с. 76).

В продолжение абсолютной полицейской утопии Верховенского-Шигалева в “Бесах” говорится не только о “полном послушании”, но и “полной безличности”. (т.10, с. 323).

В самом начале “Протоколов” же говорится о том, что “в государстве, в котором плохая организация власти , безличие законов и правителя, обезличенных размножившимися от либерализма правами. (“Протокол № 1-й”; с. 59) , — это безличие, таким образом, начинается уже в либеральную эпоху, как знак её и нынешнего, и грядущего кризиса.

“Плохая организация власти” в “Бесах” воплощена прежде всего в фигуре и деятельности губернатора Андрея Антоновича фон Лембке, принадлежавшего “к тому фаворизованному (природой) племени, которого в России числится по календарю несколько сот тысяч и которое, может, и само не знает, что составляет в ней всею своею массой один строго организованный союз. И уж, разумеется, союз не предумышленный и не выдуманный, а существующий в целом племени сам по себе, без слов и без договору, как нечто нравственно обязательное, и состоящий во взаимной поддержке всех членов этого племени одного другим всегда, везде и при каких бы то ни было обстоятельствах”. (т. 10, с. 241).

Немецкое происхождение плохого администратора, раздраженно подчеркнутое писателем в связи со всей немецкой субкультурой России, в “Протоколах”, наряду с постоянным там образом дезориентированного либерализмом чиновника, одновременно стало возможным источником (или одним из них) к созданию зловещей картины еврейского подполья и засилья.

Фон Лембке — и “немец”, и марионетка, с легкой жениной руки, в руках либералов и радикалов (что, между прочим, гротескно подчеркнуто его “кукольными” интересами), — “отозвался” в соответствующем образе “Протоколов”:

“Администраторы, выбираемые нами из публики, в зависимости от их рабских способностей, не будут лицами, приготовленными для управления, и потому они легко сделаются пешками в нашей игре, в руках наших ученых и гениальных советчиков, специалистов, воспитанных с раннего детства для управления делами всего мира.” (“Протокол № 2-й”; с. 64).

Не исключено, что в этом пассаже отразилась гротескная зависимость носителя “административного восторга” в “Бесах” и от жены Юлии Михайловны, от которой “он схватил лоск новейшего необходимого либерализма” (т. 10, с. 244), и от Петра Степановича, вполне превратившего фон Лембке в “пешку” в своей игре, и, наконец, в связи со специфическим увлечением последнего, клеящего во внеслужебное время кукольный театр.

Возможно, последнее обстоятельство — источник многозначительной реплики по поводу беспомощных “гоев”-администраторов с их “теоретической рутиной”:

“... нам нечего с ними считаться — пусть они себе до времени веселятся...” (“Протокол № 2-й”; с. 64).

И уж совсем рефлекс на Юлию Михайловну и её среду: “наши агенты будут из числа как высшего, так и низшего общества, из среды веселящегося административного класса...” (“Протокол № 17-й”; с. 115).

И в “Бесах”, и в “Протоколах” возникает тема повального народного пьянства, — обстоятельство, которым пользуются “наши” и в том, и в другом текстах.

Верховенский, дразня фон Лембке, по словам последнего, в его “присутствии утверждает, что правительство нарочно опаивает народ водкой, чтоб его абрютировать и тем удержать от восстания.” (т. 10, с. 245).

Верховенский же, уговаривая Ставрогина примкнуть к революции, заявляет: “Я уже вам говорил: мы проникнем в самый народ... Русский бог уже спасовал перед “дешевкой””. Народ пьян, матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты, а на судах: “двести розог, или тащи ведро”. О, дайте взрасти поколению. Жаль только, что некогда ждать, а то пусть бы они попьянее стали!

... Слушайте, я сам видел ребенка шести лет, который вел домой пьяную мать, а та его ругала скверными словами. Вы думаете, я этому рад?” (т. 10, с. 324).

Сравни:

“Взгляните на наспиртованных животных, одурманенных вином, право на безмерное употребление которого дано вместе со свободой. Не допускать же нам и наших дойти до того же... Народы гоев одурманены спиртными напитками...” (“Протокол № 1-й”; с. 61).

Характерно, что затем сразу следует пассаж о христианской молодежи, которая “одурела от классицизма и раннего разврата, на который её подбивала наша агентура — гувернеры, лакеи, гувернантки — в богатых домах, приказчики и проч., наши женщины — в местах гоевских увеселений. К числу этих последних я причисляю и так называемых “дам из общества”, добровольных последовательниц их по разврату и роскоши.” (“Протокол № 1-й”; с. 61).

Тема “гувернанток” и “дам из общества” здесь удивительно напоминает один из центральных эпизодов в “Бесах” — “праздник”, устроенный гранддамой губернского города, среди прочего, в пользу “бедных гувернанток”, что, как известно, завершилось версифицированным скандалом — в виде стихотворения “Здравствуй, здравствуй, гувернантка!” капитана Лебядкина, провокационно прочитанного одним из “наших”.

Совпадает даже сама “номенклатура” либеральных и радикальных доктрин и положений.

В “рацее”, читаемой Кармазиновым — “Есть преступление, нет преступления; правды нет, праведников нет, атеизм, дарвинизм...”

“Список” тех же, хотя уже и как бы модернизированных мифов “интеллигентных гоев”:

“обратите внимание на подстроенные нами успехи Дарвинизма, Марксизма, Ницшетизма. Растлевающее значение ... этих направлений нам то, по крайней мере, должно быть очевидно.” (“Протокол № 2-й”; с. 65).

“Шигалевщина”, по словам ее и панегириста, и критика “слева” Верховенского-сына, это, прежде всего, “шпионство”: “каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому”. (т. 10, с. 322).

В “Протоколах” соответствующая стратегия доводится до некоей тоталитарно-административной виртуозности:

“Мы будем всё видеть без помощи официальной полиции, которая в той форме её прав, которую мы выработали для гоев, мешает правительствам видеть. При нашей программе треть подданных наших будет наблюдать за остальными из чувства долга, из принципа добровольной государственной службы. Тогда не будет постыдно быть шпионом и доносчиком, а похвально...

Эта бесправная, неполномочная на какое-либо самоуправство, а следовательно, безвластная полиция будет только свидетельствовать и докладывать, а проверка ее показаний и арест будут зависеть от ответственной группы контролеров по делам полиции... Не донесший о виденном и слышанном по вопросам политики тоже будет привлекаться к ответственности за укрывательство...” (“Протокол № 17-й”; с. 115).

“Протокольный” панегирик “нашей интернациональной агентуре, обладающей миллионами глаз, взоров, не прегражденных никакими границами” (“Протокол № 2-й”; с. 64), удивительно напоминает признания в “Бесах” после “катастрофы” “советника Кубрикова”, который “объявил, что в продолжение целых трех месяцев несомненно состоял под влиянием Интернационалки” — “хотя и не мог представить никаких документов, кроме того, что “ощущал всеми своими чувствами”. (т. 10. с. 355).

“Шпионство” уже пронизывает сами характеры и биографии героев “Бесов”.

Рассказчик, наблюдая Липутина, делает вывод: “Человек этот, по-моему, был настоящий и прирожденный шпион” (т. 10, с. 68).

Впрочем, сам Липутин становился жертвой “шпионства” Верховенского-сына, подкупившего “липутинскую служанку, которой с самого начала платил деньги за шпионство”. (т. 10, с. 418).

Сам же Петр Степанович, слывший когда-то “заграничным революционером”, уже в качестве “бывшего революционера”, “явился в любезном отечестве... чуть ли не с поощрениями”, как “будто бы где-то принес покаяние и получил отпущение, назвав несколько прочих имен, и таким образом, может, и успел уже заслужить вину, обещая и впредь быть полезным отечеству”.

Впрочем, в разговоре с Лембке Верховенский сам говорит, что “о том, что я видел за границей, я, возвратясь, уже кой-кому объяснил, и объяснения мои найдены удовлетворительными...” (т.10, с.273). Не случайно Ставрогин задает ему фундаментальный для понимания всей фабульной конструкции романа, означенной в конце самым таинственным исчезновением Петра Степановича, вопрос:

“– ...А слушайте, Верховенский, вы не из высшей полиции, а?

– Да ведь кто держит в уме такие вопросы, тот их не выговаривает” (т. 10, с. 300).

“Протоколы” очевидным образом резонируют на линию Шатова-Ставрогина, на их отношения, бесконечно осложненные тем, что второй, в видах некоей интеллектуальной провокации, посвятил первого в одну из своих доктрин — в идею русского народа-”богоносца”, идею того, что “Бог есть синтетическая личность всего народа, взятого с начала его и до конца.” (т.10, с.198)

Эмблематическая фамилия Шатова, мятущегося в самой грандиозной идеологической амплитуде (“трудно менять богов”, — по словам героя, т.10, с.196), отозвалась в одном из центральных протокольных образов:

“современное шатание всех властей” (“Протокол № 1-й”; с. 60)

Вслед за утверждением о том, что “вы не можете себе представить, как умнейших из гоев можно привести к бессознательной наивности, при условии самообольщения”, следует вывод: “Эта их психология значительно облегчает нам задачу их направления” (“Протокол № 15-й”; с. 105–106) и возникает точный “космополитический” парафраз националистическо-идеологического “обольщения” Шатова Ставрогиным, кстати, называющим того “психологом”:

“Мы посадим их на конька мечты о поглощении человеческой индивидуальности символической единицей коллективизма...” (“Протокол № 15-й”; с. 106).

Яростное же шатовское обращение к идеологу-соблазнителю: “И вы уже смеетесь, о племя!” (т. 10, с. 196) преломляется в “Протоколах” в самодовольно-националистическое: “наше гениальное племя”. (“Протокол № 17-й”; с. 115).

Несомненное сходство предстает в “юридических” образах обоих текстов.

“Бесы”:

“Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш”. (т. 10, с. 324)

ПСМ:

“... наши судьи будут знать, что желая похвастать глупым милосердием, они нарушают закон о правосудии, который создан для примерного назидания людей наказаниями за поступки, а не для выставки духовных качеств судьи... Вообще же наши судьи будут выбираемы нами из среды только тех, которые твердо будут знать, что их роль карать и применять законы, а не мечтать о проявлении либерализма...

Ныне гоевские судьи творят поблажки всяким преступлениям, не имея правильного представления о своем назначении...” (“Протокол № 15-й”; с. 108–109).

Из “Бесов” в “Протоколы” перекочевали даже некоторые портретные багатели героев Достоевского, некоторые характерные сюжетные мелочи.

В “Бесах” неоднократно подчеркивается “баранье” начало губернатора фон Лембке, совершенно зависимого, “кукольного” персонажа в “бесовском” действе — изнанке его мнимой “величавости”:

“ — Гм. Вижу, что он виновен в прокламациях с топором, — почти величаво заключил Лембке...

Лембке пристально уставился на Петра Степановича. Варвара Петровна правду отнеслась, что у него был несколько бараний взгляд, иногда особенно” (т. 10, с. 275).

Сравни в ПСМ:

“Эта их психология значительно облегчает нам задачу их направления. Эти тигры по виду имеют бараньи души, а в головах их ходит сквозной ветер.” (“Протокол № 15-й”; с. 106).

Та же Варвара Петровна вынуждена вступить в гротескный диалог с капитаном Лебядкиным — по поводу “великого баснописца Крылова”, по хрестоматийной модели которого “возник” и лебядкинский “таракан”, попавший в “стакан, полный мухоедства”:

“ — Вы хотите прочесть какую-то басню Крылова?

– ... всякий дурак поймет, не перебивайте, не перебивайте, вы увидите, вы увидите...”(т. 10, с. 114).

Сравни:

“Гои — баранье стадо, а мы для них волки. А вы знаете, что бывает с овцами, когда в овчарню забираются волки?...” (“Протокол № 11-й”; с. 92).

Напомним, что “Протоколы” композиционно несколько неожиданно завершаются заботливым предуведомлением о необходимости эротической самодисциплины “Царя Иудейского”, каковой “не должен находиться под властью своих страстей, особенно же — сладострастия: ни одной стороной своего характера он не должен давать животным инстинктам власти над своим умом” (“Протокол № 24-й”; с. 133).

Как уже отмечалось, этот пассаж в “Протоколах” самым явственным образом восходит к предсмертному монологу пушкинского Бориса Годунова, обращенного к сыну Федору — о вреде “порочных наслаждений” для царского будущего.

Но, в общем, эта странная кода “Протоколов” вполне объясняется в виду возможной ставрогинской инерции в “протокольном” же образе “Царя Иудейского”.

Бесы в “Бесах” прочат Ставрогина, который, кстати, “заезжал в Иерусалим” (т. 10, с. 45), на роль “Ивана-царевича”, абсолютного монарха, поставленного мировой революцией: “Слушайте: папа будет на Западе, а у нас, у нас будете вы!”

(т. 10 с.323) (удивительное сходство с неосуществленным замыслом Достоевского 1860-х романа о царевиче — даже царе — “Иване Шестом”, которого пытается поставить на царство сверхавантюрист Мирович).

В “Протоколах” предстает образ “Царя Иудейского” как окончательно наследующего путь “Символического Змия” — “Сегодня могу вам сообщить, что наша цель уже в нескольких шагах от нас. Остается небольшое пространство, и весь пройденный нами путь готов уже сомкнуть свой цикл Символического Змия, каковым мы изображаем наш народ. Когда этот круг сомкнется, все Европейские Государства будут им замкнуты как крепкими тисками” (“Протокол № 3-й”; с. 66) — во многом восходит именно к образу “Ивана-царевича” (название главы восьмой части второй) и “Премудрого змия” (название главы пятой части первой), собственно, к представлению на постреволюционное царство кандидатуры Николая Всеволодовича (неслучайный, совершенно “победительный” антропоним героя).

Но ведь претендента в романе постоянно сотрясают в “протокольных” терминах, “страсти, особенно же — сладострастие”. По собственному его признанию, даже “звериное сладострастие”

(т. 11, с. 14; пропущенная глава “У Тихона”). В самом начале той же “исповеди” говорится: “Я, Николай Ставрогин, отставной офицер, в 186- году жил в Петербурге, предаваясь разврату, в котором не находил удовольствия” (т. 11, с. 12). В предсмертном письме-исповеди же Даше также сказано о себе — “подлое насекомое”

(т. 10, с. 514). Сам возможный фактотум поставления “принца Гарри” на царство Петр Верховенский говорит о нем: “дрянной, блудливый, изломанный барчонок... аппетит у вас волчий!..” (т. 10, с. 326).

В “Протоколе № 11-м”, как бы вслед указанному в “Бесах” эпитету сказано прямо: “... мы ... волки”, но от избыточного ставрогинского сладострастия автор “Протоколов” необходимо затем дистанцируется и настолько энергично, что именно на этой ноте их завершает...

“Сладострастие хуже всего расстраивает умственные способности и ясность взглядов, отвлекая мысли на худшую и наиболее животную сторону человеческой деятельности”.

(“Протокол № 24-й” и последний, с. 133).

Последняя строчка “Бесов” — в связи с тем, что в самоубийстве героя “всё означало преднамеренность и сознание до последней минуты”: “наши медики по вскрытии трупа совершенно и настойчиво отвергли умопомешательство” (т. 10, с. 516).

В этом контексте завершающая дефиниция героя — “гражданин кантона Ури” — эксплицирует свое эротическое значение, выявляет то “содержание” “Ивана-царевича”, от которого так спешит отстраниться автор “Протоколов” — в самом их конце.

Итак, “Протоколы”, при всей скромности их объема, множество раз резонируют — и идеологически, и даже стилистически — теми или иными мотивами “Бесов” и “Братьев Карамазовых” (в особенности отозвалась в “Протоколах” “Легенда о Великом Инквизиторе”).

При этом если “Бесы” и “Братья Карамазовы” как бы “реферируют” самое историю, ее наиболее опасные тенденции, то “Протоколы” фельетонистически реферируют прежде всего романы самого Достоевского (собственно, некоторые их стороны), и мировоззренчески, и “лингвистически” “одолжаясь” у них, заимствуя определенные элементы из их антинигилистического и другого состава — на уровне аллюзий и реминисценций, подчас уже на уровне скрытой и явной цитаты, о то и на уровне прямого плагиата. “Протоколы” транслируют тот бесконечно сложный состав именно в элементарном направлении газетно-фельетонистического жанра, в направлении столь же элементарной читательской рецепции — то есть в массовое сознание его первого поколения.

“Протоколы” — самая примитивная аннотация указанных романов Достоевского. Вот уж подлинно идея здесь вышла на улицу.

Биографическое присутствие в романном мире Достоевского Головинского-отца приближает нас к пониманию всей частотности аллюзий из того мира — в ПСМ.

Вместо послесловия

Итак, тексты М.В. Головинского, возникшие после появления ПСМ, постоянно резонируют “протокольной” семантикой. Всё сочинённое доктором Фаустом в 1900–10-ых годах с удивительным постоянством возвращается и к содержанию, и, скажем так, к образности ПСМ, повторяя их и по мысли и по слогу. Хотя нередко уже с другими идеологическими знаками, леволиберальными или даже леворадикальными. Что является проблемой уже не столько “текстологии” ПСМ, сколько биографии человека, их сочинившего.

Мы же ставим перед собой единственно “текстологическую” задачу по выявлению в беллетристике и публицистике М.В.Головинского всей суммы содержащихся в них “протокольных” аллюзий и реминисценций и просто очевидных повторов, задачу, необходимо приближающую нас к решению проблемы авторства ПСМ. Полагаем, что –– в той или иной степени –– сходство между текстами ПСМ и указанной беллетристикой и публицистикой на проблеме их авторства ставит некую достаточно конкретную персональную точку. Ставит средствами именно “текстологическими”.

И вот когда эта книга уже готовилась к печати, русский историк Михаил Лепехин выступил с рядом сугубо архивных биографических сообщений, связанных с фигурой Матвея Головинского и с достаточной степенью убедительности подтверждающих возможность создания им ПСМ (см. “L’Express sommaire”, 2524 –– Semaine du 18 an 24 novembere 1999, p. 100–110; “Известия“, 20 ноября 1999, с.2 ). Таким образом, вслед за текстологическим обликом автора ПСМ, начинает вырисовываться и его самый конкретный “архивно”-биографический силуэт.

Автор настоящей книги чрезвычайно благодарен своему русскому коллеге за его усилия по созданию политической и другой биографии М.В.Головинского, весьма выразительно дополняющую представленную в этой книге его “текстологию”.

И вместе с тем автор, даже получив в доказательство своих построений те или иные архивные и другие, выявленные русским историком факты вокруг той фигуры, всё же ещё раз выражает своё самое глубокое сожаление по поводу экзистенциальной ограниченности филологических или вот историографических разысканий вокруг "Протоколов", вокруг их авторства, вокруг других схожих явлений в столь трагическом человеческом присутствии на земле.

Речь идёт о метафизической невозможности на пути тех разысканий до конца проникнуть в те "глубины естества, в запретные уголки сердца, где притаилась пытка и смерть" (Андре Мальро).

14 июля 2000 г.

Киев

ПРИМЕЧАНИЯ

Вступление

1 Taguieff Pierre-Andrй. Les Protocoles des sages de Sion. Т.1. Introducion а l’йtude des Protocoles... Т. 2. Йtudes et documents... –– Paris: Berg International, 1992.

Cohn Norman. Warrant for genocide. The myth of the Jewich world conspiracy and the Protocols of the elders of Zion. –– New York: Harper and Row 1967.

Рус. перевод: Кон Норман. Благословение на геноцид. Миф о всемирном заговоре евреев и “Протоколах сионских мудрецов.” [Пер. с англ. С.С.Бычкова. Общая редакция и послесловие Т.А.Карасевой и Д.А.Черняховского]. –– М.: Прогресс, 1990.

De Michelis Cesare G. Les Protocoles des sages de Sion. Philologie et Historie // Cahiers du Monde Russe. Russie — Empire russ. Union Soviйtique — Йtats indйpendants. –– Volum 38(3). –– 1997. –– Juillet-Septembre. ––

Р. 263-305.

Tazbir Janusz. Spiskowa teoria dziejуw w literackim zwierciadle. В кн. этого автора: Od Haura do Isaury. Szkice o literaturze. Panstwowy Instytut Wydawniczy. –– Warszawa, 1989. –– S. 210-232.

Tazbir Janusz. Protokoly mкdrcуw Syjonu. Autenyk czy falsyfikat. — Varsovie: Interlibro, 1992.

Hagemeister Michael . Wer war Sergey Nilus? // Ostkirliche Studien ––40(1). –– 1991.

Дудаков Савелий. История одного мифа: Очерки русской литературы XIX–XX вв.–– М.: Наука, 1993.

Золотоносов Михаил. “Мастер и Маргарита” как путеводитель по субкультуре русского антисемитизма. –– СПб.: ИНАПРЕСС, 1995.

2 См. обстоятельный аппарат в кн.: Неизвестный Нилус. Тт. 1-2. [Сост. Р.Багдасаров и С.Фомин]. — М., 1995; а также: Сергей Александрович Нилус (1862–1929). Жизнеописание. [Сост. С.Половинкин]. –– М., 1995.

3 См. следующие работы автора, выполненные в русле указанной цели:

Ветхий Завет: философия священная и филология мирская // Collegium. –– 1994. –– № 1. –– С. 39–52.

До єврейсько-українських літературних зв’язків // Хроніка 2000. Україна-Ізраїль. –– Випуск 21-22. –– С. 44-57.

Новая Украина и евреи // Мабат ноар. –– 1995. Январь. ––

С. 1, 6.

“Протоколы сионских мудрецов” — к анатомии одного мифа: Предварительные заметки // Єгупець [Художньо-публіцистичний альманах Інституту юдаїки. Київ: "Сфера"] –– Вып. 3. –– 1997. –– С. 4-17.

Вертер, нарешті написаний (Предисловие к укр. переводу повести В.П.Катаева “Уже написан Вертер”) // Всесвіт. –– 1998. –– № 5-6. –– С. 108-113.

На материалах исследований автора подготовлен раздел “Украинская литература” в кн.: “Краткая еврейская энциклопедия”. Т. 8 (Серия — Фашизм). Иерусалим, 1996. –– Стлб. 1268–1278.

Проблемы, связанные с происхождением “Протоколов сионских мудрецов”, были рассмотрены в ряде докладов автора (славистический конгресс в Иерусалиме в 1996 г.; конференции по проблемам истории еврейства на Украине в 1997 и 1998 гг.)

4 Мальро Андре. Годы презрения. В кн.: Мальро Андре. Зеркало лимба. Художественная публицистика. [Пер. Л.Н.Токарева и Я.Ю.Богданова]. –– М.: Прогресс, 1989. –– С. 122.

“Годы презрения” — название, которое ввёл в русскую традицию первый переводчик микроромана и друг его автора Илья Эренбург (русский перевод появился сразу вслед за самим романом в 1935 г.). Но характерно, что тогда же в советской печати были отдельные попытки переводить название романа Мальро (“Le temps du mйpris”), в связи с самой отрицательной семантической энергией соответствующей французской лексемы, как “время уничтожения” и даже “время резни”...

Название романа Мальро, написанного едва ли не в первые сезоны нацистской диктатуры, как бы предваряет термин, появившийся в ее конце, “геноцид” (при этом совершенно не исключено известное влияние образа времени, предложенного французским писателем в указанном названии, на возникновение того термина).

В связи с трагической филологией века, с самого своего начала как бы инстинктивно искавшего “означающее” для “означаемого” в виде бывших тогда еще внове массовых убийств, характерно, что в “Улиссе” Джеймса Джойса в “потоке сознания” Леопольда Блума в Дублине 1904 года, в катастрофической близости от эпизода, где в “харчевне Дэви Берна” недобро толкуют о “масонстве” героя-еврея, всплывает соответствующее обозначение: “Все эти женщины и дети, что сгорели в Нью-Йорке во время морской прогулки. Гекатомба.” (Джойс Джеймс. Улисс. [Пер. В.Хинкиса и С.Хоружего]. –– М.: Республика, 1993. –– С. 140). Комментарий С. Хоружего: “16 июня 1904 года дублинские газеты сообщили о катастрофе с прогулочным пароходом “Генерал Слокам” в нью-йоркской гавани: в результате пожара на борту погибло 500 человек”. (С. 591).

В оригинале упомянутый пассаж завершается же — “Holоcaust” (Joyce James. Ulysses. With an Introduction by Declan Kiberd. Penguin Books, 1992. –– Р. 233.).

Совершенно поразительный квазишекспировский пассаж Стивена Дедалуса по поводу “Гамлета”: “Гамлеты в хаки стреляют без колебаний. Кровавая бойня пятого акта — предвидение концлагеря, воспетого Суинберном” (Джеймс Джойс, Улисс.–– С. 144).

“Улисс” создавался в 1914–21 гг.

I. Введение в проблему

1 Вельфлиновой имперсональной теории “типов видения и пластического выражения” в русской традиции методологически вполне соответствует столь же “безавторская” поэтика досовременной словесности в истолковании А.Н.Веселовского и отчасти сходные построения русского формализма с его постоянным острым интересом к сверхличной, “внебиографической” стороне более позднего литературного процесса. Попытку выявить специфику чередования “безличного” и индивидуально-авторского начал в культурном творчестве см. в нашей статье: “Биография как категория культуры. Предварительные заметки”// Студії з архівної справи та документознавства. Т. I. — Київ, 1999. –– С. 82–85 (На укр.языке). В настоящем исследовании — наряду с заявленным в нем стремлением выявить искомую, самую конкретную авторскую личность, создавшую ПСМ, — важное место занимает также проблема их именно имперсональности, подчеркнутой анонимности, безличности, этих мировоззренческих производных от соответствующих, столь константных черт и характеристик массовых обществ ХХ века и одновременно, в своем возможном резонансе, по-своему искусно рассчитанных на те черты.

Лабораторные попытки к выявлению конкретного автора подчеркнуто анонимного текста см.: Скуратовский В.Л. “Слово о полку Игореве” в контексте межлитературных и межкультурных связей // Тезисы Черниговской областной научно-методической конференции, посвященной 800-летию “Слова о полку Игореве”. 21–22 октября 1986. –– Чернигов, 1986. –– С. 81–82.

2 Далее все ссылки на это издание (Репринт; без места и без года издания) — в тексте.

3 См. характерные выпады против этой эмблематической выставки в культурологическом наследии автора “философии общего дела” Н.Ф.Федорова.

4 См. об этом обобщающее замечание позднего П.Б.Струве, некогда первым указавшего на парадокс “феодально-социалистического” генезиса марксизма: “В этом учении был эволюционный исторический элемент, укорененный глубоко в истории, и по существу консервативный и восходящий, как я позже показал, к влиянию, с одной стороны, Жозефа де Местра (через Сен-Симона и его учеников), а с другой –– к исторической школе права (Савиньи-Пухта)” (Струве П. Мои встречи и столкновения с Лениным // Возрождение [Paris]. –– 1950 –– Тетрадь десятая. –– Июль-август. –– С. 113).

5 Лаконичный, но предельно обобщенный “портрет” соответствующего явления см. в соответствующей главке “Манифеста Коммунистической партии”, давшего ему данное название.

6 Об этом см.: De Michelis Cesare G. Les protocoles des Sages de Sion

// Philologie et histoire. Cahiers du Monde Russe. Russie — Empire russ. Union Soviйtique – Йtats indйpendants. — Volume 38(3). –– 1997. –– Juillet-Septembre. –– С. 284 (В связи с отсутствием в издании Бутми де Кацмана соответствующего пассажа-плагиата из Жоли).

См. также: Моммзен Т. Рим. Т. 3. –– М., 1880. –– С. 396.

Там же. –– Т. 2 — кн.4. –– С. 244.

Иванов Вячеслав . О Моммзене // Весы. –– 1904. –– № 2.

7 Арсеньев К. Зола. // Энцикл. словарь Брокгауз-Ефрон. Т. ХII. — СПб., 1989. –– С. 630.

8 Тургенев И.С. Полн.собр.соч. и писем. Письма в 13 томах. Т. 5. –– М.=Л.: Изд. АН СССР, 1963. –– С. 343, 367.

Итак, “Протоколы”, впервые опубликованные в России 1903-1907 гг., стремительно входят в массовый обиход сначала именно в России, а буквально в первые же сезоны после первой мировой войны в Германии, а вслед за тем — в англосаксонском мире и далее, включая просыпающуюся к активной исторической жизни послевоенную арабскую ойкумену.

И вот, в самую пору “плодоносного цветения” сюжета, положенного в основу “Протоколов”, на пороге 1920-х был выявлен — и весьма убедительно — как бы прототекст “Протоколов”, в немалой своей части восходящих к книге французского публициста времен Второй империи Мориса Жоли “Диалог в аду между Монтескье и Макиавелли”, появившейся якобы в Брюсселе в 1864-м году. “Диалог” — стилистически очень элегантный памфлет, направленный против Наполеона III, его “авторитарной” — именно так тогда называемой — Второй империи, против самого принципа бонапартизма. Соответствующие острые пассажи Жоли были во множестве подхвачены, но уже с другими знаками, с другими политическими целями, анонимным автором “Протоколов”.

Плагиат, казалось, был филологически, текстологически выявлен, а на известном Бернском процессе (октябрь 1934 — май 1935) был валифицирован и юридически. В настоящее время филологически-генетические разыскания вокруг “Протоколов” были успешно продолжены — в самых разных направлениях.

10 См. об этом в нашей статье: “Протоколы сионских мудрецов” — к анатомии одного мифа. Предварительные заметки // Єгупець.—

Вип. 3. –– 1997. –– С. 9–14.

11 Об основных исторических смыслах и контурах того конфликта см. в нашей статье: Пейзаж после битвы — пейзаж перед битвой? К феноменологии текущего тысячелетия. Предварительные заметки // Дух і Літера [Київ]. –– 1997. –– № 1-2. –– С. 137-152 (На укр. языке).

12 А.Я.(А.Яновский). Глинка (Дмитрий Григорьевич) // Энцикл. словарь Брокгауз-Ефрон. Т. VII. –– СПб., 1893. –– С. 852-853.

13 Зайончковский П.А. Кризис самодержавия на рубеже 1881-

1880-х годов. –– М.: Изд. Московского ун-та, 1964. –– С. 200.

14 Чайковский Петр. Полн.собр. соч. Т. VIII. –– М.: Музгиз, 1963. — С. 66.

15 Drumond Eduard . La Franсe Juive devant l’Opinion Trentieme Mille. Paris: Marpolon et Flammarin. [s.a.] 26 Rue Racine. –– Р. 44-46.

См. также рус. перевод: Дрюмон Э. Еврейская Франция. Т. 1. —Харьков, 1895.

Бывают до гротеска “странные сближения” не только в самой семантике той или иной книги, но и в связи с его топографией: на улице Расина, невдалеке от дома, где находилось издательство, выпустившее книгу Дрюмона, в мае 1926 г. был убит украинский военный лидер Петлюра, который, вопреки легенде о нем, вовсе не был единомышленником Дрюмона.

16 Дудаков Савелий. История одного мифа... — С. 187. Исследователь ссылается на мюнхенское издание книги полковника Ф.В.Винберга (1927. –– С. 304-307).

17 См. об этом кружке очень интересное сообщение в кн.: Золотоносов Михаил. “Мастер и Маргарита” как путеводитель по субкультуре русского антисемитизма. –– ИНАПРЕСС, 1995. –– Прим. 77а.–– С. 65.

18 Выготский Л.С. Психология искусств. –– М.: Искусство, 1968. ––

С. 172.

В духе авангардизма 1920-х выдающийся психолог совершенно “остраняет” семантику крыловской басни, отказывая ей в “простом зеркальном отражении исторической действительности” (Там же). См. также: Фомичев С.А. Басня Крылова “Волк на псарне” и ее литературный источник // Сравнительное изучение литератур. –– Л., 1976. –– С. 31-34.

Яростную полемику с “внеисторическим” толкованием басни Крылова см. в ст.: Стенник Ю.В. О специфике жанровой природы басен // Русская литература. –– 1980–– № 1. –– С. 115-118. Впрочем, исследователь здесь едва ли не пародийно преувеличивает патриотически-исторический повод: “Серый походный сюртук завоевателя — Наполеона и седые волосы русского фельдмаршала — вот опорные признаки ассоциаций исторического порядка” (Там же. ––

С. 117).

19 Пушкин А.С. Полн. собр.соч. в 10 тт. Т. 7. –– М.=Л.: Изд. АН СССР, 1949. –– С. 512.

20 Там же. –– С. 449.

21 Лернер Н.О. Рассказы о Пушкине. –– Ленинград: Прибой, 1929. —

С. 195.

22 Белецкий А.И. Избранные труды по теории литературы. [Под общей ред. Н.К.Гудзия]. –– М.: Просвещение, 1964. –– С. 39.

23 Попытка систематизировать средства и цели пушкинского “цитирования” была представлена в нашем докладе “Цитата у Пушкина”, прочитанном в Государственном литературном музее в Москве в июле 1979 г.

24 См. об этом — на материале романистики Томаса Манна — в нашей книге “Проблемы искусства в немецком романе ХХ века”. ––Киев, 1972. (На укр. языке).

25 Белецкий А.И. Избранные труды по теории литературы. ––

С. 38–39. О “центонах” французского писателя см. там же на с. 85.

26 Грин А.С. Собр. соч. в 6 тт. Т. 5, –– М.: Правда, 1965. –– С. 42.

О сложной типологии той зависимости у Грина — в сторону эстетического преодоления им “китча” — см. нашу статью: Продвинуть человечество к счастью... (К столетию со дня рождения Александра Грина) // Литературная газета. –– 1980.— 20 августа.

27 См. об этом, например, в письме А.П.Чехова, возмущенного публикациями “Нового времени”, Ал.П.Чехову от 23 февраля 1898 г. (А.П.Чехов. Собр. соч. в 12 тт. Т. 12. –– М.: ГИХЛ, 1957. –– С. 218).

28 См.: Зорин В.А. Плагиат // КЛЭ.Т. 5. –– М.: Сов. энциклопедия, 1968. –– Столб. 785-786 (со ссылкой на газету “Жизнь”. –– 1885. –– № 125).

29 Немзер А. Затянувшаяся шутка (О Павле Петровиче Вяземском и других сочинителях этой книги). В кн.: Вяземский Павел. Письма и записки Оммер де Гелль. –– М. : Худож. лит., 1990. –– С. 17.

30 Воронский А.К. За живой и мертвой водой / Воронский А.К. Избранное. –– М.: Худож. лит., 1976. –– С. 490–491.

31 Дудаков Савелий . История одного мифа... –– С. 96–98.

32 Блок А. Собр.соч. в 8 тт. Т.3. –– М.=Л.: Гос. изд. худож. лит. –– 1960. –– С. 304. Далее по этому изданию.

33 Новости. –– 1892 –– 9 января. Цит. по кн.: Русская литература конца XIX — начала XX в. Девяностые годы. Летопись литературных событий 1892-1900 гг. –– М.: Наука. –– С. 267.

34 См. “протокол” решения Театрально-литературного комитета от 14 сентября 1896 г. о разрешении “Чайки” к постановке

(Там же. –– С. 354).

35 Из письма В.Г.Короленко Р.С.Ивановской от 24 мая 1893 г.

(Там же. –– С. 290).

36 Нилус Сергей. Близ грядущий Антихрист и царство диавола на земле. — Сергиев Посад, 1911. –– С. 44–49 [Репринт].

37 Цит. по ст: Лутановский А.В. Документальность повествования — жанровый признак рассказов Н.С.Лескова // Русская литература. –– 1980. –– Т. 1. –– С. 144.

38 Цит. по ст.: Габель М.О. Академик А.И.Белецкий — исследователь Н.С.Лескова // Литературное наследство. Т.87. Из истории русской литературы и общественной мысли 1860–1890 гг. — М.: Наука, 1977. –– С. 650.

39 Белецкий А.И. Избранные труды по истории литературы. –– С. 107.

40 Берковский Н.Я. Статьи о литературе. –– М.=Л. ГИХЛ, 1962. –– С. 285.

41 Гуковский Г.А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. –– М., 1957. –– С. 335-336.

В некоторой связи с этой чертой пушкинского стиля Марина Цветаева-”пушкинистка” так откликнулась на документы процесса Жанны д’Арк: “... в Иоанне протокол равен преданию”

( Цветаева Марина. Мой Пушкин. –– М.: Сов. писатель, 1967. ––

С. 258).

42 Лутановский А.В. Документальность повествования — жанровый признак рассказов Н.С.Лескова // Русская литература. — 1980. –– № 1. –– С. 144.

43 Белый Андрей. Петербург. Роман в восьми главах с прологом и эпилогом. [Издание подготовил Л.К.Долгополов]. –– М.: Наука, 1981. –– С. 151.

44 Там же. –– С. 664.

45 Там же. –– С. 152.

46 Там же. –– С. 664.

47 Там же. –– С. 154.

См. в ст., возвестившей миру “Протоколы”: “На самой крайней и самой слабой границе нашей растет идея панмонголизма, замыкающая нас в волшебный круг страшных утопий” (Меньшиков М. Из писем к ближним. XVI. Заговоры против человечества // Новое время. –– 1902.

–– № 9372. –– 1(20) апреля . –– С. 3). См. соответствующий комментарий издателя к “Протоколу № 7” (Нилус Сергей. Близ грядущий Антихрист и царство Диавола на земле.— Сергиев Посад, 1911. –– С. 80-81).

48 Белый Андрей Петербург. –– С. 154.

49 Там же. –– С. 164-165.

50 Чисто беллетристически этой реальной “портретной” деталью генерала А.В.Герасимова затем воспользовался Роман Гуль в своем романе “Азеф” (М.: Скиф-Профиздат, 1991. –– С. 215, 219, 231).

51 Интересное замечание об истории херасковского гимна — от его исполнения в масонских ложах до воскрешения во власовских частях (со ссылкой на авторитет “временами” праворадикального зарубежного русского автора В.Н.Ильина) –– см. в кн.: Назаров Михаил. Миссия русской эмиграции. Т. 1. — Ставрополь: Кавказский край, 1992. –– С. 135, 142; необходимо указать, что в комментариях неточно указан год появления второго тома московского сборника со статьей Розанова И.Н.о Хераскове “Масонство в его прошлом и настоящем”. Поставлена цифра 1914 вместо 1915.

См. также: Очерки по истории русской журналистики и критики. Том первый. XVIII век и первая половина XIX века. — Л.: ЛГУ, 1950. — С. 173.

“Сионский вестник”, выходивший с января 1806 г., “продолжил духовно-просветительские журналы Новикова (“Вечерняя заря”, “Покоящийся трудолюбец”) и Лопухина, с которым Лабзин состоял в переписке. Однако, претендовавший без духовной цензуры распространять истинные понятия о вере и христианстве (См.: № 1. –– С. 7-9) и заполнявшийся почти целиком переводами Лабзина западных мистиков и его собственными статьями (печатались еще сочинения украинского философа ХVIII в. Г.С.Сковороды и Лопухина), “Сионский вестник” был закрыт в том же году (последний номер — сентябрьский) по инициативе обер-прокурора Синода А.Н.Голицина и не без согласия Александра I <...> В декабре 1812 <...> Лабзин примкнул к библейскому обществу, созданному по идее Голицина, и стал его директором. Обществу покровительствовал Александр I, что помогло Лабзину на субсидию правительства издавать “Сионский вестник” (апрель 1817) <...> в июне 1818 "Сионский вестник "был закрыт <...> Стиль “Сионского вестника” современники угадывали в церковном красноречии тех лет” (Мильдон В.И., Лабзин Александр Федорович // Русские писатели. 1800–1917. Биографический словарь. Т.3 –– М: Большая российская энциклопедия: Фианит, –– 1994. –– С. 259, 260).

Нелишне указать на резко возросший интерес к судьбе “Сионского вестника” в России 1880–90-х , чисто филологически усиливавший в ту пору лингвистическую частотность самого эпитета “сионский” (работы Н.Ф.Дубровина, П.Знаменского, Н.П.Колюпановой и др.), вполне захватывающую “массового” образованного и даже полуобразованного читателя.

53 Poиtes franсais XIX–XX siиcles. Anthologie. Par Samari Vйlikovsky.— Moscou: Editions du Progrиs, 1982. –– P. 258.

54 Указ. издание. –– С. 644. И специально этимологические, и коньюктурные трудности вокруг перевода этой строки Рембо см. в кн.: Рембо Артюр. Стихи.–– М.: Наука, 1962. –– С. 62, 363, 365,366 (Переводы М.П.Кудинова. П.А.Антокольского и др.).

55 См.: История семи мудрецов. [Пред. Ф.Булгакова]. ––

Вып. 1-2. –– СПб., 1878–1880.

56 Телешов Н. Записки писателя. Воспоминания и рассказы о прошлом. –– М.: ГИХЛ, 1953. –– С. 272–273. (Выделено мною –– В.С.).

57 Ходасевич Владислав. Стихотворения. –– Л.: Совет. писатель, 1989. –– С. 167.

58 Мстиславский С. Партионцы. –– М.: Совет. литература, 1933. –– С. 347–348.

59 Мстиславский С. Откровенные рассказы полковника Платова о знакомых и даже родственниках. –– М.: ГИХЛ, 1935. –– С. 109.

60 Полн. собр. соч. И.С.Тургенева. 7-е изд. Т. IV. –– СПб.: Типография Глазунова, 1915. –– С. 336.

61 Факсимиле текста Ф.П.Степанова см. в кн.: Fry J. Waters Flowing Eastward P. –– 1931. –– Р. 100.

В связи с недоступностью этого издания свидетельство Ф.П.Степанова мы цитируем по кн.: Кон Норман. Благословение на геноцид...

–– С. 59-60.

В книге С. Дудакова “История одного мифа: Очерки русской литературы XIX–XX веков” степановский пассаж воспроизводится с незначительными сокращениями.

В книге Нормана Кона говорится , среди прочего, о том, что на Бернском процессе 1934 г., подвергшем “Протоколы” самой жесткой юридической ревизии, фигурировала советская фотокопия четырех страниц гектографического издания Ф.П.Степанова, и известный историк Б.И.Николаевский, знаток, по слову Артема Веселого, “смрадных тайн охранки”и ее революционных антагонистов, “внимательно ознакомившись” с теми страницами, “был убежден, что это действительно гектографическая копия Степанова” <...> “Она была сделана с рукописного текста, озаглавленного “Древние и современные протоколы встреч сионских мудрецов” (Кон Норман. Благословение на геноцид. — С. 60-61).

62 Луцкий В. Палестина // БСЭ. Т. 43. –– М. : Совет. энциклопедия, 1939.–– С.825.

О реакции Великого Князя Сергея Александровича на “Протоколы сионских мудрецов”: “Поздно”.

В связи с необходимостью реконструкции хотя бы некоторых сторон идеологического облика А.Н.Сухотина как одного из первых издателей “Протоколов” нелишне напомнить, что облик того “предводителя дворянства Чернского уезда Тульской губернии” вполне могло определить трагическое событие, имевшее место вблизи станции Чернь Московско-Курской железной дороги: на этом ее участке 30 июня 1882 г. потерпел крушение почтовый поезд, вагоны которого ушли глубоко в землю, похоронив заживо полтораста пассажиров, — одна из самых громких технических катастроф того времени, поразившая русскую литературу от Гаршина (См. Гаршин В.М. Письма. –– М.=Л., 1934–– С. 493) до Андрея Белого, сочинившего о “кукуевской катастрофе” стилизованную городскую песню (См.: Белый Андрей . Петербург. –– С. 288, 675). “Кукуевская катастрофа” вблизи Черни стала для определенной части общества эсхатологическим знаком, проблематизировала в ее сознании технический и другой “прогресс”. Если, впрочем, значение того чернского события для “чернского предводителя дворянства” — чернского же издателя “Протоколов”— гипотетично, то именно в том же 1882 г., несколько позже, в сентябре, С.А.Нилус переживает в Киеве первый эсхатологический шок при виде кометы, — шок, положивший начало личной мифологии, завершившейся изданием “Протоколов сионских мудрецов”. ( Нилус Сергей. Близ грядущий Антихрист и царство диавола на земле. –– С. 44-49).

63 Неру Дж. Открытие Индии. –– М.: Иностр. литература, 1955. ––

С. 83.

64 Аверинцев С.С. София-Логос. Словарь. — Київ: Дух і літера, 2000. –– С. 171–172.

II. "Доктор-Фауст" Из записной книжки писателя"

1 Ст. "Протоколы сионских мудрецов" — Краткая еврейская энциклопедия // Т.6. –– Иерусалим, 1992. –– С. 844.

2 Дудаков Савелий. История одного мифа.— С. 265.

3 Там же. –– С. 199.

4 Ст. "Протоколы сионских мудрецов". — Краткая еврейская энциклопедия. Т. 6 .

5 De Michelis Cesare G. Les Protocoles des sages de Sion // Philologie et Historie // Cahiers du Monde Russe. Russie — Empire russ. Union Soviйtique–– Йtats indйpendants. –– Volum 38(3). –– 1997. –– Juillet-Septembrе.–– Р. 274

6 Там же. –– Р. 273.

7 Там же.

8 Там же. –– Р. 274.

9 Там же.

10 Там же. –– Р. 273.

11.Там же. –– Р. 273–274.

12 Доктор-Фауст. Из записной книжки писателя. –– М.: Изд.

М.М.Левина, 1910. –– С. 11.

13 De Michelis Cesare G. — P. 274.

14 Игнатьев А.А. 50 лет в строю. Т. 1. –– Петрозаводск: Карельское кн. изд., 1964. –– С. 268.

13 Цит. по ст.: Белецкий А. Биографический метод в литературоведении // БСЭ. Т. 6. –– М.: Совет. Энциклопедия, 1927. –– С. 281.

16 De Michelis Cesare G. ... –– Р. 263.

17 Там же. –– Р. 302.

18 Там же. –– Р. 302; ср. Р. 269.

19 Шафганс Борис. "Валькирия" Эйзенштейна и германо-советские отношения // Киноведческие записки. –– 1998. –– № 39 –– С..

20 Шепс Юлиус. Теодор Герцль: человек, проложивший путь политическому сионизму. Иосиф Недава. Жаботинский: вехи жизни. –– Ростов-на-Дону: Феникс, 1998. –– С. 95.

IV. "Черная книга германских зверств".

1 См. об этом в ст. Киселева Н."Сигнифика" // Философ. энциклопедия. Т. 5.–– М.: Совет. энциклопедия, 1970. –– С.5-6.

К концу 1930-х годов эта сумма была в достаточной степени обобщена в двух весьма дельных советских исследованиях:

Цехновицер Орест . Литература и мировая война 1914-1918. –– Л., 1938. Автор — знаток и теоретик массовых советских феноменов, т.е. так называемых "массовых празднеств", лубочного театра и названной выше "культурологической" прозы князя В.Ф.Одоевского.

М.С.["М.С." –– по-видимому, ранее упоминаемый Сергей Мстиславский]. Буржуазная пропаганда в годы войны / Первая мировая империалистическая война (1914-1918) // В кн.: БСЭ. Т. 44. –– М.: Совет. энциклопедия, 1939. –– С. 638––642.

2 Об исключительной распространенности этого тропа в Росии накануне 1914-го года. см. в воспоминаниях Арона Штейнберга "На петербургском перекрестке (Встреча с В.В.Розановым)" // Єгупець. — Вип. 4. –– 1998. –– С. 250.

V. Головинский

1 Новое время. –– 1902. –– 15 (28) января. –– С. 3.

2 Толстой А.Н. Полн.собр. в 15 тт. Т.1. –– М.: ГИХЛ, 1951. –– С. 396. Все цитаты из Алексея Толстого по этому изданию.

3 Толстой Л.Н. Полн.собр.соч. Серия 3. Письма. Т.81.— М.:ГИХЛ, 1956. — С.113.

4 См. очерк "Что отпирает "Золотой ключик?" в кн.: Петровский Мирон. Книги нашего детства. –– М.: Книга, 1986. –– С. 147–220.

5 "Тяжелый и крупный Толстой рассказывает, конечно, как кто кого побил в Париже". (Блок А. Собр.соч. в 8 тт. Т. VIII. –– М.=Л.: ГИХЛ, 1963. –– С. 75).

6 Мак-Орлан Пьер. Фабрика крови. Рассказы. [Пер. с фр. А.П.Вейнтрауб. Под ред. С.В.Шервинского]. — М.: Артель писателей "Круг", 1927.

VI. ПСМ –– голоса из Достоевского

1 Достоевский Ф.М. Полн. собр.соч. в 30 тт. Т.10. Далее все цитаты из Ф.М.Достоевского — по этому изданию.

2 Аверинцев С.С. Иисус Христос. –– Мифы народов мира. Т. 1–– М.: Совет. Энциклопедия, 1991. –– С. 503.