Анатолий Спасский

ИСТОРИЯ ДОГМАТИЧЕСКИХ ДВИЖЕНИЙ

Cм. библиографию. Христология.

К оглавлению

Антиникейская коалиция в борьбе её против никейцев

Разделение истории тринитарных движений IV века на два периода.— Догматическая причина реакции никейскому символу.—Начальныя проявления ея.—Возвращение сославных за арианство епископов и Ария; значение этого факта в дальнейшем развитии реакции.—Борьба против лиц никейскаго образа мыслей и изгнание их с Востока.—Смерть Константина Великаго и первое возвращение сосланных никейцев. — Антиохийский собор 341 г.: вторичное изгнание никейцев и догматичския формулы собора.—Собор в Сардике: его история и результаты.— Вторичное возвращение на Восток никейских изгнанников. —Состояние церковных дел на Востоке после сардикийскаго собора.—Политика Констанция и ея задачи.—Западные соборы в Арелате и Медиолане.— Победа над никейцами.—Сирмийский манифест 357 года и его значение

1. История догматических движений, последовавших за никейским собором, при первом знакомстве с нею не может не поразить наблюдателя необыкновенною слож-ностью и пестротой наполняющих ее явлений. Богословская деятельность церкви в этих движениях видимо достигает своего высшаго напряжения. События следуют друг за другом с удивительною быстротой; не успевает закончиться один собор, как уже составляется другой, изменяющий или отвергающий решения перваго; иногда одновременно происходит по два собора не только в одной какой-либо провинции, но даже в одном и том же городе. Одне догматическия партии исчезают, разлагаются на свои составные элементы; на место их возникают другия с новыми формулами и новыми стремлениями и вступают между собой в самыя странныя комбинации. Люди, борющиеся за одне и те же идеи, отвертываются друг от друга, как враги; наоборот, люди в корне непримиримых убеждений нередко выступают под одним и тем же знаменем. Чтобы не затеряться в этом калейдоскопе соборов, партий   и вероизложений и уловить в них поступательное движение истории, необходимо прежде всего отметить важнейшие моменты в развитии споров за никейский собор, выделить   главнейшия эпохи в ходе антиникейской борьбы. Таких делений может быть предложено несколько; но наиболее пригодным из них представляется то, которое всю историю посленикейских движений разлагает на два большие периода.

Первый период простирается от 325-го года до 361-го, — от времени никейскаго собора до конца царствования Констанция или вступления на престол Юлиана; второй от начала правления Юлиана до константинопольскаго собора 381-го года. В первый период реакция против никейскаго символа идет то с убывающей, то с возрастающей силой, но всегда с прогрессивной энергией. Здесь наблюдается два различпые момента. Сначала все недовольные никейским символом элементы, как то: тайно — арианствующие, консервативное большинство епископов Востока, общественное мнение и двор, действуют заодно в полной гармонии и в одном направлении. Открывши при Константине борьбу против лиц никейскаго образа мыслей, при Констанции они перено-сят ее на догматическую почву и рядом формул спешат заменить никейский символ. Сопровождаемая переменным счастьем, борьба реакции в 357-м году достигает полной победы над никейцами в восточной и западной церкви и в так называемом сирмийском манифесте предписывает веру всей церкви. Но этот год победы антиникейской коалиции был вместе с тем и годом ея распадения. Разнородные   элементы, соединившиеся в ней, выделяются и образуют различныя догматическия партии, вступающия между собой в самыя разнообразныя комбинации. Это разделение, однако, не ведет за собой ослабления реакции. В оживлении догматических интересов   оно находит новую силу, соединяется под главенством одной группы и снова наносит удар никейским защитникам. На Константинопольском соборе 361-го года никейское исповедание устраняется и вся церковь вновь соединяется под реакционным антиникейским символом. Весь этот период пропикнут бурным и страстным характером и дышет жизнью. Co времени Юлиана начинается упадок церковной жизни; ослабление догматических споров, стремление к взаимному сближению и поворот к никейскому символу. Более подробную характеристику второго периода мы дадим в своем месте.—Обращаемся к истории перваго периода.

1. О догматическом настроении церковнаго Востока, среди епископов котораго реакция свила себе гнездо, за ближайшие к никейскому собору годы, древность не сохранила нам достаточных сведений. Можно думать, что и в действительноети это настроение не выражалось в каких -либо резких фактах, способных обратить внимание современных наблюдателей церковной жизни. Из последующих событий видно, что большинство восточных епископов возвратилось из Никеи на свои кафедры с затаенным в душе недовольством никейским вероопределением, с тревожным опасением за чистоту преданнаго учения; но это недовольство, эти опасения, по естественному порядку вещей, должны были оставаться скрытыми в тайниках сердца, не показываясь наружу, не выражаясь в явном и громком протесте. Чувствуя себя разъединенными по прибытии к своим паствам, восточные епископы не видели ни по-вода, ни желания поднимать споры только что оконченные собором. Но этот мир не имел прочной опоры в церковном сознании: скоро стали появляться признаки, показывавшие, что вопрос, решенный в Никее, должен был еще сделаться предметом долговременнаго обсуждения всею церковью прежде, чем стать общепризнанным в ней достоянием. Дело началось, повидимому, с того, что некоторые епископы на Востоке, убежденные в правильности никейскаго вероопределения и хорошо понимавшие его глубокий смысл, при изложении учения о Сыне Божием в своих церквах встретили себе сильную оппозицию в рядах своей же паствы. На такое именно начало после никейских споров указывает позднее совершившийся факт изгнания нескольких восточных епископов, энергичных защитников единосущия, при чем в вину им было поставлено то, что учение их вызывало волнение среди пасомых. Таким образом, первый толчок к развитию новых споров дало не арианство, о котором иикто после никейскаго собора не безпокоился, а учение о единосущии, и виновниками его были люди искренно осуждавшие Ария, стоявшие на почве вполне церковной. Возникши сначала в отдельных епископиях, оппозиционное движение начало распространяться по всему Востоку.В спорах о никейском вероопределении, завязавшихся в пастве, приняли участие, как защитники собора, так и те епископы, которых слово «единосущный», по выражению Сократа, приводило в смущение. Это слово снова сделалось предметом изследования: епископы обсуждали его в частных собраниях и посланиях, сохранявшихся еще в эпоху историка. Но чемь глубже входили епископы в изыскания, касательно никейскаго определения, тем яснее обрисовывалась рознь, разделявшая их в толковании никейской формулы. Относительно догматическаго настроения большинства образованных епископов Востока наилучшим показателем является, без сомнения Евсевий кесарийский. Разсматриваемая в общем, его система носила на себе для того времени церковный характер, что признает и сам Евсевий, излагая ее главным образом в своем сочинении о церковвюм богословии, и для начала IV века не заключала в себе ничего оригинальнаго. Это оригеновское учение, взятое в его субординационной части и значительно исправленное. Как и прочие богословы его времени, Евсевий наделяет Божество всеми абсолютными качествами, но не столь отвлеченными, как Плотин, и не столь конкретными, как Аристотель. Его Бог напоминаеть всего скорее Платоно - Филоновское Божество. Он есть нерожденное начало всего, источник всяких благ и причина божества, жизни, света и всякой добродетели. И При определении Логоса Евсевий пользуется обычными понятиями: Он образ Отчаго божества, Сын по природе, единородный, один прежде всех веков от Отца рожден-ный, неизменяем и непреложен, как Бог. Но если на неоплатоническом языке Афанасия эти понятия ведут к признанию тожества Сына с Отцом по существу, то в филоновском мировоззрении Евсевия они должны доказывать лишь Его различие от Отца. Божество принадлежит в собственном смысле толъко Отцу. Он один не имеет ничего выше себя и не зависит ни от какой причины, обладает собственным безна-чальным и нерожденным Божеством с монархической властью   (της    μοναρχικής εξουσίας).   Божество Сына вторичное и производное; Он рождается по воле Отца и является рядом с Ним, как δεύτερα οίσία (вторая сущность). На этой раздельности Бога и Сына Его Евсевий настаивает с особенной силой. Логос Божий имеет сам по себе собственную ипостась, существующую самостоятельно и действующую также по собственной инициативе (καθ ευτrov οίκείαν ιποστασιν, ιδίως ύφεστώσαν ιδίως ένεργουσαν).   Его единство с Отцом не в единстве сущности, а в подобии силы. Как причина и начало Сына, Отец предсуществует Ему, и, значит, был дан некоторый логический prius, когда Его не было. Происходя от воли Отца, Он является дроизведением и тварью   (δημιούργημα   και κτίσμα), но не как прочия твари: начало Своего бытия Он получает не из сущаго, а из воли Отца, а потому принадлежит к божественной природе. Сам Отец сделал Его причастником Своего Божества и жизни, и потому Сын ниже Отца. Он иной рядом с Отцом и слуга Его, Отец посылает и приказывает Ему (προςτάττον άντφ).

Сын повинуется Ему, подчиняется Его повелениям, благодарит и молится Ему. Как μεσίτης—посредник между нерожденным Божеством и тварями, Он безконечно превосходит все твари, но меньше Отца. Дух есть третья ипостась (τρίτην επέχων τάξιν) и сотворен Сыном». Так построенное учение о Св. Троице для большинства восточных епископов того времени представлялось весьма ценным и непоколебимым достоянием веры, выражающим существо христианскаго учения о Боге. Происхождение второй и третьей ипостаси, от Отца, как общаго виновника их божественной природы, удо-стоверяло их божеское достоинство и сохраняло единобожие, основной догмат христианства; бытие же Сына и Духа в качестве отдельных ипостасей или сущностей и их зависимость от Отца ручались за самостоятельное существование их рядом с Отцом, не позволяли сливать их. На этой самостоятельности или ипостасности бытия Сына и Духа, их раздельности от Отца богословская мысль Востока делала особое ударение ко времени никейскаго собора, так как, казалось, она одна могла предохранить богословие от внесения в него савеллианских идей, действовавших на восточные умы с особой привлекательностью.

Легко заметить, что с изложенным сейчас учением о Троице трудно было примирить формулированное в Никее учение о единосущии. Это учение было крупным и резким шагом вперед, далеко оставлявшим позади себя старую догматику: оно не только отвергало старыя понятия о Троице, но и осуждало их, как скрытый субординационизм, как замаскированное требожие. Термин όμοοίσιος требовал признания в Отце и Сыне не двух сущностей или ипостасей, связанных единством происхождения, но одной сущности или ипостаси, поскольку отцы никейскаго собора не делали различия между сущностью и ипостасью. Та же самая сущность, говорил никейский символ, которая в Отце, принадлежит и Сыну. Положение глубоко верное. вносившее необходимую поправку в христианскую догматику, но нужно сознаться, что при той терминологии и при том истолковании термина «единосущный», какого держалось старое поколение никейцев, последовательное развитие этого положения заключало великия, почти непреодолимыя трудности. Уже самое слово: όμοοίσιος в его философском понимании не гарантировало ни единства, ни равночестности соотнося-щихся предметов. Когда на никейском соборе очередь дошла до подписи символа, то пять епископов —Евсевий никомидийский, Феогнис никейский, Марий халкидонский, Феона мармарикский и Секунд птолемаидский,—ухватившись за слово «единосущный», не принимали его и много «смеялись» над ним. «Назвать кого-либо единосущным. —говорили они,—это значит указать на то, что происходит из другого или чрез побег, как растение из корня, или чрез истечение, как дети из отцов или чрез отделение,   как два или три золотых сосуда. Ho можно ли применить все эти понятия к происхождению Сына от Отца?» Самое слово: oυσia имело различный смысл. В обычном употреблении оно указывало на имущество, деньги и вообще на всякое владение, в чем бы оно ни стояло. Философское значение его впервые точно определил Аристотель: сущностью,— говорил он,—называется или материя, или вид, или произведение обоих. Понятие о сущности, как материальной стороне вещи, вполне удержали стоики; в их монистическом миросозерцании видимый мир являлся, как ούσίατοϋ θеоυ; в этом смысле оно не раз встречается у Филона. Но уже у Аристотеля термин : οίοία в применении к материальным предметам, получил двоякое значение, которое легло в основу дальнейшаго употребления его: в преимущественном смысле он обозначает конкретное бытие, бытие отдельной вещи, взятой в совокупности всех ея отличительных свойств (substantia concreta), в отдаленном он указывает на общие признаки, присущие известной группе предметов в их раздельности от других, в смысле sub­stantia abstracta, обнимающаго собой род или вид данной группы предметов. В последнем случае и самый термин ούσία получал различное значение, произносил ли его реалист или идеалист. В первом понимании, как напр., у стоиков, сущность будет υποκεφένον. Существующая в своих видах, но не сливающаяся с ним. Ουσία в термине όμοούσιος в этом случае будет обозначат нечто третье, безличное υποκεμενον)  , лежащее выше Отца и Сына, по отношению к которому Отец и Сын будуть только братьями или сонаследниками общаго блага и порождениями третьяго принципа. Но и в том идеалистическом понимании термина «сущность», какого несомненно держались никейские отцы и по которому она означала реальное, данное в действительности бытие εkv υποκειμεω), вопрос не только не упрощался, а напротив, усложнялся. Если вся полнота Божества дана в Отце и Сын обладает ею в тожестве, и все-таки должно быть между ними некоторое различие, то не является ли Логос лишь случайным свойством Отца, не имеющим самостоятельнаго бытия? Но быть может ничто не приводило в такое смущение восточных епископов, как то истолкование термина όμοοίσιος, какое дал ему Афанасий и какое удерживало все старое поколение никейцев. Мы уже видели, что Афанасий понимал όμοοίσιος, как утверждение тожества Отца и Сына

По сущности их божество определял как μονας θεοτητος   αδιαίρετος    καϊ άσχίσιος,   η   μονάς   αδιαίρετος, так что этот его основной взгляд вернее бы передавался термином ταντούσιςο или μονοονσιος, а не όμοούσιος,   — и в этом отношении близко напоминал Савеллия. Но настаивая на тожестве и единстве божественнаго существа в Отце и Сыне, старшее поколение никейцев вообще не обращало внимания на раскрытие их раздельности. Читая сочинения Афанасия или Аполлинария лаодикийскаго, видишь, что они неподражаемы в раскрытии мысли о единстве Сына с Отцем и неисчерпаемы в своих доказательствах, но коль скоро речь в них заходит о различии Сына с Отцом, чувствуешь, что сила логики их ослабевает, что для решения этого вопроса не достает им точных и ясных формул, и никак не можешь отделаться от впечатления, что понятие самостоятельнаго личнаго бытия Сына они готовы принести в жертву своей основной идее единства существа. Таким образом, в учении старших никейцев затушевывалась именно та черта раздельности, которою наиболее дорожил консервативный Восток, и линия, отличающая церковное учение от савеллианства, сглаживалась.

На никейском соборе эта существенная разница, разделявшая воззрения защитников единосущия от консерваторов, не могла выясниться надлежащим образом. Общая цель собора—борьба с арианством —объединяла всех его деятелей, стоявших за церковное учение и скрывало недостаток согласия их в положительном понимании догмата. Однако, мы знаем, что и на соборе раздавались голоса, требовавшие сохранения преданной веры в неприкосновенности, протестовавшие против всякаго нововведения в веру. Желание в корне пресечь арианство заставило консервативно расположенных епи-скопов согласиться на внесение слова „ όμοοίσιος " в символьную формулу, но не убедило их в необходимости этого термина для догматическаго учения церкви. Они приняли его только как пригодное оружие для борьбы с арианством, как удачный полемический прием ; что же касается до положительнаго его содержания, то оно едва ли ясно ими сознавалось. Консерваторы скорее чувствовали, чем ясно постигали, что принятое им слово заключает в себе что-то новое, вносит какую-то по-правку в привычныя догматическия представления, и с скрытой тревогой уехали по своим паствам, ожидая, что скажет будущее. Теперь это будущее настало. Вслушиваясь в учение, раздавшееся с тех кафедр, которыя занимались защитниками единосущия, большинство восточных епископов с ужасом стали замечать, что унесенная из Никеи тревога за чистоту веры оправдывается, что новое раскрываемое никейцами учение, прямо или косвенно колеблет и разрушает привычныя воззрения на Троицу, как три самостоятельныя ипостаси. Как всегда бывает в спорах, затрогивающих самые живые интересы, противники не сумели сохранить настолько хладнокровия, чтобы всесторонне всмотреться и безпристрастно оценить воззрения друг друга. Эта вина одинаково падает как на защитников никейскаго символа, так и на его оппонентов. Оппонентам казалось, что учение никейцев о единой сущности или ипостаси Троицы вырывает у церкви самое дорогое наследие древности— веру в самостоятельное бытие Сына Божия,—уничтожает линию, отличающую Евангелие от Савеллия и вновь обращает Троицу в монархианскую единицу. Невольно охватывавший при этом страх пред ересью заставлял по-дозрительно смотреть на те немногия попытки, при помощи которых никейцы старались провести различие между первым и вторым Лицом Св. Троицы; ати попытки или понимались, как обычная еретическая уловка, или забывались, как недостаточно ясныя и твердыя. В свою очередь и никейцы не сумели простить традиционной догматике недостаток ея терминологии; они резко напали на нее и объявили приверженцев традиции, смущавшихся учением о единосущии, требожниками и арианами, в чем последние были, конечно неповинны. «Сделав,—пишет историк Сократ,—слово «единосущный» предметом своих бесед и изследований, епископы возбудили между собой междоусобную войну, и эта война ничем не отличалась от ночного сражения, потому что обе стороны не понимали, за что бранят одна другую; одни, уклоняясь от слова «единосущный», полагали, что принимающие его вводят ересь Савеллия, и потому называли их хулителями, как бы отвергающими личное бытие Сына Божия; другие, защищавшие единосущие, думали, что противники их вводят мноробожие, и отвращались от них, как от вводителей язычества». Таким образом, по мере того, как раскрывалось положительное содержание никейскаго вероопределения, в глазах консервативно настроеннаго Востока это вероопределение более и более теряло свой кредит. Из слов Сократа видно, что восточные епископы начали уже уклоняться от удотребления основного термина никейскаго вероопределения, находя в нем благоприятный для искажения веры смысл. Опасение их за чистоту учения было тем сильнее, что на стороне этого подозрительнаго термина стоял авторитет великаго собора, что сами они содействовали внесению его в символ, что его энергично защищали даро-витейшие и образованнейшие епископы. Поэтому внимание всего Востока поднялось до высшей степени напряжения, когда в спор о слове «единосущный» вступили два ученейших епископа его—Евсевий кесарийский и Евстафий антиохийский. Евстафий обвинял Евсевия в искажении никейскаго учения, а Евсевий отвечал, что не он пре-ступает никейскую веру, и напал на Евстафия, как на вводителя савеллианской ереси. Спорившие не пришли к соглашению, но моральная победа осталась за Евсевием, так как Евстафий в скорости осужден был собором за савеллпианство. Последний факт показывает, что точка зрения Евсевия разделялась многими ешископами Востока, и действительно она характерна для его позиции в после-никейских спорах. Восточные, подобно Евсевию, не чувствовали какой-либо непримиримой вражды к слову единосущный и не считали его по существу дела еретическим ; они брали лишь отрицательный его смысл и могли бы согласить с ним свои традиционныя воззрения, но положительное раскрытие его никейцами вызывало у них протест, и они стали смотреть на это слово, как на термин сомнительный, способный прикрыть опаснейшее заблуждение. Отсюда и задача восточной оппозиции сводилась к тому, чтобы устранить никейское вероопределение, не касаясь, однаго, авторитета самого собора и поставить на его место другия формулы, более отвечающия традиционному учению о Троице.

Ближайшим следствием перемены в настроении восточных епископов в отношении к никейскому символу было возвращение из ссылки изгнанных и осужденных собором ариан —Евсевия никомидийскаго, Феогниса никейскаго и, наконец, самого Ария. С точки зрения опозиционной собору деятельность этих лиц должна была рисоваться совеем иначе, чем прежде— в моменгь соборных   разсуждений: ведь они первые сумели до некоторой степени предусмотреть опасность савеллианства, скрывавшуюся в учении Александра и никейцев. Что касается до Евсевия никомидийскаго и Феоиниса никейскаго, то вопрос о возстановлении их прав не представлял никакой трудности, решался сам собой. Оба они подписали никейский символ и только отказались произнести и утвердить подписью анафему на Ария, однако, и этот отказ они объясняли тем, что «не верили, чтобы осужденный действительно был таков ; ибо,—говорили они,— часто из его к нам посланий и из личных бесед с ним мы ясно видели, что он не таков». Значит Евсевий и Феогнис возставали против анафемы на личность Ария, а не против осуждения того учения, которое по их мнению не совсем справедливо приписывалось Арию. Искренни или лицемерны были все эти заявления двух сосланных епископов,—вопрос об этом не имеет существеннаго значения; несомненно то,что их апология встретила себе полное доверие в рядах оппозиционно расположенных епископов, которые теперь в своем собственном положении к никейскому собору находили много общаго, сближавшаго их с положением Евсевия и Феогниса. И за всю свою последовавшую за возвращением из ссылки деятельность ни Евсевий, ни Феогнис не дали принявшим их епископам повода усумниться в искренности своих объяснений : от арианства в собственном смысле они отреклись и строго арианския положения охотно осуждали. Отсюда понятным становится, почему оба они с просьбой о возвращении на кафедры обращаются к «главным епископам» Востока и эти епископы действительно ходатайствуют пред царем об исполнении их просьбы. Возстановление обоих епископов, по свидетельству Филосторгия, состоялось осенью 328-го года, то-есть, как раз три года спустя после никейскаго собора; занимавшие доселе их кафедры епископы — Амфион в Никомидии и Христ ъв Никее—подверглись изгнанию.-Дело о возвращении Ария оказывалось гораздо сложнее, чем возстановление Евсевия и Феогниса; как главный виновник учения, вызвавшаго оебе всеобщее порицание в церкви, Арий могь быть возсоединен с церковью только под условием прямого или косвеннаго отречения от прежних своих воззрений, но и при этом условии его возвращение должно было ветретить энергичный протест в рядах никейцев потому, что оно наносило решительный удар авторитету защищаемаго ими собора. Впрочем, при усиливавшемся на Востоке нерасположении к никейскому символу, главное препятствие к принятию Ария в церковь было обойдено легко; для многих епископов восточных слово «единосущный» уже перестало служить знаменем православия, и потому настаивать на признании этого термина Арием они не имели побуждений. По требованию Константина Арием было представлено особое исповедание веры, сохранившееся до нас в церковной истории Сократа; касательно важнейшаго водроса о существе Сына Божия в нем значилось только следующее: «веруем в Господа Иисуса Христа, Сына Его, прежде всех веков оте Heгo (Отца) рожденнаго Бога-Слово»... Арий, следовательно, в новом своем вероизложении зачеркивал все, что совершилось на пространстве времени от первоначальнаго столкновения его с Александром александрийским до никейскаго символа включительно. Он игнорировал факты и хотел возвратиться к тому положению дел в церкви, которое предшествовало поднятым им спорам. К тому же вть сущности стремилась и восточная реакция, желавшая затушевать дело никейскаго собора, заставить забыть о нем церковь. Неудивительно, поэтому, что исповедание Ария, составленное в самых общих фразах и допускавшее всевозможныя толкования, было признано достаточным целым собором, на котором присутствовало до 60-ти восточных епископов. —Труднее было победить протест никейцев против Ария; все старания принудить Афанасия принять Ария в свою церковь оставались напрасными; столь же мало расположены были к компромиссу и идругие защитники никейскаго символа. Вследствие этого дело об Арии тянулось в течение нескольких лет ; из ссылки он был возвращен, вероятно, в том же году, в каком получили обратно свои кафедры Евсевий и Феогнис, т.-е. в 328-м году,—оффициальное же решение о принятии его в церковь было поставлено только на соборе иерусалимском 335-го года, когда реакция против никейскаго собора достаточно окрепла на Востоке, и когда некоторые никейцы были изгнаны, a другие ждали себе той же участи. Известно, что фактически решение иерусалимскаго собора—возсоединить Ария с церковью осталось неосуществленным ; он умер накануне того дня, в которой назначено было торжественное введение его в один из константинопольских храмов. —Вслед за Арием возвратились из ссылкии два его земляка, Феона мармарикский и Секунд птолемандский, одни из всех сторонников его сохранившие верность ему по окончании никейскаго собора. Обстоятель-ства их возвращения неизвестны. В последующей истории антиникейских движений заявил о себе только Секунд, в конце 30-х годов поспешивший рукоположить в епископа для Александрии некоего Писта в то время, когда Афанасий лично находился в городе своей кафедры.

2. В процессе развития антиникейской реакции возвращение сосланных за арианство епископов,—и в особенности возвращение Евсевия никомидийскаго,—имело важное значение. Бывшие защитники Ария ничего иного не могли принести с собой из ссылки кроме ненависти к никейскому собору и его деятелям. На никейский собор они должны были смотреть, как на свое собственное поражение и свою личную обиду. Они шли в Никею с уверенностью в победе, расчитывали при помощи собора поднять выше свой богословский авторитет в церкви;—вместо же этого были осуждены, как еретики, лишились кафедр и подверглись изгнанию. Самое возвращение их из ссылки могло совершиться лишь под условием отречения их от прежних строго арианских воззрений, следователыю, ценой некоторой нравственной измены своим убеждениям, моральной жертвой противникам, которая редко прощается и забывается. С начавшейся реакцией никейскому собору их связывали, таким образом, не одни только теоретическия богословския воззрения, но и более жизненные практические расчеты. Только это усилившееся среди восточных епископов недовольство никейским вероопределением и его защитниками давало возможность им оправиться от понесенных после ообора материальных лишений и нравственнаго поражения и отмстить противникам. Поэтому, Евсевий и Феогнис лишь только успели завять свои прежния кафедры, тотчас же приняли живое участие в развитии антиникейских движений; они стали в главе оппозиции собору, сплотили около себя все недовольные элементы и в борьбе с никейцами перешли от слов к делу. Прежде всего они постарались возстановить свое пошатнувшееся значение в глазах двора. Евсевий приходился родственником императорской фамилии и при дворе имел людей, готовых содействовать его интересам. Близкия отношения его к Лицинию, управлявшему восточной половиной империи до 323-го года и часто враждовавшаго с Константином, навлекли на Евсевия подозрительность последняго. Как видно из грамоты, посланной Константином к никомидийцам, и самая ссылка Евсевия за арианство была отчасти результатом этой политической подозрительности. Но покорность, обнаруженная никомидийским епископом в ссылке, и его раскаяние в целях примирения с церковью глубоко тронули Константина. Он снова приближен был ко двору и сделался здесь влиятельным человеком. «Евсевий и Феогнис,—говорят оба историка V-го века, Сократ и Созомен,—имели величайшее дерзновение и силу пред царем, который очень уважал их, как людей от неправославия обратившихся к православию».—Столь же легко они укрепили и свое церковное положение; среди епископов восточных у них была своя готовая, сложившаяся еще до никейскаго cобjра, партия учеников и почитателей Лукиана, связанная школьными воспоминаниями и единством богослов-ских тенденций. Мы знаем, что в Никее эта партия составляла основу арианствующей группы епископов и выступала именно под главенством Евсевия никомидийcкаго. Удар, нанесенный никейским собором арианству, не прошел безследно для богословских воззрений ея; она отказалась от защиты строгаго арианства, но зато теснее сплотилась в своих членах, так как к прежним мотивам единства теперь прибавился новый— вражда к никейскому собору и желание подорвать авторитет его деятелей. С возрращением Евсевия из ссылки эти обиженные собором лукианисты вновь сгруппировались около него, образовав из себя особую догматическую партию, получившую в дальнейшей истории антиникейских движений имя евсевиан (οι περΙΕνοέβων,которые с Евсевием, как обозначают их источники). Сюда вошли непосредственные ученики Лукиана—сам Евсевий, его сотоварищ по ссылке Феогнис, Марий халкидонский, Леонтий антиохийский, Патрофил скифопольский и затем, представители, так сказать, второго поколения лукианистов —Георгий александрийский, Урзакий и Валент, ученики Ария и несколько других епископов. Все это были люди, выдававшиеся богословским образованием, славившиеся диалектикой и в церковных кругах Востока пользовавшиеся влиянием, борьба с которыми была не легка. И по своим догматическим убеждениям, как они выражены были ими позднее, эти люди наиболее были способны составить из себя ядро оппозиции никейскому собору, соединить около себя недовольных никейским символом простых и необразованных епи-скопов. Группу евсевиан нельзя было назвать ни арианской, в смысле Ария, ни православной в духе Афанасия; первоначальное арианство она отвергала более энергично, чем единосущие; первое она открыто осуждала, второе же считала подозрительным и избегала его. В учении о Сыне Божием ея характерной чертой было отсутствие определенвости; своего терминологическаго отличия, которое выделяло бы ее от других догматических партий, как, напр., выделял никейцев терминь «единосущный», она не имела; она излагала свою веру в широких безцветных терминах, большою частию заимствованных из традиционнаго до-никейскаго богословскаго языка и допускавших различное толкование.

Для начальной эпохи после - никейских движений характерным для этой партии документом может служить известное нам исповедание, предоставленное Арием, в котором о Сыне Божием сказано было только то, что Он есть прежде веков рожденное от Отца Бог -Слово. Эта широта и догматическая безцветность евсевианской группы давала им право надеяться на поддержку консервативно настроенных епископов ; ведь она, в сущности, стояла на той же почве до-никейскаго богословия, охранить которую от никейскаго нововведения хотели эти консерваторы. И эти расчеты оправдывались. На соборах, состоявшихся на Востоке против никейцев и никейскаю вероопределения, мы везде на первом плане видим евсевиан, но за ними повсюду скрывается масса епископов, которые никогда не были повинны ни в каких связях с арианством, которые примкнули к евсевианам с единственной и почтенной в существе дела целию отстоять неприкосновенноеть преданной веры.—Таким образом, с прибытием на Восток сосланных за арианство епископов, начавшаяся здесь еще ранее того оппозиция никейскому символу получила свою внешнюю организацию. Если ранее протест против единосущия высказывался лишь в частных беседах и посланиях отдельных епископов и не выходил из области теоретических словопрений, то теперь все недовольные никейским символом элементы объединились под руководством евсевиан и ооставили крупную силу, которая могла уже вступить в более деятельную борьбу с никейцами. Евсевий и Феогнис были возвращены из ссылки, как мы видели, в 328-м году, а уже в 330-м несколько епископов восточных пали жертвою за никейский собор.

Так как открыто выступить против никейскаго символа и осудить установленное им учение о единосущии было невозможно, пока оставался в живых император Константин, видевший в этом соборе лучшее дело своего царствования, т о борьба оппозиции прежде всего должна была направиться против тех епископов, которые с наибольшей энергией защищали никейское учение, служили проводниками его в церковное сознание. Нужно было сначала устранить этих подозрительных в глазах реакции лиц, очистить от них церковь, чтобы потом на свободном поле построить новыя формулы взамен никейской. Развитие антиникейских движений пошло, таким образом, по определенному плану. Сперва, до 40-х годов IV-го века, борьба направляется против защитников единосущия и достигает внешней победы над ними, а затем, с 40-х годов она переносится на догматическую почву и выражается в издании новых символов.

Первый решительный удар оппозиции пришлось испытать на себе св. Евстаaию, еп. антиохийскому. По своему положению на главнейшей каaедре Востока, по своей учености, литературному таланту и энергии Евстаaий являлся одним из опаснейших противников реакции и должен был вызывать к оебе наибольшую подозрительность. Он первый подметил зарождавшееся на Востоке недовольство никейским определением и начал с ним борьбу в литературе и жизни. Прервав церковное общение с уклонившимися от слова едишсущный, Евстаaий подверг суровому обвинению и тех епископов, которые, не отказываясь вполне от никейскаго вероопределения, искажали его смысл, толковали применительно к своим традиционным воззрениям. Его полемика была весьма удачна, так как будила религиозное чувство, привлекала к никейскому собору живыя религиозныя силы. Догмат о Сыне Божием Евстаaий раскрывал с христологической стороны, показывал, что только в учении о единосущш вера во Христа, как Искупителя, находит свое оправдание, что всякое принижение природы Сына Божия приводит к неправильному и уничижительному воззрению на лицо Христа. В этом отношении он стоял на одной линии с Аaанасием александрийским. Но когда от полемики Евстаaий переходил к положительвюму уяснению никейскаго догмата, его речи становились подозрительными для Востока. Как и все старшие никейцы, Евстафий не различал между терминами «сущность» и «ипостась» и потому точно не мог установить различие между первым и вторым лицом в Троице. Привыкшему резкою гранью разделять ипостаси Св. Троицы. Востоку казалось, что Евстафий возраждает   савеллианство, что Сына и Отца он сливает в одну ипостась и одну сущность. В защиту традиционнаго учения выступил авторитетнейший епископ Востока, Евсевий кесарийский, но Евстафий обличил его в требожии и склонности к арианству и чрез это еще более усилил сомнения в своем православии. Борьба с Евсевием затрогивала уже интересы всех консервативно настроенных епископов и подняла на ноги их руководителей. Обвинение Евстафия в савеллианстве сформировалось само собой и осуждение его было неизбежно. Оно состоялось на соборе в Антиохии в 330 году. Здесь в первый раз собрались вместе передовые деятели оппозиции—Евсевий никомидийский, Феогнис никейский, Патрофил скифопольский и Павлин тирский; два последние из названных епископов имели еще особенный повод добиваться осуждения Евстафия,   потому что Евстафий открыто укорял их в арианстве и упорно отказывал в церковном общении. Обвинителем явился беррийский епископ Кир, который, по странной   (иронии судьбы, несколько позже сам был низложен за савеллианство.

Прямо объявить Евстафия в савеллианстве, очевидно не было оснований, и собор, поэтому, придумал хитрую формулировку вины антиохийскаго епископа, что он «умствовал более по Савеллию, чем по разуму никейскаго собора». He столько савеллианство, сколько противление никейскому собору, который продолжал уважать Константин, поставлено было в упрек. Но повидимому члены собора считали недостаточным одного этого обвинения, чтобы подействовать на императора, и возвели еще более тяжкую вину на Евстафия, обличая его в политическом преступлении,—в том, что он оскорбил мать царя!! это обвинение могло иметь повод для себя в возможности неосторожности Евстафия. Мать Константина, Елена была женщиной низкаго происхожденияи сначала прислуживала в гостинице, которую содержал ея отец в одном из иллирийских городов. Здесьслучайно во время одного похода познакомился с ней Константин Хлор, отец Константина, и взял к себе в качестве конкубины. Известно, что по римскому праву конкубинат представлял собой явление вполне законное; но христианский епископ, оценивавший факты по более высокой мерке, мог неодобрительно отзываться о неславном прошлом Елены. Последнее обвинение произвело на Конставтина более сильное впечатление; после низложения Евстафия он написал особое письмо к антиохийцам, в котором выразил радость, что верующие стряхнули всю эту грязь. Евстафий был низложев и сослан в Иллирию. Второй крупной жертвой евсевианскаго кружка был Маркелл, епископ анкирский, один из оригинальнейших умов своего времени. Уроженец Галатии,—страны, населейной германскими варварами и стоявшей совсем в стороне от греко - римскаго мира,—Маркелл и в рядах богословов IV -го века оказался каким -то чужестранцем, для котораго в прошлой истории богословской мысли не было ничего дорогого, который отверг все привычные ей авторитеты и хотел мыслить только по законам своей собственной логики. Ученый Евеевий кесарийский, литературный противник Маркелла; глубоко возмущается тем, что неемысленный галатиец не чтит отцов и осмеливается пренебрежителъно говорить об Оригене. Но этот галатиец имел крепкую голову и не-обычайно упрямый характер ; зачеркнувши все прошлое богословие, Маркелл сам взялся за решение всех современных вопросов ; от философии и предания обратился к первоисточнику богословия, св. Писанию, и на основании его построил свою догматическую систему, которую трудно приклеить куда-нибудь в истории греческой догматики. Его настольной книгой было Евангелие ап. Иоанна, и, изучая его, он пришел к убеждению, что постоянным определением Сына Божия в Его предвечном бытии является понятие Логоса и сделал это понятие центральным пунктом своего богословия. Поводом к его сочинению послужило σινταγμάτιον известнаго Астерия, но Mapкелл расширия свою задачу и своею целию поставил разбить и уничтожить современное ему консервативное богословие, опиравшееся на Оригена, доказать происхождение его из языческой философии и раскрыть его политеистическую окраску и несоответствие св. Писанию. Но в погоне за осуждением других ов развил такое учение о Троице, которое при тогдашних обстоятельствах потребовало немедленнаго осуждения самого автора. Существует только один Бог,—говорил Маркелл,— одно лицо (εν πρόςωπον), одна нераздельная монада, проводящая свою жизнь в молчании и имеющая внутри себя свой Логос. Когда Бог начал творить мир, Логос Его исшел (πρυελθών) из Heгo в качестве Творца мира, как его осуществленная деятельность (δραστική ενεργεία), не переставая, однако, оставаться силою внутри Бога. Некоторую самостоятельность Он по-лучает лишь по воплощении вследствие слабости плоти, но по Своей силе Он и теперь пребывает в Отце и составляет с Ним одно. Божество, проявившееся при творении мира в Логосе, как действующая сила, в вочеловечении как бы расширяется в нем и притом только по своей энергии   (ενεργεία   ή   θεότης μόνη πλατύνεσθαι δοκεΐ). Вследствие этого Логос пo воплощении становится Иисусом Христом, Сыном Божиим, образом невидимаго Бога, жизнью, путем, воскресением, дверью и всем, чем именует Его Писание. Но это распространенное проявление Божества в человеке, соединившемся с Логосом, равно как и обусловленное воплощением царство, составляет лишь один временный эпизод. Когда Отец все подчинит Сыну, тогда и Сын подчинится Отцу, и царство Христа, начавшееся около 400 лет тому назад, прекратится. Логос опять сольется с Божеством и будет составлять с Ним одно. Конечно, господство Его не уничтожится совсем, как оно и не имело начала, поскольку Логос всегда находился в единстве с Отцом. Но плоть по соединении с Отцом Ему будет уже не нужна и хотя бы она сделалась нетленной, она все-таки останется недостойной Бога; к сожалению Писание ничего об этом не говорит. —Аналогичным образом Маркелл разсуждает и о Духе Святом, и тоже основывается исключительно на евангелии Иоанна. Дух находился в Сыне, пока Он не сказал апостолам : приимите Духа Св. (иоан. 20, 20), и с этих пор Он исходит от Отца и Сына, как их энергия, и действует в церкви. По свидетельству Феодорита, Маркелл учил о некотором расширении (εκτασις τινά) отеческаго Божества в Логосе и Св. Духа называл дальнейшим расширением (παρέκτασις της εκτάσεως) Логоса, дарованным апостолам. И Маркелл сам утверждает, что единица является расширенной в троицу (η μονας φαίνεται   πλατυνομένη   εις τριάδα), но это расширение не есть разделение Божества: оно остается пo силе нераздельным. Как до начала творения мира Божество представляло собой молчащую монаду, так по окончании мирового процесса Логос (а вместе с Ним и Дух ) вновь сольется с Божеством, и Троица, открывшаяся в мире, снова обратится в монаду.

Обсуждая богословскую систему Маркелла с той точки зрения, на которой он сам стоял, т.-е. как философско-догматический комментарий к евангелию Иоанна, строго говоря, едва ли можно было представить против нея какия-либо серьезныя логическия воззрения. Но для начала IV -го века, при вполне оформившемся и впитавшем в себя все лучшие элементы греческой философии церковном учении, система Маркелла явилась, как совокупность ересей, против которой должно было возстать не только консервативное богословие, но и само арианство. Из писателей первых трех веков христианства он отчасти напоминал Ипполита, но ближе всего сходился с позднейшим савеллианством, придав его трансцендентальной Троице христологический смысл и поняв Троицу, как экономическое развитие монады в троичном расширении. Обвинение Маркелла в савеллианстве имело все основания для себя в его системе.—Под-линное учение Маркелла долгое время оставалось неизвестным в церкви. Явившись на собор в Никею уже после десятилетняго служения в епископском сане, Маркелл ни у кого не вызвал здесь подозрений в своем правоверии. Он охотно принял слово единосущный, вполне гармонировавшее с его воззрениями на Сына Божия и благодаря энергичной защите его занял даже выдающееся положение среди никейских деятелей. Никейцы ценили его богословские таланты и открытый ненавидевший компромиссы характер. Любопытно, что на первых порах и противники никейскаго собора, по-видимому, пытались привлечь Маркелла в свои ряды. Так мы видим анкирскаго епископа в числе присутствующих на соборах в Тире и иерусалиме, осудивших Афанасия и принявших в церковь Ария. Но двусмысленныя роли были не в натуре Маркелла; возмущенный поведением евсевиан, которые, не нападая прямо на никейский символ, на самом деле стремились совсем уничтожить его результаты, Маркелл неожиданно убежал с иерусалимскаго собора и, решившись обратиться с аппеляцией к Константину, представил ему свой трактат на суд. Этот смелый шаг погубил Маркелла, потому что его книга обвиняла более его самого, чем его противников. Конечно, не престарелый и больной Константин могь входить в непосредственное обсуждение сложных вопросов, поднимаемых Маркеллом ; он передал книгу тем же евсевианам, на которых жаловался в ней Маркелл, и последние на соборе в Константинополе (5 февраля 336 г.) низложили его за савеллианство:—Изобличение ереси Маркелла произвело глубокое впечатление на Востоке и сделалось новым звеном в развитии антиникейских движений. Если уже обвинение Евстафия антиохийскаго в савеллианстве, как одного из главнейших деятелей на никейском соборе, кидало густую тень на догматический авторитет никейскаго вероопределения, то в раскрывшемся лжеучении Маркелла антиникейская оппозиция должна была видеть свое высшее самооправдание, торжественное подтверждение всех опасений, связывавшихся на Востоке со словом «единосущный». Маркелл оказал своим врагам самую лучшую услугу, в какой только они нуждались. Его трактат,—а заметим, что это был первый более или менее обширный трактат, вышедший в целях защиты никейскаго собора,—с наглядностью убеждал каждаго в том, насколько правы были те, которые с недоверием встретили никейский символ. Ужас объял весь консервативный Восток ; со всех сторон посыпались обвинения на новаго Савеллия, на новаго иудея, хулителя Сына Божия. Сам Евсевий кессарийский взялся за перо, чтобы ниспровергнуть новую ересь; в пространных двух книгах, написанных в популярной диалогической формуле, он подверг учение Маркелла уничтожающей критике и осмеянию и чрез это окончательно уронил анкирскаго епископа во мнении Востока. К сожалению, и никейцы не могли правильно оценить дело Маркелла, не сумели своевременно отвернуться от него. Враги Маркелла были их собственными врагами, а потому и в осуждении его они видели новыя козни противников, не имевшия для себя реальных оснований. Маркелл казался им невинным страдальцем, осуждение котораго давало лишь новое доказательство его геройской твердости. Поэтому они не только не порывали общения с низложенным епископом,а напротив, взяли его под свое покровительство и защиту. Co своей точки зрения никейцы были отчасти правы: они не отвергали совсем заблуждений Маркелла; ценя высоко его намерения, прощали их, оправдывая тем, что они высказаны были не в форме несомненных тезисов веры, а в виде предположений, неизбежных во всяком изследовании. Тем не менее их постоянныя связи с Маркеллом, заявления о невинности его и требования возвратить ему кафедру для консервативнаго Востока оказались новым камнем соблазна, еще более углублявшим пропасть, разделявшую защитников никейскаго символа от его противников.

Третьим лицом, на которое преимущественяо направилась агитация антиникейцев, был молодой александрийский епископ Афанасий, еще в сане диакона заявивший о себе на никейском соборе ревностной защитой единосущия. Устранить Аанасия с позиции, заместить его сторонников на влиятельной александрийской кафедре, —это было в прямых интересах реакции, потому что с первых же шагов своей епископской деятельности Афанасий оказался непримиримым ея противником, разрушал все ея планы. Так, напр., все ея попытки принудить его дать церковное общение Арию разбились о непоколебимую его тердость; не помогли ни угрозы Евсевия никомидийскаго, ни жалоба Константину, в которой александрийский епископ представлялся виновником безпорядков в епископских церквах, закрывающим двери церкви для тех, кто ищет мира с нею. Афанасий отвечал, что он не может нарушить постановления, утвержденнаго волею 318 -ти отцов, и блистательно оправдался пред царем. Очевидно было, что этот противник реакции не уступит ей ни одного шага и не пойдет ни на какия сделки. Но борьба с Афанасием оказывалась значительно труднее, чем борьба с Евстафием или Маркеллом. Обычное обвинение в савеллианстве было неприложимо к нему,—за ним стоял солидный ряд местных епископов, всегда готовый подтвердить его правоверие, да и сам Афанасий не давал к тому повода. В этом отношении он был настолько неприступен, что за все время после - никейских споров ни разу и никем не было выдвинуто против него обвинения в неправомыслии. К несчастию для Афанасия в его собственной пастве нашлось не мало личных врагов ему, которые дали богатый обвинительный материал в руки противников и позволили им борьбу с ним перенести на совершшно иную почву. В первой половине IV -го века обширная александрийская кафедра являлась одной из самых безпокойных кафедр в церкви. переживавших критический период вследствие непрерывных внутренних смут ж неурядиц ; власть александрийскаго епископа не стояла прочно; еще ранее появления арианства, она была сильно подорвана местным расколом, возникшим во время гонения Диоклитиана и известным род именем мелетианской схизмы. Происхождение этой схизмы, которой суждено было оказать свое влияние и на развитие арианских движений, весьма темно освещено в сказаниях древности. По более вероятному разсказу, передаваемому у Епифания, поводом к расколу в Египте послужил тот же самый вопрос о падших, который вызвал точно такие же результаты в Риме и Карфагене в III веке. Как и во всех других местностях, гонение Диоклитиана тяжелой бурей про-неслось и над Египтом ; много христиан пало, много искало спасения в бегстве; в числе бежавших значился и тогдашний александрийский епископ Петр. Но чем сильнее охватывал одних страх за свою жизнь, тем ярче разгорался у других мученический фанатизм ; среди египетских исповедников образовалась ригори-стическая партия, с суровым осуждением относившаяся к слабым христианам, требовавшая применения к ним во всей строгости церковной дисциплины. Еще гонение не закончилось, когда возвратившийся из места убежища Петр обнаружил готовность снисходительно обсуждать вопрос о падших ; строгая партия сгруппировалась около Мелетия епископа ликопольскаго, считавшагося вторым по своему влиянию епископом в Египте и, по заверениям Епифания, прославившагося исповедничеством за Христа во время   гонения. Серьезныя   нравственныя требования, на страже которых стояла партия Мелетия, придавала ей высокую моралъную силу. На сторону Мелетия встало множество епископов, монахов и других чинов, при Петре же остались весьма немногие. Мелетий прервал общение с Петром и образовал особую церковь, церковь мучеников, в противоположность общине Петра, именовавшей себя кафолической церковью. Почув-ствовав себя главой всей александрийской церкви, Мелетий стал повсюду рукополагать епископов, пресвитеров и диаконов, нарушая тем исконный обычай Египетских церквей, по которому все епископы Египта должны были получать свое посвящение только от александрийскаго. За решение мелетианскаго вопроса, как известно, взялся никейский собор, но и он не привел его к желательному концу. Правда, никейские отцы под-твердили древния преимущества александрийской кафедры и этим косвенно осудили мелетианство, но на епископов мелетианских они взглянули весьма снисходительно, отчасти желая привлечь их к церковному единению, a отчасти, быть может, и потому, что на соборных заседаниях мелетиане поддерживали сторону Александра. По отношению к мелетианским епископам собор постановил принимать их в церковь в сущем сане, т.-е. с сохранением епископскаго достоинства, с тем, однако, ограничением, что действительныя епископския права над паствою они получают лишь по смерти православнаго епископа этой паствы. Легко понять, что на практике постановление собора не могло удовлетворить мелетиан ; в особенности же оно должно было вызывать неудовольствие у старых мелетианских епископов, которые не надеялись пережить своих соперников. Α таких епископов было не мало. Из списка, переданнаго Мелетием Александру и упоминаемаго у Афанасия, мы узнаем, что всех рукоположенных им до никейскагособора епископов насчитывалось 29, т.-е. около одной четверти всех египетских епископов. Недовольный элемент, значит, был достаточно силен и своею численностью, но при жизни Александра он не заявлял о себе в каких -либо определенных фактах. Иначе сложились обстоятельства при его молодом преемнике. Уже тотчас после смерти Александра, как мы знаем, мелетиане пытались провести своего сторонника на александрийскую кафедру; в преемники ему, обходя Афанасия, они избрали было Феону. Неудача этой попытки заставила их озлобиться на Афанасия, они соединились теперь с арианами, остававшимися в Александрии, чтобы сам Афанасий, применявший к мелетианам во всей строгости постановления никейскаго собора, способствовал отчасти образованию против себя этой коалиции.

Свои действия против Афанасия мелетиане начали тем, что старались очернить его избрание в церковном мнении Египта, представить его неканоничным». Они распускали насчет его всевозможные слухи и легенды, одну из которых сохранил до нас Филосторгий. По Филосторгию, Афанасий был рукоположен тайно в одной из приходских александрийских церквей и только двумя епископами в то именно время, когда народ и клир, находившийся на совещании, склонялся к совершенно иному выбору. Но подорвать канонический авторитет Афанасия в Египте было невозможао. Александрийский народ скоро привязался к нему, и египетские епископы, не разделявшие мелетианства, охотно свидетельствовали за полную законность занятаго им положения. Поэтому-то мелетиане и вынуждены были перенести свою борьбу с Афанасием на Восток, где они нашли себе много готовых сторонников в лице возвратившихся из ссылки бывших ариан. Однако, и на Востоке борьба пошла не-много успешнее, чем в Египте. Представить действительно серьезныя обвинения на Афанасия было трудно, a потому единственным орудием в распоряжении мелетиан была беззастенчивая клевета, разсказ о которой составляет одну из самых неприглядных страниц в церковной истории IV-го века. Мы отметим лишь главные пункты в содержании этой страницы. Первое обвинение на Афанасия было представлено в Никомидии в 331-м году; здесь мелетианские епископы подняли какое-то дело о льняных стихарях и о налоге, будто бы введенном Афанасием в Египте. Но когда два александрийские пресвитера отвергли это обвинение, мелетиане выступили с новой, более серьезной клеветой. Они донесли на Афанасия, что он помогает какому-то узурпатору Филумену и уже послал к нему ящик золота. Афанасия вытребовали ко двору, но и на этот раз он так блистательно оправдался в своей политической благонадежности, что Константин отпустил его с честью и снадбил особым посланием, в котором называл его «Божиим человеком». С 334-го года клеветы на Афанасия опять возобновились и с большей энергией. Его обвиняли в двух тяжких преступлениях —а) в том, что убил мелетианскаго епископа Арсения, отрезал у него руку и употребляет ее для волхвований и б) в том, что   напал на мареотскаго епископа Исхиру во время богослужения, избил его, пролил чашу и, таким образом, совершил святотатство. Чувствуя свое положение прочным после свидания с царем, Афанасий сначала не придал значения этим обвинениям. Он даже не явился на собор в Кесарию, составившийся для разсмотрения мелетианских жалоб, ограничившись словесным протестом. Но в этом увидели доказательство непочтительности александрийскаго епископа к приказаниям царя, по воле котораго состоялся собор в Кесарии, и тогда дело об Афанасии перенесено было на тирский собор 335 года. Здесь собрались многие восточные епископы; в числе их были и православные, как напр.,Макарий иерусалимский и Александр фессалоникский, но большинство собора стояло на стороне Евсевия никомидийскаго, от котораго Афанасию нельзя было ожидать много хорошаго. Повинуясь строгому распоряжению Константина, Афанасий явился в Тир, захватил с собой около 50-ти епископов египетских для уравновешения шансов, и сначала повел свою защиту удачно. Против обвинения в убийстве Арсения оигь представил собору этого епископа живым и с обеими руками, эффектно доказав свою невинность, касательно же Исхиры подверг сомнению действительность епископскаго сана этого обвинителя. Чтобы проверить последнее показание Афанасия, отцы собора решили послать в Египет специальную комиссию для изследования вопроса на месте. В эту комиссию вошли злейшие враги Афанасия—Феогнис никейский, Марий халкидонский и несколько других епископов, которым Афанасий давно отказывал в церковном общении. Хорошо понимая, куда направятся старания так подобранных следователей, Афанасий тайно, не дожидаясь конца собора, убежал с жалобой к Константину. Протест его оказался убедительным ; разгневанный Константин послал суровое приказание тирскому собору немедленно и в полном составе явиться в Константинополь на очную ставку с Афанасием. Но пока Афанасий путешествовал в столицу и пока повеление императора передавалось в Тир, епископы успели покончить собор, перебрались в Иерусалим на праздник освящения отстроеннаго царем храма Воскресения и занялись здесь новым делом о принятии Ария в церковь. Испуганные неожиданным приглашением Константина, они в большинстве своем разбежались, только шесть из них прибыли ко двору и, вместо того, чтобы оправ-дываться, представили встречное обвинение на Афанасия. Они обвиняли его в том, что он угрожал остановить подвоз хлеба из Александрии. Обвинение было нелепое, и едва ли Константин мог поверить ему. Но в это время он был стар и слаб. Нескончаемыя жалобы на Афанасия наскучили ему. Александрийский епископ стал казаться ему каким -то вечным препятствием к церковному миру, постоянно вызывавшим волнения и в своей пастве и среди восточных епископов. И он решился пожертвовать им в целях умиротворения церкви; не входя ни в какия разбирательства, он распорядился сослать его в Трир в Галлию. Это состоялось, вероятно, 5-го февралл 336-го года.

Евстафий антиохийский, Маркелл анкирский и Афанасий александрийский не были единственными жертвами развивавшейся на Востоке реакции никейскому символу. Цер-ковные историки V-го века, иизлагающие ход после-никейских событий следят, главным образом, за судьбою этих лиц отчасти вследствие их выдающагося положе-ния, отчасти потому, что борьба с ним обращала на себя общее внимание. Но разсматривая документы, относящиеся к изучаемым событиям, можно видеть, что сведения, передаваемыя историками, не полны, что в разное время отправлено было в изгнание еще несколько других восточных епископов. Так, вместе с Евстафием антиохийским на соборе 330 года был низложен Асклепа газский, один из участников никейскаго собора, подобно Евстафию, видевший во всяком уклонении от его определений возражение арианства. Около того же времени пошел в ссылку Евтропий адрианопольский, личный враг Евсевия никомидийскаго и друг Афанасия, а вскоре за ним отправился туда же и его преемник Лукий. Известно также, что константинопольский собор 336 го года, обсуждавший дело о Маркелле, вместе с ним лишил кафедр трех епископов —Ефратия валанейскаго, Климатия палтскаго, и Картерия артаратскаго. Кроме этих имен Афанасий упоминает еще Киматия антарадскаго, Кира берийскаго, Диодора асийскаго, Домниона сирмийскаго и Елланика триполийскаго. Последним из восточных епиекопов подпал низложению Павел константинопольский, преемник Александра, обвиненный в том, что занял кафедру без согласия руководителей реакции—Евсевия никомидийскаго и Феодора ираклийскаго. которым, по древнему обычаю, принадлежало право рукополагать епископов в Византию.

Таким образом, планы противников никейскаго собора блистательно осуществлялись. Защитники единосущия один за другим под разными предлогами удалялись с Востока, и их кафедры были переданы людям, стоявшим в рядах оппозиции. Голоса, отстаивавшие никейское определение, замолкали и весь Восток сплачивался теснее в желании заставить забыть о никейском соборе, устранить его результаты из церковнаго сознания. Собственно говоря, на практике эта цель была достигнута уже к концу царствования Константина, так как в последние годы его правления в восточных областях не было ни одного епископа, который осмелился бы громко защищать единосущие, не рискуя подвергнуться немедленному низложению. Но пока был жив Константин, сохранивший высокия воспоминания о деле 318-ти отцов, победа реакции оставалась не полной; из области практической, от торжества над отдельными лицами она еще не переходила в область теоретическую, к торжеству над самым никейским вероопределением. Никейский символ формально принимался всеми церквами, и его авторитет,—правда, сильно подорванный осуждением его защитников,—все еще продолжал быть неотмененным. Для окончательной победы над никейским собором необходимо было, поэтому, изъять из употребления его символ, составить новое вероизложение» отвечающее консервативному настроению церковнаго большинетва, и им заменить сомнительную никейскую формулу. Смерть Константина, последовавшая 22-го мая 337 года, уничтожила собой последнее препятствие, стоявшее на пути к волнению этого заключительнаго пункта антиникейской программы, и при его преемнике, Констанции борьба с никейцами перенесена была уже на догматическую почву.

2. Ha первых порах, впрочем, новое царствование открылось переменой, которая более благоприятствовала защитникам никейскаго собора, чем успехам оппозиции. После смерти Константина римская империя, как известно, поделена была между тремя его сыновьями, при чем Константин II и Констанс получили западныя области, безпрекословно признававшия никейский символ, a Boсток вместе с Египтом достался Констанцию. Так как каждый из братьев в религиозной политике хотел следовать тому направлению, куда склонялась воля большинства их христианских подданных, то на общем собрании их в Паннонии осенью 337-го года, где перевес влияния естественно принадлежал двум западным, было постановлено возвратить обратно на кафедры всех сосланных в предшествовавшее царствование епископов. Недостаточно еще ознакомившийся с состоянием церковных дел на Востоке, Констанций не имел пока оснований противиться желаниям братьев, и предложенная ими мера тотчас же приведена была в исполнение. Афанасий возвратился, кажется, еще раньше, чем состоя-лось это постановление; он прибыл   в   Александрию 23-го ноября 337-го года, т.-е. только шесть месяцев спустя после смерти Константина Великаго в силу особаго рескрипта Константина младшаго, в котором последний удостоверял александрийцев, что, возвращая им Афанасия, он исполнял только волю своего покойнаго отца. Вслед за Афанасием потянулись на Восток и другие находившиеся в изгнании епископы—Асклепа газский, Павел константинопольский, Маркелл анкирский и прочие никейцы, и тоже заняли свои прежния кафедры. С внешней стороны, таким образом, дела на Востоке опять пришли к тому положению, в каком они находились в ближайшие к никейскому собору годы. Возвращение ссыльных епископов, повидимому, сводило к нулю все успехи, достигнутые реакциой в прошлое царствование. Консервативный Восток снова увидел в своей среде защитников единосущия и снова должен был начинать ту борьбу, которая, казалось, была уже закончена.—Но на этот раз торжество никейцев было слишком непрочным ; оно обусловливалось совершенно случайным и внешним обстоятельством —влиянием западных наследников империи Константина. Уступивший на первых порах своим братьям, Констанций,—без сомнения, самый даровитый и энергичный из них,—вовсе не намерен был всегда идти у них на поводу в отношении к церковным делам своих областей. Лично склонявшийся на сторону противников никейскаго собора, Констанций чем ближе знакомился с догматическим настроением церковнаго большинства своих восточных подданных, тем яснее видел, что мир восточных церквей не может быть достигнут, пока здесь остаются защитники единосущия.—Перемена политики весьма скоро сказалась в том, что глава противников никейскаго собора Евсевий никомидийский снова был приближен ко двору и даже получил константинопольскую кафедру. С другой стороны, и возвратившиеся никейцы не чувствовали себя твердо на своих кафедрах. Восток встретил их с нескрываемым недоверием и нерасположением ; в паствах, которыя уже имели своих епископов, занявших места сосланных, поднялись сильныя волнения и споры. Даже в Александрии, где после изгнания Афанасия кафедра оставалась незамещенной, дело не обошлось без шумнаго протеста; мелетиане и ариане не хотели принимать Афанасия, и надо думать, что они были достаточно сильны, если уже после прибытия Афанасия осмелились избрать и рукоположить на его место новаго епископа Писта. При таких условиях борьба с возстановленными защитниками единосущия не представляла никаких трудностей; руководители реакции теперь даже не видели нужды вести дело с каждым из них в отдельности, подыскивать для их осуждения какие- либо особые предлоги и поводы, подобно тому, как это было при Константине Великом. Они расправились с никейцами разом, за один прием,—одним, так сказать, ударом низвергли их с кафедр. Собравшись на собор в Антиохию, вероятно в начале 339 года,—для решения некоторых вопросов церковной практики,—восточные епископы, между прочим, выработали следующее правило: «епископ, осужденный собором и не оправданный другим, но обратившийся с апелляцией к царю, теряет все». Правило само по себе превосходное, делающее честь восточным епископам ; оно защищало свободу церкви, требовало, чтобы все церковныя дела решались судом самой же церкви, независимо и помимо вмешательства государственной власти; впоследствии оно, равно как и другия дисциплинарныя постановления антиохийскаго собора 339-го года, было внесено трулльским собором в обязательный кодекс каноническаго права восточной церкви.—Но в применении к наличному состоянию тогдашних церковных дел это правило было лишь хитро расчитанным полемическим приемом антиникейцев, направленным к низвержению защитников единосущия. Ведь, все возвратившиеся при Констанции на Восток никейцы получили обратно свои кафедры по распоряжению государственной власти, а не в силу соборнаго постановления епископов. По смыслу новаго правила они должны были терять все,—и действительно все потеряли! Тот же антиохийский собор, который издал правило об апелляциях, приложил его к Афанасию александрийскому. Афанасий был объявлен низложенным, и на его место избран Григорий каппадокиянин, который, явившись в Александрию в сопровождении вновь назначеннаго эпарха Филастрия с царским указом, и занял тамошнюю кафедру. Что же касается до прочих никейцев, то собор, повидимому, не считал нужным входить в особое разсуждение о них ; они лишались кафедр уже одним фактом издания правила и, вероятно, были изгнаны из городов своими архиепископами. Афанасий во второй раз оставил Александрию в апреле 839-го года; о епископах фракии, Келесирии, Финикии и Палестины мы слышим, что в этом же году они значились в числе восточных беглецов, явившихся в Рим с жалобами на самоуправство евсевиан. Значит, не более, как чрез два года после возвращения сосланных никейцев, Восток снова и вполне очистился от них и, покончив борьбу с лицами, защищавшими единосущие, мог приступить к волнению другой более важной задачи—к изданию новаго символа, который должен замедитьсобой никейскую формулу. Первый и самый крупный шаг в этом отношении делает знаменитый антиохийский собор 341-го года, известный в науке под именем собора „εν ενκαινιοις" или «на обновление (храма)».

В ряду безчисленных соборов, в которых выразилась деятельность антиникейской оппозиции, антиохийскому собору 341-го года принадлежит безспорно первенствующее место. В истории догматических движений IV-го века этот собор, можно сказать, составил целую эпоху. Доселе, как мы видели, догматическое настроение Востока выражалось лишь в борьбе с защитниками единосущия; никейцев восточные епископы не хотели терпеть в своей среде и пользовались всяким предлогом, чтобы низложить их и отправить в изгнание.

Отсюда ясно было, что провозглашенное в Никее учение о единосущии не находило себе должнаго приема на Востоке, что Восток стремился насильственно устранить это учение, замолчать его. Но во имя чего восточные епископы возставали против единосущия ? какие положительные идеалы скрывались за их упорной борьбой с никейцами ? что они хотели внести в церковную догматику взамен никейскаго символа? Авторитетный ответ на все эти вопросы и дает антиохийский собор 341-го года; здесь в первый раз и притом от лица главнейших епископов Востока мы получаем официальное заявление о том, как они смотрят на спорный вопрос времени, какия догматическия идеи одушевляют их и чего вообще они хотят достигнуть низвержением никейцев. Изданныя этим собором четыре символьных формулы впервые открыто развертывают пред нами то догматическое знамя, за которое стоял Восток, и дают возможность ясно уразуметь богословскую позицию противников никейскаго вероопределения. Несмотря на это первостепенное значение антиохийскаго собора на обновлениях в истории антиникейской реакции, в науке, по многим связанным с ним вопросам, еще доселе не составилось определеннаго суждения, не предложено одного, принятаго всеми, решения. Споры касаются прежде всего объема деятельности собора и его отношения к другим, близкими к нему по времени, тоже антиохийскими соборами. По известиям древних церковных историков, занятия собора 341-го года были очень обширны; кроме издания четырех символов, этому же собору приписывают историки и составление тех правил, на основании которых изгнан был Афанасий, а равно и самое низложение Афанасия и избрание на его место Григория каппадокиянина. Замечательно, что и во всех авторитетных списках антиохийских правил, они усвояются именно собору на обновление, т.-е. собору 341-го года. До половины настоящаго столетия это показание историков, подкрепляемое к тому же свидетельством канонических рукописей, большею частию не вызывало никаких сомнений и принималось всеми. Но с тех пор, как в 1848-м году были опубликованы английским ученым Куретоном пасхальныя письма Афанасия, найденныя в одном из нитрийских монастырей, старое воззрение начало колебаться и, затем, совсем было оставлено. Из сличения хронологических отметок на этих письмах с другими известиями о жизни Афанасия с очевидностью открылось, что Афанасий еще летом 339-го года убежал из Александрии, уступив место Григорию каппадокийцу, и осенью этого года был уже в Риме, что, следовательно, низложение Афанасия, равно как и издание правил, примененных к нему и другим никейцам, имело место раньше 341-го года и было сделано на другом соборе, происхо-дившем, вероятно, в 399-м году, так как на это время падает пребывание в Антиохии Констанция. Собор на обновлениях, о котором говорят историки, пришлось, таким образом, разложить на два собора, разделенные между собой полуторагодичным промежутком, но от этого вопрос о нем не только не упростился, но еще более осложнился. Дело в том, что еще до низложения Афанасия, провозглашеннаго на соборе 339-го года восточ^-ные отцы вступили в частныя сношения с Римом с целию добиться и здесь осуждения александрийскаго епископа,—и вот изучая историю этих сношений, можно видеть, что первый антиохийский собор, низвергший никейцев, не только не прекратил своей деятельности после низложения Афанасия, а, напротив, продолжал ее, повидимому, в течение всего 340-го года. Так, когда папа, решивший пересмотреть дело Афанасия, послал на Восток приглашение явиться на собор, адресовав пригла-сительную грамоту одному Евсевию никомидийскому, а это было после прибытия Афанасия в Рим, т.-е. не ранее осени 339-го года,— то восточные епископы, между прочим, обиделись на папу за то, что он в своем призыве обратился к евсевианам только, а не кo всем епископам собравшимся в Антиохии, и отправили к нему кол-лективный протест. Следующее свое письмо папа адресует уже не к Евсевию, а к Дианию, Флакиллу и прочим, писавшим к нам из Антиохии». Отсюда видно, что переписку с папой, обнимавшую вторую половину 339-го года, вели не отдельные епископы восточные над личною своею ответственностью, а целый собор их, заседавший в Антиохии и представлявший собой всю восточную церковь. Кроме того, нужно принять во внимание, что по точному указанию Афанасия четвертая антиохийская формула, которую древние историки приписывают собору на обновлениях, на самом деле принадлежит не ему, а собору 342-го года, имевшему место тоже в Антиохии. Сопоставляя все эти данныя, мы вместо одного собора на обновлениях получаем целых четыре, действовавших в Антиохии на пространстве только двух лет ; один собор, издавший правила и низложивший Афанасия, другой—переписывавшийея с папой, третий—собор на обновлениях и четвертый—издавший последнюю антиохийскую формулу. Что же это значит ? Каким образом в течение столь короткаго времени в одном и том же городе могло смениться так много соборов ? Единственно допустимое решение этих затруднений можно находить только в том предположении,—высказанном еще ученым католическим епископом Гефеле,—что все указанные четыре антиохийские собора не были отдельными собраниями епископов, нарочито на каждый раз созываемыми, но составляли собой один собор с небольшими перерывами или, быть может, непрерывно действовавший с начала 339-го года по 342-ой. Такого рода предположение отнюдь не навязывает древней церкви чего-либо необычнаго, незнакомаго на практике. Мы знаем, что с V -го века при константинопольской кафедре суще-ствовал постоянный собор, так называемый συνοδος ενδημουσα, составлявшийся из приезжавших в столицу по своим делам провинциальных епископов, который вместе с патриархом и обсуждал текущия церковныя дела. Хотя со времени Константина Великаго столицей империи считался Константинополь, однако в первой по-ловине IV -го века центр восточной империи фактически находился не в Константинополе, а в Антиохии, где большею частию имел свое местопребывание Констанций, занятый наблюдением над восточной границей. Антиохия, поэтому, являлась в царствование Констанция таким же притягательным пунктом для восточных епископов, каким позднее служил Константинополь. Сюда они должны были обращаться со всеми нуждами и недоумениями: здесь, следовательно, весьма легко мог образоваться при дворе более или менее постоянный собор, деятельность   котораго в виду тревожнаго положения церкви затянулась на два слишком года. В летние месяцы 341-го года состав этого собора значительно усилился; к этому времени закончился постройкой великолепный золотой храм в Антиохии, начатый еще при Константине Великом, и назначено было торжественное освящение его. Для участия в этом торжестве явились сюда многие восточные епископы и, таким образом, на время образовалось здесь болое собрание, блеск котораго заставил древних историков выделить его в особый собор и отнести к нему все сделанное в Антиохии в течение двух лет, Значит, собор на обновлениях был лишь одним,—только наиболее торжественным,—моментом в истории всего антиохийскаго собора, продолжавшагося в течение двух лет, а потому и деятельность его должна быть оцениваема в связи с прочими результатами этого собора.

Но переходя к оценке этой деятельности, мы наталкиваемся на новое и довольно специальное затруднение, которое имеет, впрочем, более догматический и канонический характер, чем церковно-исторический. Спрашивается, как должно смотреть на этот собор ? Можно-ли признавать за ним авторитет церковности или следует зачислить его в ряды соборов, лишенных такого авторитета, стоящих вне церковных пределов —соборов схизматических или еретических ? Нужно сознаться, что для общепринятой точки зрения, которая в борьбе против никейскаго собора не видит ничего более, кроме интриг тайных или явных ариан, этот вопрос содержит в себе неразрешимыя трудности. Антиохийский собор 340-х годов, прежде всего, нельзя назвать собором православным в позднейшем смысле слова,— никейским или афанасианским ; он осудил Афанасия и издал четыре символа, в которых учения о единосущии нет, которые были, напротив, прямо расчитаны на то, чтобы отменить это учение. Но опасно назвать его и арианствующим или схизматическим ; правила собора, как мы упоминали, были внесены впоследствии в общий кодекс каноническаго права, да и древняя церковь судила о нем совершенно иначе. Так четвертый вселенский собор цитирует два антиохийския правила в ряду правил св. отцов ; также поступают и папы римские—Иоанн П (533 г.), Захария и Лев IV (853 г.). Если бы кто-нибудь пожелал эти суждения объяснить недостаточной исторической осведомленностью высказывавших их лиц, то мы имеем еще свидетельство Илария пуатьесскаго, который именует антиохийский собор «собором святых —synodus sanctorum" относя этот эпитет именно к собору на обновление, издавшему новыя символьныя формулы. Суждение Илария, современника собора, лично знавшаго его деятелей, для нас весьма важно; оно служит показателем того, как смотрели на собор антиохийские церковные люди IV -го века, подобно Иларию. Иларий в данном случае не был одинок. Подобным образом и папа Юлий в письме   к собравшимся в Антиохию епископам не называет их ни еретиками, ни арианами, ни схизматиками; он пишет к ним, как к сослуживцам, обладающим полным каноническим достоинством, именует возлюбленными братьями, приглашает их к себе на собор в качестве равноправных членов, следовательно, не отвергает и за собо-ром их церковнаго авторитета. И все, что мы знаем об антиохийском соборе 341-го года, вполне оправдывает такое отношение к нему современников. По своему составу этот собор не был делом какой-нибудь одной партии. Правда, главнейшую роль на нем играли евсевиане, но их было немного, а собор состоял из 97-ми епископов, в числе которых значились люди, стоявшие вполне на церковной почве. Дошедшие до нашего времени списки участников антиохийскаго собора упоминают между ними даже таких столпов правоверия, как св. Иаков низибийский, Павел неокесарийский или Дианий кесарийский, известный всей древней церкви митрополит и столь восхваленный Василием Великим. Очевидно, обычная точка зрения, разделяющая все после-никейские соборы IV -го века на арианствующие и православные именно в смысле никейском, неприложима к антиохийскому собору 341-го года. И, действительно, все, что нам известно об этом соборе, показывает, что он отнюдь не был делом какой-либо внецерковной партии, а напротив представлял собой всю тогдашнюю восточную церковь, выражал ея воззрения и верования. Правда, главнейшая роль на нем принадлежала евсевианам, которые во мнении Афанасия отожествлялись с осужденными в Никее арианами, но после того, как Евсевий и Феогнис принесли раскаяние, они сделались в глазах восточных епископов вполне правоверными, и их присутствие на соборе ни у кого не могло вызывать смущения. К тому же евсевиан было немного,а собор состоял из 97-ми епископов. Некоторую тень на этот собор бросает только осуждение, произнесенное им на Афанасия, но и эта тень разсеевается, если припомнить, что Афанасий осужден был собором не за веру, не за учение, а за нарушение формальнаго каноническаго постановления, за то, что он занял кафедру по распоряжению государственной власти, не испросив соборнаго суда. Таким образом, совокупность данных об антиохийском соборе 341 года побуждает нас очистить его участников от тех нареканий в склонности к арианству, которыя чаще, чем следует, возводятся на них. Этот собор не был арианствующим, но и не стоял на стороне никейскаго символа. Это был собор консервативно настроенных епископов, смущавшихся термином «единосущный» и хотевших отстоять церковное учение в той неприкосно-венности, в какой оно принято было ими от древности до возникновения арианских споров.

Догматическая деятельность отцов антиохийскаго собора выразилась составлением четырех новых символов, известных в науке под именем четырех антиохийских формул, подлинный текст которых сохранил нам Афанасий в своих сочинениях. He все эти формулы имеют одинаковое значение. В церковно-историческом отношении наибольший интерес представляют собою две первыя, так как только оне могут считаться выражением догматических воззрений большинства членов собора. Что касается до третьей формулы, то она попала в число прочих довольно случайных. Она представлена была собору Феофронием, еп. тианским, заподозренным в неправомыслии, как изложение его собственнаго учения; затем, внесена была в акты собора и, таким образом, вошла в общий счет антиохийских вероопределений. Четвертая же формула появилась на свет несколько позже первых трех, уже по окончании большаго собора, происходившаго по поводу освящения храма. Афанасий дает понять, что она составлена была только четырьмя епископами, отправленными в Галлию в качестве послов от собора к западному императору Констансу. Значит, лишь первыя две формулы были делом всех или большинства антиохийских отцов и выражали догматическое учение всего собора. Впрочем, и последния две формулы по своему содержанию и характеру не стоят в противоречии с первыми; оне излагают то же учение, но в более бледных безцветных терминах, тогда как первыя стремятся с возможною точностью и полнотой исчерпать обсуждаемый ими догматический вопрос.

Свою первую формулу антиохийский собор начинает торжественным заявлением о своем отношении к арианству. «Мы,—пишут здесь восточные епископы,—не были последователями Ария, ибо, как нам, быв епископами, следовать пресвитеру; напротив, став изследователями и испытателями его веры, мы скорее его приблизили к себе, чем сами последовали ему». Такое заявление было в высшей степени своевременно и имело в виду очиситить восточных епископов от тех подозрений, какия высказывалииь насчет их православия на Западе. В эпоху антиохийскаго собора Запад, как мы уже видели, не стоял в стороне от движений, совершавшихся на Востоке, как то было в царствование Константина Великаго. Сами восточные епископы привлекали его к участию в своих распрях, обратившись в Рим с жалобами на Афанасия. Еще более втягивали его в споры низложенные при Констанции никейцы, которые, не получив прямых распоряжений о месте своей ссылки, все убежали в Рим в надежде найти здесь защиту своих поруганных прав. Запад, таким образом, невольно оказывался в роли судьи между спорящими партиями Востока.—Но будучи вынужден занять среди них определенное положение, Запад по недостатку своего богословскаго развития не был в состоянии самостоятельно разобраться в спорных вопросах времени; на антиникейское настроение восточных епископов он должен был смотреть чужими глазами, глазами бежавших сюда никейцев, которые всякое уклонение от никейскаго символа понимали не иначе, как в смысле возвращения к осужденной всею церковью ереси арианства. Слухи, достигавшие до Запада о действиях восточных епископов, укрепляли его в этих подозрениях ; в самом деле, епископы, низложенные в Никее за арианство, были возвращены на свои кафедры, защитники никейскаго собора изгнаны, и сам Арий, наконец, был принят в церковное общение. И вот уже папа Юлий в своем письме к антиохийским отцам при всем желании не будить страсти Востока, не может обойтись без упрека им за то, что они вступили в общение с людьми, справедливо осужденными за ересь.—Торжественным ответом на эти обидныя для восточных епископов подозрения и явилась первая антиохийская формула. «Кто такой Арий — как бы говорили здесь восточные епископы,—чтобы можно было упрекать нас в следовании ему? Нет, не Арию последовали мы, а напротив, он сам, после того как была испытана его вера, отказался от своих прежних заблуждений и был снова привлечен в церковь». Значит, факт принятия Ария в общение свидетельствует только об исправлении его самого, а не об уклонении принявших его епископов в арианство.—Чтобы это заявление не оставить голословным и вместе с тем с корнем подорвать возможность упреков в арианстве, отцы антиохийскаго собора далее под-вергают анафеме то учение Ария, за которое он осужден был в Никее. В своих формулах они намеренно выбирают главнейшие тезисы строгаго арианства, пере-сматривают всю его специальиую терминологию и объявляют ее достойною всякаго осуждения. «Если кто— читаем мы во второй формуле,—учит вопреки здравой и прямой вере Писаний, говоря, что были или совершились времена или века прежде рождения Сына—да будет анафема. Или кто говорит, что Сын есть тварь, как одна из тварей, или рождение, как одно из рождений,— да будет анафема». Еще яснее это порицание арианству выражается в четвертой формуле: «утверждающих,— говорится здесь,—что Сын из несущих, а не отъБога, и что было время, когда Его не было, вселенская церковь признает чуждыми». Итак, с подлинным арианством вера восточных епископов не имеет ничего общаго. Но решительно отстраняя от себя упрек в арианстве, антиохийские отцы в то же время не хотят вставать и под знамя никейскаго символа. Прямо они не нападают на этот символ ; учение о единосущии они обходят полным молчанием, как будто его никогда и не было. Однако, уже самый факт составления ими новых формул ясно показывает всем, что никейское определение они не считают чистейшим выражением веры и не находят его соответствующим подлинному учению церкви, ибо иначе и новыя символы были бы излишни. В противовес никейскому символу они выдвигают авторитет предания, становятся на защиту того, что принято от древности, и этим косвенно дают понять, что в никейском символе они усматривают новшество, нарушающее цельность древняго наследия. «Изначала мы так научились веровать»,—заявляют антиохийские отцы в первой формуле, приступая к изложению веры. «Если кто,—пишут они во второй формуле,—учит или благовествует вопреки томуу, что мы прияли и не так, как передали нам св. Писания, тот да будет анафема. Ибо мы истинно (и) богобоязненно веруем и следуем всему, что из Божественных Писаний передано Пророками и Апостолами». Таким образом, почва, на которую восточные епископы ставят сами себя, есть почва консервативная, традиционная. Это та же самая точка зрения, которую, как мы видели, защищало преобладающее большинство восточных епископов, присутствовавших на заседаниях никейскаго собора; как там консервативно настроенные епископы безусловно отвергли арианство, но в то же время требовали не делать нововведений в преданной от века вере, так теперь те же самые консерваторы в лице антиохийскаго собора снова заявляют, что в спорном вопросе своего времени они не хотят следовать ни за арианством, ни за единосущием. Они намерены остаться при наследии преданнаго, исповедывать то и так, о чем и как учила древность, не допуская никаких поправок даже в формальную сторону преданнаго. И действительно, анализируя содержание изданных антиохийским собором формул, можно видеть, что излагаемая в них «преданная» вера есть не что иное, как церковное учение о Троице в до-никейской стадии его развития,—в той стадии, с которой собственно и начались споры. По смыслу это учение вполне православно: по форме оно совершенно и устарело для после-никейской эпохи; это как бы то же самое учение ο единосущии, нo не раскрывшееся до логической раздельности, не выяснившееся в отчетливой, исчерпывающей мысль форме. Так в первой формуле касательно Сына Божия читаем следующее: «веруем в единаго Сына Божия, единороднаго, сущаго прежде всех веков и сосущаго родшему Его Отцу (συν ντα τω γεννηκώτι αίτόν πατρί).

Третья формула называет Сына Божия Силой и Премудростью, рожденным от Отца прежде веков, Богом совершенным, от Бога совершеннаго, ипостасно сущим у Бога (προς τόν θeov)". В четвертой Он именуется «Богом от Бога, светом от света, пре-мудростью, силой, жизнью, истинным светом». Все это термины, близко знакомые до-никейской догматической мысли, заимствованы из языка древних символов и сочинений писателей Ш-го века. Но особенно рельефно этот традиционный стиль выдерживается антиохийскими отцами во второй формуле. В ряду прочих автиохийских формул вторая формула является наиболее полным и типичным выражением догматических воззрений консервативнаго Востока; прочия формулы были скоро забыты, но вторая формула долго сохраняла свое влияние в реакционных кружках ; она была повторена въАнкире, Селевкий, на соборах в царствование Юлиана, затем в Лампсаке и Карии, и иногда, как бы в противоположность вере 318-ти отцов, называлась верой 97-ми отцов. Заслуживает внимание то, что эту вторую формулу сам антиохийский собор издал под именем символа Лукиана,—следовательно, поставил под защиту великаго антиохийскаго учителя, память котораго пользовалась глубоким уважением на Востоке. Мы уже видели, что нет оснований приписывать эту формулу в целом виде Лукиану, однако, нельзя отрицать и того, что основу ея действительно составило лукиановское вероизложение. На самом же деле традиционный авторитет второй формулы возвышался далее Лукиана. В тексте ея встречают выражения Оригена и целые обороты, буквально взятые из знаменитаго символа Григория Чудотворца.—В члене о втором Лице Св. Троицы в этой формуле находим следующее: «веруем и во единаго Господа, Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго Бога, рожденнаго прежде веков от Отца, Бога от Бога, всецелаго от всецелаго, единственнаго от единственнаго, совершеннаго от совершеннаго,... живое слово, живую премудрость, истинный свет, путь, истину, воскресение, Пастыря, дверь, непреложнаго и неизменяемаго, неразличный образ Отчаго Божества, Отчей сущности, воли, силы и славы... сущаго вначале у Бога». Если бы кто-нибудь пожелал формулировать в возможно ясных терминах до-никейское воззрение на Сына Божия, то он едвали бы нашел что-либо более точное и полное, чем этот член лукианскаго символа, изданнаго антиохийскими отцами. Правда, и в остальных трех формулах мы встречаем главнейшие элементы церковнаго учения о Сыне Божием : признание Его предвечнаго рождения от Отца, исповедание Богом единородным и совершенным, но из этих трех формул еще недостаточно видно, как восточные понимают отношение Сына Божия к Отцу, в каком виде мыслят Его существование рядом с Отцом ? Только первая формула делает слабую попытку дать определение этого пункта, называет Сына сосущим Отцу—συνόντα τω πΐατρι, т.-e. Неразрывно связанным по Своему бытию с Отцом, не входя, однако, в дальнейшия разъяснения. В символе же Лукиана мы получаем точный ответ и на этот вопрос ; здесь Сын исповедуется таким же всецелым Богом, как и Отец и,—что особенно важно,—называется «неразличным образом сущности Отца» - άπαράλλακτον εικόνα οίσίας το υπατρός, т.-е. сущность Сына признается неотличной от сущности Отца, а так как двух абсолютно божественных сущностей быть дано не может, то в конечном своем выводе выражение «неразличный образ сущности Отца» необходимо должно было вести к мысли об абсолютном тожестве сущности Сына с сущностью Отца, иначе говоря, к мысли о единосущии. He употребляя слова όμοοΰσιος и нельзя было лучше высказать заключающийся в нем догмат. Чтобы понять догматическую ценность этой терминологии, достаточно указать на то, что еще Василий Великий уже после полувековой борьбы за единосущие, не считал ее совершенно непригодной. Так в письме к Максиму Философу он пишет : «выражение «подобный по сущности», когда соединено с ним понятие безразличия (απαράλλακτως), принимаю за выражение, ведущее к тому же понятию, как и слово единосущный». Но если антиохийския формулы действительно предлагали то учение, которсю передано было древностью, если они содержали в себе все элементы, точнее выраженные понятием единосущия, то почему издавшие их восточные епископы не хотели принять никейский символ ? Что находили они в нем противнаго преданному учению, искажающаго его первоначальную неприкосновенность? Несмотря на намеренное уклонение антиохийских отцов от прямого обсуждения никейскаго определения, в опу-бликованных ими формулах все же можно подметить черты, объясняющия нам и это недоумение; именно,— сравнивая антиохийския формулы с никейским символом, можно видеть, что одной из самых характерных сторон, отличающих формулы 97-ми отцов от изложения 318-ти, является бросающееся в глаза стремление их оттенить самостоятельность бытия Сына Божия, понять Его, как отдельное от Отца Лицо, отличную от Hero ипостась. Так, в безцветном и, вообще говоря, не имеющем догматическаго значения символе Феофрония тианскаго мы встречаем лишь одну фразу,   способную остановить на себе внимание, и эта фраза говорит об ипосиасности бытия   Сына   Божия:   «верую,—читается здесь,—и в Сына Его единороднаго, ипостасно сущаго у Отца (οντά προς τον θεοv εν υποστάσει), Еще рельефнее эта тенденция проявляется в лукиановской формуле; здесь речь идет уже не только о самостоятельности ипостасей, но делается попытка удержать старое субординацианство. «Веруем, говорят антиохийские отцы,—и в Духа Святаго... как и Господь наш Иисус Христос заповедал ученикам, говоря: шедше, научите вся языки крестяще их во имя Отца и Сына и Св. Духа, т.-е. в Отца, истинно сущаго Отца, Сына, истинно сущаго Сына, Св. Духа, истинно сущаго Св. Духа, так что не просто и не напрасно полагаются сии имена, но означают в точности собственную каждаго из именуемых ипостась, его чин и славу, так что они суть по ипостаси три, по согласиюже одно (ώς είναι τη μεν νποστάσει τρία τη δέ συμφονία εν)", эта длинная пояснительная вставка введена в лукиановскую формулу не напрасно; в ней нужно видеть скрытую полемику с учением о единосущии. Настаивая на различии Лиц Св. Троицы, требуя признания бытия каждаго Лица «в собственной его ипостаси, чине и славе», антиохийские отцы этим самымь отказываются от никейскаго определения в той форме, в какой оно истолковывалось у старшаго поколения никейцев, отожествлявшаго понятия Отца и Сына, протестуют против слияния трех Лиц в одну ипостась. Здесь мы, очевидно, сталкиваемся опять с знакомым нам непониманием никейскаго учения, с старою боязнью восточных епископов пред савеллианством. И эта боязнь не проходит безследно в антиохийских формулах. Третья формула пускает уже более откровенную стрелу в никейцев, присоединяя такое анафематствование : «если кто единомышлен с Маркеллом анкирским, или съСавеллием, или Павлом самосатским, то анафема и сам он и все, имеющие с ним общение». Эта анафема поражала не только изгнанных с Востока никейцев, но и всю западную церковь, потому что как раз пред заседаниями антиохийских отцов на частном соборе, происходившем в Риме, Маркелл был оправдан от обвинений в савеллианстве и принят в общение. Для Востока это было новым доказательством недостаточности никейскаго символа, фактическим подтверждением того искажения, какое он вносил в преданное учение.

Представленный анализ содержания антиохийских формул показывает, что по всей справедливости оне должны быть отнесены к числу замечательнейших памятников древней символьной литературы. В отношении же к истории антиникейских движений оне прямо являются драгоценными документами, прекрасно обрисовывающими догматическую позицию, занятую противниками никейскаго символа. Изданныя антиохийским собором в целях оправдания от упреков в арианстве, эти формулы и для нашего времени служат возможно лучшей апологией протеста, раздавшагося на Востоке против никейцев, наглядно удостоверяя нас, что в каких бы неприглядных формах не проявлялась в действительности борьба с никейцами, ея основной мотив был высок и похвален.

Но тщетными оказались все ожидания восточных отцов. Изданныя ими формулы не только не оправдали Востока в суждениях западнаго мира, а повели, напротив, еще к большему обострению. Еще прежде, чем антиохийский собор закончил свои дела, на Западе разнесся тревожный слух, что восточные отцы меняют веру: От всех западных епископов послышались просьбы к правителю западной половины империи взять под свою защиту никейскую веру и созвать новый вселенский собор для прекращения церковных неурядиц. Констанс, котораго сильно привлекала мысль повторить дело отца, уступил желанию большинства подданных своих областей и потребовал от своего брата, чтобы новый собор был созван в одном из западных городов, так как только в этом условии западные епископы видели гарантию свободы соборных заседаний. На предполагаемый собор возлагали большия надежды, думали, что он покончит все споры, приведет к общему решению все накопившиеся в теории и практике страстные вопросы. Поэтому за мысль о новом вселенскком соборе охотно схватились и никейцы и их противники, добивавшиеся содействия Запада. Местом собора была избрана Сардика или Сердика (теперешняя София), город, лежавший в пределах западной половины империи, но и не слишком удаленный от Востока. В 343-м году сюда собрались восточные и западные епископы в числе 170 человек, причем представители Запада только немного (94) превосходили своею численностью восточных (76). Таким образом, повидимому, все условия были соблюдены для того, чтобы собор мог вполне осуществить свою примирительную задачу.Задача собора, как определили ее в своем распоряжении императоры, заключалась в том, чтобы вновь пересмотреть все сделанныя после никейскаго собора постановления, проверить все накопившияся взаимныя обвинения и постановить новое и справедливое решение. В качестве вселенскаго, сардикийский собор должен был представить высшую инстанцию в отношении к только что происходившим соборам в Антиохии и Риме и дать о совершившихся на них фактах свое компетентное суждение. Но никейцы, в составе западных и еги-петских епископов, прибывшие в Сардику несколько ранее восточных и собравшиеся под председательством Осия кордубскаго, поняли эту задачу весьма своеобразно. Ни о каком перерешении дела Афанасия и сосланных вместе с ним восточных никейцев, они не хотели и думать и с упорством, достойным более великаго дела, вообразили, что все восточные епископы, явившиеся на собор,—евсевиевы приверженцы», как называет их Афанасий, забывая, что Евсевия никомидийскаго тогда уже не было в живых,—отданы им на суд. Это предвзятое мнение о задачах собора, выражавшее собой необыкновенное самомнение западных и сосланных восточных никейцев о своем положении в церкви, нанесло непоправимый удар примирительным целям его и из собрания, составившагося с самыми благими намерениями, образовало два отдельные собора, занимавшиеся только взаимными препирательствами. Восточные были поражены, когда, придя в Сардику, увидели, что Афанасий, Маркелл и все «преступники», изгнанные на основании постановления антиохийскаго собора, занимают храм и мирно беседуют с Осием и Протогеном сардикийским. Правильно понимая задачу собора, они потребовали, чтобы осужденные были удалены из собрания и дело их вновь пересмотрено, потому что нельзя же в самом деле допустить, чтобы обвиняемые вместе с тем оказались бы и судьями в своих собственных делах. Несмотря на многократныя и усиленныя просьбы восточных, Осий и Протоген, неизвестно по какой причине, отказали им, и они вынуждены были собираться и отдельно. Без сомнения, из всех обвинений, возведенных на Афанасия, самым важнейшим было следствие, произведенное в Марете. Из шести лиц, составлявших следственную комиссию, пять было на лицо. Восточные предложили западным избрать из своей среды также пять делегатов и отправить их в Египет и там, на месте, где совершены самыя преступления, вновь все переизследовать. Если, писали восточные, окажется ложным то, что объявлено соборно, то мы сами себя осудим, не обращаясь ни к императору, ни к собору, ни к какому-нибудь епископу. Надо быть хорошо убежденным в правоте своего дела, чтобы выступить с таким открытым предложением, которое, повидимому, могло один раз навсегда положить конец одному из самых крупнейших недоразумений, тем не менее, и в этом восточным было отказано. Но ничто так не возмущало восточных епископов, как попытка, сделанная западными, разсматривать их, как подсудимых. Слыхано ли когда-нибудь такое нарушение древняго обычая, чтобы постановленное восточными епископами вновь пересматривалось и проверялось западными! Когда собор римский осудил Новата, Савеллия и Валентина, восточные безпрекословно приняли это решение; равным образом, и с постановлением, сделанным о Павле самосатском на Востоке, согласилась вся церковь. Да и вообще, возможно ли такое переизследование в Сардике, городе, удаленном от места происшествий, когда очень многие из обвинителей, свидетелей и судей уже умерли? Несмотря на долгие переговоры и просьбы, дело не только не близилось к примирению, а напротив, еще более обострялось. Co стороны западных послышались угрозы, что если восточные не вступят в общение с ними, то их насильно принудят к этому, обратившись к помощи государственной власти. Тогда они окончательно оставили Сардику и, оставшись на пути в Филиппополе, подвергли низложению семь епископов, начиная с Афанасия и кончая Юлием. Юлия они осудили, как первоначальника и вождя всего зла, который первый вопреки церковным правилам отверг дверь общения осужденным и имел дерзость поддерживать Афанасия. Отсюда же они обратились с апелляцией по поводу сардикийских событий ко всей церкви, присоединив к ней четвертую антиохийскую формулу, как изложение своей веры.

Собор западных в свою очередь пересмотрел вновь все обвинения, представленныя против восточных изгнанников, оправдал их, постановил возвратить им обратно кафедры, осудил девять епископов восточных, среди которых значатся, между про-чим, Феодор ираклийский, Стефан антиохийский, Акакий кесарийский, Георгий лаодикийский, хотя последний не присутствовал на соборе, Патрофил скифопольский, Урзакий и Валент, и занялся вопросом о вере.

О каком то вероизложении, составленном на сардикийском соборе и пользовавшемся большой популярностью на востоке в качестве скандала, позорившаго этот собор, намекает уже Афанасий в своем послании к антиохийцам 362 г. «Объявляемый же некоторыми лист, будто написанный о вере на сардикийском соборе, запретите вовсе читать или ссылаться на него – потому, что собор не определил ничего такого. Хотя некоторые под видом того, что изложение веры никейскаго собора недостаточно, желали писать о вере и усиленно покушались на это, однако же св. собор, сошедшийся в Сардике, вознегодовал на то и определил не писать больше о вере, но довольствоваться верою, исповеданною отцами в Никее». Но из других источников мы знаем, что эта попытка не ограничилась одним намерением, но осуществилась на деле. Феодорит при-водит самое это вероизложение в заключении сообщаемаго им послания сардикийскаго собора, и Созомен знакомит нас и с обстоятельствами происхождения его. «Они (сардикийские отцы),—разсказывает он,—написали ко всем епископам, чтобы последние подтвердили их определения и согласовались с ними в вере, для чего присоединили и иное изложение веры, пространнее никейскаго, но заключавшее в себе тот же смысл». Именно: Осий и Протоген, игравшие главную роль на соборе, опасаясь, как бы некоторые не подумали, что они искажают никейския определения, писали Юлию и свидетельствовали, что они признают эти определения несомненными, но для большей ясности распространяют те же мысли, чтобы единомышленники Ария, злоупотребляя краткостью изложения, не могли увлекать неопытных к принятию этих мыслей в нелепом смысле. Эти сообщения обоих историков неожиданно подтвердились открытиемть почти всех актов сардикийскаго собора в латинеком переводе, сделанном Маффеем в веронской библиотеке и напечатанном у Манси. Здесь между другими документами находится в полном виде и то письмо Осия и Протогена к папе Юлию, краткое содержание котораго дает Созомен. Гефеле, на основании слов Афанасия, заключает, что предложшие Осия и Протогена было отвергнуто собором. Однако, свидетельство александрийскаго епископа, принявшаго с 362-го года примирительный тон, носит на себе, несомненно, дипломатический характер. Феодорит и Созомен ясно говорят о всеобщем опубликовании его от имени сардикийскаго собора.

Вероизложение, изданное сардикийским собором представляет собой фактическое подтверждение того истолкования никейскаго символа, какого держалось все старшее поколение его защитников. Оно исповедует только «одну ипостась Отца и Сына, которую еретики называют сущностью (!)», и если кто спросит, что есть ипостась Сына, то мы исповедуем, что она та же самая и одга (αντη ην η μόνη) ипостась, что и в Отце».   Одна ипостась в Божестве,—это основной тезис вероизложения, доказываемый всевозможными способами. Никакое разделение и разномыслие между Отцом и Сыном недопустимо. Сущий всегда Логос не мог иметь начала. Ему невозможно не существовать всегда, так как Бог безконечен. Никто не отвергаеть, что Отец больше Сына, но не по отлучению ипостаси или какому - нибудь различию, а потому, что самое имя Отца более имени Сына, и богохульно и превратно потому толкование слов Сына «Я и Отец одно» в том смысле, что Он имел согласие и единомыслие с Отцом. «Все мы члены вселенской церкви отвергли это безумие и жалкое мнение их». Учение восточных о трех «различных и раздельных» ипостасях отвергнуто, и на место их поставлена одна ипостась. Единомышленников Ария она едва-ли могла успокоить собой.

Собор западных в Сардике смотрел на себя, как на единственно правильный и законный, и потому в лице двух епископов отправил посольство к Констанцию с просьбой утвердить постановления. Момент для посольства был выбран очень важный. He имевший намерения из -за церковных распрей заводить ссору со своим западным братом, которая могла бы повлечь за собой политическую опасность, Констанций склонился к удовлетворению требований никейскаго Запада. Вероятно, Стефан, епископ Антиохии, куда прибыло посольство, только что осужденный в Сардике, грубо отнесся к нему. Разгневанный Констанций решился пожертвовать одним епископом ради мира, приказал составить собор, низложить его и дать ответ посольству. Таким ответом и явилось новое изложение веры, известное в науке под именем : "εκτεσς μακρόστιχος, т.-е.-многострочное изложение веры. Оно представляет собой ирямой ответ на вероизложение, изданное в Сардике и имеет в виду полемику с ним. Вопреки обвинению западных, что они учат о трех отдельных ипостасях, как трех богах, они отвечают, что согласно Писанию признают Отца, Сына и св. Духа, как три самостоятельно существующия бытия (τρία πράγματα) и три Лица, но не проповедуют трех богов и не отлучают Сына от Отца, вымышляя какое-либо пространство и разстояние, телесно разъединяющия их и даже мысленно не допускают никакого хронологическаго промежутка между бытием Отца и Сына. Но они решительно отверга-ют утверждающих, что Отец, Сын и св. Дух —одно Лицо, что Сын рожден не по хотению и произволению Отца, a пo какой-то необходимости, что Он так же безначален и не рожден, как и Отец, потому что никто не может быть назван Сыном собезначальнаго и нерожденнаго. Но в виду примирительных тенденций Констанция, восточные делают несколько шагов навстречу никейскаго собора. Сын признается «Богом по природе совершенным и истинным», подобным во всем Отцу (τφ πατρί κατά πάντα όμοιος), имеющим одно с Ним достоинство Божества и совершенное согласие царства, и вместо: три ипостаси—более доступное западной мысли выражение: три лица. Но в общем догматическая позиция Востока остается та же самая. С особенной подробностью восточные епископы разъясняют в этом новом изложении все ту же мысль о различии и самостоятельности Лиц св. Троицы, о подчиненности Сына Отцу, более резко нападая на Маркелла и его ученика Фотина, котораго они называют в насмешку Скотивым, сливающих три ипостаси, под которыми нужно разуметь никейцев.

Таким образом, предполагаемый вселенский собор обманул возлагавшияся на него ожидания, в догматическом отношении он не привел ни к какому результату, практически лишь усилив личное раздражение епископов обеих церквей. Поменявшияся анафемами на главных своих деятелей, восточная и западная церкви стояли теперь почти в формальном разделении, взаимно подозревая одна другую в канонических на-рушениях и догматических заблуждениях. «После этого собора,—говорит об этом времени Созомен,—те и другие, т.-е., восточные и западные епископы, уже не смешивались между собою и не сообщались, как единоверные; западные простирали свои пределы до фракии, а восточные до Иллирии, и церкви, чего следовало ожидать, возмущаемы были раздором и взаимными наветами. Но, к счастью, этот формальный раскол продолжался не долго. Констанс, по требованию котораго был созван собор в Сардике, вовсе не желал, чтобы дело, начатое по его инициативе, осталось без всяких осязательных последствий. Постановления, сделанныя в Сардике, он решился поддержать в случае надобности даже оружием и, видя неудачу соборнаго посольства, отправил энергичное заявление к Констанцию—или возвратить Афанасия и никейцев или готовиться к войне с ним. Но война с западным братом была немыслима для Констанция; как раз в это именно время он должен был собирать войска на восточной границе для защиты от персов. Скрепя сердце, он подчинился требованию брата и вызвал Афанасия из ссылки, который только после третьяго приглашения ре-шился покинуть Запад. В Александрию он прибыл 23-го ноября 346 года, а за ним опять явились на Восток Павел константинопольский и Маркелл. Еще раз естественное течение церковных дел было искуственно прервано вмешательством государственной власти! Бще раз все результаты долговременной борьбы партий были искуственно сведены к нулю!

3. После сардикийскаго собора и вторичнаго возвращения сосланных никейцев на свои кафедры в церковных делах Востока и Запада настало на некоторое время затишье. Долгие споры, не приводившие ни к какому концу, постоянные соборы, остававшиеся без всяких результатов, утомили всех. И защитники и противники никейскаго учения одинаково нуждались в отдыхе, котораго требовала их истощенная энергия, и теперь охотно готовы были воспользоваться искусственным перерывом борьбы, возникшим по мановению государственной власти. Но это внешнее затишье отнюдь не обозначало собой внутренняго умиротворения церкви. Спорный вопрос все еще оставался в том же положении, в каком он был и в начале борьбы, не подвинувшись ни на шаг к своему решению, несмотря на все соборы. Точно также и спорящия стороны попрежнему были убеждены в взаимном неправомыслии, подозревали друг друга в тайном еретичестве и, сохраняя наружный мир, в глубине души с трудом переносили наличный порядок вещей. Никейцы были недовольны уже тем, что постановления сардикийскаго собора, которому они обязаны были своим возстановлением, не были проведены на Востоке полностью. Правда, они получили кафедры свои обратно, но их противники, низложенные в Сардике, не были изгнаны, продолжали занимать свои места и считать себя законными епископами. Еще большее недовольство царило в рядах реакции: ведь, возвращение никейцев опять уничтожало все достигнутые ею успехи и, кроме того, как обязанное воздействию западных епископов, оно морально принижало церковный Восток пред Западным. При таких условиях борьба готова была вспыхнуть в каждый момент с прежней силой, и только страх пред государственной властью, да практическая невозможность вести борьбу без правительственной помощи невольно заставляли стороны держаться пока выжидательнаго положения. Занятый войной с персами, а потом подавлением бунта внутри империи, Констанций весьма дорожил установившимся в церковных делах равновесием, и тот дорого поплатился бы, кто первый рискнул бы нарушить это равновесие.

К началу 50-х годов все политическия затруднения, отвлекавшия внимание Констанция от церковных дел, блистательно стали разрешаться в его пользу. В 350-м году был убит Констанс заговорщиками, подосланными полководцем Максенцием, а затем в 353 году покончил свою жизнь самоубийством и сам Максенций, потерявший надежду достигнуть победы в войне с Констанцием. Констанций сделался единственным правителем всех областей империи, принял на себя титул αίώνιος βασιλενς— вечнаго царя и теперь безпрепятственно мог проводить ту религиозную политику, к какой влекли его и личныя склонности и нужды империи. Всегда недолюбливавший никейцев, он после сардикийскаго собора согласился на возвращение их только из боязни войны с братом, и потому на восточных защитников единосущия должен был смотреть, как на постоянный и живой памятник своего личнаго унижения. С другой стороны, и ближайшия нужды империи говорили за политику против никейцев и в пользу реакции. Из двух споривших между собой течений бо-гословской мысли — никейскаго и консервативнаго — последнее для внешняго политическаго взгляда давало в себе большия гарантия за то, что на нем можно объеди-нить всю церковь. Это направление было очень податливое, склонное ко всевозможным уступкам и компромиссам, выражавшее свои воззрения в широких формулах, на которых, повидимому, скорее могли сойтись все непритязательные люди, желавшие церковнаго мира. В сравнении с деятелями этого направления никейцы с их упорною привязанностью к одному, почти уже забытому, символу являлись какими-то упорными фанатиками, возмутителями мира, жертвующими всем ради своего торжества. Поэтому, в трудной задаче, представшей Констанцию после подчинения западных областей,—задаче соединить в церковном отношении обе разрозненныя половины своей империи, — он мог только следовать за реакцией, как таким течением, которое казалось наиболее пригодным для примирения церкви.—На тот же путь в церковной политике толкало императора, наконец, и влияние окружающих его придворных епископов. За время, протекшее от начала споров до 50-х годов IV в. состав руководящей партии противников никейскаго собора значительно изменился: сошли со сцены такие даровитые и непримиримые враги его, как Евсевий никомидийский и Феогнис никейский; но от этой перемены никейцы не только ничего не выиграли, а скорее многое потеряли. Вместо Евсевия и Феогниса,—людей, дороживших по своему интересами веры и церкви и сторонившихся от слишком грубых мер в борьбе с никейцами, во главе реакции теперь встали лица, не имевшия за собой ни добраго прошлаго, ни моральнаго авторитета в церкви, готовые менять свои убеждения при всяком повороте политики,—придворные каррьеристы,—вся сила которых заключалась в случайных связях при дворе и во влиянии на императора. Новые вожди внесли и новые приемы борьбы с никейцами: если ранее обвинениям, выставляемым против защитников единосущия, старались все-таки придать законный вид и толк, то теперь—наоборот : открытый обман и грубое насилие становятся главнейшими средствами для поражения противников и удержания за собой власти в церкви.—Проводниками такого рода политики явились, помимо некоторых восточных епископов, как, напр., Акакия кесарийскаго или Евдоксия антиохийскаго, главным образом два западных епископа—Урзакий и Валент. Нравственный облик этих новых руководителей реакции достаточно открывается уже из их биографии. Непосредственные ученики Ария, ознакомившиеся с его учением во время ссылки его в Иллирию, Урзакий и Валент еще будучи   пресвитерами   подпали анафеме за   ревностное распространение арианства, но потом какими-то путями сумели достичь епископскаго сана, заняв две незначительныя кафедры на северо-восточной окраине западной церкви: Урзакий в Сингидуне, в верхней Мисии, a Валент в г. Мурсе, в Паннонии. С первых же годов своего епископства они приняли живое участие во всех главнейших событиях, развившихся после никейскаго собора,—так мы встречаем их на соборе в Тире, осудившем Афанасия, затем в составе комиссии, посланной этим собором в Мареот для изследования обвинений на Афанасия на месте, и, наконец, в числе тех немногих епископов, которые решились открыто оклеветать Афанасия пред Константином Великим, обвинил его в угрозе задержать подвоз хлеба в столицу. Упорная ненависть к александрийскому епископу, быть может унаследованная ими от своего учителя, окончательно дискредитировала их в глазах Запада, твердо державшаго сторону Афанасия, и собор западных епископов в Сардике снова подверг их ана-феме, презрительно назвавши их в своем послании «безбожными и неопытными юнцами». Ho y этих юнцов была неистощимая энергия и редкое уменье прилаживатьея к господствующим настроениям ; опасаясь совсем лишиться кафедр при усилившемся на Западе течении в пользу никейцев, Урзакий и Валент после сардикийскаго собора принесли повинную, открыто признались в своих клеветах на Афанасия и осудили арианство, но когда после смерти Констанса восточные реакционеры вновь почувствовали под собой твердую почву и двор Констанция явно стал склоняться к антиникейской политике, они сбросили с себя на время одетую маску и перешли в лагерь противников единосущия. Обстоятельства им благоприятствовали. Констанций, лично взявший на себя руководство в борьбе с бунтовщиком Максенцием, с 350-го года перенес свой двор на Запад, как раз в те пределы, где находились кафедральные города Урзакия и Валента. Оба епископа не замедлили явиться ко двору и здесь, благодаря своей тактике и находчивости, скоро заняли влиятельное положение. Один счастливый случай помог Валенту произвести на императора сильное впечатление: 28 сентября 351-го года войска Констанция настигли Максенция около Мурсы, в которой епископствовал Валент, и вступили с ними в первую значительную битву; опасаясь исхода битвы, император удалился в загородную церковь на молитву и с тревогой ждал вестей с поля битвы. Воспользовавшись этим, Валент без ведома Констанция поставил цепь вестников от места сражения, первый сумел узнать о поражении Максенция и сообщить о нем императору. На вопрос изумленнаго Констанция, откуда он знает это, беззастенчивый епископ смело ответил, что ангел небесный открыл ему эту радостную весть. Император поверил, совсем отдался влиянию Валента и с тех пор любил повторять, что достоинствам Валента, a не силе войск он обязан своим успехом. —За Урзакием и Валентом, укрепившими свое положение при дворе, потянулись сюда восточные противники никейцев : Акакий кесарийский, Георгий александрийский, Ев-доксий германикийский, Феодор гераклитский, Марк арефузский, Василий анкирский и др., и таким образом, при западном лагере Констанция скоро сформировалась боевая партия, ждавшая только удобнаго момента, чтобы обрушиться на никейцев.

Борьба с никейским учением опять же началась с того, с чего она начиналась и ранее, т.-е. с изгнания принимавшях его епископов. Еще прежде чем Констанций сделался единодержавным государем римской империи, на Востоке уже сумели оценить политическое значение того факта, как смерть Констанса, покровителя никейцев. Маркелл и другие никейцы были изгнаны отсюда и на соборе восточных епископов в Сирмии, составившемся в 351 году при лагере Констанция, издано было новое вероизложение, известное под именем первой сирмийской формулы, которое открыто проводило субординационизм в учении о Сыне и резко осуждало учение Маркелла, оправданнаго было в Сардике. Восток, таким образом, быстро очистился от никейцев и снова возвратился на свою прежнюю догматическую позицию. Оставался незатронутым здесь пока один только Афанасий, но это потому, что, во-первых, его безопасность была гарантирована нарочными распоряжениями императора, а во-вторых, на этот раз Афанасию готовилея более сильный удар. Осуждение его теперь хотели провести по всей церкви, не на Востоке только, но и на Западе. Прошлая борьба с никейцами ясно показала, что пока Запад не примкнет к осуждению никейцев, все попытки сломить их церковный авторитет останутся безуспешными. Поэтому, лишь только западныя области признали власть Констанция, противники никейцев поспешили перенести сюда свои операции и сделали Запад ареной новой борьбы с ними. Западные епископы совсем не были подготовлены к штурму, столь неожиданно разразившемуся над их головами. Находясь вдали от событий, совершавшихсяна Востоке, знакомые с ними только понаслышке, они мало постигали внутреннее их значение, да и не видели пока в этом нужды. Разделяя общее всему Западу предубеждение против восточных противников никейскаго собора, они хотели неизменно держаться составленнаго в Никее символа, видя в нем оплот против арианства, но положительный смысл его им был недоступен, да и жизненных интересов они не связывали с ним. Из восточных защитников никейскаго символа на Западе наиболее популярно было имя Афанасия, однако, вследствие отдаленности своей от Александрии, западные епископы не были в состоянии проверить все возводимыя на Афанасия обвинения и оправдывали его более, как непоколебимаго борца за веру, сливая дело его почти до безразличия с вопросом о вере. Быстрый натиск соединенных сил императора и придворных епископов не дал им времени обдуманно разобраться в предъявленных к ним требованиях и выработать общую программу деятельности,—и все они, за малыми исключениями, уступили реакции. В первый раз западным епископам пришлось столкнуться с восточными вопросами на неболом собрании в Арелате, происходившем в 353-м году, вскоре же после поражения Максенция. От западных здесь категорически потребо-вали осуждения Афанасия, котораго обвиняли теперь в тяжких политических преступлениях, при чем обвинителем был сам император. Утверждали, что Афа-насий возстановлял против Констанция его умершаго западнаго брата и поддерживал сношения с бунтовщиком Максенцием, являясь, таким образом, прямым врагом своего законнаго государя. Так как на лицо не было ни обвиняемаго, ни его представителей, то и проверить обвинение было невозможно; оставить же его без внимания оказывалось неудобным в виду личности обвинителя. Подозревая, что в жалобах на Афанасия не все обстоит чисто, западные епископы сделали было попытку перенести дело на догматическую почву и сначала предложили обсудить вопрос о вере, а потом об Афанасии. Но им строго было заявлено, что всякия разсуждения о вере излишни и не относятся к задачам собора. Таким образом, дело Афанасия было резко разграничено от вопрсов догматических, и это разграничение оказалось той ловко расчитанной ловушкой, в которую попались все западные. Один только Павлин трирский не хотел согласиться на осуждение Афанасия, не выслушав предварительно его объяснений, и был тотчас же сослан в Фригию. Все же прочие члены собора, в том числе и оба епископа, присланные папой Ливерием, подписали его осуждение. Первый шаг к проведению осуждения Афанасия и на Западе сделан был, следовательно, легко и быстро. Но арелатское собрание, составившееся случайно при дворе Констанция, было слишком ничтожно по числу своих членов,чтобы решение его получило авторитетное значение для всего Запада. Протест раздался прежде всего со стороны папы, который крайне был раздосадован податливым поведением своих легатов и прислал новое посольство к Констанцию с просьбой обсудить дело на общем соборе. К папе примкнули другие видимые епископы Запада: Люцифер калабрийский, Евсевий верчельский и Дионисий миланский, также заявившие желание о созвании собора. Констанций, разсчитывая добиться осуждения Афанасия на большом соборе, уступил общим требованиям, и новый собор состоялся в 355году в Медиолане, куда император перенес теперь свой лагерь. Собралось, однако, немного западных епископов, не более 30—40, и притом в числе их находилось и несколько восточных. Западные явились на собор с твердым намерением защитить дело веры и Афанасия, но, несмотря на свою многочисленность, не достигли ни малейшаго успеха. Руководители собора, Урзакий и Валент воспользовались уже испытанным в Арелате приемом и резко отделили догматические вопросы от осуждения Афанасия. Членам собора опять было строго запрещено поднимать речи о вере, и когда один из них, Дионисий миланский, по цредложению Евсевия верчельскаго, стал было подписывать никейский символ, Валент насильно вырвал его из рук Дионисия, сказавши: «этого никогда не будет», а затем и самыя заседания собора перенесены были из храма во дворец. Император взял теперь на себя непосредственное наблюдение за соборными занятиями, и сначала следил за ними, сидя за занавеской, но когда на соборе вместо осуждения Афанасия раздались обличения на его обвинителей, Валента и Урзакия, Констанций не выдержал, отбросил занавес и, войдя в залу заседания, грозно заявил отцам : «я сам обвиняю Афанасия, и ради меня вы должны верить Валенту». Напрасно члены собора упрашивали проверить обвинения на Афанасия и заявили о противоканоничности заочнаго его осуждения, — «моя воля—вот канон для вас»,—ответил император и под угрозою немедленной ссылки и даже смерти потребовал признания Афанасия виновным. Весь собор, за исключением только трех епископов, уступил, подписал осуждение Афанасия и возстановиль общение с восточными епископами, прерванное въСардике. Согласившиеся на осуждение Афанасия, члены были распущены по домам, а три, заявившие протест,—Люцифер калабрийский, Евсевий верчельский и Дионисий миланский,—отправлены в изгнание на Восток. Та же мера принуждения применена была и к тем западным епископам, которые, предвидя исход собора, не явились на заседания его. Осий Кордубский, продолжавший требовать свободнаго собора, был задержан под арестом в Сирмии и сослан в Германикию, Иларий пуатьеский из-гнан во Фригию, a папа Ливерий после того, как будучи вызван ко двору, не поддался личным убеждениям Констанция, должен был по приказанию царя оставить Рим и удалиться во Фракию. Оппозиция Запада была сломлена: все сторонники Афанасия подпали изгнанию, прочие же епископы формально согласились на осуждение его и вступили в общение с его противниками. Теперь дошла очередь и до Афанасия. 6-го января 356 года по распоряжению Констанция александрийский военачальник Сириан собрал в Александрию все легионы Египта и Ливии и в ночь на 9-ое января оцепил ими церковь Феоны, в которой Афанасий совершал всенощное бдение. Воины разломали двери храма и ворвались в церковь, чтобы схватить епископа, но народ, собравшийся во множестве на богослужение, возмутился этим грубым насилием, В церкви поднялись шум и борьба: одни из воинов взялись за оружие, другие бросились грабить церковь. Афанасий сидел на своей епископской кафедре и сначала увещевал народ к молитве, но затем, видя общее смятение, приказал всем присутствовавшим расходиться по домам и вместе с ними сам незаметно вышел из храма. Солдаты обыскали всю церковь, осмотрели сокровеннейшия места, опросили некоторых клириков под пыткой, но Афанасия не нашли. Разгневанный неудачей, Констанций издал приказ во что бы то ни стало достать Афанасия, но напрасно искали его по монастырям и пустыням Египта, — Афанасий как бы совсем исчез из глаз людских. Никто не мог указать его местопребывания, и только сам он, время от времени, давал знать о своем существовании новыми полемическими сочинениями против арианства.

С удалением Афанасия борьба реакции против лиц никейскаго образа мыслей достигла полнаго торжества. Все защитники единосущия и на Западе и на Востоке были изгнаны со своих кафедр, осуждены и лишились непосредственнаго влияния на церковную жизнь. Громадное большинство восточных и западных епископов фор-мально согласилось на это изгнание и фактически стало на сторону реакции. Почва для догматической победы над никейским символом теперь была уже вполне готова,—и вот, как знак и осуществление этой победы и явилась вторая сирмийская формула, изданная в 357 году, т.-е. только год спустя после низложения Афанасия.