О ПОБЕДОНОСЦЕВЕНекоторые историографические суждения о К. П. ПобедоносцевеКак справедливо отметил в свое время замечательный русский историк Ю. В. Готье “Биографии К. П. Победоносцева не только научной, но и какой бы то, ни было, до сих пор нет… Исторический интерес к нему не успел еще пробудиться, когда война 1914 года и революция 1917 года поставили русской жизни новые задачи”[1]. За последовавшее время отечественные и зарубежные историки не раз обращались к личности советника и наставника двух русских монархов (Александра III и Николая II), обер-прокурора Святейшего Синода, виднейшего идеолога российского самодержавия. В 1920-е годы внимание исследователей привлекли события предреволюционных лет и, что естественно деятельность и убеждения символа реакции — К. П. Победоносцева. В первых работах советских историков нет еще попыток целостного, системного анализа политических взглядов адепта самодержавия. В основном ими исследуются те или иные аспекты общественной и политической борьбы с участием обер-прокурора, отмечается его реакционная роль в подготовке контрреформ, в борьбе с революционным движением, в общем направлении правительственной политики. Таковы статьи Н. А. Бельчикова, предисловие М. Н. Покровского к переписке Победоносцева, работы 1930 годов Л. П. Гроссмана[2]. Выделяются в этом ряду исследования Ю. В. Готье, выполненные на высоком профессиональном уровне[3]. Он один из немногих, кто уже в то время сумел оценить личность К. П. Победоносцева без предвзятости и штампов. Преобладающей в советской историографии стала концепция, согласно которой К. П. Победоносцев был выразителем интересов дворянства, чиновно — бюрократической верхушки и стремился реанимировать крепостничество, используя для этого все рычаги власти. А Н. Н. Фирсов не увидел в деятельности “вице-императора” ничего кроме жадности власти и стяжательства[4]. При внимательном изучении переписки и работ разных лет Победоносцева, такая позиция обнаруживает серьезные изъяны и возможность для критики[5]. К сожалению, официальная идеология и политическая конъюнктура не оставляли шансов на разнообразие мнений оценок, что препятствовало нормальному развитию исторической науки в стране. В эпоху оттепели Победоносцев, его политическая деятельность и исповедуемые взгляды вновь заняли важное место в работах по истории России XIX века. Самой основательной из них по сей день, остается монография С. Л. Эвенчик[6]. Однако это исследование не лишено недостатков. Само название “Победоносцев и крепостническая линия самодержавия…” подразумевает нацеленность обер-прокурора на восстановление дореформенных порядков, что не подтверждается ни одним из опубликованных, в том числе и самой С. Л. Эвенчик, источников. Неоднозначным было и отношение Победоносцева к дворянству, в котором он видел, прежде всего, служебное сословие государства, а не привилегированную группу. Не учтены автором и “Голоса из России”, где среди корреспонденций А. И. Герцену есть публикации Победоносцева[7]. А, между тем, “послания Искандеру” с резкой критикой порядков министерства юстиции и его главы В. Н. Панина, а так же всего режима николаевской полицейщины существенно дополняют, если не изменяют вовсе, привычную картину эволюции политических взглядов будущего обер-прокурора. Необходимо отметить, что и авторы новейших исследований о Победоносцеве с редким единодушием игнорируют этот ценнейший источник, хотя академическое издание “Голосов …” вышло в свет 20 лет назад. В 1960—1970 гг. о деятельности и политических идеалах “русского Торквемады” писали Б. В. Виленский, П. А. Зайончковский, Ю. Б. Соловьев, В. А. Твардовская и ряд других авторов[8]. Однако они, как правило, не ставили целью изучение биографии, истоков и сущности политического консерватизма Победоносцева. Труды обер-прокурора на ниве государственного и церковного строительства, его мировоззрение рассматривались лишь в контексте контрреформ и реакции 80—90 гг. XIX века. В последние годы такое положение вещей начинает постепенно изменяться. Многообразие оценок, суждений об историческом развитии России, попыток пересмотра отдельных событий и целых эпох коснулись и личности Победоносцева. В кратком историографическом обзоре невозможно проанализировать новейшие публикации о главе русской православной церкви. Многие из них очень небольшие по объему помещены в труднодоступных сборниках, изданных ничтожными тиражами. Главную свою задачу вижу в том, чтобы выяснить, как на исходе XX столетия рассматривается “феномен” Победоносцева и — в более широком историческом смысле — проблема отечественного консерватизме. Хотелось бы отметить высокий уровень и научную значимость статей А. Ю. Полунова, С. Л. Фирсова, публикаций О. А. Майоровой[9]. А. Ю. Полунов — один из наиболее авторитетных на сегодня исследователей политической концепции Победоносцева. Он четко и емко сформулировал мировоззренческое кредо обер-прокурора, в котором заметны не только конъюнктурно-политические черты, (как считали многие специалисты) но и твердые морально-религиозные принципы. Исследователь так формулирует программу “Рыцаря несвободы”: “Необходимо пересоздать людей внутренне: возродить в обществе набожность, трезвость, крепкие семейные связи, чувство долга и дисциплины. На главные государственные посты назначить достойных людей, императору неослабно контролировать весь ход государственной жизни, прислушиваясь к голосу советчика, душой близкого к народу; в этой роли Победоносцев видел, прежде всего себя[10]. Кроме желания обер-прокурора “внутренне пересоздать общество” можно согласиться со всеми перечисленными пунктами. Удачей историка можно считать и характеристику Победоносцева, как реального политика, а не “обобщенного символа эпохи”. Тем не менее, ряд выдвинутых А. Ю. Полуновым положений не бесспорны. Так, выделяя важнейшие личностные качества будущего обер-прокурора, он заключает: “за годы научной работы сформировалась академичность, известная оторванность от жизни, противопоставление углубленных кабинетных занятий дилетантизму, широкому теоретизированию и бурной общественной жизни”[11]. Такая беглая зарисовка точна за исключением нескольких важных штрихов. Историк стремится создать образ кабинетного ученого, раздраженного оживлением в обществе. По мнению Полунова, юрист Победоносцев “возненавидел преобразования, лишившие его жизнь прежнего уюта и постоянства”[12]. Источники опровергают подобный вывод. Послания молодого чиновника министерства юстиции Герцену — это разве не пример участия в общественной борьбе? — были делом рискованным и ставили под угрозу его карьеру и свободу. Видимо, интересы общества были главным, чем руководствовался Победоносцев, отсылая в Лондон статьи с уничтожающей критикой Российского правосудия. Из мемуаров В. П. Мещерского, так же сотрудника министерства юстиции в то время, известно о поисках “предателя” в недрах ведомства Панина[13]. Писания Победоносцева 1885—1860-х годов подтверждают его глубокий интерес к социальным проблемам[14]. Для будущего обер-прокурора была характерна не отстраненность от общественных потребностей, а наоборот, пристальное, даже болезненное к ним внимание. Конечно, на протяжении жизни его взгляды претерпели изменения, но интерес к ним он сохранял до гробовой доски. Необходимо уточнить, что до середины 70-х годов XIX века Победоносцев надеялся на свободу прессы, как важное подспорье в утверждении полезных для государства начал. Свидетельством тому служит его письмо к наследнику Александру Александровичу в защиту либеральной газеты “Голос”, осмелившийся на критику военных властей в период русско-турецкой войны[15]. Презрение и ненависть к широкому общественному движению проявились у адепта самодержавия далеко не сразу, а по мере эволюции вправо. Вопреки мнению исследователя Победоносцев с явным предубеждением относится к идее чистой науки, изолированной от скверны каждодневного бытия, о чем сам написал ясно и четко: “Кому из мыслящих людей не приходилось и за себя и за других сожалеть о существовании у нас разлада между наукой и жизнью…Мы не сомневаемся, что конечным стремлением всякой науки должно быть всевозможное сближение с жизнью”[16]. Иное дело, что по убеждению консервативно ориентированного Победоносцева, и научные изыскания, и общественная жизнь должны быть безвредны, поднадзорны, и, соответствовать, специфически понимаемы им государственным задачам. Некоторое недоумение вызывает утверждение А. Ю. Полунова о том, что “смерть неодолимо притягивала Победоносцева”[17]. Полагаю, что смерть влекла Константина Петровича не более, чем любого нормального человека, а историк невольно возвращается к той мифологии, от которой поставил себе целью отказаться. Трудно согласится с определением обер-прокурора как “Белого революционера”, ибо ничего революционного он за свою почти шестидесятилетнюю службу не произвел. Система идеологического сдерживания и административного принуждения, инициатором которой стал Победоносцев, не являлась чем-то революционным в истории России. “Подморозить” Россию, остановить те социальные и политические процессы, которые грозили существованию церковно-государственного организма империи, такая несложная программа действий не содержала в себе никаких революционных элементов. Стремление обер-прокурора избегать любых опасных перемен — особенность мировоззрения настолько устойчивая, что ее заметили и его единомышленники. К. Н. Леонтьев в свойственной ему афористичной манере так изложил свое понимание личности Победоносцева: “Сторож, говорю я, мороз, гробница безвоздушная”[18]. Следуя разработанной концепции, А. Ю. Полунов считает обер-прокурора “политиком-утопистом”, занявшим у трона место прагматичных “профессионалов”[19]; одним из элементов программы действий исследователь выделяет идеи “нравственного перевоспитания общества”[20]. Но Победоносцев был достаточно реалистичным и жестким политиком. “Последнее слово цивилизации — революция”, — это пророчество Герцена, статьи которого Победоносцев несомненно знал, было idee fixe, пожизненным кошмаром обер-прокурора. Ум, широкая образованность, в частности знание основных событий европейской истории, приводили идеолога самодержавия к катастрофическому выводу: революция в России неизбежна. Наблюдения за ходом общественной жизни в стране этот прогноз подтверждали. В письме к Александру III наставник и советник императора вполне откровенно писал: “Время такое, что требует крайней осторожности в приемах. Не надобно обманывать себя: судьба назначила Вашему Величеству проходить бурное время, и самые большие опасности еще впереди”[21]. Победоносцев ошибся лишь в сроках. Катастрофа настигла трон в следующее, последнее царствование. Что касается “нравственного перевоспитания” русского общества, трудно согласиться с тем, будто бы “вице-император” всерьез рассчитывал на его перерождение. Он вообще не верил в человека, не доверял ему, в этом принципиальном недоверии заключался один из важнейших постулатов мировоззренческой философии К. П. Победоносцева. Россия — ледяная пустыня, а по ней ходит лихой человек”, “орда, загнанная в каменные шатры”, — вот его заключение о свойствах русского народа. В таком случае можно ли было помышлять о нравственном перевоспитании “орды”? Система идеологического и административного ограничения, позволяющая сохранить порядок вещей — вот главная задача, для выполнения которой Победоносцев прилагал чрезвычайные усилия. Удачно определил характер деятельности обер-прокурора С. Л. Фирсов: “Стремясь не допустить “реформ” обер-прокурор Святейшего синода… в глубине души, может быть, сам не верил в “прочность и незыблемость самодержавия”. Не зная как надо, призывал не менять ничего в системе управления огромной империей, в которой под влиянием экономической, социальной и общественной жизни, а также в результате революционного движения к началу XX столетия складывалась новая политическая ситуация”[22]. Исследователь невольно придает личности Победоносцева поистине сатанинский размах, когда обвиняет его в реакционных контрреформах, распутинщине, падении династии, крахе самодержавия. Такая оценка не является совершенно новой, в подобном ключе высказывались политические противники обер-прокурора еще в начале века. Степень вины Победоносцева — государственного человека и апологета самодержавия, безусловно, велика, но кроме его субъективной вины есть и объективные законы, логика исторического развития, которую сам Победоносцев прекрасно осознавал. Необходимо иметь в виде то, что обер-прокурор был главным организатором судебной контрреформы, но выступил против изменения университетского устава и учреждения института земских начальников. Трудно согласится и с логикой А. Ю. Полунова, согласно которой Победоносцев, советуя самодержцам быть ближе к родникам народной души, тем самым вызвал, как джина из бутылки, Распутина[23]. Агония самодержавия имела одним из следствий и отклонение в нормах поведения, вплоть до психических расстройств, царствующей четы и ее окружения. Только в этой ситуации и стала возможной распутинщина. В чем здесь вина Победоносцева? “Старец” появился при дворе накануне первой русской революции, когда влияние и авторитет “вице-императора” сошли на нет. Хорошо известно, что Победоносцев подозрительно относился ко всем проповедникам, выходящим, по его мнению, за рамки православного катехизиса и установленных порядков. Например, он с нескрываемым раздражением воспринял весть о “чудесах” о. Иоанна Кронштадского[24]. И нет сомнения, что будь жив “русский папа” он бы враждебно встретил появление “святого черта”. Победоносцев был близким советником Александра III и Николая II, но Распутин стал возможен именно в царствование последнего из самодержцев, следовательно, “распутинщина” — скорее знамение времени, чем воспитательная погрешность обер-прокурора. В 1996 г. издательство Русского Христианского гуманитарного института в Санкт-Петербурге выпустило сборник, куда наряду с работами Победоносцева вошли малоизвестные или полузабытые исследования о личности самого обер-прокурора[25]. О. А. Майорова в своей рецензии на сборник отметила его достоинство и недостатки[26]. Поэтому остановлюсь только на вводной статье С. Л. Фирсова[27], не затронутой в отзыве О. А. Майоровой. Название ее “Человек во времени: штрихи к портрету…” подчеркивает отсутствие у автора претензии на всесторонний анализ личности и мировоззрения Победоносцева. Научная взвешенность оценок, и добротный литературный стиль — достоинства исследования. Для этой работы характерен яркий портрет обер-прокурора и анализ общественно — политической обстановки в стране, на фоне которого и разворачивалась его деятельность. В результате — “штрихи” превращаются в цельную картину личности и политических идеалов Победоносцева. Автор точно определил отношение обер-прокурора к проблеме законности и монархии, уловив сложную специфику его исторических взглядов. Опираясь на концепцию Н. М. Карамзина, Победоносцев отличает самовластие, как произвол от самодержавия, как “освященной богом традиционной и отвечающей национальному характеру русского человека власти. Она может быть хороша или плоха, но она освящена и поэтому истинна”[28]. Приведенная из исследования Фирсова цитата удачно передает взгляды Победоносцева на сущность и незыблемость свыше установленной власти — самодержавия. Русская монархия, как считал один из главных ее идеологов, могла существовать только как единый церковно-государственный организм. Без православия немыслимо и самодержавие, с падением самодержавия погибнет и православие. Такая “гармония” — плод тысячелетнего синтеза русских и византийских начал. Эти очень важные для понимания идейных принципов Победоносцева положения Фирсов не только выделил, но и четко изложил. Автор работы не повторяет ту ошибку, будто бы обер-прокурор выступал за восстановление традиции допетровской церкви. Победоносцев, как отметил Фирсов, “рассматривал так называемый “синодальный период” как закономерное продолжение истории русской церкви эпохи Московского царства”[29]. Любые попытки изменить существующее положение вещей ведет к непоправимым последствиям. Этим убеждением и были вызваны цензурные гонения, инициируемые обер-прокурором, на славянофилов, ратовавших за “восстановление исконно русской церкви”. В свое время знаменитый юрист и блестящий публицист А. Ф. Кони своим памфлетом “Триумвиры” положил начало идее, по которой обер-прокурор Святейшего синода К. П. Победоносцев, министр внутренних дел Д. А. Толстой и редактор “Московских ведомостей” М. Н. Катков, стали не только организаторами и вождями реакции в царствование Александра III, но и создали единую консервативную идеологию[30]. Исследователи зачастую воспринимают это условное единство буквально, не учитывая существенного различия в позиции и мировоззрении “заединщиков”. Объединяло идеологов самодержавия только отрицание реформ, ненависть к либерализму и революционному движению, неприятие любых форм представительной власти в России. Но общей позитивной программы действий у них не было. Поэтому Фирсов несомненно прав, когда подчеркивает, что “Победоносцев прекрасно осознавал отсутствие единой консервативной идеи, которая объединила бы общество с целью достижения какого-либо сверхличного идеала”[31]. Не было у Победоносцева и полного взаимопонимания с такими крупными теоретиками православного монархизма как Л. Н. Тихомиров и К. Н. Леонтьев. Усилия обер-прокурора предотвратить стихийные экономические и социальные процессы, грозившие сломом всей общественно-государственной структуры, его попытки сдержать противоречия и нейтрализовать последствия идейного разногласия — могли дать только кратковременные эффект. Несостоятельность подобной идеологии и политики становилась все более очевидной. “По мере того, как жизнь заставляла Россию идти все дальше по пути капитализма, т. е. по западному пути, — отмечает Фирсов, — Победоносцев все более мрачнел, все яснее видел “грядущую катастрофу”, воспринимаемую им как гибель старых порядков, приятие новоевропейского образца жизни с европейской конституцией, этой “великой ложью нашего времени” во главе[32]. Жизнь оказалась слишком сильнее схоластического теоретизирования. Толпы революционно настроенных демонстрантов, дефилирующих под окнами квартиры Победоносцева на Литейном осенью 1905 года, доказали это, подтвердив самые мрачные прозрения и предчувствия уже бывшего обер-прокурора Святейшего Синода. Давно и плодотворно занимается личностью Победоносцева О. А. Майорова. Ее публикации архивных данных, сопровождаемые интересными и ценными комментариями, дают редкую возможность понять Победоносцева как незаурядного, с богатым духовным миром и в чем то глубоко трагического человека. Науке известен так называемый синдром “своего героя”. Исследователь, долгое время занимающийся изучением личности какого-либо исторического деятеля, невольно, почти подсознательно идеализирует его, стремится представить лучше, чем он был на самом деле. Майорова в этом отношении сохраняет необходимое для ученого равновесие. В связи с многочисленными призывами понять Победоносцева по новому, а иными словами пересмотреть все сложившееся представления, исследовательница отмечает, что хотя стараниями противников обер-прокурора его “портрет наделен чертами фольклорного злодея, таким Победоносцев вошел в нашу память, репутация его непоправима. Не в том смысле, что аналитической мысли не над чем трудиться. Речь идет о заведомой бесплодности усилий по превращению дьявола в ангела, рисующих всю ту же знакомую картину лишь с обратным знаком”[33]. Заметным событием стал выход в свет первого академического тома сочинений Победоносцева[34]. В сборнике представлены не только его хорошо известные, но и не введенные раннее в научный оборот работы. Составители использовали последнее, наиболее полное и соответствующее замыслам обер-прокурора дореволюционное издание “Московского сборника”. Авторство неизвестных раннее работ Победоносцева установлено по архивным источникам, что свидетельствует о большой работе публикаторов. Резким диссонасосом в сравнении с превосходно подготовленными к печати материалами выглядит вступительная статья А. И. Пешкова[35]. Автор в 1993 году защитил кандидатскую диссертацию на тему “К. П. Победоносцев, как идеолог русского православия”. Принимая во внимание, что исследователь областью своих научных интересов избрал именно личность Победоносцева, нельзя, по меньшей мере, не удивиться многочисленным натяжкам и неточностям, которые по объему превосходят все допустимые для специалиста пределы. Так в историографическом разделе даже не упомянуты работы таких известных историков, как Ю. Б. Соловьев, В. А. Твардовская, Б. В. Виленский, хотя они обращались к деятельности обер-прокурора[36]. В перечне работ, посвященных персонально главе русской церкви, игнорируются новейшие публикации А. Ю. Полунова, С. Л. Фирсова, О. А. Майоровой, зато выделена откровенно слабая и конъюнктурная статья А. П. Ланщикова[37]. Не повезло и В. И. Смолярчуку: из двух его работ о Победоносцеве в поле зрения Пешкова попала лишь одна[38]. В защиту своих доводов А. И. Пешков привлекает афоризмы Паскаля, умершего в XVII веке, суждения А. С. Хомякове, никогда о Победоносцеве не высказывавшегося, авторитет “Святейшего писания”, что для научного исследования несколько странно, но - ни слова о Владимире Сергеевиче Соловьеве, современнике и противнике обер-прокурора, выдающемся русском философе и знатоке православной церкви. Еще более худшая участь постигла протоирея Г. Флоровского, труд которого автор статьи называет и даже цитирует, но только в негативном ключе. По мнению В. И. Пешкова, Флоровский — интеллектуал и эрудит, блестящий мыслитель и крупный специалист в области богословия и жизни церкви, давал лишь беглую и поверхностную оценку “Победоносцева”[39]. И Соловьев, и Флоровский остро и беспощадно критиковали церковную политику обер-прокурора, метко и нелицеприятно характеризовали его как личность; видимо, этим обстоятельством и вызваны умолчания и умозаключения А. И. Пешкова. В почти тридцатистраничной работе нет ни одного отрицательного суждения о Победоносцеве. Безусловно, любой исследователь свободен в выборе приоритетов, отборе информации, логических построениях, выводах. Но в данном случае очевидна столь неумеренная апологетика, что это имеет отдаленное отношение к науке. Конкретных тому примеров в работе с избытком. Вопреки всем имеющимся свидетельствам, доказывается, что “Победоносцев фактически утверждает, что… если каждый человек имеет право на свободу совести, то свобода совести должна быть условна и ограниченна (? — Ю. С.) и долг власти обеспечить это (? — Ю. С.) во имя самого принципа свободы совести”[40]. К сожалению, Пешков не озаботился тем, чтобы уточнить, где именно Победоносцев так “фактически утверждает” и пояснить, что означает “условная и ограниченная” свобода совести. Хорошо известно, что обер-прокурор был непримиримым врагом самого принципа свободы совести, который рассматривал как одно из проявлений ненавистного для него либерализма. Чтобы установить этот факт, нет необходимости проводить архивные изыскания, достаточно было бы заглянуть в “Московский сборник”, помещенный в том же издании, что и статья Пешкова. Насильное крещение в православие, гонения на старообрядцев и духоборов, запрет к изданию произведений Э. Золя, Вл. Соловьева, Л. Толстого с отлучением последнего от церкви — об этих деяниях обер-прокурора нет ни слова. Г. Флоровский убедительно доказал, какой вред русской церкви нанес Победоносцев: “Жанр богословской литературы, несомненно, снижается до уровня простой назидательности. В действительности это отступление церкви из культуры… И все сильнее чувствовалось желание на всякий вопрос давать готовый ответ, внушать впечатление совершенной законченности православного мировоззрения”[41]. Вступительная статья, целью которой как это всегда бывает в подобных случаях, должно было бы стать ознакомление читателя с сутью проблемы, так перенасыщена искусственно привязанной к тексту терминологией, что более затемняет суть дела, чем проясняет его: “Теоретический инструментарий органицизма”, “идея цельного знания, являющаяся пролегоменами к обоснованию”, “взаимные гносеологические принципы цельности знания”. С помощью таких тяжеловесных конструкций автор пытается доказать, что “историзм у К. П. Победоносцева приобретает теологический характер” (? — Ю. С.), что идея “цельного знания…становится теоретизированной формой выражения евангельской заповеди “Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное” (! — Ю. С.), а “Победоносцев в своей личной жизни и мышлении и в осуществившейся им (так в тексте — Ю. С.) политики православный христианин”[42]. Со своей стороны, полагаю: цельность взглядов Победоносцева или следование им в политике (не могу судить о личной жизни) заветам Христа не более, чем миф. Переписка с сестрами Тютчевыми — свидетельство раздвоенности, неуверенности, страха перед будущим, отвлеченности идеалов К. П. Победоносцева. Приведу лишь один образец нравственного релятивизма обер-прокурора. В мае 1881 года по поводу всероссийски известного не только военной доблестью, но и скандальным поведением генерала М. Д. Скобелева, советник императора прислал ему следующее наставление: “Пускай Скобелев, как говорят, человек безнравственный. Вспомните, Ваше Величество, много ли в истории великих деятелей, которых можно было бы назвать нравственными людьми, а ими двигались, и решались события. Можно быть лично и безнравственным человеком, но в то же время носителем великой нравственной силы, иметь громадное нравственное влияние на массу”[43]. Как увязать этот почти неприкрытый цинизм, эту проповедь “нравственной безнравственности” с евангельскими заветами, с христианскими основами политики? Может быть, это и есть та “теоретизированная форма евангельской проповеди”, о которой пишет Пешков? Лично Константин Петрович не был безжалостным чудовищем. Он мог быть мягким и чистосердечным по отношению к близким, родным, а иногда и незнакомым людям, но когда дело касалось принципов, человек в нем умирал и просыпался обер-прокурор. На всю Россию стал известен его ответ на просьбу, не разгонять взбунтовавшихся семинаристов, ибо они умрут с голода: “Пусть умрут!” Человек для Победоносцева — существо безнадежно испорченное и вне контроля способное на поступки дикие, варварские, “бунт, бессмысленный и беспощадный”.Особенность психологии и философии Победоносцева отметил тонкий и проницательный мыслитель — В. В. Розанов, который по поводу “Московского сборника” писал: “Неужели, — обратимся мы к автору, — люди так глупы и непоправимо глупы, что могут сломить шею, идя вперед? Неужели люди так дурны, в обыкновенном и прошлом смысле, что если они хотят идти вперед, то делают это как злые и испорченные мальчишки, только с намерениями дебоша, а не чего- нибудь прекрасного? “Московский сборник” весь дышит недоверием к людям, и как к толпе и индивидуально… Горько это. Страшно. А главное, ошибочно”[44]. Перед загадкой двоедушия Победоносцев вставал в тупик и такой наблюдательный психолог, как А. Ф. Кони[45]. Но для Пешкова сложностей, пожалуй, не существует; он творит свою параллельную, точнее иррациональную историю. Видимо, к сфере иррационального следует отнести и такое умозаключение исследователя: “К. П. Победоносцев отрицает логическое построение учений об объективной абсолютно — относительной истине, которая для него, несмотря на попытку преодолеть гносеологический релятивизм и связанный с ним скептицизм, фактически оказывается завуалированной формой и того и другого”[46]. Неубедительно и такое заключение Пешкова: “Для Победоносцева как адепта цельности знания развернутое и систематическое изложение своих теоретических взглядов было, не только излишним, но даже невозможным”[47]. Однако в статьях для “Московских ведомостей”, брошюрах “Вечная память” и “Аксаковы”, в речи “Государь император Александр Александрович” Победоносцев находит возможность излагать свои взгляды, развернуто и вполне систематически. Своеобразная манера обер-прокурора использовать чужие мысли и книги для выражения собственных идей не раз приводила к скандальным для него ситуациям при жизни и стала поводом для обвинения в “интеллектуальной нечестности” со стороны американского историка Р. Ф. Бирнса[48]. Человек весьма начитанный и ученый, владеющий основными европейскими языками, Победоносцев, в частности, в “Московском сборнике”, без труда комбинировал фрагменты сочинений Д. С. Милля, Т. Карлейля, Ф. Шопенгауэра, М. Нордау и других мыслителей так, что в итоге, получалось последовательное изложение его собственных суждений. Даже такой убежденный защитник Победоносцева как Пешков признает, что обер-прокурор, “Дополнял, корректировал, переделывал книги авторов, внося в них искажающие смысл пропуски”[49]. Пешков верно отмечает, что как юрист, Победоносцев нигде не переступает норм закона и обвинить его в плагиате невозможно[50]. В России просто не было четкой охраны интеллектуальной собственности. Но выбранная автором неблагодарная роль адвоката Победоносцева приводит его к прямой казуистике. “Если, — пишет он, - нет соответствующих норм права, регулирующих этот тип правонарушений, то и нет этой собственности. Соответственно нельзя и апеллировать и к различным модификациям (?! — Ю. С.) нравственной заповеди не укради”[51]. Пешкову, как человеку образованному, не может быть неизвестно, что все заповеди Нагорной проповеди имеют абсолютный характер и никакие “модификации” по отношению к ним невозможны. Трудно сказать, к каким выводам можно придти, если применить логику рассуждений Пешкова к заповеди “Не убий!” Кроме того, подобный оригинальный алогизм вряд ли можно признать убедительным ответом на вопрос, почему бесспорно умный и образованный Победоносцев предпочитал, препарировать чужие работы, вместо того, чтобы изложить и обнародовать собственные соображения. Использование “непрямых” форм взглядов Победоносцевым исследователь связывает с общественно — политическими условиями. Но, надо учитывать, что такая тактика свойственна, для Победоносцева на протяжении почти сорока лет. Условия менялись, принцип оставался. Сомнителен и подобный аргумент: “Альфой и омегой интеллектуальной традиции православия, к которой он (Победоносцев — Ю. С.) принадлежал, был не индивидуализм, а парадигма “глаголить” не от себя, а от божественных писаний”[52]. Выходит, что если обер-прокурор Святейшего синода русской православной церкви использует сочинения сиониста Макса Нордау, то устами последнего “глаголит” не иначе как само Божественное писание. В заключение хотелось бы сказать, что статья Пешкова оставляет чувство недоумения и досады. Умершему 90 лет назад обер-прокурору защитники уже не нужны, а к пониманию его мировоззрения исследование нисколько не приближает. Скорее наоборот. Работа В. А. Гусева относится к тому же жанру, что и изыскание Пешкова — жанру панегирика, с той лишь разницей, что воспел автор Победоносцева — государственника, а не религиозного мыслителя. Различие и в том, что статья Гусева более эмоциональна. Все исследование строится на обширных цитатах из “Московского сборника” с более или менее пространными и неизменно восхищенными комментариями автора. Тон задается уже с первого абзаца: “Память об этом видном ученом, ярком публицисте, и, пожалуй наиболее видном русском политике конца XIX века до сих пор остается крайне скудной, более того бессовестно оболганной”[53]. Начало интригует. Кто же посмел оклеветать столь замечательную личность? Это, конечно же, “представители особой группы внутри образованного русского общества, получившей специфическое название “интеллигенция”, заносчивые недоучки, которые возомнили себя носителями самых передовых, прогрессивных политических взглядов, борцами и страдальцами за народное благо”.[54]Бесспорность этой истины подтверждается ссылкой на авторитет “Вех”. Действительно, веховцы остро критиковали русскую интеллигенцию, но при этом нигде с симпатией о Победоносцеве не отзывались. Чтобы не быть голословным, процитирую только два высказывания участников “Вех”. Н. А. Бердяев: “У него (Победоносцева —Ю. С.) выработалось презрительное и унизительное отношение к человеческой жизни, к жизни мира… Человеку нельзя давать свободы, только насилием и принуждением монархической государственности можно держать мир. Из своего неверия, из своего нигилистического отношения к миру Победоносцев сделал крайне реакционные выводы…Из неверия в человека, из нигилистического отношения к жизни Ленин сделал обратный вывод, вывод крайне революционный. Одинаково можно сделать и крайне реакционный и крайне революционный вывод. Но жизнь мира сего была пустой и злой и для Ленина, и для Победоносцева[55]. Бердяев, как видим, ставил знак равенства между носителем власти, “государственником” Победоносцевым и Лениным, представителем радикальной интеллигенции. Но, может быть, это острый парадокс, так сказать, “фигура мысли” только Бердяева? Отнюдь нет. Вот что писал С. Л. Франк — еще один автор “Вех”: “Пренебрежительное отношение к общественному мнению и преувеличение могущества государственного принуждения и насильственной борьбы характерна для широких кругов нашего общества. Это есть точка зрения, на которой искони стояло русское правительство и которая привела его к теперешнему банкротству; и в известном смысле можно сказать, что ни только бюрократия и реакционные элементы, но и часть революционно настроенных кругов общества являются верными учениками политической философии Победоносцева — Плеве”[56]. В приведенном отрывке та же мысль: реакционность обер-прокурора и революционный экстремизм принадлежат к одной “политической философии”. К тому же Франк порицает крайности государственного принуждения и, следовательно, по Гусеву должен быть отнесен к антигосударственникам. Не поторопился ли апологет обер-прокурора зачислить веховцев в идейные соратники последнего. Небезынтересно было бы узнать, к какой категории причисляет Гусев авторов “Вех”, ибо если они не интеллигенция, то, может быть служащие, мещане, обыватели или торговый люд? Заклеймив в первом же абзаце интеллигенцию, “мировоззрение которой строилось на трех сугубо отрицательных принципах: антирелигиозности, беспочвенности (космополитизме) и антигосударственности”[57], автор мимоходом останавливается на позиции А. А. Блока и В. В. Розанова. Недоумение исследователя вызывает то, как смог поэт дойти до того, чтобы сочинить общеизвестные строки: “Победоносцев над Россией простер совиные крыла”. Объяснение этому факту В. А. Гусев находит в том, что Блок “некритически отнесся к насаждаемым “интеллигенцией” массовым стереотипам” и “это не единственное его заблуждение”[58]. Розанов, по мнению автора статьи, “также не смог уяснить глубину провидческого дара Победоносцева”, потому что Розанова “постоянно преследовали семейные передряги”, а обер-прокурор отличался “рафинированной аристократичностью, спокойным благородством, размеренностью и обустроенностью жизни”[59]. Но, даже если согласиться, что интеллигенция видела в обер-прокуроре государственника и злобно его за это ненавидела, что Блок “заблуждался”, а Розанов “ошибался” и “завидовал”, то и в этом случае существуют десятки беспощадно критических в адрес Победоносцева суждений либералов, А. Ф. Кони и С. И. Зарудного, сотрудников и единомышленников обер-прокурора Е. М. Феоктистова, Д. А. Толстого, М. Н. Каткова, В. П. Мещерского, умеренного консерватора Б. Н. Чечерина, ортодокса К. Н. Леонтьева и многих других современников “вице-императора”, на себе испытавших все нюансы его деятельности и мировоззрения. Великий Достоевский с горечью писал о склонности к упрощению как характерной национальной черте. Гусев не просто упрощает, он искажает историческую реальность в угоду собственным политическим взглядам. В надуманной концепции Гусева поражает, с одной стороны, полная безапелляционность его утверждений, а с другой — абсолютно не критическое следование любому из высказываний Победоносцева, которое воспринимаются В. А. Гусевым то ли как послание папы благочестивым католиком, то ли как передовица “Правды” благоверным коммунистом. Автор, увлеченный собственными искусственными построениями, не замечает противоречий. Подчеркнув опасность для государства прожектеров с их “абстрактными схемами и теориями”, он констатирует, что еще в конце XVIII века отец западноевропейского консерватизма Э. Берк писал о недопустимости передачи управленческих рычагов от профессионала-практика к профессору метафизики с его отвлеченными идеями”[60]. Но именно Победоносцев и был таким “профессором метафизики” в большей, чем кто-либо другой степени. Берк, кстати, в своих “Размышлениях о революции” выступал против насилия якобинцев, оспорил законность конвента, но нигде в отличии от Победоносцева не ставил под сомнение необходимость парламента. Факт этот не укладывается в априорную концепцию Гусева и он предпочитает его не замечать. Такая метода характерна для всей его работы. Найдя, например, формальное сходство идей обер-прокурора и В. Соловьева исследователь, не колеблясь утверждает полное сходство их взглядов на существо проблемы[61]. То, что русский философ был убежденным идейным противником Победоносцева, и то, что стараниями последнего были запрещены к печати многие произведения мыслителя — все это остается за пределами статьи. Тот восторг, с которым Гусев цитирует и комментирует Победоносцева, просто выходит за рамки здравого смысла. Каждое слово обер-прокурора — истина, каждая фраза — великое пророчество. Беспощадно критикуя “прожектеров с их абстрактными схемами”, Гусев сам создает отвлеченную и убогую схему, рассыпающуюся при первой же проверке реальными историческими фактами. Вот один из примеров: “Пока общество, — пишет он, — не изменит тех ненормальных привилегированных условий (по недоразумению называемых “свободой слова” и “гласностью”), в которых находится печать, оно будет жить на политическом вулкане, поскольку всевозможные смуты и социальные волнения для рыночной прессы — самые благодатные времена, когда повышается спрос на писак и комментаторов. За истекшие 100 лет журналистское слово многократно увеличило свою далеко не всегда благодатную силу… Ничтожное меньшинство компетентных, уравновешенных, самостоятельно мыслящих граждан способных противостоять психической информационной атаке, конечно, не делает погоды на выборах”[62]. Таков “приговор”, вынесенный Гусевым. Надо, однако, заметить, что страны западной демократии пережили все катаклизмы XX столетия, сохранив традиционные либеральные ценности; достигнув высокого уровня развития во многом благодаря свободе прессы и парламентской системе. Самые же кровавые режимы возникали там, где политические свободы или ликвидировались, или превращались в фикцию (сталинская Россия, нацистская Германия).Утверждать, что сегодняшнее плачевное положение России — итог деятельности бессовестных журналистов или следствие зарождающегося парламентаризма, по меньшей мере, поверхностно. Между прочим, сам Победоносцев заключал, что идеального политического устройства не существует, ибо люди переносят собственные недостатки и на форму правления[63]. Победоносцев и примкнувший к нему Гусев, безусловно, правы, когда отмечают коррупцию среди парламентариев, мошенничество при подсчете голосов, манипулирование общественным сознанием, прочие и немаловажные недостатки парламентарно — рыночных государств. Эти пороки признаются и в самих западных странах. А. де Токвиль писал о них раньше, чем обер-прокурор[64]. Но что реально можно противопоставить либеральным и демократическим принципам, ни Победоносцев, ни, тем более, Гусев не говорят. Неоспоримо, что все величайшие достижения современности — гражданские и личные свободы, торжество закона и права, демократия связаны с идеями и нормами европейской цивилизации. Сочинения Победоносцева — интересный и своеобразный памятник исторической мысли своего времени, и все попытки превратить, скажем, “Московский сборник” в средство собственных политических убеждений, как это делает Гусев, некорректны и антиисторичны. В 1993 году издательство “Русская книга” выпустило небольшой томик сочинений Победоносцева, составленный из отдельных глав “Московского сборника” и писем к Александру III и Николаю II[65]. К сожалению, издание нельзя признать большой удачей. На титульном листе Победоносцев обозначен, как автор всех материалов, тогда как он выступал только составителем “Московского сборника”. Не объясняется, чем руководствовались редакторы при подборке писем, фрагментов текста. В сборнике отсутствуют какие-либо комментарии или пояснения, необходимые тем более, что издание предназначено широкому кругу читателей. Что касается вступительной статьи А. П. Ланщикова, то суть ее проста и безыскусна как лубок: Победоносцев патриот и христианин взвалил на себя тяжкий крест служения государству и отечеству; его противники — террористы — революционеры, космополит В. Соловьев, путаник Лев Толстой и прочие — содействовали разрушению государства, чему обер-прокурор по мере сил препятствовал[66]. Обстоятельная рецензия на работу Ланщикова напечатана в “Вопросах философии”[67], поэтому нет смысла анализировать “Великую ложь нашего времени”[68]. Из других исследований необходимо отметить работы Н. А. Рабкиной и С. М. Сергеева[69]. Оба автора приводят интересные детали и подробности, высказывают оригинальные мысли. В частности, Сергеев одним из первых среди отечественных историков отметил заимствования Победоносцевым сочинений Нордау[70]. Рабкина указала на знакомство обер-прокурора с основными произведениями К. Маркса[71]. Победоносцев занимает видное место в русской истории, и можно не сомневаться, что количество исследований о нем будет расти. При этом видимо, не избежать и фактических ошибок, некоторые из которых встречаются уже сейчас. Одну из наиболее курьезных допустил В. А. Никитин, который сообщил, что в 1863 году Победоносцев сопровождал наследника Николая Александровича (в последствии император Николай II) a iiacaea ii ?innee[72]. Ecaanoiue enneaaiaaoaeu Б. Ф. Егоров по этому поводу заметил: “Дело не в том, будущий император Николай II родился 5 лет спустя, в 1868 году… Главное же — автор совершенно не представляет себе родословной русских императоров за те десятилетия, о которых пишет: ведь если знать, что будущий Николай II приходится внуком Александру II, царствовавшему в 1860 годах, то ясно, что он никак не мог быть при живом отце, с сыне Александра II наследником престола. А уж если автор занимается Победоносцевым, то мог бы из его документов извлечь сведения, что Победоносцев воспитывал в 1860-х годах наследника, но другого Николая Александровича, старшего сына Александра II и старшего брата будущего Александра III, т. е. дядю Николая II; этот наследник, увы, скончался в 1865 году и лишь тогда наследником стал будущий Александр III. Иногда и банальные, казалось бы, факты необходимо повторять для всеобщего их усвоения”[73]. К числу часто повторяемых ошибок относится миф о содействии и участии Победоносцева в так называемый “Священной дружине”. Так А. И. Абрамов без всяких оснований заявляет, что проект “Священной дружины” принадлежал Победоносцеву[74]. Ч. Рууд и С. Степанов так же без ссылки на источник информации пишут: “В мае 1881 года секретарь русского посольства в Париже, следуя просьбе Победоносцева,… встретился с одним полицейским инспектором полицейской префектуры, в результате полицейский стал штатным шпионом “дружины”[75]. Надо ни в малейшей степени не представлять себе личность обер-прокурора, чтобы утверждать, будто бы он — советник царя, глава церкви, человек максимально подозрительный к любой конспирации, рисковал карьерой, репутацией, и просил кого бы то ни было связаться с полицейским агентом. Победоносцев был убежденным защитником легитимности и самодержавной законности. Любая неконтролируемая правительством и выходящая за рамки закона деятельность для него крамола и угроза устоям. Отношение к “Союзу недремлющих лоботрясов” (по выражению М. Е. Салтыкова-Щедрина) недвусмысленно выражено Победоносцевым в письме к Александру III: “Весь Петербург говорит об этом безумном и гнусном деле. Ни для кого не тайна, кто его виновник, и на какие деньги обещают великие и богатые дачи всякому, кто явится под предлогом сотрудничества или шпионства и сплетничества. Ходят слухи один другого нелепее. Не говорю уже о том, что вплетают в это дело и мое имя. Это для меня не важно, важно, что в этом поистине жалком и постыдном деле — произносится имя Вашего Величества”[76]. Публичная огласка деяний “дружинников” вызвало столь бурный гнев Победоносцева, что причастность к этому делу министра внутренних дел Н. П. Игнатьева стоила ему поста. Он был отправлен в отставку. Известный исследователь В. И. Смолярчук смело вплетает в ткань исторического повествования литературные сюжеты, создавая, любопытные, но не подкрепленные документально предположения. Разумеется, автор имеет право на гипотезы, на реконструкцию событий, но должен придерживаться исторических реалий. В книге очерков “А. Ф. Кони и его окружение” он, приведя, единственную строчку из воспоминаний Е. А. Энгельгардт, жены Победоносцева: “У меня было желание быть похожей на Анну Каренину” заключает: у нее (Ек. Энгельгардт) мог быть такой же роман… Победоносцев жестоко отомстил Л. Н. Толстому, добиваясь публичного отречения от церкви”[77]. Роман Толстого имел ошеломляющий успех и, в особенности, у светских дам. Подражание Карениной было подобно эпидемии. Заподозрить на этом основании в супружеской измене можно едва ли не всех дам столиц и провинций. Сама “виновница” Екатерина Энгельгардт в своих воспоминаниях писала: “Я… сшила себе платье, такое же, как было у Анны Карениной в романе. Все нашли, что я очень похожа на Анну Каренину. Может быть от того и пошли слухи, что Толстой с меня написал Анну Каренину, а с моего мужа самого Каренина? Хотя ничего общего в наших характерах не было”[78]. Победоносцев действительно послужил для Толстого прототипом литературного героя, но не сенатора Каренина, а Топорова из романа “Воскресенье”, что доказано В. И. Срезневским[79]. Конечно, некоторые черты обер-прокурора могли воплотиться и в образе сенатора Каренина, но это только гипотеза, не подтвержденная документально(во всяком случае Смолярчуком). Несостоятельным оказывается и другое предположение автора, согласно которому автор романа “Петербург” Андрей Белый установил якобы, что дальние предки обер-прокурора были выходцами из кыргыз-кайсацкой орды, а реальным прототипом сенатора Аблеухова послужил, опять таки, Победоносцев. Как доказано исследователем творчества Белого Л. К. Долгополовым в образе Аблеухова отразились не только черты исторических деятелей — Победоносцева, Плеве, но и литературного героя — Каренина[80]. Для Андрея Белого важно было создать образ объединяющий темное и властное азиатское начало (отсюда и вымышленные писателем азиатские корни обер-прокурора) с расчетливостью, бездушием и духовной ограниченностью Запада (образ петербургского бюрократа). По замечанию Долгополова Белый выделял “условно-символические черты в облике персонажей “Петербурга”, благодаря чему типическое и символическое перекрещиваются и почти сливаются”[81]. Что же касается хана Аблая (производное от этого имени — Аблеухов), то он действительно кочевал со своей ордой в пределах России в XVIII веке, но не остался, как считает исследователь, на русской службе, а переметнулся к богдыхану. Таким образом, уже по одной этой причине он не мог стать прародителем рода Победоносцевых[82]. Для романиста Белого такие детали не имели существенного значения, но для исторического исследования они важны. В сложной и насыщенной событиями русской истории XIX века Победоносцев занимает особое место. Его деятельность и политическая философия повлияли на развитие России в конце прошлого века. Десятилетия почти полного забвения Победоносцева в исследовательской литературе сменялись периодами пристального к нему внимания, увы, не всегда свободного от конъюнктуры. К. П. Победоносцев так “врос” в отечественную историю, что без добросовестного аналитического изучения его личности и мировоззрения невозможно полноценное постижение прошлого. В этом отношении исторической науке еще предстоит большая работа. [1] Готье Ю. В. К. П. Победоносцев и наследник Александр Александрович. 1865—1881 // Пуб. биб-ка им. В. И. Ленина. Сб. II. М., 1928. С. 107. Перепечатано: Победоносцев: pro et contra. NIa., 1996. N. 451—486. [2] Бельчиков Н. А. Достоевский и Победоносцев // Красный архив. 1922. № 2; Покровский М. Н. Предисловие // К. П. Победоносцев и его корреспонденты. М.;Пг., 1923. С. VI—XIV; См. также: Покровский М. Н. Избранные произведения. М., 1925. Т. IV. Кн. 2; Гроссман Л. П. Достоевский и правительственные круги 1870-х годов // Литературное наследство. 1934. № 5. [3] См. Готье Ю. В. Указ. соч. А также: Готье Ю. В. Борьба правительственных группировок и манифест 29 апреля 1881 года // Историческая записка АН СССР. 1939. Т. 2. [4] Фирсов Н. Н. Победоносцев. Опыт характеристики по письмам // Былое. 1924. № 25. С. 247—270. [5] См. Письма К. П. Победоносцева Е. Ф. Тютчевой // Русский архив. 1907. № 4. (часть писем опубликована также в “Русском архиве” за 1905 г. № 6) Победоносцев и его корреспонденты…; Письма Победоносцева к Александру III. М.;Пг., 1925. Т. I—2; Письма Победоносцева к Феоктистову // Литературное наследство. 1935. № 22—24; Письма Победоносцева к Игнатьеву // Былое. 1924. № 27—28; Переписка Победоносцева с Достоевским // Красный архив. 1922. № 1; См. также: Литературное наследство. 1934. № 15. [6] Эвенчик С. Л. Победоносцев и дворянско-крепостническая линия самодержавия в пореформенной России // Учен. зап. МГПИ им. В. И. Ленина. 1969. № 309. С. 52—338. [7] См.: Голоса из России. Сборники А. И. Герцена и Н. П. Огарева / Под ред. М. В. Нечкиной. М., 1974—1976. Вып. 2. кн. IV. С. 159—175; Там же: Вып. 3. Кн. VII. С. 3—142. [8] Виленский Б. В. Судебная реформа и контрреформа в России. Саратов., 1969. Зайончковский П. А. Кризис самодержавия на рубеже 1870—1880 гг. М., 1964; Его же: Российское самодержавие в конце XIX века. М., 1970; Соловьев Ю. Б. Самодержавие и дворянство в конце XIX века. М., 1973; Твардовская В. А. Идеология пореформенного самодержавия. М., 1978. Ее же: Достоевский в общественной жизни России. М., 1990. [9] Полунов А. Ю. К. П. Победоносцев в начале в 1880 гг.: программа нравственного перевоспитания общества // Россия и реформы 1861—1881. М., 1991; его же: Политическая индивидуальность К. П. Победоносцева // Вестник МГУ. Сер. 8: История. 1991. № 2. С. 42—48; Он же: Белый революционер // Знания-сила. 1992. № 2. С. 117—123; Он же: К. П. Победоносцев. Святейший синод и архиереи в 1881—1894 // Вестник МГУ. Сер. 8: История. 1994. № 4; Он же: Рыцарь несвободы // Родина. 1995. С. 102—104; Фирсов С. Л. Человек во времени:штрихи к портрету К. П. Победоносцева // Победоносцев: pro et contra. СПб., 1996. С. 6—27; К. П. Победоносцев в письмах к друзьям / Публ. О. Майоровой // Новый мир. 1989. № 3. С. 275—281; “…пишу я только для вас” (публ. О. Майоровой) // Новый мир. 1994. № 3. С. 195—222. [10] Полунов А. Ю. “Белый революционер”… С. 120. [11] Его же. Политическая индивидуальность. С. 43. [12] Его же. Белый революционер. С. 103. [13] Мищерский В. П. Мои воспоминания. СПб., 1897. Т. 1. С. 70. [14] Победоносцев К. П. Сочинения. СПб., 1996. С. 35—79. [15] Письма Победоносцева к Александру III. С. 76. [16] Победоносцев К. П. Сочинения. С. 67—68. [17] Полунов А. Ю. “Белый революционер”… С. 103. [18] Леонтьев К. Н. Письма. М., 1992. С. 113. [19] Полунов А. Ю. Политическая индивидуальность… С. 48. [20] Он же. ”Белый революционер…” С. 120. [21] К. П. Победоносцев и его корреспонденты. С. 223. [22] Фирсов С. Л. Указ. Соч. С. 18. [23] Полунов А. Ю. “Белый революционер”… С. 120 [24] О. Иоанн Кронштадский и К. П. Победоносцев // Река времени. Книга истории и культуры. М., 1995. С. 86—87. [25] Победоносцев: pro et contra. СПб., 1996. [26] Майорова О. А. (рецензия) // Новый мир. 1996. № 3. [27] Фирсов С. Л. Указ. соч. С. 6—27. [28] Фирсов С. Л. Указ. соч. С. 21. [29] Там же. С. 11. [30] Кони А. Ф. Собр. соч. Т. 2. С. 225. [31] Фирсов С. Л. Указ. соч. С. 16. [32] Там же. С. 17—18. [33] “Пишу я только для вас…” // Новый мир. 1994. № 3. С. 195. [34] Победоносцев К. П. Сочинения. СПб., 1997. [35] Пешков А. И. “Кто разоряет – мал во царствии христовом” // Победоносцев К. П. Сочинения. С. 3—33. [36] Там же. С. 27—28. [37] Там же. С. 28. [38] Указан очерк из книги: А. Ф. Кони и его окружение, но игнорирована статья: Смолярчук В. И. Злой гений России // Известия вузов. Правоведение. 1990. № 3. [39] Пешков А. И. Указ. соч. С. 28. [40] Там же. С. 24. [41] Флоровский Г. Пути русского богословия. Вильнюс, 1991. С. 418. [42] Пешков А. И. Указ. соч. С. 18. [43] Победоносцев К. П. и его корреспонденты. Т. 1. С. 234. [44] Розанов В. В. Около церковных стен // Победоносцев: pro et contra. С. 299. [45] Кони А. Ф. Собр. соч. Т. 2. С. 255. [46] Пешков А. И. Указ. соч. С. 17. [47] Там же. С. 16. [48] Там же. С. 11. [49] Пешков А. И. Указ. соч. С. 15. [50] Там же. [51] Там же. С. 14. [52] Там же. С. 15. [53] Гусев В. А. К. П. Победоносцев – русский консерватор государственник // Социально-политический журнал. 1993. № 12. С. 80. [54] Там же. [55] Бердяев Н. А. Победоносцев и Ленин // Победоносцев: pro et contra. С. 394—395. [56] Франк С. Л. Сочинения. М., 1990. С. 73. [57] Гусев В. А. Указ. соч. С. 80. [58] Там же. [59] Там же. С. 81. [60] Там же. С. 83. [61] Там же. [62] Там же. С. 85. [63] Победоносцев К. П. Сочинения. С. 286. [64] Токвиль де А. Демократия в Америке. М. 1992. [65] Победоносцев К. П. Великая ложь нашего времени. М., 1993. [66] Ланщиков Л. П. Предотвратить ли думою грядущее? // Победоносцев К. П. Великая ложь нашего времени. М., 1993. С. 5—28. [67] Полунов А. Ю. (рецензия) // Вопросы философии. 1993. № 8. [68] Раннее статья была опубликована в журнале “Москва”. М., 1991. № 5. [69] Рабкина Н. А. К. П. Победоносцев // Вопросы истории. 1995. № 2; Сергеев С. М. К. П. Победоносцев // Великие государственные деятели России. М., 1996. [70] Сергеев С. М. Указ. соч. С. 444. [71] Рабкина Н. М. Указ. соч. С. 63. [72] Никитин В. А. Издание К. П. Победоносцева и его просветительская деятельность // Книга в России. Из истории духовного просвещения. СПб., 1993. С. 143. [73] Егоров Б. Ф. Очерки по истории кусской культуры 19 века // Из истории русской культуры. Т. 5. М., 1996. [74] Абрамов А. И. Консервативно-социальная утопия в России 2 пол. 19 века // Русская философская мысль 90-х годов 19 века о будущем России. М., 1990. С. 16. [75] Рууд Ч., Степанов С. Фонтанка, 16. М., 1993. С. 120. [76] К. П. Победоносцев и его корреспонденты. М., 1923. Т. 1. С. 248. [77] Смолярчук В. И. А. Ф. Кони и его окружение. М., 1990. С. 248. [78] Цит. по: Пешков А. И. Указ. соч. С. 4. [79] См: Срезневский В. И. Записка и дневник Т. Л. Сухотиной // Толстой Л. Н. Памятники творчества и жизни. М., 1928. Т. 3. С. 24—29. [80] Долгополов Л. К. Андрей Белый и его роман “Петербург”. М., 1988. С. 260. [81] Там же. С. 207. [82] См. Белый А. Сочинения / Комментарий С. Пискуновой, В. Пискунова. М., 1990. Т. 1. С. 624. Дневник П. В. Победоносцева – малоизвестный источник по истории войны 1812 г.Известный отечественный исследователь мемуарной литературы эпохи Отечественной войны 1812 г. – А. Г. Тартаковский отмечал: «Корпус мемуаров об эпохе 1812 г. складывается из двух групп произведений – из воспоминаний, специально ей посвященных, и из обширных мемуарных повествований с текстами о событиях этой эпохи»[1]. Фрагмент опубликованных дневниковых записей П. В. Победоносцева явно относится ко второй группе «повествований»[2]. Предыстория появления в печати отрывка из дневника П. В. Победоносцева неизвестна. Следует предположить, что его младший сын, - знаменитый обер – прокурор Святейшего Синода К. П. Победоносцев - передал редактору «Русского архива» П. И. Бартеневу, с которым находился в дружеских отношениях, дневниковые записи покойного родителя. Петр Васильевич Победоносцев (1771-1843) – экстраординарный профессор словесности Московского университета, был человеком ярким и талантливым. Сын священника, он учился в Заиконоспасской духовной академии, но предпочел светскую карьеру духовной и в мае 1797 г., «был, по желанию, уволен из духовного звания и определен в университетскую гимназию учителем… французского класса, а потом российского красноречия»[3]. Получив в 1807 г. степень магистра философии и словесных наук, преподавал в Московском университете. В 1811 г. он был избран в действительные члены общества любителей российской словесности при Московском университете. Петр Васильевич «деятельно участвовал в его ученых трудах, и некоторое время был его библиотекарем»[4]. Долгое время П. В. Победоносцев был секретарем Цензурного комитета, по Отделению словесных наук. С 1814 г. ему было поручено чтение лекций российской словесности в Московском университете. После Отечественной войны 1812 г. под его руководством воспитывались дети многих живших в Москве вельмож. Он редактировал журналы: «Новости русской литературы» (1804–1805 гг.), «Минерва», посвященный российской и зарубежной словесности – (1806 и 1807 гг.). Опубликовал там свои работы, вошедшие в созданный им «Новый Пантеон отечественной и иностранной словесности» (М., 1819). По прошению, уволен 21 декабря 1836 г. из университета с пенсией. Среди его слушателей в университете были: И. С. Тургенев и И. А. Гончаров. Последний очень по-доброму вспоминал своего наставника, «убеленного сединами, почтенного профессора словесности»[5]. В письме к А. Н. Пыпину, великий русский писатель подчеркивал профессиональные и человеческие достоинства П. В. Победоносцева[6]. М. П. Погодин, называвший Петра Васильевич «добрейшим стариком», по свидетельству Н. П. Барсукова, задумывал «одно сочиненьице» по подсказке своего профессора»[7], которому сдавал магистерский экзамен в сентябре 1823 г.[8] Вообще, Петр Васильевич был человеком известным и уважаемым в литературных кругах. Впоследствии, дружеские отношения связывали его младшего сына с И. И. Лажечниковым, давним знакомым его отца и старшего брата - Сергея Петровича. В архиве сохранилось письмо писателя будущему обер-прокурору[9]. «Дневник о Московском разорении», был написан им после возвращения в 1813 г. из села Белькова, где он с семейством пережидал французское нашествие у П. А. Шипова. «Гроза 1812 г.» стала одним из самых сильных воспоминаний профессора словесности. Чем же могут быть интересны исследователю опубликованные более чем через восемьдесят лет и малоизвестные до сих пор фрагменты из дневников профессора словесности Московского университета? Представляется, что такой интерес вызывают как минимум два обстоятельства. Во-первых, это непосредственное описание разоренной Москвы зимой 1812 г. и, во-вторых, свидетельство умонастроения самого автора в ту эпоху. Хотя Петр Васильевич и не опубликовал по каким-то причинам свои дневники, очевидно, что они предназначены для грядущих поколений. Отмечу, что Победоносцев оставался, прежде всего, литератором, образованным человеком своего времени, сохранявшим при описании событий обычный для себя возвышенно – сентиментальный, несколько архаичный стиль. Вот, например, как описано известие (оказавшееся ложным) о гибели матери: «…Получил два письма от Ивана Михайловича, Варва`рского протопопа. Они заставили меня не плакать, а рыдать <…> о потере дражайшей маменьки,…которая пожертвовала собой для спасения моего имущества» [10]. В таком же стиле описана и встреча с «дражайшей матушкой», много пострадавшей, но целой и невредимой[11]. Повествование «О московском разорении…», если судить по опубликованной его части, построен как литературное произведение, явно рассчитанное на прочтение. Автор излагает свои переживания о встрече с Москвой, по нарастающей. Кульминацией становится въезд в первопрестольную и проклятия в адрес ее губителей. «…Что-то я буду чувствовать, въехавши в Москву и найду ли родных? Хотя бы у кого-нибудь из них уцелел домик, и то бы великое благодарение Богу!» ,- тревожился профессор 9 декабря[12]. На следующий день тревожное состояние усиливается и достигает максимума: «В 6-м часу вечера, с пролитием слез, выехал я в Москву <…> Завтра на рассвете готовится для меня зрелище ужасное, каких я ранее не видывал»[13]. Подобный стиль был характерен для П. В. Победоносцева именно как литератора[14]. Дневник Петра Васильевича в целом представляет собой оригинальное сочетание реальных картин сожженной Москвы со старательно собранными и истолкованными слухами, коими полнилась столица того времени. К точной информации относится описание бедственного положения преподавателей московского университета[15], оставшихся без жилья и вынужденных скитаться по углам, огромного ущерба имуществу самого университета и, наконец, поездки на собственное пепелище в Кудрино, которое автор сумел опознать только «по печи и колодцу»[16]. Важное место в дневнике занимают сообщения о русском и французском императорах. Что касается Александра I, то в этом отрывке присутствует религиозный подтекст. «Здесь носится молва, будто во время пребывания злодея в Москве, государь тайно изволил быть у митрополита (Московского.-Ю. С. ) для советования с ним», - торжественно сообщал мемуарист[17]. Естественно, что ничего подобного не было и быть не могло, просто в силу удаленности царя от Москвы. Сведения Победоносцева о месте пребывания французского императора носят более достоверный характер: «Сказывают, что он (Наполеон.-Ю. С. ) уже в Вене, и войска у него осталось не более 7 тысяч; да и то едва ли возвратится туда, откуда пришло»[18]. Отдельный интересный аспект этого источника - взаимоотношения жителей столицы, как с оккупантами, так и между собой. История с «матушкой» автора дневника свидетельствует, что далеко не все москвичи были преисполнены жалости и сострадания к соотечественникам. После того, как сгорел дом Победоносцевой, ее ограбили, «сняв даже серебряный крестик», видимо сами русские. Только благодаря заступничеству директора Синодальной типографии П. Д. Левашова, ей удалось пристроиться в духовной типографии, где ее впроголодь заставляли выполнять самую тяжелую черную работу[19]. Что касается французов, то автору, с большим трудом удается найти несколько полукурьезных примеров их бесчинства. Так, например, «был бит» бывший директор губернской гимназии Неврозов, которого даже «заставили работать, а он еще так толст!»[20]. «Отмщение небес злодеям», которые «терзали беззащитных людей» близко: «Скоро, скоро громы грянут, и память их погибнет с шумом», - уверен автор дневника[21]. В то же время профессор отметил, что «французы не трогали женщин с детьми»[22], а также пощадили многие монастыри и церкви. Спасение Злотоустовского монастыря Петр Васильевич приписывал воле Всевышнего и заступничеству святого Ионы, чьи мощи в этом монастыре находились[23]. А Новодевичий монастырь уцелел, как сообщил П. В. Победоносцев, благодаря некоему французскому генералу. Он вопреки приказу Наполеона не сжег монастырь и был расстрелян по распоряжению своего императора. «Этот генерал, видно, был христианин», - констатировал автор дневника[24]. Конечно, пересказанный Победоносцевым миф не имел никакого отношения к исторической реальности. В заключение отмечу, что дневниковые записи П. В. Победоносцева, при всей их краткости и своеобразии должны занять подобающее место среди разнообразных источников об эпохе Отечественной войны 1812 г. [1] Тартаковский А. Г. Русская мемуаристика ХVIII – первой половины ХIХ в. М., 1991. С. 187. Историк в своей капитально фундированной работе не упоминает дневник П. В. Победоносцева, поскольку учитывал в основном мемуары, опубликованные до середины ХIХ в. [2] Из дневника 1812 и 1813 годов о Московском разорении // Русский архив. 1895. Кн. 1. С. 213 – 224. [3] Мичатек Н. Петр Васильевич Победоносцев // Русский биографический словарь. СПб.,1905. Т. 10. С. 141. [4] Мичатек Н. Указ. соч. С. 141. [5] См.: Тальберг Н. Д. Муж верности и разума (К 50-летию кончины К. П. Победоносцева). Jordanville, N.Y.1957.С. 6. [6] Письмо И. А. Гончарова к А. Н. Пыпину //Литературное наследство. М., 1950. Т. 56. С. 264 – 269; 316-320. [7] Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. Н. Погодина. СПб., 1888. Кн. 1. С. 59. [8] Там же. С. 242. [9] РГИА. Ф. 1574. Оп. 1. Д. 83. Л. 1 – 2. [10] Победоносцев П. В. Указ. соч. С. 213. [11] Там же. С. 217. [12] Там же. С. 216. [13] Победоносцев П. В. Указ. соч. С. 217. [14] Ср., например: «Завидуя чести сопровождающей завоевателей, и ослепляя блеском, их озаряющим, дух, склонный к кровопролитию <…> печалится тогда, когда мир возвращает отдохновение и тишину, когда убийственный меч падает из рук зверообразного честолюбия, и когда всенощное пламя перестает свирепствовать. Он дышит одной злобой, одним мщением, одним неистовством; в сии минуты едва ли кто узнать в нем человека может» (Победоносцев П. В. Плоды Меланхолии, питательные для чувствительного сердца. М.,1796. С. 131–132). [15] В гибели университетских помещений, оборудования и библиотеки Победоносцев винит полицмейстера Артемьева, который «имея при себе 14 человек спасти (имущество.-Ю. С. ), но ничего не сделал. См. Победоносцев П. В. Из дневника…С. 214. [16] Победоносцев П. В. Из дневника…С. 217. [17] Там же. С. 216 [18] Там же. С. 219. [19] Победоносцев П. В. Из дневника…С. 221 – 222. [20] Там же. С. 215. [21] Там же. [22] Там же. С. 221. [23] Там же. С. 223. [24] Там же. С. 224. К. П. ПОБЕДОНОСЦЕВ: НЕПРИЗНАННЫЙ ПРОРОК?Да знаете ли вы, что такое Россия? Ледяная пустыня, а по ней бродит лихой человек! К. П. Победоносцев Вынесенная в эпиграф шокирующая фраза дорого стоила ее автору — знаменитому обер-прокурору Святейшего Синода Константину Петровичу Победоносцеву. Вырванный из контекста и многократно тиражированный эмоциональный срыв Победоноцева, вкупе с многолетней деятельностью на высших постах в царской России, создал ему репутацию мракобеса, не верившего в Россию и творческие силы русского человека. Подобная тональность была задана либерально-демократической печатью еще в годы первой русской революции1 и почти без всяких поправок преобладала до последнего времени. Без особого риска ошибиться, можно утверждать: обер-прокурор ненавидел и презирал русскую партийную интеллигенцию, которая отвечала ему взаимностью и, победив в 1917 г., на протяжении нескольких поколений, усилиями историков, обществоведов, публицистов утверждала в общественном сознании образ Победоносцева как идеолога «самой разнузданной и гнусной реакции»2. В начале третьего тысячелетия подобный идеологизированный подход нельзя не признать безнадежно устаревшим, ни в коей мере не отвечающим уровню и требованиям современной науки. Мировоззрение обер-прокурора, безусловно, необходимо рассматривать с позиции содержания и структуры самой консервативной идеологии. В данной статье предпринята попытка именно такого анализа. Прежде всего отмечу, что наиболее полный разбор концепций консерватизма дает С.П. Хантигнтон, который, наряду с «автономной» концепцией (консерватизм, как позиция; независимая от конкретных общественных ситуаций и исторических эпох, обусловленная психическими склонностями людей), разработал и концепцию «ситуационную» (консерватизм как идеология, появляющаяся во всех исторических ситуациях, когда под угрозой оказывается существование господствующего социального порядка) и «аристократическую» (консерватизм как идеология классов, сфера влияния которых оказалась под угрозой со стороны буржуазной революции)3. Если принять за основу такой подход к изучению личности и деятельности Константина Петровича, то, безусловно, его практическую деятельность и политическую философию можно трактовать именно как «ситуационный консерватизм». К.П. Победоносцев не был убежденным противником преобразований вообще, приветствовал отмену крепостного права, участвовал в подготовке судебной реформы, а в эпоху контрреформ не поддержал многие консервативные инициативы. Если учесть, что обер-прокурор откровенно недолюбливал русское дворянство, относился к нему с сарказмом и подозрением, то очевидно, что его консерватизм был вызван неприятием разрушения исторических основ российского государства и национальных традиций, а не защитой интересов того или иного сословия, класса или группы населения. Моментом истины стало для него взаимодействие на российской почве отечественных традиций с «новыми философскими и экономическими началами, выработанными в Западной Европе жизнью, мыслью и наукой»4. В ранних работах он высказывал осторожную надежду, что если «первым плодом новых начал было сознание и упразднение этих противоречий», то «конечным результатом должно быть примирение»5. Но для Победоносцева исключительно важно, чтобы новации не шли вразрез с традициями. Все новшества еще должны пройти своеобразную верификацию, новые идеи не должны противоречить сложившимся в обществе отношениям. Только в этом случае возможно гармоничное восприятие «чужого», которое еще должно стать «своим». «Человек есть сын земли своей, отпрыск своего народа: кость от кости, плоть от плоти своих предков, сынов того же народа, и его психическая природа есть их природа, с ее отличительными признаками и недостатками, с ее бессознательными стремлениями, ищущими сознательного исхода»6. Чтобы понять логику мысли К.П. Победоносцева, следует обратиться к анализу понятия традиции и вариантам ее интерпретации. В истории, конечно, не существует обществ, изначально и навечно устойчивых и стабильных, поэтому, как отмечал польский социолог Ежи Шацкий, вопрос об отношении к прошлому и вариации на тему «золотого века» проявлялись «как идеологическая реакция на 84 социальные изменения: протест против изменений возник в форме апологии прошлого, поиска в нем идеала, образца и нормы, в то время как приятие изменений способствовало обычно ослаблению эмоциональной связи с прошлым и даже проявлению откровенной неприязни ко всему старому, связанному с прошлым»7. В этом смысле либеральная и революционная интеллигенция стремилась разорвать связи с прошлым, выйти из-под обаяния традиции, тогда как консерваторы, напротив, утверждали неразрывность прошлого и настоящего, отстаивали единство общества не только в пространстве, но и во времени. Это положение ведет к обособлению и противоборству «охранителей» с «радикалами». Конфликт этот в условиях обострения общественно-политической ситуации совершенно неизбежен. В России он назревал с начала XIX в. и завершился тремя революциями. В обществоведческих исследованиях преобладает тенденция использовать термин «традиция» как особый термин, определяющий традиции исключительно феодального общества. Но свои традиции и, соответственно, традиционалистов имеет и революция. По остроумному замечанию французского социолога Габриэля Тарда, «каждая революция подлежит традиционализации, но каждая отрекается от традиции до тех пор, пока остается революцией»8. Развитие и распространение консерватизма как явления, отличного от обычного примитивного традиционализма, по мнению Манхейма, зависит от динамичного характера современного мира (основой этой динамики является социальная дифференциация). Многообразие форм мышления зависит от горизонтальной и вертикальной мобильности. Пока традиции национальных и локальных групп остаются нерушимыми, связь с привычным типом мышления остается настолько прочной, что типы мышления, обнаруживаемые в других группах, рассматриваются как странность, заблуждение, двусмысленность или даже ересь. Поэтому, «в обществе, где каждый член группы с детских лет привыкает к одинаковому смыслу слов, одинаковому методу логического построения, отклоняющиеся процессы мышления не возникают»9. Однако, со времени великой буржуазной революции 1789 г. утвердилось рационалистическое убеждение, что разум способен диктовать обществу справедливые, но попираемые традицией общественные законы. Декларация прав «гражданина и человека» и лозунг о «свободе, равенстве и братстве» носили теоретизированный, абстрактный характер, но обрели силу аксиомы для части либерально-демократической интеллигенции. Обаяние европейской цивилизации диктовало критическое, а то и пренебрежительное отношение к собственному историческому прошлому, что особенно проявлялось в пореформенную эпоху. Реакция со стороны консервативной элиты, представителем коей и был Победоносцев, последовала незамедлительно. Одна из наиболее характерных черт консервативного способа мышления и жизни - стремление придерживаться того, что непосредственно дано, действительно и конкретно. Многочисленные примеры убеждали Победоносцева, что русское общество не готово к дарованной ему самостоятельности. Настоятельно требовалось действие регламентируемого, вносящего порядок начала, которое Победоносцев видел в самодержавии. Идея Победоносцева о невозможности в кратчайшие исторические сроки сменить систему управления подтверждается и современной социологией. Так, Ежи Шацкий указывает, что «при отсутствии накапливаемых столетиями практических знаний общественной жизни возникает потребность в технике управления, в общих правилах, которыми мог бы воспользоваться каждый, а не только люди, издавна посвященные в секреты власти»10. Демократизация же предполагает именно отлучение от власти старой элиты и создание новой, на формирование которой, по справедливой мысли Победоносцева, потребны десятилетия, если не столетия. XX век показал, что не все страны и народы в равной степени быстро и безболезненно приспосабливаются к требованиям современной цивилизации. Победоносцев считал, что государственная власть утверждается на единстве духовного самосознания между народом и правительством, на народной вере: власть, по его мнению, «подкапывается с той минуты, когда начинается раздвоение этого, на вере основанного сознания... Доверие массы народа к правителям основано на вере, то есть не только на единоверии народа с правительством, но и на простой уверенности в том, что правительство имеет веру и по вере действует»11. События 1917 г., крушение самодержавия и православной церкви показали, что тревоги обер-прокурора были не напрасны и основывались на понимании роли и значения православия в духовном укладе русского народа. Подмена веры в Бога верой в вождей 85 имела тяжелые последствия для русского послереволюционного общества. В представлении Победоносцева философия Ж.-Ж. Руссо «построена на одном ложном представлении о совершенстве человеческой природы и о полнейшей способности всех и каждого уразуметь и осуществить те начала общественного устройства, которые эта философия проповедовала»12. Константин Петрович говорил о появившейся знаменитой «схеме народного счастия», придуманном «рецепте мира, согласия и довольства для народов и правительств», как о построенном на «чудовищном обобщении, совершенно отрешенным от жизни, и на самой дикой, самой надутой фантазии, тем не менее, эта ложь, которая, казалось, должна была рассыпаться при малейшем соприкосновении с действительностью, заразила умы страстным желанием применить ее к действительности и создать, на основании рецепта, новое общество, новое правительство» . Но когда эту формулу захотели обратить в обязательный закон для общественного быта, когда из нее решили сделать «формальное право, связующее народ между собою и правительством во внешних отношениях, когда ее возвели в какую-то новую религию для народов и правителей, — она оказалась роковой ложью, и идеальный закон любви, мира и терпимости, сведенный на почву внешней законности, явился законом насилия, раздора и фанатизма»14. В подтверждение своих размышлений Константин Петрович обращался к истории развития новых демократических учреждений в странах Европы и Южной Америки. Победоносцев на конкретных исторических примерах доказывал, что монархические учреждения гораздо стабильнее и долговечнее, нежели учреждения демократические: Именно поэтому Победоносцев считал «демократическую форму правления самой сложной и самой затруднительной из всех известных в истории человечества»15. По его словам, она трудно приживается и к ней нужна особая подготовленность в политическом, нравственном и культурном отношении. От анализа идей, положенных в основание западного общества, Победоносцев вновь возвращался к носителям этой идеологии, точнее их российскому варианту - интеллигенции. Неприятие обер-прокурором российской интеллигенции имело вполне определенные конкретно-исторические и мировоззренческие основания, которые, зачастую, упускали из вида многие поколения советских историков. Что же такое интеллигенция в самом широком смысле этого понятия? Манхейм определяет интеллигенцию как социальные группы, главная задача которых заключается в том, чтобы создавать для данного общества интерпретацию мира. Появление ее связано с тем, что «монополия церковной интерпретации мира сломлена и место замкнутого, строго организованного слоя интеллектуалов заняла свободная интеллигенция, для которой характерно то, что она все более рекрутируется из постоянно меняющихся жизненных ситуаций и способ ее мышления не подвергается более регулированию со стороны какой-либо организации типа касты»16. Согласно законам свободной конкуренции интеллигенты осваивали сложившиеся типы мышления и применяли их в борьбе. «Они были вынуждены поступать таким образом потому, что им приходилось бороться за благосклонность общества, которое, в отличие от клерикального, уже не принимало покорно, без определенных усилий, предлагаемую ему концепцию»17. Обер-прокурор Св. Синода считал современное ему образованное общество «смешением лиц, принадлежавших к так называемой интеллигенции, очень пестрое, шатающееся во все стороны...»18. Ответственность за положение в государстве Победоносцев возлагал на разлагающее влияние интеллигенции, что, как мы видим, вполне подтверждает вывод Манхейма. Создавая «новый мир», интеллигенция должна была идейно опорочить старый порядок, убедить общество в архаичности, реакционности старых традиций. Общее чувство нестабильности, незавершенности и переходности эпохи конца XIX века, предчувствие перемен и страх перед ними были устойчивы в размышлениях о судьбе России наиболее проницательных русских консерваторов. «Нерв эпохи» остро чувствовали многие из современников обер-прокур°Ра- Академик А.В. Никитенко в своем дневнике размышлял: «Россия - странное государство: это страна всевозможных экспериментов - общественных, политических и даже нравственных, а между тем ничто не укореняется в ней надолго. Залог ли это будущей самобытности, которая не успела еще отыскать своей опоры, или доказательство неспособности установиться на чем-либо твердом и судьба ее вечно колебаться и бессознательно переходить от одной формы к другой? Избави Бог.'»19. Знаменитый книгоиздатель и журналист А.С. Суворин, со слов 86 А.В. Богданович, признавал «конец XIX столетия <...> временем неожиданностей, тяжелой, но интересной эпохой. Он уверен, что в эти 10 лет будет переворот <...> Сказал, что теперешние люди за 2 — 3 года совсем изменились, что у них есть много инициативы, что они совсем иначе работают, что эти люди с убеждениями, а если правительство их не поддержит, они будут хуже анархистов»20. Если в большинстве случаев Победоносцев доказывал неприемлемость многих европейских институтов для России, опираясь на ее исторический опыт, то в «Московском сборнике» ту же идею он обосновывал от противного, выделяя англосаксов, как уникальный и неповторимый феномен истории: «Англосаксонское племя, с тех пор как заявило себя в истории, и доныне отличается крепким развитием самостоятельной личности», чему «и в сфере политической, и в сфере экономической англосаксонское племя обязано и устойчивостью древних своих учреждений, и крепкой организацией семейного быта и местного самоуправления, и <...> несравненными успехами». Существенное отличие этого быта «состоит в отношении каждого гражданина к государству <...> Местное управление держится личным, сознательным Ъо долгу, участием местных обывателей в общественном деле. Учреждения административные обходятся без полчища чиновников, состоящих на содержании у государства и чающих от него обеспечения и возвышения. Вот на каком корне сами собою исторически выросли представительные учреждения свободной Англии, и вот почему ее парламент состоит из действительных представителей местных интересов, тесно связанных с землей; вот почему и голос их может считаться, в достаточной мере, голосом земли и органом национальных интересов»21. Индивидуализм англосаксов Победоносцев противопоставлял «прочим народам Европы», которые «образовались и выросли совсем на ином основании, на основании общинного быта»22. Общинный быт большинства народов Европы, в том числе и русского, воспитывал в личности особую зависимость от «общественного союза». С возникновением государственности личность в силу традиции по-прежнему ищет защиты в корпоративности, растворяя самостоятельность в коллективе. «Отсюда, - констатировал Победоносцев, - в таком состоянии общества оскудение людей самостоятельных и независимых, людей, которые сами держатся на ногах своих и знают, куда идут, составляя в государстве силу, служащею ему опорой, и, напротив того, крайнее умножение людей, которые ищут себе опоры в государстве, питаясь его соками, и не столько дают ему силы, сколько от него требуют»23. Именно такое положение вещей вызывает необходимость усиления роли государства, расширения его функций, появления массы чиновников. Опасность такого рода обществ состоит в том, что его граждане, возлагая всю вину за свое положение на государство, в нем ищут себе защиты. «В таком состоянии общество мало-помалу подготовляет у себя благоприятную почву для развития социализма, и привычка возлагать на государство заботу о благосостоянии всех и каждого обращается, наконец, в безумную теорию социализма государственного»24. Логическим следствием этого Победоносцев считал полную невозможность развития истинно представительных начал у большинства народов континентальной Европы. Попытка заимствовать чуждые народу установления объяснялась утопичной попыткой интеллигенции найти в смене формы правления «прогрессивный путь развития». В «Московском сборнике» обер-прокурор очень подробно и педантично обосновывал, в чем суть этой «ошибки». «Испытывая в течение веков гнет самовластия в единоличном и олигархическом правлении и не замечая, что пороки единовластия суть пороки самого общества, которое живет под ним, люди разума и науки возложили все бедствия на своих властителей и на форму правления и представили себе, что с переменою этой формы на форму народовластия или представительного правления общество избавится от своих бедствий и от терпимого насилия», но в итоге, «люди, оставаясь при слабостях и пороках собственной натуры, перенесли на новую форму все прежние свои привычки и склонности. Как прежде, ими правит личная воля, которая «осуществляется уже не в лице монарха, а в лице предводителя партии, и привилегированное положение принадлежит не родовым аристократам, а господствующему в парламенте и правлении большинству»25. Диалектика рассуждений Победоносцева сводилась к утверждению основополагающей для него идеи: гражданское равноправие - фикция, прикрывающая интересы новой политической элиты. «Горький исторический опыт показывает, - отмечал он, - что демократы, как скоро получают власть в свои руки, превращаются в тех же бюрократов, на коих столь силь- 87 но негодовали, становятся тоже властными распорядителями народной жизни, отрешенными от жизни народной, не только не лучше, но иногда еще и хуже прежних чиновников»26. Победоносцев был убежден, что Россия, лишенная исторически оправданных общественно-государственных традиций и православия, неизбежно превратиться в «ледяную пустыню», по которой «бродит лихой человек». Ответа на вопрос, было ли это утверждение пророчеством или заблуждением, пока нет. Примечания1 См., например: Амфитеатров А., Аничков Е. Победоносцев. СПб., 1907. 2 Неудачной попыткой пересмотреть подобное положение вещей следует признать коллективную монографию: Русский консерватизм XIX столетия. Идеология и практика / Под ред. В.Я. Гросула. М, 2000. 3 См.: Huntigton S.P. Conservatism as an Ideology // The American Political Science Review, 1957. P. 454 -473. 4 Цит. по: Эвенчик С.Л. К.П. Победоносцев и дворянско-крепостническая линия самодержавия в пореформенный период // Учен. зап. МГПИ им. В. И. Ленина. М., 1969. № 309.С. 95. 3 Победоносцев К.П. Сочинения СПб., 1996. 6 Там же. 7 Шацкий Е. Утопия и традиция. М., 1990. С. 217. 8 Цит. по: Щацкий Е. Указ. соч. С. 258 — 259. 9 Тамже.С.12. 10 Там же. С. 223. 11 Победоносцев Г.П. Указ. соч. С.89. 12ТамжеС.Ю7. 13 Там же. 14 Там же. 15 Там же. 16 Манхейм К. Диагноз нашего времени. М., 1994. С.16. 17 Там же. 18 Письма К.П. Победоносцева к Александру III. M., 1926.Т.2.С.319. 19 Никитенко А.В. Дневник. М.,1957. Т. 3. С. 109. 20 Богданович А.В, Три последних самодержца. М., 1996. С. 138. 21 Победоносцев К.П. Указ. соч. С. 294. 22 Там же. 23 Там же. С. 295. 24 Там же. 25 Там же. С. 286. 26 Там же. С. 183. К ИСТОРИИ ВЗАИМООТНОШЕНИЙ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО И К. П. ПОБЕДОНОСЦЕВАПреобразования 60-70-х гг. XIX века и парадоксы пореформенного развития страны вызвали в начинающей освобождаться от тотального гнета цензуры русской общественной мысли самый широкий спектр оценок: от призывов к полному уничтожению самодержавия до требования сохранить и обезопасить его любой ценой, любыми репрессиями. Полярность суждений о состоянии и перспективах развития русского государства и общества – характерная примета того времени. Острый политический кризис, очевидная несостоятельность правительственной программы и самодержавной идеологии, наконец, собственная непримиримость надолго развели русскую интеллигенцию по разным лагерям, спровоцировали затяжную газетно-журнальную войну. К числу наиболее последовательных сторонников консервативного направления традиционно относят К. П. Победоносцева и Ф. М. Достоевского. Талантливый юрист, преподаватель и наставник наследника престола, сенатор, а с 1880 г. обер-прокурор Святейшего Синода, жесткий и последовательный сторонник охранительного курса и бывший социалист, каторжник, гений русской литературы неожиданно сблизились в неприятии многих черт общественного и политического быта современной им России. Столь неожиданное “содружество” художника и власти прошло почти незамеченным современниками. Во-первых, всероссийская недобрая слава “русского папы”, “Торквемады”, обскуранта, ненавидящего все передовое и прогрессивное пришла к обер-прокурору уже после смерти писателя, дружбу с которым сам Победоносцев нигде особо не афишировал. Во-вторых, если творчество великого художника вызывало интерес и немалые споры всегда, то к тщательному изучению его биографии приступили гораздо позже (Победоносцев “не заслужил” этого и по сей день). Только после революции Н. Ф. Бельчиков и Л. П. Гроссман почти одновременно обратили внимание на многолетние контакты писателя и обер-прокурора. Первый подобрал факты, свидетельствующие о близости Победоносцева и Достоевского в 1870-е-начале 1880-х годов[1]. Более концептуально подошел к проблеме Гроссман[2]. Что касается Победоносцева, то его нравственная и политическая физиономия представлялась исследователю вполне ясной, ибо со времен А. А. Аракчеева не было в России фигуры, более ненавидимой, более символизирующей реакцию. Сложнее было с Достоевским, литературный гений которого невозможно было игнорировать, а облеченные в блестящую художественную форму выпады против социализма и нигилизма не заметить. Кроме того, писатель, пострадавший в молодости за убеждения имел моральное право высказаться об увлечении социалистическими идеями. Поэтому “преступлением” Достоевского, по мнению Гроссмана, было ренегатство, измена высоким этическим идеалам молодости, а “наказанием” за “нравственную капитуляцию” – суд потомков. “Достоевский, – умозаключил его биограф, – встал на защиту реакции против передового движения времени” и “стремился стать выразителем его (самодержавия - Ю. С.) социально-политических воззрений”[3]. В итоге “можно заключить, что правительство последних Романовых вело свою линию в духе заветов Достоевского... его загробное влияние явно ощущается на общем направлении внутренней политики страны”[4]. По логике Гроссмана, именно автор “Братьев Карамазовых”, а не Победоносцев был главным “загробным” идеологом самодержавия, посмертно определяющим важнейшие его направления. В последние годы тезис о полной солидарности Достоевского с силами реакции был опровергнут исследованиями И. Л. Волгина[5] и В. А. Твардовской[6]. Не отрицая косвенного воздействия обер-прокурора на романиста, оба историка считают главным в их контактах стремление Достоевского “наблюдать тактику” власти, естественное для знатока душ человеческих желание увидеть и понять не только “униженных и оскорбленных”, но и власть имущих[7]. Как считает И. Л. Волгин, Достоевский никогда не доверял своему сановному покровителю[8] (надо отметить, что такая точка зрения противоречит письмам самого писателя к Победоносцеву[9]. Иначе придется признать, что великий художник лицемерил в письмах высокопоставленному корреспонденту[10]). Интерес Победоносцева к Достоевскому исследователи дружно объясняют не столько увлечением изящной словесностью, (хотя надо отдать должное наставнику цесаревича: отечественную и зарубежную литературу он знал великолепно), сколько сугубо прагматическим расчетом использовать талант писателя и публициста в своих целях. И все же вопрос о взаимоотношениях, общности идей и взглядов таких разных по своей судьбе, общественному положению, гражданской позиции лиц остается во многом открытым. До личной встречи зимой 1870-1871 г. оба значительно эволюционировали во взглядах на суть происходивших в России событий, что предопределило некоторое сходство их мировоззрения. Чтобы понять причины столь неожиданного “идейного альянса” бывшего петрашевца с будущим главой реакции, необходимо рассмотреть их идейную эволюцию на протяжении бурных шестидесятых. В конце декабря 1859 г. после вынужденной десятилетней отлучки автор “Мертвого дома” возвратился в Петербург. Не многим более четырех лет прошло со дня смерти Николая I, упрятавшего “опасного государственного преступника” Достоевского на каторгу, а хранимый им в течение тридцати лет и казавшийся вечным режим агонизировал, не выдержав, как и его венценосный охранитель, крымской катастрофы. Новая эпоха открывала перед бывшим каторжником невиданные ранее творческие возможности и в литературе и в общественной деятельности. Пожалуй, настроение писателя в это время совпадало с названием его любимого диккенсовского романа “Большие надежды”. Важное место в его ближайших планах занимало издание нового журнала. Возможность, пусть и ограниченного цензурой, общественного мнения Достоевский ставил исключительно высоко, считая это одним из немногих реальных завоеваний поры александровских реформ. “Общественное мнение у нас дрянное, кто в лес, кто по дрова, но его кое-где боятся, и стало быть, оно своего рода сила, а стало быть и гордиться можем... Уничтожить общественное мнение – так ничего больше не будет, а и то, что есть, исчезнет”, – отмечал он в “Дневнике писателя”[11]. На протяжении двадцати лет он с редким упорством, несмотря на явные неудачи, крайнюю материальную нужду, цензурные запреты и жестокую критику, раз за разом берется редактировать “Время”, затем “Эпоху”, “Гражданин” и, наконец, в одиночку издавать “Дневник писателя”, шедевр отечественной публицистики. В июле 1860 г. Достоевский получил разрешение на издание журнала и приступил к выработке основной линии своего детища. Пригласив к сотрудничеству наиболее идейно близкого себе почвенника А. А. Григорьева, редактор “Времени” очень надеялся с его помощью не только высказаться по злободневным вопросам, но и сплотить вокруг журнала единомышленников, среди которых он числил большинство тех журналистов и литераторов, с которыми вскоре разошелся навсегда. Главной задачей издания Достоевский определил “необходимость выработки в сознании общества новых начал государственного развития”[12]. Поиск новой формы общественного бытия виделся ему как синтез тех идей, которые развивает Европа, примирение цивилизации с народным началом “встречи и органического соединения интеллигенции и народа”[13]. Однако ни встречи, ни примирения, пропагандируемых Достоевским, не произошло. Напротив, к началу 60-х уже закончился тот краткий исторический срок, когда русское общество находилось в состоянии относительного единства, ожидая от правительства существенных перемен. “Время” попало в самый эпицентр журнальной полемики. В набирающих ход журнальных дебатах Достоевский с его почвенничеством и призывами к объединению больше раздражал, чем мог хоть кого-либо примирить. Вскоре по идейным соображениям отказываются от сотрудничества со “Временем” Н. Г. Помяловский и Н. А. Некрасов. Это был очень чувствительный для Достоевского удар. Пожары 1862 г., студенческие волнения и, особенно, польское восстание 1863 г. окончательно развели по разные стороны баррикад представителей враждующих идеологических направлений... В мае 1863 г. за статью Н. Н. Страхова “Роковой вопрос” об истории взаимоотношения России и Польши издание “Времени” было запрещено. И хотя в январе 1864 г. журнал под названием “Эпоха” был возобновлен, успеха он не имел. К этой неудаче добавляются и глубоко личные потрясения, связанные со смертью близких писателю людей. В апреле 1864 г. от лихорадки умирает его первая жена, в июле того же года – младший брат Михаил, а в сентябре в полной нищете – глубоко любимый им Аполлон Григорьев. В течение полугода он потерял почти всех близких себе людей, лишился возможности публично высказывать свое мнение (после краха “Эпохи”), окончательно разошелся с большинством радикально и либерально настроенных общественных деятелей. Для характеристики отношений с последними показательны два эпизода, отражающих весь драматизм ситуации, в которой оказался Достоевский. Первый из них относится к маю 1862 г., когда по объятому страшными пожарами Петербургу распространились слухи о “партии социалистов”, решивших “изничтожить” имущество мирных обывателей, дабы возбудить их к антиправительственным беспорядкам. Дело усугублялось тем, что одновременно с пожарами в столице появилась явно погромного характера прокламация “Молодая Россия”, авторство которой приписывалось Н. Г. Чернышевскому. Возбужденный этими слухами, Достоевский решил нанести визит главе революционно-демократической партии, которого он принял то ли за организатора, то ли за вдохновителя поджогов, с тем чтобы тот убедил своих товарищей не допустить беспорядков. Чернышевский не имел отношения к прокламации, фактически провоцирующей власти на репрессии против демократического крыла российской интеллигенции. Достоевский, по словам лидера “Современника”, произвел на него впечатление человека с глубоким умственным расстройством, ибо сама мысль о причастности его к поджогу Толкучего рынка свидетельствовала, что “умственное расстройство бедного больного имеет характер, при котором медики воспрещают всякий спор с несчастным”[14]. Необходимо заметить, что представители ведущих русских журналов были далеки от какой-либо деликатности по отношению к своим оппонентам и тема психического нездоровья обыгрывалась на страницах демократической и либеральной печати достаточно часто. Правда, и Достоевский не щадил самолюбия своих противников. Вряд ли можно признать до конца справедливыми его резкие выпады против Н. Г. Чернышевского, А. И. Герцена или И. С. Тургенева. Именно с Тургеневым и связан инцидент, показывающий ту степень непонимания и враждебности, которая разделила русскую интеллигенцию. Достоевский, раздраженный романом Тургенева “Дым”, попытался в личной беседе прояснить, как же автор относится к идее самобытности России. Однако творческого диалога двух классиков великой русской литературы не получилось, поскольку на выраженное Иваном Сергеевичем убеждение, что никакого самобытного русского начала не существует, а есть только общая для всех дорога европейской цивилизации, Федор Михайлович посоветовал ему купить телескоп, чтобы лучше рассмотреть из-за границы, что же происходит на Родине. На том и разошлись писатели в своих идейных исканиях, навсегда оставшись во враждебных отношениях[15]. С точки зрения Достоевского абсолютное большинство русских либералов не понимали ни исключительной сложности русской истории, ни противоречивости русского характера. Как совершенно точно отметил М. К. Мамардашвили: “Для Достоевского содержательная привлекательность идеи не была само собой разумеющимся критерием. Требовалось узнать еще, каков тот, кто ее высказывает, какие у него имеются на то внутренние права и основания. И понять, можно ли вообще учить других на основе лишь неких высоких идей, не поставив на карту всего себя. В конечном счете, речь о том, можно ли строить жизнь общества на, если воспользоваться термином Достоевского, евклидовой площадке малюсенького человеческого разума”[16]. Отстаивая полную идейную самостоятельность, независимость от любых направлений и партий, Достоевский был в какой-то степени обречен на идейное одиночество. Но будучи человеком ярко выраженного гражданского темперамента, он не мог довольствоваться ролью кабинетного мыслителя или пусть даже крупного писателя, получающего отклики со всей страны, но имеющего возможность ответить своим корреспондентам только в личном письме. Ежедневные наблюдения, встречи с людьми, разнообразные факты и события были поводом для мучительных размышлений о причинах экономических, политических, нравственных неурядиц пореформенной России. Все это требовало выхода, требовало трибуны, с которой он мог бы заявить свою позицию, довести до широкого круга читающей публики свою оценку происходящего. Очень нуждался писатель и в небольшом круге, если не душевно, то хотя бы, идейно близких людей, где бы он мог встретить понимание, спокойно, без нервного напряжения развивать излюбленные мысли. Такая возможность представилась ему в декабре 1871 г., в так называемом кружке князя В. П. Мещерского, где он и встретился впервые с К. П. Победоносцевым[17]. Внук московского священника и сын профессора словесности Московского университета (одним из его учеников был И. А. Гончаров) Константин Петрович Победоносцев унаследовал от своих предков не только блестящие способности, но и редкостное трудолюбие. Закончив в 1846 г. привилегированное Училище правоведения, он сразу же зачисляется в штат чиновников 8-го московского департамента по министерству юстиции, на должность, которую многим чиновникам приходилось ждать долгие годы[18]. Будучи выходцем из небогатой дворянской семьи, Победоносцев делает без всякой протекции карьеру, сходную по стремительности восхождения с той, что когда-то удалась Сперанскому. Распорядительный, энергичный и талантливый службист представлял столь резкий контраст большинству своих коллег, что не мог быть не замечен начальством. Уже в 1853 г. он назначен секретарем общего собрания московских департаментов Сената[19]. Одновременно с этим он, используя архивы, пробует свои силы как ученый. В том же 1853 г. появляется его первая работа “Заметки для истории крепостного права в России”. Дебют оказался столь удачным, что начинающего правоведа приглашают читать курс гражданского права в Московском университете. Основательное знание всего корпуса европейского и отечественного права, внимательное, кропотливое и даже въедливое изучение законодательных актов и несомненные исследовательские способности выдвигают Победоносцева в число ведущих юристов России. Достаточно сказать, что написанный им на основе лекций курс “Гражданского права” переиздавался вплоть до революции, оставаясь лучшим из подобного рода учебных пособий. На протяжении пятидесятых годов целый ряд историко-правовых работ Победоносцева публикуется в “Русском вестнике” и других журналах[20]. С некоторыми из них вероятно был знаком Достоевский, внимательно следивший за периодикой. Будущий обер-прокурор Святейшего Синода не был, как это представляется, например, А. Ю. Полунову, кабинетным мыслителем, далеким от общественных битв[21]. В 1853 и 1857 гг. в “Голосах из России” напечатаны статьи с сокрушительной критикой В. Н. Панина и его ведомства. Чиновный произвол, бедственное положение юстиции, “власть безусловная и безответственная”, русских министров и, как следствие, “организованная анархия” вместо государственного управления – вот основные черты николаевского царствования, утверждает анонимный автор. Знание подробностей самых нелепых распоряжений и действий министров юстиции, низкопоклонства перед Паниным его сотрудников, нравов судебных ведомств не оставляет сомнений: анонимный корреспондент Герцена – один из чиновников министерства юстиции. Редакторы советского издания “Голосов из России” высказали убедительное предположение, что автором заметки и биографии В. Н. Панина был К. П. Победоносцев[22]. Кроме тех аргументов, что были высказаны исследователями, можно добавить, что сама стилистика, излюбленные “фигуры мысли”, приемы, методы критики, некоторые основополагающие идеи убеждают в принадлежности написанного именно Победоносцеву. Как и большинство образованной русской публики, Победоносцев с воодушевлением воспринимает начало реформ. Вопреки мнению С. Л. Эвенчик он никогда не был сторонником николаевского полицейского деспотизма[23]. Во всяком случае, ни в опубликованной огромной переписке, ни в его публицистических опусах ничего подобного нет. Политические убеждения Победоносцева были много сложнее тех, которые ему иногда приписывают. Лидер реакции 1880-х, он, тем не менее, с восторгом встретил отмену крепостного права в 1861 г. В письме к С. И. Энгельгардт он описывает те великие перемены, которые произойдут вследствие падения крепостного рабства: “Мы до сих пор еще недостаточно оцениваем всю важность этого перелома. Но, господи боже, какая великая перемена? Каково же, подумайте, в России нет крепостного права! ...всю великость этой перемены поймут только тогда, когда все отвыкнут от мысли и предания о крепостном праве. Еще два года и остатки его исчезнут... Никто не будет служить по принуждению”[24]. А. Ф. Кони, слушавший лекции Победоносцева в университете, подчеркивал убежденность профессора в необходимости реформы всей системы судопроизводства, значении суда присяжных[25]. Чем же объяснить эволюцию вправо человека, рассуждавшего вполне либерально? Склонный к анализу, в чем он был особенно силен, к едкой и справедливой критике тех элементов власти, которые не соответствуют духу и задачам русского государства, Победоносцев никогда не сомневался в необходимости самодержавия. Одной из основных философских посылок его мировоззрения была та идея, что личность ценна только тогда, когда впитывает в себя без остатка созданные столетиями традиции и идеологию государства. Для каждого из граждан России существовал, по его мнению, как бы изначально данный код, носителем которого русский подданный должен оставаться с рождения до смерти. Неприятие критики незыблемых, с его точки зрения, основ было, если так можно сказать, запрограммировано всем складом личности, природным консерватизмом будущего обер-прокурора. Чем более поднималась в обществе волна критики церкви, самодержавия, незавершенности реформ, тем более непримиримым и ревностным охранителем старых устоев становился Победоносцев. Почти по закону физики: действие порождало противодействие. Эта быстрая эволюция вправо совпала с очередным витком в карьере и, как оказалось, в судьбе профессора-юриста. В 1861 г. воспитатель царских детей граф С. Г. Строганов пригласил его в качестве преподавателя к наследнику престола цесаревичу Николаю. Вскоре Константин Петрович уходит из Московского университета и перебирается в Петербург, как оказалось, навсегда. Глубоко привязанный к своему воспитаннику, Победоносцев очень тяжело переживает его кончину в 1865 г. Далеко не сразу привыкает он к своему новому подопечному – Александру Александровичу. Вряд ли в тот момент учитель и ученик могли предположить, какую роль им придется сыграть в истории страны. События шестидесятых окончательно превратили Победоносцева в противника большинства реформ и всего политического курса Александра II. Внимательно следя за общественно-политическим развитием страны, он все более убеждался в том, что происходящие процессы грозят сломом всему строю самодержавия[26]. Растерянность власти, судорожные метания от попыток заигрывания с обществом к политике репрессий, только усиливали впечатление общей нестабильности, опасности глобальных потрясений. Надо отдать должное Победоносцеву-пророку: революция, которая стала для него навязчивым, жутким кошмаром, настигла-таки его в конце жизни. Но в 1860-1870 гг. Победоносцев, как политик реалистичный, рассчитывал на изменение политического курса если не в ближайшем будущем, то в отдаленной перспективе, после смены монарха. Ненавидя и презирая прессу, он тем не менее, прекрасно понимал ее силу и значимость в формировании общественного мнения. То положение, при котором почти вся русская пресса была в явной или завуалированной форме оппозиционной правительству, не только тревожило наставника наследника престола, но и вызывало желание видеть в обществе влиятельный благонамеренный орган печати. Для этого было необходимо как минимум три условия: покровительство сверху, что Победоносцев вполне мог обеспечить; организатор, взявший бы на себя решение всех вопросов, связанных с изданием и финансированием, и редактор, человек с именем, уважаемый в обществе. Князь Мещерский, давно уже рвавшийся проявить верноподданность, вынашивал планы издания такого журнала, который не уступал бы знаменитым изданиям М. Н. Каткова. Но для этого надо было обладать публицистическим талантом и художественным чутьем редактора “Русского вестника”, чего у Мещерского, ничтожного внука великого Н. М. Карамзина, не было ни в малейшей степени. К тому же князь, как чиновник министерства внутренних дел, не мог быть редактором журнала, это воспрещалось российскими законами. Идея предложить автору “Преступления и наказания” редакторство “Гражданина” (так назвал свое детище Мещерский) вызревала, видимо, давно. Мещерский датирует свое знакомство с писателем осенью 1871 г[27]. Достоевский называет февраль 1872[28]. Однако еще ранее потомок Карамзина, лучше говоривший по-французски, чем по-русски, присылал в редакцию “Времени” рукопись романа, отвергнутую Достоевским, который вообще относился к литературному дарованию неугомонного князя с большим скептицизмом. Возможно, что именно с подачи Константина Петровича Достоевский получил официальное приглашение возглавить “Гражданин”. Со стороны писателя это решение было ошибкой. “Достоевский был художник-романист, горячий и искренний, но он всегда был непрактичным человеком, плохим администратором”, – отмечал Вс. Соловьев[29]. В числе тех немногих исследователей, которые обратили внимание на странный триумвират в редакции “Гражданина”, – В. А. Твардовская, считающая, что “главной фигурой в редакции, истинным, хотя и закулисным руководителем, цензором мысли, являлся, по-видимому, К. П. Победоносцев”[30]. Дело, как представляется, не столько в том, что Победоносцев сознательно возложил на себя функции цензора, сколько в неистовом желании Мещерского угодить высокопоставленному покровителю, войти в доверие к наследнику. Победоносцев же, по меткому наблюдению Е. М. Феоктистова, многолетнего главы цензуры, испытавшего на себе все особенности характера и мировоззрения обер-прокурора “ко всем безразлично относился с недоверием, так что и те лица, которые стояли с ним в одном лагере, подвергались его порицанию”[31]. Проницательный, умный и недоверчивый, он прекрасно видел истинное нутро князя-литератора, понимал его заветное желание пробиться к наследнику и... не спешил предоставить ему такую возможность. Мещерский, раздраженный этим обстоятельством, панически боялся дать малейший повод для высочайшего неудовольствия. “Участие Константина Петровича для нас... большая честь и услуга”, – поучал он Достоевского[32]. Победоносцев в письмах корреспондентам очень резко отзывается о политике властей, отсутствии настоящей “государственной воли”. “Правительство, отрешенное от общества, чувствует себя бессильным в своем одиночестве перед крамолой”, – ставит он такой диагноз[33]. “Правительства нет, воли нет, есть раздвоенность”, – уточняет он далее[34]. “Нет, кажется, такого идиота, который бы не мог целые годы благоденствовать в своей должности”[35]. Но в отношении к редакции “Гражданина” он был очень осторожен. Почтительно, но твердо направляя своего воспитанника в нужное русло, подготавливая его к неизбежному царствованию и надеясь увидеть в нем со временем истинного самодержца, Победоносцев избегал высказываться по острым общественно-политическим вопросам. Его статьи, опубликованные в “Гражданине” (всегда, по жесткому требованию автора, анонимные), касались почти исключительно второстепенных тем, более обременяя редактора, чем предоставляя действительно ценный материал. Тактика его заключалась в том, чтобы исподволь, постепенно проводить нужную линию, не нанося ущерба своей репутации и не компрометируя наследника. Воздействие на позицию “Гражданина” оказывалось только лично – в форме совета, воспринимаемого Мещерским как указ, или беседы, воспринимаемой Достоевским как информация к размышлению. Александр II, видимо, был осведомлен о настроениях цесаревича и его окружения. Поэтому риск допустить из-за настойчивости Мещерского или неосмотрительности Достоевского порицание власти был велик. Свидетельство тому – инцидент, связанный со статьей “Два слова по поводу мнения князя Бисмарка о русских немцах”, опубликованной в “Гражданине” в марте 1874 года. Статья была направлена против наметившегося сближения России и Германии и отражала, как считал Ю. Г. Оксман, настроения наследника и его окружения[36]. Ее смысл был верно уловлен верхами, и реакция последовала незамедлительно. Член Совета Главного управления по делам печати Д. И. Каменский, надзиравший за “Гражданином”, высказался за предупреждение по поводу статьи. По докладу министра внутренних дел А. Е. Тимашева императору Александру II, было вынесено решение о первом предостережении за “...совершенно превратные суждения, клонящиеся к возбуждению вражды против одной из частей населения империи”. На докладе собственной его императорского величества рукой начертано – “дельно”[37]. Конечно, предупреждение касалось не только редакции “Гражданина”, но и тех закулисных сил, которые эту статью инспирировали. Избегая осложнений, Победоносцев удерживал нагловатого и навязчивого потомка Карамзина в стороне от прямых контактов с наследником. В этой связи очень спорным представляется утверждение В. А. Твардовской, что “...Победоносцев претендовал на роль идейного лидера, жаждал влиять на события, соперничая с Катковым”[38]. Прежде всего, Победоносцев ни в коем случае не стремился быть на виду, как Катков, его тактика была несколько иной. Затруднения “Гражданина” не вызывали у наставника цесаревича желания немедленно принять меры, чтобы исправить положение. Так, он весьма отстраненно сообщает Александру Александровичу о поисках Мещерским денег для журнала[39]. В другом письме, информируя наследника о сложностях, связанных с изданием “Гражданина”, он отмечает: “Все это побуждает меня только радоваться, что Ваше высочество уклонилось от какого бы то ни было участия в этом деле”[40]. Победоносцев буквально умоляет своего подопечного: “...ради бога удвойте осторожность, все партии каждый день играют вашим именем”[41]. Отвергая открытое вмешательство в общественную борьбу, Победоносцев не отказывался от мысли воздействовать на общественное мнение опосредованно. В качестве “агента власти в обществе” высокопоставленный сановник видел Достоевского, призванного, по его убеждению, быть противником разрушительных, безумных идей. Победоносцев по-своему высоко ценил талант писателя, но главное, многое из написанного Достоевским можно было использовать для публичной защиты тех взглядов, которых придерживался сам Константин Петрович. Естественно, что необходим ему был не единомышленник, в чем он не особо нуждался, а активный и талантливый проводник его собственных идей. Не случайно будущий глава русской церкви писал, что своего Зосиму автор “Братьев Карамазовых” писал по его подсказке[42]. Среди крупных русских писателей Достоевский был, пожалуй, единственным, кто последовательно выступал против либерализма и либералов, ненавидимых Победоносцевым, поддерживал самодержавие, православие, противостоял влиятельной либеральной прессе, не уступая своим противникам ни в таланте, ни в умении на высочайшем художественном уровне защитить свои взгляды. В эпоху растерянности власти перед лицом крамолы было бы непростительной ошибкой, с точки зрения Константина Петровича, не использовать такое обстоятельство. Сам образ бывшего социалиста, раскаявшегося в ошибках молодости, должен был казаться Победоносцеву необычайно выигрышным и привлекательным[43]. Победоносцев по-своему оберегал Достоевского, человека открытого, импульсивного от возможных последствий собственной неосторожности. Одно из наиболее курьезных свидетельств такой “заботы” – призыв противника суда присяжных заседателей Победоносцева к Достоевскому быть осторожнее в критике суда присяжных, так как “это может произвести неприятное впечатление. Подумают, что вы за отмену суда присяжных и за новое вмешательство административной опеки”[44]. Правда, сам Победоносцев не отказал себе в удовольствии выступить против съезда юристов (один из редких случаев, когда он выступал в “Гражданине” на светскую тему), но анонимно[45]. Победоносцев очень осторожно подготавливает сближение Достоевского с наследником престола. Александру Александровичу, не очень сведущему в изящной словесности, его наставник настоятельно рекомендует к прочтению “Бесов”, затем “Братьев Карамазовых”, каждый очередной выпуск “Дневника писателя”. В феврале 1873 г.. при содействии Победоносцева Достоевский отсылает наследнику письмо с характеристикой “идеи возвращения к самобытным началам русской жизни”[46]. В 1880 г. по настоянию обер-прокурора Достоевский посетил Аничков дворец, где был представлен и имел беседу с супружеской четой будущих императора и императрицы России[47]. Победоносцев очень долго и тщательно готовил цесаревича к роли будущего русского монарха, и поэтому влияние на него мировоззрения Достоевского должно было иметь как педагогический, так и идеологический аспекты. Разумеется, влияние это могло оказываться только под контролем самого Победоносцева. Подчеркивая свою дружескую привязанность к Достоевскому, Победоносцев писал И. С. Аксакову: “Нас сблизило время его редакторства в “Гражданине”[48]. Это было правдой, но на непрерывно ухудшавшемся положении редактора такое сближение никак не сказывалось. Мещерский же лгал, когда в своих мемуарах пытался доказать свое единомыслие с Достоевским[49]. Расхождение в понимании роли и назначения журнала между Достоевским и его официальным владельцем Мещерским проявилось почти сразу и углублялось вплоть до их полного разрыва. Свобода мысли и независимость позиции, принципиальное нежелание примыкать к какому-либо “направлению” (“мое направление то, за которое чинов не дают”, – отвечал писатель своим недоброжелателям[50]), стремление высказывать убеждения невзирая на охранительные установки, не могли не раздражать Мещерского, пытавшегося превратить “Гражданин” в официозный орган. Вынужденный править и задерживать к печати безграмотные опусы Мещерского, Достоевский немедленно получал от него истерические наставления, как надо вести дело[51]. Работа в журнале превращалась для писателя в невыносимую обузу. Наконец, в ноябре 1873 г. происходит резкое столкновение, предопределившее отставку Достоевского. Поводом к этому послужило требование князя поместить в журнале его заметку с предложением ввести административный надзор за студентами. Ответ Достоевского был очень жестким: “Семь строк о надзоре, или как вы выражаетесь труде надзора, – писал он Мещерскому, – я выкинул радикально. У меня есть репутация литератора и сверх того дети. Губить себя я не намерен. Кроме того, ваша мысль глубоко противна моим убеждениям и волнует сердце”[52]. Как отмечал один из лучших биографов писателя К. В. Мочульский, “с начала марта 1874 г. Достоевский не помещает ни одной строчки под своим именем”[53]. 19 марта 1874 г. он уходит с поста редактора “Гражданина”, отказывается от 3000 т. рублей годового дохода и остается без всяких средств. Победоносцев, убедившийся, что удержать писателя в рамках чисто охранительного задания не удастся, никак не отреагировал на свершившийся факт. Скоропостижный “развод” Достоевского с издателем “Гражданина” никак не отразился на его взаимоотношениях с Победоносцевым. Для наставника будущего русского императора, человека в своих стремлениях исключительно настойчивого, Мещерский слишком незначительная фигура, а полуразвалившийся журнал ничтожное, третьестепенное по важности событие, чтобы отказаться от идеи использовать в своих целях такую величину, как автор “Дневника писателя”. В течение семидесятых Победоносцев неоднократно беседует с Достоевским, охотно принимает его у себя. К сожалению, ни один из них не оставил подробного изложения тем, или хотя бы основных идей, обсуждаемых на этих свиданиях, что и заставило исследователей реконструировать на основе отрывочных сведений возможную картину взаимовлияния и обмена суждениями. Несомненно одно: многое из написанного в последние годы жизни великим художником было создано, если и не под влиянием, то при полной поддержке и одобрении Победоносцева. Это подтверждается их перепиской. Последние годы жизни Достоевский, видимо, находился под очень сильным воздействием будущего (а с апреля 1880 г. и действующего) обер-прокурора. Разумеется, не может идти речи о том, что такая самобытная и талантливая личность как Достоевский был лишь исполнителем воли кого бы то ни было. Но необходимо отметить, что в разные периоды жизни великий писатель испытывал влияние таких сильных, неординарных людей, как В. Г. Белинский, Н. А. Спешнев, М. В. Петрашевский, Вл. Соловьев, А. А. Григорьев. В этот ряд надо поместить и Победоносцева. Преодоление влияния чужой личности и стремление к полной духовной свободе – один из важнейших аспектов в становлении великого мыслителя. Убежденность Победоносцева в своей правоте, последовательность в отстаивании идеалов, искренняя любовь и понимание православия, с одной стороны, и уникальная способность к критике, его умение увидеть слабые, непродуманные позиции противников (а порой и единомышленников), с другой стороны, насмешливое и едко скептическое отношение к “угрюмым тупицам дешевого либерализма” – все это привлекало Достоевского в личности “русского папы”. На фоне общей разобщенности, двойственности, колебаний и сомнений, свойственных эпохе, внешняя цельность личности Победоносцева притягивала идеалиста и искателя гармонии Достоевского. К тому же, Победоносцев еще не был тем, кем он стал после убийства Александра II. И все же идейную близость Достоевского и Победоносцева (на чем последний по смерти писателя очень настаивал[54]) при внимательном рассмотрении фактов можно назвать условной, почти символической. Ярким примером неудавшейся “координации” идей была знаменитая Пушкинская речь Достоевского, произнесенная им в Москве, при открытии памятника Пушкину 3 июня 1880 г. К лету 1880 г. общественно-политическая ситуация в России была сложной и неопределенной. Упорная борьба революционеров с самодержавием несколько затихла после февральского взрыва в Зимнем дворце. Туманные обещания правительства, перестановки в рядах высших чиновников, одной из которых и явилось назначение Победоносцева на пост обер-прокурора, явная растерянность самодержавия порождали “эпоху конституционных ожиданий”, стремление “заявить минимальные общественные требования”. Пушкинский праздник, “редчайший в России случай торжества, не организованного властью” (хотя и под бдительным полицейским надзором) – лучший повод “заявить позицию”. Вся культурная элита русского общества деятельно и спешно готовилась к празднику. Одновременно враждующие партии вырабатывали тактику борьбы с противником, программные выступления, предвкушая неминуемый на виду у всей России разгром врага. Тлеющая позиционная война грозила перерасти в ожесточенное “кровопролитие” в самый разгар торжества. В диспозиции накануне “битвы” учитывались все нюансы, все возможные пертурбации и предполагаемые выпады “противной” партии. Каждый из участников предстоящего пушкинского праздника рассматривался с точки зрения его “идейного направления” – либеральности или, наоборот, консервативности. Соответственно этому вырабатывались планы поддержки союзников или нейтрализации противников. Это общее предощущение схватки захватывает и Достоевского. Первоначально он тревожится, дадут ли ему выступить вообще, затем консультируется с Катковым и Победоносцевым по поводу своей речи. “Мою речь о Пушкине я приготовил как раз в самом крайнем духе моих (наших, т. е. осмелюсь так выразиться) убеждений”, – писал он обер-прокурору[55]. А в письме жене определяет свою позицию таким образом: “Мой голос будет иметь вес, а стало быть и наша сторона восторжествует. Уж когда Катков сказал “вам нельзя уезжать” ...”человек уж вовсе не славянофил, то уж, конечно, мне нельзя (разрядка Достоевского. – С. Ю.) уехать”[56]. Ожидаемый скандал вспыхнул второго июня, незадолго до официального начала торжеств. Редактор “Русского вестника” и “Московских ведомостей” Катков получил уведомление, что приглашение на пушкинский праздник он получил ...по недоразумению, случайно. В том, что это демонстративная акция партии либералов, не сомневался никто. “Война, – как отметил современный исследователь, – была объявлена”[57]. Для вящей убедительности глава либералов И. С. Тургенев отказывается пожать руку ретрограду Каткову на обеде перед праздником. В такой напряженной атмосфере публика ждала слова Достоевского. И оно последовало... Текст пушкинской речи Достоевского достаточно хорошо исследован и нет смысла повторяться еще раз[58]. Достоевский, для которого образ и смысл Пушкина – это величайший идеал гармонии, всемирности и всеотзывчивости русского народа, не мог опуститься до сведения счетов на празднике, посвященном памяти гениального русского поэта. Высочайшая духовность Достоевского в том и состояла, что он, которого так часто упрекали в реакционности, тенденциозности и нетерпимости и который сам о себе писал “...и всю то жизнь меня заносит”, сумел в атмосфере всеобщего ожесточения удержаться на высоте пушкинского идеала, показать русскому обществу пример нравственной самоотверженности. Рыцарственная по духу и идеалистическая по содержанию речь великого гуманиста могла иметь в русском обществе, разъедаемом внутренними противоречиями, лишь кратковременный успех. Отзывы “прогрессивной” прессы были для болезненно мнительного автора пушкинской речи убийственными. Журнал “Слово” “диву давался ...ввиду ...бреда какого-то юродивого мистика” и “скудоумия публициста”. По мнению не менее “демократичного” “Голоса”, Достоевский “жалок разоблачением своего невежества”[59]. Автор этих строк, вероятно, мог противопоставить “разоблаченному” собственную высокую образованность и врожденный такт. “Его непринужденно сравнивают с раритетом из кунсткамеры, монстром, помещенным в банку, вокруг которой толпятся праздные зеваки”, – отмечает И. Л. Волгин[60]. Очень редки отзывы положительные как слева, так и справа. Например, Катков поспешил напечатать пушкинскую речь в своем издании, но в кругу “идейно близких высказал большие сомнения в ее достоинствах”[61]. Подводя итог пушкинским торжествам, К. В. Мочульский писал: “Достоевский страстно верил в “великую общую гармонию”, во “всепримирение идей”. В пушкинской речи он попытался примирить славянофилов с западниками, интеллигенцию с народом, Россию с Европой. На одно мгновение казалось. что чудо свершилось: Тургенев в слезах жал руку автору “Бесов”. Но примирение было непрочным: когда прошло опьянение восторга, началась злобная критика, возобновились партийные распри и журнальная полемика. Россия 80-х годов не была готова к всечеловеческому братству”[62]. А что же Победоносцев? Какова его реакция на вдохновенную проповедь примирения? Обер-прокурор очень сдержанно поздравил своего давнего знакомого с успехом, но этим не ограничился. Вслед за поздравлениями он отправляет Достоевскому, не остывшему еще от триумфа пушкинской речи, экземпляр “Варшавского дневника” со статьей К. Н. Леонтьева, человека талантливого и художественно одаренного, который подвергает пушкинскую речь сокрушительной критике. Любопыткно, что если для либералов Достоевский – реакционер, то для Леонтьева, апологета самодержавия в крайних его формах, мыслителя, открыто отстаивавшего самые свирепые виды принуждения, автор “Бесов” – мягкотелый либерал, сторонник розовенького никчемного гуманизма[63]. Отметив, что автор пушкинской речи никак не говорит в ней о церкви, Леонтьев противопоставляет ему речь Победоносцева, сказанную почти одновременно с Достоевским, но не по поводу пушкинских торжеств, а в Ярославской епархии на выпуске для дочерей церковнослужителей. Видимо, сам Победоносцев и переслал в редакцию “Варшавского дневника” свое выступление. Трудно предположить, что Леонтьев решился на это без санкции Победоносцева. Не с целью ли противопоставить свои идеи и взгляды идеалам Достоевского это было сделано? Иначе для чего бы обер-прокурор услужливо пересылает Достоевскому журнал с погромной критикой именно той речи писателя, где он в наиболее концентрированном виде выражает свои идеалы? После длительного знакомства с Достоевским Победоносцев не мог не знать, какое место в мировоззрении великого художника занимает Пушкин и какой болью должна отозваться для писателя беспощадная ругань того, что он считал для себя наиболее дорогим. Как бы ни трактовать этот эпизод, в любом случае он разрушает как тезис о полном единомыслии гения русской литературы с власть предержащими, так и утверждения, будто Достоевский был “своим” в лагере охранителей. Достоевский умер 28 января 1881 г. чуть более чем за месяц до убийства Александра II. Ему не пришлось дожить до казни цареубийц, против которой протестовали очень уважаемые им Лев Толстой и Владимир Соловьев, и на чем настаивал глава русской церкви Победоносцев, призвавший повесить “суку Перовскую”, единственную за многосотлетнюю историю России женщину, казненную за политическое преступление, ни до того момента, когда мировоззренческое и идеологическое кредо обер-прокурора Святейшего Синода было положено в основу всей внутренней политики России. Трудно, да и, наверное, не надо гадать, как бы сложились отношения Достоевского и Победоносцева, проживи писатель дольше, но ответить на вопрос о сходстве и различии их взглядов, систем ценностей и мировоззрения все же необходимо. Если фактическая канва событий, предопределивших сближение Победоносцева и Достоевского, вполне выяснена, то глубинные основания, приведшие столь непохожих людей и мыслителей к некоторому взаимопониманию, лишь обозначены пунктиром. Прежде всего необходимо очень четко различать уровень их социально-политических воззрений, где в узловых вопросах можно найти некоторое сходство взглядов и уровень мировоззренческий, глобальный, где между ними лежит пропасть. И Достоевский, и Победоносцев оказались выразителями той социальной идеологии, которую польский социолог Е. Шацкий очень точно определил, как позицию ситуационного консерватизма[64]. С начала реформ 60-х годов все сословия русского общества, все веками складывающиеся традиции, социальные связи, институты оказались под угрозой. Какова же та основа, на которой необходимо будет строить новую Россию? Пристально вглядываясь в общественную и политическую жизнь страны, оба приходят к печальному выводу: нет в России ничего основательного, прочного, нет тех слоев, которые бы могли взять на себя тяжелый труд переустройства государства и общества. “19 февраля, – писал Достоевский в “Дневнике писателя “, – заканчивается по-настоящему петровский период русской истории”, завершилась целая эпоха, результатом которой оказалось полное банкротство русского общества. “К практическому делу за двухсотлетней отвычкой от всякого дела мы оказались совершенно не способны”[65]. Не разделяя мнения автора “Дневника писателя” о бездарности двухвековой истории России со времен Петра, Победоносцев полностью солидарен с ним в отношении неспособности абсолютного большинства русских граждан предложить что-либо взамен того, что есть: “Страшно разрушать то, что не понятно”, “преобразовательное движение – язва нашего времени” – вот основные его постулаты[66]. В чем, безусловно, сходились и Победоносцев, и Достоевский, так это в том, что большинство русской интеллигенции, увлеченной абстрактными схемами, плохо представляет себе психологию народа, далеко от понимания его истинных потребностей. Слова “цивилизация”, “народоправие” стали паролем для русских либералов, пропуском в приличное общество. Но каково их реальное содержание? Не выродились ли они в пустопорожнее, беспредметное словоблудие, “новую иллюзию единомыслия”? В пореформенной России “фантастическим образом совместились жизнь разлагающаяся и жизнь, вновь складывающаяся”[67], и в результате “прежний мир, прежний порядок, – очень худой, но все же порядок – отошел безвозвратно. И странное дело: мрачные стороны прежнего порядка – эгоизм, рабство, разъединение ...не только отошли с уничтожением крепостного быта, но и как бы развились ...тогда как из хороших нравственных сторон быта ...почти ничего не осталось”[68]. “Мы тот же Китай, только без его порядка”, – с горечью констатирует писатель[69]. Близко к этому определяет ситуацию и Победоносцев. Одним из главных противоречий общественно-политической жизни России стало то, что объективная необходимость демократических преобразований наталкивалась на почти полное отсутствие тех традиций, которые бы делали необходимостью эти преобразования. При той огромной дистанции, что отделяла узкий слой образованного русского общества от 90% населения аграрной страны, не изжившей еще крепостной психологии, при отсутствии в массе не только политической культуры, но даже элементарной грамотности, демократическая интеллигенция обречена была выражать и защищать преимущественно свои собственные интересы, поскольку была единственной социальной группой, по настоящему заинтересованной в политических свободах. Поэтому не в политических свободах видел главную задачу Достоевский. Во всяком случае политические свободы – дело не сего дня, когда духовные недуги вылечить гораздо необходимее для нравственного здоровья страны. Что касается Победоносцева, то он вообще отрицал необходимость политических и по большей части гражданских прав для русского населения. “История свидетельствует, что существенные, плодотворные для народа прочные идеи исходили от центральной власти, государственных людей или от меньшинства, просветленного идеей и глубокими знаниями”, – писал он в знаменитом “Московском сборнике”[70]. А к деспотизму, по его мнению, способна любая форма власти, будь она монархическая, аристократическая или демократическая”[71]. В подтверждение Победоносцев приводит целый ряд примеров из новой истории европейских и латиноамериканских стран[72]. Достоевский с колебаниями, но признает необходимость представительной власти, Победоносцева пугает сама мысль о возможности представительства в России. “Идея Земского собора, – внушал он Достоевскому, увлеченному идеей совещания царя с народом, – плод запутавшейся мысли ...итог неразборчивого чтения газет и журналов”[73]. На деле “выборы никоим образом не выражают волю избирателей...”, неизбежны ошибки, групповые и партийные пристрастия, эгоизм, корыстный расчет[74]. Пороки же единовластия – не более чем “пороки самого общества ...люди, оставаясь при своих слабостях, переносят их и на форму правления”[75]. По мысли Победоносцева, самодержавие в той форме, в которой оно сложилось, – продукт творения народного духа и не может быть изменено без насилия по отношению к народу. Идеи политических и большинства гражданских свобод по своей сути противопоказаны как исторически сложившейся власти, так и всему народному укладу жизни. Для русского общества, всегда склонного к расколу, попытка реализации этих идей неизбежно вела бы к гражданской смуте, а не процветанию. Государственная жизнь и жизнь общества – одно целое, где носителем государственных начал является сам народ. Существование самодержавия строится снизу метафизическим народным духом, жизнь государственных учреждений, которые не более чем надлежащая форма, – сверху волей Верховной власти. Власть может быть плоха, но она должна быть, а в России только в виде самодержавия. Это, как убежден Победоносцев, конечный идеал, выработанный русской историей. Достоевский – принципиальный и убежденный противник всех форм насилия над человеческой личностью. Он прекрасно видит, что многочисленные беды русского общества есть следствие тех внутренних противоречий, которые разъедают это общество. Но преодолеваются они на путях духовного противостояния, где невозможно административное решение. Он в равной степени осуждает и революционное насилие и правительственные репрессии, “нет для него ни одного института, ни одной идеи, ни одного движения, которому бы не угрожали свои бесы”[76]. Свобода гражданская недостижима без напряженной духовной работы всех слоев населения. Писателя не устраивали ссылки на “среду”. Он не без оснований полагал, что за такого рода сентенциями скрывается собственная несостоятельность. “Энергия, труд, борьба – вот чем перерабатывается среда”, – отмечал он в “Дневнике писателя”[77]. Главной задачей русского общества является самосовершенствование, длительный процесс самовоспитания, разумной организации общества, охватывающей все классы, все институты России. Нельзя переносить центр тяжести на внешние условия, которые суть лишь производная того внутреннего состояния, в котором находится Россия. От того, какие мы сами, будет зависеть, в каком обществе нам суждено жить. Любая идеология – революционная ли, либеральная, или охранительная – ничего не значит, если за нею не стоит реальное духовное содержание; более того, часто она просто прикрытие для гражданской инфантильности. Глубоко ошибался Л. П. Гроссман, когда писал о “политическом проекте” Достоевского, якобы самом консервативном из всех, что создавались в 70-80-е гг. XIX в[78]. Достоевский не сочинял проектов конституции. Нельзя, как это сделал Гроссман, вырывать из контекста фразы писателя и пытаться сотворить из них нечто вроде конкретного плана социально-политических преобразований. Идеи великого художника и мыслителя гораздо более глубокие и сложные, чем это представлялось исследователю. Удивительный парадокс долгого содружества Достоевского и Победоносцева состоит в том, что не было, пожалуй, мыслителя более чуждого идеям писателя о творческой личности, гражданской самостоятельности, духовной свободе, чем обер-прокурор Святейшего Синода. В отличие от Достоевского он абсолютно не верил в культурно-историческую миссию России, которая, по его определению, “...ледяная пустыня, и по ней бродит лихой человек”[79]. Ни на гран не верит он в русского человека; потомок выходцев из кыргыз-кайсацкой орды, он и в русском народе видит орду, подчиняющуюся лишь принуждению. Любая форма гражданской самостоятельности, независимости, идейной автономии – угроза устоям. Победоносцев абсолютно убежден: стихийное начало в человеке преобладает, и без административно-полицейского надзора и идеологического принуждения неизбежен распад социальных связей, автомизация, брожение и крах тысячелетней русской государственности. Либеральные и социалистические идеи – вот тот бродильный фермент, который с поразительной скоростью подрывает устои самых древних монархий Европы. Проникая во все поры общества, он маскируется в самых безобидных, на первый взгляд, формах. Именно поэтому, как считал обер-прокурор, необходимо силой государственной власти и влиянием православной церкви поставить заслон на пути их распространения в России. Победоносцев – антиперсоналист. Убеждение в порочности человеческой натуры составляет глубинное, экзистенциальное существо его мировоззрения. Понятие свободы, независимости для него – крамола. Любопытнейший факт: в своем публицистическом сборнике глава русской церкви и антисемит Победоносцев препарирует и использует в своих целях сочинения еврея и сиониста Макса Нордау (не называя, правда, его имени). В точности так же он поступает и с Достоевским: в том же “Московском сборнике” можно найти поразительное, почти текстуальное совпадение с тем, что было написано Достоевским в “Дневнике писателя” только гораздо раньше. Но это не банальный плагиат. Просто для Победоносцева принципиально не существует авторства идей. Все идеи, делятся, по глубокому его убеждению, на те, что надо поощрить, и те, которые следует запретить. Свобода – главный критерий: который прилагает Достоевский ко всем без исключения идеям; отсутствие свободы, изгнание ее – основа мировоззрения Победоносцева. [1] Бельчиков Н. Ф. Достоевский и Победоносцев // Красный архив. 1922. № 2. [2] Гроссман Л. П. Достоевский и правительственные круги // Литературное наследство. М., 1934. Т. 15. См. также: Гроссман Л. П. Достоевский. М., 1989. [3] Гроссман Л. П. Достоевский и правительственные круги. С. 118. [4] Там же. С. 541. [5] Волгин И. Л. Последний год Достоевского. М., 1991. [6] Твардовская В. А. Достоевский в общественной жизни России в 70-80-е годы XIX века. М., 1990. [7] Волгин И. Л. Указ. соч. С. 201. [8] Там же. [9] Достоевский Ф. М. Письма. М., 1959. Т. IV. С. 144. [10] Твардовская В. А. Указ. соч. С. 208; Волгин И. Л. Указ. соч. С. 201. [11] Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Л., 1974. Т. 27. С. 47. [12] Селезнев Ю. Н. Достоевский. М., 1990. С. 223. [13] Там же. С. 237. [14] Чернышевский Н. Г. Мои свидания с Достоевским // Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. М., 1990. Т. 1. С. 5. [15] См.: Власов Ю. П. Огненный крест. М., 1992. Т. 1. С. 70. [16] Мамардашвили М. К. Дьявол играет нами, когда мы не мыслим точно... // Мамардашвили М. К. Как я понимаю философию. М., 1991. С. 129. [17] Викторович В. А. Достоевский и В. П. Мещерский // Русская литература. 1988. № 1. С. 206. [18] Эвенчик С. Л. Победоносцев и дворянско-крепостническая линия самодержавия в пореформенной России // Уч. зап. МГПИ. М., 1969. № 309. С. 86. [19] Там же. С. 86-87. [20] Там же. С. 89. [21] Полунов А. Ю. Политическая индивидуальность К. П. Победоносцева // Вестник МГУ. Сер. История. 1991. № 2. С. 43. [22] См.: Голоса из России / Под ред. М. В. Нечкиной. М., 1975. Кн. Х. С. 194-197. [23] Эвенчин С. Л. Указ. соч. С. 87. [24] Там же. С. 90. [25] Кони А. Ф. Избранное. М., 1992. С. 315. [26] К. П. Победоносцев и его корреспонденты. М., 1923. Т. 1. С. 115. [27] Викторович В. А. Указ. соч. С. 206. [28] Там же. [29] Соловьев Вс. С. Воспоминания о Ф. М. Достоевском // Достоевский в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 209. [30] Твардовская В. А. Указ. соч. С. 208. [31] Феоктистов Г. М. За кулисами политики и литературы. М., 1991. С. 219. [32] Летопись жизни и творчества Ф. М. Достоевского 1821-1881 / Под ред. Н. Ф. Будановой, Г. М. Фридлендера. М., 1994. Т. 2. С. 341. [33] К. П. Победоносцев и его корреспонденты. С. 115. [34] Победоносцев К. П. Письма Александру III. М., 1925. Т. 1. С. 265. [35] Там же. С. 76. [36] Оксман Ю. Г. Достоевский в редакции “Гражданина” // Творчество Достоевского. Одесса, 1921. С. 78. [37] Летопись жизни и творчества Достоевского 1821-1881. Т. 2. С. 464. [38] Твардовская В. А. Указ. соч. С. 208. [39] Победоносцев К. П. Письма Александру III. Т. 1. С. 45. [40] Там же. С. 22. [41] Там же. С. 45. [42] Победоносцев К. П. Письмо И. С. Аксакову // Новое время. Декабрь. 1909. [43] См.: Волгин И. Л. Указ. соч. С. 258-259. [44] Летопись жизни и творчества Ф. М. Достоевского. Т. 2. С. 334. [45] Там же. [46] Там же. С. 349. [47] Волгин И. Л. Указ. соч. С. 347. [48] Гроссман Л. П. Достоевский и правительственные круги... С. 112. [49] Мещерский В. П. Мои воспоминания. СПб., 1898. Ч. 2. Гл. XII. [50] Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Л., 1974. Т. 24. С. 78. [51] См.: Мочульский К. В. Достоевский // Мочульский К. В. Гоголь. Соловьев. Достоевский. М., 1995. С. 455-463. [52] Достоевский Ф. М. Письма. Т. 3. С. 88. [53] Мочульский К. В. Указ. соч. С. 457. [54] Гроссман Л. П. Указ. соч. С. 112. [55] Достоевский Ф. М. Письма. Т. 4. С. 144. [56] Достоевский Ф. М. Переписка с А. Г. Достоевской. М., 1979. С. 328. [57] Волгин И. Л. Указ. соч. С. 226. [58] Там же. С. 247-254. [59] Там же. С. 304-305. [60] Там же. [61] Там же. С. 261. [62] Мочульский К. В. Указ. соч. С. 544. [63] Леонтьев К. Н. Избранное. М., 1992. С. 102. [64] Шацкий Е. Утопия и традиция. М., 1990. С. 231. [65] Достоевский Ф. М. Дневник писателя. М., 1989. С. 141. [66] Победоносцев К. П. Великая ложь нашего времени. М., 1993. С. 94. [67] Достоевский Ф. М. Дневник писателя. С. 411. [68] Там же. [69] Там же. С. 37. [70] Победоносцев К. П. Великая ложь нашего времени. С. 61. [71] Там же. С. 35. [72] Там же. С. 53-55. [73] Гроссман Л. П. Достоевский и правительственные круги. [74] Победоносцев К. П. Великая ложь нашего времени. С. 34. [75] Там же. С. 35. [76] Карякин Ю. В. Достоевский и канун XXI века. М., 1990. С. 442. [77] Достоевский Ф. М. Дневник писателя. С. 99. [78] Гроссман Л. П. Достоевский в общественной борьбе. С. 116. [79] Цит. по: Фирсов С. Л. Человек во времени: штрихи к портрету Константина Петровича Победоносцева // Победоносцев: pro et contra. СПб., 1996. С.17. «ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ» «МОСКОВСКОГО СБОРНИКА»?Историографический сборник кафедры СГУ. Выпуск №19. http://old.sgu.ru/ie/hist/vipusk19/19_stepanov.html Впервые «Московский сборник» был издан К. П. Победоносцевым в 1896 г. и переиздавался с дополнениями и уточнениями вплоть до 1901 г. К этому времени репутация обер-прокурора как «апостола царизма» и главного вдохновителя реакции была устойчивым стереотипом общественного сознания, хотя в реальности его положение «тайного властителя» и «серого кардинала» было мифом. Сам «русский папа» это прекрасно сознавал. «С давних времен люди европейские, да и русские, не знающие, чем и как движутся наши административные пружины, воображают что все, что ни происходит в России от правительства, движется волею или прихотью какого-нибудь одного, кто в ту или другую минуту считается влиятельной силой, так сказать, «первым по фараоне лицом». И вот, к несчастью, утвердилось всюду фантастическое представление о том, что я — такое лицо, и сделали меня козлом отпущения за все, чем те или другие недовольны в России, и на что те или иные негодуют», — жаловался Константин Петрович в письме П. А. Тверскому[1]. Безусловно, что в этих словах есть большая доля правды, но верно и то, что Победоносцев заслужил подобную репутацию, отстаивая с фанатическим упорством на протяжении десятилетий основы самодержавия. В этом контексте и был воспринят в обществе «Московский сборник», как концентрированное выражение идеологии консервативных сил. В течение многих лет Победоносцев вел обширную издательскую деятельность. «…Почти в исключительном распоряжении Константина Петровича состоял большой издательский капитал А. Муравьева, который также употреблялся им на выпуск многих духовно-нравственных трудов, брошюр», — сообщал один из первых биографов обер-прокурора[2]. Однако в этом потоке анонимной духовно-нравственной литературы «Московский сборник» занимает особое место, как символ веры обер-прокурора, последнее, что пытался он внушить русскому обществу. Конечно, сборник был замечен образованной русской публикой, но по условиям цензуры либеральная и демократическая печать не могли публично ответить идеологу самодержавия, а консервативная пресса, как ни странно, вяло отреагировала на появление «манифеста реакционных сил». Между тем «Московский сборник» вызвал определенный интерес за рубежом. В. В. Ведерников отметил, что «при помощи О. А. Новиковой и В. Стэда» книга «была переведена на английский язык. Французский перевод сделал В. Лутковский при содействии одного из лидеров партии радикалов и бывшего премьера Л. Буржуа»[3]. Отмечу, что обер-прокурор не стеснялся печататься в зарубежных изданиях с критикой западной демократии[4]. Революция 1905–1907 гг. сломила цензурные запреты в России, и «Московский сборник» на какое то время переместился с периферии в самый центр публичного обсуждения, точнее сказать, осуждения. Основные положения «Московского сборника» были подвергнуты беспощадной, но односторонней критике. Наиболее характерной в этом отношении можно назвать работу Л. З. Слонимского. Автор считал, что «руководящие политические идеи К. П. Победоносцева просты. Лучший государственный строй — тот, который обеспечивает ему, Победоносцеву, преобладающее влияние в государстве и позволяет солидарным с ним сановникам спокойно и бесконтрольно пользоваться всеми благами неограниченной власти и принудительного авторитета. Истина есть то, что полезно и удобно для носителей власти; ложь — все то, что для них стеснительно или неприятно». Таковы, по мнению Слонимского, истинно русские исторические начала, которых неизменно придерживался К. П. Победоносцев[5]. В том же ключе высказывались и другие публицисты, общественные деятели России того времени[6]. «Московский сборник» почти не анализировался отечественными мыслителями того времени, настолько он казался не соответствующим духу времени. В. О. Ключевский исчерпывающе выразил отношение русской интеллигенции к обер-прокурору Святейшего Синода: «Презирал все, и что любил и что ненавидел, и добро, и зло, и себя самого»[7]. В последние годы жизни Победоносцев был занят переводом со славянского на общедоступный русский язык Евангелия[8]. Он уже не мог ответить своим оппонентам; «он умирал медленно, как тяжело раненный воин. Перед ним… наступало со страстью и необдуманной стремительностью торжество тех начал, на подавление которых он столь бесплодно употребил и свой острый ум, и свое влияние”, — свидетельствовал хорошо знавший теперь уже бывшего обер-прокурора А. Ф. Кони[9]. В горячке революционных лет и «Московский сборник», и его создатель, казалось, были прочно и навсегда забыты, чему способствовала и подчеркнутая обособленность Константина Петровича. «Мрачная фигура знаменитого обер-прокурора решительно выпадает из интеллектуальной истории России. Он не вписывается безоговорочно ни в одну из парадигм общественного сознания прошлого века, стоит в стороне от всех религиозных увлечений эпохи», — таков приговор современной исследовательницы О. Е. Майоровой[10]. И все же наиболее проницательные соотечественники обер-прокурора обращали внимание на «Московский сборник» как на неординарное и самобытное явление российской культурной жизни. Знаменитый Н. А. Бердяев имел интеллектуальную смелость заявить, что «Победоносцев был более замечательным, сложным и интересным человеком, чем это думают, когда обращают внимание на его реакционную политику»[11]. Прочитав «Московский сборник», он неожиданно сравнил Победоносцева с К. Марксом. По Бердяеву, обер-прокурор, как и автор «Капитала», смотрел на человеческое общество, как на механику сил»[12]. Вопреки мнению многих своих современников Бердяев очень точно определил, что «Победоносцев далек от славянофилов, так как не имел подобно им широких исторических перспектив, не разделял их земной религиозной утопии, ему был чужд всякий мессианизм»[13]. Философ-персоналист, поборник свободы человеческой личности, Бердяев не мог не заметить предельной жесткости и узости историко-философских схем Победоносцева. Очень сильное впечатление произвел «Московский сборник» на другого замечательного русского философа — В. В. Розанова, считавшего, что «невозможно читать эту книгу и не задуматься ею»[14]. Розанов, как и Бердяев, не анализировал политическую концепцию адепта абсолютной монархии. Для него важно было понять исходную идею Победоносцева, обнаружить скрытые движущие пружины его идеологии. Автор «Уединенного» не был столь политически ангажированным, как прямые идейные противники обер-прокурора. Блистательный стилист, тонкий и проницательный мыслитель, он не скрывал своеобразного очарования образов и слога «Московского сборника». «Он (Победоносцев. — Ю. С.) поступает как маг. Развернул широкое полотно своих вздохов, не объясняя, не доказывая, почти только поэтизируя», — фиксировал Розанов свои впечатления[15]. Скептик по свойству характера и убеждениям, Розанов был потрясен абсолютным неверием Победоносцева в силу и возможности нравственного и умственного прогресса человечества. «…Московский сборник» весь дышит недоверием к людям, и как к толпе, и индивидуально… Автор как бы рассматривает все худое в увеличительное стекло, а все доброе в отражении вогнутого уменьшающего зеркала»[16], — этот вывод подводил итоги размышлений Розанова о «Московском сборнике» и его создателе. В хаосе революции и судорогах послереволюционных лет Победоносцева все же не забыли: была издана его обширная переписка, время о времени имя его мелькало в публикациях по истории России второй половины ХIХ в.[17], хотя чаще всего образ обер-прокурора использовался как символ мрачной эпохи Александра III[18]. Но постепенно новые задачи исторического развития и сложные обстоятельства идеологического бытования страны отодвинули «Московский сборник» и его творца на самые задворки исторической памяти. И хотя с 1960-х гг. Победоносцев вновь получает прописку на страницах исторических трудов, только С. Л. Эвенчик уделила внимание «Московскому сборнику»[19]. Позиция исследовательницы почти не претерпела изменений в сравнении с тем, что писали о сборнике и его авторе за полстолетия до нее в демократической печати. Казалось бы, главному идеологическому опусу «русского Торквемады» суждено было интересовать российскую публику не более, чем папирусу эпохи египетских фараонов, но «вторичное» после Октября смешение понятий, острые идеологические споры в обществе, смутный поиск новых или утраченных старых идеалов переместили «Московский сборник» с обочины в центр общественного внимания. В 1992 г. под общим названием «Великая ложь нашего времени» были опубликованы отдельные главы «Московского сборника» и некоторые письма Победоносцева. Во вступительной статье А. П. Ланщиков весьма сочувственно отозвался о Победоносцеве и его идейном наследии[20]. Издание имело достаточно большой тираж и быстро разошлось. Пожалуй, этот момент стал, в какой-то степени, решающим в «реанимации» Победоносцева. Его столетней давности убойная критика основ западной демократии в условиях современной России получила столь актуальное звучание, что не могла не привлечь внимания как читающей публики, так и специалистов. В политизированной до предела современной общественной жизни России «Московский сборник» сразу же стал для части интеллигенции не столько предметом научного интереса, сколько средством борьбы «за идеалы». Таким образом, один из парадоксов состоит в том, что столетие спустя обер-прокурор Святейшего Синода «посмертно» вновь включился в острейшее идейно-политическое противостояние. Это обстоятельство не осталось незамеченным. О. Е. Майорова — одна из исследовательниц идеологии Победоносцева, отвечая его апологетам, заявила о «заведомой бесплодности усилий по превращению дьявола в ангела»[21]. Тем не менее совершенно очевидно, что для части пишущей публики «Московский сборник» стал важным подспорьем в идейной борьбе. Многие пассажи «Московского сборника» чрезвычайно соблазнительны для полемики с оппонентами и словно просятся на страницы патриотической печати. К примеру, более ста лет назад обер-прокурор в одной из своих статей отмечал: «Горький исторический опыт показывает, что демократы, как скоро получают власть в свои руки, превращаются в тех же бюрократов… не только не лучше, но и еще и хуже прежних чиновников»[22]. Наиболее резкие выпады Победоносцева против свободы печати, парламентаризма, антигосударственных течений использовал для утверждения собственных политических воззрений В. А. Гусев[23]. Такое воспроизведение наследия Победоносцева обедняет идейное содержание самого «Московского сборника» и не отвечает на вопрос о его месте в интеллектуальной традиции России. К счастью, в последние годы появились и более серьезные аналитические работы, посвященные «Московскому сборнику». Выяснилось, что сборник гораздо более многослойное и сложное явление, чем это казалось долгие годы. Сразу же проявилась и проблема авторства. Дело в том, что сам Победоносцев никогда не называл себя автором «Московского сборника»[24]. Русскому обществу конца прошлого столетия была хорошо известна склонность Победоносцева к анонимности, к использованию чужих произведений для выражения собственных мыслей. Будучи в эмиграции, Г. В. Флоровский, известный исследователь русской религиозной мысли, эту особенность «творчества» обер-прокурора характеризовал так: «Он был скрытен в словах и действиях, и в его пергаментных речах было трудно расслышать его подлинный голос. Он всегда говорил точно за кого-то другого»[25]. Исследователями установлено, что помимо указанных самим Победоносцевым авторов, из фрагментов произведений которых он формировал «Московский сборник», были и те, чьи имена он опустил. В частности, Р. Бирнс, С. М. Сергеев и А. И. Пешков указывают на текстуальное сходство многих страниц «Московского сборника» с работой Макса Нордау «Условная ложь культурного человечества», которая в русском переводе получила название «Ложь предсоциалистической культуры»[26]. О. Е. Майорова отметила, что «в основу «Московского сборника» — главной книги Победоносцева, его политического исповедания — легли вольные переводы западных философов, историков, публицистов — часто настолько вольные, что Победоносцев справедливо избегал ссылок на оригинал»[27]. Исследовательница определила, что «программная, открывающая книгу статья «Церковь и государство» есть пересказ лекций патера Луазона Гиацинта; кроме того, опосредованно, через переводы Томаса Карлейля, обер-прокурор многое заимствовал и у Э. Берка»[28]. От себя замечу, что некоторые составные части «Московского сборника» чрезвычайно близки в идейном и текстуальном отношении «Записке о древней и новой России в ее гражданском и политическом отношении» Н. М. Карамзина и «Дневнику писателя» Ф. М. Достоевского. Подобный «монтаж» сборника вызвал со стороны Бирнса обвинение его составителя в плагиате, тем более что «Московский сборник» не первый в практике Победоносцева скандальный эпизод с нарушением авторских прав[29]. Пешков, в свою очередь, развернул целую систему положений в защиту чести и достоинства Победоносцева. Его аргументы сводятся к следующему: во-первых, в российской «правовой практике» того времени защита авторских прав четко не оговаривалась; во-вторых, «Бирнс переносит требования конкретной правовой практики, существующей в настоящее время в США, на Россию второй половины ХIХ столетия». И, наконец, Победоносцев выступал как издатель «публикуемых работ», что и отражено на титульном листе «Московского сборника»[30]. Менее убедителен Пешков в ответе на вопрос, почему Победоносцев в исповедальном по сути произведении использовал работы других мыслителей[31]. Пешков считает, что это обстоятельство объясняется «общественно-политическими условиями» и «парадигмой «глаголить» не от себя, а от Божественных писаний»[32]. Более убедительна позиция Майоровой, по мнению которой «Победоносцев… не принимал ни одной философской системы, как целого. Он черпал из разных источников понемногу и, будучи недовольным каждой из них по отдельности, переводил разрозненные куски на свой язык, сшивая их в новую последовательность»[33]. И все же нельзя считать, что ответ на этот вопрос найден, равно как и на вопрос — почему националист, идеолог самодержавия Победоносцев в «Московском сборнике» (в самом названии слово «Московский» — подчеркнутая оппозиция бюрократическому, космополитичному Петербургу) использовал по преимуществу западную историческую и философскую литературу. Суждение Майоровой, что так обер-прокурору было проще, вызывает лишь чувство некоторого недоумения[34]. Систематическая работа по исследованию «Московского сборника» более чем через сто лет после его выхода еще только начинается, но уже приносит интересные результаты. Так, В. В. Ведерников, пришел к несколько неожиданному выводу, что «подобно Руссо, Победоносцев решающую роль отводил человеческой природе, нравам, испорченным цивилизацией, которую он неустанно обличал»[35]. О. Е. Майорова, которая в начале своей статьи решительно отказалась определить обер-прокурору место в «интеллектуальной» истории России, в конце концов с оговорками причисляет его к идеологам официальной народности[36]. В целом ряде статей имеются начатки очень неординарных размышлений по поводу «Московского сборника». Остается надеяться, что работа в этом направлении принесет еще немало интересных результатов. [1] Тверской П. А. Из деловой переписки с К. П. Победоносцевым. 1900–1904 гг. // Вестник Европы. 1907. Кн. 12. С. 654. [2] Глинский Б. Б. Константин Петрович Победоносцев (Материалы для биографии) // Исторический вестник. 1907. №4. С. 250. [3] Ведерников В. В. «Московский сборник» К. П. Победоносцева и кризис идеологии пореформенного самодержавия // Вестник. ВолГУ. Сер. 4. История. Философия. 1997. Вып. 2. С. 41. [4] См.: Победоносцев К. П. Заблуждения демократии // Новый журнал литературы, искусства и науки. 1906. № 2. С. 253–261 (перевод его статьи из американского журнала «The Cosmopolitan»). [5] Слонимский Л. З. О великой лжи нашего времени: К. П. Победоносцев и В. П. Мещерский. Критический этюд. СПб., 1908. С. 3–5. [6] См.: Амфитеатров А., Аничков Е. Победоносцев. СПб., 1907. [7] Ключевский В. О. Соч.: В 9 т. М.,1990. Т. 9. С. 346. [8] См.: Глинский Б. Б. Указ. соч. С. 266. [9] Кони А. Ф. Собр. соч.: В 8 т. М., 1966. Т. 2. С. 310. [10] Майорова О. Е. «Я живу постоянно в рамках…» (О культурно-психологической подпочве политической концепции К. П. Победоносцева) // Казань, Москва, Петербург: Российская империя взглядом из разных углов. М., 1997. С. 167. [11] Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма // Победоносцев: pro et contra. СПб.,1996. С. 296. [12] Бердяев Н. А. Нигилизм на религиозной почве // Победоносцев…С. 290. [13] Там же. С. 291. [14] Розанов В. В. Около церковных стен // Там же. С. 299. [15] Там же. С. 301. [16] Там же. С. 299. [17] См.: Победоносцев К. П. Письма Александру III. М., 1925. Т. 1–2; К. П. Победоносцев и его корреспонденты. М.; Пг., 1923. Т. 1. Пт. 1–2; Готье Ю. В. К. П. Победоносцев и наследник Александр Александрович. 1865–1881 // Публ. б-ка им. В. И. Ленина. Сб. II. М., 1928. [18] См.: Чулков Г. Императоры. М.,1928. (Переиздана в 1993 г.) [19] См.: Эвенчик С. Л. К. П. Победоносцев и дворянско-крепостническая линия самодержавия в пореформеный период // Учен. зап. МГПИ им. В. И. Ленина. М., 1969. № 309. [20] См.: Ланщиков А. П. Предотвратить ли думою грядущее? // Победоносцев К. П. Великая ложь нашего времени. М., 1992 (ранее статья была опубликована в журнале «Москва», 1991, № 5). [21] «Пишу я только для вас. . «(Публ. О. Е. Майоровой) // Новый мир. 1994. № 3. С. 195. [22] Победоносцев К. П. Сочинения. СПб., 1996. С. 183. [23] См.: Гусев В. А. К. П. Победоносцев — русский консерватор-государственник // Социально-политический журнал. 1993. С. 80 и сл. [24] Этот факт часто ускользает от публикаторов текстов сборника и многих историков. В указанном издании «Великая ложь нашего времени» К. П. Победоносцев указан как автор текстов «Московского сборника». Даже такой авторитетный историк, как В. А. Твардовская, повторяет эту ошибку. См.: Русский консерватизм. М., 2000. С. 352 (Примечания). [25] Флоровский Г. В. Пути русского богословия. Вильнюс, 1991. С. 410. [26] См.: Byrns R. F. Pobedonostsev. His life and thought. Bloomington; London, 1968. Р. 290–291; Сергеев С. М. Константин Петрович Победоносцев // Великие государственные деятели России. М., 1996; Пешков А. И. «Кто разоряет — мал во царствии христовом…» // Победоносцев К. П. Соч. С. 12–14. [27] Майорова О. Е. «Я живу постоянно в рамках…» С. 168. [28] Там же. [29] См.: Пешков А. И. Указ. соч. С. 12–14. [30] Там же. С. 13–14. [31] Более подробно см.: Степанов Ю Г. Некоторые историографические суждения о К. П. Победоносцеве // Историографический сборник. Саратов, 1999. Вып. 17. [32] Там же. С. 15. [33] Майорова О. Е. «Я живу постоянно в рамках…» С. 171. [34] См.: Там же. С. 171. [35] Ведерников В. В. Указ. соч. С. 9. [36] Майорова О. Е. «Я живу постоянно в рамках…» С. 185. О покушениях на К. П. Победоносцева(Из воспоминаний Е. А. Энгельгардт)В Санкт-Петербурге, недалеко от Новодевичьего кладбища, во дворе больницы № 21 им. И. Г. Коняшина находятся две скромные могилы. Надпись на одной из них – Константин Петрович Победоносцев (1827—1907), на другой – Екатерина Александровна Победоносцева. Без дат. По завещанию супруги должны были быть похоронены у стен основанной ими женской школы (ныне больница № 21). К сожалению, нельзя поручиться, что прах Победоносцевых покоится там, где указано. Могилы восстановлены совсем недавно, и место захоронения определялось весьма условно. Екатерина Александровна Победоносцева, урожденная Энгельгардт (1848–1932), была интересным и ярким человеком. Как подчеркивала она в своих воспоминаниях, фамилия Энгельгардт – французского происхождения: «Были в Ливонии французские рыцари – выходцы из Франции и назывались Инжеля, а потом они стали немецкими рыцарями и фамилию переделали в Энгельгардт, что означает сильный ангел <…>»[1]. Ее отец, помещик Могилевской губернии, человек либеральных убеждений, «подарил имение крестьянам». О матери, урожденной Огн-Доганевской, осталось гораздо меньше сведений. Вероятно, она вела свое происхождение из польских дворян[2]. Несмотря на огромную разницу в возрасте (К. П. Победоносцев был старше своей жены на 21 год), супругов объединяла взаимная и искренняя любовь. О знакомстве со своим будущим мужем Екатерина Александровна вспоминала: «Я знала своего мужа с 5 лет, а ему было тогда около 20-ти (на самом деле около 26. – Ю. С.). Он был в училище правоведения. Младший брат моего отца был его товарищем и часто с ним приезжал к нам»[3]. Неопубликованные воспоминания Е. А. Энгельгардт открывают малоизвестные и неизвестные вовсе страницы биографии знаменитого обер-прокурора. Одно из наиболее интересных мест в мемуарах – это описание нескольких покушений на жизнь К. П. Победоносцева. Тон воспоминаний несколько сентиментальный. Есть в них и фактические неточности. Но как еще один источник к биографии знаменитого обер-прокурора документ заслуживает внимания. Текст мемуаров записан со слов Е. А. Энгельгардт, вероятно, А. А. Пеликаном, племянником обер-прокурора. Рукопись хранится в архивном фонде (РГИА. Ф. 1574. Оп. 1. Д. 29. Л. д.1). «На моего мужа было несколько покушений. Вот какие я помню. Летом, где-то на даче я шла по полю с человеком, бывшем мне дороже всего на свете (Победоносцевым – Ю. С.). Кругом никого не было, мы были совсем одни. Я пошла вперед. Вижу, идет прямо на нас подозрительный субъект и несет что-то в руке. Подходя ко мне, он занес на меня правую руку, но я успела оттолкнуть ее, муж бросился ко мне на помощь и неизвестному пришлось скоро скрыться<...>[4]. Когда мы проводили лето в Царском селе, К<онстантин> П<етрович> раз сходил с лестницы и встретился в передней, где в ту минуту никого из прислуги не было, с незнакомым семинаристом, который сразу агрессивным тоном стал в чем-то упрекать К<онстантина> П<етровича>, говорил, что он очень им недоволен и уже поднял на него руку, но в это самое время подоспевший Корней схватил сзади семинариста, и у него из рук выпал большой нож[5]. Одно лето мы целой семьей поехали за границу. Я с мужем, дочь[6] с няней, брат с женой, моя неизменная горничная Пашенька и другие прислуги. За границей табльдот и был обычай устраивать отдельный стол для приезжих прислуг. Пашенька очень гордилась, что за таким столом ее считали самой важной персоной и сажали на председательское место, а я смеялась над нею. В Висбадене готовилось на нас покушение. Мы остановились в гостинице, и когда ходили гулять по городу, я заметила, что один молодой человек следит за нами. После 3 дней пребывания в городе в 6 часов утра мы услышали близко от нашего номера выстрел, потом шум и смятение. Немного погодя, я вышла в коридор и увидала, что несут мертвого, облитого кровью. Когда я спросила: – Что это значит? Кельнеры замялись, потом старший сказал: – Мы хотели скрыть от вас, но т<ак> к<ак> вы сами видели, мы расскажем вам, в чем дело. Этому молодому человеку было назначено убить вашего мужа, но он не решился это сделать и сам застрелился. У него нашли письмо такого содержания: «Я – член революционной партии, послан из Швейцарии, мне выпал жребий убить Поб<едоносцева>, я все время выслеживал его и искал удобного случая приведения в исполнение моего долга, но увидев обращение П<обедоносцева> с детьми, услышав его голос, я не могу выполнить свой долг и поэтому убиваю себя». На другой день мы получили извещение императ<ора> Герм<ании> Вильгельма, что он, не отвечая за наше благополучие, для спокойствия своей страны <...> не может нас держать дольше, просит выехать и дает нам до России своих провожатых. Мы немедленно должны были вернуться обратно[7]. После этого я страшно боялась за мужа и старалась ограждать его. В продолжение трех лет сама с ним ездила всюду и ждала его по 2, по 3 часа в карете, когда он бывал на заседаниях. Раз мы подъехали к Государств<енному совету. Муж вышел, а я осталась сидеть в карете. Вижу, входит в подъезд Сипягин и вдруг услышала выстрел. У убийцы Балмашева найдена бумага, что в этот день он должен был убить Сипягина или Победоносцева[8]. Помню еще в 1901 году покушение на Литейной. В окно кабинета К<онстантина> П<етровича>, когда он там занимался, влетела пуля. Стрелял Лаговский. К<онстантин> П<етрович> выбежал в переднюю и говорит собравшейся там полиции: – Чего вы стоите? Идите прочь, стрелять не умеют! Попали в потолок![9] К<онстантин> П<етрович> никого и ничего не боялся . Мы советовали ему, когда к нему приходил кто-нибудь из незнакомцев, впускать посетителя прежде всего в приемную и там обыскивать его, но К<онстантин> П<етрович> на это не согласился. Раз пришел к нему незнакомый молодой человек. Швейцар его не пускает. В ту же минуту К<онстантин> П<етрович> сам вышел на лестницу и спрашивает: – Кто там? Что надо? – Мне надо кое-что передать вам, только лично, – говорит молод<ой> чел<овек>. – Ох! Сейчас не могу! У меня синодальное заседание! – А когда вы можете? Может быть позже? – Вот в 7 часов веч<ера> приходите! В 7 часов, незамеченная мужем, я пробралась через библиотеку и поместилась в кабинете за портьерой и принялась слушать. Пришел молодой человек и стал советоваться с К<онстантином> П<етровичем>, куда ему поступить на службу. К<онстантин> П<етрович> так сердечно говорил с ним, а потом стал разьяснять, что революционеры не так действуют, что убивают министров, что они должны спасать родину, но иначе, не убийствами. Незнакомец обьявил, что его прислали из Швейцарии, но что он очень устал после разговора с К<онстантином> П<етровичем>, так что теперь не может передать ему то, что ему поручено, и просит, нельзя ли ему прийти завтра утром? – А? Утром? У меня заседаний нет! Хорошо! Приходите часов в 10! – Позвольте вас просить на прощание об одном, – сказал революционер. - Можно ли пожать вам руку? Я было вся порывалась и хотела броситься и вцепиться в руку пришедшего, думая, что в ней револьвер. К<онстантин> П<етрович> долго жал руку молодому человеку и говорил, что надеется , что он переменит свое мнение. А когда посетитель встал, чтобы уходить, К<онстантин> П<етрович> подошел к нему и протянул обе руки, чтобы обнять его, но тот как бы отшатнулся и К<онстантин> П<етрович> сказал: – Вы не хотите, чтобы я поцеловал вас, но я так люблю молодежь и от души желаю ей всего лучшего. Позвольте обнять вас! Тогда они поцеловались и посетитель прочувствованным голосом сказал: – Скажу только одно: я никогда не забуду этого вечера… Когда же революционер выходил из комнаты, я заметила, что он плакал. На другой день он не пришел, а прислал К<онстантину> П<етровичу> письмо, в котором пишет, что был послан из Швейцарии убить К<онстантина> П<етровича>, но после вчерашнего разговора с ним не решается на это, и что если когда-нибудь К<онстантину> П<етровичу> нужна будет его помощь, он все сделает для него и дал свой заграничный адрес»[10]. [1] РГИА, Ф. 1574, Оп. 1, Д. 29. Л. д. 1. [2] Там же. [3] Там же. Л. д. 4. [4] Описанный эпизод относится, вероятно, к 1880 г. [5] Семинарист Псковской духовной семинарии Владимир Гиацинтов с марта 1893 г. находился в клинике на излечении. В июне того же года тайно покинул ее и совершил покушение на К. П. Победоносцева, отдыхавшего с семьей в Царском селе. Арестованный Гиацинтов показал на следствии, что «целью его приезда в Петербург было покушение на Государя императора<...>. Выяснив, что доступ к Государю императору невозможен», он решил убить Победоносцева, который «воспротивился желанию Государя императора, при восшествии на престол, даровать конституцию». Как заявил Гиацинтов он не убил обер-прокурора только потому, что не рассчитал расстояния и, замахнувшись ножом, не достал К. П. Победоносцева, успевшего отступить и скрыться за дверью» (РГИА. Ф. 574. Оп. 63. Ед. хр. 38. Л. д. 10-об–11). [6] У Победоносцевых не было своих детей, и в 1897 г. они взяли на воспитание грудного младенца-девочку, подброшенную к порогу их дома. [7] Происшествие произошло, вероятно, в начале 1900-х гг. Более подробные сведения отсутствуют. [8] Член Боевой организации партии эсеров Степан Валерианович Балмашев – сын известного саратовского народника Валериана Александровича Балмашева – родился 3 апреля 1881 г., в день казни народовольцев первомартовцев. Окончил 1-ю Саратовскую гимназию, учился в Казанском и Киевском университетах. 2 апреля 1902 г. в Мариинском дворце застрелил министра внутренних дел Д. С. Сипягина, был схвачен, предан военному суду и 2 мая 1902 г. повешен. Версия о том, что Балмашев «должен был убить Сипягина или Победоносцева» из области слухов. [9] Статистик Самарского губернского земства Н. К. Лаговский стрелял в Победоносцева 8 марта 1901 года. Был схвачен и 27 марта осужден на 6 лет каторги. [10] Сведений об этом эпизоде нет. Освободительное движение в России. 2000. Вып. 18. С. 141 – 144. ОБЕР-ПРОКУРОР ПОД ПРИЦЕЛОМУбийством Александра II в России завершился период масштабного террора «Народной воли» против самодержавного правительства. В конце 1870-х начале – 1880-х гг. целая серия покушений на Александра II и царских чиновников стала наиболее очевидным и громким проявлением революционной ситуации и общей политической нестабильности. Не в силах справиться с таинственными и неуловимыми «бомбистами», правительство вынуждено было имитировать уступки и в марте 1881 г. находилось в шаге от принятия так называемой конституции М. Т. Лорис-Меликова[1]. Созыв представителей от общества предполагал только видимость конституционного устройства и был необходим самодержавию исключительно как возможность передышки и лавирования в острой политической ситуации. Глава верховной распорядительной комиссии генерал Лорис-Меликов настойчиво лоббировал свой проект в расчете на успокоение общественного мнения и возможность «утихомирить» революционеров. Цареубийство 1 марта 1881 г. кардинально изменило ситуацию. Главным противником «конституционного блуда» «бархатного диктатора» и компании выступил наставник нового императора обер-прокурор Святейшего Синода – К. П. Победоносцев. Именно его усилиями был провозглашен Манифест от 29 апреля 1881 г., увенчавший отставку либеральных министров и положивший начало консервативному курсу Александра III. С этого времени, бывший профессор гражданского права Московского университета, наставник наследника престола Александра Александровича, сенатор, а с апреля 1880 г. обер-прокурор Святейшего Синода Константин Петрович Победоносцев, до того не известный русскому обществу, приобрел стойкую репутацию фанатика, мракобеса, «русского Торквемады», вставшего на пути прогресса. Впрочем, «Его Высокопревосходительство» своих консервативных взглядов не скрывал, «либеральный зуд» откровенно презирал, «революционной крамолы» опасался, преследовал прессу, требовал и добивался расправы с революционерами (например, настойчиво «рекомендовал» новому императору повесить цареубийц как можно быстрее), что и сделало его самой ненавистной фигурой в прогрессивно настроенном обществе. Революционное безвременье 1880–1890-х г. оказалось недолгим и уже в начале следующего столетия сменилось очередным витком борьбы самодержавия с обновленной идеологией революционного экстремизма партии эсеров, прямой наследницы и продолжательницы «слова и дела» «Народной воли». В 1897 г. московские народники, установив связи с другими группами, приступили к изданию в Лондоне печатного органа «Самоуправление». В редакцию входили люди, чьи имена были хорошо известны в революционных кругах: О. Н. Флоровская-Фигнер, Н. К. Дебагорий-Мокриевич. Сотрудничали с газетой В. Л. Бурцев, П. Л. Лавров, С. М. Степняк-Кравчинский. В первом же номере газеты заявлялось: «В число путей борьбы с абсолютизмом мы считаем нужным включить путь, избранный людьми 1-го марта»[2]. Этот тезис следует воспринимать и как скрытую полемику с Г. В. Плехановым, полагавшим, что следует идти не по пути «людей 1-го марта», а «по пути людей 93-го года» (имелись в виду французские якобинцы), поскольку «против русского деспотизма динамит недурное средство, но гильотина еще лучше»[3]. Со своей стороны, редакция «Самоуправления» выражала уверенность, что «если не отдельный террористический акт, то ряд таких фактов, система их при некоторой общественной поддержке заставит монархизм, держащийся только разрозненностью общества и традицией рабства, положить оружие»[4]. В конце ХIХ в. идея революционного террора вновь получила законную прописку в программах многих русских революционных кружков и осуществилась в начале ХХ столетия в теории и практике партии социалистов-революционеров. Необходимость террора настойчиво утверждалась частью радикальной русской интеллигенции как единственно действенное средство борьбы с абсолютизмом. «Неистовый Бурцев» – один из наиболее последовательных и убежденных теоретиков террора – в передовой 2-го номера выходящего в Лондоне «Народовольца» (1897 г.) писал: «Возобновление террористической борьбы в России… является не только наиболее настоятельной потребностью революционного движения, но и его неизбежным условием»[5]. В литературе по истории России ХХ века, довольно обширной и беспрестанно пополняемой новыми исследованиями, до мельчайших деталей рассмотрены обстоятельства наиболее громких покушений на министров внутренних дел Д. С. Сипягина и В. К. Плеве, Великого князя Сергея Александровича, как считалось главного виновника Ходынской катастрофы, многих других чиновников империи, но Победоносцев в этом ряду – фигура умолчания. Этот парадокс трудно объясним, поскольку именно обер-прокурор числился революционерами одним из главных виновников политической реакции и олицетворял для прогрессивного общества все «свинцовые мерзости самодержавия». В той же небольшой по объему передовой «Народовольца» Бурцев дважды упоминает имя «гения зла». Доказывая неизбежность террора, революционный журналист отмечал, что «когда в России будет возможна честная, уверенная в себе политика, не зависящая ни от каких победоносцевых,…мы будем тогда против террора, как и теперь против него в свободных странах»[6]. В завершение статьи Бурцев писал: «Решение вопроса о том, нужен или не нужен террор в России, зависит не от революционеров, а от Николая и Победоносцевых <…>»[7]. Это заявление следует рассматривать как объявление революционной войны самодержавию, а обер-прокурора, имя которого ассоциировалось с правительственной политикой, как обреченного стать жертвой «военных действий» интеллигенции против правительства. Организационное объединение партии эсеров состоялось осенью 1901 г. Как вспоминал хорошо знакомый с обстановкой «специалист» по эсерам, жандармский генерал А. И. Спиридович, в обществе «создавалось крайне враждебное отношение к правительству<…>»[8]. Однако покушения начались до формального создания партии социалистов – революционеров. Первым, защищая самодержавные устои, пал министр народного просвещения (с 1898 г.) – Н. П. Боголепов (1846–1901 г.). Уже на следующий год после назначения на министерский пост он столкнулся с массовыми студенческими беспорядками, прокатившимися по России в 1899–1901 гг. Средством «увещевания» студенчества министр избрал административные репрессии и тактику запугивания. 29 июля 1899 г. он обнародовал «Временные правила об отбывании воинской повинности воспитанниками учебных заведений, удаляемыми из сих учебных заведений за учинение скопом беспорядков». Столь длинное и витиеватое название документа не могло скрыть суть правительственного ультиматума: попытки неповиновения студенчества «скопом» будут караться ссылкой в армию. Впервые это положение было применено к 183 киевским студентам, принявшим участие в демонстрации протеста. Ответ противников самодержавия был скорым и в прямом смысле убийственным: 14 февраля 1901 г. П. В. Карпович стрелял в министра просвещения, скончавшегося через несколько дней. Среди тех, кто числился в «проскрипционном списке» эсеров, одним из первых был обер-прокурор, однако их опередил «неорганизованный революционер», и вслед за выстрелом Карповича грянул выстрел Н. К. Лаговского. Статистик Самарского губернского земства Николай Константинович Лаговский не состоял в партии эсеров, не получал никакого революционного задания, но предпочел скучным статистическим выкладкам героическое дело борьбы за освобождение России. 8 марта 1901 года он стрелял в Победоносцева, был схвачен и 27 марта осужден на 6 лет каторги[9]. То, что не спланированные заранее убийство Боголепова и покушение на обер-прокурора были не случайными актами отмщения, а началом систематического «отстрела» государственных лиц, подтвердил второй выпуск газеты «Революционная Россия» в мае 1901 г. с прямым призывом к борьбе и террору[10]. А чуть позднее неукротимый Бурцев с удовлетворением констатировал: «<…>Одинокие выстрелы Карповича и Лаговского заставили правительство вздрогнуть более, чем сотни стачек и десятки удачных манифестаций: в петербургских правительственных сферах была уже заметна паника…<…>»[11] Покушение не было неожиданностью для самого Победоносцева, который знал об отношении к нему в обществе. В письме Николаю II, написанному вероятно вскоре после инцидента, он меланхолично упоминает выстрелы «несчастного» Лаговского[12]. А вот как запечатлелись обстоятельства этого покушения в памяти супруги обер-прокурора Екатерины Александровны Энгельгардт: «В окно кабинета К<онстантина> П<етровича>, когда он там занимался, влетела пуля. Стрелял Лаговский. К<онстантин> П<етрович> выбежал в переднюю и говорит собравшейся там прислуге: чего вы стали? Стрелять не умеют! Попали в потолок!»[13]. Известный исследователь деятельности эсеров К. В. Гусев описывал происшествие более прозаично, без драматических подробностей: «Вслед за выстрелом Карповича эсер Лаговский выпустил четыре пули в окно резиденции обер-прокурора святейшего Синода, главы черносотенной реакции Победоносцева»[14]. Неудача Лаговского не обескуражила эсеров, и следующее покушение на обер-прокурора готовилось более обстоятельно. С осени 1901 г., когда начала действовать Боевая организация, перед ней в качестве основной задачи ЦК эсеров поставил убийства министра внутренних дел Д. С. Сипягина и Победоносцева[15]. Что касается Д. С. Сипягина, то в этом случае агенты партии справились с поставленной задачей сравнительно быстро и «качественно». Дмитрий Сергеевич Сипягин (1853 – 1902 гг.), егермейстер и «по совместительству» министр внутренних дел (с 1899 г.), был убит по приказу «боевой организации» эсеров 2 апреля 1902 г. в Мариинском дворце С. В. Балмашевым[16]. Член Боевой организации партии эсеров Степан Валерианович Балмашев по тайному знаку судьбы родился 3 апреля 1881 г., в день казни народовольцев-первомартовцев. Сын известного саратовского народника Валериана Александровича Балмашева, он видимо с генами унаследовал потребность в «тираноборчестве». После убийства министра внутренних дел был схвачен, предан военному суду и 2 мая 1902 г. наскоро повешен. Стремление властей к скорой расправе с террористами, внушенное желанием запугать революционеров, было вполне объяснимым, но не эффективным средством борьбы с крамолой по причине абсолютного непонимания властями психологии эсеров. Революционная молодежь воспринимала убийство представителей власти как неотвратимую кару за «поруганную свободу», а себя как орудие возмездия за грехи и преступления власти. Свою гибель террористы считали высокой и необходимой жертвой во имя справедливости, восходя на эшафот с полным осознанием собственной правоты и убежденности в том, что их смерть не окажется напрасной. По этой причине социалисты-революционеры никогда не имели недостатка в кадрах. Не случайно, что названием листовки, выпущенной по поводу убийства Сипягина, ЦК эсеров выбрал библейское: «По делам вашим воздастся вам». В первой же строке листовки исчерпывающе объяснялись причины войны с властью: «Они этого хотели, и они этого дождались»[17]. Столь же по-деловому кратко был обоснован и метод революционной борьбы: «Свист пули – вот единственно возможный теперь разговор с нашими министрами <…>»[18] После убийства Сипягина в обществе распространились слухи, что вместе с министром внутренних дел должен был быть убит и обер-прокурор. Эти толки имели под собой основание, эсеры действительно подготавливали покушение на Победоносцева. Очень любопытное свидетельство «охоты» «злоумышленников» на Константина Петровича привела его жена. В свойственной ей манере приписывать себе свидетельство чуть ли не всех обстоятельств связанных с опасностью для жизни мужа, она так описала сцену покушения на Сипягина: «Раз мы подъезжали к Государств<енному> Совету. Муж вышел, а я осталась сидеть в карете. Вижу, входит на подъезд Сипягин, и вдруг я услышала выстрел. Это убит Сипягин. У убийцы Балмашева была найдена бумага, что в этот день он должен был убить Сипягина или Поб<едоносцева>»[19]. Свои воспоминания Екатерина Александровна диктовала под запись уже после Октябрьской революции, в преклонном возрасте, через четверть века после описываемых событий, поэтому далеко не все сюжеты сохранившейся в архиве рукописи воспоминаний вызывают полное доверие. В частности, нигде в исследовательской литературе нет сведений относительно бумаги с распоряжением убить обер-прокурора. Да и вряд ли Балмашев, отправляясь на задание, прихватил бы с собой такое свидетельство намерений эсеров. Подобное нарушение революционной этики и партийной дисциплины было просто немыслимо. Но, тем не менее, источники подтверждают: убийство Победоносцева должно было состояться одновременно с убийством Сипягина. Г. А. Гершуни вспоминал: «Как известно, одновременно с Сипягиным 2-го апреля должен был быть убит Победоносцев. Ровно в час Сипягин приезжал в Мариинский дворец, а Победоносцев выезжал из Синода. К первому должен был направиться молодой адъютант от Сергея, ко второму – старец генерал флигель-адъютант. Благодаря одной из совершенно нелепых случайностей, так часто рушащих самые сложные конспиративные планы, с «флигель – адъютантом» не встретились. Откладывать предприятие нельзя было, так как 2–го было последнее собрание комитета министров, и он ушел от верной смерти. И в то время, как весь Петербург ликовал по поводу удачного акта Степана Балмашева, организация испытывала муки нелепого провала – победоносцевской неудачи»[20]. То, что убийства Сипягина и Победоносцева планировались эсерами одновременно, не было секретом и для охранки. Спиридович, непосредственно расследовавший деятельность одного из организаторов и лидеров эсеров – Гершуни, вспоминал: «Шавельский мещанин, провизор Герш Исакович Ицков, он же Григорий Андреевич Гершуни<…>является создателем и диктатором боевой организации партии социалистов-революционеров. Он организовал убийство Сипягина и покушение на Оболенского[21], подготовлял убийство Победоносцева и Клейгельса»[22]. Главным организатором покушения на Победоносцева стал знаменитый Г. А. Гершуни, стоявший у самых истоков создания Боевой Организации партии[23]. Жандармский генерал не без тайного восхищения писал о лидере эсеров: «Убежденный террорист, умный, хитрый, с железной волей <…>»[24]. По мнению Спиридовича, принцип организации «преступных групп», используемый Гершуни, выглядел следующим образом: «Человек, над которым начинал работать Гершуни, вскоре подыскивал подходящих для террора людей и начинал работать над ними»[25]. Под пером жандарма-беллетриста создавался поистине демонический образ лидера Боевой Организации: «Человек, над которым начинал работать Гершуни, вскоре подчинялся ему всецело и делался беспрекословным исполнителем его влияний»[26]. Одним из таких исполнителей был Е. К. Григорьев (р. 1879 г.), поручик, слушатель Михайловской артиллерийской академии. Долгое время он распространял подпольную эсеровскую литературу среди слушателей академии, надеясь на более серьезное задание. По утверждению Спиридовича, к покушению на Победоносцева его буквально вынудил Гершуни, который «…обрабатывал слабохарактерного артиллериста, поручика Григорьева и его будущую жену Юрковскую <…> систематически подталкивал их на убийство Победоносцева и Клейгельса и, добившись согласия, в течение нескольких дней навещал их, чтобы поддерживать в них революционный пыл и решимость. И в день похорон Сипягина они пошли стрелять в намеченные жертвы, но оставались сами собою и совершить убийства не решились»[27]. Иную версию событий привел Гершуни. По его воспоминаниям, Григорьев сам вызвался убить Победоносцева после того, как покушение на него не состоялось[28]. Арестованный поручик дал откровенные показания. Гершуни писал, что на суде несостоявшийся террорист «свое предательство объяснил довольно чистосердечно: он был арестован по оговору товарища офицера Васильева и привлечен за участие в «военном заговоре»; желая выкарабкаться и убедить жандармов в искренности своих слов, он решил рассказать им историю своего участия в покушении на Победоносцева, предполагая, что за это ему отвечать не придется, так как, де, это дело прошлое… Дав первое наивное показание, он нагородил потом сто листов нелепостей, которые сами жандармы не могли распутать»[29]. Адвокат М. Л. Мандельштам подтверждал правоту Гершуни, описав неприглядное поведение Григорьева на суде[30]. В частности, адвокат, со слов лидера эсеров, утверждал, что Боевая Организация долгое время отклоняла неоднократные просьбы Григорьева доверить ему проведение терракта, уступив лишь самым настойчивым его домогательствам[31]. Жена Григорьева Юрковская на суде по делу Гершуни и других, как свидетель, оговорила всех, кого знала[32]. Лидер эсеров оставил описание оригинального метода добычи охранкой необходимых показаний: «Жандармы, с одной стороны, грозили Юрковской арестом, а с другой доказывали, что он (Григорьев. – Ю. С. ) должен повлиять на нее, чтобы она тоже давала откровенные показания. Для этой цели их оставляли наедине и давали такие «удобные» свидания, что в феврале 1904 года, т. е. через год после ареста, Юрковская родила»[33]. Еще один «террорист» – Кочура, проходивший по делу, также вызывался убить обер-прокурора. По словам Гершуни, он «в августе – сентябре 1901 года… окончательно заявил, что никакой работой заниматься не будет, что он решил убить Победоносцева как самого сильного и опасного врага знания и свободы»[34]. На суде Кочура, хотя и выглядел приличнее чем Григорьев, тоже дал вполне «откровенные» показания. Е. А. Энгельгардт описала еще несколько случаев «охоты» на обер-прокурора. Некоторые из них достаточно трудно верифицировать, т. е. определить истинность и подоплеку происшествия. В частности, случай, описанный в ее воспоминаниях, и относившийся, скорее всего, к 1880 г., – видимо, банальная попытка ограбления. По словам мемуаристки, во время летней загородной прогулки, когда «кругом никого не было» и супруги «были совсем одни», «я пошла вперед. Вижу, идет прямо на нас подозрительный субъект и несет что-то в руке. Подходя ко мне, он занес на меня правую руку, но я успела оттолкнуть ее, муж бросился ко мне на помощь и неизвестному пришлось скоро скрыться<...>»[35]. Следующий эпизод гораздо достовернее, и это покушение безусловно носило политический характер. Очередная летняя неприятность поджидала Победоносцевых за границей[36]. По словам Екатерины Александровны, после трехдневного отдыха в Висбадене «в 6 ч. утра мы услышали близко от нашего номера выстрел, потом шум и смятение. Немного погодя я вышла в коридор и увидела, что несут мертвого облитого кровью». Из объяснений прислуги она поняла, что: «этому молодому человеку было назначено убить вашего мужа, но он не решался это сделать и сам застрелился. У него нашли письмо такого содержания: «Я член революционной партии, послан из Швейцарии, мне выпал жребий убить Поб<едоносцева>. Я все время выслеживал его и искал удобного случая приведения в исполнение моего долга, но увидев обращение П<обедоносцева> с детьми, услышав его голос, увидев его семью, я не мог выполнить свой долг и поэтому убиваю себя. На другой день мы получили извещение от имп<ератора >Герма<ании> Вильгельма, что он, не отвечая за наше благополучие, для спокойствия своей страны… не может держать нас дольше, просит выехать и дает нам до России своих провожатых. Мы немедленно вынуждены были вернуться обратно»[37]. Этот случай не зафиксирован в работах историков, однако его нельзя приписать исключительно фантазии супруги Победоносцева, поскольку само описание содержит очень много реалистичных деталей. Гораздо фантастичнее по своему характеру другой эпизод, который, по всей вероятности, не найдет себе подтверждения. Описанные события носили таинственный, гротескный характер, более присущий романам Александра Дюма или Эжена Сю, нежели реалиям будничной жизни обер-прокурора. Хорошо известно, что Победоносцев, несмотря на всю свою занятость, редко отказывал в приеме самым неожиданным посетителям[38]. Одну из подобного рода встреч описала в своих мемуарах Е. А. Энгельгардт. Отметив с гордостью, что «К<онстантин> П<етрович>никого не боялся», она тут же описала предпринятые ею меры безопасности мужа, на случай непредвиденного вторжения «злоумышленников»: «Мы советовали ему, когда к нему приходил кто-нибудь из незнакомых, выпускать посетителя прежде в приемную и там обыскивать». Но «муж на это не согласился» [39], – сетовала Екатерина Александровна. По словам мемуаристки, обер-прокурор, идя навстречу настойчивым требованиям одного из таинственных посетителей, назначил ему встречу на семь часов вечера. Опасаясь за жизнь супруга, Екатерина Александровна к назначенному часу тайно пробралась в библиотеку и стала невольной свидетельницей диалога обер – прокурора с представителем революционной организации. Победоносцев «так сердечно говорил с ним, а потом стал разъяснять, что революционеры не так действуют, что убивают министров, что они должны спасать родину, но иначе, не убийствами». В конце длительной и горячей беседы, оппонент обер-прокурора объявил, что никогда не забудет этого вечера, пообещав придти на следующий день. «На другой день, – сообщала мемуаристка, – он не пришел, а прислал…письмо, в кот<ором> пишет, что был прислан из Швейцарии убить К<онстантина П<етровича>, но после вчерашнего разговора с ним не может на это решиться, и что если когда-нибудь К<онстантину П<етровичу> нужна будет…его помощь, он все сделает для него и дал ему свой заграничный адрес»[40]. Трудно судить о достоверности воспоминаний Екатерины Энгельгардт. Против ее утверждений свидетельствует тот факт, что русские революционеры не были подвержены внезапным приступам рефлексии и мучительных сомнений, когда шли исполнять приказ партии о ликвидации государственного деятеля, приносившего, с их точки зрения, вред России. С другой стороны, сомнительно, что супруга обер-прокурора могла ради совершенно неведомых целей выдумать такой сюжет. Мировоззрение и психология террористов чрезвычайно занимали Победоносцева. Он был обстоятельно знаком с показаниями многих из них, но, не довольствуясь этим, часто пытался выяснить малейшие нюансы мировоззренческой позиции своих противников. Например, он внимательнейшим образом изучал показания народовольца Григория Гольденберга, выдавшего после полицейской провокации своих товарищей по партии и покончившего после этого самоубийством. Ф. М. Достоевский, чьим постоянным собеседником был в 1870-е гг. обер-прокурор, свидетельствовал: «в Бесах было множество сцен, за которые меня укоряли, как за фантастические, потом же, видите ли, они все оправдались действительностью, стало быть, верно угаданы. Мне передавали, например, К. П. Победоноцев о двух-трех случаях из задержанных анархистов, которые поразительно схожи с изображенными мною в «Бесах»[41]. Интерес Победоносцева к психологии своих идейных противников носил не только абстрактный характер, ибо ему приходилось сталкиваться с их действиями, направленными непосредственно против него. В этом отношении очень интересен случай с неудавшимся покушением Владимира Гиацинтова. Семинарист Киевской духовной семинарии Владимир Гиацинтов с марта 1893 г. находился на излечении в хирургической клинике Святого Николы Чудотворца в Санкт-Петербурге. В июне того же года он тайно покинул ее и совершил покушение на К. П. Победоносцева, отдыхавшего с семьей в Царском селе. Арестованный Гиацинтов показал на следствии, что «целью его приезда в Петербург было покушение на государя императора<...>. Выяснив, что доступ к Государю императору невозможен», он решил убить Победоносцева, который «воспротивился желанию Государя императора, при восшествии на престол, даровать конституцию». Как заявил Гиацинтов он не убил обер-прокурора только потому, что не рассчитал расстояния и, замахнувшись ножом, не достал Победоносцева, успевшего отступить и скрыться за дверью»[42]. Е. А. Энгель-гардт описала происшествие следующим образом: «…К<онстантин> П<етрович> раз сходил с лестницы и встретился в передней, где в ту минуту никого из прислуги не было, с незнакомым семинаристом, который сразу агрессивным тоном стал в чем-то упрекать К<онстантина> П<етровича>, говорил, что он очень им недоволен и уже поднял на него руку, но в это самое время подоспевший Корней схватил сзади семинариста, и у него из рук выпал большой нож»[43]. Сам Победоносцев в спешном письме ректору киевской духовной семинарии протоиерею о. Алексею Лебедеву, где учился до помещения в больницу «злоумышленник», описывал детали несостоявшегося покушения несколько иначе: в 3-м часу утра «докладывают мне, что пришел какой-то семинарист из Пскова по важному секретному делу, на мою квартиру <…> Отворив дверь, я вышел на площадку и увидел молодого человека страшного вида, - а он, сбросив костюм, закричал диким голосом: вот он! И бросился ко мне с кулаками. Бывшие тут люди тотчас подхватили его, а я вышел, затворив дверь, но он хотел еще ломиться в дверь. Затем он со спокойным видом сошел вниз, где его сдали в полицию. В руке у него оказался ножик складной со штопором»[44]. «Злодей» со «складным ножиком» стал объектом пристального интереса со стороны несостоявшейся жертвы. Победоносцев вскоре явился в полицейский участок, чтобы задать Владимиру Гиацинтову (его личность была установлена по документам, найденным при аресте) вопросы, главным из которых, был: «Что вам от меня нужно?»[45]. Ответ Гиацинтова, что он явился «засвидетельствовать уважение»[46] обер-прокурору, конечно, мало удовлетворил последнего, также как и полицию. Разбором обстоятельств «неприятного инцидента» педантичный Победоносцев озадачил всех, начиная от семинаристских властей и заканчивая министерством юстиции. Уже в первом же письме о. Алексею Лебедеву Победоносцев требует от него «доставить… подробные сведения о нем (Владимире Гиацинтове. – Ю. С. ), о братьях, о семье его, с кем он вел дружбу и сношения…. с кем он вел переписку в бытность свою в больнице»[47]. Все эти сведения должны были помочь Победоносцеву установить истинную подоплеку события. «Странное дело, – недоумевал обер-прокурор, – откуда ему пришла мысль напасть на меня и убить меня – какие могли быть мотивы?»[48]. В самом конце письма обер-прокурор предписывал ректору семинарии добыть целый ряд сведений, сам характер которых говорит о предметном и пристальном интересе к «крамоле»: «Любопытно узнать от кого внушен ему замысел: из Псковской сферы (Гиацинтов первоначально назвался семинаристом из Пскова – Ю. С.) или из здешней. Посему требуется иметь сведения: не было ли в семинарии элементов, которые вредно на него действовали <…> что за человек брат его, состоящий где то сельским учителем, и какие были у него сношения в Пскове, и куда он поехал летом и на праздники, и каким занимался чтением?»[49]. Непосредственный начальник Гиацинтова и подчиненный обер-прокурора протоиерей о. Алексей Лебедев, естественно, не мог предоставить сразу такие подробные сведения, но во исполнение указаний приказал провести обыск имущества Владимира Гиацинтова и 25 июня 1893 г. в письме Константину Петровичу сообщал: «Имею 7 подлинных писем Владимира Гиацинтова, писанных им из петербургской хирургической брату Михаилу <…>»[50]. Из дальнейшего текста письма ясно, что ректор сам ознакомился с их содержанием и намерен лично привезти письма обер-прокурору, поскольку они «значительно поясняют смысл поступка Гиацинтова»[51]. И. Г. Щегловитов – вице-директор первого департамента министерства юстиции, «почтительнейше сообщал» его Высокопреосвященству, что ни в чтении, ни в переписке Гиацинтова с братьями ничего предосудительного не обнаружено[52]. Победоносцеву, в конечном итоге, удалось добиться определенной ясности с личностью и наполеоновскими планами «преступника». Из показаний Гиацинтова следовало, что «народное благосостояние могло бы быть достигнуто путем уничтожения дворянства и разделения Империи на департаменты, для избрания по департаментам выборных, которые бы участвовали в управлении государством»[53]. Находясь в хирургической больнице, Гиацинтов долгое время вынашивал планы, с чего начать переустройство России. Наиболее оптимальным вариантом он выбрал устранение лиц, препятствовавших прогрессу, после чего и попытался совершить покушение. Гиацинтов не привлекался к суду. Доктор Габботт, освидетельствовавший террориста неудачника, констатировал: «Гиацинтов, обнаруживающий явления, встречающиеся нередко у лиц, принадлежащих к субъектам дегенеративным и предрасположенным к… нервным и душевным расстройствам, вызывает сомнения в нормальности его умственных способностей и требует наблюдения в специальном для душевнобольных, учреждении»[54]. По настоянию врачей, Владимир Гиацинтов был отправлен в сумасшедший дом, что, вероятно, было для него лучшим вариантом, чем каторга. Деятельность таинственных и неуловимых «динамитчиков» быстро приобрела в России своеобразный флер романтичности и таинственности. Уже действия народовольцев обрастали в общественном сознании целым рядам фантастических черт и деталей, а с началом деятельности эсеров эта «традиция» была продолжена. Как ни парадоксально, но в большой степени содействовали этому правительственные верхи, официальная и «охранительная пресса». Бесконечно муссируя слухи о «злодеях», они невольно провоцировали возникновение порой самых нелепых слухов и сплетен. Вследствие этого, иногда самый незначительный эпизод получал неожиданно широкую огласку в самом искаженном виде. Один из таких курьезов подробно описан в письме – протесте Победоносцева Д. Ф. Трепову (1855–1906 гг.) Генерал-майор, сын Петербургского градоначальника, генерала Ф. Ф. Трепова (именно на него состоялось знаменитое покушение В. И. Засулич), московский обер-полицмейстер, потом петербургский генерал-губернатор, товарищ министра внутренних дел Дмитрий Федорович Трепов был давним знакомым обер-прокурора. Письмо Победоносцева Трепову не датировано, но следует предположить, что написано оно было 9 июля 1905 г., сразу после публикации в «Правительственном вестнике» сообщения о покушении на обер-прокурора. «По поводу известного происшествия на Царскосел<ьском>вокзале 6 июля», – возмущался Константин Петрович,- следовало «спросить меня, но об этом не подумали, а вместо этого появилось 8 июля сообщение «Правит<ельственного>вестника». Далее Победоносцев излагает детали совершенного на него покушения, полностью извращенные в официальном сообщении, которое «от начала и до конца сплошная ложь». «Когда мы приехали…в Петербург и вышли из вагона, на платформе, куда мы вышли, не было никакой толкучки, наш вагон – вагон самый крайний, и публика из других вагонов выходила впереди нас и вслед за нами. При выходе не было никакого человека, «метавшегося из стороны в сторону», а было вот что. Нас поджидал человек дикого вида, подходивший решительным шагом в упор и смотревший пристально в упор в глаза жене моей, с коей я шел рядом: жена до сих пор видит перед собой лицо его. Человек этот держал руку в кармане. Тут очевидно был его револьвер. К счастью, сопровождавший нас Т. Батюшков имел присутствие духа мгновенно ухватить его за обе руки и предупредить выстрел, иначе он поразил бы меня наповал. В руке его находился револьвер, и жена моя ясно видела, что он уже брался за него». Батюшков, как писал Победоносцев, сумел задержать нападавшего и сдать его подоспевшим полицейским. «Вот правда, – заключал свое не отправленное послание обер-прокурор, – трудно себе представить зачем понадобилось…сочинять извращенное, ложное известие и спешить опубликовать его от лица правительства!»[55]. Далее Константин Петрович уточнил то, что особенно возмутило его в действиях властей: «Зачем понадобилось кому – то хватать из публики, стоявшей на платформе, какого-то несчастного портного и писать, что его ухватил сопровождавший меня человек <…> Теперь уже, по поводу офиц<иального> сообщения люди могут говорить, что меня сопровождает какой-то часовой, способный хватать кого попало из публики на платформе!»[56] Как уже говорилось, письмо Победоносцева Трепову осталось неотправленным. Настойчивость обер-прокурора в тех делах, которые он считал принципиально важными (как в случае с лживым правительственным сообщением) была общеизвестна. Поэтому, без большого риска ошибиться, можно предположить, что Константин Петрович не верил в возможность оперативного разбирательства по поводу сообщения в «Правительственном вестнике». Авторитет и влияние обер-прокурора в годы первой революции в значительной степени упали, и еще до официальной отставки его не воспринимали в верхах как значимую политическую фигуру. В этом отношении очень характерен эпизод с подложными письмами, опубликованными в начале 1905 г. в эмигрантской прессе И. А. Рубановичем. Илья Адольфович Рубанович (1859–1922 гг.) – бывший народоволец, французский подданный, член ЦК и редактор эсеровского журнала «Русская трибуна» (1904–1909 гг.), занимал видное место в партии эсеров. В частности, именно у него в квартире состоялся «первое заседание суда» над В. Л. Бурцевым после разоблачений Азефа[57]. По словам Бурцева, он «был…главным ходатаем по русским эмигрантским делам, когда приходилось защищаться от нападений русского правительства»[58]. В начале 1905 г. в эмигрантской прессе появились подложные письма Победоносцева, с целью скомпрометировать его перед лицом западной общественности. Для обер-прокурора подобные действия не были секретом. Владея свободно основными европейскими языками, он внимательно следил за иностранной периодикой, в которой по ходу русской революции его имя все чаще использовалось как синоним реакционной карательной политики самодержавия. В письме к Зое Александровне Зарудной он меланхолично сообщал, что «ругательствами» на него «ежедневно пополняются газеты и английские, и немецкие и французские»[59]. В начале 1905 г. он обратил внимание на сведения о якобы его письмах, опубликованных парижской прессой. На немедленный запрос русскому послу в Париже А. И. Нелидову с просьбой разобраться в существе дела и добиться опровержения последовал довольно скорый ответ посла. 8(21) января 1905 г. Нелидов сообщал: «Глубокоуважаемый Константин Петрович, приписанные вам подложные письма появились, по наведенным мною справкам, прежде всего не в журнале «Аction», а в русско-французской газете «La Tribune Russie», издаваемой здесь русско-еврейским нигилистом Рубановичем. Листок этот распространен только среди русской нелегальной молодежи и печатаемые в нем произведения суть по большей части вымысел или подлог. Нет никаких сомнений, что и письмо было сочинено… Рубановичем». Далее Нелидов убеждал обер-прокурора не публиковать опровержения, поскольку «Рубанович специально занимается тем, что пакостит России. Связываться с таким органом невозможно. К тому же ни один серьезный орган печати не перепечатает письма, которые прошли совсем незамеченными. Его мог воспроизвести только такой же еврейский листок, как «Deily Telegraph». Уведомив высокопоставленного корреспондента, что «можно в другой более серьезной газете, напечатать опровержение с приложениями», Нелидов выразил сомнение в том «стоит ли опять обращать внимание публики» на инцидент, «которому никто не придает значения»[60]. Беспокойство обер-прокурора и требования опровергнуть дезинформацию, очевидно, раздражали Нелидова, который не мог не знать, что позиции Победоносцева с началом революции сильно пошатнулись и к его голосу при дворе прислушиваются теперь гораздо менее, чем раньше. Не известно, было это инициативой самого Рубановича или распоряжением ЦК эсеров. Вопрос в том, зачем ему понадобилось публиковать эти подложные письма. Действие это было совершенно бессмысленным по двум причинам: во-первых, большого влияния на «имидж» обер-прокурора они оказать не могли, поскольку репутация Победоносцева-реакционера была столь устойчивой, что один – два выдуманных лишних штриха ничего к ней добавить не могли. Во-вторых, когда революция сломила цезурные запреты, то и российская, и зарубежная периодика пополнялись критическими (без всякого подлога) материалами по адресу главы православного ведомства. В годы революции террористические акции эсеров и эсеров-максималистов достигли своей высшей точки. Убийство родного дяди царя – Вел. князя Сергея Александровича, министра внутренних дел В. К. Плеве, взрыв на Столыпинской даче на Аптекарском острове приковали общее внимание. Падение влияния Победоносцева на ход государственной политики, возможно, исключило его из списка первоочередных жертв террористов, но не означало, что его оставили в покое вовсе. Так, всеведущая генеральша А. В. Богданович отмечала в дневнике за 5 декабря 1904 г., что Константин Петрович выглядит очень плохо и, по ее мнению, «более всего боится на себя покушения»[61]. Вполне возможно, что Победоносцев действительно был испуган серией покушений в годы революции и опасался за свою жизнь. Вместе с тем необходимо принимать во внимание и личность самой Богданович, неукротимой собирательницы всякого рода слухов, сплетен, сведений, сообщений и пр., из которых для записи в дневнике она не всегда выбирала самые достоверные. Так, абсолютно неправдоподобным выглядит записанная со слов Максимовича[62]. 2 января 1905 г. сообщение, что некая «террористическая фракция наметила к истреблению 17 человек, которые ей мешают проводить дело. Сперва были сведения, что эта партия намеревалась убить царя, двух цариц и Победоносцева»[63]. Более вероятно, что в июле 1906 г. в бывшего обер-прокурора действительно была брошена бомба, хотя подтвердить эту информацию неугомонной генеральши другими источниками не удается[64]. Уже будучи в отставке, тяжело больной с начала 1907 г, Победоносцев внимательно следил за политической борьбой и деятельностью II-ой Государственной Думы, одновременно занимаясь переложением Библии на современный русский язык. Полувековая деятельность и твердое отстаивание принципов самодержавия завершились поражением обер-прокурора. Многочисленные попытки покушений на Победоносцева оказались безрезультатными, но истинная гибель Его Преосвященства произошла в сфере идеологии. [1] Революционерам конца ХIХ столетия были хорошо известны обстоятельства борьбы в верхах вокруг так называемой конституции М. Т. Лорис-Меликова. В частности, В. Л. Бурцев настаивал, что России необходима «честная…политика <…>, хотя бы такая, какая началась под давлением революционеров при Лорис-Меликове. См.: История терроризма в России в документах, биографиях, исследованиях / Автор – составитель О. В. Будницкий. Ростов н/Д., 1996. С. 161. [2] История терроризма в России… С. 161. [3] Плеханов Г. В. Библиографические заметки из «Социал-демократа» // Плеханов Г. В. Сочинения. М., б. г. Т. IV. С. 274. [4] История терроризма в России… С. 161–162. [5] Там же. С. 165. [6] История терроризма в России… С. 165. [7] Там же. 165. [8] Спиридович А. И. Записки жандарма / Предисловие и примечания С. Пионтовского. М., 1991. С. 83. [9] В сборнике документов «История терроризма в России (автор составитель – О. В. Будницкий), стрелявший в Победоносцева Николай Константинович Лаговский числится как Ю. Ф. Лаговский. В истории революционного движения известен Михаил Федорович Лаговский, народоволец, не имевший к покушению на обер-прокурора никакого отношения. Мифический Ю. Ф. Лаговский в списках террористов не обнаружен. [10] См.: Спиридивич А. И. Указ. соч. С. 71. [11] История терроризма… С. 166. [12] См.: Победоносцев К. П. Великая ложь нашего времени. М., 1992. С. 625. [13] РГИА. Ф. 1574. Оп. 1. Д. 29. Л. 94. [14] Гусев К. В. Партия эсеров от мелкобуржуазного революционаризма к контрреволюции. М., 1975. С. 56. [15] Там же. С. 56. [16] Там же. С. 223. [17] История терроризма в России…С. 185. [18] Там же. С. 187. [19] РГИА. Ф. 1574. Оп. 1. Д. 29. Л. 94. [20] Гершуни Г. Из недавнего прошлого. М., 1917. С. 68–69. [21] Оболенский И. М. – князь, херсонский и харьковский губернатор; с 1904 по 1905 гг. финляндский генерал-губернатор. 26 июля 1902 г. в него стрелял Ф. И. Кочура, но лишь легко ранил. На суде Кочура охотно выдавал «своих». [22] Спиридович А. И. Указ. соч. С. 119; Н. В. Клейгельс – генерал-адъютант, занимал посты варшавского полицмейстера, петербургского градоначальника, киевского генерал-губернатора. [23] Гершуни Г. А. (1870–1908 гг.) организатор партии эсеров, создатель БО. В мае 1903 г. арестован и приговорен к смертной казни, замененной бессрочной каторгой. Через 1,5 года переведен на поселение в Акатуй (Сибирь), откуда осенью 1906 г. бежал за границу. Умер в эмиграции. Обстоятельства неудачного покушения на К. П. Победоносцева см.: Дело Гершуни или о т. н. Боевой организации. СПб., 1906. С. 3–55; См. также: Бобрищев-Пушкин А. В. Судебные речи. Т. 2. СПб.,1912. С. 39–75. [24] Спиридович А. И. Указ. соч. С. 119. [25] Там же. [26] Там же. С. 120. [27] Там же. С. 120. [28] Гершуни Г. Указ. соч. С. 70–71. [29] Гершуни Г. Указ. соч. С. 72 – 73. [30] См.: Мандельштам М. Л. 1905 год в политических процессах (Записки защитника). М. 1931. С. 230–234. [31] Там же. [32] Например, Л. А. Ремянникову (р. 1867), которая в подготовке террористических актов участия не принимала. На суде держалась мужественно. [33] Гершуни Г. Указ. соч. С. 66. [34] Там же. С. 76. [35] РГИА. Ф. 1574. Оп.1. Д. 29. Л. 91. [36] Вероятно, в 1900 или 1901 гг. [37] РГИА. Ф. 1574. Оп. 1. Д. 29. Л. 92-93. [38] См.: Феоктистов Е. М. <Победоносцев> // Победоносцев: pro et contra. Антология. СПб., 1996. С. 280. [39] РГИА. Ф. 1574. Оп. 1. Д. 29. Л. 94. [40] Там же. Л. 95–96. [41] Богданович А. В. Три последних самодержца. М., 1990. С. 210. (Из коллекции писем Н. А. Любимова). [42] РГИА. Ф. 1574. Оп. 63. Д. 38. Л. 10 об–11. [43] РГИА. Ф. 1574. Оп. 1. Д. 29. Л. 92. [44] РГИА. Ф. 1574. Оп. 63. Д. 38. Л. 1. [45] Там же. Л. 1 (об). [46] РГИА. Ф. 1574. Оп. 63. Д. 38. Л. 1. (об). [47] Там же. Л. 2 [48] РГИА. Ф. 1574. Оп. 63. Д. 38. Л. 2. [49] Там же. Л. 3. [50] Там же. Л. 4. [51] Там же. [52] Там же. Л. 6–7. [53] Там же. Л. 11 (об). [54] Там же. [55] РГИА. Ф. 1574. Оп. 2. Д. 30. Л. 1–2. [56] РГИА. Ф. 1574. Оп. 63. Д. 38. Л. 2 [57] См.: Бурцев В. Л. В погоне за провокаторами. М, 1989. С. 128. [58] Там же. С. 43. [59] РГИА. Ф. 1574. Оп. 1. Д. 45. Л. 1. [60] РГИА. Ф. 1574. Оп. 2. Д. 272. Л. 1–2. [61] Богданович А. В. Указ. соч. С. 318. [62] См.: Максимович И. К. (1902–1906), прокурор, затем старший председатель петербургской судебной палаты. [63] Там же. С. 329. [64] См.: Богданович А. В. Указ. соч. С. 394. Освободительное движение в России. 2001. Вып. 19. С. 51 63. |
