Еще одно письмо Вл.А. Успенскому
Оп.: Неприкосновенный запас, № 3(5), 1999. http://www.infoart.ru/magazine/nz/n5/traub.htm 24 октября 1998 г. Дорогой Успенский! Письмо это — гораздо проще и гораздо печальней. Пора поговорить о мемуарах. Мы с Вами столько видели, что простодушные люди спрашивают, почему мы их не пишем. Не знаю, почему не пишете Вы, а своими сомнениями поделюсь. Начнем с того, что память очень подводит. Кто попроще душой, пишет запросто прямую речь, иногда оговаривая это ("у меня, знаете, стенографическая память"). Кто повредней, их обличает. Но и без диалогов сколько всего смещается! Я много лет видела сон, что иду со Смоленского бульвара на Гоголевский по зеленому склону, и честно считала, что так переплавилось воспоминание о том, как летом 1945 года я ходила из дома, где я гостила, к жене Эйзенштейна, чтобы с ним встретиться. Видела и считала, пока один киновед мне не сказал, что тем летом Сергей Михайлович был с женой в ссоре (как Вы знаете, брак был странный, жили они отдельно) и у нее не бывал. Вероятно, я ездила к нему на Потылиху, там действительно зеленые склоны, но памяти больше не верю. Такие странности вводят в заблуждение простодушного читателя, который ждет от мемуаров каких-то сведений, но все это ерунда, пока не вмешалось "дикое слово". Тогда возникают привычные вывихи, тоже — попроще и повредней. О самом простом рассказал мудрая Тэффи. Одна дама пришла с похорон и села за дневник. Написала она, что NN делал ей какие-то комплименты, ММ — такие-то, а покойник, человек знаменитый — такие-то (конечно, при жизни). Избежать этого можно, но избегают так редко, что задумаешься. Но и эта чепуха, даже трогательная (вот как одинока бедная дама!), перед особым случаем, который чаще бывает почему-то у мужчин. Именно он, автор, наводит всюду порядок, спасает любую ситуацию, а потом другие персонажи тех же мемуаров говорят для верности, какой он замечательный. Что уж там, и это трогательно, не от хорошей жизни делается; правда, тогда надо жалеть любого, самого патологического эгоиста — и ведь надо, но нелегко. Однако и это чепуха, пока автор занят собой. Здесь мы подходим к самому опасному. Как в жизни недолюбленный человек легко превращается в крошку Цахеса, так и в мемуарах может всех перекусать. Самые наивные чешут прямо: вышел NN в фойе и умер, вот она, Божья кара! (сама читала). Бывает и хуже: умирал мучительно, издевались в лагере и т.п. Видимо, эти варианты больше свойственны церковным людям, да и не самым умным. А вот кто угодно может просто описать своих знакомых с полной беспощадностью. Вы скажете: должен же кто-то обличать злодеев — но Вы как раз не скажете. Скажут скорее церковные (ведь у них осталось что-то вроде идеологии), хотя могли бы знать, что "Мне отмщение", злорадство — большой грех, а человек многослоен. Пойдем дальше. Бывают и не такие резкие формы, но если писать то, что видишь (даже если видишь немало), люди получаются, в лучшем случае, довольно смешные. Все мы смешны и все слабы, но не все готовы себя такими увидеть. Сколько человек делает, чтобы это скрыть! Зачем же разоблачать его? Золотое правило, как известно, работает лишь в одну сторону; если сам ты и готов, выводов отсюда делать не стоит. Если же обойти смешные стороны и слабости, получится грузинский тост, что хорошо для семейных мемуаров, но все же фантастично. Конечно, кому-то удается пройти между Сциллой и Харибдой, но я гораздо злее, во всяком случае — умом. Мучают меня мемуары, которые я написать могла бы. Прошибли меня слова из полумемуаров Владимира Илюшенко в "Континенте" за этот год. Описывает он исключительно подлых мымр, одна из которых к тому же довела до тюрьмы, бросила и обобрала его дядю. А потом заключает так: "Все, что я нагородил здесь, вряд ли есть истина, ибо Истина неописуема и неизреченна. Мне жаль и Риту, и Шварце Маус, и тетю Муху, и даже в особенности тетю Муху, потому что я помню ее страдальческие глаза <...>. <...> Мне жаль Нику, которую зачем-то прозвали Шварце Маус <...>. Мне жаль их всех <...>". Что ж, вообще не писать? или не писать, если не можешь вот так усомниться и всех пожалеть? Не знаю — и не пишу. Ваша Т. P.S. Естественно, сегодня же позвонила приятельница и ахает: "В "Независимой" статья: Найман написал тако-ое!" Она имела в виду статью ленинградского критика Виктора Топорова. Мы знаем, что бывает с теми, кто поднял, и я представила себе, как бедный Анатолий Генрихович гибнет от меча. Когда-то меня поразил тон (да и смысл) его проходной фразы обо мне — но я сказала ему, и он просил прощения. Но ведь то, что он пишет о других, читать тяжелее. Послесловие публикатора Имевшиеся в письме подстрочные примечания его автора помечены так: "Прим. Т.". Подстрочные примечания публикатора помечены так: "Прим. У.". В своем письме Н. Трауберг выдвигает два аргумента против писания мемуаров: 1) практически неизбежные аберрации памяти мемуариста (особенно наглядно проявляющиеся в воспроизведении диалогов и вообще прямой речи) и 2) его почти неизбежная необъективность, часто приводящая либо к самовосхвалению и охаиванию других, либо же к стилю грузинского тоста. Но есть и третий, быть может, самый замечательный аргумент. Его указала мне Мария Степановна Волошина. Вот этот аргумент. В пятидесятых годах, в Коктебеле, посетив волошинский дом и послушав захватывающие рассказы Марии Степановны о людях, бывавших в этом доме в двадцатые годы, я спросил ее, отчего же она эти свои рассказы не запишет. Ее ответ поразил меня своей неожиданностью. "Как же это можно! — сказала она. — Человек находился в гостях в моем доме, чувствовал себя совершенно свободно и позволял себе говорить откровенно. Кем же я буду, если я его слова запишу и опубликую!" Предыдущий абзац явно относится к мемуарному жанру. Поэтому ему присущи все обсуждаемые в письме и в послесловии пороки этого жанра — в том числе и тот, который указан в самом этом абзаце. Владимир А. Успенский, 17 января 1999 г.
|
