Наталья Трауберг

Накануне Пасхи, этого таинственного дня Царства света, кажется уместным разговор о Православной Церкви. Причем разговор не о Церкви как идеологии, не о сложных сегодняшних взаимоотношениях церковной и светской властей. А о Церкви, которая не в бревнах, а в ребрах. О тех людях, кого за позолотой храма Христа Спасителя внецерковному человеку нелегко разглядеть. Православие нельзя назвать, как это делается сейчас уже на уровне федерального закона, традиционной религией. Потому что и православие, и христианство вообще прежде всего - благая весть о воскресшем Христе. Однако внятно и убедительно сказать об этом могут немногие. Когда смотришь телепередачи о религии, кажется, что проповеднический дар даже у священников редкость. Из наших современников кто мог говорить о главном, естественно произнося слова? Таковы покойный о. Александр Мень и ныне здравствующие митрополит Антоний Сурожский и о. Георгий Кочетков. Среди мирян в этом ряду можно назвать замечательного переводчика Наталью Леонидовну Трауберг. Своими переводами и выступлениями она не только привела многих людей к вере. но и поддержала уважение к Церкви в тех, кто равнодушен к духовным проблемам. Сегодня наш разговор с Натальей Леонидовной о переводной религиозной литературе, о христианском самиздате в СССР.

Наталья Леонидовна, известно, что далеко не все ваши переводы в СССР печатались. Многие ходили по рукам в культурном подполье. Переписанные от руки, набранные на машинке, они стали неотъемлемой частью самиздата. Не могли бы вы немного рассказать о том, «как все начиналось»?

— В 1959 году мы как-то спонтанно, в шутку решили - те, кто собирался у Григория Соломоновича Померанца, -перевести несколько книжечек. Первыми были Борхес (четыре новеллы) и Ионеско.

Религиозными этих авторов, конечно, назвать нельзя. Но в их прозе был воздух, которого так не хватало. Книжки переплели - и мгновенно потеряли: Л. Е. Пенский взял их почитать в электричку и забыл.

— Неужели все экземпляры?

— Не помню... К концу шестидесятого года перевела Честертона. Перевод напечатали на машинке (обычно это делал мой муж или кто-нибудь из друзей) в четырех-пяти экземплярах. Книжка получилась очень маленькая, за ней появилась еще одна - примерно таких же форматов, и серию назвали «Елочка» (или это надо понимать, как имя издательства). До тех пор я переводила только для издательств. А тут перевела для «души» эссе «Кусочек мела», «Радостный ангел» и несколько отрывков. С этого дня я взяла за правило переводить 2-5 эссе в год. И так было до конца шестидесятых годов. Переводы, собственно, делались для себя и для друзей.

«Фому Аквинского» переводила кусками - у меня были крохотные дети, и свободного времени совсем немного. «Святой Франциск Ассизский» был сделан к Пасхе 63-го года, а «Вечный человек» -к Пасхе 64-го. Я его делала, бросала, а когда убили Кеннеди, у меня было ощущение какого-то перелома, и я решила его к Пасхе кончить. В тот же день умер Льюис, о котором я тогда не имела ни малейшего понятия.

В 1965 году я познакомилась с отцом Александром Менем. Я ему оставила «Вечного человека», и он написал мне письмо в Литву. Смысл его (записка, к сожалению, не сохранилась) - «ура, ура, это то, что нам нужно». Он взялся за дело, неизданные переводы Честертона были размножены - несколько машинисток специально занимались этим. И машинописные книги стали активно ходить по рукам.

— А когда вы познакомились с кругом о. Александра?

— Да особого круга тогда еще не было. Был Шура Борисов, сейчас знаменитый московский священник. Были Александр Михайлович Юликов, Миша Аксенов (будущий отец Меерсон), Женя Барабанов. Ездили в Тарасовку, где где служил тогда о. Александр. Я сама ходила к о. Всеволоду Шпиллеру в Кузнецы'. Кстати, о. Всеволод благословил меня как жену католика ходить в костел, а вот Честертон ему не понравился. Он был растерян и смущенно сказал: «Натали, вы знаете, это какой-то странный писатель». Легкость Честертона смущала многих читателей, не склонных отделять ее от легковесности, от игры. Однажды рукопись перепечатывала девушка, спросившая меня: «Скажите, Наташа, а этот человек в Бога верит?»

О. Александру удалось наладить своеобразную фабрику: перепечатывали Бердяева, Сергия Булгакова и многие другие книжки тамиздата, которые моментально расходились. Правда, в них встречались пропуски, некоторые фрагменты терялись. Потому что машинистки трудились, конечно, в нерабочее время, может быть, ночью, спешили. Когда в 1988 году появилась возможность опубликовать неизданного Честертона и я стала искать прежние свои работы, то обнаружила, что в каких-нибудь сотых экземплярах потеряно до половины книги. А других просто не оказалось. Так что пришлось, скажем, у «Франциска» переводить заново целые куски.

Судьба рукописей самиздата совершенно средневековая: они не были нам подвластны, мы их не правили, неизвестные люди вносили в них свое. Например, вписали в одну из них кретинскую шутку, я ее забыла. Кроме того, при переводе для самиздата существовали свои особенности. Многие аллюзии, которые не понятны были без пространного комментария, мне приходилось снимать.

Например, отсылки к непереведенным книгам Хаксли, Фолкнера и даже к переведенным, у нас их ведь не очень хорошо знали. Иногда я сокращала сама, потому что очень спешила, например, куски, которые казались повтором. Словом, это никак не было академической подготовкой рукописи.

— Кроме вас, кто-то еще в меневском окружении занимался переводом?
- Переводила Зоя Афанасьевна Macленникова. Но профессиональных переводчиков прозы, насколько я знаю, не было. Часто переводили научные книги для о. Александра - он ведь, когда писал свои книги, пользовался огромным материалом и не мог все прочитать на языке оригинала.

— Вы воспринимали свою деятельность как церковное служение?

— Да. Большая радость была - переводить «вести», которые «спасают людей»2. Думала так по наивности.

— А Льюис - как вы его открыли?

- - В 1972 году о. Сергий Желудков и о. Александр Мень дали мне почитать трактат «Страдание».
Хотели узнать, не годится ли он для самиздата. Я пришла в восторг, и тут же села за работу. И с этих пор переводила по книжке Льюиса в год. С самиздатским Льюисом связаны любопытные сюжеты.
Например, такой. О. Сергий Желудков выписывал из льюисовских работ целые отрывки и вставлял в письма, адресованные Крониду Любарскому, который сидел в лагере. О. Сергия вызвали и спросили, что он цитирует. Он простодушно спросил меня по телефону: «Наташа, Льюис есть в библиотеке?» Я говорю: «Смотря какой. Одни книжки есть, других нет». Он хотел «им» сказать, что это переводы книг. которые есть не в спецхране, легально. Не помню, чем все это кончилось. Что до Любарского, Льюис ему не понравился, вернее - ничуть не убедил. Переписка издана, об этом можно прочитать.

— А вы видели тот круг людей, который читал ваши переводы? Слышали отзывы, общались со своими читателями?

- Отчасти. В Новой Деревне (куда перевели о. Александра) стало очень много новых людей, а ездить туда часто я не могла. В 1972 году произошел демографический взрыв - появилось очень много неофитов. Приход заметно вырос, и буквально каждый читал Льюиса. А в Москве сложился кружок - отнюдь не из самиздата, - где очень любили Льюиса и Честертона. Это С. С. Аверинцев, Ю. А. Шрейдер, Августин Янулайтис, еще два-три человека. В 1974 году мы основали Честертоновское общество, как раз в столетнюю годовщину его рождения, 29 мая. Собрались у меня, выбрали председателем кота. Где этот кот... Сейчас, минуточку, вот его фотография. Настоящий котяра. Кеша, бессменный председатель. Ему было два года. По-английски мы его назвали Иниосент Коттон Грей... Льюиса продолжали переводить. Из Ленинграда приехала Таня Шапошникова. Она перевела две сказки и письма, как она назвала, Баламута. Я их отредактировала, синтаксически они были довольно беспомощными, а вот лексические находки были. Именно она выдумала «Баламут», хотя в оригинале, конечно, другая игра.

С конца 79-го года мы с дочерью жили в Литве пять лет. И я перевела там три романа Честертона. Переводила и других религиозных авторов. О. Саймона Тагуэлла, Габриэля Марселя пыталась.... Когда мы переписывались с Аверинцевым, он их так называл: «Дорогой» - это Честертон,а «Золотой» Льюис. Не думаю, что придрались бы перлюстраторы. Мы просто играли. В 1988 году меня пригласил Кураев, отец диакона Андрея, заведовавший в Политиздате редакцией философии, сказал, что прочитал   Честертона в самиздате и хотел бы его напечатать. Это был симпатичный человек, читавший на работе одно, а дома - другое. Он выпустил сборник честертоновских трактатов, а потом - и льюисовских.

— Вы чувствовали какую-то разницу между диссидентским движением, имеющим определенный дух противостояния, и культурным подпольем, теми, кто читал на хлебосольных московско-питерских кухнях стихи, кто устраивал полулегальные выставки (хотя и к ним, как известно, приходили милиционеры проверять паспорта)?

— У меня было немало друзей-диссидентов. Конечно, после исхода 72 - 75-го годов стали превалировать культурные течения. А раньше был Михаил (Мелик) Агурский, очень крупный сионист. Он страшно любил Честертона, играл в него. Когда, прощаясь, мы стояли в аэропорту, то вспомнили о нем. Разница, конечно, между диссидентами и несоветскими филологами или писателями существовала, но реально было немало людей, которые ходили и туда, и сюда. Помню, Анатолий Якобсон очень увлекся Честертоном и перевел стихи «В городе, огороженном непроходимой тьмой». Недослышав или не разобрав скорее написанного мной подстрочника, он заменил в них одно слово - «большую» или «великую» страну на «больную»: «Ибо жалеет наш Господь свою больную страну». Получилось несравненно лучше.

Сама я не любила коллективной борьбы, я вообще боюсь всего коллективного, да и борьбы тоже, мне казалось, что само внутреннее противостояние многое меняет вокруг нас, но дружила со многими диссидентами в Москве и в Литве. Вспоминаю Юру Мальцева, тихого, очень серьезного человека. Он писал властям: «Мне тут не нравится, отпустите меня в Италию». Его не посадили, видимо, по забывчивости. Но он несколько раз оказывался в психушке. Его выгнали с работы, и я брала для него в Московской патриархии переводы с итальянского. Сейчас он живет под Болоньей, Юра написал книгу о Бунине
.
- Ваши любимые авторы сильно повлияли на религиозную топографию?

— Теперь, оглядываясь назад, я часто думаю о том, что Льюис для самиздата был, может быть, не нужен. Я об этом говорила на встрече в Свято-филаретовской школе, когда из Англии вернулась. Ощущение такое, что Льюис в Новой Деревне «не сработал». Видимо, это связано с тем, что состояние душ в семидесятых годах не совпадало с его нравственной направленностью. Начиналось время повального темного одиночества. Укреплялся явственный тяжкий эгоизм. А сильнее проповедника против эгоцентризма, чем Льюис, не придумаешь. И многие его просто не восприняли. О. Александру было очень тяжело с теми, кто выше всего ставил свое «я», кто пытался прежде всего утвердить себя. После восемьдесят восьмого года я от него слышала: «Хватит, я уже психотерапевтом побывал». Потому что действительно немало прихожан бывали у него как у психотерапевта - он их поддерживал, ласкал, но не требовал, чтобы они «отверглись себя».

— Какие рукописи вы читали в советские годы.

— Очень много тамиздата в основном от о. Александра, да и от друзей (они, кажется, получали от Н. А. Струве, с которым я еще знакома не была). Рукописей тоже было много, прячем самых разных. В Литве в нашем доме одно время гостил Бродский. Не могу сказать, что я с ним дружила, но стихи знала, его,<и Рейна, и Наймана - вот с ними я дружила. А кружок поэтов, который собирался у Пинского (их, кажется, называют лианозов-цами), я знала гораздо меньше. Мне просто становилось худо от стихов Холина. Конечно, это мой недостаток, и все-таки «барачного реализма» хватало в самой жизни.

— У вас остались какие-нибудь рукописи с того времени?

— Почти ничего. Но случилась одна странная вещь. В Литве у нас жил о. Доминик, тайный католический священник. Когда в Польше объявили военное положение, то я в этот ужасно тяжелый год специально для него перевела честертоновское эссе о Польше. Прошло много лет, и вот недавно о. Доминик привез мне старый листочек, не перепечатанный... Да, и еще. Примерно в то же время я переводила эссе «Великан», оно даже вошло в сборник 1984 года. Но я его воспринимала как надежду и пророчество. Там сказано, что часто побеждали побежденные. Смотрите: «Вот и все, что мы можем сделать, когда сражаемся с сильнейшим. Он убьет нас, мы нанесем ему незаживающую рану». И дальше - о том, что маленький слабый Дитек вонзил меч великану в ногу, тот удивился, почти не почувствовал боли, но ушел и утонул в море. Надежда оправдалась против всякой логики.

— Как вы думаете, можно ли сегодня по образцу «Самиздата века» составить похожий кирпич «Религиозный самиздат»?

— Скорее нет. Возьмем религиозные хроники. Насколько я понимаю, их делали те же самые люди, которые делали хронику вообще, - Горбаневская, Якобсон, Садунайте. С первыми двумя я очень дружила, но этих тайн не знала. Однако речь не о том. У них был какой-то костяк, какая-то координация. Религиозно-художественный же самиздат, насколько я понимаю, координирован не был и собрать его очень трудно. Конечно, если это надо, то он соберется сам собой.

Спрашивал и записал Борис КОЛЫМАГИН

Примечания

' Протоиерей Всеволод Шпиллер - известный в среде московской интеллигенции проповедник, настоятель храма св. Николая в Кузнецах.

2 «Не бумажные дести, а вести спасают людей». О. Мандельштам.

3 Свято-Филаретовская московская высшая православно-христианская школа - одно из ведущих богословских учебных заведений в России.