Наталья Трауберг

Кажется, в нас со скрипом появляется что-то детское – доверчивость, простота и благодарность.

Трудно найти журнал или газету, где не пишут про Б.Акунина.  Сперва удивлялись и хвалили, потом прибавилась детективная радость – а, вот это кто – и  пошли беседы с Георгием Шалвовичем Чхартишвили, совершенно не похожим на героя американской мечты. Теперь тон несколько изменился. Одни обнаружили идеологию, едва ли не охранительного толка, другие подметили что-то неправославное, да еще с ошибками – скажем, Б.А. не очень хорошо знает церковные службы.

Видит Бог, ни над кем из критиков я не смеюсь, а первое мнение слышала от умной и доброй женщины. Поговорить мне хочется о другом.

Когда Б.А. перешел от Фандорина к Пелагии, только очень ленивый человек не вспомнил об отце Брауне. Почему-то никто (или почти никто) не вспомнил, что одна из Фандоринских возлюбленных ушла в монастырь. Правда, та – Ангелина, а эта – Полина, но автор мог это сделать и намеренно. Если же захочется по-неофитски к нему придраться, здесь это легче всего, ведь Полины в святцах нет и обычно она именно Пелагия. Однако, как на всякую придирку, нетрудно и ответить: нет, Прасковья, или Павла, или Аполлинария.

Но поговорить пора и не об этом. Судя по всему, Б.Акунина с удовольствием читают даже те, кто в двадцатом веке заметил только Джойса, Кафку и Борхеса. Вроде бы сам из высоколобых, прекрасно знает правила игры, а написал уютные книги, которые можно читать в блаженные часы бессонницы.

Словом, произошло то самое, о чем писал Честертон: люди хотят не плохой, а другой литературы. «Люди» у него термин, кроме них есть «поэты» и «умники», причем «поэты» чувствуют так же, как «люди», только умеют это выразить. И вот, оказывается, что мы ближе к «людям», чем к «умникам».

Недавно я читала в одной статье, что постмодернистские игры – от ненависти к истине. Наверное, все-таки не к истине, а к неумолимому всезнанию. Честертон играл не хуже нынешних, а истине был предан. Но, конечно, человек слаб. Как писала Тэффи, «дай нашей менаде тирс, она его мигом примахает». Крайности опасны, и часто все эти игры действительно размывают душу. Понять это после такого века – легче легкого, но радоваться особенно нечему.

Очень может быть, что Б. Акунин серьезно и печально думает о серьезных и печальных вещах. Тогда он еще больше похож на Честертона средней и поздней поры. Четыре года назад, перед теми выборами, мне довелось прочитать совершенно замечательную статью Григория Шалвовича. Но буду осторожна, опять зайдет речь об идеологии. Предположим, в статье – одно (тоже не идеология, конечно), а в романах – другое. Предположение это безопасно, все равно останется что-то, охраняющее эти романы от нелюбви к истине.

Что-то охраняет их и от худшей вещи – от того сдвига в сознании, которую вызывает «такая» литература. Не знаю, как ее назвать. Для высоколобых? Она добралась до кича. По той же Тэффи «прошлогодним стилем нуво»? Вряд ли она прошлогодняя. Раньше хоть понятно было, от чего ею спасаются: там – от тех, кого назвали square, тут – от совсем уж мерзких явлений. Сейчас – не знаю. Молодым кажется, что ничего, игра того стоит, а откуда у взрослых силы берутся – просто не пойму. Льюис описывает в «Кружном пути», как герой попал к неким Снобам, которые вдумчиво и спокойно слушают тогдашнее подобие тяжелого рока, и думает: «Какие, однако, чистые люди!» Переводя Кортасара, я чудом не сползла в его мучительный, наркотический мир. Спорить не буду, бесполезно, а все-таки удивляюсь.

Вот уж чего у Б. Акунина нет. Мне неприятны ужасы, но это – мое дело. Честертон считал, что здоровый мальчишка читает о них без таких мучений. Может быть, все-таки, не девочка? Женщины не настолько просты душой. Посмею предположить, что Б. Акунин легко описывает всякие потрошения именно от душевного здоровья.

Так это или не так, мир у него не тот, от которого свихнешься. В нем есть не идеология, а отмер, нравственный суд. Помню, студенткой я страдала от мопассановского «Милого друга», и один реликтовый гуманитарий сказал, что там все – как под крышкой, нет неба. Не стану приписывать Б. Акунину (точнее, Георгию Шалвовичу) какую бы то ни было религиозность – его я не спрашивала, а религиозности боюсь. Писать о таких вещах не стоит, неофитский новояз эти возможности перекрыл. Если же обходить девальвированные слова, получится примерно вот что:

Бывали такие монахи, как Митрофаний и Пелагия, или нет, христиане такие бывают. Я имею в виду не сентиментальную аберрацию, и не романтически-мятежную; архиерей и его помощница – не наивные добряки и не гордые изгои. Похожи они именно на честертоновских героев, больше всего – действительно на отца Брауна, он – терпеливой мудростью, она – сочетанием застенчивости и живости. Наверное, потому и решили, что таких монахинь не бывает, но здесь и теперь я знаю по меньшей мере трех.

Не доверяют и тому, что была такая жизнь. Что тут удивительного? Зла в ней хватает, и счесть ее идиллической можно только не зная ничего, кроме невыносимых, адских времен, скажем – советских. Фон «Пелагии и бульдога» – не идеализация, и не идиллия, а то, что видит благожелательный и благодарный человек. Я еще застала вздорных добрых старух и безупречных джентльменов. Они и сейчас есть, только без лесковского оттенка. А сочетание уюта и свободы возможно всюду, где не очень лезут в частную жизнь.

Особенно трогают меня бульдоги, тем более – щенки. Вот бы где радовался Честертон, нежно любивший своих двух собак и сказавший: «Все хорошие вещи – круглые». Среди этих вещей он называет пудинг, комнатных свинок, младенцев, Землю и вечность, а применяет к ним определения «беззащитный» и «драгоценный». Поневоле вспомнишь муми-тролей и их долину Муми-дол, а там – стихи Кибирова:
 

Только детские книжки читать!

Нет, буквально – не «Аду» с «Улиссом»,

А, к примеру, «Волшебную зиму

В Муми-доле»...

А если б еще и писать!..

Может быть, я уж очень этого хочу, но «Пелагия» напомнила мне детскую книжку. Если я не ошиблась, получается как в одном честертоновском рассказе: их стали писать и читать те, от кого естественнее ждать «Ады». Если ошиблась, спорить не буду. А вот другие вещи хочу оговорить.

Отец Браун сокрушается: «Прямо хоть не говори! (...) Один человек сказал мне, что верит в Святого Духа в духовном смысле. Я его, конечно, спросил, а как же еще в Него верить? А он решил, что я верю в эволюцию, или в этическое единомыслие, или еще в какую-то чушь». Наученная похожим опытом, отвечу на неизбежные вопросы. Считаю ли я, что «Аду» или «Улисса», нельзя издавать и надо ругать? Конечно, не считаю. Я просто радуюсь, что в нас со скрипом появляется что-то детское – доверчивость, простота и благодарность.

Значит ли мой страх перед религиозностью, что я не верю Богу? Нет, не значит; скорее – наоборот.

Н.Трауберг