Наталья Трауберг

Оп.: ж-л "Индекс", №14, 2001 г. 132-136.

Все духовное спасение России
заключается в возрождении - или же,
для ее впервые к культуре причастившихся масс,
зарождении - чувства, потребности любви к свободе.

Г. Федотов

Книга Бориса Шрагина появилась к Новому году. Незадолго до этого я думала, кто же будет ее читать. Сейчас прочитала целиком сама, и тогдашние соображения показались мне сомнительными.

Например, мне казалось, что диссидентское противостояние давно и прочно забыли. Молодые заняты своим, старые и раньше, в лучшем случае, им не интересовались, и всем надоели разоблачения конца 80-х годов. Но вдруг, неожиданно, как нарочно, меня стали об этом спрашивать. Да и вообще могла бы знать - у меня же есть и студенты, и внуки - что все не так просто с мифом о повальном прагматизме.

Потом, очень уж странной стала литература. Против всякой логики язык выжил, многие пишут хорошо, как будто его и не вытаптывали. Но то язык; а призвук, дух - или похабный какой-то, или сусальный. Соответственно, читать все труднее, словесности доверяют все меньше. Борис Шрагин пишет так, словно тексты действуют по-прежнему: сказал - и восприняли, стали думать. Вроде теперь думают (если думают) сами по себе, но кто его знает, всех не спросишь. Может быть, думают и над книгой, как было с нами много лет подряд.

Наконец, мне показалось, что мгновенная, рефлекторная реакция на мельчайшую частицу "советского" не так уж важна. У кого есть - есть, у кого нет - им же лучше, она ведь очень мучительная. Оказывается, важна, на нее и надежда. Если же кому-то надо ее обосновать и переделать, Боря делает это на редкость убедительно, подробно и беззащитно.

Пишу "Боря" не ради сентиментальности или фамильярности. Очень трудно назвать его иначе. У нас вообще трудно с именованиями: фамилия - грубовато, как окрик няньки в детском саду; имя и отчество - и громоздко, и непривычно (хотя вежливо); инициалы не привились, и звучат то ли манерно, то ли развязно. Однако, как бы я ни выкручивалась в одних случаях, употребить в статье, в рецензии уменьшительное имя я решилась только по отношению к Борису Иосифовичу Шрагину. Очень уж ему все остальное не подходит.

Помню, как я увидела его в первый раз, скорее всего - в 69-м, а может - в 70-м году. Мы были у Глазовых, он пришел и стал рассказывать, как ездил в лагерь к Александру Гинзбургу. Говорил и улыбался он так, что я сказала одному молодому философу: "Прямо Пьер Безухов!", но тот сурово возразил, что передо мной не тюфяк какой-нибудь, а борец, герой и диссидент. Когда я это вспоминала, мне пришло в голову, что Пьер был именно диссидентом.

Через какое-то время мы увиделись по делу с Бориной женой, Наташей, и до самого их отъезда очень часто встречались. После отъезда мы переписывались с Наташей. Боря мне не писал (я вообще дружила в основном с ней), если не считать письма всем друзьям, которое напечатано на 432-й странице. Один раз он мне позвонил, что-то срочно кому-то передать или о чем-то спросить. Ощущение от таких звонков было неописуемое - совершенно живой голос сквозь глухую стену. Впечатлительный кот Кеша тут же разбил кувшин. Достигал он и большего: когда я говорила с Михаилом Агурским, он прыгнул из окна, но остался жив. Однако вернемся к книге и ее автору.

Нынешний религиозный новояз так противен, что я ничуть не удивлюсь, если кто-то не сможет читать дальше. Но как-то сказать надо, это важно: среди многочисленных неофитов Боря, считавший себя неверующим, выделялся явственно христианскими свойствами. Я имею в виду не доброту, хотя он был очень добрым, мало того - деликатным. Речь о других, очень странных качествах. Все диссиденты, хотя бы поначалу, стремились к правде; но далеко не все - к милости, тем более - к кротости. А он не только стремился, у него это было. При полном неприятии определенного духа, он никогда не бывал резким или жестким с людьми.

Сценка, которую описал Довлатов и вспоминает Феликс Светов, свидетельствует, скорее, о полной нашей дикости. Борис Шрагин и Павел Литвинов случайно забрели на какое-то сборище, где никак не могут подписать бумагу в защиту "узников совести", поскольку эти узники принадлежат к разным конфессиям и даже религиям. Все переругались, а "католики вообще переходят на литовский язык". Поистине, сама жизнь. Сколько я такого видела! Боря и Павел Литвинов сразу подписывают. Один из священников спрашивает их, какой они веры и как "достигли такого нравственного совершенства", на что они отвечают: "А мы неверующие". Конечно, ничего специально христианского в таком поступке нет.

Однако даже в книжке можно увидеть то, что видела в жизни: Боря этим не ограничивался. Дружа с неофитами, очень порядочными, очень героическими, он отличался от них именно тем, чем отличается христианин от обычных людей. Например, он знал, что перемена знака ничего не меняет. Почти для всех вера становилась идеологией, которую можно, да и нужно защищать любыми средствами. У неверующего Бори на нехристианские средства был полный запрет. Поэтому ему приходилось особенно трудно; однако приветливым он оставался всегда, а если уж совсем не выдерживал - пил, виновато и тихо. Наташа испугалась и спасла его. В Америке вроде было полегче, но все-таки - с вежливыми иностранцами. Наши как раз там и стали толком ссориться. Боре доставалось немало, но приветливым и миролюбивым он оставался до конца. Он спорил, конечно, а при нашей склочности на это обижаются, а ссориться - и не думал.

Здесь, в книжке, он подробно и простодушно расписывает чистоту, бескорыстие, непротивление своих соратников. Это было не совсем так. Тогда я старалась отгонять такие мысли, но сейчас-то можно вспомнить: да, поражали своим совершенством, а Андрей Дмитриевич Сахаров был очень похож на святого (видела я его полтора раза, но это бросалось в глаза). Можно назвать героев - и не знающих страха, и вполне его знающих, но тем более героических. Однако тут уже начиналось жесткое "наши" - "ваши". Снова скажу, этого у Бори не было. Дух он ненавидел, людей - щадил и жалел.

Что касается духа, Боря запросто понял и назвал то, чего не видели люди, обложившиеся мистическими и аскетическими сочинениями. Он знал, что корень советского зла - не в материализме или там марксизме, а в том, что каждый может над кем-нибудь издеваться. Назвал он это богословски безупречно, определив, что корень такого зла - "духовный, бесовский", а идет все от своеволия (самодурства) к издевательству над тем, кто беззащитней. Знает он и о бессмысленности зла.

Отсюда нетрудно вывести, что сам он никогда и никак, ни при каком раскладе сил, не обижал бы людей. Сейчас я очень легко представляю, а иногда - и вижу, как вполне антисоветские люди, особенно - церковные, воспроизводят проработки былых времен. Слава Богу, у них нет тех полномочий, но тон и даже лексика очень мало отличаются. Этого бы с Борей не случилось; и книгу его стоит читать хотя бы ради того, чтобы поучиться такому свойству или исподволь его перенять.

Много раз написала я "качества" и "свойства", но ведь дело не в характере. Слово "принципы" очень уж дискредитировали, а то можно было бы его употребить. Если бы Боря даже озверел, он не позволил бы себе жить иначе, потому что всерьез, чего бы это ни стоило, почитал чужую свободу. Судя по всему, руссоистских иллюзий у него не было, особенно - там, в эмиграции. Многие уезжали, веря, что от свободы вся и все становится только лучше, а через несколько лет, вернувшись или в письмах, рычали, требуя жестокости и порядка. Сейчас и у нас то же самое, но Боря бы не отступился. Кто-кто, а он мог повторить слова Мандельштама: "Я свободе как закону/ Обручен и потому/ Эту легкую корону/ Никогда я не сниму".

Правда, Мандельштам противопоставляет свободу верности, но очень уж подходят здесь эти строчки. Выбирать между свободой и верностью Боре не пришлось, да он и не смог бы, оба понятия для него абсолютны. Он был очень верным, очень строгим к себе. По-видимому, самый обычный вариант - мягкость к себе и жесткость к другим. Бывают и варианты получше: человек суров к себе и другим или и к себе, и к другим милостив. Боря пишет между делом, как будто это часто бывает, что надо быть строгим к себе и терпимым к другим. Новоязом он не пользовался, если написал - значит, так и думал; а по скромности считал, что ничего особенного в таком мнении нет. Оказывается, есть. Борин опыт нам очень важен. Сейчас издается двухтомник Исайи Берлина. Мудрые статьи, замечательный человек, почитает свободу. Но он меньше платил, он легче жил, ему посчастливилось уехать, когда только начинались 20-е годы. А Боря мучался здесь, и ничего его не взяло - и не обозлился, и не спился, и остался либералом. У этого слова много смыслов, есть совсем узкие, но ненавидят его, как правило, в самом широком смысле, самом благородном. Однако ничто не берет и его. Другое дело, что на плоскости такие задачи не решаются. Серьезное, как у Бога, уважение к чужой свободе неизбежно уводит в те измерения, где действуют только жертва, крест и чудо. Но об этом теперь, или вообще, писать не стоит.

Наталья Трауберг: "У нас немыслимо много людей без ремесла"
17 Апреля 2001 http://old.russ.ru/krug/20010417.html

Наталья Леонидовна Трауберг - переводчица с английского, французского, испанского, португальского, итальянского. Среди переведенных ею авторов выделяет: с испанского - Мигеля Делибеса, Камило Хосе Селу, Ану Матуте; с португальского - Ж.М.Эсу де Кейроша; с французского - Жана-Батиста-Анри Лакордера, Эжена Ионеско; с английского - Пэлема Гренвила Вудхауза, Гилберта Кийта Честертона, Клайва Степлза Льюиса; с итальянского - Луиджи Пиранделло.

— Ваш отец - известный режиссер. А кто-нибудь из семьи был связан с литературой?

— Родители происходили из сравнительно интеллигентных семейств. Папа - из одесской буржуазной семьи. Дедушка Захар Трауберг, сын бухгалтера, в юности ушел из местечка, работал в газете, а впоследствии переехал с семьей в Питер и стал было издателем, вернее, совладельцем массового издательства "Копейка", но не тут-то было... Он был верующим (видимо, иудаистом), веселым, милым человеком. Мамина семья никакого отношения к литературе не имела, если не считать того, что бабушка Мария Петровна была классной дамой и преподавала русскую литературу в хорошей женской гимназии. Она была верующей, любила Лескова. Дедушка был чиновник.

— Вы читаете на испанском, английском, французском, немецком, португальском... Где вы учили все эти языки?

— В детстве у меня были учительницы французского и немецкого. Мама считала, что меня надо воспитывать так же, как ее воспитывали. В 11 лет я поняла, что раз мои любимые книжки ("Маленькие женщины", "Маленькая принцесса") написаны по английски, то я буду читать их в оригинале. А так как я уже знала и французский, и немецкий, то стала читать на английском и к 16-ти легко на нем читала. А учила его уже позже. Какое-то время я не могла получить чисто английский диплом для того, чтобы преподавать в школе, потому что мне не давался англосаксонский. (Когда я училась в университете, то хотела стать медиевистом.) Потом в университете я увлеклась испанским, мы его учили "с нуля". Но любимый язык - английский.

— Помните ли вы момент, когда впервые подумали: "Да, я переводчица!"?

— На третьем курсе я так думала. Мне казалось, что я летаю, но этот полет мне явно померещился. Тогда я переводила множество авторов вплоть до Йейтса и была упоена собой.

— А теперь, если оглянуться назад, - с какого произведения вы состоялись как переводчик?

— Мне нравится переводить, но я никогда не бываю совершенно довольна своей работой.

— Кто ваши любимые авторы? Или это некорректный вопрос, так как вкусы со временем меняются?

— Недавно в Оксфорде меня спросили: "Если бы вам не надо было зарабатывать деньги, кого бы вы переводили?"... Что ж, в таком случае я бы переводила только Вудхауза и Честертона. Это и есть мои любимые авторы.

— Как вам кажется, существуют ли непереводимые произведения?

— Наверное, нет. Просто надо найти переводчика, который способен воспроизвести аналогичную индивидуальную стилистику в пределах иного языка. Другой вопрос - искать такого человека можно очень долго. До 1989 года я думала, что Вудхауз непереводим. (По-русски тогда был доступен оскопленный Вудхауз - перевод, сделанный в 20-е годы.) Жаргонизмы вроде "парни", "круто" или "ты" - в обращении к слуге - выглядели бы попросту вульгарно... Читая Честертона, даже в плохом переводе, не всегда, правда, но видишь, что этот писатель думает что-то хорошее. А у Вудхауза кроме языка ничего нет. У него все сплетено из различных оттенков слов... Но вот в конце 1989-го я взялась за цикл о лорде Эмсворте и его свинье. Переведя рассказ "Лорд Эмсворт и его подружка", я поняла, что, во-первых, работать с произведениями Вудхауза для меня огромная радость, и, во-вторых, что я с удовольствием пишу и говорю за героев. А что из этого получается - судить читателю.

— Много ли у нас издано произведений, загубленных русским переводом?

— Очень много, и это происходит из-за низкого уровня переводчиков. Сейчас в переводных произведениях часто встречаются плохо построенные и синтаксически слабые фразы, смесь канцелярита с феней... Ну ничего. Теперешнее состояние переводной литературы - цена, которую нам приходится платить за свободу.

— Насколько в области перевода важна фигура редактора?

— Раньше в качественных издательствах, например в "Худлите", работали отличные редакторы. Виктор Ашкенази из журнала "Иностранная литература" - замечательный редактор. Все переводчики иногда пишут глупости. Хороший редактор орлиным взором окидывает проделанную нами работу. Когда я переводила "Конец одного романа" Грэма Грина, то вместо "чехла для грелки" написала "футляр", а вместо "зерен" - "бобы". Витя эти ошибки тут же исправил... А сейчас во многих издательствах редакторов нет, и если я не замечу свою ошибку, она будет кочевать из книги в книгу.

— Вы хорошо представляете себе современную ситуацию в британской литературе?

— Современную - плохо. Я остановилась на Фаулзе. Не так давно просмотрела несколько книг Стивена Фрая, наиболее внимательно - "Лжеца" (The Liar). Это роман о мальчике-педерасте, который много врет и влюблен в другого подростка... По-моему, книга прелестная и, наверное, хорошо написанная, но у меня нет ключа к этому типу литературы. Если бы мне сказали, что это написал августино-францисканский теолог, обличая, например, тщету человеческих страстей, я бы поняла. Но это явно не так.

— А современную испанскую литературу вы читаете?

— Совсем ее не знаю. Я застряла на Делибесе и Селе (это 70-е годы), очень любила их и с удовольствием переводила. Если я и возьмусь за испанскую литературу, то за Хуана де ла Крус, это иностранный заказ.

— Вы каждый день переводите?

— Стараюсь. В молодости каждый день переводила.

— Для перевода нужно вдохновение или это рутинная работа?

— Конечно, вдохновение необходимо. Переводчик отдает автору себя, полностью растворяясь в произведении. Если переводчик, образно говоря, не убьет в себе себя, как иконописец убивает в себе живописца, он не сможет работать. Почти никому это не удается, и я сама, переводя, больше пишу, чем перевожу. Есть несколько типов переводчиков. Например, те, кто в переводе утверждают скорее себя, а не автора, - таким был покойный Андрей Кистяковский, сейчас отчасти таков Владимир Муравьев. Андрей говорил: "У меня школа Жуковского: я пишу". Есть буквалисты. А есть те, о которых я говорила сначала, те, кто растворяется в произведении - Анатолий Гелескул, Борис Дубин, Григорий Дашевский... наверное, Виктор Голышев. Когда читаешь Набокова в переводе Голышева, не веришь, что это написано по-английски, а не сразу по-русски. Последнее время мне нравится молодая переводчица Катя Доброхотова-Майкова: в переводе у нее удивительно нежная рука.

— Как вы считаете, возможен ли адекватный перевод поэзии?

— Раньше я поэзию не переводила, а сейчас вынуждена, потому что не могу просить издательство заплатить кому-то другому. Какое-то время назад, если в тексте встречались три строчки Спенсера, я звонила кому-нибудь, и он переводил. А теперь иногда приходиться переводить самой.

Человек не может делать того, чего не умеет; не может, к примеру, стать балериной, если в детстве никогда не танцевал. Я знаю это на собственном примере: мамина мечта стать балериной не реализовалась, дедушка не пустил ее в училище, и она захотела сделать балерину из меня. После чего я перестала двигаться. Стихов я никогда не писала, но поэзию всегда очень любила. Сейчас, берясь за перевод поэзии, я вспоминаю то, чему нас когда-то учили. Мне нравится переводить стихи... хоть и очень стыдно.

-У вас не возникает желания перечитать свои старые работы и что-нибудь в них изменить?

— Сейчас - нет, из-за большой загруженности... Конечно, я бы хотела кое-что переписать. Как-то я заново переписала свой перевод одной пьесы Гарсиа Лорки... Сейчас интересно посмотреть, вытянула ли я Селу, мне очень нравился этот автор. А может быть, Камило Хосе Села или Мигель Делибес уже "не работают"... Сейчас я не на подъеме, лучший возраст для перевода прошел.

— Вы считаете, что для перевода существует "золотой" возраст?

— Не знаю, для меня этот возраст был с тридцати до шестидесяти. А теперь я слишком устала, много болела. Перевод - это ремесло, его можно сравнить с игрой на рояле: если делаешь большие перерывы, много теряешь. Вообще перевод - очень полезное для души занятие, он помогает избавиться от ячества, снимает проблему "дикого слова".

— Чем, по-вашему, отличается современный переводчик от своего коллеги советского времени?

— Думаю, сейчас советский переводчик загибается. "Советская школа" в основном пользовалась среднехорошим русским, среднепозднедиккенсовским, среднетеккереевским языком, и не похожие в оригинале авторы оказывались на одно лицо. Кстати, поэтому язык раннего Диккенса у переводчиков не получался. Сейчас переводчики более живые и талантливые. Сейчас типичная фигура очень хорошего переводчика - это Дубин или Дашевский, то есть человек, который сам по себе - яркая личность... Или Наталия Мавлевич, какая красота!

— В советское время переводчику не давали проявить свою индивидуальность?

— Кто хотел, тот проявлял индивидуальность. Райт-Ковалева была индивидуальна, и ей никто за это ничего не сделал. Мы тоже как могли, так и проявляли индивидуальность, правда, с массой провалов, - а вот Гелескул сразу взял поразительный старт. В солидных издательствах работали люди, которые понимали, что такое перевод. Многие занимались переводом, так как знали, что проявить индивидуальность можно только в этой области. В советское время были переводчики, похожие на теперешних, - Виктор Хинкис и Симон Маркиш. Для Виктора перевод был вдохновением, а не ремеслом. Для Симона же - дорожкой к собственному творчеству.

— У вас много знакомых среди западных переводчиков, последнее время вы часто бываете за границей. Чем, на ваш взгляд, отечественный переводчик отличается от западного?

— Во-первых, для Запада характерен дословный перевод, а во-вторых, они не расценивают его как искусство. У них распространен информационный перевод, и мы скоро к нему придем. При таком подходе писатель целиком теряется, много писателей вообще не поддаются переводу и оказываются не нужны. Западный перевод не испортит суховатого стиля историка Кристофера Даусона, а нашему Ключевскому, который писал интересно и смешно, он просто вреден. Художественная литература при таком подходе теряет все свое богатство. Недавно мне принесли несколько книг Пушкина, выполненных современными английскими переводчиками, и я должна сказать, похож перевод на оригинал или нет. Я вообще не понимаю такого подхода, для меня перевод (в идеале) - это равное оригиналу произведение. Конечно, и на Западе есть исключения, есть переводчики, чей метод похож на наш. По-видимому, таков Питер Норман, таким был Морис Беринг. Они сами - писатели. С точки зрения Запада мы не переводчики, а писатели, которые на своем языке заново пишут произведения того или иного автора. Наверное, скоро таких людей, которые, по словам Мандельштама, "не могут, чтобы этого не было" на русском, станет меньше. К сожалению.

— Кто ваши любимые русские писатели?

— Сейчас трудно сказать, давно их не перечитывала. Недавно редактировала переводной двухтомник Исайи Берлина "Философия свободы" - заглядывала в Тургенева, Льва Толстого. Раньше очень любила Льва Толстого, а вот Алексея Константиновича люблю до сих пор. Для меня всегда был важен Лесков, он был любимый бабушкин писатель и я воспитывалась на его книгах. У него меня покоряло соединение свободы и почвенничества, как у Честертона и А.К.Толстого. Кто сейчас остался любим? Пушкин, Мандельштам - у них райская поэзия. Очень любила Пастернака, Цветаеву, Ходасевича.

— А современная отечественная литература?

— Знаю ее очень плохо. Уговаривают почитать Пелевина и Сорокина - не могу. Душа у меня слишком слабая.

— Бывало ли так, что вы хотели перевести какого-нибудь автора, но по какой-то причине не получилось?

— Конечно, бывало. Хотела перевести Фолкнера, Фланнери О'Коннор, но не сумела... Борхеса не могла переводить - сделала всего два рассказа. В свое время я переводила Кортасара, Онетти, но недовольна своими работами. По-хорошему я бы за них не бралась, но надо было кормить детей. Я так считала: "Книга не просоветская, не похабная, не антирелигиозная - значит, переводить можно"... У каждого переводчика - свой диапазон.

— Значит, ваш диапазон - Вудхауз и Честертон?

— Да, это детские книги, которые воскрешают рай не как иллюзию, а как благодарность.

— Вы довольны своей теперешней жизнью?

— Я не понимаю тех, кто говорит: "Раньше было намного лучше!" Есть что-то непристойное в разговорах о теперешней плохой жизни, да еще когда в пример приводят несчастную старушку, которая гибнет где-нибудь на чердаке или в деревне вместе с сыном-пьяницей. Она так же погибала и тридцать лет назад, все это видели. Об этом писал Астафьев, а все удивлялись: "Что он такое странное пишет?!" Если бы лет двадцать назад мне сказали, что мы будем жить так, как сейчас, я не то что руки-ноги, я бы все вплоть до бессмертия души отдала, только бы это исполнилось. Сейчас изменилось только положение, скажем так, среднего класса, который раньше без профессии просиживал брюки за крохотную пайку и думал, что существует. Теперь таким людям, наверное, хуже потому, что они действительно остались без профессии, если только они не пекут пирожки. У нас немыслимо много людей без ремесла. А чего ждали те, кто сейчас недоволен? Того, что будут самыми главными?..

Сейчас все получают то, чего хотят. Хочешь писать - пиши, печататься - пожалуйста. А если мафиозные ухищрения где-то и существуют, то в тех отвратительных слоях бытия, которые ужасны всегда и везде. Англичане, например, убеждены, что там, где власть и деньги, всегда гуляют черти. Черти гуляют - всегда. Изменить что-то в этом отношении, по-видимому, невозможно. Мы правильно делаем, что боимся за свободу. Когда в декабре принимали государственный гимн, все страдали и я тоже. Прошло несколько месяцев - мы слышим новый гимн? Даст Бог, и дальше не услышим.

— Вы никогда не хотели эмигрировать? Ведь многие ваши знакомые и друзья сейчас живут за границей.

— В 70-е я очень хотела уехать, причем все равно в какую страну. Я как раз разошлась с мужем - и с детьми приехала в Москву. Но, пожив здесь короткое время, мы вернулись в Литву: я не выдержала советской атмосферы. Дети тоже хотели эмигрировать. Мы рисовали то кенгуру, то пингвинов, представляя будущее место жительства. Я осталась из-за родных - они не решились бы на отъезд. Когда сейчас я читаю переписку Довлатова с Ефимовым, понимаю, что эмиграция ужасна. Мой близкий друг Томас Венцлова давно живет на Западе, но так как он литовец, ему за границей было легче. Такие люди, как Томик Венцлова или Сима Маркиш, живут в эмиграции сами по себе. А остальные очень уж много перенесли туда здешнего, что ли.