Ее же интервью 2005 г.
Наталия ТРАУБЕРГ КОГДА ДУМАЕШЬ ОБ ОТЦЕ, НОВОЯЗ ОСЫПАЕТСЯ Оп.: Приходская газета храма свв. Космы и Дамиана в Шубине. №21. 2000 г. С. 13. Когда люди, не знавшие отца Александра, удивляются тому, каким стал в наших восхвалениях, ответить нелегко. Сразу вынесем за скобки ответ типа "наши" - "ваши": во-первых, сам отец так не мыслил; во-вторых, удивляются и те, кому бы он очень понравился. Познакомившись с ним тогда, раньше, точно такие же искренние, не выносящие фальши люди радовались, что в нем этой фальши совершенно нет. Речь идет не о прямой лжи, а о том невыносимом привкусе, из-за которого Христос называл фарисеев лицемерами. Они ведь не врали, даже не притворялись, а просто не умели видеть себя, как видели блудный сын или мытарь, а потому - охорашивались, важничали. К нашему вящему позору, многие удивляются, когда у верующих этого нет. У отца Александра - начисто не было. Если забыть, что все христианские слова мы быстро превращаем в новояз, можно сказать, что он был поистине смиренным, вспомнив при этом, что смирение не противоположно смеху, а тесно с ним связано. Вообще новояз осыпается, когда думаешь об отце. Льюис пишет, что мы бы не узнали настоящих христиан, заметили бы только, что это - веселые и внимательные к нам люди. Правда, некоторые считали отца Александра слишком веселым, а кто-то даже сетовал на недостаток внимания, не замечая, что он все время ходит по краю пропасти, себя же отдает - полностью. Когда ему вроде бы уже не грозили мерзкие советские гонения, его разрывали на части мы, прихожане. Культовый образ получается какой-то странный, без немощи - а она была, иначе где действовать Божьей силе? - зато со всякими побрякушками вроде "великий библеист". Отец вообще не считал себя ученым, а к очень хорошей памяти, редкому умению схватить главное и другим своим дарам относился как к удобным средствам, причем всегда помнил, что они даны ему для дела, в долг. Мы проецируем на него наши неосознанные качества - мечты о величии, об успехе, о том, как возвысить себя. Но этого мало. Около каждого человека, снискавшего земную славу, множатся рассказы "мы с ним", "я и он", "Я-а-а и он", но все-таки одно дело поэт или художник, другое дело - апостол. Даже Учитель апостолов не предотвратил того, что так хорошо описал в 23-й главе Матфея. Наверное, это входит в игру, Бог - беспредельно деликатен, Он предупреждает, но не заставляет. А мы уже на радостях делаем ровно то, чего Он не просил делать. Редко кто обладал этой деликатностью в такой мере, как отец Александр. Он ведь, в сущности, далеко не всегда вел нас к слому, к метанойе. Если он видел, что одинокий, непритыканный человек этого не вынесет, он отступал и просто гладил его, повышая так называемый self-image. Казалось бы, такому человеку хватит того, что кто-то тебя все-таки любит, но мы судим по себе и не представляем, что можно любить просто так, ни за что. Поэтому мы так пылко убеждаем и себя, и других, что мы - вполне хорошие. Когда нам старается помочь действительно милосердный человек (а отец был именно таким), получается еще мучительней, чем с блудным сыном. Тот хотя бы знал, что не заслужил любви и помощи. Если бы мы чаще оказывались в позе этого сына, мы бы не создавали такого нервного, самолюбивого, самохвально-го культа; и другим было бы легче увидеть, что в самое неподходящее время, в самом неподходящем месте жил евангельский человек. Мало того, они бы увидели, как привлекательны те свойства, которые дают возможность идти по воде. Так и слышу, как кто-нибудь говорит: "ну, это не про нас". По Евангелию - про нас, только мы цены боимся, а отец Александр ее не испугался.
у оА в воспоминаниях - архитектор это Юра Титов по указанию Трауберг - в воспоминания внес Что-то Трауберг грила об оА и о Иоанне Андрееве - какая связь? Трауберг из Страдания: Книгу Льюиса я увидела впервые летом 1972 г. Это был трактат о страдании. Совсем недавно кончилось тогда "время энциклопедии" - те странные годы, когда после тяжкого 68-го создавался и издавался пятый том ЭФЭ" и нам казалось, что все ушло туда. С.С.Аверинцев писал и говорил так, словно ничего чудовищного нет. Но и он, и те, кто хоть как-то помогал ему, не только знали, что "чудовищное" есть, а просто жить не могли; и жили. Часто мы думаем, многие сейчас пишут, - можно ли выжить в тоталитарном государстве, да еще разлагающемся. Видимо, нельзя. Но для христиан это и легче (у них прививка против утопий), и намного трунее. Христианин обязан жить, он не вправе уйти даже в отчаяние. Мало того - он должен, по слову св. Франциска, "даровать надежду, где отчаиваются, радость, где горюют, свет во тьму". Но ведь именно он, христианин, не имеет права и на другое - ни на "умение жить", ни на бестрагическое соглашательство ("жить можно"). И вот, эти калеки, непохожие ни на нормальных людей, ни на героев, идут не по водам, а по болоту, и, видимо, не тонут. Образ болота, топи, трясины был точень важным тогда. Не помню, кто первый сказал об этом; скорее всего - это часто бывало в те годы - несколько человек сразу. Мы описывали друг другу, какие радости кругом, цветы, ручейки, иногдадерево растет, делая вид, что говорим несерьезно, и зная, что серьезней некуда. Семьдесят второй год был удивительным. Горели леса вокруг Москвы, а там, где они не горели, было очень красиво. В подмосковных церквах крестились, один за другим, молодые люди, вроде бы и впрямь ищущие "правды Его", а не политического противостояния или фарисейской выделенности. Немало их было в Новой Деревне, еще не пережившей того "демографического взрыва", который потом внес столько странного в церковную жизнь. Там, вскоре после Троицы, отец Александр Мень дал мне трактат Льюиса и попросил его прочитать. Незадолго до этого, в самом конце 1971 г., появиась среди нас книга Толкина "Повелитель колец". Теперь ее любят, читают, и видят в ней разное - а тогда, прежде всего, мы увидели в ней великое нравственное напоминание. Собственно, я и сейчас так вижу, но это другая тема. Мы знали, что Клайв Стейплз Льюис - близкий друг, единомышленник Толкина; и больше ничего. "Страдание" я взяла, и теперь мне кажется, что я только успела доехать до Муранова, как сразу же начала переводить. Честертон пишет в книге о св. Фоме Аквинском, что христианин - противоядие против того вида зла, который отравляет мир в его время. Сам он, Честертон, был для нас противоядием в 50-е и 60-е гг. Прежде всего, конечно, его апология радости противостояла неизжитому горю. Такое редкое в нашем веке соединение дома и свободы, центростремительного и центробежного, эсхатологической легкости и космической обстоятельности, учило нас не кинуться ни "влево" (что было бы вполне естественным), ни "вправо", за пределы христианства. Между 1968 и 72 гг. он куда-то пропал. Внешне было иначе - именно тогда его полюбили некоторые философы, и кому-то он стал утешителем и наставником. Но те, для кого он был им лет двадцать, вдруг стали искать другого противоядия - видимо, яд был уже другой. Как бывает всегда, они его очень скоро нашли. Толкин и Льюис заговорили с нами печально и серьезно. Ни одна из "ценностей Честертона" не отменялась и не оспаривалась, но тон был другой, акценты другие, словно мы перешли в следующий класс. Очень может быть, что мы, скорее, остались на второй год. "Высшее не стоит без низшего"; нужна была прочная, простая основа для мистического благодарения и мистической радости, которые давал нам Честертон. ... Слой трогательного, какого-то подросткового добра словно бы исчез к концу 60-х, и обнажилась та страшная толща, которую всегда видело христианство и называли "миром сим". Самиздатский Льюис десять с лишним лет подряд помогал не утонуть в ней. Примерно в 1977 году я перевела "Исследуя скорбь". Несколько человек его прочитали, и все мы задумались - может ли это быть достоянием самиздата? Странно, но самиздат по сути своей менее корректен и смиренен, чем обычные книги, брошенные всем возможным читателям. И отец Александр Мень взял себе все три экземпляра машинописи, чтобы давать только тем, у кого такое же большое горе. В Новой Деревне происходило так. Отец видел, до чего люди дошли, что у них остается только… Я говорю не о каждом, мне всегда можно возразить: А такой-то... Но - закон больших чисел! С 75го года по сравнению с я увидела, сколько с 72, когда пришли Рузер, Миша и многие другие Сколько к 75 пришло людей, и как они были непохожи на людей 60-х годов. Но я очень далеко уйду, если буду рассказывать, что в каком году. Впервые меня привез к оА Мелик Агурский в 1965 году. Я уже о нем слышала примерно года два - вот из-за этих стихов Евтушенко и пр. В первой половине 60-х годов вдруг Меликкто-то появляется и говорит: "Ах, вот есть такой священник", какой-то необычный, не от мира сего, еврей, Приехали мы в Семхоз, очень с ним было весело, приятно, что-то мы пили, шутили. Он уже какого-то Честертона получил от Мелика, и о Честертоне. И Наташа ему сказала: "Алик, вот такой-то ходит, а говорят, что с ним надо осторожно, и может быть лучше чтобы он не ходил." И тут он сказал - я это помню очень хорошо, это было наверху: "Ой, мать, разве теперь разберешь, с кем надо осторожно, с кем нет - да пускай ходит". И вот когда он это сказал и как-то особенно взмахнул рукой со своей такой интонацией, во мне что-то повернулось. Таких священников я не видела, которые бы так сказали. Я видела в далеком детстве, каких-то впоследствии посаженных батюшек, тайных, это были для меня какие-то сказочные персонажи, а потом я была у Шпиллера и очень его почитала, но я привыкла к тому, что за христианской милостью к священникам - лучше не ходить. Что в лучшем случае они мне объясняют, что монах должен быть суровым, когда я говорю, что вот такой то старенький архимандрит стучал палкой и кричал,, что ему курицу подали в постный день. и приходится терпеть и думать, что ладно, как-нибудь одна над Евангелием переживу, что не в этом смысле он не должен быть суровым и что пожалеть его я могу как это соблазнительно. Но в сущности, как это соблазнительно! Мне было 37 лет, и это был первый человек, от которого я услышала - что - вот: пускай ходит, лишь бы не подозревать, что стукач. Я не могу передать своих чуввтв. У меня все повернулось и я навечно его. И так и пошло. Мы стали очень часто видеться. В церковь я тогда так и не приехала: я жила в Литве. Через полгода - в январе 1966 года - вероятно, после Рождества он приехал к нам. Помню, как он с моим мужем ест ветчину, а муж, наливая водочку, говорит, как он похож на Карла Маркса, как твой Алик похож на Карла Маркса - и спрашивает меня: он похож на Карлма Маркса? а я говорю похож, похож. Он был очень похож на молодого Маркса совершенно не вникая ни в какие свойства моего мужа, который был --- и католиком наперекор , мальчик, который почитал мои воззрения, но никак их не разделял. Отец Александр очень понравился моему мужу и это было очень вовремя, потому что тот уже наичнал говорить о православных - не без оснований - : А это, опять "Христос воскрес.Тчк". Это мне прислали поздравительную телеграмму с поздравлениями к именинам, отнюдь не Христос воскрес тчк, а Поздравляю днем ангела нашу такую-сякую, в общем... И там было написано: все верно, все так... тчк. И вот как только кто-то появлялся из прихожан Шпиллера, эмигрантки - барыни - подруги Лосского /Рещикова/ - она у нас жила месяцами и после этого мне приходилось моего мужа приводить из состояния комсомольца на грузовике приводить в состояние доброго скептика. Он очень хорошо к ней относился, он жалел ее, И вот это все крайне соблазнительно занятие - видеть церковных людей - отец мигом раскидал. Он моего мужа страшно обрадовал. Тот стал верить тому, что мои Честертоны, какон выражался, что все это бывает, и вот первое впечатление первого года - это как ему доверяли люди. у меня тогда верующих знакомых не было, были знакомые все мои - бабушки. Абсолютно мертвая хватка Веры Александровны и Марии Вениаминовны Юдина, царство ей небесное, моего мужа могла привести только в состояние озверения. Юдина была женщина крутая, и со всеми плюсами и минусами библейского духа - не как у отца, а в другом смысле - с неверными не сообщаться и так далее. Очень одухотворенная, очень духовная, ничего не скажешь, бессеребренница дальше некуда, крутая, совершенно помешанная на своем и своих,с добротой к своим, с добротой дел, и в общем скептически-интеллигентский человек от нее отшатывался на второй минуте, и мой муж от нее болел долго. Отец его пленил начисто. Он его сразу полюбил и с той поры отцом держался. Я не говорю о ксендзах - среди них есть такие, которые можно держаться, но там как-то и разнарядка такая - они как-то очень легко на разные уровни идут. Есть Пабярже, патер будет с тобой говорить так, как тебе нужно. У них это очень разработано. И потом там наших православных пионеров нет, потому что это не неофитство, Отец приезжал с Наташей. Сходили мы в Святодухов монастырь к архимандриту Стефану Светзарову, который знал мать Марию, старенький, (Леонид Михайлович Светозаров в миру), который был во Франции, потом остался в Литве в монастыре, там его советы и застали, но как-то не очень мучали, куда-то чуть-чуть выслали, чуть ли не в литовскую деревню. Он, видимо, не очень был нужен. Это был замученный, очень трогательный человек, но очень радостный человек. Приехал отец, я при нем начала переводить Терезу - старшую. Именно тогда он сказал: "Чего там особенного, берите прямо при мне". Я написала какую-то брошюрочку крохотную про Терезу и стала переводить. И в 1966 году я стала приезжать в Тарасовку. В Вильнюсе он жил недели две. Он никуда не ездил, абсолюнто точно, был в только в Вильнюсе. Оннастолько никуда не ездил, что он в монастырь пошел чуть ли не в последний день. Он все откладывал - гулял просто - так было уютно, весело, берлогообразно, он это очень любил, вот эта благодарность за простые радости, о которой говорил Льюис, в нем была необычайно сильна. Какао попить, ветчины поесть, пивка, и то, что Литва, собствено, этим жива, - что ее продержало? то кактоличество, которое отеуц Станислав назвал: "Какое католичество?! Национализмус и язычествус!" - что ж, возможно, но как один из факторов, Если же брать, что из Божьих вещей, райских, поддержало Литву, еще в те годы - то вот это: благодарность за пиво и какао и кофе и ветчину. Отец это в полной мере оценил. Литовский дом, можно так удобно посидеть и хозяин понимает, что в этом смысл жизни, что не в каком-то болезненном русско-еврейском духе, а в чем-то простом. Это зрелище было невиданное, когда они вдвоем сидят с бородами, крякают, едят, К Остробраме мы пошли чуть ли не в первый день, или во второй, - но как это описывать? встали на колени, молились... В костелы он тогда ходил, причем больше с Виргилисом, чем со мной. И просто из застенчивости, и из какого-то замечательного отцовского целомудрия - что вот с таким человеком скептическим , который не станет в экстазы впадать - я бы сама при нем не стала в экстазы впадать. Он еще не знал, насколько я не стала бы, Как-то поще и чище. У него удивительная была в этом смысле застенчивость. Как-то чище и проще было бы ходить с полуверующим литовцем, и так они ходили. Все костелы обошли. Зима была. Было очень красиво. Я помню, что во дворе Петра и Павла - там я сними была, значит - куст, который сверкал. Он мне рассказывал про отца Сергия Желудкова, но я не помню, в этот ли раз. Я помню, первый раз об отце Сергии, очень для меня интересный, но происходило ли это в Вильнюсе или нет, не помню. Я переехала в Москву, когда Вир женился на ноябрьский праздники 69 года. Его день рожденья - 8 ноября. Я уехала в предыдущий день, чтобы уже на этом торжестве не приутствовать. Я стала жить в Москве, тогда еще на Страстном бульваре, у родителей, в доме, где редакция Моковских новостей, там отец неоднократно бывал, он бывал у моей бабушки, которая много лет лежала со сломанной ногой -- квартира трехкомнатная квартира на четвертом этаже - номер 70. И туда ко мне приехал --- и сказал, что уже оА служит в Новой Деревне, а не в Тарасовке, и мы поехали туда на Сретенье, 15 февраля - естественно. До этого я вообще здесь не была на Сретенье, это день рождения моего отчима. Приехали туда с ___, который теперь в Париже - прихожанин, появившийся впервые году в 68. Уже на Троицу 66 года я была в деревне. С чего начались мои встречные посещения. Я бывала там часто, я бывала каждый раз, когда приезджала в Москву, и он приходил ко мне на Страстной, и мы встречались у Глазовых, В сентябре 73 была такая история. Вызвали Женю Барабанова и сказали, что его посадили - что его уже не выпустят, и что вообще уже хватит. Они его выпустили - он прибежал к Боре Шанину? и Боря помог ему составлять все те письма, которые спасли Женю. Все эти апелляции Даниэлю Марсилю - это Мишка Меерсон и Боря. Боря это все писал - Женю спасал Запад. Получился очень сильный бум по поводу допроса Жени и начала обысков увсех остальных. Подбирались, естественно, к отцу. Но на Западе начался тарарам - свежеуехавший Мишка их там настрополил, а Боря по своим каналам, по которым они делали все эти бюллетени и хроники, тоже запустил. И получается очень сильный бум. Женю оставили в покое - он тут же оставил Наташу - и резко кинулся влево - в бесцерковное христианство и так далее. Надо быть мракобесом нечеловеческим, чтобы избежать этого искушения. Чудо, что со мною самой этого не случилось - и отец в этом очень помог. Это чистое чудо - что это произошло не со мной, а с бедным Женей. Может быть, Бог миловал только потому, что я никому не говорила, что я... Но ведь от церковных людей можно сдохнуть! Отец очень стал горевать. Он очень его поддерживал тогда, и когда Женя так резко кинулся от него, то - он очень его любил. Сейчас многие говорят: он меня любил больше всех, он меня любил - понятия не имеют! я никогда не видела, чтобы отец кого-то особенно любил. Он действительно всех любил. Он действительно оборачивался к человеку и испытывал ровно то, что надо было этому человеку. Но вот Женю, у меня есть такие подозрения, что он любил его особенно. Карелина я видела один раз - Карелин это в основном Эшлиман. Регельсона я видела часто в самом начале - в 65 году. Чуть ли не первый раз, когда я пошла в Тарасовку, он был там. Но он там был не так часто, как Женя, Мишка, Шура. Тогда не было даже Елены Александровны, а они были. Глазовы были - Марина уже крестилась, а Вера нет. Это были его ... друзья. Было крещение. На Страстном, когда мы жили с бабушкой - это мог быть только 72-72 год, когда родители уехали в квартиру, мы остались с бабушкой, которую он одновременно хотел причащать. Он пришел с Сезой и освятил квартиру и Ольгой Н... В деревне я раз сорок бывала участницей крещения в домике Он ездил со мной дважды к Муравьевым, к Володе и к - и крестил их детей - там же было дитя Котрелева. Аверинцев. Первое, что я точно помню - что в тот год, когда отец приходил на Страстную, освящал там квартиру и бабушку причащал - то они там виделись - Аверинцев работал в институте истории искусства и забегал просто так. После этого уже через меня они договаривались, что Аверинцев прочитает "Логос, Судьбу" и даст свои замечания. И уже в Матвеевке они встретились. Аверинцев плакал как ягненок - он сказал, что он никогда не прикоснется к этому тексту - он мог бы каждую строчку поправлять научно, но не хочет этого делать - он так написать не может - в Матвеевке, куда я переехала в июле 73 года - они так в углу сидели - Аверинцев заламывал ручки и говорил: "Ничего не буду!" - это была его прочная позиция. Ровно та же история потом повторилась с пророками. Я не спрашивала у отца Александра, какова его позиция относительно экуменизма - но когда я вернулась из Вильнюса - и Володю только что выпустили, и густо шли обыски, у Иммортеля, потом у Владика, тогда мы - - говорили о вещах практических, давали какие-то зароки - я у католиков навострилась давать какие-то интенции, обеты - мы с ним обсуждали какие-нибудь обеты - Льюиса перевести - радовались и шли закусить после этого - - А вот теоретическое пошло очень страшно. Когда в 85 году я лежала в больнице с язвенным кровотечением, очень тяжелым - меня привезли, думали, что прободение, даже готовили к операции - на следующий день Владик Зелинский с исказившимся лицом врывается - в понедельник он идет к следователю насчет Феликса Светова и что ему говорить - я еле соображаю - что-то ему говорю - и вот тогда - вы представьте себе степень уже даже не хождения по воде, а летания под капельницей - получаю я письмо, в котором пишет один человек, что на Пасху встретил иуденыша (Никифорова) - конечно, отвернулся. Я билась и кричала, схватила бумагу и стала писать ему письмо, стуча зубами. Что я там написала, не помню, оно видимо где-то существует, но как только я вышла, я стала искать Никифорова. Я понятия не имела об этих делах по очень большим трудностям дома - я позвонила. узнала их телефон - они жили у тамариной мамы, а мама в их квартире - я их нашла - Тамара заревела - Что случилось? Абсолютно не соразмерив своих сил, слабые несчастные мальчишки - невротики, больные - абсолютно не зная, что это за газовая камера - быть там - шли туда, восторгая собой и своим героизмом - а ведь Володя даровитый ксендз, замечательный исповедник - а с ребятами я сказала: я не могу не общаться с Володей, я ему нужнее, чем вам - я получила ранг сумасшедшего генерала. Юля Шнейдер такое завернул, что уму непостижимо - он сказал что я дура, что с Володей общаюсь, Володю нужно на глубокое покаяние из-за того, что он такой негодяй, я сказала: а как же вы тогда считаете, что с кающимся или даже не с кающимся, но с глубоко несчастным человеком никто не должен общаться, все должны его только ногами топтать - он сказал, что это все богословский вопрос отвлеченный, а вот у Джордано Бруно перед казнью состригли кожу с пальцев, потому что эти пальцы касались святых даров..., чтобы эта кожа не сгорела. Если я после этого не стала атеисткой - значит Бог всемогущ. Ведь от этого же можно отупеть! Так вот Володя таким не был. Вот эти несколько месяцев, это падение - дало ему все, это падение Петра, он стал человеком. Это же бесценный опыт. Не дай Бог каждого учить на таком. В мое время - то есть, когда возвращались в середине 50-х годов - подписи, полученные в тюрьме, не считались вообще. Кто на воле был стукачом - это другое дело. А они знали, что почем. И если вам скажут, что Володя не каялся - не верьте, я сама слышала, как он каялся. Он не каялся публично, потому что он не святой, как и все остальные. И когда люди не пускали его на порог, он говорил, естественно, я был во всем прав. Миша Ури, Сережа Рузер - пришли в 72 году. |
