СОЛНЦЕ ВОСХОДИТ НАД КРЫШЕЙ Некогда учитель сказал: “Если бы успеха можно было бы добиться, ради этого я бы стал хоть надсмотрщиком над рабами. Но раз успех – дело случая, я лучше займусь тем, что мне нравится”. И он продолжал учить и жил простой жизнью под своей соломенной крышей. Не всегда, конечно. Случалось Конфуцию на короткое время и выбиваться в ньюсмейкеры. Однако в целом его учение, провозглашающее ответственность каждого перед всеми и за всех, не пользовалось успехом в богатом и бесстыжем Китае. Ставшее государственной идеологией, оно имело примерно такое отношение к действительности, как моральный кодекс строителя коммунизма к будням партийного руководства. Зато за морем трудолюбивые японцы, разгуливающие по улицам с мечами, но без штанов, приняли заветы философа очень близко к сердцу. Поскольку вообще все наши усилия тщетны, нет смысла и огород городить. В то время, как на большой земле какой-нибудь провинциальный чиновник средней руки строил беседку из яшмы, драгоценных металлов и черт знает чего еще, чтобы приятно проводить в ней свободное время, играя в мацзян с женой, наложницей и служанкой, в нищей и открытой всем ветрам Стране Восходящего Солнца божественный император возводил роскошный дворец из чистого дерева, несколько стесняясь при этом собственной дерзости. Неудивительно, что для простого народа представление о доме сводилось, в конечном счете, к этой самой крыше над головой. В островной традиции, в отличие, скажем, от европейской, не какой-нибудь там дым отечества (в японских субтропиках и зимой-то не всегда топили), а именно крыша, мелькающая среди дерев подобно соломенной шляпе старого друга, спешащего тебе навстречу после долгой разлуки, пробуждает давно забытые детские воспоминания. СКРОМНАЯ СОЛОМЕННАЯ ГЕРОИКА Когда герой Тосиро Мифунэ в “Семи самураях” злобно и гордо карабкается по такой крыше, чтобы вознести свой рогожный стяг над притихшей деревней, даже самому недоверчивому куркулю становится ясно: есть вещи повыше родных высот, и отныне они, а не сельские радости, будут задавать тон. Это очень смело. В былые порядочные времена на такую манифестацию собственного категорического императива отваживались лишь военные правители. То есть, в норме ничто не должно быть выше крыши. “Кроткий лев” Честертон, чьей ненависти едва-едва хватало только что на людскую гордыню, был бы искренне тронут в этой маленькой, раскроенной князьями на лоскутное одеяло стране, где даже для властителей привычным был взгляд снизу вверх на привычные вещи, а родная крыша олицетворяла самые главные ценности (во всяком случае, предпоследние). Даже храмы, в отличие от, скажем, тех же китайских, в облака не заносились, а, в лучшем случае, скромно терялись в них, укрытые среди скал. Хорошо знакомые нам по лучшим образцам английского фарфора синенькие многоярусные пагоды на белом фоне, удачно воспроизводящем куполообразное восточное небо никакого цвета (крышу мира), в Японии практически не прижились. Да и буддизм с его бешеной энергетикой и стремлением “заноситься в гибельные выси” так никогда и не стал здесь в полном смысле слова национальной религией, существуя и в лучшие времена на правах простительного увлечения какого-нибудь царевича Сётоку. Именно потому классические индийские школы можно легко найти на островах, но не в Китае, где давно и успешно действует местный, специфически китайский буддизм. А в Японии чувствуешь себя порой чуть не под священной смоковницей, у самых истоков учения. И вот, даже не говоря о знаменитых дзэнских садах с их камушками и песочком, храмовые постройки японских буддистов выглядят очень скромно и просто. И уж никак не могут формировать панораму города, как они это делают на материке, обеспечивая, подобно звонницам средневековых соборов, урбанистическую вертикаль. Даже выдающийся и претенциозный киотоский Роккакудо – это всего лишь две роскошные шестиугольные крыши, поставленные друг на друга: так сказать, крыша в квадрате. Собственно японские, синтоистские храмы – ключевой образ архаической культуры Нара – являют нам крышу во всей ее соломенной красе. Здесь она царит, такая же главная для всей постройки в целом, как знаменитый нос – для необщего выраженья лица Сирано де Бержерака. Или подобно луковицам куполов храмов русских. Нарисуем две сходящиеся наклонные линии, и получим полное представление о японском язычестве. При беглом взгляде на святилище Исэ Дзингу в воспоминания на всю жизнь врезаются именно три крыши, мощные, спускающиеся почти до земли и все какие-то толстые и пушистые благодаря фактуре своего строительного материала. Это не храм, а прямо “в лесу родилась елочка”. Те же косые черточки, поставленные на тонкие ножки – тории, священные врата, отчасти напоминающие китайские памятные арки, но куда более скромные и величественные. Тории – это вообще чистая идея крыши, висящая в воздухе ради собственного существования и не венчающая собой никакую постройку. Так посреди чиста поля можно было бы созерцать дверь, ведущую в никуда. Маленькие (и не очень) модели таких “идеальных крыш” украшают собой праздничные инсталляции, сооружаемые в каждой достойной семье на День Мальчиков. Подобным образом, если наш алтарь есть попросту обеденный стол, за которым можно собраться сестрам и братьям, алтарь японский – это установленная на двух столбиках крыша. СТОЛПЫ И ОСНОВЫ Столбы и крыша – вот и вся любовь, когда речь идет о японской архитектуре. В том же Киото старый императорский дворец – огромная крыша над низенькими бумажными стенами, и ничего больше. В японском языке янэ (крыша) буквально переводится как “корень дома”, то есть, как бы мы сказали – исток, основание. У китайцев – японских учителей жизни – есть как раз такое понятие цзибэнь (“основа-корень” или “основа-стебель”); ну, там, правда, используется другой знак для обозначения этого самого корня-стебля-ствола. В общем, это как раз тот “ствол” или “корень”, укреплением которого всю жизнь занимается человек благородный – самая суть вещей. И вот, возвращаясь к нашей крыше, жилой дом по-японски – минка, то есть, буквально, “семья людей”. И вот слог я- в слове янэ (крыша) можно понять и как это самое -ка в слове минка (дом). Стало быть, крыша в японском представлении – это “основа-корень” дома. Не “мой дом – моя крепость” в смысле “заперся – и сижу в своих четырех стенах”, а именно “крыша над головой”. И здесь мы изящным рондо возвращаемся к теме тщеты всего сущего. Если взглянуть на Японию, так сказать, ретроспективно, в историческом плане, мы будем, скорее всего, поражены тем же самым, над чем вздыхают и сами японцы – зыбкостью, эфемерностью существования. Жизнь воина, то есть, человека, уже по своей профессии призванного цепко за нее держаться и дорого продавать, подобна лепесткам вишни: ветер дохнул, и ее нет. Развалины былого величия становятся логовом лис и барсуков. Ветер свищет в травах там, где при прежней династии шли чаши по кругу. Опять же соломенные шляпы – что может быть жальче, когда видишь путника, силящегося укрыться под этим заведомо временным и непрочным сооружением от дождя и снега. А ведь и самые голубых кровей аристократы в своих скитаниях не гнушались таким предметом одежды, ровняясь со своими крестьянами. И, конечно, соломенные японские крыши. Ну, или черепичные, что, поверьте мне, небольшое преимущество в стране тайфунов и тропических ливней. Черепица ли, тростник или дранка – подо всем этим от Небес не укроешься. Даже и укрепленные замки, кажется, строили в средневековой Японии лишь затем, чтобы после недолгой, совсем не в наших обычаях, осады, взять с потрохами и стереть до основания, извести, пережечь на уголь и этот уголь развеять в прах. Чем горделивей возносятся стены провинциальных правителей, тем страшней будет их падение. Никогда японские крепости не спасали своих хозяев. Что и говорить о крестьянских домиках, куда человек сильный и решительный может зайти прямо сквозь эти самые стены. И выходит так, что в самых изощренных своих проявлениях японская архитектура никуда не ушла от крыши, поставленной на столбы, как это от начала времен делалось в банановых и бамбуковых городках где-нибудь в самом жарком и влажном сердце дикого леса. В Японии, где, как и было сказано, предки учились у китайцев, а китайцы – великие систематизаторы и грамотеи, на все случаи жизни имеются общепринятые стандарты. Так, площадь жилых помещений (именно жилых) измеряется в кэнах, а квадратный кэн – это, видите ли, две татами, хорошо нам знакомые соломенные циновки. Их размеры всегда-всегда метр восемьдесят один на девяносто, а если положить две татами рядом, как раз и получится кэн. И столбы, поддерживающие японскую крышу над самым различным, но всегда довольно-таки скромным количеством этих кэнов, в свою очередь характеризуются стандартным сечением в 121 мм. Кроме, конечно, пресловутого центрального столба во всяких там чайных домиках, представляющего собой просто кривой ствол дерева. ЛЕСНЫЕ ХИТРОСТИ Над этими столбами (или стволами, корнями, основами, стеблями) крыша, с торчащими во все стороны черепицами, веточками и усами, возвышается подобно древесной кроне, естественно из них вырастая. Под сводами почти что готовой зазеленеть, живой и дышащей крыши, как под пологом влажного дождевого леса, обитают забавные и безобидные до поры, если их не трогать, маленькие японцы, как трогательные зверки среди мангровых побегов. Они осторожно скрываются от любопытных взглядов и, не будучи загнаны в угол, не представляют угрозы. Можно преследовать и травить японца до самой его домашней норы под развесистой крышей, пока он не упрется спиной в один из своих столбов. Тут наша зверушка разворачивается к противнику и, если бежать уже некуда, обнажает такие зубищи, что мама не горюй. Можно сказать, что японцы сами и есть стены своих домов, куда более верные и надежные, нежели восемь слоев каменной кладки. В северной части японского сада, то бишь, прилегающей территории, принято устанавливать так называемые кимон (“чертовы врата”). Это такие ворота, через которые злому духу, по сведениям, проникающему в жилища именно с северной стороны, очень сложно будет пройти. По сути, кимон – просто-напросто маленькая крыша, поставленная на столбики посреди двора. Но и самая настоящая крыша японского дома, о какой мы толкуем, есть последний и очень продуманный рубеж обороны перед лицом постоянной угрозы со стороны темных иррациональных сил. Она превращается в огромный алтарь или маленькое святилище, уставленное всевозможными талисманами и оберегами, призванными защитить хозяев и жильцов дома от зла. Форма этой крыши не была, в отличие от многих других особенностей местного обихода, напрямую заимствована у китайцев. Там углы крыш лихо и хищно загибаются к небу, подобно когтистым крыльям нетопырей, чтобы уже упомянутым духам зла было трудно на них задержаться. Они – эти самые духи – со свистом соскальзывают с крыш китайских домов, как лыжники с альпийских трамплинов. Впрочем, по более приземленной теории, такая форма крыши способствует стоку воды в дождливый сезон. Как будто в Японии не бывает дождей! Между тем крыши там далеко не такие вычурные и изогнутые. Они, как и было сказано, больше всего похожи на шляпы. И, если эта шляпа, как ей и положено, соломенная, на ее углах и коньках плетутся, связываются и сколачиваются акротерии, перекрывающие места стыков от протечек. А если шляпа (простите, крыша) – черепичная, они керамические или каменные. И называются эти штуки - они кавара (“черепичные черти”). А на соломенных крышах – они ита (“черти дощатые”). Поскольку вода и снег далеко не всегда падают с севера, “черти” японских крыш натыканы помимо всякой астрономической ориентации. Иногда они и впрямь изображают злых духов с когтями как у монтеров, рогами, длинными синими языками и прочей адской атрибутикой. Но чаще это какие-то благожелательные символы, вроде священных растений. В японском предании аир защищает от оборотней примерно так, как в Европе кипарис и чеснок прогоняют вампиров. Традиционные китайские львы на островах, чем южнее, тем менее серьезны, и где-нибудь на Окинаве их прямо называют “собачками”, на которых они больше всего и похожи. Образы рыбы-дракона или, попросту, морских волн призваны защитить дом от пожара, ужаснее которого трудно что-то представить, учитывая упомянутые особенности японского зодчества. Все эти “водяные символы” называются гэгё (“рыбина, прущая против течения”). Они всегда установлены на фронтоне, под стыком двускатной крыши и, как правило, снабжены еще изображением хризантемы – символом императорского дома. Может быть, это как-то связано с “водной” сущностью власти, когда Сын Неба, подобно благодатному дождю, изливает свою созидательную волю, оплодотворяя жаждущую народную почву. В общем, любовь у них большая – у правителя со страной. А ежели власть имеющий любит свою державу все реже и реже, она начинает сохнуть и, в результате, как все безводное, воспламеняется огнем нечистой какой-нибудь страсти. Мятежа, к примеру. Это, конечно, довольно циничная попытка перевести архаическое мировоззрение на рельсы современного скепсиса. На самом деле в Японии император именно что Сын Неба. И правит он своим добрым народом не потому, что он альфа-самец, а потому, что Небо являет через него Свою волю. Он даже не правит в западном смысле, а скорей отвечает перед Небом за всех людей. Помазанник Божий, короче. И, в этом смысле, природа власти ничем на Востоке не отличается от ее западного образца. С богословской точки зрения самым главным и уважаемым социальным слоем в традиционной Японии были, как раз, крестьяне. Они и поддерживали общую крышу. Среди них, выращивавших свой хлеб, император смотрелся тем самым центральным столбом, что осуществляет чисто сакральную функцию. Убери его, и крыша не рухнет, но дом перестанет быть домом. Когда сознание национального величия переходит у японцев все мыслимые пределы, рождается образ общевосточного дома от Индии до Гавайских островов, собранного под благодетельным покровом японской культуры, духовной по преимуществу. Это так и называется - хакко итиу (“восемь углов под одной крышей”). Только на первый взгляд любые империи похожи. Если для римлянина все дороги вели в Вечный город, то для японца империя – именно дом, а главное в этом доме – крыша. Хотя, и по мнению римских граждан, сами они были лучшими стенами своему городу. В общем, как и у другого великого и прекрасного островного народа, sweet home – ключевой образ японской повседневности с ее очень даже устойчивым, несмотря что эфемерным укладом. А крыша – основа и суть этого дома. ВЕЛИКИЙ И УЖАСНЫЙ УАЙЕТТ ЭРП 26 октября 1881 года четверо одетых в черное вооруженных мужчин с полицейскими звездами и пятеро очень рассерженных ковбоев встретились на улице малоизвестного городка в штате Аризона, чтобы раз и навсегда выяснить свои отношения. За полминуты с обеих сторон прогремело более тридцати выстрелов, почти все участники были ранены, а на земле остались лежать три трупа. Эта дуэль стала первым засвидетельствованным актом борьбы с организованной преступностью в современной истории. Человеком, чье имя прогремело на всю Америку в связи с этим происшествием, был тридцатитрехлетний служитель закона по имени Уайетт Эрп, хорошо известный прежде как один из самых крутых парней на Юге. Он происходил в пятом поколении из семьи шотландских эмигрантов, сражавшихся еще за независимость Америки. Отец Уайетта, Николас Эрп, назвал четвертого сына (всего в семье было семеро детей: шесть сыновей и одна дочка) в честь своего бывшего командира, отважного кавалериста Уайетта Берри Стаппа. Во время гражданской войны старшие братья – Ньютон, Верджил и Джеймс – сражались на стороне южан. Надо иметь в виду, что Уайетты по религиозным соображениям никогда не были рабовладельцами, но деятельность президента Линкольна сочли покушением на свободу южных штатов. Все они вернулись с войны живыми и невредимыми, а тем временем Уайетт и его младшие братья Морган и Уоррен благополучно выращивали кукурузу в Айове. ВОЛЬНЫЙ СТРЕЛОК НА СЛУЖБЕ ОБЩЕСТВУ В середине 60-х годов Уайетт поступил на службу в прославленную американскую железнодорожную корпорацию Юнион Пасифик. Из окон ее вагонов стрелял своих бизонов знаменитый “Баффало Билл” Коуди. И сам Уайетт в 1871 году охотился на бизонов в компании некоего Уильяма Бэркли Мастерсона, которого друзья звали просто “Бат”. Этот человек впоследствии стал одним из самых верных друзей и сподвижников Уайетта. В отличие от Коуди и ему подобных героев, отстреливавших из тяжелого оружия до нескольких сотен быков в день, не спускаясь с платформы, Бат и Уайетт охотились старым индейским способом. Вооруженные легкими винтовками, они ползком подкрадывались к бизонам на расстояние, достаточное для смертельного выстрела, считая это единственно приемлемым в нравственном и спортивном отношении способом добычи. В 1873 году Уайетт оставил охоту и отправился искать счастья туда, где шла оживленная торговля скотом и серебром, за карточными столами проигрывали до нескольких тысяч долларов в ночь (сотни тысяч, в переводе на нынешнюю систему цен), а человеческая жизнь стоила куда дешевле, чем в других местах. Его личная жизнь поначалу складывалась печально. Он женился на девушке из прекрасной семьи, они были безумно влюблены друг в друга, но ни одного дня не были счастливы, поскольку практически на свадьбе возлюбленная Уайетта стала одной из первых жертв очередной эпидемии паратифа, прокатившейся в те годы по южным штатам. Она умерла в течение нескольких часов от токсического шока, почти не приходя в сознание. Не то, чтобы это событие наложило на всю последующую жизнь Уайетта драматический отпечаток, но ему было очень плохо, он стремился развеяться, и не был связан никакими семейными обязательствами. Это помогло ему стать одним из самых отчаянных парней на Диком Западе в рекордно короткие даже для того бурного времени сроки. Он ввязывался во все подвернувшиеся скандалы, утихомиривал знаменитых забияк вроде братьев Томпсонов в Эллсворте, однажды уговорил разоружиться сразу более двадцати человек и, одним из первых понимающих клиентов, приобрел у Кольта его знаменитый “Миротворец” - шестизарядный револьвер 45-го калибра. Чтобы нам было проще себе представить, это 11, 43 мм; калибр пистолета Макарова – 9 мм. Длинноствольный “Миротворец” считался на Западе одним из тех самых аргументов, которые нельзя не принять во внимание. В Эллсворте, как и позднее в Уичите и Додж Сити – столице скотопрогонщиков – Уайетт никогда не занимал официальных постов в правоохранительной системе, и уж тем более не был судебным исполнителем. Но он ненавидел насилие, хамство и беспорядки, был очень крут и, что самое главное, умел убеждать своих противников. И еще он был, по-видимому, очень привлекательной личностью. Вот, к примеру, достойная всяческого доверия и светская до мозга костей дама – супруга мэра Уичиты – считала Уайетта Эрпа самым милым и воспитанным молодым человеком в городе (и, к тому же, самым красивым). Поэтому, где бы Уайетт не появлялся, он как-то незаметно оказывался втянут в борьбу с преступностью, и вскоре прославился своими бескровными победами (если не считать одного эпизода в Вичите, когда он заперся в баре с известным громилой и так того отделал, что беднягу вынесли из помещения на одеяле). История с боксерским поединком была ярким примером педагогической деятельности Уайетта и того доброго влияния, какое он оказывал на людей. В этом ему помогали многочисленные приятели вроде Бата Мастерсона, и некоторые бывшие враги, перевоспитанные благим примером. Кстати, один из вышеупомянутых эллсвортских братьев Томпсонов сам впоследствии стал довольно известным, и очень хорошим, полицейским. Впрочем, он-то как раз признавался Мастерсону в приватной беседе, что до сих пор побаивается Эрпа, хотя тот, вроде бы, ничего особенно плохого ему не сделал, и вообще им теперь делить нечего. А вот лучший друг Уайетта, еще более известный на Западе, был самым настоящим преступником и большую часть своей сознательной жизни провел в ореоле славы лучшего стрелка, картежника и убийцы в Штатах. При этом он умудрился снискать всеобщее уважение и, после своей смерти, вошел в историю Америки плечом к плечу с Уайеттом Эрпом. Их имена всегда можно увидеть рядом – где один, там и другой. КОМПОНЕНТЫ ТРАГЕДИИ “Самый изощренный игрок и мужественнейший, быстрейший, смертельнейший мужик с револьвером”, какого Уайетт когда-либо встречал, по странному стечению обстоятельств, всю недолгую жизнь, так или иначе, выступал в роли врача – сперва самого настоящего доктора с тросточкой, а потом и “санитара леса”. Это изрядно добавило романтических красок в его портрет, и без того поражающий воображение. Джон Генри Холлидэй родился 14 августа 1851 года в Гриффин, штат Джорджия, в семье преуспевающего плантатора, адвоката Генри Бэрроуза. В прошлом тот был фармацевтом, а в годы гражданской войны дослужился до майора в армии конфедератов. Позже Генри Бэрроуз перебрался в другое место, где еще быстрей пошел в гору, став с течением времени одним из “отцов города”. Этот переезд был связан со смертью его жены Элис Джейн – матери Джона – от туберкулеза. Мальчик был очень близок с мамой, и для него эта смерть стала первым ударом божьего молота, отковавшего вскоре юного Холлидэя в то, чем он стал для миллионов людей, когда-либо слышавших это имя. В то время вообще умирали часто, туберкулез был привычным делом; начавший новую жизнь Бэрроуз через пару месяцев женился на молоденькой, и все, вроде бы, вошло в свою колею. Примерно тогда же Джон Генри встретил первую (и последнюю) любовь. По бытовавшей в южных штатах доброй традиции, это оказалась его кузина; ему было шестнадцать лет, ей – четырнадцать. Отношения развивались быстро, вскоре тайна раскрылась, что, в общем, не заключало в себе ничего ужасного. Можно было соблюсти внешние приличия, подождать пару лет и решить дело мирно. Однако родители и друзья родителей – все очень уважаемые, серьезные люди – предпочли из респектабельных соображений полезть в бутылку. Девочка ушла в монастырь, где впоследствии умерла. Поскольку делать молодому Джону было решительно нечего, он уехал к чертовой матери в Филадельфию и поступил в медицинский колледж, учиться на зубного врача. Пройдя курс досрочно с отличием, Холлидэй открыл кабинет в Атланте на паях с одним из лучших специалистов того периода, доктором Артуром С. Фордом, с радостью взявшим под свое крыло юное дарование. Холлидэй видел в будущем себя ученым; сохранились объемистые наброски его magnum opus “Болезни зубов и челюстно-лицевая хирургия”. Впоследствии специалисты оценивали этот труд очень высоко. Однако, жизнь распорядилась иначе – молодой врач обнаружил у себя семейную болезнь - туберкулез. В 70-х годах XIX века на этот счет имелись разные теории, но Холлидэй и впрямь был хорошим врачом – он в числе немногих современников был твердо уверен в инфекционной природе заболевания. А, стало быть, его медицинской карьере пришел конец. Таким образом, в двадцать один год умный, талантливый и красивый Джон Генри остался на белом свете совсем-совсем один: без любви, без семьи, без работы и даже без будущего. Он и пошел себе, как говорится, куда глаза глядят. “ДОК” ХОЛЛИДЭЙ Оказалось, что тонкая душевная организация может составить подспорье не только в науке. Холлидэй быстро обнаружил в себе такие таланты, о каких прежде и не подозревал. Он стал играть в карты – сперва от скуки и, возможно, в надежде как можно скорей опуститься на самое дно жизни и покончить с этим. На деле он стремительно прославился как лучший игрок южных штатов. Собственно, Холлидэй вовсе никогда не проигрывал. У него открылось чутье, позволявшее обставлять завсегдатаев игорных домов; он был прекрасным математиком и, к тому же, получал прямо-таки физическое удовольствие от игры, а это – главное. Холлидэй без труда раскусил нескольких известных шулеров, на него стали коситься, и как-то он обзавелся собственной пушкой, которую тоже очень полюбил, а в кармане стал носить нож. В январе 1875 года некий Остин, владелец небольшого салуна, обвинил Холлидэя в нечестной игре (это был повод), а затем и, как говорится, обнажил ствол. Холлидэй выстрелил первым (что от него и требовалось), а стрелял поверх головы противника, поскольку до этого не убивал людей и не собирался начинать прямо сейчас. Затем, по сценарию, Остин должен был пристрелить Холлидэя в порядке самообороны, но оказался таким уродом, что шесть раз промахнулся. Инцидент начал переходить границы приличий, и дружкам Остина пришлось “разнять дерущихся”, отложив расправу над Холлидэем до следующего раза. Для проформы участников перестрелки арестовали, и с утра выпустили, а в местной газете появилось юмористическое описание события, изрядно повеселившего горожан. Но несколько дней спустя они уже не смеялись, когда Холлидэй прямо посреди улицы вызвал своего врага на поединок, публично оскорбив его самым грубым и грязным образом (он учился очень быстро). На этот раз противники выхватывали револьверы одновременно, и Холлидэй опять успел раньше, но уже не церемонился, а просто выстрелил Остину в сердце, а пока тот собирался упасть, еще и вышиб ему мозги, а затем ударился в бега. Даже для Дикого Запада это было довольно необычно, однако, развитие событий превзошло самые смелые ожидания летописцев. В течение следующего года Холлидэй, продолжая играть, и изредка леча зубы по многочисленным просьбам трудящихся, безостановочно перемещался по южным штатам, убивая направо и налево каждого, кто осмеливался встать у него на пути. К этому времени все подробности его биографии стали предметом пристального внимания прессы и налогоплательщиков; его звали уже не иначе как “Док” Холлидэй. Даже убийство военнослужащего в Форт Ричардсон, формально превратившее Дока в одного из самых известных в стране преступников, никак, в конечном счете, не повлияло на образ рыцаря без страха и упрека. В Форт Гриффин, Техас, он познакомился с женщиной, сумевшей составить ему достойную партию. Это была знаменитая проститутка по призванию, обладательница десятка имен, более известная как Большеносая Кэйт, эмигрантка из Венгрии довольно аристократического происхождения. Впрочем, кроме носа, все прочее у нее было в полном порядке. Кэйт, по свидетельствам современников, была олицетворением секса и порока; это и требовалось Холлидэю, стремившемуся получать максимум удовольствия от жизни в оставшиеся ему несколько лет. Верджил Эрп тонко подметил, что до самой смерти Док хранил верность первой любви, и не простил бы себе малейшей попытки найти счастье с любой другой женщиной; а с Кэйт он был так очевидно несчастен, что в их романе не было ни грана пошлости, и совесть его не мучила. Это было откровенное самоуничтожение. ПРЕЛЮДИЯ: ФОРТ ГРИФФИН Не ищущая мужской поддержки и никогда не работавшая ни в одном борделе Кэйт была первой ласточкой среди будущих элитных “индивидуалок”, о каких на Диком Западе и не слышали. Она снимала дорогой номер в салуне Джона Шансси, где и встретила Дока за карточным столом, собиравшего очередную выручку. Там же познакомился с Холлидэем и Уайетт, прибывший из Додж Сити в погоне за неким грабителем поездов. Неожиданно Док принял большое участие в расследовании Уайетта, помог ему заполучить бандита, а потом они и вовсе сблизились, целые дни просиживая за картами и беседуя о высоких материях. Наконец Уайетт нашел человека, рядом с которым можно было позволить себе расслабиться. Утонченный скептик, цитировавший по памяти римских классиков, Док был при этом таким же настоящим мужиком, как и Эрп, только жизнь у него совсем по-другому сложилась. Оба были молоды, свободны от условностей, оба могли разговаривать как угодно и о чем угодно, что в те времена в Америке было редкостью, а представления о добре и зле у них, в целом, совпадали. Очень скоро Уайетт и Док по-настоящему полюбили друг друга и стали друзьями. Этому способствовали события, происшедшие в Форт Гриффин через несколько месяцев после отъезда Эрпа. Местный бандит по имени Эд Бэйли проиграл Холлидэю целую кучу денег, после чего принялся при всем честном народе всячески поносить Дока, намекая на нечестную игру. Холлидэй, по своему обыкновению искавший смерти, предложил Бэйли дуэль, от которой тот отказался, выкрикивая, что без своих пушек чахоточный Док - никто. К этому времени Холлидэй уже носил при себе два револьвера: один на поясе, а другой – в “босоножке”. Он выложил все это оружие на сукно и посоветовал Бэйли не стесняться и вести себя запросто, как принято между приятелями. В ответ тот схватился за свой револьвер, но выстрелить не успел, поскольку Док ударил его ножом в живот, и очень удачно. Затем Холлидэй положил нож рядом с револьверами и сделал то, что в его положении представлялось наиболее разумным – сдался полиции. Однако в те времена в Техасе местные власти мало что могли сделать для защиты своих граждан, пусть даже и арестованных. Ночью дружки Эда Бэйли напали на полицейский участок, где одинокий служитель закона с дробовиком занял безнадежную круговую оборону, а Док за решеткой по своему обыкновению читал вслух стихи (его любимой вещью была Annabel Lee, а взводя себя до соответствующего состояния, он, как правило, переключался на еще более жизнеутверждающую готику). Пока жаждущая крови толпа убийц окружала тюрьму, Кэйт подожгла полицейский участок, и в мрачном зареве пожара всем троим – узнику, его порочной возлюбленной и благородному стражу – удалось смыться. Затем сладкая парочка тепло простилась с незадачливым тюремщиком и растворилась в ночи. Поскольку единственный человек, сумевший завоевать симпатию и доверие Дока - Уайетт Эрп – проживал в Додж Сити, вполне естественно было туда направиться, и вскоре отчаянные влюбленные зарегистрировались на постоялом дворе Дикона Кокса под именами доктора и миссис Джон Генри Холлидэй. Док играл в карты и всегда выигрывал, Кэйт встречалась с местными богатыми клиентами, вечера они проводили вместе и были совершенно счастливы. ДОДЖ СИТИ К этому времени судебный исполнитель Ларри Дегер буквально лез вон из кожи в безуспешных попытках поддерживать в Додж Сити хотя бы видимость порядка. Сотни тысяч голов скота, перегоняемых через город и становящихся предметом сделок непосредственно на месте, превратили Додж Сити, по выражениям прессы, в “Вавилон штата Канзас”. К услугам скотоводов и вечно пьяных ковбоев были десятки самых низкопробных заведений, где процветали все виды преступности от невинного мошенничества и проституции, куда открыто втягивали первых приглянувшихся горожанок, до грабежа и убийств. Люди просто боялись выходить на улицы. Оказавшись в центре событий, Уайетт немедленно привлек к охране порядка всех надежных людей, кого он когда-либо встречал, созывая их отовсюду. Всеми силами стараясь закрепиться в городе, Бат Мастерсон, спешно принявший присягу, сам Уайетт, и такие отчаянные парни, как Билл Тилман, Нил Браун и Чарли Бассет, выступали в печати и на собраниях, вкладывали деньги в недвижимость и, как могли, завоевывали доверие жителей. Они образовали “линию смерти”, отделявшую деловую часть города от жилых кварталов, которую не имел права пересекать ни один человек с оружием в руках. Сперва усилия группы Уайетта мало кто принимал всерьез, но, после того, как десятки головорезов были пинками вышвырнуты из города, а тюрьма переполнилась, анонимные письма и прямые угрозы хлынули потоком. Несколько мелких стычек убедили бандитов, что дело приняло серьезный оборот, и тогда в складчину был нанят профессиональный убийца – некий Клэй Аллисон, прославившийся тем, что безнаказанно пристрелил судебного исполнителя в Лас Анимас, запугал всех свидетелей преступления и, чистый перед законом, свободно разъезжал по стране. Уайетт и Мастерсон держали карточную игру в “Альгамбре” - самом респектабельном салуне Додж Сити. Аллисон надеялся незамеченным пробраться в город, дождаться сумерек и пристрелить Уайетта через окно заведения или проделать что-нибудь еще в этом роде. Однако у Эрпа были свои источники информации, и он встретил скромно одетого и непримечательного Аллисона прямо посреди улицы, причем вокруг было полно народа. По свидетельствам очевидцев, Уайетт обнял Аллисона за плечи, и они некоторое время стояли, как добрые приятели, причем Эрп доверительно шептал своему убийце на ухо что-то очень личное. Закончив беседу, Уайетт развернулся и ушел в салун, а Аллисон немедленно отправился на вокзал, выехал из Додж Сити и никогда больше не возвращался обратно. Этот инцидент сделал Эрпа, к тому времени перезнакомившегося со всеми наиболее уважаемыми людьми в городе, еще более популярным. Примерно тогда же Уайетт сошелся с Селией Энн Блэйлок, ставшей его гражданской женой на ближайшие несколько лет. Про Мэтти, как звали ее друзья, мало что известно; предположительно, она была официанткой или танцовщицей, а может, и проституткой, перебравшейся в Додж Сити из Форт Скотт. Так или иначе, Уайетт и Мэтти очень привязались друг к другу и надеялись в будущем узаконить свои отношения при более благоприятных обстоятельствах. К сожалению, Мэтти оказалась наркоманкой. Она страдала от болей, вызванных повышением внутричерепного давления, и в свое время ей прописали опиумную настойку, что было тогда обычной врачебной практикой. В отличие от большинства более счастливых пациентов, Мэтти попала в зависимость от опиатов. Наивный Уайетт прежде ничего не слышал о наркомании и слишком поздно понял, насколько положение серьезно. Тем не менее, он постоянно был рядом с Мэтти и поддерживал ее, как мог. ТУМСТОУН Между тем возможности для тихой семейной жизни были невелики. Эрп приобрел салун “Долгий Ручей” в дорогом районе, и эта работа отнимала много времени, не говоря уже об игорном бизнесе в “Альгамбре”, очень важном для карьеры. А все остальные силы уходили на поддержание порядка в городе, и, стало быть, отправляясь на работу с утра пораньше, Уайетт никогда не мог обещать Мэтти, что вечером вернется домой живым. В июле 1878 года в него стреляли в городском театре; позже пуля пробила ему воротник, когда вечером он проходил по улице. Наконец гром, как говорится, грянул. Из Уичита нагрянул арестованный прежде Уайеттом за грабеж Эд Моррисон сводить старые счеты в компании полусотни придурков и местной достопримечательности – некоего Тоуба Дрискилла, которого даже бандиты считали больным на всю голову. С веселыми криками они проскакали через полгорода, стреляя в воздух, окружили “Долгий Ручей” и принялись бить стекла, валить телеграфные столбы и грязно выражаться. Уайетт, только что поднявшийся с постели, спросонья решил, что какие-то хулиганы безобразничают на его территории, и вышел на крыльцо разобраться в ситуации. Тут он обнаружил, что на него смотрит дюжина ружейных стволов. Моррисон, светясь от радости, приставил револьвер к груди Уайетта и произнес: “Бросай свою пушку и молись! Твое время пришло, Эрп!” “Сам бросай, друг”, - послышалось в ответ, и вслед за Уайеттом из салуна вышел Док Холлидэй с двумя револьверами, - “или хоть руки подыми. Вы все, ублюдки, положите пушки, а не то ваш вождь лишится последних остатков того, что всю жизнь заменяло ему мозги – а потом и остальные, по мере поступления”. И эта краткая речь была настолько убедительна, что пятьдесят человек положили ружья на землю, молча оседлали своих коней и молча же покинули город. Вот так договаривались на Диком Западе. Моррисон и Дрискилл, с которым от избытка чувств случился припадок, были доставлены в городскую тюрьму, а затем перевезены в столицу штата. И после этого в Додж Сити окончательно установилась мирная, спокойная жизнь. Этот случай стал переломным в карьере Уайетта. Выполнив свой служебный долг, и подустав от правоохранительной деятельности, он решил покончить с битвами и стать простым добропорядочным гражданином. По собственным словам Эрпа, ему “надоело работать мишенью для каждого пьяного скотника, мечтающего прославиться”. Верджил и Морган зазвали брата в небольшой перспективный город в Аризоне с оптимистическим названием Tombstone (Могильный Камень), куда сами недавно перебрались с женами. Тумстоун расположился у подножия гор Чиуауа, богатых самородным серебром, и очень быстро развивался. Уайетт с радостью принял приглашение, и, таким образом, семья воссоединилась, и даже более того, поскольку Док не замедлил отправиться следом за своим другом, прихватив Кэйт. В городе было весело, хорошо шла игра (в смысле Уайетт держал столы, а Холлидэй всех обыгрывал, и оба неплохо сводили концы с концами). Между прочим, до наших дней сохранилась пословица о трех вещах, которые не следует делать ни при каких обстоятельствах: в частности – не садиться играть с парнем по кличке “Док”. Чахотка Холлидэя зашла так далеко, что он уже почти не мог спать, измученный непрерывными приступами горячки. Кэйт со своей стороны тоже не облегчала ему жизнь, требуя к себе такого внимания, что этого не потянул бы и человек с железным здороьем. Док непрерывно пил; у него было какое-то отклонение в организме, из-за чего он практически не пьянел, а лишь пребывал в состоянии полузабытья. Они с Морганом Эрпом очень сдружились: Морган был спиритуалистом и проповедовал “жизнь после жизни”, а Док как раз умирал, так что им было о чем побеседовать. Впрочем, за пределами ночных заведений город был довольно-таки цивилизованным местом. Эдди и Луиза – жены Верджила и Моргана - в компании с Мэтти могли неплохо проводить время, слушать музыку в концерт-холле и совершать прогулки по магазинам. Имелась и пристойная библиотека. Обаятельный шериф Джон Биэн даже сумел устроить в Тумстоуне постоянный театр, когда уговорил остаться в городе заезжую опереточную труппу, представлявшую почти полный репертуар Джилберта и Салливана. С этого театра все и началось. ДЖОЗИ И КОВБОИ Джозефин Сара Маркус – звезда Тумстоуна – происходила из очень уважаемой семьи Сан-Франциско. Тем не менее, она предпочла респектабельной светской жизни сцену и, ради собственного удовольствия, подалась в оперетту. Впрочем, это не было очередной блажью богатой бездельницы, поскольку Джози, как она себя называла, оказалась и впрямь одаренной актрисой. Она свободно путешествовала по стране, пока не попала в Тумстоун, где стала любовницей шерифа Биэна, превратившего ее в первую леди города. На самом деле Джози просто развлекалась в провинции, привлекая к себе всеобщее внимание и, по мере сил, стараясь просвещать местную публику, но для Биэна все было более чем серьезно. Он, как мог, демонстрировал знаменитое южное гостеприимство, пытаясь произвести впечатление на эту юную (Джози было в то время всего девятнадцать лет), но весьма опытную особу. В его представлении Джози была “дорогой женщиной”, и Биэн только что не купал ее в шампанском, но Тумстоуну эти ухаживания обходились недешево. Деньги на содержание Джози влюбленный шериф добывал самым простым и единственно доступным ему способом – рэкетом, успешно контролируя сбыт серебра, скототорговлю и азартные игры в городе с помощью банды “ковбоев”. Они были настоящими хозяевами Тумстоуна. Ядро банды составляло несколько семей ирландских и шотландских эмигрантов, в первую очередь братья Клэнтоны, МакЛори и МакМастерсы, для которых родственные связи были главным в жизни. Некоронованным королем “ковбоев” считался “Кудряшка” Билл Броциус – один из самых известных преступников в южных штатах. Несколько особняком держался Джон Ринго. Этот необыкновенный человек, в каком-то смысле слова - двойник, или, скорей, зеркальное отражение Дока, происходил из состоятельной семьи торговцев, настоящая его фамилия была Ринггольд. Он родился в Индиане 3 мая 1850 года. Отец Джона погиб при странных обстоятельствах, когда они переезжали в Калифорнию, вроде бы застрелившись из охотничьего ружья. Ходили слухи, что сын помог ему в этом. Ринго был высокообразованным человеком, знатоком философии и неплохим богословом протестантского толка. Он прославился тем, что убивал без видимой причины, застрелив однажды даже испанского священника посреди свадебного торжества, во время которого “ковбои” вырезали всю семью жениха – мексиканского полицейского – и пустили по кругу невесту. Ринго мечтал о славе убийцы номер один, его идолом был Док Холлидэй. Они встретились за карточным столом, когда противоборствующие силы Тумстоуна еще поддерживали своего рода вооруженный нейтралитет. Ринго, которого Уайетт все время держал на прицеле, положив под столом на колени дробовик, продемонстрировал класс обращения с револьвером, несколько минут крутя им перед лицом Холлидэя и пытаясь спровоцировать того на поединок. Док разрядил обстановку, повторив номер Ринго, только вместо оружия жонглировал оловянной кружкой. Он строил из себя потерявшего интерес к собственной славе полумертвого пьяницу, однако днем позже, когда Ринго вызывал на бой одного из Эрпов, Док оттеснил его, произнеся свою знаменитую фразу: “Я – твоя ягодка”. С тех пор Ринго уже не оставлял надежды когда-нибудь отправить Холлидэя на тот свет. Было организовано ограбление правительственного поезда; в городе “Кудряшка” Билл и братья МакЛори сняли на вечер Большеносую Кэйт, напоили ее до потери сознания и уговорили подписать свидетельство против Дока. Биэн немедленно арестовал его, но проспавшаяся Кэйт устроила в суде один из тех ужасающих скандалов, на какие она была мастерицей, разорвала свои показания, и дело закрыли. Тем не менее Холлидэй решил наконец, что хорошенького – понемножку, торжественно вручил своей подруге все имеющиеся у него деньги и, с первым же поездом, отправил из города. Кэйт несколько раз навещала его, пытаясь восстановить союз, но Док оказался непреклонен. Тем не менее, такая тактика борьбы не устраивала Ринггольда, мечтавшего о настоящей дуэли с великим Холлидэем. Лучшим стрелком “ковбоев” был Фрэнк МакЛори, однако он не считался таким опасным, как Ринго, которого боялись все. Поначалу обеим сторонам удавалось соблюдать видимость согласия и порядка, но это продолжалось лишь до тех пор, пока в начале 1881 года “Кудряшка” Билл не застрелил прямо посреди улицы начальника городской полиции Фреда Уайта. Несколько последующих месяцев “ковбои” безраздельно хозяйничали в городе. Мечте Уайетта о мирной жизни положил конец Верджил Эрп. Его терпение лопнуло после того, как он выхватил зазевавшегося мальчика буквально из-под копыт устроивших скачки по главной улице братьев Клэнтонов. На семейном совете Верджил заявил, что ему надоело чувствовать себя стервятником на трупе Тумстоуна, принес присягу, занял пустующее место начальника полиции и, первым делом, пошел по стопам Уайетта, запретив появляться в городе вооруженным людям. Того же мнения придерживалась и Джози Маркус, обозвавшая Тумстоун “городом-людоедом”. К этому времени она потеряла всякий интерес к шерифу и безумно влюбилась в Уайетта, изо всех сил хранившего верность своей Мэтти, которой уже ничего не было нужно, кроме наркотиков. Младший из Эрпов, Морган, присоединился к Верджилу и тоже нацепил полицейский значок, хотя, по свидетельствам знавших его людей, был самым мирным человеком в Америке. Теперь Уайетт оказался между двух огней, вынужденный прикрывать своих братьев. Он, как мог, избегал встреч с Джози, в присутствии которой боялся потерять над собой контроль, а шериф Биэн откровенно ненавидел своего соперника и всех Эрпов вообще, поскольку под угрозой оказывался не только его роман, но и материальное благополучие. Джози больше не нужны были знаки внимания Биэна, она не могла думать ни о чем, кроме Уайетта Эрпа. Его поведение оставалось безупречным, однако Луиза и Эдди, сочувствовавшие Мэтти, дружно ненавидели “наглую и безнравственную шлюху”, какой им представлялась Джози. Они не имели ни малейшего представления о действительном положении в “семье” Уайетта, и даже охотно делились с Мэтти настойкой опиума, которую насторожившиеся врачи уже отказывались ей продавать. По свидетельству Верджила Эрпа, положение Уайетта было ужасающим. Он буквально разрывался на части между своей новой любовью и чувством долга, все валилось у него из рук. Наконец, он начал открыто избегать Джози, а поскольку дома Мэтти ежедневно устраивала ему веселую жизнь, Уайетт фактически переехал в салун, где проводил время в веселенькой компании вечно пьяного умирающего Дока и постоянно задиравших его “ковбоев”. Наконец, обе стороны встретились в открытой борьбе. ВЕЛИЧАЙШАЯ ПЕРЕСТРЕЛКА В ИСТОРИИ АМЕРИКИ Вечером 25 октября 1881 года Айк Клэнтон, перебравший виски в “Альгамбре” (салун с таким названием был почти в каждом городе), попытался вызвать на поединок Уайетта. Между ними, по своему обыкновению, встрял Док, у которого на сей раз был план – любой ценой спровоцировать Айка на вооруженное столкновение и убить его. В отличие от Эрпов, Холлидэй не надеялся кончить дело миром и считал крайне важным нанести первый удар. Айк от души пообещал Доку, что убьет его первым из всей компании, когда дойдет до драки, на что тот ответил: “И будешь лапочкой, если это сделаешь”. Холлидэй, который уже несколько месяцев непрерывно кашлял кровью, мечтал умереть в бою, по его собственному выражению, “в сапогах”. Он предложил Верджилу выдать Айку ружье, чтобы они могли разобраться прямо на месте. Более рассудительный Эрп от этого воздержался, после чего Айк попритих и остаток ночи провел за картами. Кстати, его партнерами в этой игре были Верджил Эрп и шериф Биэн. С рассветом Айк получил обратно свое оружие и покинул салун, двинувшись по главной улице с криками, что убьет первого же Эрпа, которого встретит. Было раннее утро 26 октября. Айзек (Айк) Клэнтон, выступивший заводилой исторического события, родился в Миссури в 1847 году. За три года до противостояния он пригнал в город пятьдесят голов скота и остался в Тумстоуне, став одним из организаторов банды “ковбоев”. Сохранилась его фотография, с которой смотрит на нас прилично и даже со вкусом одетый молодой человек с мягким, доброжелательным лицом, не лишенным налета некоторой меланхолической грусти. Таких хороших человеческих лиц в Америке XIX века было полно, а большинство “ковбоев” вообще почему-то были, как на подбор, красавчики. Верджил Эрп догнал Айка и приказал ему отправляться спать, а когда тот полез в кобуру, Верджил ударил Айка по голове рукояткой револьвера и оттащил в участок. Там его оштрафовали на двадцать пять долларов за нарушение общественного спокойствия. Выходя из здания, Айк в очередной раз пообещал показать Эрпам, где раки зимуют. Уайетт ответил: “Если ты твердо решил драться, я буду драться с тобой, где угодно”. На улице Айка встретили братья МакЛори, причем Том пообещал Уайетту рассчитаться с ним, на что Уайетт выхватил у него револьвер и этим оружием ударил по лицу. Том МакЛори упал на мостовую, друзья посадили его в седло и уехали, предупредив Уайетта, что настает последний день в жизни Эрпов. Ближе к полудню Клэнтоны, МакЛори и еще один “ковбой” - Билли Клэйборн - собрались неподалеку от городского фотоателье в месте, называемом O.K. Корраль (загон для скота). Вопреки легенде, сражение состоялось вовсе не в О.К. Коррале, а прямо перед фотосалоном Флай, где, по странному стечению обстоятельств, как раз находилась Джози Маркус. Верджил Эрп считал своим долгом разоружить “ковбоев”, Морган во всем следовал за братом, а Уайетт колебался, понимая, что добром дело не кончится. Точку поставил Холлидэй, сказавший: “Ладно, пойдем и сделаем это”. По дороге Уайетт нацепил полицейский значок, а Доку вообще было на все наплевать. Верджил дал ему дробовик. Когда четверо шли выполнять свой долг через город, им повстречался Биэн, который посоветовал Эрпам вернуться в участок, сказав, что уже отобрал оружие у “ковбоев”. Это не возымело никакого эффекта. Напротив фотоателье стояли оба МакЛори, Айк Клэнтон и его младший брат Билли. С ними был Клэйборн. Верджил приказал им разоружиться, объявив арестованными за нарушение общественного спокойствия. Тогда девятнадцатилетний Билли Клэнтон крикнул: “Не стреляйте, я не хочу драться!” Одновременно Айк сделал два шага в сторону Уайетта, а Том Мак Лори распахнул куртку, чтобы показать, что револьвер находится у него в кобуре, а не в руке. Фрэнк МакЛори, чье положение в банде обязывало к большей активности, медлил, положив руку на грудь. Вразвалку вперед вышел Док Холлидэй, которому Уайетт отвел роль “нашей уличной гаубицы”, а Морган Эрп, страшно боявшийся оставить друга в беде, последовал за ним. Тогда Верджил крикнул им: “Отойдите, я этого не хочу!” Несколько секунд противники смотрели друг на друга. Затем Верджил Эрп, много лет спустя описывавший эту сцену, увидел, как встретились взгляды двух лучших стрелков Тумстоуна – Фрэнка МакЛори и Холлидэя. Они некоторое время смотрели друг на друга, а остальные наблюдали за ними, и вдруг Док совершенно отчетливо подмигнул Фрэнку. Этой, на первый взгляд, невинной провокации было вполне достаточно. Тотчас же Уайетт Эрп тихо сказал: “О, Боже, нет…”, потому что Фрэнк МакЛори опустил руку на револьвер, который был у него в кобуре на поясе. Немедленно Уайетт поднял свой “Миротворец” и выстрелил Фрэнку в живот. Билли Клэнтон несколько раз выстрелил в Верджила Эрпа, но промахнулся. Тогда Фрэнк МакЛори в состоянии шока все-таки вытащил револьвер и ранил Дока в плечо, а Айк Клэнтон бросил оружие и попытался откатиться в сторону. Уайетт крикнул: “Дерись или догоняй Клэйборна!” (тот после первых же выстрелов побежал прочь, и уже скрылся из вида). Айк рванул через улицу и вбежал в фотоателье, где, на глазах у Джози, выхватил из-под полы второй револьвер и несколько раз выстрелил в Уайетта через окно, после чего выскочил черным ходом. Морган Эрп оттолкнул брата в сторону, и пуля пробила только обшлаг сюртука Уайетта, но это дало шанс Тому МакЛори прицелиться и ранить Моргана в бок. Тогда Док разрядил в него оба ствола ружья; Том, отброшенный выстрелами, пробежал несколько шагов и упал. Оставшийся в одиночестве Билли Клэнтон в ужасе открыл беспорядочный огонь и прострелил бедро Верджилу, но Док, бросив дробовик, заслонил Эрпа и расстрелял в Билли оба барабана своих револьверов. Впрочем, это было неважно, поскольку тот уже падал, убитый наповал пулей Уайетта. Тот, не получивший ни царапины, вместе с находящимся в эйфории Доком понес Верджила прочь, а Морган, зажимая рану рукой, пошел сам. По пути Эрпы встретили шерифа Биэна, объявившего, что все они арестованы, на что Уайетт ответил: “Не сегодня, Джонни, не сегодня”. И впрямь, времени было достаточно. Как показало дальнейшее развитие событий, война в Тумстоуне еще только начиналась. ЭПИТАФИЯ Похороны Билли Клэнтона и братьев МакЛори в некотором роде открыли традицию пышных проводов, столь любимых современными уголовниками высокого полета. Роскошно одетые трупы в заваленных венками дорогих гробах проследовали через весь город в сопровождении почетного караула сотни “ковбоев”; впереди доброхоты несли огромный транспарант “Убиты на улицах Тумстоуна”, громко играла траурная музыка. Городская газета, щедро оплачиваемая “ковбоями”, посвятила целый номер, названный “Тумстоунской эпитафией”, душераздирающему повествованию о простых американских парнях, мирно прогуливавшихся по городу и безжалостно убитых ужасными Эрпами. Несколько дней спустя шериф Джон Биэн арестовал Уайетта, Верджила и Моргана, а заодно и Дока, которого пришлось доставить в тюрьму на носилках, по обвинению в преднамеренном убийстве. Целая куча свидетелей, которые, судя по всему, загодя бронировали места в партере О.К. Корраля, с дрожью в голосе описывали жестокую расправу над миролюбивыми и безоружными Клэнтонами и МакЛори. На очередном заседании выведенный из себя Док не только подтвердил злонамеренное нападение Эрпов на мирных граждан, но и добавил, что после убийства, осознав весь ужас содеянного, Верджил и Морган пытались застрелиться, попав себе в бедро и в бок, а сам он получил пулю в плечо, вырывая револьвер из рук плачущего Уайетта. Это произвело сильное впечатление на присутствовавших в зале журналистов. 1 декабря 1881 года братья и Холлидэй были торжественно оправданы, поскольку все жертвы происшествия погибли с оружием в руках, и ни на одном трупе не было следов пороха, свидетельствовавших о стрельбе в упор. Кроме того, отошедшие от первоначального оцепенения жители Тумстоуна чуть не поголовно подтвердили, что МакЛори и Клэнтоны были явными бандитами и постоянно угрожали начальнику полиции города Верджилу Эрпу, а в день перестрелки неоднократно публично заявляли о своем намерении убить его. Тем не менее, 28 декабря, ночью, во время патрульного обхода, Верджил Эрп получил две пули в плечо и бок на углу Пятой улицы. Его левая рука навсегда утратила подвижность, а часть легкого пришлось удалить. Придя в себя после операции, он увидел рыдающую Эдди, только что выслушавшую заключение хирурга. “Не плачь, дорогая”, - сказал Верджил, - “у меня еще осталась рука, чтобы обнимать тебя до конца наших дней”. То есть, умели люди выражать свои чувства. Неподалеку от места преступления Уайетт нашел сомбреро Айка Клэнтона, чей силуэт в темном переулке опознал один из свидетелей. В то же время неизвестный (предположительно Фрэнк Стиллуэлл, еще один из “ковбоев”) ворвался в номер отеля “Космополитэн”, куда Уайетт в целях безопасности переселил жен Верджила и Моргана Эрпов и Мэтти, и дважды выстрелил из ружья волчьей дробью, после чего скрылся. На этот раз обошлось без жертв благодаря “проклятой шлюхе” Джози Маркус, что буквально за минуту до нападения вбежала в отель и предупредила женщин об опасности. Это дело показалось всем настолько грязным, что несколько “ковбоев”, в том числе МакМастерсы, откололись от банды и перешли на сторону Эрпов. Для Шоуна МакМастерса, бывшего еще свидетелем памятного расстрела мексиканской свадьбы, пальба картечью по женщинам стала последним аргументом в пользу законности. 18 марта 1882 года Морган и Уайетт в компании Дока, у которого наступила очередная ремиссия, играли в пул в заведении Хатча. Фрэнк Стиллуэлл выстрелил в окно с улицы из ружья, целясь в Уайетта, но промахнулся, и пуля, сбив с Уайетта шляпу, попала Моргану в спину. Через несколько минут тот умер на руках у своего брата от шока и потери крови. По словам Джози Маркус, прибежавшей на место почти немедленно, самое жуткое зрелище являл собой в эту ночь Холлидэй. Он производил впечатление безумного; залитый слезами так, что они капали ему на сапоги, он вышибал двери окрестных домов в поисках притаившегося убийцы. Уайетт, которого Луиза безудержно обвиняла в гибели мужа, не мог даже побыть рядом с телом Моргана; ему приходилось удерживать Дока и одновременно успокаивать Мэтти, которую присутствие соперницы совсем не обрадовало. После всего увиденного Джози сочла за благо покинуть город, с которым ее, похоже, больше ничто не связывало. “Кудряшка” Билл и Джон Ринго, возглавлявшие “ковбоев” после гибели братьев МакЛори, торжествовали победу. Через несколько дней Уайетт усадил еще не вполне оправившегося от ранения Верджила с женой, Луизой и Мэтти в поезд на Тусон; в багаже с ними ехал гроб Моргана Эрпа. Братья возвращались в родительский дом в Калифорнии. На перроне их уже ждали Айк Клэнтон и Фрэнк Стиллуэлл, посланные “Кудряшкой” Биллом покончить с Эрпами прямо в вагоне. Однако, общий отъезд был военной хитростью. Когда Айк попытался обойти состав, его оттеснили Холлидэй, “Тексас Джек” Вермильон и братья МакМастерсы. В этот момент оставшийся без прикрытия Стиллуэлл с ружьем в руках удивленно озирался, заглядывая в окна вагонов и бормоча: “Где этот чертов Эрп?” “Здесь, у тебя за спиной!” - ответил Уайетт, и, когда Стиллуэлл обернулся, разрядил свой револьвер прямо ему в лицо. КОНЕЦ ПОВЕСТВОВАНИЯ, КОГДА РАЗВЯЗЫВАЮТСЯ ВСЕ УЗЛЫ После этого хладнокровного убийства Уайетт, по настоянию Биэна, был объявлен вне закона. Они с Доком Холлидэем, Уорреном Эрпом, МакМастерсами, “Тексас Джеком” и еще несколькими всадниками Апокалипсиса, объявившими “ковбоям” войну до победного конца, носились по территории южных штатов, истребляя всех членов банды, кого им удавалось встретить. “Ковбои”, не чуждые героической символике, носили красные шелковые пояса. Уайетт объявил смертником каждого с таким поясом, и нескольким бандитам удалось спасти свои жизни, бросая свои знаки отличия прямо на бегу. Пока правительство не могло придти к окончательному решению по делу Эрпов, жизнь шла своим чередом. Шоун МакМастерс на свой страх и риск отправился уговаривать “ковбоев” сложить оружие, но был убит – предположительно, Айком Клэнтоном. Вскоре после этого “Кудряшка” Билл и еще несколько человек устроили команде Эрпа засаду в горах Ветстоун, однако Уайетт не только прорвался сквозь перекрестный огонь, но и застрелил Билла Броциуса. Наиболее организованные из уцелевших бандитов сплотились вокруг единственного оставшегося в живых лидера – Джона Ринго. Его противостояние с Холлидэем закончилось 13 июля, когда трем десяткам “ковбоев” удалось окружить отряд Уайетта на одном из многочисленных затерянных в прерии ранчо, где Док отлеживался после очередного приступа горячки. Ринго послал Уайетту вызов на поединок, а придя на место, обнаружил там вместо Эрпа полуживого Дока, предложившего наконец выяснить, кто в Америке самый крутой. Свидетелей дуэли не было, поскольку Холлидэй провел всех, включая Уайетта, который ни за что бы не допустил такого развития событий. Когда Эрп подоспел, Ринго был уже мертв; каждый из соперников выстрелил по разу, но Док, все-таки, успел раньше. Затем, в течение нескольких лет, Уайетт находил и уничтожал последних “ковбоев”, а те – в свою очередь – пытались разделаться с ним, но безуспешно. Айка застрелил в 1887 году в Аризоне некий Джонас Брайтон, “охотник за головами”, предположительно, нанятый Уайеттом. Док Холлидэй, как ни странно, тоже протянул до 1887 года, когда, уже на грани смерти, поселился в туберкулезном санатории Гленвудские Источники, знаменитом своими серными ваннами. В последнее время его часто навещали Уайетт и Джози, не расстававшиеся с тех пор, как Мэтти в 1883 году умерла от передозировки. В больнице Док провел менее полутора месяцев, из которых три недели был без сознания, но все же Уайетт успел несколько раз посетить его и перекинуться в карты (и все время проигрывал). В последний визит он застал самого смертоносного человека в Америке после исповеди, принимавшим причастие, и успел передать ему свой прощальный подарок – только что вышедшие из печати собственные воспоминания под названием “Мой друг Док Холлидэй”. После отъезда Уайетта Док впал в кому, но перед смертью пришел в себя и попросил стакан виски без воды. Ему принесли виски, он с видимым удовольствием выпил, посмотрел на свои торчащие из-под одеяла голые волосатые пальцы (его мечта умереть в сапогах не сбылась), улыбнулся, прошептал: “Господи… Это смешно”, и умер. Его могила на кладбище Старого Холма в Гленвуде, Колорадо, до сих пор остается местом национального паломничества. Лучшие стрелковые клубы и игорные заведения Америки с почетом носят гордое имя Дока Холлидэя. Несмотря на то, что Верджилу так никогда и не удалось в полной мере поправиться, и левая рука почти не служила ему, он до самой смерти продолжал защищать закон и порядок, занимая последовательно все более высокие посты в южных штатах. Верджил Эрп стал образцом идеального американского шерифа; большинство историков сходятся в том, что, проживи он дольше своего великого брата, и еще неизвестно, кого сегодня сочли бы главным героем Тумстоуна. Уайетт и Джози провели несколько лет, переезжая из одного родительского дома в другой, но потом приняли решение начать совсем-совсем новую жизнь, и уехали на Аляску, где приняли участие в знаменитой золотой лихорадке. Они облазили весь Юкон от Доусона до Сен-Мишель, пока удача не улыбнулась. Найденного золота оказалось достаточно, чтобы открыть дорогой салун в Номе, но довольно скоро и это надоело влюбленным. С севера они устремились на юг, долго путешествовали между Невадой и Калифорнией. Будучи уже полностью оправдан американским правительством, Уайетт как-то повстречал на улице шерифа Биэна и торжественно съездил ему по физиономии при большом стечении народа. Вольная жизнь продолжалась до начала XX века, когда Уайетт и Джозефин окончательно перешли в разряд живых американских легенд и полностью посвятили себя искусству, став бессменными консультантами всех, без исключения, вестернов эпохи немого кино. Многие из этих фильмов были посвящены истории самого Уайетта Эрпа. Он умер 13 января 1929 года на руках у своей Джози. Они прожили вместе сорок семь лет, и за все это время не расставались ни на один день. АНГЛОМАНИЯ Жизнь – штука мистическая, и самое странное в ней – это образ жизни. Почему люди и целые народы поступают по-своему, и прекрасно чувствуют себя в этом качестве – величайшая загадка цивилизации. Старый Свет и Свет Новый являют нам чудеса человеческого общежития, с какими могут сравниться только древняя Африка или загадочный Восток, не говоря об Австралии, где все иначе. Люди сближаются и избегают друг друга, часто влекомые безотчетными импульсами; одни культуры вступают во взаимодействие, другие – нет. Что-то есть в характере русского человека, что неизменно влечет его на берега «туманного Альбиона», хотя в силу различных причин немногим выпало счастье туда добраться. Деловые поездки в расчет не берем; здесь Англия и Россия - всего лишь конечные пункты прибытия. Речь о любви, тем более чистой и идеальной, что для большинства англоманов предмет мечтаний навсегда остается недостижимым и почти неземным, как прием в Бэкингемском дворце для степного помещика с его долгами и дочками и романтическим бредом. Трудно переоценить глубину этой страсти и ее роль в воспитании русской культуры, противоречивой и эксцентричной. То, о чем принято шутить в Англии, становится явью в России; парадокс русской жизни и non-sense английской культуры – друг другу сродни. И, если здешняя жизнь – всего лишь «подготовительный класс» в академии Господа Бога, то разве путь повседневности, каким мы пройдем по земле, не может сам по себе быть лестницей в Небо, тем более что никаких других лестниц здесь явно не предусмотрено? Опыт наших соседей, попутчиков и друзей, может быть поучителен и даже незаменим. Отдадим дань уважения предшественникам – просвещенным российским мыслителям, политикам и поэтам, посмотрим, каким путем проходят по жизни ladies & gentlemen и, быть может, что-то для себя позаимствуем или найдем утешение и поддержку, карабкаясь вверх по собственной лестнице. ДОБРАЯ СТАРАЯ АНГЛИЯ Когда просвещенные римляне тянули свои мощеные тракты во все концы маленькой античной Вселенной, главным добром, импортируемым в бесчисленные провинции, было римское гражданство и связанная с этим ответственность каждого перед всеми и за всех, то есть, попросту говоря – совесть гражданская. Это юное и, поначалу, довольно неопытное создание выступало в окружении римских законов, как юный наместник в сопровождении вооруженных до зубов ветеранов. Очень скоро латинское право ассимилировало десятки и сотни местных маленьких правд, обычаев и преданий, переняло их неповторимый couleur locale, а затем и вовсе исчезло в них, породив самое настоящее франкское и галльское законодательство, наивное и молодое. Молодость, впрочем – тот недостаток, что очень быстро проходит, и веку к IX обычное право европейских народов в общих чертах сложилось и даже испытывало уже сильное влияние христианской морали. Эта самая нравственность всегда трактовалась англичанами как естественное право каждого уважающего себя человека на такое же к нему уважение со стороны окружающих, не исключая и тех, кто стоял существенно выше по социальной лестнице. Принято считать, что в основании английских свобод лежит т.н. Magna Charta (Великая Хартия) Вольностей, дарованная королем Иоанном I (годы правления 1199-1216) своему доброму народу под известным давлением. Роль “общественного мнения” тогда исполняли английские бароны и, в целом, успешно с ней справились. В общих чертах смысл подписанного соглашения меж властью и простыми аристократами состоял в определении королевских обязанностей как служения своим подданным. То есть, король существовал для народа, а не наоборот. Также теперь нельзя было без суда сажать человека в тюрьму или казнить. Собственно говоря, упомянутые вольности предназначались, в основном, для баронов. Простые честные люди могли наблюдать за ходом исторического события, собравшись на берегу Темзы в месте под названием Раннимид (предусмотрительные бароны вывезли короля Иоанна в лодке на островок, где ему оставалось лишь подписать все, что от него требовали). Видимо, с берега народ насмотрелся лишнего, поскольку законотворчество в Англии стало уделом каждого и приняло пугающие очертания. Со времен Хартии ни с кем уж не спутаешь английского йомена (свободного человека, представителя “среднего класса”) с его длинным луком и длинным языком. Сокрушительное поражение французской аристократии в битве при Азенкуре, когда “добрый старый Джон” тяжелыми стрелами за сто шагов пробивал закованного в латы конника вместе с конем, окончательно укрепило английского простолюдина в его титаническом самоуважении - и сослужило Британии плохую службу, поскольку ее полководцы слишком были уверены в естественном превосходстве первого попавшегося англичанина над специально обученным иностранцем. Вплоть до XVII века английское общество не опускалось до создания профессиональной армии (и еще полтораста лет после этого она ни к черту не годилась). Сама по себе Столетняя война была прежде всего войной на идейном фронте. Исторически сложилось так, что правители Франции правили Англией (это как раз и называется Норманнским завоеванием), причем так долго, что сами уже осознали себя англичанами. Поэтому, когда один из французских правителей, взойдя на престол, объявил себя также и королем Англии (что было вполне естественно для того времени), англичане сочли его доводы недостаточно вескими. Космополитизму Европы Англия противопоставила самосознание нации – вещь непривычную на континенте. И эта странная война “братских христианских правителей” положила начало новому восприятию мира. В некотором смысле английский патриотизм породил Жанну д’Арк – небывалый символ духовного единства французов. Так состоялась Европа нынешняя – пестрая смесь, где ни один народ не похож на другие. Именно англичане воплотили в жизнь мечты Ницше о торжестве духовного аристократизма над аристократизмом наследственным. Уже во времена Елизаветы понятие gentleman трактовали весьма широко, включая сюда любого, способного заработать на жизнь своими гражданскими или воинскими добродетелями и, следовательно, имеющего моральное право носить оружие и “держаться как джентльмен”. Ничего нет плохого в том, чтобы встречные звали его “мистер” и кланялись – ведь он платит налоги, как все порядочные люди. Так появились на свет “сельские леди и джентльмены”, напрочь лишенные пресловутого снобизма или, проще сказать, жлобства, отличающего среднего англичанина. Исключительное богатство религиозной истории Британии объясняется легкомысленным отношением к богословским противоречиям. В споре конфессий всегда побеждала та, что в большей степени соответствовала привычным представлениям о морали. Остальным тоже, в общем, давали жить, поскольку в Англии принято оберегать права побежденных. Такая теплохладная картина может нам показаться скучной, но она весьма способствовала улучшению жизни. Кроме того, многие люди получили возможность высказывать свое мнение без оглядки на официальную точку зрения. Собственно, их никто и не слушал, но это только еще раз подтверждает признанную способность англичан довольствоваться малым. Эта черта национального характера позволила Вольтеру со свойственной ему точностью обозвать Англию страной сотни религий и всего одного соуса. АНГЛИЙСКИЕ ЖЕНЩИНЫ Женщина в России – это, прежде всего, мать. В странах романских женщина – это любовница. А вот англичанка – это, конечно, жена во всем ее “усложненном великолепии”. Поэтому нет прекрасней британских женщин. P.S. Следует отличать британских женщин вообще от ирландок; можно здорово пролететь. HOME, SWEET HOME Путешествуя в Англии, Карел Чапек отметил хаос и неуют городских улиц, не предназначенных, по мнению аборигенов, ни для чего иного, кроме как пробежать ими как можно быстрее и скрыться в домах, удалившись под сень струй. Действительно, настоящая жизнь в Британии протекает за стенами, скрытая от чужих глаз. Privacy – главнейшее условие комфорта. По этому же принципу выстраиваются личные отношения. “Чем выше забор, тем крепче дружба”, гласит пословица. Неизменная доброжелательность англичан – всего только фасад, за которым скрывается непроницаемое отчуждение собственного life world, способное глубоко ранить сентиментальных пришельцев. Скажем, чтобы вы стали своим, надо, чтобы вас полюбили. И вот тогда… Очевидно, что настоящий английский дом начинается с сада, пусть это всего лишь цветник на балконе или клумба под окнами площадью в пару квадратных футов (приверженность национальным системам мер и весов – также черта английского духа). “Регулярный” французский парк с его философическими гротами и каскадом фонтанов бесконечно далек от того идеала трепетной близости разумной души и бездушной природы, какой являет нам парк английский – уголок Шервудского леса в сердце каждого. Некоторые области сплошь покрыты такими угодьями, где в определенные дни простолюдины сбирают плоды земли, охотятся на вездесущих кроликов или, попросту, устраивают пикники, разбивая сердца владельцев участков – скромных потомков всесильных сквайров. Компромисс – девиз английского общества – здесь, как нигде, очевиден; привычным в Новом Свете табличкам “Private. No trespassing” Добрая Старая Англия противопоставляет робкие увещания не бросать на лужайках одноразовые тарелки и быть осторожнее, устраивая лесные пожары. Как ни странно, собственно леса от этого меньше не становится и, кое-где, в нем вновь можно часами бродить, как во времена рыцарей (хотя там и здесь попадаются телефонные будки – желанный кров в грозу для одинокого странника). Центром всякого уважающего себя дома по-прежнему остается гостиная, местами заключившая союз с кухней, отчего обе выиграли в век экологии, когда самые отважные семьи топят камин только по большим праздникам. Здесь, как и повсеместно, роль очага успешно берет на себя телевизор, хотя древний fireplace остается напоминанием о днях былого величия. Политика телевещания, в общих чертах, сводится к негласному правилу все, что получше, показывать попозже. Глубокой ночью, в кромешной тьме выползают из своих нор intellectuals, чтобы черпать самое сокровенное из многочисленных документальных и учебных источников. Ночное TV поистине великолепно. Кажется, что произошла революция, и вы попали в совсем другую страну, где правят Разум и Творчество. Эти маленькие хитрости призваны защитить основную массу телезрителей от культурного шока, сравнимого лишь с отравлением кислородом. Существенную часть английского дома составляют коллекции, любовно хранимые и приумножаемые владельцами с незапамятных времен. Заложенные легендарными дядюшками или дедушками, они сопровождают британцев по жизненному пути, подобно семейным проклятиям. Поначалу от них мечтают избавиться, потом мирятся с ними и, наконец, безропотно вносят свой вклад, будь то фарфоровые безделицы, оловянные армии или пивные бутылки. Понять, что вы никогда не отделаетесь от домашней коллекции, значит – принять свою истинную судьбу. Некоторые собрания поражают специалистов, но, по большей части, они трогательны совершенной нелепостью. “Дайте нам лишнее, и мы обойдемся без необходимого” – выразил Гладстон суть жизненной позиции англичан. И впрямь, насущным довольствуются звери и птицы; человеческое существо отличает способность презреть суету и найти утешение в вещах возвышенных и бесполезных. К числу последних смело отнесем кошек – верных спутников английской семьи. Нельзя сказать, что британцы уделяют кошкам слишком много внимания: уделять внимание или открыто демонстрировать свою заинтересованность считается не вполне приличным. Присутствие кошек неизменно отмечают со сдержанным достоинством; они играют свою, только им понятную, роль, придавая завершенность интерьеру или пейзажу. “В доме должны быть жена, кот и шторы” - наставляет читателя The Curtain Poem Эдвина Брока. Это золотое правило британского домостроительства никогда не было и не будет нарушено. По вечерам кошки подвергаются остракизму и до рассвета изгоняются из английского дома в сад или куда придется, но днем они восседают на подоконниках, холодно созерцая прохожих с неприступным видом дорогих женщин. В обязанности жены входит задергивание штор, если кошке надоедает чрезмерное внимание улицы. Кошачьи имена, возможно, в целом не столь заковыристые, как в знаменитом мюзикле Cats Эндрю Ллойда Уэббера на стихи самого Т.С. Элиота, отличаются, все же, заметным разнообразием. Опускаем типичные клички наподобие “Сэм”, “Пэм” или, скажем, “Борис” с ударением на первый слог. Котов, к примеру, часто зовут Pushkin, что никак не связано с великой русской литературой. Первая часть образована от глагола push (здесь: “толкать, пихать”, англ.), в сочетании с типичным простонародным окончанием, как в Bobkin, Pitkin и т.п. именах, звучных, но не претендующих на аристократизм. В целом выходит эдакий английский вариант Брыся или Кабысдоха – кого отовсюду гонят. Также привычны имена знаменитых военачальников, в том числе и недавних. Прогуливаясь по улице, частенько слышишь что-нибудь вроде: “Пошел, Нельсон, пошел!” АНГЛИЙСКИЕ РАЗВЛЕЧЕНИЯ Дом – царство женщины, что бы ни говорили дизайнеры и феминистки. В хорошем доме на всем лежит отпечаток женской руки, будь то веселая Бесси с ее вечной девственностью, Вдова из Виндзора или попросту Мэгги. Весь мир обошли знаменитые снимки госпожи Тэтчер на кухне со сковородками как раз в те дни, когда Британия торжествовала очередную Фолклендскую победу. Не то, чтобы сбылись мечты идиота о кухарке, управляющей государством; просто милая Англия – это sweet home, а в домашних делах с женщиной лучше не спорить. Ничего не остается сильной половине человечества, как искать сугубо мужских развлечений на стороне (не подумайте плохого). Каждый воин и охотник испытывает потребность забыться на краткое время в компании себе подобных; для этого и существует английский pub (проще сказать, кабак). Здесь за скромную плату можно получить цыпленка величиной с терьера на белом фаянсовом блюде с изображением мельницы или без оного, пресловутые клаб-сэндвичи неописуемой толщины и многое другое ничуть не хуже. Здесь вновь прибывшие знакомятся с древней схемой пивных раундов (это когда вы выставляете пиво всем, а потом все выставляют пиво вам, и так по числу участников сходки). Также можно набраться “гиннесса” или “килкени” за игрой в darts, хотя, вообще-то, играть принято на свежую голову. Другие игры рассчитаны на усталых участников и имеют целью выявить наиболее стойких (тех, кого не оторвать от стойки никакими силами). Это своего рода тесты “на выбывание”; побеждают оставшиеся на ногах и сохранившие способность мыслить. Есть просто хорошие кабаки и очень хорошие, со своими сортами пива; особенно это заметно в глубинке, где знатоки обсуждают букет местного розлива ничуть не менее увлеченно, нежели их предшественники несколько сот лет назад. Пресловутый английский эль в наши дни – ни что иное как пиво, каким все его знают. Оригинальный напиток варили без добавления хмеля, и этот обычай постепенно отошел в прошлое лет триста тому назад. Сами по себе кабаки с их традициями, обстановкой и архитектурой – настоящие храмы английского образа жизни. Они призваны играть роль шлюзовой камеры, уравнивающей давление между работой и домом. Попытка миновать pub опасна для вашего здоровья: переход от общественной деятельности к privacy просто не может быть таким резким. Кроме того, вечерние посиделки за кружкой в привычной компании полны того добрососедского очарования, что почти ушло из нашей жизни с распадом церковных приходов. Степень демократичности кабака несколько преувеличена в литературе, и вряд ли вас станут похлопывать по спине при первом знакомстве. Впрочем, порой вы сумеете неожиданно расположить к себе завсегдатаев, случайно “попав в струю”. В этом случае вам дают фору и, если повезет, признают неплохим парнем, хотя и со странностями. Высшей категорией являются “свои в доску”; это блаженное состояние, когда вы просто сидите в углу и ваше присутствие согревает сердца других, и никто на вас не смотрит. На это уходят в лучшем случае годы. Здесь, как и вообще в Англии, все очень искренне: с вами в меру корректны и плевать на вас хотели. И, если в парижском кафе первый встречный хозяин разопьет с вами бутылку вина и расцелуется добрым приятелем в свете ночных фонарей, здесь за стойкой только плечами пожмут. Как говорится, hot love is soon cold. В последнее время этот бастион мужской солидарности пал, как и прочие, и женщины посещают pub совсем запросто. Помимо кабаков, существуют еще и клубы, объединяющие англичан по праву рождения или профессиональному признаку. Здесь, действительно, все свои (то есть сперва вас признают своим, и только потом примут в клуб). Ничего специфически английского, кроме скуки, в них нет. Можно быть членом нескольких клубов, но респектабельности это не прибавляет. В каждом клубе есть свои правила, знание которых жизненно важно. Также имеются общества знатоков и любителей разных вещей от Шекспира (чьи сонеты все, без исключения, написаны лордом Рэтландом) до маргариток. Если вам нужна помощь в занятиях, в том числе и финансовая, хорошее общество может ее предоставить. Это немного похоже на договор с дьяволом. Практически каждый признанный специалист непременно является достойнейшим членом своего общества. АНГЛИЙСКИЙ СТИХ Если предположить в англичанах действительную претензию на ведущую роль в мировой культуре, то неудивительно, что английский язык стал для современного общества новой латынью и довольно долго удерживал статус международного. Для образованного человека знание английского есть фактический стандарт. Надо отдать должное, на то есть основания. Сухой и четкий, с элементарной грамматикой, английский язык обладает способностью очень точно выражать мысль говорящего. О его гибкости можно судить хотя бы по непрерывно обновляющемуся арсеналу сленга - молодежного, профессионального и площадного. Эти особенности языка делают английскую прозу довольно “протокольной” и бедной в выразительных средствах в сравнении с развесистой прозой романской или, к примеру, русской. Можно сказать, что английская литература, по преимуществу, “мужская” – сдержанная и солидная (это относится и к авторам – женщинам). Читавшие Диккенса в переводах будут неприятно поражены тем, насколько серьезный и холодноватый английский оригинал отличается от того доброго и уютного автора, каким он предстает в русской интерпретации. Эти “недостатки” английского языка оказались манной небесной для стихотворцев – английский стих стоит на стальных ногах, раскидывает широченные крылья и гордо несет самую умную голову из всех, что когда-либо покоились на плечах гигантов. Говоря об английской поэзии, следует прежде всего хотя бы упомянуть поэтов, пишущих в прозе или, если угодно, тех, чье перо превращает прозу в стихи – а это чуть не каждый второй английский прозаик. Было бы просто свинством по отношению к читателю сослаться на Рэли или любого другого автора-елизаветинца. При такой прозе вообще не всегда понимаешь, зачем еще и поэзия. Ее роль очевиднее среди мелкотемья новой и новейшей истории. Раскрыв “Остров Сокровищ” хотя бы и в переводе, трудно отделаться от ощущения, что это ты сам сидишь с Хокинсом в бочке яблок и видишь, как поднимается месяц, “посеребрив крюйс-марс и вздувшийся фок-зейл”. Герои Джойсова “Улисса” объясняются самым доподлинным гекзаметром лондонских закоулков и забегаловок, а когда с последними строками “Свет погас” Киплинг недрогнувшей рукой посылает пулю в голову Дика, это – последнее милосердие автора читателю. То есть, в английской прозе есть то, что я бы определил как основные черты настоящей поэзии: во-первых – ослепительно яркая, как при вспышке молнии, картина мира, во-вторых – несокрушимая метрика и, в-третьих – удар в самое сердце. В общем, поэзия похожа на меч, и его кончиком начертана добрая половина английской прозы. Поразительное богатство “творческого процесса” приводит к тому, что в английской литературе любого периода пять-шесть величайших поэтов мирового значения блистают в обществе нескольких десятков просто великих. Волею судеб сложилось так, что три главных поэта XX века – Уильям Батлер Иейтс, Эзра Паунд и Томас Стирнз Элиот – слагали свои стихи по-английски (Иейтс вообще был ирландцем, что уж ни в какие ворота не лезет). Число поэтических школ Англии может поспорить с поголовьем добровольных ораторов лондонского Гайд-парка, и все они действуют одновременно, вступая в дискуссию. Не простынет еще перо, каким Харди вывел “I marked when the weather changed…”, а злобный Хаусман уже передразнивает “In midnights of November…”, и так далее. Каждое третье стихотворение есть литературная игра в той или иной степени. Слово сказанное в английской поэзии немедленно становится услышанным и превращается в предмет ссылок, источник ассоциаций. Эта живость традиции породила такое исключительное явление, как английский рок с его интеллектуальными текстами. Его секрет в высочайшем уровне культурной вовлеченности всех этих мальчиков и девочек из художественных школ и рабочих кварталов. Авторы песен, действительно, любят поэзию и культуру вообще, ко всему относятся с восторгом и уважением, свойственным детям и святым. У поэтов английского рока много мыслей; им, буквально, есть что сказать. Когда мы слушаем More и задаемся вопросом, что за улыбающаяся lady раскрывает крылья для полета, самое время освежить в памяти учебник истории Междуречья. А то и не узнаешь, кто зовет из глубины, а это, как говорится, чревато. Чтобы, говоря об английской поэзии, не быть голословным, придется привести на прощание один пример. Александр Милн, автор незабвенного “Винни-Пуха” (и всех бубнилок, пыхтелок и ворчалок в том числе), без сомнения, не является ни величайшим, ниже наиболее типичным английским поэтом XX столетия. Он творил в окружении сотен не менее одаренных соперников, а среди исследователей принято относить его творчество к так называемой детской литературе, где он скромно делит угол с Льюисом Кэрроллом, Кеннетом Грэхемом и Д.Р.Р. Толкиеном. Считается, что поэзия “для взрослых” отличается большей глубиной и насыщена по-настоящему выдающимися эстетическими и философскими ценностями. Однако, немногие знатоки поэтического мастерства способны преподать читателю урок, сравнимый по точности и доходчивости с назиданием плюшевого медведя: “It is the best way to write poetry, letting things come” (”Лучший способ писать стихи – позволить словам идти, куда им вздумается”). ПОДЖИГАТЕЛИ Век назад человечество с удивлением узнало о существовании где-то на краю света, в далекой Южной Африке, целого неизвестного народа белых людей, пользующихся всеми благами цивилизации и, притом, совсем не считавших себя европейцами. Эти люди оказались нечаянными владельцами огромнейшего богатства, которое народ еще более цивилизованный очень захотел у них отнять. С тех самых пор вспышки войны, этой “травматической эпидемии”, не угасают на Черном Континенте. Из не слишком разумного способа выяснения отношений между народами она превратилась в настоящий “бич Африки”. Сперва все, кому не было лень, снабжали оружием более-менее агрессивные племена и учили их ненавидеть друг друга во имя победы белых людей, а потом уж местные жители сами расчухали, насколько проще убить соседа, нежели с ним договариваться и, на свободе, принялись выяснять отношения. Печальный опыт спецназа США в Сомали в 1993 году показал всему миру, насколько трудно будет теперь остановить губительную инерцию насилия и вернуть Африку хотя бы в то состояние, в каком застали ее западные политики в конце позапрошлого века. О том, как раздували пожар взаимного истребления все эти империалисты и колонизаторы, о которых мы так много слышали и так мало, в сущности, знаем, и пойдет наш рассказ. Надо честно сознаться, что речь пойдет о людях исключительных качеств, исполненных всевозможных достоинств и даже субъективно честных. Все это были настоящие герои и умники, привыкшие отвечать за свои поступки. Единственным их недостатком был откровенный расизм. По сути, они не держали коренное население Африки за людей. Этим отличались и буры - потомки голландских купцов, переселившихся на южное побережье еще в эпоху Великих открытий. Сами они называли себя голландерами, и говорили на слегка измененном средневековом голландском языке, который теперь называется африкаанс, а их противники (и былые соперники на морях) британцы звали голландеров бурами, как и было сказано. Boer по-голландски значит примерно то же, что по-английски redneck: мужик, деревенщина. Так британцы пытались унизить своих врагов, привыкших довольствоваться малым на выжженных равнинах Трансвааля - своей маленькой второй родины, отнятой в кровавой борьбе у местных племен. Британцы как раз и вступились за угнетенное чернокожее большинство, чтобы потом подвергнуть его почти поголовному истреблению. Такие были времена. Герой нашей беседы и не чаял на заре туманной юности, что ему придется играть столь неблаговидную роль в африканской пьесе. Как и его соперники и противники, он просто любил жизнь, свежий воздух, всякие приключения и свою страну, а еще надеялся приятно провести время. Так, обычно, оно и бывает; а потом уже очень трудно находить или даже искать виновных в этой кровавой сумятице новейшей истории, где и свидетелей, в общем-то, не остается, и концов не сыскать. Поэтому мы, как и подобает говорить об ушедших, представим его здесь в самом лучшем свете и порадуемся его исключительным добродетелям, но будем и помнить, к чему это все привело. Попробуем взглянуть в прошлое с высоты нашего более чем столетнего исторического опыта. ВЕЛИКИЙ ОХОТНИК В ШКОЛЕ И ДОМА Фредерик Селу, в отличие от огромного большинства сколько-нибудь стоящих людей, оставивших свой след в истории, родился в богатой и знатной семье. Его отец, дворянин и потомок французских эмигрантов-гугенотов, то бишь протестантов, бежавших пару сотен лет назад в Англию под угрозой гибели от рук местных католических фанатиков, был, к тому же, очень преуспевающим бизнесменом, мать - известной поэтессой. Понятно, что нормальный аристократ никак не может добиться многого в бизнесе, а поэтесса, надо полагать, не должна бы выходить замуж за делового человека, тем более - по любви. Но вот, каким-то непонятным образом, эта парочка решительно выломалась из рамок своего классового происхождения. И, в полном соответствии с законом Паркинсона, их старший же сын, который должен был по закону о майорате унаследовать и семейный бизнес, и большую часть недвижимого имущества, и вовсе с цепи сорвался и окончательно порушил все семейные ценности. Мальчик очень хотел стать величайшим охотником своего времени, и это ему, в результате, удалось. И еще он сбил с пути истинного своего младшего брата, который, впоследствии, сделался знаменитым орнитологом. Только три сестрички и спасли репутацию рода Селу, выйдя замуж за приличных, благопристойных людей. И, потом, они, как могли, нянчились со своими сумасшедшими братцами. Любимым чтением маленького Фредерика были романы о путешествиях - не лучший выбор в викторианской Англии, где процветала такая скукотища, что хоть в петлю лезь (многие и лезли). В школе будущий одинокий странник собирал птичьи яйца и всякую такую чушь, искал на свою голову приключений, и даже умудрялся их находить в тогдашнем Лондоне, что само по себе примечательно. Он, к примеру, оказался одним из очень немногих выживших в так называемой трагедии Риджентс Парка, когда 15 января 1867 года проломился лед на одном из самых популярных лондонских катков - а там было довольно-таки глубокое озеро. Полсотни людей утонули или замерзли в воде, но наш герой сумел выбраться из огромной полыньи, и даже вытащить своего приятеля. Тут и пригодились навыки оказания первой помощи - Селу к тому времени уже начал учиться в медицинском колледже. Однако, врачом он так и не стал, а напротив, к ужасу родных и друзей, в девятнадцать лет буквально все бросил и отправился в Африку осуществлять свою детскую мечту. В те дальние-дальние годы воротами Черного Континента считался Трансвааль. В сравнении с соседними землями это была, все-таки, относительно цивилизованная страна, где, как вы уже знаете, жило много белых людей, женщины меняли белье и дети учились не только в воскресных школах. И, отправляясь вверх по не совсем еще уверенно прорисованной карте, было не лишним иметь за спиной такой тыл. Но тут, с самого начала, юному Фредерику не повезло. Потому, что в Трансваале как раз набрала обороты алмазная лихорадка. И довольно-таки добропорядочное государство фермеров и торговцев на глазах превращалось в один из главных бандитских притонов планеты. Наряду с Аляской, где только что нашли первое золото, и Бразилией, откуда предприимчивые участники местных картелей повезли латекс - ни что иное, как вспененный и застывший сок каучукового дерева, единственный тогда источник резины. И за все это счастье, как еще недавно на Диком Западе, предприимчивые промышленники платили кровью - как собственной, так и чужой. В общем, очумевшим от запаха легких алмазных денег трансваальцам было не до охоты, и никакой помощи подросток без опыта и без денег не получил. Никого поначалу не заинтересовало, что он там может добыть. А наш герой, при всей своей романтической увлеченности, обладал прекрасным практическим чутьем. И он еще у себя на родине сообразил, что наибольшим спросом у просвещенных народов пользуется такая экзотическая субстанция, как слоновая кость. Которая шла тогда не на одни бильярдные шарики, а, к примеру, на нужды хирургии. А в такой прибыльной отрасли, как стоматология, ценилась и вовсе на вес золота. И еще никто особо не знал, как именно ее добывать. То есть, местные жители продавали там что-то проклятым белым. И находились счастливчики, которым пару раз в жизни удалось завалить слона при исполнении им служебных обязанностей. Пока слоняра топтал ногами очередного носильщика, или, там, переворачивал полевую кухню. Но чтобы сознательно выйти с винтовкой на этого своеобразного зверка один на один - нет, такое тогдашним охотникам и в голову не приходило. Это, в общем, был чистый экстрим своего времени. А нравы тогда сильно отличались от нынешних, и дураков подставлять задницу исполину саванны ради собственного сомнительного удовольствия не находилось. ГЕРОЙ ПУСТЫННЫХ ГОРИЗОНТОВ И вот молодой Селу, с одной винтовкой и не очень большим запасом патронов, отправился прямиком ко двору главного местного вождя, короля огромной племенной группировки ндебеле и правителя всей Южной Африки кроме самого ее кончика, принадлежавшего уже белым людям, знаменитого Лобенгулы. И попросил разрешения охотиться на его землях. Причем именно на слонов, которые все равно никому не нужны. Их и так развелась уже чертова пропасть, они все жрут и ломают, сводят леса, а ни сам Лобенгула, ни его колдуны, ни могущественные белые братья понятия не имеют, как от этой напасти избавиться. И ничего не будет плохого в том, что наш герой несколько проредит поголовье. И даже король еще и прославится как мудрый правитель, умеющий вовремя заключать выгодные для него сделки. Лобенгула, конечно, был приятно удивлен тем, что белые теперь прямо сами приходят и предлагают избавить его народ воинов и охотников от очередной головной боли. Поскольку слоны в начале семидесятых годов XIX века и впрямь расплодились, и уже ставили под угрозу безбедное существование ндебеле. Кстати, такие вещи происходят и в наши дни в национальных парках с определенным постоянством, но никто из ученых пока не нашел разгадку тайны периодического размножения слонов. Но вот в способности девятнадцатилетнего щенка справиться с нелегким делом слонозаготовок лучше, чем это смогли бы сделать сотни его подданных, король Лобенгула не поверил. И правильно, поскольку никто в цивилизованном мире даже толком не знал, куда, собственно, стрелять, когда перед тобой - такая туша с зубами. И, обычно, дело начинало спориться после пары десятков пуль, пущенных наугад разбегающимися в панике первопроходцами. Но уже очень скоро король убедился, что наш герой взялся за дело всерьез. У него был наставник из местных следопытов, приставленный к мальчику самим сердобольным Лобенгулой, который счел, что отпускать юного Фредерика одного было бы убийством и вообще делом, недостойным правителя. И этот бывалый черный охотник в общих чертах объяснил Селу, где можно застать слона врасплох, и куда стрелять бесполезно. Но, все-таки, очень настаивал на проверенных временем туземных способах слонодобычи с применением ловчих ям, заостренных кольев и прочей варварской кухни, срабатывавшей, примерно, в одном случае из двадцати. И он был искренне потрясен, когда его подопечный, оправившись от первого шока, с нескольких выстрелов уложил слона. А тут главное - первый раз; потом дело пойдет. И сам Лобенгула, убедившись в том, что дела нашего героя ни в чем не уступают его намерениям, торжественно произвел двадцатилетнего Фредерика Селу во взрослые, и даже провозгласил великим охотником. И в Трансвааль с севера потянулись первые караваны с вожделенными бивнями. Это было безумно круто. Оказалось, что слоновую кость можно добывать прямо-таки промышленным способом. Патриархальные буры, почесав репы, открыли Селу неограниченный кредит доверия. И просто кредит. Они начали вкладывать свои кровные деньги в этот сомнительный бизнес, спонсируя все новые охотничьи экспедиции, заранее оплачивая товар и даже снабжая нашего героя всем необходимым совершенно бесплатно. Так же боготворили его ндебеле, избавленные от угрозы очередного голода, наступавшего всякий раз, когда слоны пожирали траву и деревья, а стада, которыми ндебеле кормились, уходили следом искать корма на стороне. Опять-таки, много мяса - неплохая добавка к обычному рациону. В общем, из никому неизвестного и ненужного лондонского пижона Селу превратился в африканскую знаменитость. И, с первыми честно заработанными деньгами, отбыл на родину перевести дух. А еще через год вернулся в Трансвааль продолжить так успешно начатое предприятие. Уже на деньги многочисленных лондонских заказчиков. И вот тут-то удача от него отвернулась. ПЫЛАЮЩИЙ КОНТИНЕНТ В Трансваале нашего героя встретили толпы восторженных обожателей. Он уже стал живой легендой, и у него появились последователи. Сообразительные голландеры, поняв, что слоновой костью можно сделать приличные состояния быстро и без затрат, потянулись на земли ндебеле с длинными винтовками, стрелявшими без промаха на полтора километра. А стрелками буры были отменными - это ведь именно они вскоре заслужили гордое звание первых в истории снайперов. А уже потом традицию подхватили британцы и немцы. И эти потомки голландских колонистов, привыкшие никому не давать отчет в своих действиях, распорядились слонами, как своим кровным скотом. И, в отличие от простодушного аристократа Селу, не спрашивали разрешения у Лобенгулы. Всего за год слоны из разряда стихийного бедствия перешли в список исчезающих видов. Строго говоря, во всей Южной Африке их осталось каких-нибудь несколько сотен, они научились резво прятаться от посторонних взглядов и, фактически, исчезли из обращения. Поток слоновой кости превратился опять в маленький ручеек, а охота на слонов стала совершенно гиблым делом. Для Селу, щедро кредитованного в Англии, это означало честную бедность. Только заботы семьи спасли молодого авантюриста от полного разорения. При этом любовь к нему Лобенгулы и вообще туземцев изрядно поубавилась. Король справедливо счел нашего героя зачинщиком всего безобразия и перестал звать в гости. Несолоно хлебавши, вернулся Фредерик домой без единого гроша, и тут ему пришла в голову гениальная идея выпустить в свет книгу охотничьих рассказов. Правда, и тут Селу, поначалу, не повезло. Издатель оказался негодяем и фактически присвоил себе большую часть доходов. Зато великим охотником вовремя заинтересовались политики. Африканские мемуары прочел и по достоинству оценил будущий основатель Родезии, глава тогда еще никому не интересного концерна De Beers и главный британский колониалист того времени, большой друг Киплинга и настоящий злодей Сесил Родс. Он пригласил Селу занять высокооплачиваемую и почетную должность во вновь образованной Британской южноафриканской компании, призванной прибрать к рукам местные алмазные выработки. Для этих целей Родс, которому предстояло попросту отобрать Трансвааль у голландских поселенцев, живших там уже несколько сот лет, использовал старую как мир тактику раздачи паспортов. Несколько тысяч местных жителей по непонятной случайности внезапно оказались британскими гражданами. Родс подробно объяснил им, как именно лучше всего отстаивать свои права в окружении прославленных расистов-буров, а потом, когда пролилась первая кровь, призвал империю вмешаться в конфликт ради спасения своих подданных независимо от цвета их кожи. Под луной ничто не ново. Конечно, трудно было ожидать от Селу, с его происхождением и воспитанием, безоговорочной поддержки такой политики. Поэтому Родс, с присущей ему мудростью, отправил нашего героя на север договариваться по-хорошему с Лобенгулой насчет будущей Трансафриканской железной дороги, которая должна была пройти прямо через земли ндебеле. Бедняга Селу отправился в это безнадежное посольство, чтобы предотвратить возможное кровопролитие. Конечно же, Лобенгула не стал его слушать. Дальше всю привычную работу проделывали уже другие люди, вооруженные не охотничьими винтовками. Отобрав у ндебеле земли, Родс блокировал Трансвааль с юга. Воодушевленная такими успехами престарелая императрица “дала добро” на вторжение британских войск в голландскую колонию. Так началась знаменитая англо-бурская война, которую теперь принято считать генеральной репетицией войны Великой и мировой. Она продлилась не один год, и завершилась формальным присоединением всей Южной Африки к Великобритании, но это уже не принесло победителям ни славы, ни выгоды. Алмазные копи не спасли распадающуюся империю от экономических кризисов, британцы покрыли себя позором в глазах просвещенного человечества, да и победа досталась им на очень невыгодных условиях. По сути, это буры прекратили разрушительную войну, подписав мирный договор, от которого, в конечном счете, больше всех выиграли. Государыня умерла, полустолетняя эпоха викторианства закончилась ко всеобщему облегчению. Умер и Сесил Родс, прославившийся как один из самых страшных палачей Африки. Фредерик Селу в очередной раз отплыл на родину, женился и почти сразу же увез молодую супругу обратно в уже британский Трансвааль, где в тишине и покое пописывал новые книги, которые сам же и издавал, наученный горьким опытом (и, наконец, разбогател). На досуге он провел пару небольших войн между разными племенами. Оказалось, что воевать чужими руками очень удобно, и вечные соперники - Британия и Германия - принялись стравливать между собой местных жителей в борьбе за новые земли. Пока речь шла о колониях, побеждали, как правило, британцы, наученные за много веков горьким опытом. Однако, когда игра повелась всерьез, и бой разгорелся в Европе, у нашего героя появился более чем достойный соперник. ЧУВСТВИТЕЛЬНЫЙ ЗАВОЕВАТЕЛЬ Полковник Пауль Эмиль фон Леттов-Форбек был сыном, внуком и правнуком кадровых офицеров. Еще с самого детства мальчику было совершенно ясно, кем он станет, когда вырастет, поэтому и вопрос “куда пойти учиться” не возникал. Тридцатилетним майором артиллерии фон Леттов-Форбек умеренно прославился в Китае, приняв самое живое участие в подавлении так называемого восстания боксеров. Там одна царственная особа, представительница последней, манчжурской династии Цин, императрица Цыси, властная мамаша тогдашнего самодержца, настолько лихо закручивала гайки, что в некоторых областях страны начался голод. Чаша народного терпения, как говорится, переполнилась, и миллионы людей встали под разнообразные знамена местных тоталитарных сект. Это, собственно, и были пресловутые боксеры - мастера традиционного рукопашного боя, соединявшие физическую культуру со своеобразными духовными практиками, заимствованными у даосских и, в меньшей степени, буддийских монахов. Некоторые из них могли буквально голым пузом отражать револьверные пули, но против пулеметов шансов у китайских супергероев, в общем, не было. Как не было, поначалу, и этих самых пулеметов у вооруженной охраны представительств европейских держав, против которых умница-красавица Цыси ловко развернула повстанцев, обвинив “западных дьяволов” во всех без исключения провалах китайской внутренней политики. Пользовавшиеся безоговорочной поддержкой основной части населения вожди восставших удостоились нескольких торжественных приемов у государыни, где, в обстановке строгой секретности, им популярно разъяснили про то, как именно страна оказалась в кольце врагов. Эти дубины народной войны, в одночасье почувствовав себя страшно важными людьми и вообще “особами, приближенными к императору”, пошли вместе деятельно резать глотки проклятым англичанам, французам и немцам в то время, как матушка-императрица с интересом наблюдала за происходящим, взвешивая шансы обеих сторон. Поначалу боксерам удалось добиться кое-каких успехов: тысячи иностранцев были разорваны на куски, их лавки, банки и всякие дурацкие посольства - разграблены, а жизнь прямо на глазах становилась веселей. Потом в страну был введен ограниченный контингент войск западных держав, и нашему герою выпала сомнительная честь расстрелять несколько особо героических толп слюнявых полуграмотных фанатиков с широкими мечами из крупповских восемнадцатифунтовок аполитичной шрапнелью. После этого Цыси воспылала прямо-таки невероятной для ее почтенного уже возраста любовью к западной цивилизации и обратилась к командованию союзных войск с официальной просьбой выставить во всех крупных городах Поднебесной вооруженные гарнизоны для защиты законности и порядка. А фон Леттов обратился к начальству с рапортом об истинных виновниках боксерского восстания и чрезмерной жестокости некоторых офицеров союзных войск при его подавлении. Это было очень несвоевременным шагом, но на первый раз закончилось для честняги-артиллериста отеческой головомойкой и добрым советом не лезть в большую политику. Очень скоро такая политика привела династию Цин к падению, а Германию - к утрате всякого влияния в Китае. Через несколько лет уже подполковник фон Леттов-Форбек под командованием генерал-полковника Лотара фон Трота принял участие в печально известных событиях в Намибии, где племенные группировки хереро и нама были почти поголовно истреблены германскими войсками. Это - один из первых документированных эпизодов геноцида в современной политике. Погибло там около ста тысяч человек. В собственно убийствах наш герой участия не принимал; его подразделение отражало атаки вооруженных мятежников на стратегические объекты. Тут фон Леттов-Форбек получил пулю в левый глаз, частично потерял зрение и был отправлен на поправку на юг, в Британский Трансвааль, где и познакомился со своим будущим лучшим врагом Яном Смэтсом, героем англо-бурской войны и гениальным дипломатом, выторговавшим у империи очень неплохой мир. Потом они - Смэтс и фон Леттов - как говорится, стали неразлучны. Надо прямо сказать, что германские методы управления колониями фон Леттова не устраивали. Настолько, что он буквально засыпал официальный Берлин жалобами на свое непосредственное начальство и, в результате, был без особого позора, но и без славы отправлен на родину, где и провел четыре года, командуя батальоном в провинции. Правда, это был батальон морской пехоты, где редкие навыки боевого офицера колониальных войск пришлись как нельзя кстати. Так что к расстрелам мирного населения и организации концлагерей в Намибии наш герой отношения не имел. Зато он окончательно уверился в том, что вести и, тем более, выигрывать войны на Юге можно только в союзе с местными жителями. Сражаясь на их стороне, за какие-то хорошо понятные им самим вещи. А все блага западной цивилизации, неинтересные воинам и охотникам, можно смело отложить на потом. И с такими примерно убеждениями сорокачетырехлетний полковник фон Леттов-Форбек принял командование над тремя тысячами германских солдат и офицеров и еще двенадцатью ротами местных стрелков в Восточной Африке, на территории современной Танзании. БОЛЬШАЯ ДРАКА Африканских воинов на службе германской короны принято называть “аскари”. Это слово имеет общетюркские корни, и означает, просто-напросто: “солдат”. На самом деле, аскари звались как раз британские солдаты-африканцы; так офицеры подчеркивали их расовое происхождение. Германское же командование видело только практические различия между белыми и аборигенами, и потому африканских стрелков называли Schutztruppe - так же точно, как и чистокровных арийцев. В то время немцы еще не стали главными расистами мира. Однако фон Леттов прекрасно знал, как использовать этих переодетых охотников. Он умело натравливал их на враждебные племена по британскую сторону границы. Поэтому его аскари устойчиво ассоциировали британцев с привычным врагом и дрались отчаянно. Что помогало держать их в тонусе. В условиях десяти-, а позже - и стократного перевеса в пользу Британии, умный полковник строго придерживался тактики партизанской войны. Однако, одно из первых сражений только что высадившемуся на побережье экспедиционному корпусу островитян фон Леттов рискнул дать в открытую. Британцы, уверенные в своих силах, шли как на парад, ничего не опасаясь, и были разбиты наголову. Преследуя отступающих, фон Леттов их погнал через лес, населенный дикими пчелами. От укусов пчел погибло вчетверо больше британских солдат, чем от германского оружия. Этот бой после прозвали Битвой пчел. Ее фон Леттов выиграл без артиллерии и всего с четырьмя пулеметами, зато потом подобрал целый арсенал с полевыми пушками, брошенный в паническом бегстве врагами. Ужаснувшиеся британцы призвали к себе на помощь былого противника Яна Смэтса, тоже - мастера партизанщины. А Смэтс немедленно сформировал летучий отряд коммандос из всякого сброда (в составе этого подразделения был даже цирковой клоун), и пригласил Селу командовать им. Теперь с обеих сторон мерились силами равные противники. У каждого была своя, излюбленная тактика. Селу, старый охотник, упирал на точность стрельбы, которой так славились буры. Знаток высоких технологий фон Леттов предпочитал рельсовую войну. Он сосредоточил усилия на стратегически важной Трансафриканской магистрали, уже отчасти построенной и активно используемой британцами. За все время боев диверсанты фон Леттова осуществили более тридцати разрушений железнодорожных путей и девять подрывов мостов. А своими мостами Англия особенно гордилась. Отряд Селу - 25-й пограничный батальон Королевских стрелков - стремился зажать партизан фон Леттова где-нибудь в тесном углу, а бравый полковник не доставлял врагам такого удовольствия, бегая от них по всей Центральной Африке. Причем на каждого британского воина, убитого в схватке со стрелками фон Леттова, приходилось до тридцати человек, умерших от местных хворей. Блестящий знаток местности, фон Леттов сознательно вел противника в самые гиблые земли, где правили малярия, тиф, сонная болезнь и геморрагические лихорадки. Однако, в своем распоряжении бывший полковник, а теперь уже генерал фон Леттов имел куда меньше сил, нежели противостоявший ему простой капитан Селу. Так называемый 25-й батальон получал пополнения с регулярностью, достойной хорошей дивизии, а германский генерал командовал пятью тысячами стрелков, чье число неуклонно сокращалось, пока не достигло нескольких сотен. Преследуя этих чудо-богатырей, Селу и свел счеты с жизнью. По иронии судьбы, его подстрелил один из вражеских снайперов, которых фон Леттов, воодушевленный примером противника, обучал лично. Гибель Селу стала страшным ударом, прежде всего, для самого фон Леттова, боготворившего великого охотника. Он объявил перемирие и, во главе небольшого отряда старших офицеров, принял участие в похоронах и поминках своего героя, принеся рыцарские извинения Смэтсу за “нелепую и неджентльменскую смерть” лучшего знатока континентальной Африки. Диким совпадением можно счесть гибель сына Селу, Фредерика Брюса, капитана Королевских ВВС, убитого в тот же день, четвертого января, но - годом позже, в 1918. Судьба его врага, первым в истории применившего тактику выжженной земли, когда его аскари действовали против враждебных племен, была немногим более радостной. До последнего дня войны фон Леттов пускал поезда под откос, стягивая на африканский континент целые армии британских войск в надежде, что это поможет выиграть “настоящую” войну в Европе. Ничего у него не вышло. Фон Леттов вернулся домой единственным германским генералом, не проигравшим ни одной битвы, чтобы стать свидетелем позора военного поражения, а потом - еще большего нравственного падения своего народа при Гитлере. Эту, вторую войну генерал не считал “своей”. Он не принял никакого участия в нацистской политике, отвергая самые заманчивые предложения. Гестапо установило за фон Леттовом постоянную слежку; его дом несколько раз обыскивали, а потом он и вовсе остался без крыши над головой после очередной британской бомбардировки. Сыновья генерала, Рёдигер и Арнт, погибли на фронте. Генеральскую пенсию гитлеровское правительство отменило. От голодной смерти опального фон Леттова с его поздней мудростью спас ни кто иной как Ян Смэтс, умудрявшийся как-то пересылать своему былому врагу еду и деньги еще до окончания боевых действий. И в первые, страшные послевоенные годы старик-голландер, сам уже потерпевший фиаско в борьбе политической, не оставлял своими заботами старика-немца, и даже пару раз навещал его незадолго до своей смерти. А сам фон Леттов, переживший все, что человек может пережить, дотянул до 1964 года. Тогда правительство Германии постановило выплатить большие денежные награды всем его уцелевшим африканским стрелкам. Триста пятьдесят бывших черных солдат отсалютовали старыми боевыми винтовками, показав отменную европейскую выучку. МОНАХИ-ВОИНЫ Эти признанные герои фольклора Юго-Восточной Азии, а в наши дни - и сотен японских, китайских и даже голливудских боевиков и ролевых игр, в особом представлении не нуждаются. Вечный как мир соблазн “добра с кулаками” в образе лысого громилы, любимца бедняков и детей, прыгающего с голой пяткой на шашку с самыми благими намерениями, больше тысячи лет будоражит воображение. Причины этого вполне понятны. Во-первых, перед нами воплощение давней мечты не очень богословски подкованного человечества повенчать силу и право. Гнев монаха, по определению чуждого всякой корысти, кажется вполне оправданным и благородным. Опять-таки, сила в одежках старинной традиции очевидно красива, что напоминает нам об утраченной райской невинности, когда люди были сразу и могущественны, и прекрасны. Кроме того, монах-воин очень нравится девочкам. Обладая всеми положенными мужественными достоинствами, он еще и “понимает”, так как лишен сексуальных притязаний. Перед нами - почти идеал. И вот, уже в наши дни, этот идеал обретает вполне реальное воплощение. Речь идет о кэнси, то бишь, в переводе с японского, кулачных бойцах. Так называют себя сотни тысяч и даже миллионы учеников легендарного Со Досин, официального патриарха сёриндзи кэнпо - прославленной школы рукопашного боя, ведущего свое начало из монастыря Шаолинь. Впервые обо всем этом заговорили в начале семидесятых годов. Тогда Со Досин издал небольшую и не очень внятную книгу под названием “Что такое сёриндзи кэнпо”, богато иллюстрированную невероятной красоты фотографиями. Книга произвела сильное впечатление на японских читателей и была переведена на английский язык, но особого успеха не имела. Зато десятилетием позже в материковом Китае начала набирать обороты политика экономической либерализации и культурной открытости. Одним из знаковых событий этого периода стала кинокартина “Монастырь Шаолинь”, призванная знаменовать возрождение великой китайской культуры. В фильме, ставшем абсолютным лидером местного проката и триумфально прошедшем по мировым экранам, главными героями были пресловутые монахи-воины, наглядно демонстрировавшие технику шаолиньского бокса. Их роли исполнили молодые спортсмены из государственных секций ушу КНР, а сами приемы воспроизводили классическую модель более чем приблизительно. Дело в том, что за годы советской власти почти все мастера буддийского рукопашного боя были казнены, умерли в лагерях и даже просто от голода. Совершенно так же, как это везде происходит с лучшими представителями духовного сословия в интересные времена. Сам монастырь, простоявший много лет в руинах, частично отстроили специально для съемок. В качестве актеров были созваны буквально все, способные держать оружие. В их число вошла и пара студентов Со Досина, организовавшего у себя на родине собственный, японский монастырь Шаолинь. Китайские власти решили использовать этот факт как доказательство современности и вселенского значения национальной культуры. Документальные съемки странных японских спортсменов в красивой черно-белой одежде со средневековыми веревочными поясами увидели сотни миллионов людей. Сухие и четкие движения кэнси резко отличались как от “балетной” повадки выпускников китайских школ ушу, так и от грубой пластики каратэ. С того времени школа сёриндзи кэнпо обрела известность и даже признание, но так и не стала частью массовой культуры. Поскольку это, в сущности, вовсе не спорт, и даже не система самообороны, а самая настоящая буддийская секта со своим уникальным набором духовных практик. ТАНТРА И ДРУГИЕ НЕПОНЯТНЫЕ ВЕЩИ Они и должны быть непонятными, в чем вы сейчас убедитесь. Сёриндзи кэнпо существует уже более полувека, но по-прежнему окружено некоторым ореолом тайны. Техники сёриндзи кэнпо относятся, с точки зрения буддистов и ученых, к так называемым способам необычного осуществления. Что это за штука, которая так ужасно звучит? Это всякого рода удивительные, а иногда и сверхъестественные возможности, которые вы можете обрести, если вам удается достичь успеха, двигаясь к просветлению по правилам некоторых буддийских школ. Вы, наверное, слышали о тибетских монахах, которые без вреда для здоровья месяцами воздерживаются от пищи, спят на снегу в мороз, хорошо себя чувствуют на большой высоте, где воздух очень разрежен, или пешком обгоняют автомобиль. Все эти чудесные достижения - почти неотъемлемая составляющая буддийской тантры. При упоминании тантры многим, в первую очередь, приходят в голову разные подозрительные курсы сексуального развития для преуспевающих извращенцев. На самом деле, пресловутый тантрический секс не имеет никакого отношения к тому, о чем мы сейчас говорим. Слово “тантра” на санскрите означает примерно то же, что и слово “религия” в нашем современном языке - некую связь. Это слово используют и любвеобильные индусы, и буддисты-отшельники, и вообще все, включая адептов религий столь экзотических, что вы о них, скорее всего, и не знаете. С одной стороны, тантра - связная система упражнений для тела и ума, предназначенная для того самого расширения сознания, о котором так любят говорить хиппи. С другой стороны, речь идет еще и о некоей “связи всего со всем” - всеобъемлющей картине мира, которая открывается нам по ходу уже упомянутого расширения сознания. Тут тантра чем-то похожа на христианское учение о Софии - божественной премудрости. То есть, можно сказать, что тантра - это и некая практическая сторона духовности (всевозможные упражения по одухотворению плоти), и, одновременно, - практический результат нашей духовной жизни (соответствующие перемены в жизни повседневной, обретение нового, более адекватного взгляда на эту повседневность). Вот, если вы вспомните, как, скажем, в православной традиции связаны София и общепринятые земные поклоны, крестные знамения, посты и молитвы, вам будет проще представить себе, что же такое - буддийская тантра. Для обучения духовным практикам в тантрическом буддизме используются, главным образом, способы “смутной передачи”. То есть, это такие методики и приемы, которые невозможно усвоить из книг, а только под непосредственным руководством настоящего учителя. Причем учитель и сам, скорее всего, толком не знает, как именно будет передавать вам пресловутую тантру, какие способы обучения окажутся самыми для вас полезными, и когда примерно ваши с ним совместные посиделки увенчаются успехом. Просветления можно достичь в один миг, только вот ожидание этого мига может длиться всю жизнь. Мы уже говорили о том, что сёриндзи кэнпо происходит, вроде бы, из знаменитого монастыря Шаолинь. Даже название школы покойного Со Досин - ни что иное, как японское прочтение китайских слов шаолиньсы цюаньфа, что в переводе на русский как раз означает “способ достичь просветления с помощью кулачного боя монастыря Шаолинь”. Длинно, но более-менее точно. Монастырь Шаолинь - это духовный центр китайской буддийской секты чань (по-японски - дзэн). Если вы прежде уже интересовались дзэн, то в популярных книжках и даже специальной литературе могли неоднократно читать про то, что дзэн или чань относится к махаяне, то есть “большой колеснице” - самому массовому направлению современного буддизма. Так вот, это - не так. На самом деле чань, или дзэн - это секта, принадлежащая к ваджраяне (“алмазной колеснице”), то бишь - буддийской тантре. Именно потому во всяких китайских боевиках мы любуемся трогательными отношениями ученика и учителя, которым в кино уделяется столько внимания. Шаолиньский кулачный бой - тантрическая духовная практика, основанная как раз на тех самых способах смутной передачи знания. И делать там без учителя вообще нечего. Конечно, это не значит, что справочники и учебники никому не нужны. Вы можете с полным на то основанием провести много лет, осваивая буддийский бокс по книжкам и фильмам, в ожидании наставника. Когда он появится в вашей жизни, говоря словами Конфуция, “все оды, гимны обретут свои места”. Может, ваша любовь продлится несколько дней. И вы сами станете мастером. А может, учитель потратит на вас четверть века. Раз на раз не приходится. ШПИОНЫ КАК МЫ В последние полтораста лет часто случалось, что первое знакомство белых людей со всякими экзотическими восточными штучками происходило с легкой руки тех, кого в старину было принято вежливо именовать рыцарями плаща и кинжала. Ким, герой одноименного романа Редьярда Киплинга, певца силовой политики - как раз и есть вот такой сотрудник британской разведки, да еще и ученик странствующего буддийского монаха. Небезызвестная Елена Блаватская, чьи сочинения до сих пор продолжают смущать полуграмотных читателей, во всеуслышание называла себя ученицей тибетских махатм. На самом же деле она была тайным агентом царской охранки. Вот так и основоположник сёриндзи кэнпо долго и успешно работал на свое правительство, выполняя всякие деликатные поручения по ту сторону границы, в Китае, входившем в начале XX века в зону японских жизненных интересов. А это было время зарождающейся и, увы, кратковременной китайской демократии, щедро подкармливаемой поначалу и японскими генералами, и российскими коммунистами. А Со Досин, тогда еще очень молодой человек, откровенно прощупывал почву на предмет возможного использования китайских тоталитарных сект в японской политике. Дело в том, что именно эти буддийские и даосские секты, чьи учения довольно тесно переплетались и с христианской символикой, были главной движущей силой китайской революции. Миллионы “фитилей”, как называли себя сектанты-фанатики, всевозможные “бойцы за мир и гармонию”, были неплохо подготовлены и вооружены. Нехитрая философия уличного боя под знаменем простой и красивой религии делала их идеальными террористами, кем-то вроде нынешних исламских унабомберов. И, конечно, их мозолистыми руками очень удобно было таскать из огня политические каштаны, на что и надеялись как в Японии, так и в России. По распространенной легенде, Со Досин в Китае сделался учеником одного из известнейших мастеров рукопашного боя, главы школы, хранящей древние монастырские традиции. Эта красивая история вполне удовлетворяет самих кэнси, но на сторонний взгляд не выдерживает критики. Действительно, существенная часть предания сёриндзи кэнпо так и называется - гивамонкэн; это, опять-таки, - японское прочтение китайского словосочетания Ихэцюань, что в переводе означает, как раз, “Кулачный бой во имя мира и гармонии”. Так называлась одна из крупнейших тоталитарных сект того времени. Ее прямым назначением был агрессивный террор. Как уже было сказано, феномен таких вот неформальных организаций давно и хорошо известен беспристрастной науке. В религиозном плане эти секты были вполне синкретичны, то есть, легко и без боли объединяли простейшие положения буддийской, даосской и даже христианской догматики. Были секты, склонявшиеся к буддизму, как Хунванцзыхуй (“Союз красной свастики”); основу учения других, вроде Байляньцзяо (“Общество белого лотоса”), составляла упрощенная религия Дао. Практически все испытали на себе влияние германского и голландского протестантизма так же точно, как Махатма Ганди в Индии пользовался выкладками французских энциклопедистов - Дидро и Руссо - двухсотлетней свежести. В общем, говорить о какой то ни было чистоте предания здесь не приходится. Откуда же тогда громкое имя? А дело в том, что в патриархальном Китае, как еще полтысячи лет назад в Европе, считалось вполне приемлемым возводить традицию школы к какой-нибудь привлекательной исторической личности. Насколько такой подход интеллектуально честен, судить не будем. Во всяком случае, это делалось без злого умысла, чтобы почтить память любимого героя или святого, и подчеркнуть лишний раз следование его принципам. Тысячи школ китайских воинских искусств и поныне гордо присоединяют к своим именам эпитеты “шаолиньский” или “из Шаолинь”. Чтобы узнать, так ли это, можно, к примеру, сравнить названия технических действий. Когда один и тот же прием в деревенской школе дяди Вана и в шаолиньской традиции зовется по-разному, можно быть вполне уверенными, что ни дядя Ван, ни его уважаемые наставники никогда не учились в монастыре. На сегодня известно, по меньшей мере, полдесятка истинно шаолиньских традиций разного времени. Некоторые из них уже мертвы, то есть, о них можно прочесть, но не у кого им научиться. Другие - живы-здоровы, и неплохо себя чувствуют. Структура и терминология сёриндзи кэнпо не имеет отношения ни к одной из них. Кстати, прославленный монастырь в действительности никогда не был источником распространения оригинальных стилистик или отдельных приемов рукопашного боя. Напротив, в лучшие времена монахи сами приглашали к себе избранных мастеров ушу, чтобы их навыки не затерялись посмертно. Огромный архив рукописных трактатов по кулачному бою, медицине и, скажем, изгнанию демонов и вампиров, сохранившийся в Шаолинь, до сих пор почти не разобран. В этом плане бритоголовые насельники монастыря мало чем отличались от своих христианских коллег где-нибудь в средневековой Ирландии. Они так же точно тратили силы и свободное время на сохранение духовного наследия местной культуры. И это у них получалось лучше, чем у всевозможных патриотов, не видящих ничего дальше собственного носа. ПО СУЩЕСТВУ В одном из своих эссе Мопассан еще в XIX веке назвал японцев “пруссаками Азии” за большую любовь к порядку. Действительно, сёриндзи кэнпо, как и вообще все японские школы рукопашного боя, обладает великолепной методикой и методологией обучения. Тут все построено на технических принципах. Год за годом вам будут показывать все новые способы выкручивания запястья снаружи вовнутрь или кругового удара кулаком. Совсем не так учат в Китае, где о базовом принципе вы прочтете пять строчек в тоненькой книжке, а на соседней странице будет торчать невразумительная картинка, не совсем подходящая под описание. А соответствовать этому принципу в стилистике вашей школы будут три приема с красивыми образными названиями, которые вы, собственно, и будете отрабатывать с другими учениками совсем недолго - ровно до тех пор, пока наставник не убедится, что вы примерно поняли, о чем речь. Или, наоборот, не поняли, и хрен знает, когда поймете. Потому, что вашему пониманию что-то мешает, и лучше не дергать вас лишний раз по этому поводу, чтобы у вас на уровне подсознания не возник блок. А стоит оставить вас с этим делом в покое и подождать пару месяцев или лет, пока до вас не дойдет. Вот такая педагогика. Огромное внимание в шаолиньской традиции уделяется дыхательным упражнениям. То есть, действительно, огромное внимание уделяется. Мастера говорят, что учить приемы и не работать с дыханием - попусту тратить время. Потому, что эти дыхательные упражнения суть ни что иное, как духовные практики. Здесь способы сосредоточения и созерцания увязаны со специфической техникой вдохов и выдохов. Именно таким образом и учатся, скажем, разбивать кулаком камень, или запрыгивать на крышу дома. И это не какие-то там “секреты китайского каратэ”. Этому учат в первую очередь, результаты вполне наглядны и достигаются довольно быстро. Уже через четыре-пять месяцев вы легко будете колоть на голове кирпичи без ущерба для умственных способностей. Несколько лет уходит на то, чтобы выполнить стойку на двух пальцах руки, или привязать нитку к электрической лампочке и взобраться по этой нитке до потолка. Было бы желание. Сами китайские учителя даже считают такие трюки ужасно забавными. Они называют их “комическими дыхательными упражнениями”. В сёриндзи кэнпо ничем таким и не пахнет. А если оно и есть, то вы об этом узнаете очень нескоро. Что можно сказать хорошего о сёриндзи кэнпо? Это, действительно, превосходная техника. Кэнси, в огромном большинстве случаев - великолепные мастера своего дела. То, что предание школы имеет сомнительное отношение к монастырю Шаолинь, не делает приемы менее аутентичными и китайскими. Движения кэнси очень отличны от того, что мы привыкли видеть в японских будо (“боевых путях”, как называют себя тамошние системы воинского мастерства). Больше всего они похожи на ожившие фрески из шаолиньского Зала Тысячи Будд, изображающие монахов-воинов на занятиях. Одна из доживших до наших дней шаолиньских традиций, включающая, к примеру, такие прославленные стилистики, как цзиньганцюань (“Бокс ваджры”, священного индийского оружия) и усинцюань (“Бокс пяти форм”, имеется в виду подражание движениям разных зверей и птиц), во многом похожа на сёриндзи кэнпо. Методика преподавания там совсем другая, но приемы - те же, или почти такие же. Неизвестные мастера, у которых учился Со Досин, вполне могли принадлежать к одной из этих школ. Вообще, как вы уже поняли, даже в документированной шаолиньской традиции наличествует изрядная путаница. То есть, на самом деле там все достаточно взаимосвязано. Но какой-то нечеловеческой любовью все записывать и раскладывать по полочкам китайские наставники не отличаются. И ничто не мешает нам предположить, что если бы истинное предание попало в Японию, оно вскоре превратилось бы в сёриндзи кэнпо. Так ли, сяк ли, мастерство в карман не спрячешь. Во всяком случае, перед нами - самая китайская из японских школ. Было бы просто циничным требовать большего от скромного разведчика. Когда в 1945 году советские танки вошли на территорию Китая, и стало понятно, что японским ему уже никогда не стать, Со Досин вернулся домой, где, собственно, и посвятил остаток жизни созданию японской версии кулачного способа просветления из монастыря Шаолинь. ДУХОВНАЯ ЖИЗНЬ Надо сказать, что техники китайского бокса очень давно проникли в Японию. Многие школы дзюдзюцу - самой традиционной системы японского рукопашного боя - могли похвастаться изрядной китайщиной, когда каратэ еще и в проекте не было. Но даже на их фоне сёриндзи кэнпо выглядит необычно. И, кроме того, это именно буддийская секта. Ее нельзя счесть совершенно закрытой. Все желающие могут быть приняты и будут учиться. Но вот за пределы более-менее узкого круга адептов сколько-нибудь полезные сведения о том, чему и как именно обучаются современные монахи-воины, до недавнего времени вовсе не распространялись. В последнее десятилетие положение дел стало немного иным. Появились немногие учебные фильмы, наглядно иллюстрирующие приемы сёриндзи кэнпо именно в той последовательности, в какой их преподают. В Интернет выложен, по крайней мере, один сайт, где, и впрямь, можно получить ответы на большинство вопросов. Официальное ответвление секты есть даже в Москве. Верховодит там настоящий специалист. Зловещие свастики, которые иногда можно видеть на одеяниях кэнси, не имеют к нацизму никакого отношения. Это - вполне привычная часть буддийской символики. Вообже же философия сёриндзи кэнпо - самая прикладная, бескрылая и, если можно так выразиться, посюсторонняя. Вам рассказывают о взаимодополняющих связях трех главных аспектов вашего существования: личности, общества и природы. Вообще перед нами - классическая китайская триада, где речь идет о соответствии микрокосма и макрокосма. В мире взаимодействуют Небо (высшая, божественная реальность, или Само Божество), Человек (мы, такие, какие мы есть под этим Небом, Которое, кстати, нас сотворило), и Земля (материя, которую Небо упорядочивает, чтобы сотворить, например, нас). В нас самих этой глобальной модели соответствуют духовная составляющая, которую боксеры-философы наивно считают личностью, душа, ответственная за сферу общения, и тело, существующее по природным законам. Наши тело, душа и дух находятся друг с другом примерно в таких же отношениях, какие связывают Землю, Человека и Небо китайской натурфилософии. Туманно? Не беспокойтесь. Вы об этом можете вообще не узнать. Реалистична ли такая модель, или - не очень, и насколько она помогает вам разобраться в себе, не так уж и важно. Чаще всего сами кэнси ее понимают буквально. Наша личность (мы сами, или хрен знает, что такое) находится в тесной связи с обществом (другими людьми, которые как-то на нас влияют) и природой (окружающим миром со своими физическими законами). Если мы плохо относимся к обществу и вредим природе, это, в свою очередь, повредит нам. А если мы бережем природу и любим общество, то и нам от этого скоро станет хорошо. Не подумайте, что я над вами смеюсь. Именно так изложена сокровенная суть духовного учения сёриндзи кэнпо самими монахами-воинами. Каждый человек - кузнец своего счастья. Сколько Богу не молись, только лоб расшибешь. На вопрос, помогают ли наши призывы к Богу победить невзгоды и обрести счастье, адепты сёриндзи кэнпо решительно отвечают: “Нет!” Почему? Нет ответа. Скорее всего, потому, что нет Бога. Правда, нам разрешается верить в некую “мировую энергию” или “информационное поле Вселенной”. Разница между верой бытовой и богословской, то есть, между понятиями “верить во что-то” и “верить Кому-то” - вещь вовсе непонятная кэнси. Зато очень важно, чтобы в здоровом теле был и здоровый дух; именно это - путь к личностному совершенству. Любовь и сострадание, не способные защитить себя при необходимости - просто демагогия. Я цитирую. Путем длительного самосовершенствования вам предлагается по капле выдавливать из себя раба. Надо ли напоминать, что Чехов, которому принадлежит эта знаменитая рекомендация, был одним из наиболее депрессивных пессимистов в русской литературе. Неизвестно, верил ли он вообще в Бога, а не то, что был правильным христианином. Зато такая героическая установка, не слишком поощряемая в настоящем буддизме, очень характерна для буддизма народного, то есть, как раз, для тех самых тоталитарных сект, о которых мы столько уже говорили. Из которых выходят фанатики. Путем улучшения себя, здорового образа жизни и суровой социальной морали основатель японского Шаолинь надеялся изменить к лучшему общество в целом и построить рай на земле. Рай этот нельзя назвать ни каким-то особенно буддийским, ни даже христианским. В изложении самого Со Досин, которого кэнси почитают за святого, он больше всего напоминает очередной сон Веры Павловны из культового романа “Что делать”, или наименее привлекательные страницы “Утопии” Томаса Мора. Когда такую утопию строили коммунисты, они исходили из все тех же безнадежно простывших суждений французских либертенов, уповая на то, что по своей природе каждый человек добр. Японский учитель так не думает, и потому большое внимание уделяет нравственному улучшению человеческой природы. Это не должно нас обманывать. Добр ли человек, или - не очень, суть от этого не меняется. Речь идет все о том же царстве всеобщего благоденствия, где все, наконец, так хорошо устроено, что уже никому не надо быть добрым. Все о том же земном рае, где слегка подкрашенные и почищенные духовные мертвецы будут жить в свое удовольствие, так и не примирившись с Богом. Или, к примеру - с Небом, поскольку вовсе необязательно быть христианами, чтобы почувствовать здесь фальшивую ноту. Распоследний конфуцианец победительные выкладки японского святого счел бы безнадежной пошлятиной. Буддист, в общем, тоже стремится к нирване, а не ищет призрачного прибежища в обществе, сбалансированном на тысячу перерождений вперед. Даосский отшельник, не то колдун, вообще никуда не стремится, чтобы ничего не напортить. А просто идет себе по своему пути, стараясь не делать резких движений. И, в конце, встречается с Беспредельным. То же относится ко всем вообще сколько-нибудь истинным духовным учениям. Сёриндзи кэнпо - никакое не духовное учение. Это именно секта, и вы не найдете там ничего нового в этом жанре, кроме привычного разглагольствованья о добре с кулаками, долгожданных ответов на все вопросы и неколебимой уверенности в собственной правоте. Правда, техника у кэнси очень хорошая. Здесь вас научат почти настоящему шаолиньскому боксу. Вы легко сможете защитить себя в уличной драке. Но за это от вас потребуют публично признать несколько простых истин. Не в том дело, что истины эти несколько расходятся с основами христианского вероучения. Может быть, вы - и не христиане совсем. Но они также расходятся с простейшими представлениями более или менее культурных, хотя бы цивилизованных людей о духовной свободе. Примерно так же, как пионерская клятва, или моральный кодекс строителей коммунизма. Это вам надо? А приобщиться к настоящей шаолиньской традиции можно и другим способом. Скажем, поехав в Китай. Там вы довольно легко найдете себе наставника, который будет искренне веселиться, заставляя вас по часу в день стоять в позиции всадника, или глядя на то, как вы с некоторым опасением разбиваете очередной кубометр стройматериалов. И, если вы не маньяк, не обижаете кошек и не пьете проклятую ведрами, ему будет совершенно по барабану, что вы там думаете о Боге и о себе, и о том даже, кто из Вас круче. Ровно до тех пор, пока вы вплотную не приблизитесь к просветлению. И тут он, в общем-то, не станет пытаться лезть вам в душу без мыла. Просто будет где-то неподалеку на случай, если вдруг неожиданно вам понадобится. А монашескую одежду можно купить в первой попавшейся китайской лавочке. Она стоит двадцать юаней. КУЛАЧНОЕ УЧЕНИЕ МОНАСТЫРЯ ШАОЛИНЬ В начале восьмидесятых годов, на заре “китайской перестройки”, на экраны вышел цикл художественных фильмов под общим условным названием “Храм Шаолинь”. Эти исторические постановки, сразу же снискавшие колоссальный успех, в какой-то степени открыли вниманию широкой публики кинематограф КНР. Особенно сильное впечатление произвели трюковые съемки и вообще поразительно высокий технический уровень актеров – выпускников Пекинской академии воинских искусств и народных мастеров Китая, продемонстрировавших общественности внешнюю сторону так называемой шаолиньсы цюаньфа, или, в переводе, “кулачной дхармы храма Шаолинь”. Дхарма (здесь: “учение”, санскр.), а по-китайски фа, есть важнейшая составляющая буддизма. Это одна из так называемых трех драгоценностей, наряду с Буддой (здесь: историческим индийским царевичем Сиддхартхой Гаутамой, указавшим путь к прибежищу, просветлением как путем к прибежищу, и самим по себе прибежищем как Абсолютом) и сангхой (здесь: “семьей”, санскр.) – общиной ищущих прибежища через просветление, следуя учению. Смысл слова фа ближе всего к тому, что мы называем методикой, поскольку буддизм – это мировое учение, ставящее во главу угла практический аспект: освобождение всех существ от страданий иллюзорного бытия и достижение бодхи (здесь: “просветления”, санскр.). В рамках буддийской традиции существует множество школ, придающих особое значение тем или иным методикам и, в частности, так называемой дхьяне (“однонаправленному сосредоточению”, санскр., по-китайски - чань) – одному из двух важнейших способов буддийской медитации. Монастырь Шаолинь (Молодой Лес, кит.) много веков назад стал центром китайского чань. Ныне школа чань (в более привычном для нас японском прочтении - дзэн) из направления буддизма превратилась в явление мировой культуры. Она стала чрезвычайно популярной на Востоке, а в последние лет сто – и на Западе благодаря своей своеобразной ориентации на обычную жизнь. С точки зрения учителей чань, любая привычная вещь может стать темой сосредоточения, приводящего к просветлению. Таким образом, основой для чаньских практик становятся те или иные мирские занятия, достаточно глубокие и труднопостижимые, чтобы требовать от адепта полной самоотдачи, как живопись или поэзия. Кроме того, итог этих занятий должен быть предельно нагляден и, так сказать, поддаваться элементарной проверке, чтобы предотвратить возможность всякого рода зауми, заблуждений и самообмана. Искусство рукопашного боя, безусловно, удовлетворяет всем этим требованиям. ПАТРИАРХ ПРИШЕЛ С ЗАПАДА В девятнадцатый год правления династии Северная Вэй под девизом Великое Равновесие (495 год от Р.Х.) в уезде Дэнфэн провинции Хэнань, в Сунских горах, по повелению правителя был основан монастырь Шаолинь, ставший колыбелью китайского цюаньфа и, по распространенному мнению, средоточием ушу (“воинского мастерства”, кит.) вообще. К этому времени буддийское учение в Китае насчитывало уже более четырехсот лет. Храмы (по-китайски - сы) и целые подворья (сыюань, что, собственно, и переводится на западные языки как “монастырь”), возводились, по обыкновению, в святых местах. У нас в Европе принято считать святыми земли, отмеченные чудесами, праведной жизнью или монашеским подвигом какой-нибудь общины или исторической личности, вроде Серафима Саровского или старцев Оптиной Пустыни. А в Китае, напротив, святыми, по всеобщему согласию, нарекаются уголки райской красоты: горы, несущие печать покоя, уединенные долины с прозрачными ручьями. Все это тесно переплетается в народном сознании с почти классической дисциплиной фэншуй (букв.: “горы и воды”, кит.) – приемами традиционной китайской геомантии. Горные пики в мировоззрении китайцев устойчиво ассоциируются с возвышенным состоянием духа – не случайно само слово сянь (“святой”, кит.) записывается в виде знака, состоящего из двух частей: ключевой - жэнь (“человек”, кит.) и вспомогательной - шань (“гора”, кит.); буквально – “человек гор”. Особой славой пользуются так называемые Пять Гор – несколько живописных гряд, расположенных четырехугольником в самой благодатной области Китая. Горы Сун считаются наиболее значительными в силу того, что находятся в центре. Неподалеку отсюда, в двадцати четырех ли (около двенадцати километров) от города Лоян, была в 68 году от Р.Х. сооружена первая в истории Китая буддийская обитель – Баймасы (храм Белой Лошади, кит.) - жилище двоих индийских монахов, привезших на белой лошади в страну собрание священных текстов. В окрестностях монастыря есть множество мест, отличающихся утонченной красотой и благородным величием, как знаменитая цепь естественных водопадов и кладезей под общим названием Улунтань (Пруд пяти драконов, кит.), с некоторых пор ставшая для сотен студентов местных школ ушу чем-то вроде “плешки”, где они собираются, тренируются, моются и даже стирают. Общее внушительное впечатление от прудов все это пока не портит. Судя по некоторым историям, связанным с их названием, многие поколения монахов были убеждены в том, что Улунтань вполне достоин быть обиталищем такого мистического создания, как дракон – символ гармонии, силы духа и императорского дома. И это очень похоже на правду. Кроме спортивных секций, вокруг храмового комплекса всегда было полно магазинов и лавочек, призванных обслуживать толпы туристов, ежедневно приезжающих в Шаолинь. В последнее время большая часть из них закрылась или переехала подальше, поскольку, по мнению нынешнего старшего монаха, все это непрерывное торжище было вовсе не благолепно. Тем не менее, местные жители оптимистически верят, что вода дырочку найдет. Около 527 года в Шаолиньсы, по преданию, “преодолев трудности дальнего пути, пришел с Запада проповедовать” архат (“святой праведник”, санскр.) Пути Дамо (Бодхидхарма, санскр.) – канонический основоположник китайского чань. С этого момента ведет отсчет полулегендарная история шаолиньсы цюаньфа как одной из наиболее распространенных и, без сомнения, самой знаменитой практической методики чань. Творчеству Бодхидхармы приписывают целый ряд сохранившихся издревле оздоровительных и медитативных упражнений, и Бог знает что еще, в том числе открытие чая. Говорят, что Бодхидхарма так изводил себя бдениями, что у него глаза закрывались помимо воли. Тогда патриарх вырвал у себя веки (по более гуманной версии – ресницы) и бросил наземь, а уж из них произросли чайные листья. Отсюда в средневековой Японии возник дошедший до наших дней обычай дарить на Новый Год своеобразную ярко-красную неваляшку – куклу Бодай дарума (Бодхидхармы) с огромными яростными глазами без век. Чтобы в наступающем году посетила удача, загадывают желание и рисуют кукле зрачок в одном из глаз, обещая картонному святому нарисовать другой, если желание исполнится. ГОРНЫЕ ВРАТА Многие знаменитые техники возводят если не к самому первому патриарху, то к кому-либо из прославленных персонажей монастырских хроник. Однако не следует воспринимать древность шаолиньских упражнений слишком всерьез. В Китае общепринято называть “древним” почти все, что происходило при предшествующих династиях. За полуторатысячелетнюю историю монастыря его периодически опустошали и разрушали всякие доброжелатели, а несколько раз буквально сравняли с землей. Мы должны сказать за это “спасибо” традиционно бурному общественному темпераменту китайских буддийских священнослужителей, постоянно кидавшихся в политику, возглавлявших народные движения, учивших жить правителей и тому подобное. Сравнительно неплохо сохранилось кладбище с захоронениями монастырских насельников (все-таки, разорять по принципиальным соображениям могилы монахов было бы слишком круто даже для Китая), отдельные части некоторых построек подворья и фрагменты росписей. Все это принадлежит, большей частью, эпохе правления Цин – последней, манчжурской династии императорского Китая. Таковы знаменитые фрески Чуйцюаньпу (букв.: Зарисовки кулачной драки, кит.) в святилище Байи (Белых одежд, кит.), каменные статуи львов по обе стороны от шаньмэнь (букв.: “горных врат”, кит.) – парадного входа монастыря, и другие памятники не слишком давней старины. Словом шаньмэнь принято обозначать буддийские храмы, традиционно тяготеющие к горам. Поэтому выражение “вступить в горные врата” символизирует уход от мирской суеты и принятие пострига. Невдалеке от шаньмэнь расположена так называемая аллея стел. Здесь выстроились во множестве похожие на надгробия каменные доски, оставленные благодарными посетителями храма. Некоторые из них очень старые; другие установлены в последние десятилетия XX века. Уже в 1985 году первые лица тогдашнего ЦК КПК – Ху Яобан и Чжао Цзыян – соизволили “инспектировать” монастырь, о чем имеется соответствующая запись. Надо иметь в виду, что для буддийского Китая храм Шаолинь представляет нечто среднее между Сергиевым Посадом и Свято-Даниловым монастырем для российской Православной церкви. Разумеется, в “годы великих перемен” высокое начальство не могло не почтить его своим вниманием. Товарищ Ху Яобан даже брал уроки боевого искусства у монахов в течение десяти дней, подобно древним князьям. Примерно в то же время, в восьмидесятых годах, на деньги народного правительства к западу от стел был разбит двор деревянных изваяний, изображающих прославленных мастеров цюаньфа в натуральную величину на фоне исторических видов. Некоторые скульптуры довольно привлекательны своеобразным сдержанным обаянием, однако большинство фигур в стиле зрелого соцреализма сработано от души, напоминая небезызвестную “девушку с веслом”. Их белые, раскрашенные глаза проникновенно мерцают в сумраке зала. Острословы называют постройку, по образцу традиционных поучительных картин адских страданий, “галереей ужасов”. Между тем в храме имеются и самые настоящие образцы буддийской скульптуры. Это, в частности, так называемые ваджры (букв. “алмазы”, санскр.), то есть, аналоги Сил христианской ангелологии: такие, как военачальники Хм и Хэ – одни из наиболее ярких персонажей буддийского пантеона. Их так зовут просто потому, что одна из статуй говорит “хм!”, а другая – “хэ!”. Эти цзиньган (здесь: духи-охранители Учения, кит.) обладают способностью уничтожать целые миры, подобно тому, как в библейской книге Бытия были разрушены Содом и Гоморра. Их “предводитель” Вэйто в несокрушимой позе стоит у врат Шаолинь, готовый в любой момент ниспровергнуть все мировое зло. Но, поскольку в реальной жизни зло невозможно механически отделить от его носителя – страдающих и заблуждающихся существ, Вэйто обречен на бездействие. Можно увидеть также выполненные удивительно эмоционально скульптурные портреты Цзиньнало – великого наставника XIV века, создателя множества стилей рукопашного боя и, в частности, канонического автора шаолиньской методики фехтования шестом. У входа в Чжун Лоу (Колокольный терем, кит.) – одну из высочайших построек монастыря – установлена в 728 году каменная стела основоположника династии Тан правителя Ли Шимин в знак благодарности тринадцати шаолиньским монахам, уничтожившим мятежного военачальника, угрожавшего ниспровержением правящему дому. Эта история и легла в основу знаменитой кинопостановки “Храм Шаолинь”. Имеются также каменные “свернувшиеся львята”, установленные одним из правителей династии Мин в знак уважения к воинским заслугам преподобного Сяошань – третьего командующего минскими войсками против вокоу – японских пиратов, опустошавших юго-восточные побережья. Сегодня нет, наверное, ни одного человека, хоть раз в жизни не слышавшего про монастырь Шаолинь или, хотя бы, не встретившего это словосочетание в периодической печати, на страницах телепрограмм или киноафише. В сюжете самого знаменитого фильма легендарного Брюса Ли Enter The Dragon ключевая роль отведена выяснению отношений между выходцами из монастыря. Сотни гонконгских и тайваньских боевиков соответствующей тематики с участием актеров традиционного китайского театра, с детства осваивавших премудрости рукопашного боя под руководством настоящих мастеров, пополнили на Западе ряды лент категории C и успешно нашли тысячи своих фанатов. Известнейшие журналы не отказали себе в удовольствии побаловать читателя фотоснимками лысых людей азиатского типа в оранжевых одеждах, навеки застывших в неустойчивом положении с мечом или секирой в руках. Крупнейшие из широко распространившихся школ каратэ подчеркивают шаолиньские истоки своей методики. В Китае редкий представитель ушу не упомянет при случае, что его стилистика ведет свое начало из Шаолиня или каким-то образом связана с ним. Сам монастырь является одним из официальных центров китайского буддизма и, одновременно, местом паломничества сотен тысяч туристов. ЗАЧЕМ ВСЕ ЭТО НУЖНО Во всяком случае, не для того, чтобы всех победить. Здоровый, с мирской точки зрения, дух соперничества для буддиста – глупость; можно подумать, что у нас пропасть времени и больше делать нечего. Причины нашего духовного поражения кроются в нас, а не в окружающем мире. Что касается “спортивного” аспекта соревнования, то кулачная дхарма – это не спорт. В смертельной схватке все зависит от воли Бога или, говоря буддийским языком, от кармы участников и заступничества будд и “защитников”. Никакой бой на ринге, даже самый “контактный”, не покажет нам то, что мы в состоянии сделать, спасая своего ближнего или, хотя бы, свою жизнь. Как говорит Чехов устами своих героев, никто не знает настоящей правды. Поэтому соревнование в шаолиньской традиции порицается, а никаких “спаррингов” попросту не бывает. Их заменяют многочисленные и сложные парные упражнения, требующие глубокого сосредоточения и направленные на тщательную отработку приемов. Это не покажется таким уж сомнительным, если вспомнить о том, что на острове Окинава, родине каратэ, старые мастера – настоящие костоломы, каких никто не заподозрит в прекраснодушии, зачастую строили тренировки только на бесконечном повторении ката (“способов”, яп.; это - то самое китайское фа) – формальных технических упражнений, дыхательной работе и всякого рода закалке. И это нисколько не мешало им выходить победителями из самых критических ситуаций. Если вы действительно хотите уметь драться, в Шаолине вас этому научат, как нигде. Техника поединка – лэйтай – составляет не менее половины от общего объема учения, куда наряду с приемами рукопашного боя входят и своеобразная философия, и медицина, и гуманитарные дисциплины – история и литература. Однако, использование кулачной дхармы исключительно в целях самообороны подобно попыткам забивать гвозди микроскопом. Требования, предъявляемые к ученикам, так высоки, а думать приходится при этом так много, что подготовка уличного бойца на основе шаолиньских методик попросту непроизводительна. Гораздо проще отправиться в хорошую школу армейского рукопашного боя с элементами “восточных единоборств” и, под руководством достойного тренера, проявить трудолюбие и быстро добиться успеха. Бытует мнение, что занятия шаолиньским боксом способствуют “укреплению здоровья народа и продлению жизни”, как и было сказано в предисловиях к самым первым монастырским изданиям, только-только разрешенным народным правительством. Без такой обязательной “рыбы” книжки бы, попросту, не прошли. Впоследствии это утверждение бесконечно воспроизводилось авторами коммерческой или чересчур возвышенной литературы, адресованной западному читателю. Надо честно сознаться, что все это бредни. Шаолиньские методики, как и любая другая религиозная практика вроде непрерывной молитвы или поста, требуют колоссального напряжения сил и, конечно, изнашивают организм. Да и не о нем мы заботимся, стремясь обрести прибежище. Многообразные дыхательные упражнения, лекарственные препараты и всякий там точечный массаж для того и придуманы, чтобы, по возможности, снизить вред, наносимый здоровью кулачными упражнениями. И эта минимальная забота о себе нужна лишь постольку, поскольку мы не хотим окочуриться раньше, чем достигнем спасения. Основатель монастырской традиции, по легенде, провел в медитации девять лет, после чего у него отнялись ноги. Его ученик в погоне за просветлением отрубил себе руку; другие последователи также не отличались болезненным интересом к своему самочувствию. Вообще, большинство шаолиньских учителей так изматывали себя занятиями, что умирали сравнительно молодыми людьми – в возрасте от сорока до шестидесяти лет (хотя, конечно, были среди них и исключительные долгожители). Некий ныне здравствующий наставник с отвращением сравнивал так называемых мастеров китайской гимнастики с пиявками, эдакими благополучными розовощекими вампирами, поглощающими ради удовольствия мировую энергию. Буддисты, как говорится, “принимают прибежище в Учении”, чтобы спасать все существа в шести мирах, а не для того, чтобы прожить долгую здоровую жизнь, как призовой скот. Шаолиньская дхарма – не физкультура в экзотической упаковке абстрактной “древнекитайской мудрости”, сколько бы авторы туристической литературы – неважно, из соображений политики или бизнеса – это ни замазывали. В лучшем случае, прозанимавшись всю жизнь, вы “помрете здоровенькими”. Что касается долгожительства, то просветления можно достичь мгновенно, а кое-кому для этого не хватает десяти тысяч жизней. Само учение о перерождениях, заимствованное из индуизма, монастырские учителя воспринимали, скажем, неоднозначно. Среди верующих буддистов есть ведь и такое мнение, что занятия практиками суть хорошая карма (“поступки”, санскр.), позволяющая создать благоприятные условия для последующей реинкарнации. А шаолиньские мастера к такой жизненной позиции относятся с презрением, любые, даже самые “удачные” перерождения справедливо считая поражением. Сохранилась такая знаменитая чэнъюй (“поговорка”, кит.), что “вторая попытка гроша ломаного не стоит”. И все без исключения практики служат тому, чтобы достичь спасения “в этой жизни”. Наконец (и это, пожалуй, главное), шаолиньскую дхарму можно, попросту, любить. Существует множество буддийских практик, связанных с такими разноплановыми занятиями, как медицина, каллиграфия и живопись, экзорцизм, чаепитие и даже составление букетов. Так или иначе, каждый выбирает по себе. Один знаменитый учитель, называющий себя в минуты откровенности “жертвой Шаолиня”, еще школьником посмотрел фильм “Храм Шаолинь” на большом экране. Увиденное так его потрясло, что он буквально все бросил и ушел в монахи, как гимназисты при царе-батюшке, насмотревшись вестернов, убегали на Дикий Запад, да еще и сманил с собой нескольких друзей детства. Впоследствии из этой компании в монастыре остался только он сам и еще один парень – теперь также очень известный мастер. Необъяснимым обаянием обладает монастырь Шаолинь, и бесконечные легенды, возникающие вокруг него тысячелетиями, подтверждают это. Совсем неподготовленные люди, часто больные или физически слабые, чуть ли не приползают учиться цюаньфа, не боясь положить на это последние, может быть, годы жизни. Замшелые и охладелые циники, как маленькие, прихлопывают в ладоши и восхищаются, глядя, как мастер в шафранном одеянии ломает локтем каменную плиту или гнет горлом стальную пику. Детишки, понятно, обожают монахов-воинов потому, что они такие крутые, да еще и добрые и всегда веселые; ну, это везде, не только в Китае. На протяжении веков Шаолинь точно притягивает к себе всех, кто мечтает изменить свою жизнь. Таких случаев можно насчитать множество. Кто-то прочел истрепанную книжку на лотке у разносчика, другой жил по соседству с монастырем, третий увидел показательные выступления физкультурников в местном ДК и понял все по-своему. В конечном счете, получается, как всегда – мы отдаем годы жизни тому, что любим, губим ради этого свою душу и, соответственно, так спасаем ее. КУДА ПОЙТИ УЧИТЬСЯ Китайская модель мироздания оперирует, в частности, понятиями нэй (здесь: “внутреннего” в значении “сущностного”, “неявного”, кит.) и вай (здесь: “внешнего” в значении “проявлений”, “открытого”, кит.). Также под “внешними” принято понимать практики, освоение которых не требует перехода в монашеское состояние – вайчуань (здесь: экзотерические, кит.), в противовес “внутренней” традиции, ориентированной на ушедших от мирских забот хотя бы на какое-то время. Большинство будущих мастеров начинало с овладения “внешними” методиками, переходя затем к “внутренним” - нэйчуань (здесь: эзотерическим, кит.). Однако, в соответствии с натурфилософией, внутреннее всегда заключает в себе элемент внешнего, и наоборот. Многие монахи всю жизнь совершенствуют практики “внешней” традиции, раскрывая присущий ей “внутренний” аспект. В начале восьмидесятых годов перед уцелевшими за время “культурной революции” мастерами цюаньфа и немногими выжившими монахами встала непростая задача восстановления и сохранения наследия монастыря. С благословения тогдашнего настоятеля Дэчань (1907-1993) такие учителя, как Юнсян, Суси, Суфа, Дэцянь и многие другие, буквально по крупицам собрали то, что легло в основу методики вайчуань, принятой в так называемой Международной всекитайской Академии ушу Шаолиньсы. В настоящее время ее ректором является учитель Дэцянь, старшим наставником – учитель Синцзюнь. Программа Академии предусматривает также заочное обучение. Очень известен в Китае и за его пределами учитель Дэян (нынешний старший наставник монастыря по ушу), обладающий исключительным мастерством в сочетании с личным обаянием и, к тому же, наделенный большим талантом преподавателя. Многие наставники, как Дэчэн, Голин, Янмин и другие, в настоящее время проживают на Западе, не утрачивая при этом связи с монастырем. Особняком стоит колоссальная фигура учителя Юнвэнь, чьим наставником был великий Дэгэнь (1914-1968) – последний из шаолиньских мастеров старой закалки, передавший чуть не половину от общего объема материала, освоенного в монастыре сегодня. Учитель Юнвэнь, проживающий ныне в Кайфэнь, знаменит как поэт и каллиграф, автор многих трактатов и уникальных видеофильмов по цюаньфа. Обладая непревзойденным мастерством, всем своим обликом он напоминает величественных героев древности. В России, как и в других странах, есть соответствующие организации спортивной, культурно-просветительской или религиозной направленности, занятые преподаванием шаолиньсы цюаньфа, как Федерация Шаолиньских боевых искусств России, возглавляемая монастырским послушником в 32 поколении Синъин (в миру д.и.н., профессор, зав. кафедрой Всеобщей истории ун-та Дружбы Народов А.А. Маслов) или Красноярский клуб “Шаолинь” под руководством послушника Хэнъу (в миру А.М. Ковгана) – блестящего знатока традиции. Некоторые хорошие специалисты способны вести преподавание частным порядком. Всех, без исключения, мастеров, способных дать некие наставления, принято именовать лаоши (букв.: “старый учитель”, кит.). Поскольку китайское общество сохраняет свой патриархальный характер, такое обращение подразумевает старшинство наставника и подчеркивает его ответственность перед своим социальным статусом. Монахов, официально преподающих те или иные практики или проповедующих следует называть фаши (букв.: “наставник в Учении”, кит.), что сравнимо со статусом законоучителя в христианской традиции и обозначает ответственность наставника перед Учением в целом. Наконец, монах, передающий некие аспекты практики “от сердца к сердцу”, обретает для своего подопечного статус эньши (букв.: “милосердного учителя”, кит.), что символизирует его ответственность перед учеником. В наши дни не составляет особого труда, воспользовавшись Интернет, связаться с кем-либо из перечисленных мастеров или их представителей по электронному адресу, а то и попросту обратиться в любое из упомянутых учебных заведений. Многие учебные пособия, изданные в монастыре или созданные монахами, доступны в широкой продаже. К сожалению, такие материалы только начинают распространяться в России, однако “процесс пошел”. И можно с уверенностью утверждать, что в самое ближайшее время любой, кто по-настоящему жаждет припасть к первоисточнику, уже не будет чувствовать себя одиноким странником. Хотя, конечно в глубине души каждый из нас навсегда останется “бродягой дхармы”. СЕКРЕТЫ КИТАЙСКОГО КАРАТЭ Так называлась популярная три десятилетия назад книга известного мастера “восточных единоборств” Эда Паркера, стоявшего у истоков распространения приемов китайского бокса в США. Отдельные главы книги описывали экзотические ритуалы тайного посвящения, практиковавшиеся в монастыре Шаолинь в древности и, возможно, сохранившиеся до наших дней в глубоких подземельях “шанхайской” или “кантонской” ячеек Триады – китайского аналога итальянской мафии. И поныне бытует мнение о страшной “засекреченности” шаолиньской методики, о том, что “эти китайцы” вообще “ничего не показывают”, а только “дурят нашего брата” и т.п. На самом деле любознательный человек, располагающий некоторым знанием языка, уважением к старшим и совсем небольшими (или никакими) деньгами, безусловно может найти и получить информацию, необходимую для занятий. Однако на этом пути новичка (каким всякий мастер чувствует себя по гроб жизни) ждут определенные трудности. Среди шаолиньских монахов принято говорить об и синь чуань синь (“передаче от сердца к сердцу”, кит.) как необходимом условии обучения. Это предполагает наличие в предании шаолиньской кулачной дхармы элементов сюань (“скрытого”, кит.), то есть того, что не поддается популяризации и представляет соотношение личного опыта учителя и ученика. Даже в классически выстроенной шаолиньской методике есть некая странность и “ненаучность”, поскольку она изначально ориентирована на интуитивный способ познания. Кулачные практики относятся классификационно к чжи чжи (“прямо указующим”, кит.), а не формально доказательным, как, скажем, так называемая буддийская логика. Поэтому каждый практикует “на свой страх и риск”; учитель, в лучшем случае, способен помочь ученику сориентироваться на пути. По устоявшемуся мнению, практикующий чань должен обладать шангэнь лици (букв.: “высоким стволом” или “корнем” и “острыми орудиями”, кит.), то есть острым умом и большими талантами, если он имеет решимость достичь успеха. А это значит, что настоящие тайны нам на блюдечке никто не поднесет. Также имеет место феномен ми (“секретного”, “тайного”, кит.). Под этим обычно понимают приемы и способы, позволяющие при необходимости быстрее добиться некоего результата. Как правило, такие методики обладают узкоспецифической ценностью, часто их практикуют местные мастера, помогая своим ученикам сберечь время и силы. Вместе с тем те же техники могут быть переданы и менее экзотическим способом; однако занятия в этом случае отнимут больше времени. Эти “секретные” методы составляют существенную часть кулачной традиции; хорошие учителя не скрывают такие вещи, а только не показывают их сторонним наблюдателям. Наконец, в отличие от всевозможных школ спортивных единоборств, включая и каратэ в его массовом варианте, шаолиньская методика не предусматривает раз и навсегда устоявшегося “учебного плана”. Существует, скорее, некий кладезь традиции, неотделимый от ее носителей – мастеров. К этому роднику припадает каждый, черпая из него то, что ему нужнее в данный момент. Любая практика включает десятки и даже сотни упражнений, однако для тренировки вполне достаточно некоторых из них; часто учителя не владеют информацией в полном объеме. Исключение составляют те, кому интересен сам процесс преподавания или, как говорят буддисты, чуаньдэн (“передачи светильника”, кит.). Стилистические отличия позволяют говорить о цзун (“школах”, кит.) в рамках шаолиньпай (здесь: “шаолиньского направления” буддийского учения, кит.). Такие школы исторически складываются вокруг харизматической личности основателя – великого наставника или гения воинского искусства. Посредством особых практик, ставших наследием данной школы, ее последователи обретают личный мистический опыт – цзун тун (букв.: “проникновение через школу”, кит.). Каждая школа – это маленькая сангха (по-китайски сэнцзя или, буквально, “монашеская семья”); поэтому часто вместо цзун говорят, просто, цзя (“семья”, кит.). Кроме того, любой мастер непременно имеет свою собственную фэнгэ (“манеру”, кит.), отчетливо проявляющуюся впоследствии в манере его учеников. Поэтому можно говорить о “секретах школы” и даже отдельного мастера, очень важных для них, но зачастую почти неизвестных за пределами общины. Сангха почитается шаолиньскими бойцами как один из важнейших аспектов учения. Занятия буддийскими практиками предполагают пребывание в сангхе хотя бы в высоком смысле слова – то есть постоянную взаимную поддержку как духовную норму. Во многих случаях в одиночку и практиковать-то нельзя. Поэтому частенько учителя отказывают в наставлении тем, в ком видят или подозревают стремление “грести под себя” и вообще нежелание ладить с людьми. Это также порождает расхожие представления о “закрытости” шаолиньской традиции. Однако великие чаньские наставники очень бережно относились к ищущим прибежища, отличая замкнутость и ранимость от наглого себялюбия. Часто они спокойно воспринимали самое необычное поведение и, наоборот, умели разглядеть настоящие пороки во внешней социальной комфортности. В общении с мастером лучше избегать низкопоклонства и быть искренними; это и есть проявление доверия. Шаолиньскую кулачную дхарму принято разделять на несколько ветвей по числу т.н. юань (букв.: “дворов”, кит.) или мэнь (букв.: “врат”, кит.) – разновидностей чаньского учения, исторически практиковавшихся на территории монастыря и его многочисленных филиалов. Каждое из этих течений имело свои секреты, умеренно интересовавшие соседей. В наши дни сохранились методики лишь двух дворов – западного и южного; остальные, большей частью, утрачены. Единые по сути, эти традиции заметно различаются стилистически. РЕАЛИЗАЦИЯ И ТЕХНИКА. МАСТЕРСТВО Практическая основа шаолиньской методики выражается в овладении различными гун. Слово гун записывается в виде знака, состоящего из двух частей: ключевой - гун (здесь: “работа” в значении “занятие”, “физический труд”, кит.) и дополнительной - ли (“сила”, “старание”, кит.); то есть буквальный смысл знака гун – “сила, старание в работе”. Переводится это слово как “навык”, “умение” или “работа над чем-то конкретным” (примерно, как мы говорим: “работа над собой” или “отделочные работы”). В данном случае это соответствует смыслу буддийского термина сиддхи (здесь: “необычные способности”, санскр.). Сиддхи суть внешние признаки реализации тех или иных практик (скажем, при достижении успеха во взращивании сострадания, побочным проявлением этого явится отсутствие агрессии по отношению к подвижнику со стороны животных). Все без исключения цзюэ чжао (“секретные приемы”, кит.) являются практиками чань, а наглядным свидетельством их реализации становится обретение всевозможных гун, как цзиньганцюань (здесь: “кулак-ваджра”, кит.), тебушань (“железная рубашка”, кит.) и т.п. Разумеется, весь корпус гун подразделяется на нэйгун (“работу над внутренним”, направленную, как говорится, на “исправление сердца”) и вайгун (“работу над внешним”). К “внутренней” работе относятся способы медитации и дыхания; последние включают упорядочение дыхания посредством умственной деятельности или с использованием достижений медицины: лекарственных препаратов, рефлексотерапии и массажа. “Внешняя” работа – это разные способы физической подготовки, технические движения и построенные на них приемы защиты и нападения. Другой практической составляющей шаолиньского учения является цюань (здесь: “кулак” в значении “техника рукопашного боя”, кит.), как отдельные формы – синфа (здесь: “образцовые приемы”, кит.) или некие исторически сложившиеся последовательности движений, образующие идейное и эстетическое целое – лу (букв.: “дорожки”, кит.). Каждая лу состоит из нескольких дуань (букв.: “кусков”, кит.). Единство технической традиции подтверждается стилистической общностью составляющих ее лу и синфа. К примеру, во многих дорожках одна и та же традиционная форма может существенно отличаться манерой исполнения и даже интерпретацией. Однако все ее многочисленные варианты так или иначе восходят к отдельному образцовому приему, призванному раскрыть самую суть данной техники. В наши дни сохранилось несколько десятков стилей цюань, как сяохун (“малый потока” или “ - разлива”, или - в другом начертании – “малый красный”, кит.) – одна дорожка (здесь и далее под “дорожкой” для простоты подразумевается целый комплекс движений, который, на самом деле, может состоять из нескольких лу, дахун (“большой потока”, кит.) – четыре дорожки, тунби (“рук [Хань] Туна”, кит.) – две дорожки, мэйхуа (“цветов абрикоса”, кит.) – три дорожки, пао (“пушечный”, кит.) – три дорожки, чаоян, или чжаоян (“восходящего солнца” - это очень упрощенный перевод, кит.) – четыре дорожки, чан (“долгий”, кит.) – три дорожки (возможны варианты, включающие много большее число лу, усин бафа (“пяти образов, восьми способов”, кит.) – три дорожки, и многие другие. Формальный аспект занятий может быть сколь угодно привлекателен, однако на практике “коллекционирование” дорожек никуда не ведет, превращая практику в спортивное мероприятие вроде фигурного катания (вспомним “китайскую гимнастику у-шу” восьмидесятых годов). Среди шаолиньских бойцов бытует известная присказка: ляньцюань бу ляньгун – даолао ичанкун (“заниматься рукопашным боем без реализации практик – к старости остаться ни с чем”, кит.). С другой стороны, если сосредоточиться исключительно на обретении гун, не научишься драться и, тем более, никогда не станешь мастером. При соответствующем подходе цюань сам по себе становится гун. Здесь также различаются практики вай- и нэйчуань. В данном случае эзотерическими (нэй) являются направления, требующие настолько углубленных занятий, что для достижения успеха придется посвятить им всю жизнь. Тем не менее, они ничуть не более “священны”, чем другие, превосходя “внешние стили”, в основном, объемом информации. Так, лоханьцюань (здесь: “кулачная техника архата”, кит.) – одна из наиболее “представительных” стилистик шаолиньской кулачной дхармы – включает более полусотни лу; кроме того, еще некоторые дорожки были утрачены. В то же время имеется вайчуань лоханьцюань в виде нескольких лу – предельно сжатого собрания приемов, представляющих своего рода квинтэссенцию стиля. Самоотверженно предаваясь занятиям, положив годы своей жизни на овладение кулачными практиками, можно достичь в них настоящего гунфу. Это слово состоит из двух знаков: гун (“навык”, кит.) и фу (здесь: “муж” в архаическом значении “мужчина – социальный агент, активный деятель”, кит.); то есть, буквально, “муж навыка”, “муж умения” – как в старорусском языке: “муж брани”, “муж совета”. Слово гунфу переводится как “мастерство”, “подвиг” или “заслуга” в некой области и даже “досуг”, а точнее – “количество сил и времени, добровольно затраченных на что-либо”. Отсюда знакомые нам по фильмам фразы вроде: “твое гунфу еще недостаточно велико для того, чтобы драться со мной” или “способный мальчик, но ему пока не хватает гунфу” и т.п. То есть, с одной стороны, выше головы не прыгнешь, а с другой – нельзя тупо “тренироваться”, как автомат, а надо вкладывать душу в свои занятия, быть совершенно искренним и полностью присутствовать в том, что делаешь, и тогда непременно скажут, что “гунфу в рукав не спрячешь”. ВРЕМЯ И МЕСТО “Заниматься следует три раза в день: утром, в обед и вечером”. Троекратная тренировка – один из главных “секретов” шаолиньской методики. Это не означает, что трижды на дню вы обязаны с часами в руках отработать некую положенную программу: профессионально “забацать” заутреню, “отжарить” обедню и “отвалять” вечерню. Просто кулачное учение храма Шаолинь – это религиозные практики, направленные на обретение прибежища от иллюзий. А иллюзии особенно легко нами овладевают, когда мы устали, замотаны или вообще не в себе – короче, когда мы не совсем проснулись, когда мы погружены в повседневную суету, и когда мы сворачиваемся клубочком и успокаиваемся, поскольку программа дня выполнена и можно почивать на лаврах. Поэтому, с утра пораньше мы выполняем несколько самых простых медитативных и дыхательных упражнений, приводя себя в человеческое состояние. Мы, конечно, можем еще и потянуть ножки, и попринимать экзотические позы у себя в садике – если есть время и силы, но уж это-то мы обязаны проделать при любых обстоятельствах – даже если нам кажется, что мы умираем, ибо есть вещи поважнее физического существования. И на этом этапе многие с удивлением обнаруживают, насколько труднее спасать свою душу понемножку день ото дня, чем до потери сознания под настроение. А в середине дня, когда мы, как животные, работаем, чтобы есть, а едим, чтобы работать, должно проделать несколько самых простых медитативных и дыхательных упражнений, чтобы припомнить опять, на каком мы свете. А вечером, когда все стихнет и на темное небо взойдут первые звезды, надо выполнить несколько самых простых медитативных и дыхательных упражнений, чтобы наше сердце не засыпало и не отдавало нас на растерзание черным мыслям или тайным порокам. А если еще остается свободное время в течение дня, можно посвятить его любимому делу, размахивая кулаками или самозабвенно пиная мешок. В общем, при правильном подходе к занятиям, можно уделять им пару часов в день, распределяя эти часы между тремя тренировками по своему усмотрению. Занятия следует проводить каждый день, без перерывов. В Китае с сожалением относятся к тем, кто “три дня ловит рыбу, а два дня сушит сети”, то есть работает от случая к случаю. Таким образом добиться успеха нельзя. Поэтому надо тренироваться изо дня в день хотя бы “по чуть-чуть”, и привыкнуть считать свои практики нормальным состоянием души. С точки зрения буддийских учителей, постоянство в занятиях – это и есть успех. Нельзя заниматься в грозу, при сильном пронизывающем ветре, и не рекомендуется заниматься на солнцепеке. Мастера говорят, что вихрь способен “оторвать душу”, то есть в такие моменты темные силы могут навести порчу на человека. Нельзя тренироваться на рынках, в толпе бунтовщиков и в местах казней (это не такая уж экзотика, а то вот в России многие умники предлагают сделать Соловки туристическим центром, местом проведения гоночных регат и даже столицей русской лапты). А следует по возможности выбирать для занятий такие места, где большинство людей объективно чувствует себя хорошо – долины в горах, священные рощи, тихие берега, зеленые лужайки и некоторые старые кладбища. Во всех случаях тренировка “на улице”, на свежем воздухе гораздо эффективнее, чем в помещении, однако в российских условиях это, опять-таки, возможно не всегда. ОДЕЖДА ДЛЯ ЗАНЯТИЙ Свободная, не стесняющая движений. Шаолиньские монахи используют для этого обычную повседневную сэнъи (“монашескую одежду”, кит.): широкие штаны, куртки или безрукавки. Иногда штанины под коленями перехватываются своеобразными обмотками или ва (“чулками”, кит.); рукава можно закатать или даже подвязать веревочками, чтобы не болтались. Нынче молодые монахи часто попросту подклеивают их скотчем. В куртке из натурального шелка тепло зимой и прохладно в жару; она хорошо пропускает воздух и влагу. Если нет возможности приобрести шелковую одежду, можно сшить ее из хлопчатобумажной материи, легкой и прочной на разрыв. Очень полезно заниматься нагишом, в одних трусах или набедренной повязке потому, что это мобилизует защитные свойства организма и также помогает избежать самолюбования и ложной уверенности в чистоте техники. Следует помнить, что тренироваться без одежды в помещении не очень полезно для здоровья. Поэтому, если занятия проходят не под открытым небом, лучше оставаться в трусах и майке. Шаолиньские монахи часто сбрасывают куртку с одного плеча наподобие перевязи или тоги. Это, помимо прочего, напоминает о поступке легендарного ученика Бодхидхармы - второго чаньского патриарха Хуйкэ, якобы отрубившего себе руку, чтобы хоть как-то отвлечься от “зацикленности” на собственной персоне. В последние десятилетия, под влиянием гонконгских фильмов, стали привычными легкие тапочки для “восточных единоборств” на гибкой резиновой подошве. Как ни странно, такая обувь – не самый удачный выбор для занятий. Хотя среди шаолиньских методик существует множество способов закалки стоп, отчасти похожих на используемые в каратэ, однако специфическая манера ударов ногами предполагает наличие довольно прочной и жесткой обуви, хорошо защищающей пальцы. Эти удары рассчитаны на традиционные тряпичные туфли буддийских монахов, изготовленные из многих слоев плотной хлопчатобумажной ткани; кроме того, сверху на таких туфлях есть еще и продольные швы, играющие роль своеобразных “ребер жесткости”. Среди старых мастеров бытует мнение, что чрезмерная ударная нагрузка на кончики пальцев ног отрицательно сказывается на зрении. Сейчас многие монахи успешно используют обычные низкие кроссовки, хотя эта обувь и не так гигиенична, как тряпичные туфли. Во время тренировок, в большинстве случаев, талию надо перепоясывать. Это способствует сосредоточению сознания в нижней части живота, что особенно важно на первом этапе занятий. Пояс шириной в ладонь дважды охватывает живот и завязывается сбоку на бант. Если вы занимаетесь без одежды, пояс можно повязывать прямо на голое тело. Цвет пояса не несет никакой смысловой нагрузки и, во всяком случае, не является знаком отличия. ЗАЩИТНЫЕ ПРИСПОСОБЛЕНИЯ И ОРУЖИЕ Поскольку любая разновидность работы в паре сопровождается глубоким сосредоточением и проходит в дружеской обстановке, защитные приспособления (шлемы, “ракушки”, жилеты и прочее) не используются. Кроме того, контактная отработка приемов предполагает довольно высокий уровень закалки тела, когда оно становится способно выдерживать значительные ударные воздействия. Поэтому парные тренировки “в контакт” проводятся не ранее, чем после шести - восьми месяцев занятий, и рассчитаны на хорошее владение основными движениями, позволяющее избегать случайных травм. Создавая ложное чувство безопасности, защитные приспособления считаются “идеологически вредными” и традиционно не применяются. Среди шаолиньских методик имеются разнообразные способы закалки тела, позволяющие научиться переносить удары, вроде широко известной “железной рубашки” и т.п. Все эти способы относятся к ингун (“жесткой работе”, кит.) и не слишком сложны; большинство из них могут быть освоены за несколько лет, а первые значительные успехи достижимы уже через три - пять месяцев. Принято считать тренировки с оружием неотъемлемой частью шаолиньской системы; кроме того, такие упражнения внешне очень привлекательны и выигрышно смотрятся на всевозможных спортивных соревнованиях. Однако, на самом деле их практическая ценность невелика, учитывая то обстоятельство, что в наши дни мало кто сражается на мечах. В свое время шаолиньские приемы вооруженной борьбы естественно рождались в результате продуктивного обмена идеями со многими знаменитыми военачальниками, любившими посещать монастырь. Вопреки привычным представлениям, именно “армейские спецы” делились опытом с монахами, а не наоборот. Многие известные комплексы приемов холодного оружия названы по именам их легендарных создателей – прославленных полководцев. Тем не менее, как правило такие занятия рассматривались как “общеобразовательные” и особо не поощрялись. Холодное оружие ни в коем случае не входит в список восемнадцати предметов, разрешенных буддийскому монаху в повседневной жизни. Строго говоря, исконно шаолиньскими являются лишь приемы борьбы с помощью посоха или обычного шеста длиной в рост владельца, а также различных ножей, в том числе традиционных кинжалов, использовавшихся в прошлом монахами в разных случаях, в том числе и для самообороны. Форма этих кинжалов восходит к так называемым пурба (санскр.) – ритуальным клинкам, применяемым в некоторых буддийских обрядах экзорцизма. Многие помнят эпизод с пурба с участием Алека Болдуина в завязке мистического голливудского боевика The Shadow (“Тень”, англ.). Собственно, способы тренировки разработаны практически для каждого из восемнадцати предметов, не исключая палочек для еды и молитвенного коврика, как, к примеру, приемы с использованием тряпичных туфель. Пресловутые деревянные цепы разной длины и с разным числом звеньев (от них произошли широко известные в Японии нунтяку), наряду с бамбуковыми граблями, трезубцем, заступом и ледорубом входят в число опять-таки восемнадцати, но уже хозяйственных монастырских приспособлений. Для них также есть особые способы тренировки. С точки зрения шаолиньских мастеров, деревянный шест является самым мощным и эффективным средством защиты и нападения, превосходя “светские” разновидности холодного оружия: мечи, пики и прочее. Именно техника шеста наиболее сложна и разнообразна сама по себе; при работе с оружием шест также изучают в первую очередь. Кроме того, в глазах служителей общественного порядка изготовление и ношение шеста, представляющего просто-напросто длинную деревянную палку, не может квалифицироваться как уголовно наказуемое деяние. Традиционный шест китайских бойцов изготавливается из древесины ротанга – хорошо известного на Западе материала, применяемого при плетении мебели. Такой шест обладает большой гибкостью и чутко откликается на малейшие движения пальцев. Также часто используется белая ива. Хороший шест точно так же “прирабатывается” к манере фехтовальщика, как музыкальный инструмент; разумеется, не следует относиться к этому слишком серьезно, поскольку никакой, пусть даже великолепный шест не живет так долго, как самая плохонькая фабричная скрипка. |
