ИМЕТЬ ИЛИ БЫТЬК оглавлениюВ этой главе рассматривается тезис, согласно которому социальные изменения взаимодействуют с изменением социального характера, а "религиозные" импульсы служат энергией, необходимой для того, чтобы побудить мужчин и женщин совершить коренное социальное преобразование, и, следовательно, новое общество может быть создано только в том случае, если в человеческом сердце произойдут глубокие изменения, то есть, если существующий об®ект поклонения будет заменен новым*.
[* Эта глава во многом основывается на моих предыдущих работах, особенно на книгах "Бегство от свободы" (1941) и "Психоанализ и религия" (1950), в которых я ссылаюсь на наиболее значительные труды из всей богатой литературы по этому вопросу.] Отправной точкой для этих рассуждений служит утверждение о взаимозависимости между структурой характера среднего индивида и социоэкономической структурой общества, в котором существует этот индивид. Взаимосвязь индивидуальной психической сферы и социоэкономической структуры я называю социальным характером. (Раньше, в 1932 г., для обозначения этого феномена я пользовался выражением "либидиозная структура общества".) Социоэкономическая структура общества формирует социальный характер своих членов таким образом, что им хочется делать то, что они должны делать. Вместе с тем социальный характер оказывает влияние на социоэкономическую структуру общества, действуя при этом либо как цемент, придающий ей еще большую стабильность, либо, при определенных обстоятельствах, как динамит, готовый взорвать ее. Взаимоотношения между социальным характером и социальной структурой никогда не носят статичный характер, поскольку оба элемента в этой взаимосвязи представляют собой бесконечный процесс. Любое изменение одного из факторов влечет за собой изменение обоих. Многие революционеры считают, что следует сначала радикально изменить политическую и экономическую структуру, а затем на втором этапе почти необходимо изменится также и человеческое сознание: как только будет создано новое общество, почти автоматически возникнет и новый человек. Они не понимают, что новая элита, обладающая прежним социальным характером, будет стремиться воссоздать условия старого общества в новых социально-политических институтах, созданных революцией; что победа революции обернется ее поражением как революции -- хотя, может быть, и не как исторической фазы развития общества, проложившей путь к такой социоэкономической структуре, которая остановилась в своем бурном развитии. Хрестоматийным примером служат Французская революция и революция в России. Примечательно, что Ленин, не считавший, что склад характера может оказывать большое влияние на революционную деятельность, резко изменил свое мнение в последний год жизни, когда отчетливо увидел отрицательные черты характера Сталина и потребовал в своем завещании, чтобы Сталин не стал его преемником. Противоположную позицию занимают те, кто утверждает, что сначала нужно изменить природу человека -- его сознание, ценности, характер -- и лишь после этого может быть построено подлинно человеческое общество. История человечества доказывает, что они неправы. Изменения в психике человека всегда оставались принадлежностью сугубо частной сферы и ограничивались небольшими оазисами или же оказывались совершенно неэффективными, когда проповедь духовных ценностей сочеталась с реализацией на практике ценностей, прямо противоположных. Социальный характер имеет еще одну важную функцию, помимо функции удовлетворения потребностей общества в определенном типе характера и обусловленных этим характером потребностей индивида. Он призван удовлетворять внутренне присущие человеку религиозные потребности. Следует пояснить, что слово "религия" употребляется здесь не для обозначения системы, обязательно связанной с понятием бога или идолов, или даже какой-либо системы, воспринимаемой как религия, а для обозначения любой системы взглядов и действий, которой придерживается какая-либо группа людей и которая служит индивиду схемой ориентации и об®ектом поклонения. В таком широком смысле слова ни одна культура прошлого или настоящего, да, по-видимому, и будущего, не может рассматриваться как культура без религии. Такое определение "религии" ничего не говорит о ее специфическом содержании. Люди могут поклоняться животным, деревьям, золотым или каменным идолам, невидимому богу, святому или злобному вождю; они могут поклоняться своим предкам, своему народу, классу или партии, деньгам или успеху. Их религия может способствовать развитию разрушительных сил или любви, господства или солидарности; она может благоприятствовать развитию разума или парализовать его. Люди могут относиться к такой системе как к религии и отличать ее от всего светского, либо они могут считать, что у них вообще нет никакой религии, и рассматривать свою приверженность таким якобы вполне светским целям, как власть, деньги или успех, исключительно как стремление ко всему практичному и выгодному. И вопрос вовсе не в том, религия это или нет, а в том, какова эта религия: способствует ли она дальнейшему развитию человека, реализации свойственных ему сугубо человеческих способностей или же препятствует его развитию. Всякая конкретная религия, если только она действительно мотивирует поведение, -- это не просто сумма доктрин и верований; она коренится в специфической структуре характера индивида и -- поскольку она является религией группы людей -- в социальном характере. Таким образом, религиозные установки можно рассматривать как один из аспектов структуры нашего характера, ибо мы -- это то, чему мы преданы, а то, чему мы преданы, -- это то, что мотивирует наше поведение. Однако часто индивид даже не осознает, что является действительным об®ектом его личного поклонения, и принимает свои "официальные" представления, взгляды за подлинную, хотя и тайную религию. И если, к примеру, человек поклоняется власти и при этом проповедует религию любви, то религия власти и есть его тайная религия, тогда как его так называемая официальная -- например христианская -- религия всего лишь идеология. Религиозная потребность коренится в основных условиях существования человеческого вида. Мы составляем такой же биологический вид, как и шимпанзе, лошадь или ласточка. Каждый вид можно определить с помощью его специфических физиологических и анатомических признаков. Существует общепринятое определение человеческого вида в терминах биологии. Я считаю, что человеческий вид, то есть человеческую природу, можно определить также и психологически. В ходе биологической эволюции животного царства человеческий вид возникает на стыке двух тенденций развития. Одной из них является все уменьшающаяся детерминированность поведения инстинктами (слово "инстинкты" употребляется здесь не в современном понимании инстинкта как исключающего научение, а в смысле органического побуждения). И хотя существует множество противоречивых взглядов на природу инстинктов, всеми признается, что чем выше стоит животное на эволюционной лестнице, тем меньше его поведение детерминировано филогенетически запрограммированными инстинктами. Процесс непрерывно уменьшающейся детерминированности поведения инстинктами можно представить как континуум, на одном конце которого находятся низшие формы эволюции животных, с наибольшей степенью инстинктивной детерминации; это уменьшение продолжается в ходе эволюции и достигает определенного уровня у млекопитающих; затем происходит дальнейшее развитие этого процесса у приматов, но даже у них мы обнаруживаем огромный разрыв между низшими и человекообразными обезьянами (как это показали в своем классическом исследовании Р. М. и А. В. Йерксы в 1929 г.). У вида Homo детерминация поведения инстинктами достигла своего минимума. Другой тенденцией эволюции животного мира является увеличение мозга, особенно неокортекса. И здесь эволюцию можно рассматривать как континуум: на одном конце -- низшие животные с наиболее примитивной нервной структурой и сравнительно небольшим числом нейронов, на другом -- Homo sapiens с большим мозгом и более сложной его структурой, что в первую очередь относится к коре, которая в три раза больше коры головного мозга наших предков -- приматов и отличается поистине фантастическим числом межнейронных связей. Принимая во внимание все эти данные, человеческий вид можно определить следующим образом: это приматы, возникшие в такой момент эволюции, когда детерминация поведения инстинктами достигла минимума, а развитие мозга -- максимума. Такое сочетание минимальной детерминации инстинктами и максимального развития мозга никогда прежде не имело места в процессе эволюции животного мира и -- с биологической точки зрения -- представляет собой совершенно новый феномен. Утратив способность действовать под влиянием инстинктов, но обладая самосознанием, разумом и воображением -- новыми качествами, превосходящими способность к инструментальному мышлению даже самых разумных приматов, -- человеческие существа, чтобы выжить, нуждались в системе ориентации и об®екте поклонения. Без карты нашего природного и социального мира -- некой определенным образом организованной и внутренне связанной картины мира и нашего места в нем -- люди просто растерялись бы и были бы не способны к целенаправленным и последовательным действиям, ибо без нее невозможно было бы ориентироваться и найти отправную точку, позволяющую упорядочивать все обрушивающиеся на каждого индивида впечатления. Наш мир становится осмысленным, и мы обретаем уверенность, когда наши представления согласуются с тем, что нас окружает. И даже если карта мира ложна, она выполняет свою психологическую функцию. Но эта карта никогда не бывает совершенно ложной, точно так же не бывает она и совершенно правильной. Она всегда достаточна как приблизительное об®яснение разнообразных феноменов, чтобы служить жизненным целям. И пока жизненная практика свободна от противоречий и иррациональности, такая карта может действительно соответствовать реальности. Поразительно, что не обнаружено ни одной культуры, в которой не существовала бы такая система ориентации. Не существует и таких индивидов. Люди могут отрицать, что у них есть такая всеоб®емлющая картина мира, и считать, что они реагируют на различные явления и события жизни от случая к случаю, в соответствии со своими суждениями. Можно, однако, легко доказать, что они просто принимают свою собственную философию за нечто само собой разумеющееся, потому что считают, что судят обо всем просто-напросто с позиции здравого смысла и не осознают того, что все их представления основываются на общепринятой системе отсчета. И когда такие люди сталкиваются с диаметрально противоположными взглядами на жизнь, они называют их "сумасшедшими", "иррациональными" или "наивными", тогда как себя они неизменно считают "логичными". Глубокая потребность в какой-либо системе отсчета с особенной очевидностью проявляется у детей. В определенном возрасте дети часто создают собственные весьма изобретательные системы ориентации, опираясь на немногочисленные доступные им данные. Но одной лишь карты мира недостаточно, чтобы служить руководством к действию; нам нужна также цель, которая указывала бы, куда идти. У животных нет таких проблем. Ими руководят инстинкты -- они дают им и карту мира, и цели. Однако, утратив инстинктивную детерминацию поведения и обладая мозгом, позволяющим нам обдумывать самые различные направления, которым можно следовать, мы нуждаемся в об®екте всеобщего поклонения -- центре всех наших устремлений и основе всех наших действительных -- а не только провозглашаемых -- ценностей. Мы нуждаемся в таком об®екте поклонения, чтобы интегрировать свои усилия в одном направлении, выйти за пределы своего изолированного существования со всеми его сомнениями и ненадежностью, удовлетворить наши потребности в осмыслении жизни. Социоэкономическая структура, структура характера и религиозная структура неотделимы друг от друга. Если религиозная система не соответствует преобладающему социальному характеру, если она вступает в конфликт с социальной практикой жизни, то она является лишь идеологией. В таком случае следует искать скрывающуюся за ней истинную религиозную структуру, даже если мы можем и не осознавать ее существования, пока энергия, заключенная в религиозной структуре характера, не сыграет роль динамита и не подорвет данные социально-экономические условия. Однако поскольку всегда существуют отдельные исключения из преобладающего социального характера, то находятся отдельные исключения и из преобладающего религиозного характера. Именно они часто и становятся лидерами религиозных революций и основоположниками новых религий. "Религиозная" ориентация как эмпирический стержень всех "высших" религий часто искажалась в процессе их развития. И не столь уж важно, как именно индивиды осознают и представляют себе свою собственную ориентацию: они могут быть "религиозны" и при этом не считать себя таковыми или, напротив, могут быть "нерелигиозны", хотя и считают себя христианами. У нас нет особого слова для обозначения эмпирического содержания религии в отрыве от ее концептуального и институционального аспектов. Поэтому я пользуюсь кавычками, чтобы обозначить "религиозное" как эмпирическую, суб®ективную ориентацию, независимо от той концептуальной структуры, в которой выражается "религиозность" индивида. Как свидетельствуют исторические книги и в полном соответствии с мнением большинства людей, христианизация Европы началась в Римской империи при Константине, а затем уже в VIII веке "апостол германцев" Бонифаций и другие обратили в христианство язычников Северной Европы. Но была ли Европа когда-либо действительно христианизирована? Хотя на этот вопрос обычно дается утвердительный ответ, более глубокий анализ показывает, что христианизация Европы была в значительной мере мистификацией, что в лучшем случае можно говорить лишь об ограниченной христианизации между XII и XVI веками и что в течение нескольких столетий до и после этого в большинстве случаев происходили идеологизация и более или менее серьезное подчинение церкви; это не означало каких-либо изменений в сердце, то есть в структуре характера, исключение составляют лишь подлинно христианские движения. В эти четыре столетия Европа начала христианизироваться. Церковь старалась навязать христианские принципы в отношении собственности, цен, оказания помощи беднякам. Возникло -- в основном под влиянием мистицизма -- множество полуеретических сект и лидеров, требовавших возвращения к принципам Христа, в том числе к осуждению собственности. В этом антиавторитарном гуманистическом движении решающую роль сыграл мистицизм, достигший своей кульминации у Майстера Экхарта, и не случайно среди проповедников и последователей мистических учений стали выделяться женщины. Многие христианские мыслители высказывали идеи мировой религии или просто недогматического христианства; ставилась под сомнение даже библейская идея бога. Гуманисты Возрождения, выступавшие как с теологических, так и с нетеологических позиций, в своей философии и в своих утопиях продолжали линию, начатую в XIII веке. Действительно, нет никакой резкой грани между поздним средневековьем ("средневековым Возрождением") и собственно Ренессансом. Чтобы продемонстрировать дух Высокого и позднего Возрождения, приведу обобщающую картину, данную Фридрихом Б. Артцем. "В социальных вопросах великие средневековые мыслители придерживались того мнения, что все люди равны перед лицом Бога и что даже самый последний из них бесконечно ценен. В сфере экономики они учили, что работа возвышает человеческое достоинство, а не служит его деградации, что никого нельзя побуждать действовать против его собственного блага и что заработная плата и цены должны устанавливаться на принципах справедливости. Что касается политики, то здесь они учили, что государство основано на принципах морали, что закон и отправление правосудия должны быть проникнуты христианскими идеями справедливости и что взаимоотношения между теми, кто правит, и теми, кем управляют, должны основываться на взаимных обязательствах. Бог благословляет тех, кто управляет государством, собственностью и семьей, и поэтому их следует всемерно использовать для служения божественным целям. Наконец, средневековый идеал подразумевал сильную веру в то, что все нации и народы являются частью одного великого сообщества. Как говорил Гете, "превыше народов -- человечество", или как писала в 1915 г., в ночь накануне казни, Эдит Кэвелл* на полях своего экземпляра "Подражания Христу"**, "патриотизм-- это еще не все".
[* Эдит Луиза Кэвелл (1866--1915) -- англичанка, сестра милосердия, расстрелянная в Бельгии немцами в первую мировую войну по обвинению в укрывательстве английских офицеров. -- Прим. перев.
** "Подражание Христу" -- одна из самых популярных духовных книг, созданных католической традицией. Обычно приписывалась Фоме Кемпийскому (ок. 1380--1471). В последнее время считается доказанным авторство Георга де Гроота (1340--1384). -- Прим. перев.] Действительно, если бы история Европы продолжалась в духе XIII столетия, если бы в ней медленно, но поступательно развивался дух научного познания и индивидуализма, то сейчас мы находились бы в весьма благоприятном положении. Однако разум начал вырождаться в манипулятивный интеллект, а индивидуализм -- в эгоизм. Короткий период христианизации закончился, и Европа возвратилась к своему изначальному язычеству. Но как бы ни различались концепции веры, один признак характеризует все ветви христианства: это вера в Иисуса Христа как в спасителя, который отдал свою жизнь ради любви к ближним. Он был героем любви, героем без власти, который не прибегал к силе, не хотел править, не хотел ничего иметь. Он был героем бытия, героем, который давал людям то, что имел, делился с ними. Все эти качества глубоко импонировали как римским беднякам, так и некоторым богачам, задыхавшимся в атмосфере собственного эгоизма. Иисус взывал к сердцам людей, хотя с точки зрения разума его в лучшем случае можно считать наивным. Эта вера и героя любви завоевала сотни тысяч приверженцев, многие из которых изменили свою жизнь или сами стали мучениками. Христианский герой был мучеником, ибо, согласно иудаистской традиции, высшим подвигом является отдать свою жизнь за бога или за ближнего. Мученик являет собой полную противоположность языческому герою, олицетворенному в греческих и германских героях. Цель таких героев -- завоевание, победа, разрушение, грабеж; а итог жизни -- гордость, власть, слава, превосходство в умении убивать (Святой Августин сравнивал историю Древнего Рима с историей разбойничьей шайки). У языческого героя мерилом доблести человека служила его способность достичь власти и удержать ее, он с радостью умирал на поле брани в момент победы. "Илиада" Гомера -- это величественное поэтическое описание деяний прославленных завоевателей и покорителей. Главное, что характеризует мученика, -- это быть, отдавать, делиться с ближним, а языческого героя -- иметь, покорять, принуждать. (Следует добавить, что формирование языческого героя связано с определенным периодом исторического развития общества, а именно с победой патриархата над матриархатом. Господство мужчин над женщинами -- это первый акт завоевания и первое использование силы с целью эксплуатации; во всех патриархальных обществах после победы мужчин над женщинами эти принципы легли в основу мужского характера.) Какая же из этих двух непримиримо противоположных моделей нашего развития преобладает в Европе? Если мы посмотрим на самих себя, на поведение почти всех людей, наших политических лидеров, то мы не сможем отрицать, что наши представления о добре и наши ценности совпадают с таковыми у языческого героя. Вся европейско-американская история, несмотря на христианизацию, является историей завоеваний, покорений и стяжательства; самые высокие ценности нашей жизни -- быть сильнее других, одерживать победы, покорять других и эксплуатировать их. Эти ценности совпадают с нашим идеалом "мужественности": только тот, кто способен бороться и побеждать, является настоящим мужчиной; кто не применяет силу для достижения своих целей, слаб, тот не мужчина. Нет необходимости доказывать, что история Европы -- это история завоеваний, эксплуатации, насилия и покорения. Эти факты характерны почти для каждого периода ее истории, и никакой народ, никакой класс не составляет исключения, причем часто дело доходило до геноцида, как, например, в отношении американских индейцев; не являются исключением даже такие религиозные движения, как крестовые походы. Но мотивировалось ли это поведение исключительно экономическими или политическими причинами и были ли работорговцы, правители Индии, убийцы индейцев, англичане, заставившие китайцев открыть свою страну для экспорта опиума, подстрекатели двух мировых войн и те, кто готовит сейчас следующую войну, -- были ли все они христианами в душе? Или, может быть, ненасытными язычниками были только их лидеры, тогда как огромные массы населения оставались христианами? Если бы это было так, мы могли бы быть более оптимистичны. К сожалению, это не так. Конечно, часто лидеры более ненасытны, чем те, кто за ними следует, потому что им есть чего добиваться, однако они не могли бы осуществить свои планы, если бы желание завоевывать и побеждать не было бы до сих пор неот®емлемой частью социального характера. Стоит лишь вспомнить тот дикий, безумный энтузиазм, с которым люди принимали участие в различных войнах за последние два века, -- эту готовность миллионов к самоуничтожению ради того, чтобы сохранить репутацию "сильнейшей державы", "честь" или прибыли. А вот еще один пример: посмотрите, какой безумный национализм об®единяет людей, следящих за ходом современных Олимпийских игр, которые якобы служат делу мира. На самом же деле популярность Олимпийских игр -- это символическое выражение западного язычества. Они прославляют языческого героя: победителя, самого сильного, самого упорного, и при этом не замечают грязной смеси бизнеса и рекламы, столь характерных для современной имитации тех Олимпийских игр, которые проводились в Древней Греции. В христианской культуре место Олимпийских игр могла бы занять мистерия, представляющая Страсти Христовы, но единственная знаменитая современная мистерия, которая разыгрывается в Обераммергау*, стала сенсацией для туристов.
[* Обераммергау -- местность в Баварии, жители которой во исполнение старинного обета каждый год разыгрывают своими силами Страсти Христовы. -- Прим. перев.] А если все это так, то почему же европейцы и американцы не откажутся открыто от христианства как от религии, не соответствующей нашему времени? На то есть несколько причин: так, религиозная идеология нужна для того, чтобы заставлять людей быть дисциплинированными и не подрывать, таким образом, основ общества. Но есть еще более важная причина: люди, твердо верующие в Христа как в величайшего из возлюбивших бога и пожертвовавшего собой, могут обратить свою веру в отчужденное убеждение, что за них любит Иисус. И тогда сам Иисус становится идолом, а вера в него начинает заменять каждому человеку акт любви. Все выражается в простой, до конца не осознанной формуле: "Христос любит за нас; мы можем и дальше следовать образцу древнегреческого героя и все же будем спасены, потому что такая отчужденная "вера" в Христа заменяет подражание Христу". Само собой разумеется, что христианская вера -- это тоже лишь жалкая ширма, скрывающая собственную алчность. И все же я верю, что людям присуща столь глубокая потребность в любви, что, когда они ведут себя как волки, это обязательно вызывает у них чувство вины. Наша мнимая вера в любовь в какой-то степени притупляет в нас боль от бессознательного чувства вины за то, что мы живем без любви. Развитие религии и философии после средневековья носит слишком сложный характер, чтобы рассматривать его в этой книге. Оно характеризуется борьбой двух принципов: христианской, духовной традиции в теологической и философской формах и языческой традиции идолопоклонства и бесчеловечности, которая принимала множество различных форм в процессе развития того, что можно было бы назвать "религией индустриализма и кибернетической эры". Гуманизм Ренессанса следовал традиции позднего средневековья и был первым периодом высочайшего расцвета "религиозного" духа после средних веков. Идеи человеческого достоинства, единства человеческого рода как основа всеобщего политического и религиозного единства нашли в нем свое полное выражение. Эпоха Просвещения XVII-- XVIII веков явилась еще одним периодом великого расцвета гуманизма. Карл Беккер (1932) показал, в какой степени философия Просвещения была выражением "религиозной установки", свойственной теологам XIII века: "Если мы рассмотрим, что лежит в основе этой веры, то увидим, что на каждом шагу эти Философы обнаруживали свои заимствования из средневековой мысли, хотя и не осознавали этого". Французская революция, порожденная философией Просвещения, была не просто политической революцией. По словам Токвиля (приведенным Беккером), это была "политическая революция, имевшая определенные черты религиозной революции (Курсив мой. -- Э. Ф.). Подобно исламу и протестантским движениям, она преодолела границы между странами и народами и получила распространение благодаря проповедям и пропаганде своих идей". Описание радикального гуманизма XIX и XX веков будет приведено ниже, при обсуждении гуманистического протеста против язычества индустриальной эры. Однако для того, чтобы иметь основу для такого обсуждения, мы должны обратиться к рассмотрению нового вида язычества, развивавшегося одновременно с гуманизмом и в данный момент исторического развития грозящего нам уничтожением. Первым шагом, который подготовил почву для развития "индустриальной религии", была элиминация Лютером материнского элемента в церкви. И хотя это может показаться ненужным отступлением, я должен кратко остановиться на данном вопросе, ибо он важен для нашего понимания развития новой религии и нового социального характера. Два принципа лежат в основе организации общества: патрицентрический (или патриархальный) и матрицентрический (или матриархальный). Как впервые показали И. Бахофен и Л. Г. Морган, матрицентрический принцип делает центральной фигурой общества любящую мать. Материнский принцип -- это принцип безусловной любви; мать любит своих детей не потому, что они нравятся ей, а потому, что они ее (или другой женщины) дети. Поэтому материнскую любовь нельзя заслужить хорошим поведением, но нельзя и потерять ее, согрешив. Материнская любовь -- это милосердие и сострадание (по-древнееврейски "rachan in", корень этого слова rechen, что означает "материнская утроба"). Отцовская любовь, напротив, обусловлена, она зависит от достижений ребенка и его хорошего поведения; отец сильнее любит того ребенка, который больше всего похож на него, того, кого он хочет сделать наследником своей собственности. Любовь отца можно потерять, но ее можно вновь заслужить раскаянием и смирением. Отцовская любовь -- это справедливость. Эти два принципа -- женский-материнский и мужской-отцовский -- соответствуют не только существованию мужского и женского начал в любом человеке, но и столь свойственной каждому мужчине и женщине потребности в милосердии и справедливости. Самое глубокое желание человека, по-видимому, добиться такого синтеза, в котором два эти полюса (материнство и отцовство, женское и мужское начала, милосердие и справедливость, чувство и разум, природа и интеллект) не только утратили бы взаимный антагонизм, но и дополняли и оттеняли бы друг друга. И хотя такой синтез не может быть в полной мере достигнут в патриархальном обществе, он в какой-то мере существовал в Римско-католической церкви. Богоматерь, церковь как вселюбящая мать, папа римский и священники как материнские образы -- и все это рука об руку с отцовскими элементами строгой патриархальной бюрократии, во главе которой стоял тот же папа, но уже как носитель власти и могущества. Этим материнским элементам в религиозной системе вполне соответствовало отношение к природе в процессе производства: труд крестьянина так же, как и ремесленника, не был враждебен природе. Это была кооперация с природой: не насилие над ней, а преобразование природы в соответствии с ее собственными законами. В Северной Европе Лютер установил чисто патриархальную форму христианства, опиравшуюся на бюргеров и светских князей. Суть этого нового социального характера в подчинении патриархальной власти: единственным способом заслужить любовь и одобрение стал труд. За фасадом христианской религии возникала новая тайная религия, "индустриальная религия", укоренившаяся в структуре характера современного общества, но не признаваемая "религией". Индустриальная религия несовместима с подлинным христианством. Она низводит людей до положения слуг экономики и созданных их же руками машин. Основой индустриальной религии был новый социальный характер. Суть его составляют страх и подчинение могущественной мужской власти, культивирование чувства вины за непослушание, разрыв уз человеческой солидарности из-за преобладания своекорыстия и взаимного антагонизма. В индустриальной религии "священны" труд, собственность, прибыль, власть, даже если эта религия и способствовала развитию индивидуализма и свободы в рамках своих основных принципов. Превращение христианства в строго патриархальную религию сделало возможным выразить индустриальную религию в терминологии христианства. Самым важным для понимания характера и тайной религии современного человеческого общества является то изменение в социальном характере, которое произошло за период с начала эры капитализма до второй половины XX столетия. Авторитарный, одержимый, накопительский характер, развитие которого началось в XVI веке и который продолжал преобладать в структуре характера, по крайней мере средних классов общества, до конца XIX века, медленно уступал место рыночному характеру. (Я описал смешение различных ориентаций характера в книге "Человек для самого себя".) Я назвал это явление рыночным характером, потому что в этом случае человек ощущает себя как товар, свою стоимость не как "потребительную стоимость", а как "меновую стоимость". Живое существо становится товаром на "рынке личностей". Один и тот же принцип определения стоимости действует и на рынке личностей и на товарном рынке: на первом продаются личности, на втором -- товары. В обоих случаях стоимость определяется их меновой стоимостью, для которой потребительная стоимость является необходимым, но не достаточным условием. И хотя соотношение мастерства и человеческих качеств, с одной стороны, и личности -- с другой, как предпосылок успеха бывает различным, решающую роль в достижении успеха всегда играет "личностный фактор". Успех зависит главным образом от того, насколько выгодно удается людям преподнести себя как "личность", насколько красива их "упаковка", насколько они "жизнерадостны", "здоровы", "агрессивны", "надежны", "честолюбивы", более того, он зависит от их происхождения, принадлежности к тому или иному клубу и от знакомства с "нужными" людьми. Тип личности зависит до некоторой степени от той специальной области, работу в которой может выбрать человек. Биржевой маклер, продавец, секретарь, железнодорожный служащий, профессор колледжа или управляющий отеля, -- каждый из них должен предложить особый тип личности, который независимо от их различий должен удовлетворять одному условию -- пользоваться спросом. Отношение человека к самому себе определяется тем фактом, что одних умений и наличия соответствующих способностей еще недостаточно для выполнения той или иной работы; для успеха необходимо еще победить в жесткой конкуренции. И если бы для того, чтобы заработать на жизнь, было бы достаточно полагаться на свои знания и умения, то чувство собственного достоинства было бы пропорционально способностям человека, то есть его потребительной стоимости. Но так как успех зависит главным образом от того, как человек продает свою личность, то он чувствует себя товаром или, вернее, одновременно продавцом и товаром. Человека не заботят ни его жизнь, ни его счастье, а лишь то, насколько он годится для продажи. Цель рыночного характера -- полнейшая адаптация, чтобы быть нужным, сохранить спрос на себя при всех условиях, складывающихся на рынке личностей. Личности с рыночным характером по сравнению, скажем, с людьми XIX века не имеют даже своего собственного "я", на которое они могли бы опереться, ибо их "я" постоянно меняется в соответствии с принципом "Я такой, какой я вам нужен". У людей с рыночным характером нет иных целей, кроме постоянного движения, выполнения всех дел с максимальной эффективностью, и если спросить их, почему они должны двигаться с такой скоростью, почему они стремятся к наибольшей эффективности, то на этот вопрос у них нет настоящего ответа, они предлагают одни лишь рационализации типа "чтобы было больше рабочих мест" или "в целях постоянного расширения компании". Они не интересуются (по крайней мере сознательно) такими философскими или религиозными вопросами, как "для чего живет человек?" и "почему он придерживается того, а не иного направления?". У них свое гипертрофированное, постоянно меняющееся "я", но ни у кого нет "самости", стержня, чувства идентичности. "Кризис идентичности" -- этот кризис современного общества -- вызван тем фактом, что члены этого общества стали безликими инструментами, чувство идентичности которых зиждется на участии в деятельности корпораций или иных гигантских бюрократических организаций. Там, где нет аутентичной личности, не может быть и чувства идентичности. Люди с рыночным характером не умеют ни любить, ни ненавидеть. Эти "старомодные" эмоции не соответствуют структуре характера, функционирующего почти целиком на рассудочном уровне и избегающего любых чувств, как положительных, так и отрицательных, потому что они служат помехой для достижения основной цели рыночного характера -- продажи и обмена, -- а точнее, для функционирования в соответствии с логикой "мегамашины", частью которой они являются. Они не задаются никакими вопросами, кроме одного -- насколько хорошо они функционируют, -- а судить об этом позволяет степень их продвижения по бюрократической лестнице. Поскольку люди с рыночным характером не испытывают глубокой привязанности ни к себе, ни к другим, им абсолютно все безразлично, но не потому, что они так эгоистичны, а потому, что их отношение к себе и к другим столь непрочно. Этим, возможно, также об®ясняется, почему их не беспокоит опасность ядерной и экологической катастрофы, несмотря даже на то, что им известны все данные, свидетельствующие о такой угрозе. Тот факт, что этих людей не беспокоит угроза их собственной жизни, можно было бы, пожалуй, об®яснить тем, что они чрезвычайно смелы и нисколько не эгоистичны; однако мы не можем принять такое об®яснение ввиду отсутствия у них беспокойства и за своих детей и внуков. Это отсутствие беспокойства на всех уровнях является результатом утраты каких бы то ни было эмоциональных связей, даже с "самыми близкими". Дело в том, что у людей с рыночным характером нет "самых близких", они не дорожат даже собой. Удивительно, почему современные люди так любят покупать и потреблять, но совсем не дорожат тем, что приобретают. Наиболее правильный ответ на этот вопрос заключается в самом феномене рыночного характера. Отсутствие привязанностей у людей с таким характером делает их безразличными и к вещам. И пожалуй, единственное, что имеет для них какое-нибудь значение, -- это престиж или комфорт, которые дают эти вещи, а не сами вещи как таковые. В конечном счете они просто потребляются, как потребляются друзья и любовники, поскольку и к ним не существует никаких глубоких привязанностей. Цель человека рыночного характера -- "надлежащее функционирование" в данных обстоятельствах -- обусловливает его рассудочную в основном реакцию на окружающий мир. Разум в смысле понимания является исключительным достоянием Homo sapiens; манипулятивный же интеллект как инструмент достижения практических целей присущ и животным, и человеку. Манипулятивный интеллект, лишенный разума, опасен, так как он заставляет людей действовать таким образом, что это с точки зрения разума может оказаться губительным для них. И чем более выдающимся является неконтролируемый манипулятивный интеллект, тем он опаснее. Не кто иной, как Чарлз Дарвин показал трагедию человека, занятого исключительно наукой, трагедию отчужденного интеллекта и ее последствия. В своей автобиографии он пишет, что до тридцатилетнего возраста находил большое наслаждение в музыке, поэзии, живописи, но затем на многие годы утратил всякий вкус к ним: "Кажется, что мой ум стал какой-то машиной, которая перемалывает большие собрания фактов в общие законы... Утрата этих вкусов равносильна утрате счастья и, может быть, вредно отражается на умственных способностях, а еще вероятнее -- на нравственных качествах, так как ослабляет эмоциональную сторону нашей природы" [Дарвин, 1957, с. 148]. Описанный Дарвином процесс развивался с тех пор очень быстро; возник почти полный разрыв между разумом и сердцем. Особого внимания заслуживает тот факт, что такое вырождение разума не коснулось большинства ведущих ученых, работающих в области точных и наиболее революционных наук (например, в теоретической физике). Всех их глубоко интересовали философские и нравственные проблемы, я имею в виду таких ученых, как А. Эйнштейн, Н. Бор, Л. Силард, В. Гейзенберг, Э. Шредингер. Преобладание рассудочного, манипулятивного мышления неразрывно связано с атрофией эмоциональной жизни. А поскольку эмоции не культивировались, считались ненужными и рассматривались скорее как помеха для оптимального функционирования, они остались неразвитыми и так и не смогли превзойти уровня эмоционального развития ребенка. Поэтому лица с рыночным характером чрезвычайно наивны во всем, что касается эмоциональной стороны жизни. Их могут привлекать "эмоциональные люди", однако в силу своей наивности они часто не могут определить, являются ли такие люди естественными или фальшивыми. Вот почему так много обманщиков и мошенников добиваются успеха в духовной и религиозной сферах жизни; вот почему политики, изображающие сильные эмоции, очень привлекают людей с рыночным характером и почему последние не могут отличить подлинно религиозного человека от того, кто просто демонстрирует глубокие религиозные чувства. Конечно, термин "рыночный характер" отнюдь не является единственным термином, описывающим этот тип личности. Для характеристики его можно было бы также воспользоваться термином Маркса отчужденный характер; люди с таким характером отчуждены от своего труда, от самих себя, от других людей и от природы. Используя психиатрический термин, человека с рыночным характером можно было бы назвать шизоидным, однако такой термин может ввести в заблуждение, так как шизоидная личность, живя среди других шизоидных личностей и успешно функционируя, не испытывает чувства беспокойства, которое свойственно ей в более "нормальном" окружении. Во время окончательного редактирования рукописи этой книги мне представилась возможность прочесть подготовленную к публикации работу Майкла Маккоби "Игроки: новые корпоративные лидеры". В этом глубоком исследовании Маккоби анализирует структуру характера двухсот пятидесяти руководителей, менеджеров и инженеров двух преуспевающих крупных компаний в США. Многие полученные им результаты подтверждают то, что я описывал как черты кибернетической личности, особенно преобладание у нее рассудочной сферы и слабое развитие сферы эмоциональной. Принимая во внимание, что описываемые Маккоби руководители и менеджеры либо уже являются, либо будут лидерами американского общества, результаты проведенного им исследования приобретают большое социальное значение. Следующие данные, полученные Маккоби в результате проведения с каждым членом изучаемой группы от трех до двадцати интервью, дают нам четкое представление об этом типе характера:
Глубокий и живой научный интерес к пониманию динамичного смысла работы -- 0%
Сосредоточенный, энергичный, искусный, не испытывает, однако, глубокого
научного интереса к природе вещей -- 22%
Интерес к работе стимулируется самой работой и является неустойчивым -- 58%
Умеренно продуктивный, несосредоточенный. Интерес к работе -- в основном
инструментальный, ради обеспечения заработка и надежного экономического
положения -- 18%
Пассивный, непродуктивный, рассеянный -- 2%
Отрицая работу, отрицает реальный мир -- 0%
100%
Особенно поразительны два факта: 1) отсутствие глубокого интереса к пониманию ("разум") и 2) то, что у подавляющего большинства интерес к работе неустойчивый либо работа является в основном средством обеспечения надежного экономического положения. Полной противоположностью этому является картина того, что Маккоби называет "шкалой любви".
Любящий, положительный, творческий -- 0%
Ответственный, сердечный, пылкий, но неглубоко любящий -- 5%
Умеренный интерес к другому человеку, способен любить более глубоко -- 40%
Традиционные интересы, благопристойный, ориентированный на ролевое поведение -- 41%
Пассивный, нелюбящий, равнодушный -- 13%
Отрицающий жизнь, черствый -- 1%
100%
Никого в этом исследовании нельзя было охарактеризовать как "глубоко любящую личность", хотя 5% составляют "сердечные и пылкие". Всем же остальным свойственны умеренные или традиционные интересы, неспособность любить или прямое отрицание жизни -- действительно, поразительная картина недостаточного эмоционального развития и явно выраженной рассудочности. Этой общей структуре характера соответствует "кибернетическая религия" рыночного характера. За фасадом агностицизма или христианства скрывается откровенно языческая религия, хотя люди и не осознают ее как таковую. Эта языческая религия с трудом поддается описанию, ибо такое описание возможно лишь на основе того, что люди делают (и не делают), а не на основе их сознательных размышлений о религии или догмах той или иной религиозной организации. Самым поразительным на первый взгляд является то, что человек превратил себя в бога, потому что он обрел техническую возможность создать второй мир вместо того мира, который, как утверждает традиционная религия, был впервые создан богом. Можно сформулировать эту мысль иначе: мы превратили машину в бога и, служа машине, стали подобны богу. Не важно, какую формулировку мы выберем: важно то, что люди, находясь в состоянии наивысшего реального бессилия, воображают, будто стали благодаря науке и технике поистине всемогущими. И чем в большей изоляции мы оказываемся, чем менее эмоционально реагируем на окружающий мир и чем более неизбежным и катастрофическим кажется нам в то же самое время конец цивилизации, тем более пагубным становится влияние этой новой религии. Мы перестаем быть хозяевами техники и, напротив, становимся ее рабами, а техника -- некогда жизненно важный элемент созидания -- поворачивается к нам своим другим ликом -- ликом богини разрушения (вроде индийской богини Кали), которой и мужчины и женщины жаждут принести в жертву и самих себя, и своих детей. Продолжая сознательно цепляться за надежду на лучшее будущее, кибернетическое человечество закрывает глаза на тот факт, что оно уже превратилось в поклонников богини разрушения. Можно привести множество различных доказательств этого тезиса, но ни одно из них не является столь убедительным, как два следующих, а именно, что великие державы (и даже некоторые менее крупные государства) продолжают разработку ядерного оружия со все увеличивающейся разрушительной силой и не приходят к единственному здравому решению -- уничтожению всех ядерных вооружений и заводов, поставляющих необходимый материал для создания ядерного оружия, и что, в сущности, ничего не делается для того, чтобы положить конец угрозе экологической катастрофы. Короче говоря, ничего серьезного не делается для сохранения человеческого рода. Дегуманизация социального характера и расцвет индустриальной и кибернетической религий вызвали движение протеста, возникновение нового гуманизма, корни которого в христианстве и философском гуманизме позднего средневековья и эпохи Просвещения. Этот протест нашел свое выражение как в теистических христианских, так и в пантеистических и нетеистических философских теориях. Он исходил от двух противоположных сторон: от романтиков, придерживавшихся консервативных политических взглядов, и марксистов и других социалистов (и некоторых анархистов). И правые, и левые были единодушны в своей критике индустриальной системы и вреда, наносимого ею людям. Такие католические мыслители, как Франц фон Баадер, и консервативные политические лидеры, как Бенджамин Дизраэли, излагая проблему, нередко пользовались такими же формулировками, что и Маркс. Каждая из сторон по-разному представляла себе пути спасения людей от опасности превращения их в вещи. Романтики (правые) считали, что единственно возможный выход состоит в том, чтобы остановить безудержный "прогресс" индустриальной системы и вернуться к прежним, хотя и несколько модифицированным формам социального порядка. Протест левых можно было бы назвать радикальным гуманизмом, хотя он находил выражение то в теистической, то в нетеистической форме. Социалисты считали, что экономическое развитие остановить невозможно, что нельзя вернуться к прежним формам социального порядка и что единственный путь к спасению -- это движение вперед и создание нового общества, которое освободило бы людей от отчуждения, подчинения машине, от будущей дегуманизации. Социализм явился синтезом средневековой религиозной традиции и постренессансного духа научного мышления и политического действия. Он был, подобно буддизму, "религиозным" движением масс, ибо, хотя по форме он всегда оставался светским и атеистическим, целью его было освобождение людей от эгоизма и алчности. Необходимо дать хотя бы краткие комментарии, чтобы об®яснить мое понимание марксистского учения о социализме ввиду того, что советскими коммунистами и западными социал-реформистами социализм превращен в материализм, цель которого -- достижение всеобщего блага. Как отмечали в свое время Герман Коген, Эрнст Блох и ряд других ученых, социализм представляет собой нерелигиозное выражение пророческого мессианства. Вероятно, лучше показать это на каком-нибудь примере, процитировав, скажем, отрывок из Кодекса Маймонида, где дается характеристика мессианского времени: "Мудрецы и пророки страстно ожидали прихода Мессии не для того, чтобы народ Израилев восцарствовал над всем миром, и не для того, чтобы подчинить себе иноверцев и возвыситься над другими народами, и не для того, чтобы он мог есть, пить, проводить время в веселье. Они уповали, что Израиль пребудет свободным и что народ его сможет посвятить себя изучению Книги и заключенной в ней мудрости, и не будет ни одного нарушившего Закон, ни гонителя его, и каждый будет достоин жить в мире грядущем. И не станет тогда ни голода, ни войны, ни зависти, ни борьбы между людьми. Плоды земные явятся людям в изобилии, и каждый получит все, в чем он нуждается. И одно только занятие останется людям в целом мире -- познавать слово Божье. И станет тогда народ Израилев поистине мудр, и откроется ему все ныне от людей сокрытое, и придет он к такому пониманию всего, сотворенного Всевышним, на какое только способен разум человеческий. Как писано: "Ибо земля будет наполнена ведением Господа, как воды наполняют море" (Исаия, XI, 9)". В этом отрывке цель исторического развития определяется как предоставление каждому человеку возможности всецело посвятить себя изучению мудрости и познанию бога, а не достижению власти или богатства. Мессианское время -- это время всеобщего мира, материального изобилия и отсутствия зависти между людьми. Эта картина очень близка к тому пониманию цели жизни, которое сформулировано Марксом в конце третьего тома "Капитала". "Царство свободы начинается в действительности лишь там, где прекращается работа, диктуемая нуждой и внешней целесообразностью, следовательно, по природе вещей оно лежит по ту сторону сферы собственно материального производства. Как первобытный человек, чтобы удовлетворять свои потребности, чтобы сохранять и воспроизводить свою жизнь, должен бороться с природой, так должен бороться и цивилизованный человек, должен во всех общественных формах и при всех возможных способах производства. С развитием человека расширяется это царство естественной необходимости, потому что расширяются его потребности; но в то же время расширяются и производительные силы, которые служат для их удовлетворения. Свобода в этой области может заключаться лишь в том, что коллективный человек, ассоциированные производители рационально регулируют этот свой обмен веществ с природой, ставят его под свой общий контроль, вместо того чтобы он господствовал над ними как слепая сила; совершают его с наименьшей затратой сил и при условиях, наиболее достойных их человеческой природы и адекватных ей. Но тем не менее это все же остается царством необходимости. По ту сторону его начинается развитие человеческих сил, которое является самоцелью, истинное царство свободы, которое, однако, может расцвести лишь на этом царстве необходимости, как на своем базисе. Сокращение рабочего дня -- основное условие" [Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 25, ч. II, с. 386 -- 387. - Курсив мой. -- Э. Ф.]. Подобно Маймониду -- и в отличие от христианских и иудаистских учений о спасении -- Маркс не постулирует какое-то окончательное эсхатологическое решение; противоречие между человеком и природой сохраняется, однако царство необходимости ставится, насколько возможно, под контроль человека: "Но тем не менее это все же остается царством необходимости". Цель -- "развитие человеческих сил, которое является самоцелью, истинное царство свободы" (Курсив мой. -- Э. Ф.). Мысль Маймонида, что "одно только занятие останется людям в целом мире -- познавать слово Божье", -- это для Маркса "развитие человеческих сил, которое является самоцелью". Иметь и быть -- этим двум различным формам человеческого существования отводится главенствующая роль в идеях Маркса о возникновении нового человека. Опираясь на эти две формы, Маркс переходит от экономических к психологическим и антропологическим категориям, которые, как мы могли убедиться, обсуждая Ветхий и Новый завет и учение Экхарта, являются в то же время фундаментальными "религиозными" категориями. Маркс писал: "Частная собственность сделала нас столь глупыми и односторонними, что какой-нибудь предмет является нашим лишь тогда, когда мы им обладаем, то есть когда он существует для нас как капитал или когда мы им непосредственно владеем, едим его, пьем, носим на своем теле, живем в нем и т.д.,-- одним словом, когда мы его потребляем... Поэтому на место всех физических и духовных чувств стало простое отчуждение всех этих чувств -- чувство обладания. Вот до какой абсолютной бедности должно было быть доведено человеческое существо, чтобы оно могло породить из себя свое внутреннее богатство. (О категории обладания см. статью Гесса в сборнике "Двадцать один лист".)" [Маркс К. и Энгельс Ф., Соч., т. 42, с. 120]. Марксова концепция бытия и обладания представлена в следующем обобщении: "Чем ничтожнее твое бытие, чем меньше ты проявляешь свою жизнь, тем больше твое имущество, тем больше твоя отчужденная жизнь... Всю... ту долю жизни и человечности, которую отнимает у тебя политэконом, он возмещает тебе в виде денег и богатства..." [там же, с. 131]. И здесь Маркс, говоря о "чувстве обладания", подразумевает то же самое, что и Экхарт, когда он говорил о "привязанности к своему "я", то есть жажду вещей и приверженность к своему "я". Маркс говорит об обладании как о способе существования, а не о собственности как таковой, не о неотчужденной частной собственности как таковой. Ни роскошь, ни богатство, ни бедность не являются целью существования; в сущности, Маркс рассматривает и роскошь и бедность как порок. Цель -- "породить из себя". Что же такое порождение из себя? Это активное, неотчужденное выражение нашей способности, направленной на соответствующие об®екты. Маркс продолжает: "Каждое из его человеческих отношений к миру -- зрение, слух, обоняние, вкус, осязание, мышление, созерцание, ощущение, желание, деятельность, любовь, словом, все органы его индивидуальности... являются в своем предметном отношении, или в своем отношении к предмету, присвоением последнего" [там же, с. 120]. Такова в отличие от обладания форма присвоения при бытии. Маркс выразил эту форму неотчужденной деятельности в следующем отрывке: "Предположи теперь человека как человека и его отношение к миру как человеческое отношение: в таком случае ты сможешь любовь обменивать только на любовь, доверие только на доверие и т. д. Если ты хочешь наслаждаться искусством, то ты должен быть художественно образованным человеком. Если ты хочешь оказывать влияние на других людей, то ты должен быть человеком, действительно стимулирующим и двигающим вперед других людей. Каждое из твоих отношений к человеку и к природе должно быть определенным, соответствующим об®екту твоей воли, проявлением твоей действительной индивидуальной жизни. Если ты любишь, не вызывая взаимности, то есть если твоя любовь как любовь не порождает ответной любви, если ты своим жизненным проявлением в качестве любящего человека не делаешь себя человеком любимым, то твоя любовь бессильна, и она -- несчастье" [там же, с. 150--151). Однако идеи Маркса вскоре были искажены, и, возможно, это произошло потому, что он родился на сто лет раньше, чем следовало бы. И он, и Энгельс полагали, что капитализм уже достиг предела своих возможностей и, таким образом, революция -- не за горами. Они глубоко заблуждались, как вынужден был признать это Энгельс уже после смерти Маркса. Они сформулировали свое новое учение в период наивысшего развития капитализма и не предвидели, что понадобится еще более ста лет, чтобы начался упадок и окончательный кризис капитализма. В силу исторической необходимости этот вывод, антикапиталистический по своей направленности, сделанный в период наивысшего расцвета капитализма, должен был быть использован в капиталистическом духе, чтобы иметь успех. Действительно, это и произошло. Социализм и коммунизм основывались на буржуазной концепции материализма. Некоторые высказывания из ранних работ Маркса (в целом же эти работы расценивались как "идеалистические" заблуждения "молодого" Маркса) повторялись как ритуальные заклинания, так же как на Западе произносятся цитаты из Библии. То обстоятельство, что Маркс жил в период наивысшего развития капитализма, имело и другие последствия. Маркс, как представитель своей эпохи, не мог не воспринять господствовавшие в его время представления и установки. Так, например, некоторые авторитарные наклонности его личности, нашедшие отражение в его трудах, сформировались под влиянием скорее патриархально-буржуазного духа, нежели социалистического. При создании "научного" социализма в отличие от социализма "утопического" Маркс следовал примеру классиков политэкономии. Подобно этим экономистам, утверждавшим, что экономика развивается по своим собственным законам, совершенно независимо от человеческой воли, Маркс считал необходимым доказать, что социализм обязательно будет развиваться в соответствии с экономическими законами. Поэтому он иногда допускал такие формулировки, которые можно было ошибочно принять за детерминистские. Это находило свое выражение в том, что воле человека и его воображению не отводилось должного места в историческом процессе. Такая невольная уступка духу капитализма облегчала процесс искажения научной системы Маркса и превращения ее в систему, не отличающуюся коренным образом от капитализма. Если бы Маркс высказал свои мысли сегодня, когда начался -- и с каждым днем все углубляется -- кризис капитализма, действительный смысл его учения мог бы оказать влияние на людей и даже завоевать их умы при условии, конечно, что мы вправе сделать такое историческое предположение. Во всяком случае, каждая социалистическая или коммунистическая партия, заявляющая о своей принадлежности к марксизму, должна отдавать себе полный отчет в том, что социализм несовместим с бюрократической, ориентированной на потребление социальной системой, что он несовместим с тем материализмом и рационализмом, которые характеризуют как советскую, так и капиталистическую систему*.
[* Явно ошибочные рассуждения Э. Фромма на этих страницах подвергнуты критическому анализу во вступительной статье. -- Прим. ред.] Только искажением социализма можно об®яснить тот факт, что нередко подлинно радикальные гуманистические идеи исходят от групп и индивидов, никогда не считавших себя марксистами, или даже противников марксизма -- иногда из числа активных в прошлом деятелей коммунистического движения. Здесь невозможно назвать всех радикальных гуманистов послемарксовского периода, однако ниже я все-таки приведу несколько примеров их учений. И хотя воззрения этих радикальных гуманистов весьма отличаются друг от друга, а иногда даже противоречат друг другу, все они разделяют следующие идеи: -- производство должно служить реальным потребностям людей, а не требованиям экономической системы; -- между людьми и природой должны быть установлены новые взаимоотношения, основанные на кооперации, а не на эксплуатации; -- взаимный антагонизм должен уступить место солидарности; -- целью всех социальных преобразований должно быть человеческое благо и предупреждение неблагополучия; -- следует стремиться не к максимальному, а к разумному потреблению, способствующему благу людей; -- индивид должен быть активным, а не пассивным участником жизни общества*.
[* Со взглядами социальных гуманистов можно познакомиться в книге "Социалистический гуманизм" (под ред. Э. Фромма).] Альберт Швейцер исходит из предпосылки неминуемого кризиса западной культуры. "Но сейчас уже для всех очевидно, -- утверждает он, -- что самоуничтожение культуры идет полным ходом. Даже то, что еще уцелело от нее, ненадежно. Оно еще производит впечатление чего-то прочного, так как не испытало разрушительного давления извне, жертвой которого уже пало все другое. Но его основание также непрочно, следующий оползень может увлечь его с собой в пропасть... Способность современного человека понимать значение культуры и действовать в ее интересах подорвана, так как условия, в которые он поставлен, умаляют его достоинство и травмируют его психически"** [1973, с. 34, 40].
[** Этот и последующие отрывки взяты из книги А. Швейцера "Культура и этика", которая была впервые опубликована в 1923 г. и над которой он работал с 1900 по 1917 г.] Характеризуя человека индустриального общества как "несвободного, разобщенного, ограниченного", находящегося "под угрозой стать негуманным", Швейцер продолжает: "Поскольку к тому же общество благодаря достигнутой организации стало невиданной ранее силой в духовной жизни, несамостоятельность современного человека по отношению к обществу принимает такой характер, что он уже почти перестает жить собственной духовной жизнью... Так мы вступили в новое средневековье. Всеобщим актом воли свобода мышления из®ята из употребления, потому что миллионы индивидов отказываются от права на мышление и во всем руководствуются только принадлежностью к корпорации... С отказом от независимости своего мышления мы утратили -- да иначе и быть не могло -- веру в истину. Наша духовная жизнь дезорганизована. Сверхорганизованность нашей общественной жизни выливается в организацию бездумья" [с. 48--50. Курсив мой. -- Э. Ф.]. Индустриальное общество, по мнению Швейцера, характеризуется не только отсутствием свободы, но и "перенапряжением" (Überanstrengung) людей. "В течение двух или трех поколений довольно многие индивиды живут только как рабочая сила, а не как люди". Все это ведет к умиранию духовного начала, и в процессе воспитания детей такими изнуренными родителями оказывается утраченным нечто важное для их человеческого развития. "Позже, сам став жертвой перенапряжения, он все больше испытывает потребность во внешнем отвлечении... Абсолютная праздность, развлечение и желание забыться становятся для него физической потребностью" [с. 42. Курсив мой. -- Э. Ф.]. И поэтому Швейцер ратует за сокращение производства и выступает против чрезмерного потребления и роскоши. Подобно доминиканскому монаху Экхарту, протестантский теолог Швейцер настаивает на том, что человек не должен погружаться в атмосферу духовного эгоизма, отстраняться от мирских дел, он должен вести активный образ жизни, стараясь внести свой вклад в духовное совершенствование общества. "Если среди наших современников встречается так мало людей с верным человеческим и нравственным чутьем, то об®ясняется это не в последнюю очередь тем, что мы беспрестанно приносим свою личную нравственность на алтарь отечества, вместо того чтобы оставаться в оппозиции к обществу и быть силой, побуждающей его стремиться к совершенству" [с. 50. Курсив мой. -- Э. Ф.]. Он приходит к выводу, что современная культура и социальная структура приближаются к катастрофе, после которой наступит новый Ренессанс, "гораздо более величественный, чем тот, который уже был"; Швейцер утверждает, что если мы не хотим погибнуть, то должны стремиться к самообновлению в новой вере. "В этом Ренессансе важнейшим будет принцип активности, которым вооружает нас рациональное мышление -- единственный выработанный Человеком рациональный и прагматический принцип исторического развития... Я убежден в своей вере, что эта революция произойдет, если мы решимся стать мыслящими человеческими существами" (Курсив мой. -- Э. Ф.). Возможно, именно потому, что Швейцер был теологом и наибольшую известность -- по крайней мере в философских кругах -- завоевал разработанной им концепцией "благоговения перед жизнью" как основой этики, обычно игнорируемой людьми, он стал одним из самых радикальных критиков индустриального общества, развеявшим его мифы о прогрессе и всеобщем счастье. Он понимал, что человеческое общество и мир в целом приходят в упадок в результате индустриализации; уже в начале XX века он видел бессилие и зависимость людей, разрушительное действие всепоглощающей работы, необходимость меньше работать и меньше потреблять. Он говорил о необходимости Возрождения коллективной жизни, которая должна быть организована в духе человеческой солидарности и благоговения перед жизнью. Завершая это изложение учения Швейцера, нельзя не отметить тот факт, что он был метафизическим скептиком, не разделявшим метафизического оптимизма христианства. В этом кроется одна из причин того, почему Швейцера так сильно привлекала буддийская философия, согласно которой жизнь не имеет никакого смысла, дарованного или гарантируемого верховным существом. Он пришел к следующему выводу: "Если принимать мир таким, каков он есть, невозможно придать ему такое значение, чтобы цели и задачи Человека и Человечества приобрели смысл". Единственный достойный образ жизни -- это деятельность в том мире, в котором мы живем; причем не просто деятельность вообще, а активная деятельность, проявляющаяся в заботе о ближних. Швейцер доказал это и своими трудами, и всей своей жизнью. Существует поразительное сходство между идеями Будды, Экхарта, Маркса и Швейцера: всех их об®единяет решительное требование отказаться от ориентации на обладание; настойчивое требование полной независимости; метафизический скептицизм; религиозность без веры в бога*; требование проявлять социальную активность в духе заботы о человеке и человеческой солидарности. Однако сами эти учители далеко не всегда осознают все это. Экхарт, например, не осознает свой нетеизм, а Маркс -- свою религиозность. Интерпретация взглядов этих мыслителей, особенно Экхарта и Маркса, настолько сложна, что невозможно дать адекватное представление о той нетеистической религии, проповедующей заботу о ближнем, которая делает их основоположниками новой религиозности, столь соответствующей потребностям нового Человека. Я надеюсь проанализировать идеи этих учителей в своей следующей книге. Даже те авторы, которых нельзя назвать радикальными гуманистами, ибо они почти не выходят за пределы абстрактных механистических взглядов нашего времени (как, например, авторы двух докладов, представленных Римским клубом), не могут не видеть, что единственной альтернативой экономической катастрофе является коренное изменение внутренней природы человека. Месарович и Пестель говорят о необходимости "нового мирового сознания... новой этики при использовании материальных ресурсов... нового отношения к природе, основанного не на покорении природы, а на гармонии... ощущения тождества с будущими поколениями людей... Впервые за всю историю существования человека на земле от него требуют не делать то, что он может делать; от него требуют ограничить экономическое и технологическое развитие или, по крайней мере, изменить направление этого развития; все будущие поколения людей на земле требуют от него поделиться своим богатством с теми, у кого ничего нет, поделиться не из соображений милосердия, а в силу необходимости. От человека требуется сконцентрировать усилия на органичном развитии мировой системы. И может ли человек, будучи в здравом рассудке, сказать на это "нет"? Они приходят к выводу, что без этих коренных изменений в человеке "Homo sapiens приговорен".
[* В своем письме к Э. Р. Якоби Швейцер писал, что "религия любви может существовать и без личности, управляющей миром" [Divine Light, 1967,2,1].] Этому исследованию присущи некоторые недостатки, и, на мой взгляд, наиболее существенным из них является то, что авторы его не рассматривают политические, социальные и психологические факторы, стоящие на пути любых изменений. Бесполезно указывать на общую тенденцию необходимых изменений, если это не сопровождается серьезной попыткой рассмотреть те реальные препятствия, которые стоят на пути реализации всех их предположений. (Остается лишь надеяться, что Римский клуб вплотную займется решением проблем, связанных с осуществлением тех социальных и политических изменений, которые представляют собой необходимые предварительные условия для достижения главных целей.) И тем не менее факт остается фактом: эти авторы впервые сделали попытку показать потребности экономики и наличные ресурсы в масштабе всей планеты, и, таким образом, как я писал во Введении, впервые было сформулировано требование о необходимости изменения этики не как следствие развития этических убеждений, а как следствие рационального экономического анализа. За последние несколько лет в США и ФРГ было опубликовано множество книг, авторы которых поднимали ту же проблему: подчинить экономику потребностям людей, во-первых, ради простого самосохранения, а во-вторых, ради нашего блага. (Я прочел или изучил около тридцати пяти таких книг, но их общее количество по крайней мере вдвое превышает это число.) Авторы этих книг в большинстве своем приходят к единому мнению, что увеличение материального потребления не обязательно означает увеличение общего блага, что наряду с необходимостью социальных изменений нужны изменения в характерологической и духовной сферах; что, если мы не прекратим истощать природные ресурсы и нарушать экологические условия существования человека, нетрудно предвидеть, что в ближайшие сто лет разразится катастрофа. Я назову здесь лишь нескольких выдающихся представителей этой новой гуманистической экономики. Экономист Э. Ф. Шумахер в своей книге "Мало -- это прекрасно" ("Small Is Beautiful") показывает, что наши неудачи являются результатом наших успехов и что развитие техники должно быть подчинено реальным потребностям человека. "Экономика как суть жизни -- это смертельная болезнь, -- пишет он, -- потому что неограниченный рост ее не подходит ограниченному миру. Все великие учители человечества внушали людям, что экономика не должна, составлять суть жизни; и сегодня совершенно очевидно, что она не может быть таковой. И если возникнет желание более подробно описать эту смертельную болезнь, то можно сказать, что она похожа на наркоманию или алкоголизм. И не столь уж важно, в какой именно форме проявляется эта пагубная привычка, чего в ней больше -- эгоизма или альтруизма, и удовлетворяется ли она откровенно материалистическим путем или находит для этого какие-то другие, более утонченные -- художественные, научные или культурные -- способы. Яд останется ядом даже в блестящей упаковке... Но если пренебрегают духовной культурой, внутренней культурой Человека, то такой ориентации больше соответствует эгоизм (примером его может служить капиталистическое общество), а не любовь к ближнему". Шумахер реализовал свои принципы в разработке мини-машин, приспособленных для нужд развивающихся стран. И особенно примечателен тот факт, что его книги становятся с каждым годом все более популярными, и отнюдь не из-за широкой рекламы, а благодаря изустной пропаганде его читателей. Очень близки по своим взглядам к Шумахеру американские авторы Пауль Эрлих и Анна Эрлих. В своей книге "Население, ресурсы, окружающая среда: проблемы экологии человека" ("Population, ъesources, Environment: Issues in Human Ecology") они пришли к следующим выводам относительно "современной ситуации в мире". 1. Принимая во внимание современное состояние технологии и распространенные модели человеческого поведения, можно сказать, что наша планета чрезвычайно перенаселена. 2. Огромное число жителей на планете и высокий уровень роста населения являются главными препятствиями для разрешения стоящих перед человечеством проблем. 3. Человечество уже почти достигло пределов своих возможностей в производстве продуктов питания традиционными средствами. Трудности снабжения населения пищевыми продуктами и проблемы, связанные с их распределением, уже привели к тому, что примерно половина человечества голодает или недоедает. Ежегодно от голода погибает около 10--20 млн. человек. 4. Попытки дальнейшего увеличения производства пищевых продуктов приведут к быстрому истощению окружающей среды, а в конечном счете -- к снижению возможностей земли производить продукты питания. Пока еще не ясно, достигло ли истощение окружающей среды такого уровня, когда оно стало, в сущности, необратимым; вполне вероятно, что возможности нашей планеты поддерживать жизнь на земле постоянно уменьшаются. Такие технические "достижения", как автомобили, пестициды, неорганические азотные удобрения, суть важнейшие причины истощения окружающей среды. 5. Есть все основания предполагать, что рост населения увеличивает вероятность летального исхода для человечества в результате эпидемии чумы или в результате термоядерной войны. И та, и другая способны стать самым нежелательным "решением" проблемы роста населения путем увеличения уровня смертности; и та, и другая обладают потенциальными возможностями уничтожить цивилизацию и даже привести к исчезновению с лица земли Homo sapiens. 6. Технология не предлагает никакой панацеи для преодоления кризиса, вызванного целым комплексом проблем, среди которых рост народонаселения, нехватка продуктов питания и оскудение окружающей среды, хотя правильно применяемая технология может оказать значительную помощь в таких областях, как борьба с загрязнением окружающей среды, развитие средств связи и контроль рождаемости. Кардинальное решение проблемы предполагает радикальные и быстрые изменения в установках людей, особенно в отношении проблем рождаемости, развития экономики, технологии, охраны окружающей среды и способов разрешения международных конфликтов (Курсив мой. -- Э. Ф.). Следует упомянуть еще одну недавнюю работу -- книгу Э. Эпплера "Конец или изменение" ("Ende oder Wende"). Идеи Эпплера близки к идеям Шумахера, хотя и носят менее радикальный характер. Позиция Эпплера представляет особый интерес еще и потому, что он лидер социал-демократической партии в Баден-Вюртемберге и убежденный протестант. Две мои книги -- "Здоровое общество" и "Революция надежды" -- созвучны работам Эпплера. Кроме того, в Советском Союзе в 1972 году состоялась встреча самых выдающихся специалистов в области естественных наук, экономики и географии для обсуждения проблемы "Человек и окружающая среда". В повестке дня этой встречи были вопросы, связанные с итогами исследований, проведенных Римским клубом. Результаты этих исследований были рассмотрены с пониманием и интересом, были отмечены серьезные достоинства этих работ, несмотря даже на то, что участники встречи отнюдь не во всем были согласны с выводами, к которым пришли специалисты Римского клуба (для ознакомления с отчетом об итогах этой встречи см. "Technologie und Politik" в Библиографии). Все наиболее существенное, что внесла современная антропологическая и историческая наука в трактовку гуманизма и что об®единяет всех авторов, выдвигавших идеи осуществления подлинно гуманистических социальных преобразований, представлено в работе Л. Мэмфорда "Пентагон власти" ("The Pentagon of Power") и во всех его предыдущих книгах. Если верна предпосылка, что от психологической и экономической катастрофы нас может спасти только коренное изменение характера человека, выражающееся в переходе от доминирующей установки на обладание к господству установки на бытие, то встает следующий вопрос: возможно ли вообще массовое изменение человеческого характера, а если возможно, то каким образом оно может произойти? Я полагаю, что характер человека может измениться при следующих условиях: 1. Мы страдаем и осознаем это. 2. Мы понимаем, каковы причины нашего страдания. 3. Мы понимаем, что существует путь, ведущий к освобождению от этих страданий. 4. Мы осознаем, что для освобождения от наших страданий мы должны следовать определенным нормам и изменить существующий образ жизни. Эти четыре пункта соответствуют четырем благородным истинам, составляющим суть учения Будды и касающимся общих условий человеческого существования, а не каких-то конкретных случаев неблагополучия, являющихся следствием конкретных индивидуальных или социальных обстоятельств. Тот же самый принцип изменения человека, который характерен для буддизма, лежит и в основе Марксова представления о спасении. Чтобы понять это, необходимо иметь в виду, что для Маркса, как он сам говорил, коммунизм был не конечной целью, а лишь определенной ступенью исторического развития общества, призванной освободить людей от тех социально-экономических и политических условий, при которых они теряют человеческий облик и становятся рабами вещей, машин и собственной алчности. Первый шаг, предпринятый Марксом, должен был показать рабочему классу -- самому отчужденному и несчастному классу в то время, -- что он страдает. Маркс стремился разрушить иллюзии, мешавшие рабочим осознать всю глубину их бедственного положения. Второй его шаг должен был показать причины их страданий, которые, как он подчеркивал, коренятся в природе капитализма и в таких свойствах характера, порождаемых капиталистической системой, как алчность, корыстолюбие и зависимость. Этот анализ причин страданий рабочих (и не только рабочих) послужил главным импульсом для работы Маркса -- анализа капиталистической экономики. Третий его шаг должен был показать, что от этих страданий можно избавиться, лишь уничтожив порождающие их условия, и, наконец, четвертый его шаг -- открытие нового образа жизни, новой социальной системы, которая могла бы освободить человека от страданий, неминуемо порождаемых прежней капиталистической системой. Такова же, в сущности, и фрейдовская схема лечения больных. Пациенты обращались к Фрейду потому, что они страдали и осознавали, что страдали. Но, как правило, они не осознавали, от чего они страдали. И обычно первая задача психоаналитика состоит в том, чтобы помочь пациенту расстаться с иллюзиями, мешающими ему понять, в чем суть его страданий, и осознать реальные причины его заболевания. Диагноз природы индивидуальной или социальной болезни -- это, по существу, вопрос ее интерпретации, а различные интерпретаторы могут отличаться друг от друга в своих подходах. Однако, как правило, при определении диагноза следует меньше всего полагаться на суб®ективные представления пациента о причине его страданий. Суть психоаналитического процесса лечения -- помочь пациенту осознать действительные причины его болезни. Зная эти причины, пациенты могут сделать следующий шаг, а именно понять, что их болезнь излечима, если будут устранены порождающие ее причины. По Фрейду, это означает восстановить подавленные воспоминания пациента об определенных событиях, имевших место в детстве. Традиционный психоанализ, однако, не считает четвертый этап обязательным. Многие психоаналитики, по-видимому, полагают, что одно уже осознание того, что подавлялось, дает терапевтический эффект. Часто так и происходит, особенно в тех случаях, когда пациент страдает от строго определенных симптомов, как, например, в случае истерии или навязчивых состояний. Однако я не верю в возможность достичь длительного положительного эффекта у тех пациентов, страдания которых не ограничиваются столь определенными симптомами и которым необходимо изменить свой характер; этот эффект не будет иметь места, пока ми не изменят свой образ жизни в соответствии с теми изменениями характера, которых они хотят достичь. Можно, например, анализировать зависимость того или иного индивида вплоть до второго пришествия, но все эти попытки будут безуспешными, если не изменится сама жизненная ситуация, в которой оказался пациент до того, как ему открылись причины этой зависимости. Вот вам один простой пример: женщина, причины страдания которой лежат в ее зависимости от отца -- даже если она и осознала глубинные причины этой зависимости, -- не выздоровеет до тех пор, пока реально не изменит свою жизнь, скажем, не раз®едется со своим отцом, не откажется от его помощи, не решится на риск и неудобства, которые неизбежны при такого рода практических попытках обрести независимость. Само по себе осознание причин заболевания без практических шагов к изменению жизненной ситуации остается неэффективным. Функция нового общества -- способствовать возникновению нового Человека, структура характера которого будет включать следующие качества: -- Готовность отказаться от всех форм обладания ради того, чтобы в полной мере быть. -- Чувство безопасности, чувство идентичности и уверенности в себе, основанные на вере в то, что он существует, что он есть, на внутренней потребности человека в привязанности, заинтересованности, любви, единении с миром, пришедшей на смену желанию иметь, обладать, властвовать над миром и таким образом стать рабом своей собственности. -- Осознание того факта, что никто и ничто вне нас самих не может придать смысл нашей жизни и что только полная независимость и отказ от вещизма могут стать условием для самой плодотворной деятельности, направленной на служение своему ближнему. -- Ощущение себя на своем месте. -- Радость, получаемая от служения людям, а не от стяжательства и эксплуатаций. -- Любовь и уважение к жизни во всех ее проявлениях, понимание, что священна жизнь и все, что способствует ее расцвету, а не вещи, не власть и не все то, что мертво. -- Стремление умерить, насколько возможно, свою отличность, ослабить чувство ненависти, освободиться от иллюзий. -- Жизнь без идолопоклонства и без иллюзий, поскольку каждый достиг такого состояния, когда никакие иллюзии просто не нужны. -- Развитие способности к любви наряду со способностью к критическому, реалистическому мышлению. -- Освобождение от нарциссизма и принятие всех трагических ограничений, которые внутренне присущи человеческому существованию. -- Всестороннее развитие человека и его ближних как высшая цель жизни. -- Понимание того, что для достижения этой цели необходимы дисциплинированность и реалистичность. -- Понимание того, что никакое развитие не может происходить вне какой-либо структуры, а также понимание различия между структурой как атрибутом жизни и "порядком" как атрибутом безжизненности, смерти. -- Развитие воображения, но не как бегство от невыносимых условий жизни, а как предвидение реальных возможностей, как средство положить конец этим невыносимым условиям. -- Стремление не обманывать других, но и не быть обманутым; можно прослыть простодушным, но не наивным. -- Все более глубокое и всестороннее самопознание. -- Ощущение своего единения с жизнью, то есть отказ от подчинения, покорения и эксплуатации природы, от истощения и разрушения ее, стремление понять природу и жить в гармонии с ней. -- Свобода, но не как произвол, а как возможность быть самим собой: не клубком алчных страстей, а тонко сбалансированной структурой, которая в любой момент может столкнуться с альтернативой -- развитие или разрушение, жизнь или смерть. -- Понимание того, что зло и разрушение -- неизбежные следствия неправильного развития. -- Понимание того, что лишь немногим удается достичь совершенства по всем этим пунктам, и вместе с тем отсутствие амбициозного стремления "достичь цели", поскольку известно, что подобные амбиции -- всего лишь иное выражение алчности и ориентации на обладание. -- Счастье всевозрастающей любви к жизни, независимо от того, что уготовано нам судьбой, ибо жизнь в меру своих сил приносит человеку такое удовлетворение, что едва ли остается место для беспокойства о том, чего он мог бы или не мог бы еще достичь. В задачи этой книги не входит давать рекомендации по поводу того, что именно могли бы сделать люди, живущие в современном кибернетическом, бюрократическом, индустриальном обществе -- в "капиталистической" или "социалистической" его. форме, -- чтобы преодолеть установку на обладание и увеличить сектор бытия. Для этого потребовалась бы еще одна книга, которую можно было бы назвать "Искусство быть". Однако в последние годы было опубликовано много книг о путях достижениях общего блага. Одни из них весьма полезны, другие же не приносят ничего, кроме вреда, ибо лишь обманывают читателя, эксплуатируя новый рынок, возникший в связи со стремлением людей избежать катастрофы. Некоторые важные книги, которые могут оказаться полезными для тех, кто проявляет серьезный интерес к проблеме достижения благоденствия, указаны в Библиографии. Первым условием создания нового общества является необходимость осознания тех почти непреодолимых трудностей, с которыми столкнется такая попытка. Смутное осознание этих трудностей и есть, вероятно, одна из главных причин того, что предпринимается так мало усилий для осуществления необходимых изменений. Многие думают: "Зачем стремиться к невозможному? Не лучше ли вести себя так, будто курс, которому мы следуем, приведет нас к счастью и безопасности, как и указано на наших картах?" Те, кто впал в отчаяние, хотя и скрывают свое отчаяние под маской оптимизма, необязательно самые мудрые. Но и те, кто еще не потерял надежду, могут достигнуть цели только в том случае, если они -- трезвые реалисты, отказавшиеся от всех иллюзий и в полной мере осознавшие все трудности. Именно трезвость и отличает деятельных утопистов от "утопистов" грезящих. Вот, к примеру, лишь некоторые из тех трудностей, которые следует преодолеть при создании нового общества. -- Необходимо решить проблему, каким образом продолжать следовать по пути индустриализации без полной централизации производства, то есть без риска прийти к фашизму старого типа или, что более вероятно, к технологическому "фашизму с улыбающимся лицом". -- Необходимо сочетать всеобщее планирование, с одной стороны, с высокой степенью децентрализации -- с другой, и отказаться от "экономики свободного рынка", которая уже стала в значительной мере фикцией. -- Необходимо отказаться от неограниченного роста экономики в пользу избирательного ее развития, чтобы избежать экономической катастрофы. -- Необходимо создать такие условии для работы и такой общий настрой, при которых основной мотивацией было бы духовное, психологическое удовлетворение, а не материальное обогащение. -- Необходим дальнейший прогресс науки и в то же время необходимо предотвратить опасность злоупотребления практическим применением научных достижений. -- Необходимо создать такие условия, при которых люди испытывали бы счастье и радость, а не просто удовлетворяли свою потребность в наслаждении. -- Необходимо обеспечить полную безопасность индивидам, чтобы они не зависели от бюрократического аппарата общества в удовлетворении своих основных потребностей. -- Следует создать условия для "индивидуальной инициативы" в повседневной жизни человека, а не в сфере бизнеса (где, впрочем, она вряд ли еще существует). Все эти перечисленные выше трудности кажутся сейчас совершенно непреодолимыми, как казались таковыми те трудности, с которыми столкнулось развитие техники. Но трудности, возникшие на пути развития техники, оказались не непреодолимыми, потому что была создана новая наука, провозгласившая принцип наблюдения и познания природы как условие господства над ней [Фрэнсис Бэкон, "Новый Органон...", 1620]. Эта новая наука XVII века до сих пор привлекает самые блестящие умы в индустриальных странах и привела к осуществлению тех технических утопий, о которых мечтал человек. Но сегодня, почти три с половиной столетия спустя, нам нужна совсем иная, новая наука. Нам нужна Гуманистическая Наука о Человеке как основа для Прикладной Науки и Прикладного Искусства Социальной Реконструкции. Технические утопии -- например, воздухоплавание -- были реализованы благодаря новой науке о природе. Человеческая утопия мессианского времени -- утопия нового об®единенного человечества, живущего в братстве и мире, свободного от экономической детерминации, от войн и классовой борьбы, может быть достигнута, если мы приложим к ее осуществлению столько же энергии, интеллекта и энтузиазма, сколько мы затратили на реализацию технических утопий. Нельзя создать подводную лодку, только читая Жюля Верна; невозможно создать и гуманистическое общество, лишь читая книги пророков. Никто не в силах сказать, уступят ли естественные науки свое главенствующее положение новой науке об обществе. Но если это все-таки произойдет, мы еще сохраним какой-то шанс выжить, однако это будет зависеть от одного фактора, а именно от того, сколько блестящих, образованных, дисциплинированных, неравнодушных мужчин и женщин привлечет новая задача, разрешить которую призван человеческий разум, ведь на этот раз целью является не господство над природой, а господство над техникой и иррациональными социальными силами и институтами, угрожающими существованию западного общества, если не всего человечества. Я убежден, что наше будущее зависит от того, готовы ли будут лучшие умы человечества, полностью осознав нынешнее критическое положение, посвятить себя новой гуманистической науке о человеке. Ведь без их согласованных усилий нельзя решить уже упомянутые здесь проблемы и достичь целей, которые будут рассмотрены ниже. Проекты, в которых выдвигались такие глобальные цели, как, например, "обобществление средств производства", оказались стандартными социалистическими и коммунистическими лозунгами, в основном скрывающими отсутствие социализма. "Диктатура пролетариата" или "интеллектуальной элиты" -- столь же туманное и вводящее в заблуждение понятие, как и понятие "свободная рыночная экономика" или, в данном случае, "свободные народы". Ранние социалисты и коммунисты от Маркса до Ленина не имели никаких конкретных планов построения социалистического или коммунистического общества. Это самое уязвимое место социализма*.
[* Критика этого ошибочного положения Э. Фромма дана во вступительной статье (с. 23--24). -- Прим. ред.] Новые социальные формы, которые станут основой бытия, не возникнут без многочисленных проектов, моделей, исследований и экспериментов, которые помогут преодолеть пропасть между тем, что необходимо, и тем, что возможно. Это в конечном счете приведет к широкомасштабному, долгосрочному планированию, а также к разработке краткосрочных планов первых мероприятий. Все зависит от воли и гуманистического духа людей, работающих над этой проблемой; кроме того, когда людям открывается перспектива и они понимают, что конкретно можно сделать, чтобы шаг за шагом приближаться к ней, они начинают испытывать не страх, а воодушевление и энтузиазм. Если экономическая и политическая сферы общества должны быть подчинены развитию человека, то модель нового общества должна строиться в соответствии с потребностями неотчужденного и ориентированного на бытие индивида. Это значит, что люди не будут прозябать в бесчеловечной бедности -- которая все еще остается главной проблемой для большинства человечества -- и не превратятся -- как в развитых индустриальных странах -- в Homo consumens в силу действия внутренних законов капиталистического производства, требующего непрерывного его роста, а следовательно, и роста потребления. Если людям суждено когда-нибудь стать свободными и покончить с подстегивающим промышленное производство патологическим потреблением, то для этого необходимо произвести радикальные изменения в экономической системе: мы должны положить конец нынешнему положению, когда существование здоровой экономики возможно только ценой нездоровья людей. Наша задача -- создать здоровую экономику для здоровых людей. Первым решающим шагом в этом направлении должна стать переориентация производства на "здоровое потребление" . Традиционная формула "производство ради потребления вместо производства ради прибыли" здесь не достаточна, потому что она не уточняет, какое именно потребление имеется в виду -- здоровое или патологическое. Именно здесь и возникает самый трудный практический вопрос: кто должен определять, какие потребности являются здоровыми, а какие нездоровыми? Можно быть совершенно уверенным по крайней мере в одном: не может быть и речи о том, чтобы принуждать граждан потреблять то, что с точки зрения государства является самым лучшим -- даже если это действительно самое лучшее. Бюрократический контроль, который насильно блокировал бы потребление, лишь усилил бы у людей жажду потребления. Здоровое потребление может иметь место только в том случае, когда все увеличивающееся число людей захотят изменить структуру потребления и свой стиль жизни. А это возможно только при условии, если предложить людям иной тип потребления, более привлекательный, чем тот, к которому они привыкли. Это не может произойти за один день, посредством законодательного акта, для этого нужен постепенный процесс просвещения, и здесь важную роль должно сыграть правительство. Функция государства -- установить нормы здорового потребления вместо потребления патологического и индифферентного. Такие нормы в принципе можно установить. Хорошим примером тому может служить Управление по контролю за качеством пищевых продуктов и медикаментов в США (ФДА). Оно определяет, какие продукты и какие лекарственные препараты вредны для здоровья, основываясь на мнении экспертов -- ученых в различных областях, часто после проведения продолжительных экспериментальных исследований. Точно так же ценность других предметов потребления и предлагаемых услуг может определять совет, в состав которого вошли бы психологи, антропологи, социологи, философы, теологи и представители различных социальных групп и групп потребителей. Однако изучение того, что полезно и что вредно людям, требует гораздо более глубокого исследования, чем решение проблем, стоящих перед Управлением по контролю за качеством пищевых продуктов и медикаментов. Новая наука о человеке должна провести фундаментальное исследование природы человеческих потребностей, изучение которых делает лишь первые шаги. Необходимо определить, какие потребности являются потребностями нашего организма, а какие -- результатом культурного развития, какие потребности служат выражением развития индивида, а какие являются искусственными, то есть навязанными индивиду производством, какие потребности "активизируют" деятельность человека, а какие -- делают его пассивным, какие потребности обусловлены патологической, а какие -- здоровой психикой. В отличие от решений, принимаемых ныне ФДА, решения нового гуманистического совета экспертов не будут проводиться в жизнь силой, они будут служить лишь в качестве ориентиров и будут предложены гражданам для широкого обсуждения. Мы уже очень хорошо поняли важность проблемы здорового и нездорового питания; результаты исследований экспертов будут способствовать более глубокому пониманию обществом проблем, связанных со всеми другими здоровыми и патологическими потребностями. Люди поймут, что потребление часто порождает пассивность, что потребность в быстрой смене впечатлений и новизне, удовлетворяемая только консьюмеризмом, является отражением нашего внутреннего беспокойства, бегством от самого себя; что погоня за все новыми и новыми занятиями или вещами -- это всего лишь средство самозащиты, страх оказаться наедине с самим собой или с другим человеком. Правительство может значительно облегчить этот процесс просвещения, субсидируя производство желательных товаров и услуг до тех пор, пока оно не станет приносить прибыль. Эти усилия правительства должны сопровождаться широкой просветительской кампанией за здоровое потребление. Следует ожидать, что согласованные действия, направленные на стимулирование здоровых потребностей, смогут, по всей вероятности, изменить характер потребления. Если к тому же отказаться от применяемых в настоящее время в рекламе промышленных товаров методов "промывания мозгов", -- а это важное условие -- то не столь уж невероятно ожидать, что эти усилия окажутся не менее эффективными, чем индустриальная пропаганда. Типичным возражением против всей программы избирательного потребления (и производства) по принципу "что способствует благоденствию?" является следующее: в условиях экономики свободного рынка потребители получают именно то, что они хотят, и, следовательно, нет никакой необходимости в "избирательном" производстве. Этот аргумент основывается на посылке, что потребители хотят того, что они считают хорошим для себя; это, конечно, абсолютно неверно (а в случае наркотиков или, скажем, хотя бы сигарет никто таким аргументом не стал бы пользоваться). Этот аргумент совершенно игнорирует тот важный факт, что желания потребителей формируются производителем. И несмотря на существование конкурирующих фирм, общее воздействие рекламы направлено на стимулирование жажды потребления. Все фирмы помогают друг другу в этом посредством рекламы; у покупателя остается лишь сомнительная привилегия выбора между несколькими конкурирующими марками товаров. Одним из избитых примеров, приводимых теми, кто считает, что желания потребителя всемогущи, является разорение принадлежащей Форду компании "Эдсел". Но крах компании "Эдсел" не опровергает того факта, что даже способствовавшая этому рекламная пропаганда была пропагандой покупать автомобили, которая приносила прибыли всем фирмам, за исключением неудачливой "Эдсел". Более того, промышленность оказывает влияние на вкусы населения также и тем, что не производит товары, которые были бы более полезны людям, но менее прибыльны. Здоровое потребление возможно только в том случае, если мы сможем самым решительным образом обуздать право акционеров и менеджеров крупных предприятий определять характер своей продукции на основании одной лишь прибыльности и интересов расширения производства. Подобные изменения можно было бы осуществить законодательным путем, без изменения конституций западных демократических государств (у нас уже есть много законов, ограничивающих права собственности в интересах общего блага). Все дело в том, чтобы иметь власть и направлять производство, а не в обладании капиталом как таковым. Как только гипнотической власти рекламы будет положен конец, вкусы потребителя будут в конечном счете определять, что же следует производить. И тогда существующие предприятия будут вынуждены либо перестроить свою деятельность таким образом, чтобы удовлетворять новым требованиям, либо там, где это невозможно, правительство должно сделать необходимые капиталовложения в производство тех новых товаров и услуг, которые отвечают потребностям общества. Все эти изменения могут осуществляться только постепенно, с согласия большинства населения. Но они приведут к новой форме экономической системы, отличающейся как от современного капитализма, так и от советского централизованного государственного капитализма и от шведской бюрократической системы всеобщего благоденствия. Крупные корпорации, очевидно, с самого начала воспользуются своей огромной властью, чтобы оказать сопротивление таким изменениям. И только непреодолимое стремление всех граждан к здоровому потреблению сможет сломить сопротивление корпораций. Одним из эффективных способов продемонстрировать силу потребителя является создание боевого движения потребителей, которое будет использовать в качестве своего оружия угрозу "забастовок потребителей". Предположим, например, что 20% американцев, покупающих автомобили, решили бы больше не покупать их, потому что считают, что в сравнении с отлично организованным общественным транспортом личный автомобиль экономически невыгоден, экологически опасен, а с психологической точки зрения действует как наркотик, искусственно создавая ощущение власти, усиливая чувство зависти и способствуя бегству от самого себя. Хотя только экономист мог бы определить, насколько велик будет экономический ущерб автомобильной промышленности -- и, конечно, нефтяных компаний, -- если бы, скажем, такая забастовка потребителей действительно произошла, ясно, что это вызвало бы серьезное нарушение в национальной экономике, сконцентрированной на производстве автомобилей. Разумеется, никому не хочется, чтобы американская экономика столкнулась с серьезными затруднениями, но такая угроза, если бы она оказалась возможной (например, угроза перестать пользоваться личными автомобилями в течение одного месяца), дала бы потребителям мощный рычаг для изменений во всей системе производства. Огромные преимущества забастовок потребителей состоят в том, что они не требуют никакого содействия со стороны правительства, что с ними трудно бороться (если, конечно, правительство не примет определенные меры, чтобы заставить граждан покупать то, что они не хотят покупать) и что не будет никакой нужды ждать, пока 51% граждан не одобрят принятие правительством принудительных мер. Ведь фактически двадцатипроцентное меньшинство могло бы оказаться чрезвычайно действенной силой в осуществлении перемен. Забастовки потребителей могли бы преодолеть политические и партийные барьеры, в них могли бы участвовать как консерваторы, так и либералы и "левые" гуманисты, поскольку всех их об®единяло бы одно желание: стремление к здоровому и гуманному потреблению. Первым шагом для прекращения забастовки потребителей были бы переговоры лидеров радикально-гуманистического движения потребителей с представителями крупной промышленности (и с правительством) по поводу необходимых перемен. При этом могли бы быть применены те же методы, какими пользуются при переговорах о прекращении забастовок рабочих. Задача состоит в том, чтобы заставить потребителей осознать: 1) их собственный отчасти бессознательный протест против консьюмеризма и 2) их потенциальную силу, которая проявится, как только об®единятся все гуманистически настроенные потребители. Такое движение потребителей было бы проявлением подлинной демократии: ведь в этом случае индивиды могли бы откровенно высказаться и попытаться активно изменить ход социального развития каким-то неотчужденным образом. И все это основывалось бы на личном опыте, а не на политических лозунгах. Но даже самого эффективного движения потребителей будет недостаточно, если власть крупных корпораций останется такой же могущественной, как сейчас. Ибо даже те остатки демократии, которые еще сохранились, обречены уступить место технократическому фашизму, обществу сытых, бездумных роботов, если не будет ослаблено мощное давление гигантских корпораций на правительство (давление, которое с каждым днем набирает силу) и на население (посредством контроля с помощью методов "промывания мозгов"). В Соединенных Штатах существует давняя традиция ограничения власти гигантских предприятий, нашедшая свое выражение в антитрестовских законах. Влиятельное общественное мнение могло бы способствовать преобразованию существующих могущественных корпораций в духе этих законов с тем, чтобы раздробить эти супергиганты на более мелкие единицы. Чтобы создать общество, основанное на принципе бытия, все люди должны принимать активное участие в экономической деятельности общества и стать активными гражданами. Следовательно, наше освобождение от ориентации на обладание возможно лишь в результате полной реализации индустриальной и политической демократии участия. Это требование разделяют большинство радикальных гуманистов. Индустриальная демократия предполагает, что каждый член крупной промышленной или какой-либо иной организации играет активную роль в жизни этой организации; что каждый получает полную информацию о работе этой организации и участвует в принятии решений на всех уровнях, начиная с уровня рабочего процесса самого индивида, мер по охране здоровья и техники безопасности (это уже успешно апробировано несколькими предприятиями в Швеции и США) и по возможности участвуя в принятии решений на более высоком уровне, где формируется генеральная политика предприятия. Важно, чтобы сами рабочие и служащие, а не официальные профсоюзные деятели, функционирующие вне предприятий, представляли их интересы. Индустриальная демократия означает также, что предприятие -- это не только экономический и технический, но и социальный институт, в существовании и функционировании которого принимает активное участие и, следовательно, заинтересован каждый член коллектива. Те же самые принципы применимы и к осуществлению политической демократии. Демократия может противостоять авторитарной угрозе только в том случае, если она из пассивной демократии -- "демократии наблюдателей" -- превратится в активную -- "демократию участия", -- в которой дела общества будут столь же близки и важны для отдельных граждан, как их личные дела, или, точнее, в которой благо общества становится личным делом каждого гражданина. Участвуя в жизни общества, люди обнаруживают, что жизнь становится более интересной и стимулирующей. Действительно, подлинную политическую демократию можно было бы определить как демократию, при которой жизнь становится именно интересной. Такая демократия соучастия -- в отличие от "народной демократии" или "централизованной демократии" -- по самой своей сути является антибюрократической и создает атмосферу, практически исключающую возможность появления демагогов. Определение методов демократии соучастия -- вероятно, гораздо более трудное дело, чем разработка демократической конституции в XVIII веке. Для выработки новых принципов и реализации методов построения демократии соучастия потребуются гигантские усилия многих компетентных специалистов. В качестве одного из многих возможных предложений, направленных на достижение этой цели, я хотел бы вновь остановиться на идее, которую я выдвигал более двадцати лет тому назад в книге "Здоровое общество", а именно: должны быть созданы сотни тысяч групп (примерно по пятьсот непосредственно контактирующих между собой человек в каждой) с тем, чтобы они составили постоянно действующие совещательные органы, призванные принимать решения по важнейшим вопросам экономики, внешней политики, здравоохранения, образования и способов достижения общего блага. Эти группы должны были бы получать всю соответствующую информацию (характер этой информации описывается ниже), обсуждать ее (без давления со стороны) и принимать решения путем голосования (а учитывая современные технические средства, результаты голосования могли бы подводиться в течение одного дня). Вся совокупность этих групп составила бы так называемую "Нижнюю палату", решения которой наряду с решениями других политических органов оказали бы большое влияние на законодательную деятельность. Однако сразу же возникает следующий вопрос: "Зачем столь тщательно разрабатывать все эти планы, если такую же функцию может выполнять опрос общественного мнения, позволяющий определять мнение всего населения практически в такие же короткие сроки?" Такое возражение затрагивает один из самых проблематичных аспектов процесса выражения мнения. Что же представляет собой "мнение", на котором основываются все опросы, как не взгляды человека, сформированные в отсутствие адекватной информации, критического размышления и обсуждения? Более того, при опросах общественного мнения людям заведомо известно, что их "мнения" ничего не значат и не приводят ни к каким результатам. Такие мнения лишь фиксируют осознанные представления людей в данный момент, они ничего не говорят о скрытых тенденциях, которые могут в изменившихся обстоятельствах привести к совершенно противоположному мнению. Точно так же в ходе политических выборов избиратели знают, что, проголосовав за какого-то кандидата, они более не влияют на дальнейший ход событий. В каких-то отношениях голосование на политических выборах еще хуже, чем участие в опросе общественного мнения, из-за того, что мышление людей притупляется в результате какого-то почти гипнотического воздействия на них. Выборы становятся волнующим мелодраматическим шоу, "мыльной оперой", когда на карту ставятся надежды и чаяния кандидатов, а не политические проблемы. Избиратели могут даже стать участниками этих драматических событий, отдав голоса за своего кандидата. И хотя немалая часть населения отказывается принимать в этом участие, большинство людей захватывает это современное зрелище, столь напоминающее игры гладиаторов, которых на арене заменяют политики. Формирование подлинного убеждения невозможно без выполнения по крайней мере двух условий: адекватной информации и сознания, что принятое решение возымеет какое-то действие. Мнения не имеющего никакой власти наблюдателя не выражают его убеждений, а напоминают игру, аналогичную предпочтению нами той или иной марки сигарет. По этим причинам мнения, высказываемые людьми при опросах и на выборах, отражают самый низкий, а не самый высокий уровень суждений. Подтверждением тому служат хотя бы следующие два примера наиболее правильных суждений -- то есть решений, намного превосходящих уровень принимаемых политических решений: это, во-первых, решения в сфере личных дел человека (особенно в бизнесе, что было отчетливо показано Джозефом Шумпетером) и, во-вторых, решения, принимаемые судом присяжных. Присяжные -- это, как правило, самые обыкновенные граждане, которые должны принимать решения часто в весьма запутанных и сложных случаях. Но присяжные получают всю необходимую информацию по рассматриваемому делу, имеют возможность основательно обсудить все детали и знают, что от их решения зависят жизнь и счастье подсудимых. В результате их решения, как правило, свидетельствуют о большой проницательности и об®ективности. Напротив, плохо информированные, одурманенные рекламой, бессильные что-либо сделать люди неспособны выразить никаких убеждений. В отсутствие информации, обсуждения и власти, способной сделать решение эффективным, демократически выраженное мнение людей значит не больше, чем аплодисменты на спортивных состязаниях. Активное участие в политической жизни требует максимальной децентрализации промышленности и политики. В силу имманентной логики современного капитализма предприятия и государственный аппарат становятся все больше и в конце концов превращаются в гигантские конгломераты, централизованно управляемые сверху целой бюрократической машиной. Одно из необходимых условий создания гуманистического общества состоит в том, чтобы остановить процесс централизации и начать широкую децентрализацию. И на это есть несколько причин. Если общество превратится в то, что Мэмфорд назвал "мегамашиной" (то есть если все общество, включая всех своих членов, уподобится огромной централизованно управляемой машине), то практически не удастся избежать наступления фашизма, поскольку а) люди уподобятся стаду баранов, утратят способность критического мышления, станут совершенно беспомощными, пассивными и в силу всего этого будут жаждать заполучить лидера, который "знал бы", что им следует делать, -- вообще знал бы все, чего они не знают, и б) такой "мегамашиной" сможет управлять каждый, кто получит к ней доступ, просто нажимая на соответствующие кнопки. Мегамашина, подобно обычному автомобилю, может, в сущности, функционировать и сама; иными словами, сидящему за рулем человеку нужно лишь нажимать на те или иные кнопки, править рулем и тормозом и следить за некоторыми другими, правда, столь же простыми элементами; работу колес автомобиля или любого другого механизма в мегамашине выполняют многочисленные уровни бюрократической администрации. Даже человеку с весьма средним интеллектом и посредственными способностями под силу управлять государством, окажись он у кормила власти. Функции управления следует передать не государству, которое тоже становится огромным конгломератом, а сравнительно небольшим районам, где люди знают друг друга и могут судить друг о друге, а значит, могут активно участвовать в управлении делами своего собственного сообщества. При децентрализации индустрии следует предоставлять большую власть небольшим подразделениям внутри данного предприятия и раздробить гигантские корпорации на мелкие единицы. Активное и ответственное участие в делах общества требует замены бюрократического способа управления гуманистическим. Большинство людей все еще считают, что любое управление непременно является "бюрократическим", то есть отчужденным. Точно так же большинство людей не осознают, сколь пагубен бюрократический дух и как глубоко проникает он во все сферы жизни, даже в такие, где он не столь очевиден, например во взаимоотношения врача и пациента, мужа и жены. Бюрократический метод можно было бы определить как такой метод, при котором а) с людьми обращаются как с вещами и б) о вещах судят скорее по их количеству, нежели по их качеству, ибо это облегчает и удешевляет их учет и контроль. Во всех своих решениях бюрократа руководствуются строго установленными правилами, в основе которых лежат статистические данные, и не принимают во внимание тех живых людей, с которыми они имеют дело. Принимаемые ими решения соответствуют статистически наиболее вероятному случаю и рискуют ущемить интересы тех 5 или 10 процентов населения, которые не укладываются в эту модель. Бюрократы боятся личной ответственности и стремятся спрятаться за свои правила; их безопасность и самоуважение основаны на их верности правилам, а не законам человеческого сердца. Примером такого бюрократа был Эйхман. Он послал сотни тысяч евреев на смерть не потому, что он их ненавидел; он никого не любил и никого не ненавидел. Эйхман "выполнял свой долг": он исполнял свой долг, когда посылал евреев на смерть; он исполнял свой долг и тогда, когда ему было поручено просто ускорить их эмиграцию из Германии. Выполнять установленные правила -- вот что имело для него первостепенное значение; он испытывал чувство вины, только когда нарушал эти правила. Сам Эйхман утверждал (чем и усугубил свою вину), что за всю свою жизнь чувствовал себя виновным лишь дважды: когда в детстве прогулял уроки и когда не подчинился приказу находиться в укрытии при воздушном налете. Это, конечно, не исключает того, что Эйхман и многие другие бюрократы испытывали садистское удовлетворение от ощущения власти над другими живыми существами. Но эти садистские наклонности у бюрократов вторичны; им не свойственны чисто человеческие реакции, они боготворят правила. Я не хочу сказать, что все бюрократы -- эйхманы. Во-первых, немало людей занимают бюрократические должности, но не являются бюрократами по своему характеру. И во-вторых, во многих случаях бюрократизм не поглощает человека полностью и не убивает в нем человеческое. И все же среди бюрократов много эйхманов, с той лишь разницей, что им не приходится уничтожать тысячи людей. Однако когда бюрократ в больнице отказывается принять находящегося в критическом состоянии больного на том основании, что, по правилам, пациент должен быть направлен в больницу врачом, то он действует совсем как Эйхман. Таковы и работники сферы социального обеспечения, которые скорее обрекут человека на голод, чем нарушат определенные правила своего бюрократического кодекса. Такое бюрократическое отношение к человеку присуще не только администраторам, но и некоторым врачам, медицинским сестрам, учителям, профессорам, а также многим мужьям и родителям. Как только человек сводится к простому номеру в каком-то списке, настоящие бюрократы могут совершать по отношению к нему самые жестокие поступки, и не потому, что ими движет жестокость, соответствующая важности их деяний, а потому, что они не испытывают никаких человеческих чувств к своим подопечным. И хотя бюрократы отличаются от от®явленных садистов, они более опасны, ведь они не испытывают даже конфликта между совестью и долгом: их совестью и является выполнение долга, люди как об®екты сочувствия и сострадания не существуют для них. Старомодного, неприветливого бюрократа все еще можно встретить на старых предприятиях или в таких крупных организациях, как отделы социального обеспечения, больницы и тюрьмы, в которых даже единственный бюрократ обладает значительной властью над бедняками или другими столь же беззащитными людьми. На современном производстве бюрократов не обвинишь в неприветливости, у них, вероятно, меньше садистских наклонностей, хотя они и могут получать некоторое удовольствие от власти над людьми. Но и здесь мы снова обнаруживаем бюрократическую приверженность к вещи -- в данном случае к системе: они верят в нее. Корпорация -- это их дом, ее правила священны, ибо они "рациональны". Но никакие бюрократы -- ни старого, ни нового толка -- не могут сосуществовать с системой демократии участия, поскольку бюрократический дух несовместим с духом активного участия индивида в общественной жизни. Ученым -- представителям новой социальной науки -- следует разработать планы развития новых форм небюрократического широкомасштабного управления, основанного не на механическом исполнении каких-то правил, а на реагировании (в меру своей "ответственности") на запросы людей и на конкретные ситуации. Небюрократическое управление вполне возможно, если мы примем во внимание способность к спонтанным реакциям у администратора и не станем делать фетиша из экономии. Успех при создании общества, основанного на принципе бытия, зависит и от множества других факторов. И внося следующие предложения, я отнюдь не претендую на оригинальность; напротив, меня очень воодушевляет то, что почти все эти предложения в той или иной форме уже были сделаны другими авторами-гуманистами*.
[* Чтобы не перегружать книгу, я старался избегать цитирования большого количества авторов, в чьих работах содержатся аналогичные предложения. Ряд источников можно найти в Библиографии.] Следует запретить все методы "промывания мозгов", используемые в промышленной рекламе и политической пропаганде. Эти методы "промывания мозгов" опасны не только потому, что они побуждают нас покупать вещи, которые нам совсем не нужны и которые мы не хотим приобретать, но еще и потому, что они вынуждают нас избирать тех политических деятелей, которых мы никогда не избрали бы, если бы мы полностью контролировали себя. Но мы далеко не полностью себя контролируем, ибо в пропаганде используются методы гипнотического воздействия на людей. И в целях борьбы с этой всевозрастающей опасностью мы должны запретить использование всех форм гипнотического воздействия, применяемых пропагандой как в области потребления, так и в области политики. Эти гипнотические методы, используемые в рекламе и политической пропаганде, представляют серьезную угрозу психическому здоровью, особенно ясному и критическому мышлению и эмоциональной независимости. Я нисколько не сомневаюсь в том, что тщательные исследования покажут, что употребление наркотиков наносит здоровью человека гораздо меньший вред, чем различные методы "промывания мозгов" -- от подпороговых внушений до таких полугипнотических приемов, как постоянное повторение или отвлечение от рационального мышления под воздействием призывов к сексуальному наслаждению ("Я Линда, люби меня!"). Обрушивающаяся на население реклама с ее чисто суггестивными методами, характерными прежде всего для телевизионных коммерческих фильмов, является одурманивающей. Такое наступление на разум и чувство реальности преследует человека повсюду, не давая ему передышки ни на миг: и во время многочасового сидения у телевизора, и за рулем автомобиля, и в ходе предвыборной кампании с присущей ей пропагандистской шумихой вокруг кандидатов и т. д. Специфический результат воздействия этих суггестивных методов состоит в том, что они создают атмосферу полузабытья, когда человек одновременно верит и не верит происходящему, теряя ощущение реальности. Прекращение отравления населения средствами массового внушения окажет на потребителей почти такое же воздействие, какое оказывает на наркоманов воздержание от приема наркотиков. Пропасть между богатыми и бедными странами должна быть уничтожена. Нет сомнений в том, что существование и дальнейшее углубление пропасти между богатыми и бедными странами приведет к катастрофе. Бедные страны уже не воспринимают экономическую эксплуатацию их индустриальным миром как дар божий. Повышение цен на нефть было началом -- и символом -- требований колониальных народов положить конец существующей системе, которая обрекает их продавать сырье по низким ценам, а покупать промышленные товары по высоким. Точно так же война во Вьетнаме была символическим началом конца политического и военного господства Запада над колониальными народами. Что же произойдет, если не будут предприняты решительные шаги, чтобы уничтожить эту пропасть? Либо какие-нибудь эпидемии распространятся столь широко, что проникнут в оплот общества белых, либо голод доведет население нищих стран до такого отчаяния, что они -- возможно, не без помощи некоторых сочувствующих им людей в индустриальном мире -- прибегнут к насилию и даже применению ядерного или биологического оружия, что вызовет хаос в лагере белых. Эту катастрофу можно предотвратить только в том случае, если будут устранены условия, порождающие голод и болезни, а для этого жизненно необходима помощь высокоразвитых стран. Оказание такой помощи не должно основываться на заинтересованности богатых стран в получении прибыли и каких-либо политических преимуществ; не следует также переносить экономические и политические принципы капитализма в страны Азии и Африки. Очевидно, что определять наиболее эффективные пути оказания такой экономической помощи -- дело специалистов в области экономики. Однако выполнить эту задачу могут только те, кого можно назвать настоящими специалистами, у кого, помимо блестящего интеллекта, есть еще и горячее человеческое сердце, побуждающее их заниматься поисками оптимального решения проблемы. А для того чтобы собрать этих специалистов и следовать их рекомендациям, нужно, чтобы заметно ослабла ориентация на обладание и возникло чувство солидарности и заботы (а не жалости). Настоящая забота означает, что она распространяется не только на всех наших современников, но также и на наших потомков. Действительно, ничто так не свидетельствует о нашем эгоизме, как то, что мы продолжаем расхищать природные ресурсы, отравлять нашу Землю и заниматься подготовкой к ядерной войне. Нас ничуть не смущает тот факт, что мы оставим своим потомкам в наследство эту разграбленную Землю. Но произойдут ли в нас такие внутренние изменения? Это никому не известно. Следовало бы, однако, знать, что если этого не произойдет, то едва ли удастся предотвратить серьезный конфликт между бедными и богатыми странами. С введением гарантированного годового дохода исчезли бы многие пороки, присущие современному капиталистическому и коммунистическому обществам*.
[* В 1955 г. я выдвигал эту идею в книге "Здоровое общество"; эта же идея была высказана на симпозиуме в середине 60-х годов [См.: theobald, 1966].] Суть этой идеи заключается в том, чтобы предоставить всем людям независимо от того, работают они или нет, неоспоримое право на пищу и кров. Они будут получать не более, но и не менее того, что совершенно необходимо для существования человека. Такое право представляется сейчас чем-то новым, хота уже с давних пор проповедовалось христианской церковью и претворялось в жизнь во множестве "примитивных" племен безусловное право людей на жизнь независимо от того, выполняют они свой "долг перед обществом" или нет. Именно это право мы гарантируем домашним животным, но не распространяем на наших ближних. Будь такой закон претворен в жизнь, это чрезвычайно расширило бы царство личной свободы; никого, кто был бы экономически зависим от другого человека (например, от отца, мужа, хозяина), уже нельзя было бы заставить подчиняться под угрозой голода; талантливые люди, желающие изменить свою жизнь, могли бы сделать это, если бы готовы были пойти на некоторые жертвы и в течение какого-то времени пожить в относительной бедности. Современные государства всеобщего благоденствия почти что восприняли этот принцип -- "почти что" означает "не на самом деле", не по-настоящему. Бюрократия все еще "управляет" людьми, все еще подвергает их контролю и унижениям. Однако при гарантированном доходе сам факт, что любому человеку требуется скромное жилье и минимум пищи, не нуждался бы в "доказательстве". Таким образом, отпала бы необходимость в бюрократическом аппарате, осуществляющем руководство программой социального обеспечения с присущими ему убытками и оскорблением человеческого достоинства. Гарантированный годовой доход обеспечил бы реальную свободу и независимость. Поэтому он несовместим с любой системой, основанной на эксплуатации и контроле, особенно с различными формами диктатуры. Для советской системы характерно, что она упорно отвергает такие предложения даже в отношении элементарных товаров и услуг (например, бесплатный общественный транспорт или бесплатное молоко). Исключение составляет бесплатное медицинское обслуживание, хотя и это только видимость, поскольку оно предполагает совершенно определенное условие: чтобы получить его, нужно быть больным. Учитывая стоимость содержания огромного современного бюрократического аппарата, занимающегося вопросами социального обеспечения, стоимость лечения больных, особенно психосоматическими заболеваниями, стоимость борьбы с преступностью и наркоманией (которые являются зачастую формами протеста против насилия и скуки), вполне вероятно, что стоимость содержания любого индивида, пожелавшего иметь гарантированный годовой доход, оказалась бы меньше того, во что обходится наша современная система социального обеспечения. Тем, кто убежден, что "люди по своей природе ленивы", эта идея покажется неосуществимой и опасной. Однако расхожее представление о природной лености людей на самом деле не имеет никаких оснований; эта формула служит рационализацией сопротивления, с которым сталкивается попытка отказаться от власти над беспомощными. Женщины должны быть освобождены от патриархального господства. Освобождение женщины от ига патриархата является основным фактором гуманизации общества. Господство мужчин над женщинами началось лишь около шести тысяч лет назад, когда избыток сельскохозяйственной продукции позволил нанимать и эксплуатировать работников, создавать армии и могущественные города-государства*. С тех пор в большинстве культур всего мира, а не только Среднего Востока и Европы верх взяли "ассоциированные мужчины", подчинившие себе женщин. Эта победа мужского пола над женским в человеческом роде была обусловлена экономической властью мужчин и созданной ими военной машиной.
[* В своей книге "Анатомия человеческой деструктивности" я обсуждал вопросы раннего "матриархата" и рассматривал литературу по этой проблеме.] Война между полами так же стара, как борьба между классами, но она принимала более сложные формы, ибо женщины были нужны мужчинам не только как рабочая сила, но и как матери, любовницы, утешительницы. Война между полами нередко носит неприкрытый характер, однако чаще всего это скрытая война. Женщины уступили мужчинам под натиском их превосходящей силы, но они наносят ответные удары, пользуясь своими собственными средствами, главное из которых -- выставлять мужчин на посмешище. Порабощение одной половины рода человеческого другой нанесло и все еще наносит огромный вред представителям обоих полов: мужчина присваивает себе роль победителя, женщина -- жертвы. Сегодня на всех отношениях между мужчиной и женщиной, даже среди тех, кто сознательно выступает против мужского превосходства, лежит печать неравноправия полов, у мужчин это проявляется в чувстве превосходства, у женщин -- в ощущении собственной неполноценности. (Фрейд, несомненно убежденный в мужском превосходстве, к сожалению, считал, что у женщин чувство неполноценности вызвано мнимым сожалением по поводу отсутствия у них пениса, а у мужчин чувство неуверенности возникает из-за якобы всеобщего "страха кастрации". На самом деле то, с чем мы здесь сталкиваемся, -- это симптомы войны между полами, а не вопрос биологических или анатомических различий как таковых.) Многие данные свидетельствуют о том, что подчинение женщин мужчинам напоминает подчинение какой-нибудь бесправной группы населения другой группе. В качестве примера вспомним, как много общего между положением негров на американском Юге сто лет назад и положением женщин в это же самое время и даже в наши дни. Негров и женщин сравнивали с детьми; их считали эмоциональными, наивными, лишенными чувства реальности и неспособными поэтому принимать самостоятельные решения; на них смотрели как на существа безответственные, хотя и прелестные. (Фрейд, кроме того, считал, что у женщин меньше, чем у мужчин, развито сознание [сверх-я] и что они более нарциссичны.) Осуществление власти над теми, кто слабее, составляет самую суть нынешнего патриархата, а также суть порабощения слаборазвитых стран, детей и подростков. Все усиливающееся движение за освобождение женщин имеет огромное значение, ибо оно угрожает самому принципу власти, на котором зиждется существование современного общества (и капиталистического, и коммунистического), если только такое освобождение означает для женщин нежелание разделять вместе с мужчинами власть над другими группами, например над колониальными народами. Если движение за освобождение женщин сможет определить свою роль и назначение в общественной жизни как силы, выступающей против порабощения, то женщины будут иметь решающее значение в борьбе за новое общество. Уже сделаны важные шаги на пути освобождения. И возможно, будущий историк напишет, что наиболее революционным событием XX века было начало освобождения женщин и конец мужского превосходства. Но борьба за освобождение женщин только что началась, и не стоит недооценивать сопротивления мужчин. Их отношение к женщинам (в том числе и сексуальные отношения) основано на их мнимом превосходстве, и мужчины уже начинают чувствовать себя крайне неловко и неспокойно с теми женщинами, которые отказываются принимать миф о мужском превосходстве. Тесно связаны с движением женщин за освобождение антиавторитарные выступления молодого поколения. Пик этого антиавторитаризма приходится на конец 60-х годов; теперь, претерпев ряд изменений, многие из тех, кто активно выступал против "истеблишмента", по существу, снова стали "паиньками". Однако от прежнего преклонения перед родителями и властями не осталось и следа, так что, вполне вероятно, былого "благоговения" перед авторитетом уже не вернуть назад. Параллельно с освобождением от власти авторитетов происходит и освобождение от чувства вины, связанного с проблемой взаимоотношения полов: секс, по-видимому, уже перестал быть запретной темой, перестал быть грехом. И хотя у разных людей могут быть самые различные мнения по поводу относительных достоинств тех или иных сторон сексуальной революции, одно несомненно: секс больше не пугает людей; его уже нельзя использовать для того, чтобы вызвать чувство вины и таким образом принудить людей к покорности. Следует создать Верховный совет по вопросам культуры, на который будет возложена обязанность консультировать правительство, политических деятелей и граждан страны по всем вопросам, требующим специальных знаний. Членами Культурного совета могли бы стать представители интеллектуальной и художественной элиты страны, мужчины и женщины, чья неподкупность не вызывает ни малейших сомнений. Они определили бы состав нового, расширенного Управления по контролю за качеством пищевых продуктов и медикаментов и избрали бы лиц, ответственных за распространение информации. Существует большое согласие в вопросе о том, кто являются наиболее выдающимися представителями в различных областях культуры, и я считаю, что вполне возможно найти достойных членов такого совета. Чрезвычайно важно, конечно, чтобы совет представлял также и тех, кто не разделяет господствующие взгляды, например, "радикалов" и "ревизионистов" в экономике, истории и социологии. И трудность заключается вовсе не в том, чтобы найти членов такого совета, а в том, чтобы выбрать их, ибо они не могут быть ни избраны всенародным голосованием, ни назначены правительством. Но все-таки можно найти и другие способы для выбора членов совета. Начать, к примеру, с формирования ядра совета, состоящего из трех или четырех членов, и постепенно увеличивать их число, скажем, до пятидесяти или до ста человек. Этот Культурный совет должен щедро финансироваться с тем, чтобы иметь возможность проводить специальные исследования по различным проблемам. Следует также создать эффективную систему распространения эффективной информации. Информация -- решающий элемент в формировании эффективной демократии. Необходимо положить конец утаиванию или фальсификации информации в так называемых интересах "национальной безопасности". Но даже и без такого незаконного утаивания информации эта проблема остается нерешенной, ведь в настоящее время об®ем реальной и необходимой информации, предоставляемой среднему гражданину, практически равен нулю. И это относится не только к среднему гражданину. Есть немало примеров, свидетельствующих о том, что большинство выборных представителей, членов правительства, руководителей вооруженных сил и верхушка деловых кругов плохо информированы и в значительной степени дезинформированы ложными сведениями, распространяемыми различными государственными агентствами, которым вторят средства массовой информации. К сожалению, большинство этих людей в лучшем случае обладают чисто манипулятивным интеллектом. Они не способны понимать то, что не лежит на поверхности, и поэтому не могут трезво судить о будущем развитии, не говоря уже об их эгоизме, нечестности и непорядочности, о чем мы достаточно наслышаны. Но даже быть честным и умным бюрократом недостаточно для того, чтобы решать мировые проблемы сейчас, когда мир находится на грани катастрофы. Даже фактическая информация по политическим, экономическим и социальным вопросам чрезвычайно ограничена; исключение составляют всего несколько так называемых "крупнейших" газет. Эти газеты действительно лучше информируют, но они также и лучше дезинформируют: они не публикуют все материалы об®ективно и беспристрастно; заголовки статей, помещенных в этих газетах, тенденциозны и зачастую не соответствуют их содержанию; редакционные статьи в этих газетах пристрастны, написаны в притворно благоразумном и морализаторском духе. Газеты, журналы, телевидение и радио фактически производят товары -- новости, сырьем для изготовления которых служат события. Спрос есть только на новости, и средства массовой информации определяют, какие события являются новостями, а какие -- нет. В самом лучшем случае информация составляется по известному шаблону, она лишь поверхностно касается событий и едва ли дает гражданам возможность проникнуть вглубь этих событий и понять их скрытые причины. Пока продажа новостей остается бизнесом, вряд ли удастся помешать газетам и журналам публиковать то, на что есть спрос и что не противоречит рекламе, помещаемой на страницах этих изданий. Если бы стало возможно формировать взгляды и принимать решения на основе полной информированности, то проблема распространения информации должна была бы решаться совсем иначе. Я приведу лишь один пример такого способа решения этой проблемы: одной из первейших и наиболее важных функций Верховного совета по культуре должны быть сбор и распространение всей информации, которая будет отвечать потребностям всего населения и, в частности, служить основой для обсуждения среди групп непосредственно взаимодействующих между собой людей в условиях нашей демократии соучастия. Эта всесторонняя информация будет содержать основные факты и альтернативы для принятия политических решений. Особенно важно то, что в случае расхождения взглядов будут публиковаться и мнение меньшинства, и мнение большинства и что эта информация станет доступна каждому гражданину и прежде всего группам непосредственно взаимодействующих между собой людей. Верховный совет по культуре мог бы взять на себя ответственность за руководство работой этой новой группы репортеров и корреспондентов, и, конечно же, в распространении такого рода информации важную роль играли бы радио и телевидение. Научные исследования следует отделить от их практического применения в промышленности и в обороне. Хотя установление каких-либо ограничений стремлению к знаниям было бы тормозом для развития человечества, практическое использование всех без исключения результатов научных исследований было бы чрезвычайно опасно. Как уже отмечалось многими исследователями, использование некоторых открытий в генетике, нейрохирургии, разработке психотропных препаратов и в ряде других областей может принести и принесет человеку огромный вред. Избежать этого практически невозможно, пока продолжается беспрепятственное использование все новых теоретических открытий в интересах промышленности и вооруженных сил. Нужно положить конец практике определения применимости результатов научных исследований с точки зрения их прибыльности и военной целесообразности. Это потребует создания контрольного совета, без разрешения которого будет невозможно практическое применение любых новых теоретических открытий. Излишне говорить, что такой контрольный совет должен быть -- в правовом и психологическом отношении -- совершенно независим от промышленности, правительства и военных. Верховный совет по культуре должен обладать властью формировать состав этого контрольного совета и руководить его работой. И хотя реализация всех предложений, изложенных на предыдущих страницах, будет довольно сложным делом, наши трудности становятся почти непреодолимыми, если учесть еще одно необходимое условие создания нового общества -- ядерное разоружение. Одним из уязвимых элементов нашей экономики является то, что она нуждается в мощной военной индустрии. Даже сегодня Соединенные Штаты -- самая богатая страна в мире -- вынуждены сокращать расходы на здравоохранение, социальное обеспечение и образование, чтобы вынести бремя военных расходов. Стоимость социального экспериментирования может оказаться не по карману государству, разоряющему себя производством вооружения, которое оно может использовать только как средство самоубийства. Более того, дух индивидуализма и активной деятельности не может существовать в атмосфере усиливающейся с каждым днем военной бюрократии, которая продолжает внушать страх и все подчинять себе. НОВОЕ ОБЩЕСТВО: ЕСТЬ ЛИ РЕАЛЬНЫЕ ШАНСЫ СОЗДАТЬ ЕГО? Учитывая силу корпораций, апатию и бессилие значительной массы населения, несостоятельность политических лидеров почти во всех странах мира, угрозу ядерной войны и экологическую угрозу, не говоря уже о таких явлениях, как климатические изменения, способные сами по себе вызвать голод во многих странах мира, можно ли считать, что есть реальные шансы на спасение? С точки зрения бизнеса такого шанса просто нет; ни один здравомыслящий человек не стал бы рисковать своим состоянием, когда вероятность выигрыша составляет всего 2%, не стал бы вкладывать большой капитал в какое-нибудь предприятие со столь мизерными шансами на успех. Но когда речь идет о жизни и смерти, так называемый "разумный шанс", каким бы малым он ни был, должен быть превращен в "реальную возможность". Однако жизнь -- не азартная игра и не деловое предприятие, и потому мы должны везде, где только можно, искать хотя бы намек на реальную возможность спасения: например в исцеляющем искусстве медицины. Ведь если у больного есть хотя бы ничтожный шанс остаться в живых, ни один сознающий свою ответственность врач не предложит оставить все попытки и не станет прибегать только к паллиативам. Напротив, он сделает все возможное, чтобы спасти жизнь больного. Очевидно, ничего иного нельзя ожидать и в том случае, когда речь идет о больном обществе. То, что шансы на спасение этого общества оцениваются с точки зрения азартной игры или бизнеса, а не с точки зрения человеческой жизни, весьма характерно для духа современного делового общества. Мало здравого смысла в столь модном ныне технократическом мировоззрении, согласно которому нет ничего опасного в том, что мы поглощены работой или развлечениями, не испытываем никаких чувств и что если это и есть технократический фашизм, то, может быть, он не так уж и плох в конце концов. Но мы просто принимаем желаемое за действительное. Технократический фашизм неминуемо приведет к катастрофе. Дегуманизированный человек станет настолько безумным, что окажется в конечном счете не в состоянии поддерживать существования жизнеспособного общества, а в скором времени не сможет удержаться от самоубийственного применения ядерного или биологического оружия. И все-таки есть несколько обнадеживающих факторов. Во-первых, все большее число людей осознают истину, сформулированную Месаровичем и Пестелем, Эрлихами и другими, а именно: если западный мир не хочет быть стертым с лица земли, необходимо создать на чисто экономической основе новую этику, новое отношение к природе, человеческую солидарность и сотрудничество между людьми. Этот призыв к разуму, даже если оставить в стороне всякие эмоциональные и этические соображения, способен мобилизовать умы довольно многих людей. Не следует относиться к этому легкомысленно, несмотря на то что народы в ходе своего исторического развития неоднократно действовали вопреки своим жизненным интересам и даже вопреки своему стремлению к самосохранению. Они могли действовать так, потому что вожди убеждали их в том, что они не стоят перед выбором "быть или не быть". Но если бы они осознали всю правду, то имела бы место нормальная нейрофизиологическая реакция: осознание угрозы своим жизненно важным интересам вызвало бы соответствующую защитную реакцию. Еще одним обнадеживающим признаком является усиление неудовлетворенности нашей нынешней социальной системой. Все больше и больше людей чувствуют la malaise du siècle*: они испытывают депрессию и осознают ее, несмотря на все усилия ее подавить. Они чувствуют себя несчастными от собственной изолированности, пустоты своего "единения"; они чувствуют свое бессилие, бессмысленность своей жизни. Многие осознают все это очень отчетливо; другие чувствуют менее отчетливо, однако, когда кто-то другой раскроет им истину, они полностью осознают ее.
[* Болезнь века (фр.). -- Прим. перев.] До сих пор на протяжении всей мировой истории жизнь, состоящая из пустых удовольствий, была доступна лишь немногочисленной элите, которая в основном сохраняла благоразумие, понимая, что в ее руках власть и что необходимо думать и действовать, чтобы не потерять ее. Сегодня никчемная, ограниченная потреблением жизнь -- удел всего среднего класса, представители которого не обладают ни экономической, ни политической властью и в крайне слабой степени ощущают личную ответственность за что бы то ни было. В западном мире большая часть населения изведала радости и счастье потребления, и множатся ряды тех, кто вкусил этих благ и не получил удовлетворения. Люди начинают понимать, что обладание многим не делает счастливым: традиционное этическое учение было подвергнуто испытанию -- и получило подтверждение на практике. Старая иллюзия сохранила свою привлекательность только в глазах тех, чья жизнь лишена буржуазной роскоши, -- это относится к мелкой буржуазии Запада и к большинству "социалистических" стран. В самом деле, нигде буржуазная надежда на "счастье через потребление" не является столь живучей, как в тех странах, которые все еще не достигли осуществления этой буржуазной мечты. Одно из наиболее серьезных возражений против возможности преодоления алчности и зависти, согласно которому они глубоко укоренились в человеческой природе, при ближайшем рассмотрении теряет свою силу. Алчность и зависть столь живучи вовсе не из-за своей врожденной силы, а потому, что человеку трудно противостоять давлению со стороны общества, трудно не стать волком среди волков. Стоит изменить социальный климат, изменить саму систему ценностей -- как хороших, так и плохих, -- и переход от эгоизма к альтруизму будет не так уж труден. Таким образом, мы снова приходим к тому, что ориентация на бытие является огромной потенциальной силой человеческой природы. Лишь меньшинство людей руководствуется принципом обладания, правда, и принципом бытия руководствуются немногие. Каждая из этих тенденций может стать доминирующей, а какая именно -- зависит от социальной структуры. В обществе, ориентированном в основном на бытие, тенденции к обладанию подавляются и, напротив, создаются условия для усиления тенденции к бытию. А в таком обществе, как наше, ориентированном в основном на обладание, все происходит как раз наоборот. Однако как ни подавляется обществом ориентация на бытие, такой способ существования всегда имеет место. Никакой Савл не станет Павлом, если до своего обращения он уже не был им. Переход от обладания к бытию -- это фактически вопрос о том, какая чаша весов перевесит, когда в связи с происходящими социальными переменами поощряется все новое, а не старое. Кроме того, дело ведь не в том, чтобы новый человек отличался от старого, как небо от земли; все дело -- в изменении направления развития. Сначала делается один шаг в новом направлении, потом другой, и если мы выбрали правильное направление, то эти шаги решают все. Как это ни парадоксально, но еще один обнадеживающий момент связан со ступенью отчуждения, которая характерна для большинства населения, и в том числе для лидеров, руководителей общества. Как уже говорилось ранее, при обсуждении "рыночного характера", страстное стремление к обладанию и наживе претерпело определенные изменения под влиянием проявившейся в поведении людей тенденции просто хорошо функционировать, обменивать самого себя как товар и при этом оставаться ничем. Отчужденному, рыночному характеру легче меняться, чем характеру накопительскому, который фанатично держится за свою собственность и особенно за свое "я". Лет сто назад, когда большая часть населения состояла из "независимых" граждан, самым серьезным препятствием к изменению были страх лишиться своей собственности и экономической независимости и сопротивление этому. Маркс жил в то время, когда только рабочий класс был многочисленным зависимым и, по мысли Маркса, самым отчужденным классом. Сегодня зависимым является подавляющее большинство населения, фактически все, кто работает по найму (по данным переписи населения США 1970 года, только 7, 82% всего занятого населения страны старше шестнадцати лет работает не по найму, то есть "независимы"), и по крайней мере в Соединенных Штатах именно "синие воротнички" -- рабочие -- все еще являются носителями традиционного буржуазного накопительского характера и, следовательно, менее склонны меняться, чем сегодняшний в большей мере отчужденный средний класс. Все это имеет чрезвычайно важные политические последствия: стремясь к освобождению всех классов и созданию бесклассового общества, социализм непосредственно обращался к "рабочему классу", к занятым физическим трудом рабочим; сегодня же рабочий класс еще малочисленнее (конечно, относительно), чем сто лет назад. Для того чтобы прийти к власти, социал-демократическим партиям нужно завоевать голоса многих представителей среднего класса, и социалистическим партиям для достижения этой цели пришлось урезать свои программы и вернуться от социалистических идей к либеральным реформам. Вместе с тем, назвав рабочий класс рычагом гуманистических изменений, социализм неизбежно вызвал противодействие со стороны всех других классов общества, представители которых почувствовали, что рабочие могут лишить их собственности и привилегий. Сегодня призыв к созданию нового общества доходит до всех, кто страдает от отчуждения, кто работает по найму и чьей собственности ничто не угрожает. Иными словами, он затрагивает интересы большинства, а не меньшинства населения. Он не угрожает собственности, а что касается доходов населения, то в новом обществе поднимется жизненный уровень тех, кто беден. Высокая заработная плата руководящих работников не должна была бы снизиться, однако при новой системе они сами не захотят быть символом прошлых времен. Более того, идеалы нового общества преодолевают все партийные барьеры: многие консерваторы не утратили своих нравственных и религиозных идеалов (Эпплер называет их "консерваторами ценностей"), это относится также и ко многим либералам и левым. Каждая политическая партия эксплуатирует избирателей, убеждая их в том, что именно она представляет истинные ценности гуманизма. И все же за всеми политическими партиями стоят только два лагеря: те, кому все небезразлично, и те, кому на все наплевать. Если бы все те, кто составляет первый лагерь, смогли отказаться от лозунгов своих партий и осознать, что у всех одни и те же цели, то вероятность изменения общества оказалась бы гораздо большей, особенно учитывая, что приверженность большинства граждан своим партиям становится все меньше. Сегодня люди очень нуждаются в тех, кто обладает мудростью и убеждениями и у кого достаточно смелости, чтобы действовать в соответствии со своими убеждениями. Но даже при наличии этих обнадеживающих факторов шансы на то, что в человеке и обществе произойдут необходимые изменения, весьма малы. Наша единственная надежда -- в притягательной силе новых идей. Бесполезно предлагать ту или иную реформу, ничего в конечном счете не меняющую в самой системе, ибо такая реформа лишена побудительной силы мотивации. "Утопическая" цель более реалистична, чем "реализм" сегодняшних руководителей. Создание нового общества и нового человека возможно только в том случае, если на смену старым мотивациям извлечения прибыли и завоевания власти придет новая, а именно -- быть, отдавать и понимать; если на смену рыночному характеру придет характер продуктивный, любящий, а на смену кибернетической религии -- новый, радикально-гуманистический дух. В самом деле, для тех, кто не привержен глубоко теистической религии, решающим вопросом является вопрос приобщения к гуманистической "религиозности" без религии, без догм и институтов церкви, к той "религиозности", которую долго подготавливало движение нетеистической религиозности от Будды до Маркса. Мы не стоим перед выбором между эгоистическим материализмом и принятием христианской концепции бога. Сама социальная жизнь во всех своих аспектах -- в работе, в досуге, в межличностных отношениях -- станет выражением "религиозного" духа, и не будет нужды ни в какой особой религии. Эта потребность в новой, нетеистической, неинституциональной "религиозности" ни в коей мере не является наступлением на существующие религии. Однако она означает, что римско-католическая церковь, и прежде всего ее бюрократия, должна сама обратиться к духу Евангелия. Это не значит, что "социалистические страны" должны перестать быть социалистическими, однако их так называемый социализм должен быть заменен подлинно гуманистическим социализмом. Расцвет культуры позднего средневековья связан с тем, что людей вдохновлял образ Града Божьего. Расцвет современного общества связан с тем, что людей вдохновлял образ земного Града Прогресса. Однако в наш век этот образ превратился в образ Вавилонской башни, которая уже начинает рушиться и под руинами которой в конце концов погибнут все и вся. И если Град Божий и Град Земной -- это тезис и антитезис, то единственной альтернативой хаосу является новый синтез: синтез духовных устремлений позднего средневековья с достижениями постренессансной рациональной мысли и науки. Имя этому синтезу Град Бытия.
Научное издание Фромм Эрих Величие и ограниченность теории Фрейда Редактор О. В. Кирьязев Художественный редактор О. Н. Адаскина Компьютерный дизайн: А. Р. Казиев Технический редактор Н. Г. Новак Корректор Н. И. Кузьменко Подписано в печать с готовых диапозитивов 17.01.2000. Формат 60õ90 1/16. Бумага офсетная. Печать офсетная. Гарнитура "Таймс". Усл. печ. л. 28,00. Тираж 5000 экз. Заказ 1160. Налоговая льгота - общероссийский классификатор продукции ОК-00-93, том 2; 953000 - книги, брошюры Гигиенический сертификат No 77.ЦС.01.952.П.01659.Т.98 от 01.09.98 г. 000 "Фирма "Издательство ACT" ЛР No 066236 (Я 22.12.98. 366720, РФ, Республика Ингушетия, г. Назрань, ул. Московская, 13а Наши электронные адреса: WWW.AST.ъU E-mail: [email protected] При участии 000 "Харвест". Лицензия ЛВ No 32 от 27.08.97. 220013, Минск, ул. Я. Коласа, 35-305. Минская фабрика цветной печати. 220024, Минск, ул. Корженевского, 20. |
