Гилберт К. Честертон

Что такое театр

Чем чаще я вижу толпу, тем чаще думаю, что в основе ее предрассудков и предубеждений всегда лежит неявная правота. Когда тысячи человек без всякой видимой причины твердят одно и то же, можно смело предположить, что у них есть к тому основание. Конечно, они могут быть не правы, но они не просто болтают — они что-то имеют в виду. Толпа, во все века побивавшая пророков каменьями и "стоявшая на пути прогресса", вела себя так плохо совсем не потому, что ошибалась целиком и полностью. В чем-то она бывала и права, но никак не могла выразить это ясно и правильно.

Упорно сопротивляясь ибсенизму и так называемой новой драме, "несовременный ум", по сути, прав: в смутной и туповатой форме он сопротивляется силе, которая грозит свести на нет драму вообще, уничтожить самый театр. Что такое, в сущности, театр? Прежде всего — это праздник. Давным-давно, чуть ли не до греческой зари, он был праздником религиозным; его завели, чтобы людям было где поплясать и восславить богов. И теперь, претерпев сотни изменений, он существует, чтобы жители Хаммерсмита или Камберуэлла могли собраться и восславить жизнь.

Театр — ничто, если в нем нет радости, если нет зрелища, если нет театра. Пьеса может быть веселой, печальной, бурной, тихой, страшной и нестрашной, но она должна быть праздничной. Она должна возносить сердце горе, жечь его, терзать, восхищать, чтобы зритель, как это ни грубо, мог сказать, что он свое получил. Театр — это праздник или, как сказали бы теперь, сильная и положительная эмоция. Простую душу грека радовала громкая и буйная хвала Дионису. Душу современного ребенка радует "Золушка".

И то, и другое — истинный театр. Если он таков, не имеет значения, трагична пьеса или смешна, реалистична или условна, Ибсен ее написал или Ростан, плачет зритель или хохочет, была бы только пьеса, был бы праздник... Печальная и неосознанная беда современных пьес в том, что они не подходят для празднества, тем самым — и для театра.

Разница между внешней и внутренней ценностью пьесы будет яснее, если мы приведем примеры из других искусств. Представьте себе, что прекрасному художнику заказали семь витражей, воплощающих семь состояний души в образах того или иного времени суток.

Первое окно — бесцветное, чуть тронутое золотым и розовым — олицетворит юность и чистые страсти в невинных красках зари. Второе — червонного золота, сгущающегося в бронзу, — воплотит силу и мужество в победной яркости солнца. Третье — густо-синее — будет того цвета, благодаря которому дневное летнее небо похоже на полунощное. Четвертое засияет серебристо-лиловым, предвечерним светом, который лучше всего расскажет о смирении, и мире, и бесконечности конца. Пятое вспыхнет пылающим багрянцем того закатного часа, когда все небо охвачено битвой и солнце вот-вот падет в бою. Шестое — зеленое с серебром — поведает о печальном всепрощении, медленно сменяющем на небе пламя заката.

Наконец, по логике хорошего искусства, седьмое должно быть беспросветно-черным, ведь цель его — как можно сильнее выразить высокую силу тьмы. Но густо-черная плоскость не может быть окном: окно — это кусок стекла, пропускающий свет. Черный витраж — плохое окно, хотя, может быть, прекрасная картина. Придется пожертвовать законченностью замысла; в сущности, если взглянешь на дело извне, он не так уж и хорош. Такие примеры можно приводить сотнями.

Скажем, архитектор ставит четыре или пять столпов, символизирующих добродетели. Тот, что воплощает силу, крепок и прочен, он уходит корнями в землю, как дуб, а капитель его — бычьи рога. Тот, что воплощает чистоту, бел и украшен лилиями; тот, что воплощает милосердие, многогранен и весь в ангельских крыльях. Эти колонны — разные и все хорошо держат своды.

Однако представим себе, что, стремясь изобразить смирение, архитектор поставит что-то согбенное и тонкое; но это будет уже не столп. Все другие столпы подходят под общее понятие — они крепки, способны выдержать тяжесть. А согбенный столп плох, каким бы красивым ни был его изгиб на рисунке. И столпы, и окна, и все произведения искусства могут выразить очень многое, но не все. Окну не выразить тьмы, столпу — смирения.

Эти примитивнейшие рассуждения применимы не только к изобразительному искусству, но и ко всем великим делам человеческого духа: к суду, к шествию, к совету, к театру. Каждое из этих установлений держится какой-то главной мыслью. Каждое может меняться, пока эта мысль не сломлена. Почему, например, нам как-то неудобно слушать существо, которое обычно называют популярным проповедником? Он логичен, красноречив, умен, убедителен, у него немало хороших качеств.

Одно плохо: в отличие от самых обычных людей, он не ощущает святыни. Нам не так уж важно, какие обряды и догмы он проповедует, но нам важно, что они должны быть сокровенными, священными. Если же это просто лекция на моральные темы, мы лучше сбежим в католический храм или в часовню Армии Спасения. Церковь — ничто, если не святыня; театр — ничто, если не игрище.

Такова идея, которую отстаивают темные и отсталые противники Ибсена. Пьеса может быть горькой, как желчь, или приторной, как помадка, — только бы она потрясала душу. Она должна хоть чем-то походить на то действо, которым много веков назад греки пытались грубо и пылко восславить бога вина. Как только мы заводим речь о том, что театр "рассекает жизнь скальпелем" или "скрупулезно исследует нравы", как только, словом, мы путаем театр с лекцией, тонкая нить его истинной сути выскальзывает из наших рук.

Мы толкуем тогда о черных окнах, изображающих ночь, о согбенных столпах, олицетворяющих смирение. Книги стихов стоят у нас на полках, и строки, завораживая ритмом, снова и снова возвращаются к нам дома и в саду. На полках стоят и романы; мы думаем о них, берем их, спорим и чаще всего соглашаемся с ними.

Но пьеса — ничто, если она не потрясает. Она — ничто, если мы не идем в театр жертвенно и самозабвенно, как дети, готовые стоять часами в глубине зала. Она — ничто, если не освещает нам обратный путь в темноте и если нам не кажется, что пропустить ее было бы так же немыслимо, как пропустить жизнь.

Примечания:

Данный текст воспроизведен по изданию: Честертон Г. К., Собр. соч.: В 5 т. Т. 5: Вечный Человек. Эссе / Пер. с англ.; Сост. и общ. ред. Н. Л. Трауберг. — СПб.: Амфора, 2000.
В бумажном издании этой странице соответствуют страницы: 457-460.

Первое апреля

Одна из простейших шуток нашей земли заключается в том, что зимний пейзаж кажется тёплым, летний — прохладным. Зимой земля уютно укутана в белые меха снега, летом — обмахивается зелёными веерами листвы. Глубокая лиловатая белизна сугробов — один из самых тёплых цветов; золотое поблескивание зелени — один из самых холодных. Белый снег кажется тёплым, как белый плед; зелёный лес — прохладным, как зелёное море. Конечно, всё это — обман зрения. Целостная, благородная философия черпает силу, полагаясь на свидетельства чувств, и я могу исправить обман, высунув нос наружу.

Поэтому и должны мы ценить весну, которой сейчас наслаждаемся. Другие вёсны придут и исчезнут, приплясывая, и каждый раз с ними придёт обещание возврата. Крокусы, которые пытаются вырасти в моём саду, попытаются снова и, вероятно, добьются своего. Но, может быть, никогда больше не смотреть мне на апрельский сад, покрытый не золотом крокусов, а славным серебром снега. Сейчас же я смотрю на самое прекрасное из зрелищ — на спор. Если хотите, можете назвать это наглостью: весна явилась раньше, чем ушла зима.

В сущности, всякое столкновение можно назвать наглостью; можно сказать, что у хоршемского скорого хватило наглости столкнуться с брайтонским экспрессом, отчего и погибло десять пассажиров. Мешанина торопящейся весны и медлящей зимы пропитана весёлой радостью битвы. Я смотрю в окно на мой сад и вижу, как сжимается время. Стрелы снега осыпают траву, а цветы пробивают дорогу щитами листьев и копьями стебельков. Парадокс времён года удвоен: уютные тени снега соседствуют с весёлой лёгкостью растений. Я вижу тепло зимы и прохладу лета.

Ритуалы и традиции в большинстве случаев правильны, потому что в большинстве случаев — народны. Кроме торжественных дней в память исторических или священных событий в году есть ещё два-три не менее торжественных дня. Один из самых мудрых праздников — так называемое первое апреля. Это — день розыгрышей, и благодаря безупречному чутью, не оскудевающему в сердце человечества, он приходится на раннюю весну.

Ведь сама весна — розыгрыш. Попробуйте представить первоапрельские шутки в октябре. Эти шутки воплощают все три великие свойства апреля — дух ожидания, радости и обмана. Именно это время года полно весёлой неуверенности. Я выглядываю из окна и вижу белые пятна, которые могли бы оказаться нарциссами. Они оказываются снегом; и природа, лопаясь со смеху всеми своими пещерами, кричит мне: «С первым апреля!»

В прекрасных старых пантомимах, которые я ещё помню, в пантомимах, посвящённых таким важным вещам, как полисмены или колбаски, есть сцена, приводившая меня в полный восторг. Превращение полисмена в колбасу превосходно выражает суть социальных реформ. Превращение Синей Бороды в невинного и не очень умного старикашку может служить символом покаяния, после которого все мы становимся как дети.

Но ещё живей и символичней для меня сцена превращений. Мир бурно, даже буйно становился прозрачным. Стремительно, быстрей и быстрей, стена за стеной превращались в окна, и всё глубже оказывался задник. Герой попал в темницу; темница стала серой, потом белой, и мы очутились в дворце из слоновой кости. Там вовсю танцуют герои, но, по мере их танца, дворец становится прозрачным, и мы оказываемся в апельсиновом саду феи Филигри.

Вот чем прекрасна весна, особенно английская. Она — как сцена превращений; мы ещё видим белую тяжесть зимы, но зелёные блики лета просвечивают сквозь неё. Некоторые думают, что душа Англии поныне полна молчаливой прелести, подобно последней сцене старых пантомим. Другие считают, что декорация первой сцены, от которой мы так устали, стоит незыблемо, и нам уже не увидеть, что за ней. А мне кажется, сияние задника ещё явится нам, даже если придётся поджечь театр.

Данный текст воспроизведен по изданию:
Неожиданный Честертон: Рассказы. Эссе. Сказки / ISBN 5-88403-039-8 / Пер. с англ.; сост., биограф. очерки и общ. ред. Н. Трауберг. — М.: Истина и Жизнь, 2002. — 368 с.
В бумажном издании этой странице соответствуют страницы: 239–241.