ФИЛОСОФИЯ И ТЕОЛОГИЯ
Чернявский А.Л. Философия и теология Альберта Швейцера. В кн.: Швейцер А. Жизнь и мысли / Сост. пер. с нем., послесл., нримеч. и ук-ли А.А.Чернявского. М.: Республика, 1996. 490-505.
В жизни и личности Альберта Швейцера много удивительного, странного, неожиданного. Кажется странным его сознательный отказ идти в ногу со временем ("С духом нашего века я нахожусь в полном разладе", — пишет Швейцер в 1931 г.). Необычен его жизненный путь: достигнув к тридцати годам европейской известности своими исследованиями по истории раннего христианства, фундаментальной монографией о Бахе, концертной деятельностью, Швейцер поступает на 1-й курс медицинского факультета, заканчивает его и уезжает врачом в джунгли Экваториальной Африки, где и работает с небольшими перерывами до конца жизни. В его философии тоже немало странного — как в исходных установках, так и в выводах. Сам он говорит о себе как о человеке, "всецело верящем в рациональное мышление". И тут же утверждает, что всякое глубокое миросозерцание — это мистика. А следуя своему принципу благоговения перед жизнью, сформулированному в результате многолетних размышлений, он не может радоваться излечению пациента, не сожалея при этом о загубленной жизни микробов! Удивительна и его религиозная позиция: считая себя христианином и определяя христианство как мистику единения с Христом, Швейцер в своих теологических исследованиях доказывает, что исторический Иисус разделял мессианские представления своего времени и своего народа, и тем самым фактически лишает Бога божественного ранга.
И тем не менее во всех этих парадоксах, по сути дела, нет ничего парадоксального. Столь необычные с виду мысли и поступки Швейцера органически связаны со складом его личности и прежде всего — с присущим ей исключительно сильным этическим началом. В традиционной философии и традиционной религии этика — это нечто вроде практического приложения, обеспечивающего "связь с жизнью", рекомендации о том, как надо жить, вытекающие из того или иного философского учения о смысле жизни или религиозного учения о спасении. Швейцер же ощущает этику как первичное, действующее с непреодолимой силой побуждение, как этическую волю, направляющую жизнь человека и не нуждающуюся для своего утверждения в какой-то внешней цели. Недаром он называет свое миросозерцание "этической мистикой". Этика для него — не просто одна из частей философской системы или один из аспектов духовной жизни, она — средоточие всего. Этическая связь с Богом выводит человека за пределы ограниченного земного существования, делает исполнителем божественной воли и тем самым оправдывает и наполняет смыслом его жизнь. Этика — движущая сила культуры, главный критерий прогресса человечества. Поэтому и философия Швейцера, и его религиозная позиция могут быть поняты, только исходя из этой особенности его мироощущения.
Главный философский труд Швейцера носит название "Философия культуры". Однако споры о содержании этого понятия, теории происхождения и развития культуры, типология культур и т. п. его мало интересуют. "Культуру я определяю в весьма общих терминах, — пишет он, — как духовный и материальный прогресс во всех сферах человеческой деятельности, сопровождаемый этическим развитием каждого человека в отдельности и человечества в целом" (наст, изд., с. 119). Тема философских размышлений Швейцера — не общая теория культуры, а ее кризис, состоящий в том, что прогресс продолжается лишь в одной сфере — материальной, а в двух других — духовной и этической — наблюдается явный откат назад.
Вспоминая годы учебы в университете, Швейцер пишет, что уже тогда он "начал сомневаться в справедливости широко распространенного мнения, что человечество в своем развитии не переставая идет по пути прогресса... Всюду говорилось, что мы преуспели не только в изобретениях и знаниях: в сфере духовного и этического мы тоже якобы поднялись на невиданную ранее высоту... Мое же впечатление было таково, что в нашей духовной жизни мы не только стоим ниже уровня прошлых поколений, но и живем во многом за счет их достижений и что немалая часть этого наследства начала таять уже на наших глазах" (наст, изд., с. 89—90). Позднее, в конце жизни, Швейцер говорил, что эти мысли возникли у него под влиянием Льва Толстого1. Действительно, на рубеже веков религиозно-этические идеи Толстого находили во всем мире отклик, силу которого нам сейчас трудно себе представить. (Можно вспомнить хотя бы свидетельство Ромена Роллана — как он был поражен, услышав, что обыватели его родного провинциального городка, почти ничего не читавшие и вовсе не интересовавшиеся литературой, с жаром обсуждают "Смерть Ивана Ильича"2.) Но едва ли дело здесь только в проповеди Толстого. Ведь первые симптомы духовного упадка, предвещавшие эпоху мировых войн, революций, национализма, тоталитарных режимов и массового уничтожения людей, в благополучном центре Европы ощущались несравненно слабее, чем в охваченной кризисом России. В том, что идея Толстого о нравственном кризисе современной культуры на многие годы стала для Швейцера главной темой размышлений, в его необычайной чувствительности к ухудшению нравственного климата общественной жизни проявилась его великая этическая личность. И в ней же нужно искать истоки его религиозно-философских идей.
1 Швейцер А. Воспитатель человечества Толстой // Вопросы литературы. 1976. № 5. С. 315—316.
2 Новый сборник писем Л. Н. Толстого. М., 1912. С. 56.
Вопрос о кризисе культуры становится для Швейцера вопросом о том, почему в людях ослабла этическая воля. Его центральная мысль, по сути дела основной постулат, состоит в том, что причина этого — в неспособности философской и религиозной мысли нового времени прийти к мировоззрению, в котором этическая деятельность и этическое самосовершенствование человека имели бы смысл и цель. Современное западное мировоззрение, в основе которого лежит вера в прогресс, начало формироваться в эпоху Ренессанса. На первых порах, и даже вплоть до начала XIX в., оно было этическим: нравственное совершенствование человека и общества рассматривалось как высшая ценность. Однако изначальная слабость этого мировоззрения, по мнению Швейцера, заключалась в том, что оно не было в достаточной степени обосновано мышлением. Оно позаимствовало свою этику у христианства, не задумываясь о том, существует" ли органическая связь между стремлением к прогрессу и христианской этикой. Все последующие попытки подвести под это мировоззрение философский фундамент оказались неудачными: они лишь подчеркнули его слабость и тем ускорили его распад. В результате — и в этом Швейцер видит суть кризиса — стремление к прогрессу утратило этический характер и лишилось своей духовной составляющей.
Почему же философия нового времени (о религии речь пойдет ниже) не справилась со своей задачей? Швейцер видит главную причину в том, что она пыталась прийти к этике путем познания мира. Когда мы пытаемся приписать ходу мировых событий некий смысл и направленность к этической цели, чтобы, исходя из такого истолкования мира, придать смысл этической деятельности человека, мы занимаемся самообманом. В мире не существует всеобщей целесообразности. "Природа... представляет собой удивительно творческую и одновременно бессмысленную разрушительную силу... Осмысленное в бессмысленном и бессмысленное в осмысленном — вот сущность универсума"1. Мы должны признать эту реальность, перерезать пуповину, все еще связывающую в нашем сознании мировоззрение и жизневоззрение (новый термин, введенный Швейцером для того, чтобы полемически заострить свою мысль), и попытаться обосновать этику не теоретическими представлениями о мире, а тем, что нам непосредственно дано в опыте нашей жизни.
Эта вторая основополагающая идея Швейцера тоже является отражением одной из самых глубинных и определяющих черт его личности. Мы догадываемся об этом по признанию, которое вырывается у него (что тоже очень характерно) лишь на последних страницах его автобиографической книги. "Я не могу не ощущать, сочувствуя и сожалея, все те страдания, которые вижу вокруг себя, страдания не только людей, но и всего сотворенного... Еще школьником я ясно сознавал, что никакое объяснение существования зла в этом мире никогда не сможет удовлетворить меня; я «чувствовал, что все такие объяснения являются софистикой и, по сути дела, не имеют другой цели, кроме той, чтобы дать человеку возможность не так остро переживать окружающее его несчастье" (наст, изд., с. 144). Этой своей изначальной убежденностью в невозможности рациональной теодицеи Швейцер удивительно близок к той линии русской философской мысли, которая начинается известным письмом Белинского В. П. Боткину, достигает огромной силы у Достоевского (в разговоре Ивана Карамазова с Алешей о страданиях невинных детей) и продолжается у Л. Шестова.
1 Швейцер А. Культура и этика // Швейцер А. Упадок и возрождение культуры. Избранное. М., 1994. С. 448.
Эти две идеи во многом предопределяют и дальнейший ход мысли Швейцера, и ее главный результат — знаменитый принцип благоговения перед жизнью. Размышляя о своей жизни, человек видит, что все живущее, как и он сам, представляет собой проявление всеобщей воли к жизни. Из этого мистического переживания таинственной связи своей жизни со всей жизнью, наполняющей вселенную, — переживания, которое Швейцер называет благоговением перед жизнью, — и рождается убежденность, что ко всякой жизни человек должен относиться так же, как к своей. "Все, что случится с этой жизнью, он будет воспринимать так, как будто это случилось с ним; он окажет ей самую большую помощь, какую только может; и если ему удастся что-то сделать для сохранения и поддержания жизни, это будет для него величайшим счастьем, которое только может выпасть на его долю" (наст, изд., с. 138). Таким образом, благоговение перед жизнью — это этический принцип, основанный на подлинном и глубоком знании, но не о мире, который так и остается для нас загадкой, а на знании о жизни, проистекающем из внутреннего опыта.
Хотелось бы обратить внимание на две особенности философской мысли Швейцера. Первую из них лучше всего охарактеризовать термином, принадлежащим самому Швейцеру: "элементарное мышление". "Элементарным можно назвать мышление, которое исходит из фундаментальных вопросов об отношении человека к миру, о смысле жизни и о природе добра. Оно находится в самой прямой связи с мыслями, которые возникают у каждого человека. Оно естественно вписывается в круг этих мыслей, расширяет и углубляет их" (наст, изд., с. 134). Сам этический принцип — определение того, что является добром, а что злом, — по мысли Швейцера должен быть простым и самоочевидным, т.е., с одной стороны, не требующим сложных доказательств, а с другой — легко применимым в конкретных жизненных ситуациях. Здесь снова уместно вспомнить Толстого, связывавшего этику со смыслом жизни и говорившего, что если бы человек не мог знать смысла своей жизни без требующего досуга изучения философии или каких-то сложных наук, то это была бы еще более возмутительная несправедливость, чем когда у одного миллионы, а у другого нет и пары сапог.
Der elementare Denker, в буквальном переводе "элементарный мыслитель"1 — у Швейцера это высшая похвала, которой он удостаивает лишь немногих. И сам он мыслит именно в такой манере. Возможно, кое-кто из профессионально занимающихся философией назовет философию Швейцера дилетантской или, как теперь часто говорят (с оттенком снисходительности), "философской публицистикой". Но как бы мы ни относились к подобному типу философствования, оценивать мыслителя нужно все-таки не по его манере рассуждать, а по полученным результатам. А то, что в области этики Швейцеру удалось сказать немало принципиально нового и важного, едва ли можно отрицать.
1 Немецкое прилагательное elementar имеет два значения: элементарный (простой) и стихийный, и оба значения в равной мере важны для передачи смысла выражения.
В обстоятельной работе А. А. Гусейнова1 отмечается, что необычный подход Швейцера к обоснованию этики позволяет ему уверенно отвечать на многие вопросы, которые столетиями были камнем преткновения для европейской философии: о возможности сведения сложной системы моральных норм и оценок к одному общему принципу; о сущности компромисса между этическим идеалом и реальной жизнью; о противоречии между личной нравственностью и общественной целесообразностью; о соотношении между этикой и стремлением к счастью; об этической ценности страдания; об этическом отношении к природе.
То обстоятельство, что Швейцер с помощью "элементарных рассуждений" решает столько проблем, с которыми не справилась традиционная философия с ее мощным понятийным и логическим аппаратом, может показаться удивительным. Но дело здесь не в том, что "элементарное" мышление более эффективно, а в том, что Швейцеру удалось сузить задачу: убедившись, что для философии нового времени этика — это лишь второстепенный, побочный результат, он показал, что проблема обоснования этики может рассматриваться совершенно независимо от тех проблем онтологии и теории познания, вокруг которых в основном и ломались философские копья. И все же за всеми этими методологическими вопросами стоит главное: никакой самый гениальный ум и самый удачный методологический подход сами по себе не могут сказать новое слово в этике; для этого нужно быть прежде всего этической личностью.
Вторая характерная черта философии Швейцера связана с особым, присущим только ему сочетанием рационального мышления и мистики. Мышление приводит к мистике, обнаруживая непостижимость тайны жизни и мира. "Величайшее знание — это знание того, что мы окружены тайной... Рациональное мышление, если оно идет вглубь, неизбежно заканчивается иррациональностью мистики. Это и понятно: ведь оно имеет дело с жизнью и миром, а каждая из этих реальностей не рациональна" (наст, изд., с. 174,141). Впрочем, здесь Швейцер не оригинален. Отличительная особенность его мистики в другом: мысль не противопоставляется мистическому чувству, не отбрасывается и не подавляется им, но контролирует и направляет его. Поскольку благоговение перед жизнью — это мистическое переживание, мистика лежит в основе этики. Но она же создает для нее угрозу. Неподвластная мышлению мистика легко становится надэтической: слияние с бесконечным, пассивное растворение в нем переживается как наивысшая ценность. Мышление не позволяет нам ступить на этот путь: оно напоминает о других жизнях, связанных с нашей и нуждающихся в нашей помощи. А мистика благоговения перед жизнью открывает иную возможность: связь с бесконечным устанавливается в ней посредством этического действия. Так рациональное мышление дает толчок мистическому переживанию, которое, в свою очередь, не позволяет этическому идеалу оставаться чисто головным знанием, оно захватывает человека целиком. "Этика, порождаемая размышлением, — подчеркивает Швейцер, — это не "благоразумная" этика. Она не рациональна и энтузиастична. Она не дает ничего, что напоминало бы тщательно отмеренный круг обязанностей, но налагает на человека ответственность за всю жизнь, лежащую в пределах его досягаемости, и вынуждает его посвятить себя делу помощи этой жизни" (наст, изд., с. 140).
1 Гусейнов А. А. Благоговение перед жизнью: евангелие от Швейцера // Швейцер А. Благоговение перед жизнью. М., 1992. *
О религиозных воззрениях Швейцера и о его теологических работах у нас писали гораздо меньше, чем о философских. Возможно, это объясняется тем, что для их понимания важна история вопроса, которая в России до сих пор была мало известна.
За последние 150—200 лет научная библеистика (поскольку основной вклад в нее внесли протестантские теологи, ее иногда называют также протестантской научной библейской критикой) проделала огромную работу по изучению библейских текстов с использованием современных методов лингвистического анализа, датировки, установления авторства, сопоставления с другими источниками. Основываясь на словах Иисуса при напутствии апостолов (о том, что Сын Человеческий придет еще до того, как апостолы обойдут города Израиля, и о необходимости спешить); о крайней неотложности присоединения к Нему (когда Он отклоняет просьбу позволить прежде похоронить отца); о том, что некоторые из слушающих Его "не вкусят смерти, как уже увидят Царство Божие, пришедшее в силе"; о "роде сем" — последнем поколении, над которым нависла гибель; на Его характеристике Иоанна Крестителя как вновь пришедшего Илии; на многочисленных притчах, говорящих о скором и неожиданном наступлении конца и призывающих к бдительности; на результатах текстологического анализа, подтверждающих подлинность изречений Иисуса и уточняющих их смысл, — ученые пришли к выводу, что исторический Иисус разделял мессианские представления своего времени и ожидал катастрофы этого мира, наступления Царства Божьего и своего явления в качестве Мессии в самое ближайшее время. Именно так понимали Его слова ученики и все первохристианство, ждавшее со дня на день Его второго пришествия.
Эта концепция личности и жизни Иисуса Христа получила название "эсхатологической" (от греческого слова escatoV — последний). Она была высказана еще в XVIII в. И. Реймарусом и подробно развита в 90-х гг. прошлого столетия Й. Вайсом1. Швейцер, насколько можно судить по его автобиографической книге, пришел к этой концепции еще в студенческие годы независимо от Вайса, а в дальнейшем внес весьма значительный вклад в ее разработку. Он показал, что эсхатологическая концепция позволяет с единых позиций объяснить не только многие "трудные" места евангелий и посланий апостола Павла, но и весь процесс развития первоначальной христианской веры от Христа до II в. н. э.
1 Weiss J. Die Predigt Jesu vom Reiche Gottes. Gottingen, 1892.
Проблема заключалась в том, чтобы объяснить, каким образом чисто иудейская вера в Иисуса Христа как царя грядущего мессианского Царства не только не разрушилась после Его смерти, когда выяснилось, что надежды на скорое наступление Царства не оправдались, но в кратчайший срок была принята всем греческим миром я проинтерпретирована в терминах греческой метафизики. Для христианского вероучения проблемы "эллинизации" христианства в таком виде не существует, ибо для него началом христианской метафизики является четвертое евангелие, написанное апостолом Иоанном — единственным из евангелистов, который обратил внимание на слова Христа, наиболее глубоко раскрывающие Его божественную сущность. Но протестантская научная критика утверждает, что четвертое евангелие нельзя рассматривать как исторически достоверное свидетельство о Христе. Не говоря о том, что ко времени его написания апостол Иоанн уже был глубоким стариком, образ Христа в этом евангелии явно утратил многие живые черты, сохраненные авторами синоптических евангелий, а Его глубокие этические изречения и притчи заменены речами, выдержанными скорее в стиле богословского трактата. Да и с точки зрения описания событий это евангелие заметно отличается от первых трех. Швейцер же, следуя своей эсхатологической концепции, идет в этом направлении еще дальше. В "Мистике апостола Павла" он утверждает, что дело даже не в авторстве четвертого евангелия: сама концепция спасения, излагаемая Христом в этом евангелии, принципиально отличается от той, которая подразумевается синоптическими евангелиями. Таким образом, Евангелие от Иоанна не дает ключ к проблеме эллинизации христианства; эллинизация начинается не с него, в нем она уже завершается.
Эсхатологическая концепция таит в себе еще одну, незаметную с первого взгляда трудность. В иудаизме известны ритуалы, в которых можно было бы усмотреть определенное сходство с крещением и Тайной вечерей. Однако эти обрядовые действия не были таинствами: никто не считал, что они обладают действенной силой, дающей вечную жизнь. Сам Христос не крестил и, согласно описаниям Тайной вечери в двух древнейших евангелиях, от Марка и от Матфея, не говорил о необходимости повторения этой трапезы после своей смерти. Каким же образом таинства возникли и утвердились в первохристианской общине?
На рубеже столетий было открыто и обстоятельно изучено множество исторических источников, относящихся к религиозным культам, широко распространенным в начале нашей эры в Греции, Малой Азии и Египте. Культы Аттиса и Кибелы, Исиды и Сераписа, знаменитые элевсинские мистерии обещали посвященным спасение посредством тайных обрядов (мистерий). Основываясь на внешних аналогиях между христианскими таинствами и мистериями, ряд ученых1 пытался объяснить феномен эллинизации христианства тем, что апостол Павел, находившийся якобы под сильным влиянием греческой культуры, позаимствовал некоторые свои религиозные представления, и в частности представление о таинствах, у греко-восточных мистериальных религий. Эту теорию Швейцер подвергает сокрушительной критике. Согласно Швейцеру, мистическое учение апостола Павла целиком и полностью определяется его размышлениями о смысле явления Иисуса
1В основном принадлежавших к так называемой "школе истории религий", возникшей в конце прошлого века и изучавшей влияние на иудаизм и христианство религий окружающего мира. См. также примечание к с. 206.
Христа в рамках позднеиудейской эсхатологии. Павел понимал, что совершилось событие, которого иудейская эсхатология не предвидела: Мессия уже побывал на земле в человеческом облике и умер, не узнанный людьми. Первые христиане — современники Павла — ненаступление мессианского Царства после смерти Христа воспринимали просто как неожиданную задержку во времени. Но вера Павла настолько сильна, что она перерастает у него в убеждение: со смертью и воскресением Христа преображение природного мира в сверхприродный уже началось. Воскресший Христос был "первенцем среди мертвых", и те же силы, действием которых объясняется Его смерть и воскресение, начинают теперь действовать в верующих. Таинственным образом они претерпевают процесс умирания и воскресания с Христом, в результате которого происходит преображение их телесной материи, и они приобретают особую форму телесного существования, близкую к той, которой обладает воскресший Христос. Поэтому при втором пришествии Христа и наступлении мессианского Царства они не умрут, как все остальные люди, а только сбросят с себя внешний облик обыкновенного человека и останутся жить в Царстве Христа в преображенной телесной форме.
Как же решает Швейцер исходную проблему, которая, собственно, и стимулировала его исследования мистики апостола Павла, — проблему эллинизации христианства? Согласно Швейцеру, вера в Христа была у Павла чисто эсхатологической, но форма, которую он ей придал, облегчила ее последующую эллинизацию. Когда с течением времени эсхатологическая надежда на близость второго пришествия Христа начала ослабевать, Юстин и Игнатий истолковали ставшее теперь уже непонятным мистическое учение об умирании и воскресании с Христом в терминах греческой метафизики, заменив его мистической концепцией Логоса, который после смерти Христа начал действовать в мире через хлеб и вино Евхаристии. Это истолкование было завершено в Евангелии от Иоанна. Так христианская вера приняла форму, в которой она оказалась способной пережить крушение эсхатологических надежд.
В рамках эсхатологической концепции находит естественное решение и проблема возникновения христианских таинств. Известные ритуальные действия, ранее не носившие характера таинств, становятся таинствами, когда они соединяются с эсхатологическими представлениями о спасении; эволюция последних ведет к эволюции представлений о сущности таинств. Этим вопросам в "Мистике апостола Павла" специально посвящена обширная глава. *
Такова научная канва теологических исследований Швейцера. Однако его личное отношение к Христу и христианству далеко не исчерпывается этими результатами сугубо научного характера1. Лишая Христа божественного ранга, представляя Его человеком, разделявшим эсхатологические иллюзии своего времени и своего народа, Швейцер, казалось бы, должен был прийти к отрицанию или хотя бы к принижению религиозной значимости христианства. Но этого не происходит. Напротив, и в "Мистике апостола Павла", и в других своих книгах он говорит о непреходящих духовных ценностях христианства, ставит его выше остальных мировых религий. Утверждая это, Швейцер исходит как из своих представлений о природе религии как таковой, так и из своего личного духовного опыта. Он различает существо религиозной истины, которое не меняется со временем, и ее форму, на которую накладывает отпечаток мировоззрение эпохи. "Религия любви, которую Иисус связывал с позднеиудейским эсхатологическим мировоззрением и которая впервые возникла как его составной элемент, позднее вступает в соединение с греческим, средневековым и современным мировоззрениями. Тем не менее она остается сама собой на протяжении столетий. Выражается ли она в терминах одного мировоззрения или другого — это не столь уж важно. Решающее значение имеет лишь степень влияния на людей той духовно-этической истины, которая содержалась в ней с самого начала" (наст, изд., с. 34).
1 Слово "научный" используется здесь лишь для характеристики метода исследования, а не для оценки степени достоверности полученных выводов. Подробнее об этом см. ниже.
Главная религиозная проблема для Швейцера — это проблема смысла человеческого существования. Все религии решают ее, устанавливая связь ограниченного и несвободного человеческого бытия с божественным бытием, обладающим бесконечной полнотой. Однако в разных религиях эта связь понимается по-разному. Христианство (в понимании Швейцера) говорит нам, что мы знаем Бога и принадлежим Ему через любовь. В чем это выражается? Содержащиеся в Евангелии этические требования истинной любви настолько высоки, что по существу означают требование не подчиняться правилам мира сего, указывают на необходимость уже в этой жизни жить по законам иного, идеального мира — Царства Божьего. Именно поэтому для нас сохраняют актуальность слова апостола Павла об умирании (для мира) с Христом. Далее, мы должны быть этичными не для того, чтобы достигнуть этим какой-то цели, а потому, что так хочет Бог. Этика Иисуса не имеет в себе ничего утилитарного, ибо Он ждал конца мира в самом ближайшем будущем. Но именно поэтому она является абсолютной и дает решение религиозной проблемы, пригодное на все времена: "На вопрос, как человек может существовать в мире и в Боге в одно и то же время, мы находим ответ в Евангелии Иисуса: живя и действуя в этом мире так, как если бы мы были не от мира сего" (наст, изд., с. 171).
Однако для Швейцера значение Христа определяется даже не столько этими общими религиозно-философскими и этическими соображениями, сколько его собственным, глубоко личным духовным опытом, сущность которого — сознательное и добровольное подчинение своей воли воле Христа. Швейцер утверждает, что огромная сила Его воздействия на нас — это тайна, не поддающаяся рационализации. Мы не столько соглашаемся с Его "учением", сколько добровольно подчиняемся Его повелениям, без колебаний воспринимаем их как этическую волю Бога и видим в любви "духовный луч света, дошедший до нас из бесконечности". Христос не "учитель мудрости", а носитель божественной воли, по праву имеющий власть над нами.
Вся христология Швейцера в сжатой форме содержится в заключительных словах его книги "История изучения жизни Иисуса": "Мессия, Сын Человеческий, Сын Божий — для нас это только иносказания, представляющие исторический интерес... Он приходит к нам неизвестным и безымянным, как некогда по берегу озера пришел к людям, которые не знали Его. Он обращается к нам с теми же словами "Следуйте за мной!" и ставит перед нами задачи, которые Он должен решить в наше время. Он повелевает. И тем, кто подчиняется Ему, — и мудрым, и простодушным — Он явит себя в мире, труде, борьбе и страдании, через которые они пройдут рука об руку с Ним, и как невыразимую тайну, они своим опытом постигнут, кто Он"1.
Решение посвятить свою жизнь страждущим (принятое Швейцером в возрасте 21 года) и последующее подвижничество в африканских джунглях убеждают нас, что эти слова — не просто красноречие проповедника. В свете этого духовного опыта становится более понятным и его определение христианства как мистики единения с Христом.
Но что же в таком случае побуждало Швейцера заниматься изысканиями, создающими затруднения для христианской веры? Ведь эсхатологическая концепция жизни и личности Иисуса не вписывается ни в догматические учения христианских конфессий, ни в ту религиозную традицию, в которой рос и воспитывался сам Швейцер, — традицию немецкой либеральной теологии, отрицавшей христианскую догматику и видевшей в Иисусе Христе непонятого своей эпохой великого провозвестника этического Царства Божьего на земле. И если догматическое христианское вероучение может хотя бы формально защититься от выводов об эсхатологическом характере проповеди Иисуса с помощью утверждения, что истинность вероучения принципиально не зависит от соответствия историческим фактам, поскольку базируется не на них, а на откровении, то для либеральной теологии такого рода защита невозможна, и после работ Швейцера она фактически прекратила свое существование. Швейцер, который не мог не испытывать в связи с этим глубоких душевных переживаний, так объясняет свою позицию: "Я успокаивал себя... знакомыми с детства словами апостола Павла: "Мы не сильны против истины, но сильны за истину". Так как правда — это сущность всего духовного, всякая правда означает в конечном счете какое-то приобретение. Истина при всех обстоятельствах ценнее, чем не-истина, и для исторической истины это справедливо так же, как и для любой другой. Даже если она кажется чуждой религиозному чувству и поначалу создает для него трудности, она никогда не сможет причинить ему вреда; в конечном счете религиозное чувство становится лишь более глубоким" (наст, изд., с. 32).
1 Schweitzer A. Die Geschichte der Leben-Jesu-Forschung. Ausgew. Werke. B. 3. S. 887. Berlin, 1971.
Прочитав автобиографию Швейцера и заключительную главу "Мистики апостола Павла", можно с уверенностью сказать, что в приведенной цитате ключевой является последняя фраза: истина в данном случае представляла для Швейцера не столько научный, сколько религиозный интерес. В конце XIX в. кризис христианства, выразившийся в явном уменьшении его духовного влияния в мире, стал очевидным фактом для мыслящих христиан всех конфессий. Швейцер в числе многих не мог не задумываться над этой мучительной проблемой. Размышляя о причинах кризиса и путях его преодоления, он и приходит к убеждению, что его исследования по истории раннего христианства могут способствовать обновлению и развитию христианства в наши дни.
Критики Швейцера обычно характеризуют его понимание христианства как сугубо рационалистическое. Однако слабость современного христианства Швейцер усматривает вовсе не в том, что христианское вероучение является мистическим или недоступным рациональному познанию. Помимо того, что оно не в ладах с историческими фактами, с ним, по утверждению Швейцера, произошло примерно то же, что и с нашим современным мировоззрением. Если главная беда последнего в том, что воля к прогрессу утратила этический характер, то в христианстве то же самое случилось с учением о спасении — из-за того, что в ходе эллинизации христианства эсхатологическая идея Царства Божьего отошла на второй план. Этика Иисуса была этикой приготовления к Царству: человек должен был сделать выбор перед лицом близкого крушения этого мира. У Павла мотив близости неминуемого конца видоизменяется таким образом, что еще больше усиливает этические побуждения: в избранных уже начался процесс умирания и воскресания с Христом и они своей жизнью показывают, насколько Дух Христов овладел ими. Но в эллинизированном христианстве мистика умирания и воскресания с Христом уступила место мистике соединения плоти и Духа через хлеб и вино Евхаристии. Эллинизацию христианства Швейцер считает необходимым шагом, благодаря которому оно стало мировой религией, открытой для всех народов и всех эпох. Однако в этом новом мистическом учении о спасении этика уже не является необходимой. Она сохраняется в христианстве как заповедь Господа, но мало-помалу перестает быть делом первостепенной важности. В этом, как полагает Швейцер, и заключается основная причина того, что современное христианство утратило стремление и способность активно воздействовать на мир и не в состоянии противодействовать происходящим в мире негативным процессам.
Таким образом, исследования научной библейской критики позволяют по-новому взглянуть на причины кризиса, переживаемого христианством, а значит, по мнению Швейцера, помогают найти выход из него.
Религиозный интерес Швейцера чувствуется и в том, с какой страстью он полемизирует со школой истории религий. Если бы речь шла только о справедливости эсхатологической концепции, то вопрос о том, подверглось ли уже первохристианство воздействию эллинистических культов, или процесс эллинизации начался позднее, не имел бы особого значения. Но так как для Швейцера эти культы с точки зрения своего религиозного содержания стоят намного ниже христианства, ему чрезвычайно важно, что эллинизация началась лишь тогда, когда новое религиозное начало, заложенное провозвестием Христа и Его крестной смертью, прочно укоренилось и уже не могло быть утрачено. В этом Швейцер видит как бы залог будущего возрождения христианства: ему не нужно бояться исторической истины; напротив, именно обратившись к своей истории, оно может найти силы для обновления.
И все же было бы неверно понимать религиозную позицию Швейцера как призыв возвратиться "к истокам", т. е. к вере первых поколений христиан. Если он и считает мистическое учение апостола Павла наивысшей точкой развития христианства, то лишь в том смысле, что оно служит для нас примером идеального сочетания религиозной традиции, мистического переживания и глубокой мысли, а с точки зрения содержания — образцом неразрывного единства этики и учения о спасении. Однако просто вернуться к нему мы не можем, так как оно было тесно связано с эсхатологическими чаяниями, которые в наше время утратили всякое значение. Остается, следовательно, лишь одна возможность преодоления кризиса веры: решить задачу, которую в свое время решили Павел и Игнатий, — сохранить непреходящие духовные ценности первохристианской веры, переосмыслив ее так, чтобы она не противоречила ни историческим фактам, ни нашим современным представлениям о мире.
Что же удается сделать в этом направлении самому Швейцеру? Поскольку эсхатологическая концепция несовместима с христианской догматикой, Швейцер, по существу, утверждает, что прямое и непосредственное выражение божественной воли содержится только в этических заповедях Иисуса (несмотря на то что этика Иисуса тоже была связана с эсхатологическими представлениями). Тем самым резко поднимается роль этики в христианском учении. Но, отвергая догматические представления о личности Христа, Швейцер тем самым отвергает и христианское представление о спасении. Его вера в спасение через Христа — это вера в то, что сила духа Христа в конце концов завладеет умами и душами людей в такой степени, что человечество преодолеет духовный кризис, в котором ныне находится, и сможет реально воздействовать на мир, руководствуясь как ориентиром представлением об идеальном Царстве Божьем (при этом вопрос о том, чего мы сможем достигнуть, сознательно оставляется без ответа: мы должны исполнять волю Бога и надеяться на Него). В личном же плане спасение — это осознание себя орудием этической воли Бога в этом мире, дающее и смысл жизни, и духовную свободу от мира.
Нельзя не признать, что швейцеровская концепция спасения обещает человеку намного меньше, чем традиционно-христианская. И здесь становится очевидным, что к вопросу об отделении "сущности" христианства от его "внешней формы" исторические факты имеют лишь весьма косвенное отношение. Правда, в пользу того, что сущность христианства заключена в его этике, можно привести исторический аргумент: в результате эллинизации христианства понимание Нагорной проповеди не претерпело изменений, тогда как представления о спасении — если иметь в виду эсхатологическую концепцию — радикально изменились. Но ведь, истолковывая антитезы Нагорной проповеди ("Вам сказано... а я говорю вам..."), предназначенные для апостолов на то краткое время, которое осталось до конца света1, как этический идеал для жизни в этом мире, мы тем самым уже значительно изменяем их смысл. Так что с точки зрения неизменности содержания христианская этика не имеет принципиальных преимуществ перед учением о спасении. Поэтому здесь можно говорить не столько о научной аргументации, сколько о личной позиции Швейцера, и те, для кого христианство связано прежде всего с надеждой на будущую вечную жизнь, с принадлежностью к Церкви, с таинствами или даже просто с национальной традицией, никогда с ним не согласятся.
1 "Но кто ударит тебя в правую щеку..." (Мф. 5:39) — ритуальный удар тыльной стороной ладони, считающийся на Востоке страшным оскорблением. Следовательно, речь идет, скорее не о бытовой ссоре, а о вероятной реакции на проповедь посланца Иисуса Христа тех, кто Его притязания на божественные полномочия считал богохульством (см., например, J. Jeremias. Neutestamentliche Theologie. 1. Teal. Die Verkundigung Jesu. 2 Aufl. 1973. S. 230. *
И все же: насколько справедливо утверждение Швейцера относительно эсхатологического характера провозвестия Иисуса?
Возражения противников эсхатологической концепции сводятся в основном к тому, что некоторые притчи Иисуса (о горчичном зерне, о саморастущем семени, о закваске) можно истолковать так, что явление Царства Божьего будет завершением некоего длительного процесса; что эсхатологические пророчества Иисуса о скором пришествии Сына Человеческого лишь на первый взгляд кажутся несбывшимися, на самом же деле они осуществились, так как уже первый приход Иисуса Христа в мир, Его смерть и воскресение — это и есть начало Божьего суда над миром, и именно это имел в виду Иисус; что за последние десятилетия в Евангелии от Иоанна обнаружены фрагменты, восходящие к очень древней традиции, и потому нельзя исключить того, что слова и действия Иисуса, о которых в нем рассказывается, действительно имели место и сохранились до глубокой старости в памяти апостола Иоанна или в ивой, не синоптической ветви предания. Наконец, возможны разные оценки одних и тех же фактов. Так, если для Швейцера эллинизация христианства — это драматический процесс, в ходе которого оно понесло ощутимые потери, то, например, известный русский философ и ученый-эллинист С. Н. Трубецкой считал греческое учение о Логосе всего лишь универсальной формой, которую христианство наполнило своим собственным содержанием, что было "нормальным развитием христианского сознания в его исторической среде"1.
1 Трубецкой С. Н. Учение о Логосе в его истории. М., 1906. Т. 1. С. 165, 379. (Последнее издание в кн.: Трубецкой С. Н. Сочинения. М., 1994.) К сожалению, второй том, в котором С. Н. Трубецкой намеревался исследовать, соответствует ли учение четвертого евангелия о Логосе "действительному Христу, Его слову и Его богосознанию" (Там же. С. 395), не был написан.
На фоне систематической и всесторонней аргументации Швейцера и других сторонников эсхатологической концепции эти возражения кажутся искусственными разрозненными и неубедительными. И тем не менее своей цели они достигают — в том смысле, что не позволяют считать эсхатологическую концепцию окончательно доказанной. Когда речь идет об убедительности, нельзя забывать, что мы в конечном счете признаем убедительными только те аргументы, которые отвечают нашей собственной системе ценностей, тому, что для нас всего дороже в христианстве1. Наше отношение к позиции Швейцера определяется тем, чувствуем ли мы вместе с ним именно в заповедях и обетованиях Нагорной проповеди выражение божественной воли; способны ли мы в исполнении этой воли видеть смысл своей жизни и считать спасением не продолжение личного существования после смерти, а духовное освобождение от мира через Христа; что для нас важнее: опора на авторитет и принадлежность к многовековой традиции или интеллектуальная свобода; готовы ли мы пожертвовать своим душевным равновесием и уверенностью в правильности избранного пути ради самостоятельных поисков истины, — словом, тем, что мы вообще ищем в религии. А кроме того, у оппонентов Швейцера всегда есть в запасе аргумент значительно более крупного калибра — что истина, данная Церкви в откровении, выше любых научных теорий, и если мы не можем объяснить, почему многие изречения Иисуса ей по видимости противоречат, то это свидетельствует лишь об ограниченности нашего знания и, может быть, будет объяснено впоследствии. Этот аргумент можно принимать или не принимать, но с формально-логической точки зрения опровергнуть его невозможно.
Следовательно, вопрос о справедливости эсхатологической концепции едва ли может быть окончательно решен научными методами. Да это и понятно: чего стоили бы наши религиозные убеждения, если бы они основывались на научном доказательстве? Как говорил Н. А. Бердяев, утверждение, что дважды два четыре, не заслуживает названия истины, это всего лишь факт. Но выводы научной библейской критики побуждают каждого христианина еще раз прочитать евангелия и послания, самому оценить достоверность утверждений об эсхатологическом характере провозвестия Иисуса Христа и благодаря этому глубже осознать основы своих религиозных убеждений. Может быть, в этом — главная ценность теологических исследований Швейцера.
1 Мысль о том, что убедительность в данном случае еще не означает доказанности, была высказана о. Александром Менем (в статье о Швейцере в его, к сожалению, еще не опубликованном "Библиологическом словаре"). *
Мы подошли, пожалуй, к самому трудному вопросу из тех, которые возникают при чтении Швейцера. Как сочетаются его религиозные и философские воззрения? Не должны ли мы понимать его принцип благоговения перед жизнью как предлагаемый им вариант переосмысления христианства на языке современного мышления? С первого взгляда эта мысль кажется абсурдной: ведь в философии благоговения перед жизнью ни слова не говорится о Христе. Но и отрицательный ответ создает немалые трудности, ибо Швейцер недвусмысленно говорит о том, что благоговение перед жизнью — это самодостаточное религиозное мировоззрение, близкое к христианскому, но не тождественное ему и открывающее для христианства возможность вступить в новые взаимоотношения с мышлением, "которые по сравнению с прежними будут больше содействовать развитию духовной жизни" (наст, изд., с. 141). Поскольку трудно себе представить, чтобы у одного и того же человека было два мировоззрения, одно из них как будто бы кажется лишним. Но, может быть, это все-таки не более чем два разных языка, два способа выражения одного и того же?
Что касается этики, то дело, без сомнения, обстоит именно так. Швейцер прямо пишет, что, хотя язык философии благоговения перед жизнью может показаться слишком общим и абстрактным, суть не в форме выражения, а в требованиях, которые этика предъявляет к человеку. "Этика благоговения перед жизнью — это этика любви, расширенной до всемирных пределов. Это этика Иисуса, признанная теперь в качестве закономерного итога мышления" (наст, изд., с. 139).
Взаимно однозначное соответствие высказываний на языке философии и на языке религии у Швейцера не ограничивается этикой, оно сохраняется и тогда, когда речь идет о самом смысле человеческого существования, — но лишь до определенного предела!
"В этом мире бесконечная воля к жизни обнаруживает себя как воля к творению и в этом качестве представляется нам полной непонятных и мучительных загадок; в нас самих она обнаруживает себя как воля к любви, которая через нас стремится снять дилемму борьбы за существование, заключенную в воле к жизни" (наст, изд., с. 141). Это язык философии. А вот как выражается та же мысль на языке религии: "...познание Бога, которое дает мне мой внутренний опыт, отлично от того знания о Нем, которое я извлекаю из мира. В мире Он представляется мне таинственной, необыкновенной творческой силой; во мне Он раскрывает себя как этическая воля. В мире Он — безличная сила, во мне Он раскрывается как Личность" (наст, изд., с.172—173).
Различие кажется несущественным: Бог, который является субъектом творческой воли и воли к любви, на языке философии не называется прямо, а лишь неявно подразумевается. Однако это незначительное на первый взгляд отличие ведет достаточно далеко. Философская воля к любви есть результат размышления и переживается как единение со всей жизнью, наполняющей мир, перед лицом загадочной и равнодушной силы, которая творит жизнь и одновременно уничтожает ее. Религиозная воля к любви — результат добровольного подчинения воле Бога и переживается как живая связь с Ним и надежда на Него. Чтобы убедиться, что здесь не просто различие в словах, представим на минуту, что стало бы с философской волей к любви, если бы Христа и Евангелия не существовало. Мы сразу увидим, что этика благоговения перед жизнью — это только изготовленная искусным ювелиром оправа, еще больше подчеркивающая достоинства все того же драгоценного камня — этических изречений Христа. Непосредственное размышление о жизни играет огромную роль. Оно подтверждает, что наше преклонение перед идеалом христианской любви — не самообман, что это надежная точка духовной опоры, оставленная для нас в мире. Но отношение к Богу не переводится до конца на язык философского размышления. Живая, подлинная связь с Богом может установиться только через самоотдачу Христу. "В Иисусе Христе Бог явил себя как воля к любви. В единении с Христом единение с Богом осуществляется в единственно доступной нам форме" (наст, изд., с. 467).
На вопрос, который ему, видимо, нередко задавали, кто же он — оптимист или пессимист, Швейцер отвечал так: "Мое знание пессимистично, но мои воля и надежда оптимистичны". Пессимизм знания лежит в основе мироощущения Швейцера, воля к активному действию опирается на его философию благоговения перед жизнью, но для надежды эта философия не дает никаких оснований. Надежда Швейцера — это, как и у апостола Павла, надежда на то, что "Царство Божие не в слове, а в силе", в силе духа Христа.
Теперь можно попытаться более точно определить соотношение между христианской позицией Швейцера и его философией благоговения перед жизнью. Будучи независимым мировоззрением, благоговение перед жизнью представляет собой первую ступень религиозного отношения к миру, на которую каждый человек может подняться практически самостоятельно, путем элементарного размышления. Но эта первая ступень уже дает ему твердую духовную опору — чувство единства со всей жизнью, наполняющей Вселенную, а деятельное служение ей одухотворяет и наполняет смыслом его собственную жизнь. Вместе с тем философия благоговения перед жизнью показывает, что христианская этика на самом деле не связана с эсхатологическими ожиданиями и что представление о Боге как стоящей вне и над миром этической Личности, — это не наивная вера древних евреев, а отражение некой глубинной сути бытия. Тем самым она дает человеку возможность подняться на более высокую ступень — через Христа ощутить себя орудием Божьей воли в этом мире. И эта более высокая форма религиозного чувства не отрывается полностью от менее высокой, но постоянно возвращается к ней и черпает в ней уверенность и силу. "Как река сохраняется от постепенного высыхания благодаря тому, что она питается подпочвенными водами, точно так же и христианство нуждается в подпочвенных водах элементарной религиозности, которая является плодом размышлений" (наст. изд., с. 142—143). *
Удалось ли Швейцеру решить поставленную им грандиозную задачу и указать человечеству новый путь преодоления духовного кризиса? В нашем сознании укоренилось представление о философии как о своего рода сверхнауке, занятой построением теории мира и нашего бытия в нем. Но не есть ли кажущаяся объективность философской мысли только форма, специфическая особенность языка, предназначенного на самом деле для выражения сокровенных стремлений человеческой души? Сегодня даже самый смелый энтузиаст не рискнет утверждать, что философия благоговения перед жизнью будет воспринята большей частью человечества как магистральный путь возрождения культуры. И в то же время можно не сомневаться, что тысячи родственных душ услышат Швейцера и найдут у него ответ на многие мучающие их вопросы. Время покажет истинные размеры этого нового духовного оазиса, отвоеванного Швейцером у пустыни бездуховности современного мира. Но какими бы они ни были, само его создание — огромная заслуга Швейцера как философа и религиозного мыслителя.
