Владимир Лосский, Сергей Четвериков - Письма Бердяеву в связи с делом Булгакова

Яков Кротов. Богочеловеческая история.- Вера. Вспомогательные материалы.

Прот. Сергий Четвериков

ПИСЬМО В. ЛОССКОГО Н. А. БЕРДЯЕВУ *)

Лосский В. Письмо В. Лосского Н.А. Бердяеву / Путь.— 1936.— № 50 (январь — март-апрель).— С. 27—32.

См. статью Бердяева, на которую возражают эти тексты.

Глубокоуважаемый Николай Александровичу на Ваше письмо мне трудно отвечать, так как расхождение наше слишком глубокое. Однако, я вполне понимаю Вашу установку, Вы же, считая себя защитником свободы мысли, наших высказываний не хотите ни понять, ни допустить, как возможных.

Отрицая начало власти, Вы властью Редактора «Пути», отказываетесь поместить на его страницах разъяснение людей, мыслящих иначе чем Вы. Признавая начало власти, мы не настаиваем. Однако, не могу не ответить по пунктам на Ваши обвинения.

1) Если стать на Вашу точку зрения, то конечно выражение своего критического мнения лицу, облеченному властью, есть донос. Отсюда следует, что отвечая на запрос иерарха, мы должны были бы, — чтобы не стать «доносчиками», — уклониться от всякого ответа, т. е. признать, что вопросами учения в Церкви могут заниматься все, кроме иерархов церкви.

2) Вы говорите, что «харизмы власти вообще не существует». Не знаю, на чем Вы основываете это столь решительное утверждение. Апостол Павел, несомненно обладавший даром «различения духов», держится иного мнения. Перечисляя харизмы, он упоминает и «управления» (I Кор. 12, 28), обращаясь же к наделенным Дарами благодати в Церкви назидает и «начальствующих», которые должны, начальствовать «с усердием» — (Рим. 12, 6-8). Я мог бы

*) Письмо В. Лосского ко мне, которое печатает «Путь», есть уже ответ на мое частное письмо к нему написанное по поводу моего отказа напечатать в «Пути» документа фотиевского братства еще раз осуждающий о. С. Булгакова.

Николай Бердяев

привести еще множество свидетельств, но боюсь, что Вы упрекнете меня в текстопоклонстве и слепом подчинении авторитету, хотя бы и Священного Писания.

Власть, как начало порядка, несомненно есть благо. Недаром и Устроитель мирового порядка называется Господом, откуда именуется всякое господство на небесах и на земле. Она становится насилием только вследствие человеческого несовершенства и греха, черты же «греха властвования» приобретает только если низшее господствует над высшим, напр., когда государство подчиняет себе Церковь или иерархи Церкви, забывая о превосходстве своей духовной власти, обращаются к светским насильственным мерам господствования(«дымное надмение светской власти», по канонам). Порядок в церковной жизни, осуществляемый носителями «харизмы власти», иерархией, распространяется на все свободные проявления Духа, — даже на пророчествования (I Кор., 14), для которых Апостол учреждает особые правила. И здесь нет «угашения Духа», поскольку самая власть в Церкви также является харизмой, от того же Духа Святого, которым, строясь из различных дарований и служений «все здание слагаясь стройно, возрастает в светлый храм в Господе» (Еф., 2, 21). Вне этого богоустановленного порядка никогда не проявлялись действия Святого Духа — если не считать Его проявлениями беспорядочную духовную жизнь некоторых мистических сект, вроде средневековых «братьев свободного духа», или наших хлыстов.

3) Отрицать свободу человеческой мысли или утверждать, что она должна протекать «через административные указы», я думаю не приходило в голову и Аракчееву; тем менее сознательным членам Церкви. Но защита свободы мысли в Церкви не может принимать формы защиты свободы моей мысли от истины, данной в полноте Церкви Духом Святым. Мое богословствование свободно, но чтобы вполне явилась в нем истина, я должен свободно покориться истине, свободно признать себя несвободным от греха, тварной ограниченности, самостной замкнутости, испорченности ума. Только перестраивая все свое существо, «совлекаясь себя», обновляя свой ум, мысля иными законами, ему не свойственными, постоянно превышая себя, можно достигнуть полноты богопостижения, к которой призваны все члены Церкви, ибо всем дан Дух истины. Догматы Церкви имеют прежде всего апофатический характер, воспитывая ум к отрешению от его обычных законов мышления, свидетельствуя о его ограниченности и несовершенстве. Это не значит, что догматы являются откуда то извне, какDeus ex machina; это значит, что Дух Святой не только усвояет

Церкви истину, но также и пути к ее совершенному, сознательному, творческому постижению. Но диалектика этого постижения иная, чем во всяком другом творчестве. Начало ее послушание, т. е. признание, что истина не зависит от моих творческих усилий, я ничего от себя к ней прибавить не могу; путь — освобождение от своей ограниченности; достижение — тождество моего сознания и истины, «ум Христов», т. е. совершенная свобода ума, творящего или налагающего догматы силою Святого Духа, которая становится нашей силой. Здесь отсутствует, противоположность субъекта и объекта в постижении истины: «познайте истину и истина сделает вас свободными». В этом сокровенный «Ватиканский догмат» Православия. Я беру на себя смелость утверждать, что Ваша «профетическая философия (не касаясь здесь ее содержания) может быть развиваема Вами именно потому, что Вы, как сын Церкви внутренне ощущаете необходимость этой высочайшей свободы. Однако, путь к этой свободе через свободное послушание истине, через «совлечение своего», Вы отрицаете, а потому остаетесь субъектом перед лицом внешнего объекта (истины), или же сам объект превращаете в продукт творчества субъекта. Отцы никогда не отстаивали своего творчества в Церкви, но с великим дерзновением защищали самоочевидную в Церкви истину. Не держась «своего», они лично отказывались от своих ошибок, будучи максимально свободными, не защищали своей свободы. Защита своей свободы перед лицом высшей свободы в Церкви была бы защитой своей ограниченности, т. е. своего рабства. Самый вопрос о защите наших прав в Церкви — ложен, так как эти права неограничены.

Противопоставлять себя — Церкви, свою мысль — истине, значит утверждать свое право на заблуждение. Церковь не отнимает и этого права: без возможности заблуждения не было бысвободного послушания истине, пути к высшей свободе сынов Церкви. Но Она ограждает истину, отделяя ее от лжи, осуждает учения ограничивающие истину, нарушающие ее апофатический характер, являющийся в этом смысле «соблазном», т. е. препятствием к отрешенному постижению истины членами Церкви. К защите истины призваны все в Церкви, но истина не внешний объект, сообразно которому каждый должен «урезывать» свою мысль, а лично данная каждому самоочевидность: не один общий, но множество раздельных языков пламени сошли в Пятидесятницу и почили на каждом. Потому каждый член Церкви может свидетельствовать об истине, когда она искажается кем-либо из братьев. Потому же эта защита самооче-

видной в Церкви истины не зависит от количества («вси» или «многие»), от «соборности» в ложном, демократическом понимании этого слова, но от свободного согласия хотя бы некоторых, где свидетельством непогрешимости является единый в них Дух Божий, источник самоочевидности истины и во всех. Отсюда неизбежность постепенного торжества истины над ложным учением во всей Церкви.

Защита истины в Церкви принадлежишь всем, но обязанность этой защиты лежит прежде всего на епископах, харизматических охранителях порядка церковной жизни. Харизма не всегда достаточно культивируется, а потому отдельный епископ может ошибаться и в суждениях и в действиях. Однако, его права (вернее обязанности) судить о делах учения и принимать те или иные меры к ограждению паствы, никто не может отрицать, хотя всякий (и прежде всего тот, кого коснулось осуждение) может спорить, доказывая несправедливость осуждения, обращаясь, если надо, к суду всей Церкви. «Репрессия» (если Вы хотите называть это репрессией) состоит в том, что человеку предлагается свободно решить, по совести убедиться, защищает ли он толькосвою мысль и свой опыт, или же истину, опыт Церкви.Те, кто хотят защищать свою мысль, как только «свою», и не могут от нее отказаться, справедливо несут отлучение: Церковь для них не нужна, они предпочли Ей свое достояние (еретики).Те, кто имеет внутреннее самосвидетельство истины и возражая на осуждение отстаивают свои высказывания, как выражающие учение Церкви, борются за них, противостоя иерархам и соборам и, в конце концов, неизбежно побеждают. (Св. Максим исповедник, Св. Фотий, Св. Григорий Палама и многие другие Отцы).Те, кто будучи обличаемы не уверены в истинности своих высказываний по тем или иным пунктам, — если они подлинно внутренне свободны, легко признают свои ошибки и от них отказываются (Св. Дмитрий Ростовский, по вопросу об эпиклесисе).

Все сказанное столь нормально и очевидно, что становится совершенно непонятным волнения и возмущения, по поводу осуждения учения о. С. Булгакова М. Сергием Московским. Могу объяснить это только массовым помрачением церковного сознания, утратой внутренней свободы суждения, «мракобесием свободы».

4) Вы считаете, что Ваши взгляды могут быть в большей степени признаны «еретическими», чем учение о. С. Булгакова, что Вы менее православны и церковны, чем он. В последнем Вы, может быть, правы. Но именно поэтому Церковь призывает к ответу о.С.Булгакова, ибо его богословие для Нее не безразлично, и может пройти спокойно

мимо Ваших, хотя бы и самых крайних высказываний, которые останутся для Нее не более как частным мнением. «Кому много дано, с того много и спросится».

5) Вас удивило, что в своем письме я высказал сочувствие Вам. Напомню, что это сочувствие и даже почитание было отнесено мною лишь к некоторым, точно обозначенным мною сторонам Вашего творчества (обличение «церковной буржуазности», господства национализма в Церкви, отстаивание значения аристократического начала, понимание К. Леонтьева). Выражая сочувствие этим взглядам, я хотел яснее показать Вам, что мы (вопреки Вашему убеждению) не слепые «мракобесы», отвергающие огульно все, что высказывают инакомыслящие, но обладаем свободным и непредвзятым умом. Иной смысл в моем выражении сочувствия Вам трудно найти, хотя Вы, кажется, нашли возможным использовать эти слова, а также и основную интенцию моего письма к Вам, в крайне неблагоприятном для меня смысле. Предвзятость не дает места не только христианскому, но просто справедливому отношению к ближнему, тем более к противнику. Кто же после этого «еретик против любви»?

6) Вы пишете, что о. С. Булгаков очень больной человек и что на него может очень плохо подействовать, «если будет продолжаться травля (?) против него». Как я узнал на днях, этот же аргумент был приведен кем-то М. Сергию. Он ответил на это, что тем более надо дать человеку возможность скорее отказаться от заблуждений. Конечно, такая точка зрения естественная для христианина, глубоко чужда обывательски-безбожным представлениям о любви.

___________

Вот что могу сказать в заключение: если уж говорить о «травле», то травля ведется против нас, притом посредством самого уродливого вида «властвования», демагогии, инсинуаций, клеветы и других оружий «общественного мнения». Пресса для нас закрыта. Мы не имеем возможности печатно высказать своих убеждений, а без этого условия всякая борьба против нас будет чистым насилием, позорным для тех, кто его употребляет. Если Вы отказываетесь напечатать наше «Разъяснение» в «Пути», чтобы тем не содействовать распространению осуждения о. С. Булгакову, то опубликуйте, по крайней мере, нашу переписку: Ваш ответ на «разъяснение» и настоящее мое письмо, в котором вопрос об о. С. Булгакове, по существу, не затраги-

вается. Этого требует не только христианская совесть, но просто джентельменское отношение к противнику.

искренно уважающий Вас

Владимир Лосский, Б. Ф.

23-го ноября 1935 г.

__________

ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО Н. А. БЕРДЯЕВУ

Глубокоуважаемый Николай Александрович,

В третий раз я берусь за перо, чтобы на этот раз высказаться по поводу Вашей последней статьи «Дух Великого инквизитора» в № 49-м «Пути». Кому-нибудь со стороны может показаться даже смешным, что я считаю как бы своим долгом откликаться печатно на каждую Вашу статью

Но сейчас, я действительно не могу молчать. Если я промолчу, то, мне кажется, я своим молчанием солидаризуюсь с Вами в Вашем отзыве о Русской иерархии, о Русской Церкви, о Православии. А с этим не мирится моя совесть. Если с другими Вашими статьями я мог не соглашаться, то последняя Ваша статья меня глубоко оскорбила и возмутила не только своим тоном, отдельными выражениями, но, главным образом, Вашим отношением к Церкви. Я был бы очень рад увидеть, что я ошибаюсь, что я не понял Вас. Вот почему я и пишу Вам, в надежде, что Вы сможете разубедить меня. Если я понял Вас не верно, простите меня, но я должен сказать Вам то, что я думаю и что тяготит мою душу.

Вся Ваша статья дышит высокомерным пренебрежением к Русской Церкви и ее иерархии, и в этом заключается ее глубоко обидный смысл. Если бы Вы сгоряча выбранили того или иного иерарха, или то или иное явление в русской церковной жизни, это не было бы обидно — праведный гнев, как бы он ни был суров, всегда понятен и всегда простителен. Но в Вашей статье звучит не праведный гнев, а презрение, осуждение всей русской иерархии, всей русской Церкви. Вы как бы отделяете себя от Русской Церкви и противопоставляете себя ей в своей праведности и высоте. И у меня невольно возникает вопрос — с Церковью ли Вы, или против нее? Я был бы счастлив получить от Вас на

этот вопрос ясный и успокаивающий ответь. Говорят, что Вы в своей статье выступаете поборником правого дела. Но разве можно защищать правое дело, возводя на других неправду?

Я вспоминаю близкого Вам Ф. М. Достоевского. И он иногда очень резко говорил о Русской Церкви и об отдельных представителях ее клира. Но у него сквозь резкие слова всегда чувствовалась искренняя любовь к Церкви, вера в нее. Он видел в ней сердце, весну духовной жизни русского народа и признавал, что Церковь сохранила в русском народе чистый Лик Христов во всей его неповрежденности.

Такого отношения к Русской Церкви нет в Вашей статье.

Я, как и Вы, осуждаю указ м. Сергия, но по другим соображениям. Я не разделяю Вашего мнения, что свобода есть высшая ценность.

Высшею ценностью жизни является не свобода, а истина, ибо только истина обеспечивает подлинную свободу (Иоан. VIII. 32). Кроме того, я не нахожу, что церковная иерархия совершает посягательство на свободу, когда указывает неправду того или другого богословского мнения и предостерегает паству от принятия этого мнения. Иерархия не только имеет право, но и обязана охранять чистоту церковного учения и бороться с его засорением неправильными мнениями.

В этом заключается одна из ее основных обязанностей, и эта обязанность неоднократно указана ей и самим Иисусом Христом, и Апостолами. И если бы иерархия перестала говорить, то оказалось бы, что в Церкви имеет право говорить каждый, только не иерархия.

Неправда м. Сергия не в том заключается, что он поднял голос в защиту истины, а в том, что он заговорил о предмете, с которым не ознакомился предварительно. Это первое. А вторая его неправда, как и неправда Карловацкого Собора, заключается в том, что они поторопились со своим Заключением. Они произнесли судебный приговор, тогда как на самом деле необходимо было произвести предварительно всестороннее и благожелательное рассмотрение оспариваемого вопроса. Ведь и сам автор оспариваемых богословских мнений не упорствует в их непогрешимости и готов выслушать их критику. Какая же была необходимость ставить его в положение подсудимого и требовать от него сознания своей вины и покаяния?!

Однако неправда отдельных иерархов и есть только их личная неправда, а не неправда всей Русской Церкви, или всего Православия. Между тем Вы ставите вопрос о

«возможности мысли в Православии», Вы спрашиваете: «Есть ли Православие религия свободы духа, или инквизиционный застенок?» Вы обвиняете всю русскую иерархию в приписывании себе «непогрешимости, превышающей папскую непогрешимость». Вы иронизируете, что «нужно быть лавочником или консисторским чиновником», (т. е. человеком невежественным или формалистом) для того, чтобы усваивать «тайны Православия», и забываете, что именно «лавочники» не раз спасали Православие в тяжкие эпохи русской церковной истории. Вы называете православие русской иерархии «рабьей и темной религией», и противопоставляете ему русскую религиозную мысль конца XIX и начала XX века, без которой все русское церковное прошлое представляется Вам «пустыней»... Но так ли это? Никто, знающий, любящий и ценящий Русскую Церковь не назовешь «пустыней» то прошлое русского народа, где сияют труды и подвиги Киево-Печерских иноков, государственная деятельность таких князей, как св. Александр Невский, миссионерские труды Леонтия Ростовского, Стефана Пермского, или Иннокентия, митрополита Московского, деятельность Западно-русских братств, подвиги Сергиев Радонежских, Серафимов Саровских, русское старчество XIX века и т. д. Правда, у нас не былокнижной религиозной философии, но мы не были лишены жизненной религиозной философии,жизненной религиозной мудрости и своеобразной духовной православной культуры, светившей русскому народу из монастырских келий.

Бога, как Вы и сами утверждаете в книге «Я и мир объектов», можно познавать не только научно, объективно, внешним образом, путем рассудочных умозаключений, но и субъективно, внутренним непосредственным восприятием, чистым сердцем и подвигом веры. Этим именно последним путем преимущественно и познавался Бог в Русском Православии, хотя оно не чуждо было и внешнего богопознания. Весь этот многовековый период внутреннего познавания Бога и жизни в Боге для Вас как будто не существует и подлинная религиозная жизнь начинается в России только с конца XIX века, с появления новой религиозной философии. Такое Ваше утверждение равносильно отрицанию Русской Церкви. Вы упрекаете м. Сергия в том, что он односторонне понимает смысл Боговоплощения, рассматривая его исключительно, как дело спасения, а не как продолжающееся миротворение. Христианская Церковь всегда признавала и признает, что Сын Божий сошел с неба на землю «нас ради человек, и нашего ради спасения». Сам Иисус Христос говорил о Себе, что Он пришел «взыскать и спасти погибших». Эту истину исповедует каж-

дый христианин, приступая к Св. Чаше: «верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога живого, пришедый в мир грешные спасти, от них же первый есмь аз». Эту радостную для грешника истину спасения Вы называете «утилитарным пониманием христианства», и утверждаете, что «сведете всего христианского миросозерцания к сотериологии дает возможность укреплять организацию власти». (?) По Вашим словам «за этим скрыты инстинкты господства и власти». Искажая смысл глубочайшего и трогательнейшего догмата Боговоплощения, Вы этим несомненно содействуете разложению правильного понимания христианства в русском обществе и в русской молодежи. Истину великой тайны нашего спасения через боговоплощение Вы подменяете теорией миротворческого процесса.

Вы ставите в укор м. Сергию и упоминание о вечных адских муках, учение о которых будто бы «всегда было опорой власти, господства и религиозной тирании». Но ведь Вы сами знаете, что учение об адских муках не есть выдумка церковной иерархии, а совершенно ясные евангельские слова (Мф. XXV. 46).

Затем, Вы переходите к «основному вопросу об ортодоксии и ереси», и говорите, что «эти понятия носят социологический характер. Ортодоксия есть религиозное сознание коллектива, и за ней скрыто властвование коллектива над своими членами. Это есть организованное господство рода над индивидуумом». Может быть в известных случаях Вы и правы: ортодоксия и ересь получают классовый характер и выражают традиционное мнение господствующего большинства с одной стороны, и самостоятельное, свободное суждение меньшинства с другой стороны. «Еретиками» оказываются люди живые, не мирящиеся с общепринятой бездушной рутиной и подвергающиеся за это гонениям. И в этих случаях название «еретика» приобретает даже лестный характер, свидетельствуя об оригинальности, независимости и смелости человека, выступающего против установившейся традиции.

Однако этот смысл понятия ортодоксии и ереси не имеет никакого отношения к Православию. В Православной Церкви под именем Православия (которое в этом случае надо отличать от термина «ортодоксия») разумеется верность чистому, беспримесному учению Церкви; под именем же ереси разумеется отступление от чистоты церковного учения и его искажение. И то и другое, т, е. и Православие и ересь определяются в Церкви по признаку истины, а не по признаку большинства или меньшинства голосов, а также и не по классовому признаку. Поэтому в истории Церкви бывали слу-

чаи, когда Православие представлялось одним человеком (Василием Великим, Максимом исповедником и др.), а на стороне ереси было подавляющее большинство и сама императорская власть. И все-таки Православие оставалось Православием, т. е. истиной, а ересь оставалась ересью, т. е. ложью.

* * *

Я не мог не высказать Вам всех этих моих недоумений и вопросов, вызванных Вашей последней статьей, и я буду Вам очень благодарен, если Вы ответите мне на них также охотно и обстоятельно, как Вы и раньше мне отвечали, и, главное, ответите на самый мучительный для меня вопрос — с Русской ли Вы Церковью, или против нея?

Глубокоуважающий Вас Протоиерей

Сергий Четвериков.

1936. 2. III.

ОБ АВТОРИТЕТЕ, СВОБОДЕ И ЧЕЛОВЕЧНОСТИ

I. Ответ В. Лосскому.

«Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходить».

от Иоанна, гл. 3, 8.

Мы, очевидно, принадлежим с В. Лосским к совершенно разным духовным мирам, боюсь, что даже к разным религиям. Напрасно только он думает, что он вполне понимает мою установку, я же не хочу понять высказывания Фотиевского братства. Не так трудно понять высказывания очень распространенные и почитающие себя традиционными по преимуществу. Непонимание же моей точки зрения уже видно из письма В. Лосского. Неужели в самом деле он понял мое отрицание харизмы власти в том смысле, что я отрицаю всякое проявление власти, в том числе и редактора журнала, хотя власть эта очень невелика? Журнал обыкновенно имеет то или иное идейное направление и редактор естественно должен проявлять власть в сообразовании с этим направлением. Но моя редакторская власть приблизительно такая же, как моя власть не приглашать к себе в дом лиц почему-либо мне неприятных. Такого рода власть лишена всякого рода репрессивности. Впрочем я думаю, что для защиты свободы иногда нужно применять принуждение, напр., для предупреждения победы фашизма. Письма к высшей церковной иерархии об еретичности чьих-либо взглядов в том лишь случае не будут доносом, если иерархи не будут уподоблять себя «князьям народов» и «вельможам», т. е. не будут иметь воли к господству и властвованию, не будут начальством, способным применять репрессии. Но

иерархи церкви очень охотно уподобляют себя военному начальству, так иногда и говорят: «мы генералы» или «мы полковники». Вопрос о власти основной. В. Лосский принадлежит к поколению, которое полюбило власть превыше всего. Мир сейчас обожает власть и ненавидит свободу. Я отношусь с презрением и гадливостью к этому рабьему миру и мне нисколько не импонирует, если бы большая часть человечества стала такой. Да она и всегда была такой. Свобода аристократична и лишь немногие всегда ее любили и защищали. Я достаточно хорошо знаю, что наш падший мир не может обойтись без власти, совершенное безвластие возможно лишь в царстве Божьем. Но власть совсем не священна, она земного происхождения и относится к сфере социологии, а не теологии, она принадлежишь к низшей, а не высшей ступени бытия. Совершенно невозможно стало пользоваться цитатами из Апостола Павла, в которых он признает божественное происхождение власти и требует, чтобы рабы повиновались господам, и придавать им характер божественного откровения. Слова Ап. Павла не вечные истины и совершенно очевидно вызваны историческим положением первохристиан в римской империи. Что раб должен повиноваться господам, это «истина» того же рода, как «истина» катехизиса митрополита Филарета о священности крепостного права, которая была выброшена из катехизиса после освобождения крестьян. И решительно все сказанное о власти принадлежит к такого рода «истинам», слишком человеческим, не божественным. В. Лосский и его единомышленники, по-видимому, совсем не хотят видеть, что тварная ограниченность и испорченность, на которых они так настаивают, поражает и власть и ее носителей. И даже более нужно сказать, к общей греховности человеческой природы у носителей власти присоединяется еще «грех власти», «похоть власти». И это происходит и в церкви и в государстве. Представители власти как раз самые подозрительные люди, у которых последствия первородного греха самоутверждения, гордыни и воли к господству удваиваются по их положению. Этому научает вся всемирная история. Власть есть господство человека над человеком, неизбежно переходящее в насилие и принуждение. Но дух не знает господства, дух есть свобода. Представление себе Бога устроителем мирового порядка, монархом, властью есть искаженное человеческое представление о Боге, явно взятое из социальных отношений людей. К Богу не применима категория власти, потому что она слишком низкая для Бога категория, взятая из низших сфер социальной жизни. Бог не имеешь никакой власти, он имеешь меньше власти, чем городовой.

Бог обладает силой, а не властью. Сила не есть власть. Власть есть бессилие. Власть существует потому лишь, что нет силы овладевать душами людей, их преображать и просветлять. По-видимому, единомышленники и единочувственники В. Лосского смешивают гармонию, лад с властью. Но наиболее непонятно у них связывание познания истины с властью. Что общего может иметь познание истины с властью? Вся история учит тому, что власть лишь насиловала познание и лишь искажала истину. Власть руководствовалась социально-утилитарными мотивами, интересами поддержания властвования, а не познанием истины, которая всегда опасна для порядков установленных властью.

В. Лосский требует покорности, послушания истине в противоположность настаиванию на своем, на своем мнении, на своей лишь истине. При этом он, по-видимому, обвиняет о. С. Булгакова в том, что тот упорствует в защите своей истины. Это самое слабое место в письме. Всякий настоящий философ, ученый, всякий человек познания отстаивает свое понимание истины совсем не потому, что это понимание его, а потому, что он убежден в истинности этого понимания. Докажите ему ложность этого понимания и он от него откажется. Послушание истине для меня абсолютное требование познания, но послушание истине, а не начальству, не указам и не приказам, послушание Богу, а не человекам, не человеческим властям. Человек, который отстаивал бы свое понимание истины исключительно потому, что оно его, заслуживал бы отлучения не только от церкви, но и от философии, от науки, от права познавать. Бороться против ложного понимания и применения авторитета в церкви можно во имя истины, во имя Бога. И весь вопрос, кто решает, на чьей стороне истина. В. Лосский и все поклонники авторитета уверены, что существует такой непогрешимый трибунал, который решает, в чем истина и на чьей стороне. Но такого трибунала не существует, об этом свидетельствует вся история, такого непогрешимого трибунала православие не признает, даже в католичестве признание такого трибунала есть порочный круг. Гарантий нет. В этом тайна христианской свободы. Патриархи, папы, митрополиты, епископы, синоды, и соборы тысячу раз ошибались и их суждения потом опорачивались. Сказать же, что непогрешимый авторитет почиет на церкви, как целом, на церковной соборности, и значить сказать, что непогрешимого трибунала не существует и что такова природа духа и духовной жизни в отличие от жизни государств, от законнического царства кесаря. В письме В. Лосского проскальзывает непонятное притязание на непогрешимость отдельных

членов церкви. Очевидно он имеет ввиду членов Фотиевского братства. Но такого рода притязание не заслуживает даже опровержения. Впрочем защитники авторитета всегда были такими, они всегда защищали собственную непогрешимость. Православная церковь не знает такого учения, которое давало бы возможность признать непогрешимость митрополита Сергия или какого либо митрополита. Истина, именно сущая истина, а не то или иное субъективное мнение, требует свободы для своего раскрытия и вне свободы она не открывается людям. Вне свободы существует лишь полезная ложь, полезная для укрепления той или иной власти ложь. Истинно или ошибочно учение о. С. Булгакова о Софии и кенозисе не могут решить ни указы митрополита Сергия, в которые он облекает свои спорные личные богословские мнения, ни тем менее письма и заявления Фотиевского братства. И о. С. Булгаков не только может, но он должен бороться за свое понимание христианской истины, он имеет право отказаться от него лишь в том случае, если он сам, свободно убедиться в ошибочности этого понимания. Никто не знает, что церковное сознание признает через некоторое время истинным или ложным, может быть мнения современных митрополитов или членов Фотиевского братства будут признаны не только ложными, но и еретическими. Для этого было не мало примеров в истории. Нередко церковные осуждения были потом признаны совершенно ошибочными.

Необходимо, наконец, восстать против того отвратительного искажения идеи свободы, которое позволяюсь себе враги свободы. Современный мир по-видимому совсем потерял способность понимать, что такое свобода. Свобода не есть притязание и требование человека, свобода не есть легкость и распущенность жизни. Свобода есть не требование предъявленное человеком Богу, а требование предъявленное Богом человеку. Свобода не права, а обязанность. Это Бог требует от человека, чтобы он был свободен духом, и Ему ничто не нужно, что не от свободы произошло. Человек же сам очень легко отказывается от свободы и боится свободы, он предпочитает рабство, считает его более легким. Свобода не легка, она страшно трудна, она есть бремя, она сурова. В современном мире люди отказываются от свободы и идут за авторитетом, за диктатора, потому что боятся суровости, тяжести, бремени свободы. Свобода порождает страдание. И боящиеся страдания отрекаются от свободы и отдают себя авторитету и какой угодно тирании. Именно авторитет хочет создать для людей легкую жизнь, снять бремя, подкупая этим людей. И люди совершают пре-

дательство относительно достоинства человека. Именно человек, идущий путем свободы, ничего не может себе позволить, не может распуститься и позволить себе легкую и приятную жизнь. Именно свобода требует самопреодоления, как самопреодоления требует творчество. Творческая свобода есть неустанное трансцендирование человека, перерастание себя, восхождение. Жизнь же под авторитетом и властью потакает слабостям человека, подкупает его, требует не героизма, а послушности. Свобода есть совершеннолетие человека, жизнь же совершеннолетних более трудная, более суровая, более ответственная, чем жизнь детей. Отказ от свободы есть боязнь ответственности, есть желание переложить ее с себя на других. Только рабы понимают свободу, как самопопускание, как следование своей низшей природе, как соблазн делать, что хочешь. Люди, сознавшие достоинство и ответственность человека, понимают свободу, как суровое возложение на себя ответственности, как требование самопреодоления и возвышения, как согласие на страдание во имя высшего достоинства человека, как борьбу, которая может потребовать героизма. Свобода героична и потому ее не любят и боятся. Слишком часто смирение и послушание прикрывают собой низость характера и трусость. Свобода духовна, она есть обнаружение духа в человеке и этим определяется ее страшная требовательность к человеку. Но люди рабьих инстинктов никогда не поймут, что такое свобода, они всегда будут клеветать на свободу. В современном мире с необычайной силой проснулись стадные инстинкты, стадо же не знает свободы. Но христианское откровение обращено не к стаду, а к человеческой личности сознавшей свое богоподобное достоинство. Грех и есть отречение от достоинства свободы, покорность рабству.

Имею еще несколько замечаний. В. Лосский говорит, что богословствование должно быть апофатическим. Но именно его богословствование совсем не апофатическое, оно катофатично в самом дурном смысле этого слова. В. Лосский как будто бы не понимает, что перенесение на Бога и на отношения Бога к миру и человеку категорий, взятых из социальных отношений людей, из отношений господства и властвования, и есть отрицание апофатического богопознания, отрицание тайны божественной жизни, которая не может походить на самую низменную человеческую социальную действительность. Прилагать к Богу что-либо взятое из жизни государства, из царства кесаря, и есть самое противоположное методу апофатическому. Если про Бога нельзя даже сказать, что Он бытие, то тем менее можно сказать, что Бог есть власть, Бог есть монарх и что отношение Бога к человеку и миру

есть отношения властвования. Когда в мире нигде больше не будет монархий, то потеряет всякий реальный смысл мышление о Боге, как о монархе. Только в божественной любви и жертве приоткрывается правда о Боге, превышающая все, что было перенесено на Него из низкой социальной и государственной действительности. Раскрывается человечность Бога, т. е. самое божественное, наиболее непохожее на бесчеловечность человеческого мира. Именно Бог человечен, человек же до ужаса бесчеловечен и хочет сообщать Богу свою бесчеловечность. Я очень благодарен В. Лосскому за его разрешение мне, как лицу не духовному, высказывать какие угодно еретические мнения. Но я не предполагаю воспользоваться этим разрешением. Я предполагаю воспользоваться своей свободой для того, чтобы искать и защищать истину, хотя в этом великом деле отнюдь не считаю себя непогрешимым. Не могу удержаться от того, чтобы не сказать, какое возмущение вызвали во мне приводимые слова М. Сергия по поводу болезни о. С. Булгакова. В этих словах есть что-то бесчеловечное, инквизиторское, не христианское, не евангельское, полное отсутствие любви и милосердия. Митр. Сергий, если он действительно сказал приводимые слова, ставить субботу выше человека, т. е. защищает законническую религию фарисеев. Но ставить субботу выше человека есть измена заветам Христа. Христиане часто бывали такими изменниками. Всякий для кого ортодоксальное учение выше человека и его человеческой судьбы изменяет евангельским заветам. Законничество внутри христианства есть извращение христианства, победа нехристианских начал. Нет ничего выше человечности, она то и божественна, она есть заповедь Бога любви и жертвы.

II. ОТВЕТ ПРОТОИЕРЕЮ СЕРИЮ ЧЕТВЕРИКОВУ

Я очень ценю критические письма ко мне о. С. Четверикова, как голос церковной духовности, который имеет более экзистенциальное значение, чем голос официального богословствования. Но нынешнее письмо оставило во мне тяжелое впечатление, потому что в форме вопросов, которые вряд ли можно задавать в литературной полемике, меня в сущности отлучают от церкви при неверном понимании многих месть инкримируемой мне статьи. О. С. Четвериков, по-видимому, совсем не понимает иронической формы, к которой я прибегаю во многих местах моей статьи. Когда я, напр., говорю, что «лавочникам» и «консисторским

чиновникам» открываются тайны православия, закрытия для интеллигенции, то я хочу сказать: вот до чего унижают православие. Это ирония. Что касается «горделивого презренья», то м. Сергий и очень многие люди церковного сознания, почитающие себя православными по преимуществу, говорят с горделивым презрением об интеллигенции и употребляют слово «интеллигент» в уничижительном смысле. Это меня возмущает и вызывает во мне естественную реакцию. *) Почему о лавочниках нельзя говорить с презрением, а об интеллигентах можно? Я вижу очень большую гордыню и высокомерное пренебрежение именно в почитающих себя смиренными носителями абсолютной и ортодоксальной церковной истины. Гордость смиренных есть один из соблазнов духовной жизни. Это совсем не относится к самому о. С. Четверикову. Но многие мальчишки нашей эпохи усвоили себе это притязание быть носителями и провозгласителями абсолютной истины. И на этом основании употребляют слово «интеллигенция» в ругательном смысле. Ученые, ищущие истины более скромны и смиренны, менее самоутверждаются, чем эти «смиренные» носители ортодоксальной истины. Я не считаю себя носителем абсолютной ортодоксальной истины, ревнители же ортодоксии считают себя такими. Более скромно сказать — «это я говорю, это моя мысль, с помощью которой я пытаюсь раскрывать и защищать истину», чем сказать — «это не я говорю, это через меня говорить церковь, Св. Дух, Бог». Богословские мнения иерархов Церкви не есть Сущая истина. Гордость иерархов, мнящих себя носителями законченной истины, есть также человеческая, чисто человеческая гордость. В мире не бывало более гордых людей, чем люди власти. Склоняться нужно перед сущей истиной, т. е. в конце концов перед Богом, но не перед людьми, отождествляющими себя с истиной. Нельзя называть гордостью возмущение против неправды. О. С. Четвериков упрекает меня, что я говорю недопустимо резко о русской церкви и ее иерархах. Он противопоставляет мне Достоевского. Но Достоевский сказал, что «русская церковь в параличе», Достоевский написал «Легенду о Великом инквизиторе», в которой сказано самое резкое и самое страшное о принципе авторитета в религиозной жизни, который он считал соблазном антихриста. И это было совсем не только о католичестве, это о всяком авторитете. О низком уровне русских епископов, которые преврати-

*) Напомню, что в прошлом я много критиковал традиционный тип интеллигенции и ее миросозерцание, см. мою книгу «Духовный кризис интеллигенции».

лись в государственных чиновников, украшенных лентами и звездами, о падении христианской духовной жизни в официальном православии, о нехристианском характере всего нашего церковного строя, о полном отрицании соборности и мн. др. писали у нас наиболее резко именно верующие православные. Достаточно привести И. Аксакова, статьи которого по церковному вопросу на церковных консерваторов могли произвести впечатление отрицания русского православия. Как епископы относились к старчеству, это о. С. Четвериков, как специалист в этом вопросе, знает лучше меня. Высшая иерархия обыкновенно пыталась удушать духовную жизнь, и в православии и в католичестве. Когда я писал, что после осуждения всей русской религиозной мысли XIX и начала XX века, остается «пустыня», я вкладывал в это ограничительный смысл. Совершенно ясно, что я говорю о «пустыне» в отношении к богословской и религиозно-философской мысли, а не в отношении религиозной жизни вообще, которая совсем ведь не исчерпывается мыслью и знанием. Духовная жизнь возможна и без значительной и творческой мысли. Но в указе м. Сергия речь идет именно о богословской мысли. Наше официальное епископское богословие действительно отличалось крайним убожеством, в нем отсутствовала всякая творческая мысль, не было даже ничего специфически православного, это обыкновенная семинарская схоластика. Убожество этого официального богословствования блестяще иллюстрируется критикой учения о Софии м. Сергием и карловацкими епископами. Вопрос о понимании тайны боговоплощения и искупления и о сотериологии о. С. Четвериков немного упрощает. Он говорит о духовном опыте, связанном с грехом и спасением, с таинством евхаристии, но это не заключает в себе еще никакого богословского учения и никакие богословские учения не покрывают этих религиозных переживаний. О. С. Четверикову, конечно, известно, что некоторые сотериологические учения, пытавшиеся осмыслить тайну искупления, заключают в себе оскорбительный для Бога элемент. Такова, напр., юридическая теория выкупа, в которой не без основания митр. Антоний видит переживание римских и феодальных понятий о чести. О. С. Четвериков ориентирован главным образом на аскетической святоотеческой литературе, на «Добротолюбии». Но греческая патристика мыслила тайну боговоплощения иначе, чем мыслить М. Сергий и исключительно сотериологические учения. Св. Афанасий Вел. понимает тайну боговоплощения в том смысле, что Бог сталь человеком для того, чтобы человек обожился. Вот это и есть не сотериологичеческое понимание. Св. Афанасий вкладываешь физи-

ческий (в античном понимании) смысл, т.е. онтологический, а не моралистический или юридический смысл, т. е. видит в боговоплощении новую стадию миротворения. Новый Адам и есть новое творение. Можно было бы привести еще Св. Григория Нисского и мн. др. Чисто сотериологическое учение смотрит на явление Христа-Богочеловека инструментально и этим принижает тайну боговоплощения. Но официальное русское богословие всегда было чуждо патристике.

Теперь перехожу к самому главному и самому тревожному вопросу. Я не уверен, что такой вопрос можно ставить человеку. Вопрос обыкновенно уже заключает в себе ответ вопрошающего. Православный ли я, в русской церкви ли я? Я иногда сам себе задаю этот вопрос, не потому, чтобы я внутренне сомневался в том, кто я и где я,— моей натуре чужд скептицизм, а потому, что считаю очень сомнительным и спорным словоупотребление «православный» и «русская церковь». Это совсем не так ясно и просто и ответ не может быть односложным. Если стать на формальную точку зрения, то именно я в русской церкви, а о. С. Четвериков не в русской, а в греческой церкви. Но не думаю, чтобы его интересовала эта формальная сторона вопроса, которую я считаю второстепенной. Буду говорить очень откровенно, хотя бы это было для меня очень неблагоприятным. Должен сознаться, что я всегда гораздо более дорожил званием христианина, чем званием православного. Имя христианин более связано с первоисточником и предметом нашей веры, чем имя православный, которое носит формальный характер, вполне соответствует иностранному слову ортодоксальный и может быть применимо и к не христианам. Можно быть ортодоксальным магометанином, ортодоксальным евреем и даже ортодоксальным марксистом, это означает исповедание правового вероучения и ничего не говорить о содержании этого вероучения. О. С. Четвериков, как и многие русские православные люди скорее консервативного направления, очень дорожат национально-исторической традицией и органически связывает с ней свою веру. Православием оказывается сращенность христианства с этой национально-исторической традицией. В этом смысле православие есть историческая индивидуализация христианства, как существуют другие исторические индивидуализации христианства. Такая индивидуализация сама по себе законна и может быть обогащением духовной жизни человечества, но она часто бывала и искажением чистоты и универсальности христианства. Индивидуальное и частное выдавалось за универсальное и всеобщее, христианская истина нередко сращались с языческими суевериями. Так в Православии Московской

Руси было много языческих элементов. Я никогда не чувствовал никакой близости к этому типу Московского бытового православия с государственной церковью, с обрядоверием, с «благочестивым» Иоанном Грозным, с Домостроем, с враждой к мысли и знанию, с душностью и полным отсутствием свободы, простора и дали. Этот мир в истоках своих связан с жестокой и по-моему роковой фигурой Иосифа Волоцкого. Церковный национализм был соблазном русского православия. Русское христианство было выше в Киевский период, в период татарского ига и в XIX веке на его духовных вершинах. Ответь на вопрос о. С. Четверикова мне труден потому, что я всем своим существом убежден, что христианство постоянно искажалось в истории, постоянно человеческая традиция, связанная с человеческой ограниченностью и рабской приниженностью, с человеческими социальными интересами, часто классовыми, выдавалось за традицию священную, человеческое выдавалось за Божье.

Я всегда чувствовал и сознавал себя во Вселенской Церкви, а не специально в русской или византийской, и всегда уповал, что Вселенская Церковь будет, наконец, более выявлена, чем то было до сих пор в истории. Всегда, от первых дней моего сознания себя христианином и до сегодняшнего дня, я хотел творческой реформы в Церкви, всегда верил, что в христианстве наступить новая эпоха. Поэтому я никогда не был консервативным православным и никогда не обращался в ту веру, которую считают традиционным «православием». Занятие историей христианства убедило меня, что неизменное, раз навсегда данное, чистое «православное» церковное учение есть миф и что оно как раз наименее чисто, т.е. наиболее зависит от социальных влияний, от исторических эпох, от культурного уровня, от состояния человеческого сознания. Есть вечная метаисторическая евангельская основа откровения, есть вечный образ Христа, есть прорыв из иного мира в этот мир, благая весть о царстве Божьем, есть вечная заповедь любви к Богу и ближнему, есть таинства. Но преломление откровения в человеческой стихии несет в себе печать исторической относительности, обусловлено человеческим субъектом. Богословские доктрины и нравоучения зависят от философских течений той или иной эпохи, от нравственного уровня людей. Христианство в истории есть динамический процесс, развитие, меняется тот человеческий элемент, который воспринимает откровение. В христианстве существует разные эпохи и ставятся разный проблемы. В русской религиозной мысли XIX и начала XX века были даны возможности творческой реформы в Церкви, т. е. приведения христианства в соответствие с созна-

нием человека XIX и XX века. Христианство совсем не обязательно связано с архаическим человеком, это принижало бы христианство. В русской религиозной мысли было сделано усилие религиозно, христиански осмыслить великий опыт гуманизма. В западном христианстве эта задача не была столь насущной, потому что там изначально христианское откровение пало на гуманистическую почву, в России же оно пало на почву исконного русского язычества. Католики томисты нашего времени говорят об интегральном гуманизме и это считается вполне ортодоксальным. У нас же слово гуманизм употребляется в отрицательном, почти ругательном смысле. Не я один, но и многие из нас, русских христиан, участвовавших в духовном ренессансе начала века, дорожили целостной человечностью и верили, что она заложена в христианстве и от христианства происходить. Ревнители ортодоксии всегда старались нас в этом разубедить и доказывали, что дорогая нам целостная человечность связана не с христианством, а с нечестивым и безбожным гуманизмом. Нас старались убедить, что православие совсем не утверждает высшего достоинства человека и ссылались при этом на аскетическую литературу. Епископ Феофан Затворник считался самым авторитетным духовным носителем XIX в. и его всегда приводили, как пример настоящего традиционного православия. В свое время я внимательно его читал и был поражен низким уровнем его нравственного сознания, поскольку оно обращено не к Богу, а к людям, особенно его социальной морали (имею в виду главным образом не «Путь к спасению», а «Начертание христианского нравоучения»). Св. Тихон Задонский, которого я очень чту, стоить несоизмеримо выше еп. Феофана Затворника в этом отношении, но он несомненно был под влиянием западного христианского гуманизма. Я был духовно воспитан на великой русской литературе, на ее необычной человечности, христианской человечности, главным образом на Л. Толстом и Достоевском. В Евангелии я вычитал и воспринял человечность. Гуманизация личной и социальной жизни, гуманизация природы, гуманизация самих представлений о Боге есть основной процесс жизни и его то и требует от человека Бог. Недопустимо, конечно, отождествление христианства с гуманизмом; есть ложный гуманизм, утверждающий самодостаточность человека, нужно человечность выводить из христианского учения о богочеловечестве. Но нравственное сознание гуманизма в отношении человеческой жизни гораздо выше нравственного сознания Феофана Затворника, более человечно и в этом ближе к Евангелию, к первоистокам христианства. Люди

консервативного ортодоксального настроения, считавшие себя носителями православной истины, защищали крепостное право, деспотическое государство, войну и военщину, смертную казнь и розгу, национализм, полный ненависти к другим народам и антисемитизм, защищали бесправие человека, отрицали свободу совести и мысли, отлучали от Церкви все человеческое творчество, были жестоки и беспощадны к человеку на том основании, что он грешник. Естественно было предпочесть Хомякова и Вл. Соловьева, впитавших в себя человечность, таким учителям православия. Даже в старчестве, которое я очень ценю, были элементы не стоящие на высоте христианской человечности. Так, напр., тревожно одобрение старцем Амвросием произведений К. Леонтьева, которого я люблю за трагизм его судьбы, за остроту мысли и о котором написал книгу, но взгляды которого не могут быть признаны христианскими. Я убежден, что христианство революционно, а не консервативно. С вопросом о человечности связан и вопрос о вечных адских муках. Об этом вопросе я написал целую главу в книге «О назначении человека», где пытался раскрыть сложную диалектику проблемы ада. Не так просто решать вопрос ссылкой на евангельский текст. Евангелие говорить образным и символическим языком и в нем божественная истина нисходить к человеческому уровню, к языку эпохи. В Евангелии употребляется выражение эон, что скорее означает век, чем вечность, можно истолковать как муки, продолжающиеся век веков, т. е. длительное время. Догмата о вечных адских муках не существует. Меня возмущает, что люди церкви, богословы с таким удовлетворением приняли учение о вечных адских муках и так использовали его. И это потому, что бесчеловечность они признали неотъемлемой частью официального учения Церкви. Это и есть величайший соблазн, мешающий людям вернуться в Церковь. Еще о свободе и истине. Я тоже думаю, что выше всего стоить истина, и бороться хотел бы именно за истину. Но существует христианская истина о свободе. Познание истины дает нам свободу, такова одна сторона вопроса, но есть и другая сторона — познание истины требует свободы, без свободы истина нам не дается и не имеет цены. Богу, именно Богу, а не человеку, ничто не интересно и не нужно без свободы. Истина и свобода неразрывны и невозможно отрицать свободу во имя истины. Немецкий католический патер Липперт пишет о церкви: «Церковь есть гораздо более, чем какая-либо видимая организация, она есть действительность, которая впервые начинается за видимым проявлением; за видимостью пап, епископов, монастырей, верующих и храмов начи-

нается впервые истинная действительность. Там начинается впервые церковь, где органы чувств прекращаются. И тогда начинается потустороннее». Так думал о Церкви и Хомяков. Эти слова я хотел бы повторить. И именно в этом смысле я считаю себя православным и членом церкви.

Николай Бердяев