К оглавлению. 41. ДИДАКТИЧЕСКИЙ МЕТОД ИИСУСА. В той деятельности, которую развернул Иисус на выше очерченной арене, учительство стоит на первом плане, и так как мы уже успели развить основные черты его религиозной системы и вскрыть основное содержание его учения, теперь обратимся к форме, и прежде всего методу учительства Иисуса; при этом в дополнение к вышеизложенному мы обнаружим некоторые частности, характеризующие содержание учения. О том, что Иисус в роли учителя оказывал огромное и глубокое влияние на впечатлительных людей, свидетельствуют не только евангелия (Мф. 7:28; Мк. 1:22; Лк. 7:29; Ин. 6:68—69), но также исторический успех. Ответом на вопрос о причине такого успеха и влияния могут служить слова Юстина Мученика в его первой «Апологии Иисуса» (I14): «Речи его были кратки и убедительны, ибо он не был софистом, и слово его отражало в себе силу Божию». В этом отзыве, с одной стороны, ярко отмечена глубина религиозности, которой согреты были его речи, а с другой — подчеркнута естественная простота их формы. «Он не был софистом»,— говорит учитель церкви, получивший греческое образование; а еврей сказал бы, что он не был раввином, не говорил как книжник (Мф. 7:29). Он не придумывал искусственной аргументации, а говорил метко и доказательно. Поэтому в евангелиях мы находим богатое собрание сентенций и изречений, которые, помимо своего религиозного значения, представляют большую ценность по тому ясному уму и прямодушию, которыми они отмечены. Воздайте кесарево — кесарю, а Божье — Богу; никто к ветхой одежде не приставляет заплат из новой небеленой ткани и не вливает вина молодого в ветхие мехи; не здоровым нужен врач, а больным; если твоя рука или нога соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя; вынь прежде бревно из твоего собственного глаза, а потом уж постарайся вынуть сучок из глаза ближнего твоего; не до семи раз должен ты прощать согрешившему брату, а до седмижды семидесяти раз,— все это незабываемые изречения, в которых выражены неоспоримые истины в крайне сжатой и общепонятной форме. Такие мудрые изречения Иисус в большинстве случаев высказывал по случайным поводам. Так, например, изречение о динарии вызвано лукавым вопросом фарисея, изречение о враче — недовольством фарисеев, которых смущали его сношения с мытарями. С другой стороны, изречения о сучке и бревне и о соблазняющей руке приводятся в составе длинной речи (Мф. 5:30; 7:3), и в евангелиях сохранились многие такие речи, произнесенные Иисусом в назидание широкому или тесному кругу слушателей. Например, Нагорная проповедь имела целью разъяснить основы религиозно-нравственной деятельности Иисуса более широким кругам его последователей. Так называемая напутственная речь является наказом, которым 12 апостолов должны были руководствоваться в своей евангельской проповеди; в большой антифарисейской речи содержится полемическая отповедь Иисуса сторонникам фарисейства и так далее Таких подробных речей особенно много приведено в Евангелии от Матфея, и теперь можно уже считать доказанным, что этот евангелист нередко чисто внешним образом связывал воедино изречения, которые высказаны были Иисусом по различным поводам (как, например, в Нагорной проповеди (Мф. 6:19), и что даже после смерти Иисуса составлены были в его духе и приписаны ему изречения, связанные с более поздними обстоятельствами. Все эти речи, в той мере, в какой они подлинны, отличаются вполне естественным, хотя и не всегда строго логическим развитием мыслей; в них, как и в кратких изречениях, слог и способ выражений отмечены печатью простоты, цельности и наглядности; примеры бытовые, очерки природы всегда удачно подобраны и нередко дышат истинной поэзией. Еще более поэтический элемент преобладает в притчах, в которые Иисус охотно облекал свои идеи, чтобы привлечь народ картинностью речи и изощрить силу разумения и мышления в наиболее восприимчивых слушателях, которым он подробнее разъяснял смысл своих притчей. Мнение о том, что Иисус, напротив, избрал эту форму для того, чтобы скрыть от народа тайну Царства Небесного и тем привести в исполнение пророчество Исаии (6:9) (Мф. 13:10—15), происходит только от какой-то ипохондрической установки евангелиста, бывшего свидетелем невосприимчивости еврейского народа в целом к учению Иисуса. Притча (аполог) является весьма обычной на востоке формой изложения, которая нередко встречается и в Ветхом завете и, по-видимому, была весьма популярна в те времена. Притчей пользуются не только евангелия, но и талмуд, а Иосиф Флавий сообщает, что император Тиберий пытался посредством притчи защитить себя от нареканий за то, что редко менял чинов управления в провинциях (Иосиф Флавий. Иудейские древности. XVIII 6,5). Матфей в главе 13 своего евангелия сгруппировал семь притчей, которые не все приведены у двух других синоптиков; они, наверно, не все были произнесены в один раз, но, подобно Нагорной проповеди, без сомнения, являются наиболее аутентичными из всех дошедших до нас изречений Иисуса. Первая притча, о сеятеле, имеющаяся во всех синоптических евангелиях, особенно выделяется своей самобытностью; с одной стороны, в ней сказался собственный житейский опыт Иисуса, приобретенный на учительском поприще, а с другой стороны, в ней наглядно изображено первичное моральное явление — различная степень восприимчивости людей к духовному воздействию. Подлинность второй притчи — о плевелах, и седьмой — о неводе, имеющихся только у Матфея, весьма сомнительна; они исходят из эмпирического вывода, что нечистые элементы в настоящем еще невозможно устранить ни из человеческого общества, ни даже из общины христиан, а это, в свою очередь, указывает на то, что притчи эти появились в сравнительно поздний период существования общины, хотя сходство эпитета «враг — человек», которым обозначен сеятель плевелов и которым эбиониты обозначали апостола Павла, является, по-видимому, совпадением случайным. В третьей и четвертой притчах, о горчичном зерне и о закваске, проступает постепенный рост нового религиозного принципа, причем первая подчеркивает контраст между скромным началом и огромным конечным успехом этого принципа, а последняя наглядно изображает силу принципа, проникающего во все поры и отношения человечества. Наконец, последние две притчи, о кладе в поле и о жемчужине, отмечают огромную ценность новоявленного Царствия Небесного и представляют собой лишь образное развитие изречения (Мф. 6:33): «Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам». Одновременно они напоминают место из Книги Притчей Соломоновых (3:14—15): «Потому что приобретение ее (мудрости.— Ред.) лучше приобретения серебра, и прибыли от нее больше, чем от золота. Она дороже драгоценных камней... и ничто из желаемого тобою не сравнится с нею!» Равным образом и отдельно приведенную притчу о царе, рассчитывающемся со своими слугами (Мф. 18:23—35), можно принять за простой комментарий к пятому прошению в молитве «Отче наш» (Мф. 6:12). В группе притчей, собранных Матфеем в 13 главе, говорится, главным образом, о развитии Царствия Божия, о том, как незаметно оно насаждается в человечестве, как неодинаково оно воспринимается людьми как оно тормозится и оскверняется примесью нечистых элементов и как при всем том оно неудержимо развивается и совершенствуется, являясь высшей наградой для приобщившихся и стремящихся к нему людей. Наоборот, в другой группе, о походах Иисуса в Иерусалим и пребывании его там, Царствие Божие изображается по преимуществу со стороны его завершения и конечной формы и со стороны той участи, которая ожидает людей соответственно их отношения к нему. Здесь говорится о несходстве и контрасте между различными классами иудейского народа, о лицемерии и самодовольстве закоснелых фарисеев и книжников, с одной стороны, и, с другой стороны, о деморализации народной массы, которая, однако, сознает свое падение и вследствие того подает еще надежды на исправление, подобно мытарям, которых так ненавидели и презирали все за их служение римлянам и маммоне. Однако в этих притчах речь идет уже не об одном народе иудейском, а также о язычниках, которых притчи обещают призвать вместо иудеев в Царствие Божие, причем нередко первое (классовое) противоположение заменяется вторым (национальным), хотя бы в редакции евангелистов. Так притча о рабах и талантах у Матфея (25:14—30) в чистом виде говорит лишь об использовании даров (талантов), Богом данных человеку; но по позднейшей редакции у Луки (19:12—27) в притче этой говорится уже не о талантах, а о минах, и высказывается мысль, что граждане, не признавшие царем Господа, будут за это окончательно истреблены, то есть что и иудеев, не признавших Иисуса, постигнет в наказание за это национальное бедствие. (215) Точно так же притчу о двух сыновьях (Мф. 21:28—32), в которой один обещает слушаться отца и не исполняет обещания, а другой поступает обратно, сам Иисус, по словам Матфея, истолковал (ст. 32) в смысле намека на первосвященников и старейшин, с одной стороны, и мытарей с блудницами — с другой; между тем в аналогичной притче о блудном сыне у Луки (15:11—32) содержится вполне очевидный намек на взаимоотношения евреев и язычников. В приведенной лишь Матфеем притче о виноградарях, разновременно призванных, но получивших одинаковую плату за работу (20:1—16), очевидно, разумеются иудеи и христиане из язычников и говорится о неправомерности притязаний первых, тогда как две другие притчи, о брачном пире царя (Мф. 22:1—14; Лк. 14:16—24) и о мятежных виноградарях (Мф. 21:33—41; Мк. 12:1—9; Лк. 20:9—16), явно угрожают совершенным исключением и наказанием жестоковыйному народу иудейскому. Замечательно при этом следующее обстоятельство: вышеупомянутая притча о талантах изложена у Матфея в первоначальном самобытном виде, а у Луки переработана в антиеврейском духе, но притча о царском пире изложена обоими евангелистами иначе: у Луки сказано, что некий (простой) человек сделал большой ужин и звал многих и что званые (то есть иудеи, и в частности, высокомерные иерархи) просто не приняли приглашения, за что и были так же просто отстранены от пира и заменены не только нищими и калеками (то есть, быть может, мытарями и им подобными людьми), но также людьми, призванными с дорог и изгородей (то есть язычниками); наоборот, у Матфея лицо, устроившее пир, — царь с ясно выраженным мессианским обликом, и он устраивает брачный пир для своего сына; мало того, из притчи о мятежных виноградарях, ранее рассказанной евангелистом, им взята новая, притом Довольно странная черта — указание на то, что гости званые не только отвергли приглашение, но даже стали мучить и избивать рабов, явившихся их приглашать, и что за это царь послал свое войско истребить их и сжечь их город. Черта эта, очевидно, появилась в притче впоследствии, после разрушения Иерусалима. У Матфея странным представляется еще и то, что нищие и калеки, паче чаяния, явились на пир одетыми в брачную одежду; но эта оговорка, вероятно, сделана была для успокоения христиан из иудеев, если под брачной одеждой будем разуметь обряд обрезания или крещения, соблюдением которого обусловливалось принятие в общину новообращенных язычников (прозелитов). Многие из этих позднейших притчей Матфея, из которых у Марка встречается лишь притча о виноградарях, а у Луки, кроме того, притча о пире и о минах, и к которым можно еще причислить притчу о верных рабах (Мф. 24:14—30; Лк. 12:42—48) и о десяти девах (Мф. 25:1 и сл.),— подвергались впоследствии разным переделкам со стороны других авторов и, вообще, наводят на мысль, что они не подлинные изречения Иисуса, а отражение идей и взглядов первичной общины христиан. В притче о десяти девах рельефно отразились ожидания скорого пришествия Христа, которым жило христианство в течение целого столетия после смерти Иисуса; притча о мятежных виноградарях, в параллель к знаменитой притче Исаии (гл. 5), обличает иудеев в тех же грехах и преступлениях, о которых говорят Матфей (23:34—39) и Лука (11:49— 51; 13:34—35), опираясь, как мы показали, на одно христианское сочинение времен разрушения Иерусалима; в притче о царском пире, по крайней мере, в передаче Матфея, содержится указание на совершившиеся факты позднейшей эпохи. Третью группу составляют притчи, которые характерны для Евангелия от Луки и которые, в свою очередь, распадаются на две несходные подгруппы. Уже другими авторами было указано на то, что в притчах 16-й и 18-й глав Евангелия от Луки преобладают эпитеты «неверный», «неправедный» по отношению к домоправителю (16:8), богатству (16:9) и судье (18:6) и что эти эпитеты, как и выражение «управитель, судья неправедности», наводят на мысль о наличии какого-то общего источника. Притом в обоих последних притчах, а также в притче о богатом землевладельце (12:16—21) обращает на себя внимание та особенность, что поворотным пунктом в рассказе является всякий раз однообразно сформулированный монолог: «и он рассуждал сам с собою»,— говорится о человеке, не знающем, что делать с собранными плодами; о неправедном управителе говорится: «он сказал сам в себе»; равно и о неправедном судье говорится: «после сказал сам в себе». Даже начальные и притом весьма своеобразные слова этих монологов совпадают в притче о богатом землевладельце и о неправедном управителе: землевладелец говорит: «что мне делать? — вот что я сделаю»; а управитель говорит: «что мне делать? — знаю, что сделать». С другой стороны, бросается в глаза и общность оборотов речи в монологе неправедного судьи и в характеристике нерадивого друга из соответствующей притчи той же группы (11:5—8). Все эти общие признаки указывают на происхождение от единого еврейско-христианского и даже чисто эбионитского источника. В притче о неправедном управителе земное благо является неправедным уже само по себе. В притче о нерадивом друге и неправедном судье подчеркивается действенность молитвы, что соответствует учению эбионитов. Правда, Иисус сам уважал бедность и молитву, но мы не решаемся притчи эти приписать Иисусу, потому что эта идея выражена в них слишком односторонне и, кроме того, потому, что их содержание не соответствует выводимому из них нравоучению, чего не замечается в притчах Иисуса, сообщенных в 13-й главе Евангелия от Матфея. Оказывается, что и нерадивый друг, и неправедный судья, который уступает просьбе лишь вследствие назойливости и надоедливости просителя, это — сам Бог, а неправедный управитель получает одобрение за растрату; которая, хотя и состоит в благом употреблении неправедно приобретенного богатства, но в самой притче квалифицируется как хищение. Такого рода недосмотры, как мы отметили, не встречаются в притчах, которые можно приписать самому Иисусу и в которых не находим мы и таких чисто еврейских оборотов речи, как «что мне делать? — вот что я сделаю». Эту группу характерных и своеобразных притчей автор третьего евангелия, вообще стремившийся к примирению противоречий, без сомнения, заимствовал из какого-нибудь эбионитского источника, чтобы в своем евангелии дать место также и крайне правому из господствовавших в тогдашней церкви направлений. По содержанию и форме гораздо ближе к духу и манере Иисуса другая группа притчей у Луки, например притча о фарисее и мытаре (18:9—14), о милосердом самарянине (10:30—37) и о блудном сыне (15:11—32). В двух последних уже сказывается своего рода паулинизм, поскольку примерно-нравственный самарянин, выведенный в притче, может быть причислен к язычникам, самодовольный старший сын в последней притче является прообразом позднейшего иудаистского христианства, а покаянный младший сын — прообразом обращающихся к христианству язычников. Но вполне возможно, что и сам евангелист так именно думал и эти свои думы изложил в означенных притчах, которые в существенном столь родственны духу самого Иисуса, что можно допустить, что они были рассказаны им. Среднее место между означенными двумя группами притчей, сообщаемых Лукой, занимает притча о богаче и бедном Лазаре (16:19—31): в ней антииудаистский вывод сделан из эбионитской основной идеи, которая, по-видимому, заимствована из иудео-христианского источника, тогда как вывод добавлен евангелистом от себя. Нравоучительные изречения Иисуса, по словам евангелистов, часто вызывались различными вопросами,— то спрашивали ученики его: «Кто больше в Царстве Небесном?» (Мф. 18:1), то спрашивал Петр, сколько раз прощать согрешившему брату (18:21), то вопрошали ученики Крестителя: «Почему мы и фарисеи постимся много, а Твои ученики не постятся?» (9:14), то допытывались книжники и фарисеи: «Зачем ученики Твои преступают предание старцев? ибо не умывают рук своих, когда едят хлеб» (15:2). Равным образом у первых трех евангелистов к концу жизнеописания Иисуса приведен целый ряд вопросов, которые задавали ему враги с целью унизить его в глазах народа, если бы он не сумел на них ответить или исторгнуть ответ, который можно было бы истолковать ему во вред. Так, при его отбытии из Галилеи фарисеи, по словам Матфея, задают ему вопрос о брачном разводе (19:3); затем, когда Иисус прибыл в Иерусалим и на следующий день явился в храм, к нему приступили первосвященники и народные старейшины с вопросом о его полномочиях и власти, на что он ответил им смутившим их встречным вопросом о власти и полномочиях Иоанна Крестителя (21:23—25). После этого Иисус рассказал несколько притчей, а затем там же ему задали три вопроса его враги, на которые последовал с его стороны встречный вопрос, заставивший врагов его отстать (Мф. 22:15—46; Мк. 12:13—37; Лк. 20:20—44). Ответы Иисуса на означенные вопросы сводятся отчасти к тем кратким незабываемым изречениям, которые, как мы уже сказали, составляют главную основу всех его речей и которых мы здесь опять коснулись потому, что в одном из этих ответов Иисус является толкователем Священного Питания. А именно когда саддукеи сослались на случай, возможный по иудейским законам о браке, чтобы осмеять учение о воскресении, принятое также Иисусом, он сначала подрывает их казуистику идейным освещением учения о воскресении, а затем пытается и сам доказать правильность этого учения, а также учения о бессмертии, ссылкой на изречения из книг Моисея. Бог называет себя там «Богом Авраама, Исаака и Иакова», но Бог не есть Бог мертвых, а живых; отсюда следует, что и означенные мужи живы (Мф. 22:31—32). Подобные рассказы об Иисусе так живо напоминают разные сказания о раввинах из Талмуда, что многие уже предполагали, не были ли хотя бы некоторые из этих рассказов просто выдуманы иудео-христианами, чтобы показать, что в умении вести диспут Иисус ничуть не уступает иудейским знаменитостям. При этом многие готовы были поступиться вьппеизложенным аргументом против саддукеев, так как едва ли многие усмотрят (подобно де Ветте) в этом аргументе Иисуса удачный довод и глубокое понимание Писания: это — отповедь раввинам во вкусе раввинистов и превосходная аргументация ad hominem, но объективной истины в этом аргументе не содержится. Кто творит благо детям и внукам своего умершего друга и говорит, что делает он это из дружбы к их отцу и деду, тот этим вовсе не показывает, что считает последних живыми и верует в бессмертие; он этим лишь показывает, что продолжает питать чувство дружбы к умершему человеку. То же следует сказать и о вышеуказанном Моисеевом обозначении Яхве; автор второй Моисеевой книги (Исход) (3:6), употребив этот эпитет, считался лишь с земной историей патриархов и нисколько не думал о настоящем их состоянии, которое, по его представлению, было и не было жизнью,— пребыванием в подземном царстве теней (Шеол). По тогдашнему представлению фарисеев, умершие праведники пребывают в лучшем отделении этого царства в ожидании грядущего воскресения (ср. Лк. 16:22). Но Иисус говорит, что в мессианском царстве, в Царствии Небесном, то есть после воскресения, эти три патриарха (Авраам, Исаак и Иаков) возлягут на первом месте на пиру совершенных праведников (Мф. 8:11), и потому ясно, что он верил в их бессмертие. Что эту веру он усматривал и в книгах Ветхого завета, хотя она чужда им в этом смысле, мы находим вполне естественным, и это в наших глазах нисколько его не компрометирует, так как мы видим в нем самом лишь человека. Об историко-лингвистическом толковании Писания в те времена вообще никто из иудеев и не догадывался — ни в Палестине, ни за ее пределами; даже такие просвещенные люди, как Филон, были в этом отношении совершенно безоружны; никто тогда не задавал вопроса, что автор хотел сказать данными словами? Как должен был он думать при данных обстоятельствах и что мог он. думать при данных представлениях своей эпохи? Тогда все полагали, что и древние авторы священных книг могли и должны были считать истинным и божественным только то, что они сами считали истинным и божественным (если тому не противоречил только очевидный смысл высказанных слов). Что и сам Иисус усвоил себе этот неправильный метод толкования, столь характерный для его современников, это и помимо вышеупомянутого эпизода для нас столь же ясно, как и то, что он ничего еще не знал о Коперниковой системе мира, но величие его мы в том именно и полагаем, что в обветшалое Писание он влагал совершенно новый смысл, поэтому-то он и был пророком, не будучи хорошим экзегетом. То, что в наших рассуждениях о методе учительства Иисуса мы придерживались исключительно первых трех евангелий, объясняется тем обстоятельством, что из четвертого евангелия в этом отношении ничего нельзя извлечь. Мы еще можем соглашаться, что автор этого евангелия, при всем отличии своего образования и развития, иногда сходился по духу и мысли с Иисусом, но форма и способ выражений у него совсем иные. В этом отношении печатью подлинности у него отмечено лишь то, что он заимствовал из наших синоптических и иных тогда имевшихся евангелий. Но его собственному изложению присущ деланный и неисторический характер. Многие из наиболее синоптических изречений Иисуса: о разрушении и восстановлении храма (Мф. 26:61; Ин. 2:19), о пророке, которого не чтут в его отечестве (Мф. 13:57; Ин. 4:44), чудодейственное повеление: «встань, возьми свою постель и ходи» (Мк. 2:9; Ин. 5:8), изречение о том, что желающий душу свою сохранить, погубит ее (Мф. 10:39; 16:25; Ин. 12:25), что ученик не выше учителя и слуга не выше господина (Мф. 10:24; Ин. 13:16), что принимающий учеников его принимает его самого, а принимающий его принимает и пославшего его (Мф. 10:40; Ин. 13:20), восклицание: «встаньте, пойдем отсюда» (Мф. 26:46; Ин. 14:31) — все эти сентенции (хотя отчасти измененные) мы находим и у автора четвертого евангелия, но уже тот факт, что он так неуклюже разместил многие из них (напр., 4:44; 13:16; 14:31), показывает, что он не умел обращаться с подобным материалом, что, привыкнув целиком создавать из самого себя речи Иисуса, он не умел сочетать подлинных, традицией переданных ему речей Иисуса со своеобразными продуктами своей собственной мысли. Он тоже не прочь говорить притчами, но синоптические притчи слишком противоречили тону речей его Иисуса, а сам он ни одной создать не смог. Его притчи о добром пастыре (10:1—5) и о винограднике (15:1 и сл.) — только аллегории, а не притчи, так как в них отсутствует историческое развитие фабулы. Христос Иоанна слишком самобытен и верен себе, чтобы уметь рассказать притчу-повествование; форма притчи слишком объективна для субъективного, лирического тона этого евангелия. Всего более подходила автору четвертого евангелия форма политической речи, которая тоже встречается у синоптиков, но и эту форму он совершенно исказил. В первых трех евангелиях спор касается вопросов современности: поста, умывания рук, почитания субботы, податных отношений, учения о воскресении, Мессии, а в четвертом евангелии все сводится всегда лишь к личности и достоинству Иисуса; в то время как у синоптиков даже вопрос о личности Мессии рассматривается Иисусом на чисто фактической основе (Мф. 22:41), здесь мы, напротив, видим, что даже совершенно объективный вопрос о субботе разбирается в тесной связи со своеобразным учением Иоанна о личности Иисуса (5:17). Иисус Иоанна говорит как бы условным языком, ключ к которому дает учение евангелиста о Христе-Логосе, поэтому его речи непонятны и интригующи для собеседников, не имеющих означенного ключа, а когда они не понимают какого-нибудь изречения, он настаивает на необходимости ключа и высказывает другое изречение, которое без ключа еще менее понятно. Таким образом, возникает спор, который был очень назидателен для обладателей ключа, читателей четвертого евангелия, но для евреев, им не обладавших, был совершенно бесполезен и мог бы повредить и Иисусу, отчуждая и отдаляя от него народ. Ни одной из этих собственно Иоанновых речей, противопоставляющих Иисуса-человека людям, нельзя понять, а потому и очевидно, что таких речей в свое время Иисус не говорил. 42. ЧУДЕСА ИИСУСА. Если в нашем третьем евангелии ученики, идущие в селение Эммаус, называют распятого Иисуса «пророком, сильным в деле и слове» (24:19), то под «делом» здесь разумеются его чудеса, и они упоминаются раньше его «слова», или учения, как доказательство его пророческого достоинства. Так и в Деяниях апостолов, в речи, произнесенной апостолом Петром в праздник пятидесятницы, Иисус именуется «мужем, засвидетельствованным... (перед евреями) от Бога силами и чудесами и знамениями, которые Бог творил через него» (2:22). По свидетельству апостола Павла (1 Кор. 1:22), национальную особенность иудеев составляет то, что от человека, предлагающего довериться его учению, они требуют «чудес», то есть наступления по слову его явлений, совершение которых превышает человеческие силы, в доказательство того, что с ним Бог (Ин. 3:2). Так, будто бы и Моисей говорил народу, перед гибелью мятежных людей Кореевых (Чис. 16:28—30): «Из сего узнаете, что Господь послал меня делать все дела сии, а не по своему произволу (я делаю сие): если они умрут, как умирают все люди... то не Господь послал меня, а если Господь сотворит необычайное, и земля разверзнет уста свои и поглотит их... то знайте, что люди сии презрели Господа». Национальное предание евреев приписывало Моисею и главнейшим пророкам ряд чудес, о которых повествуют почитаемые народом священные книги, поэтому от всякого, кто выдавал себя за пророка и даже за последнего спасителя народа (после первого Моисея), то есть за Мессию, они, естественно, тоже требовали чудес, и всякого учителя, хотя бы всесторонне одаренного, не считали настоящим, если он во свидетельство своего высокого призвания не творил чудес (ср. Ин. 10:41). Поэтому вполне правдоподобно сообщение евангелий о том, что то же требование предъявлялось Иисусу часто, особенно тогда, когда он делал что-нибудь такое, что, видимо, приличествовало только пророку. В первых трех евангелиях сказано, что первосвященники и старейшины народа по поводу реформаторского выступления Иисуса в храме (изгнания торговцев и менял) спрашивали его: «какою властью Ты это делаешь? и кто Тебе дал такую власть?» (Мф. 21:23; Мк. 11:28; Лк. 20:2), а четвертый евангелист формулирует этот запрос так: «каким знамением докажешь Ты нам, что имеешь власть так поступать?» (2:18). У Матфея (12:38) некоторые из книжников и фарисеев сказали однажды Иисусу: «Учитель! хотелось бы нам видеть от Тебя знамение»; а в другой раз фарисеи и саддукеи, искушая его, просили показать им «знамение с неба» (Мф. 16:1; Мк. 8:11). Вполне естественно и то, что Иисус не соглашался исполнять подобные требования. Правда, было известно, что древние пророки творили чудесные знамения, но они жили уже в области фантастических преданий, а Иисус в то время еще пребывал в строго-исторической действительности, и лишь позднее ему, как и древним пророкам, должно было прийти на помощь предание. По словам Марка (8:12), Иисус на требование фарисеев о «знамении с неба» кратко ответил: «для чего род сей (лукавый и прелюбодейный) требует знамения?.. Не дастся роду сему знамение»; а по словам Матфея (12:39; 16:4) и Луки (11:29), он еще присовокупил: «знамение не дастся ему, кроме знамения Ионы пророка». Правда, Матфей в своем известном добавочном 40 стихе истолковывает это изречение как указание на трехдневное пребывание Иисуса в гробу, прообразом чего было трехдневное пребывание пророка во чреве кита («ибо как Иона был во чреве кита три дня и три ночи, так и Сын Человеческий будет в сердце земли три дня и три ночи»). Но этой приписки нет у Луки, который вместо того говорит (11:30): «ибо как Иона был знамением для Ниневитян, так будет и Сын Человеческий для рода сего»; и далее смысл этих слов он поясняет так (ст. 32): «Ниневитяне восстанут на суд с родом сим и осудят его, ибо они покаялись от проповеди Иониной», а современники Иисуса, добавляем мысленно, от проповеди Иисуса не покаялись. Что именно таков первоначальный смысл изречения о знамении Ионы, признает и сам Матфей, ибо вопреки собственному толкованию он после слов о пребывании Ионы во чреве кита продолжает, как Лука (12:41): «Ниневитяне восстанут на суд с родом сим и осудят его, ибо они покаялись от проповеди Иониной» (а не вследствие чудесного избавления Ионы из чрева кита). Кроме того, у обоих евангелистов говорится, что не только ниневитяне покаялись от проповеди Ионы, но и «царица южная (Савская)... осудит его, ибо она приходила от пределов земли послушать мудрости Соломоновой» (Мф. 12:42); а это обстоятельство доказывает, что здесь говорится не о чуде, а вообще о деле, произведшем сильное впечатление. На обитателей Ниневии даже однодневная проповедь Ионы произвела столь сильное впечатление, что они покаялись все, включая и царя. Такой же или даже более удобный случай к исправлению и спасению Бог предоставляет иудеям в форме проповеди Иисуса, но они им не воспользуются. Итак, после смерти Иисуса, когда появилась вера в его воскресение, под знамением Ионы христиане стали понимать последнее (воскресение), и в этом смысле вставили в евангелия соответственное, якобы подлинное объяснение Иисуса, а Лука, вопреки Матфею, удержал первоначальную форму речи Иисуса, что, как мы уже указали выше, он делает неоднократно и в других местах. Баур усматривает в словах о знамении Ионы изначальное указание на воскресение Иисуса и поэтому считает не только толкование Матфея, но и слова Луки «кроме знамения Ионы» позднейшей редакцией речи Иисуса; так что правильную форму мы находим у Марка, у которого указывается на простой отказ дать знамение. По существу, он приходит к тому же выводу, только без упоминания знамения Ионы мы теряем удобный переход к тому, что Иисус затем говорит о раскаянии ниневитян под влиянием проповеди Ионы. Некоторые авторы признают, что Иисус своим изречением о знамении Ионы (хотя бы и толкуемом в смысле воскресения) заявил, что не желает творить ни чудес вообще, ни, в частности, таких, о которых говорится в данном случае, то есть чудес, предстоящих в будущем. Но, говорят они, это заявление Иисуса не следует понимать в строгом и обобщенном смысле, ибо-де из его добавочной оговорки о «роде лукавом и прелюбодейном» видно, что не всем современникам вообще, а только фарисеям и книжникам, требовавшим знамений, он не желал дать таковых. Однако евангелисты повествуют, что Иисус, вообще, творил чудеса, и многие из них творил столь открыто, что и фарисеи с книжниками могли их видеть, и, по свидетельству евангелий, действительно их видели неоднократно. Стало быть, под порицаемым им родом Иисус разумел здесь, как и у Матфея (11:16), всех современников вообще, невосприимчивость и лживость которых особенно наглядно проявлялась в фарисеях и книжниках. Этому негодному большинству, видимо, противостояло меньшинство лучших, но не для них приходилось творить чудеса (такая исключительность была бы даже и немыслима); напротив, это меньшинство, видимо, не требовало чудес и не нуждалось в них. Такому нежеланию Иисуса творить чудеса и знамения, по-видимому, противоречит ответ, который он дал посланцам Иоанна Крестителя и в котором перечисляет ряд чудес, совершенных им в удостоверение своего мессианского посланничества (Мф. 11:5; Лк. 7:22). Перечислив чудеса, которые были совершены на виду у всех, Иисус присовокупляет (Мф. 11:6): «Блажен, кто не соблазнится о Мне». Этими словами он намекает на Иоанна Крестителя, который посланцам наказывал спросить его: «Ты ли Тот, Который должен придти, или ожидать нам другого?» — когда услышал о «делах», то есть чудесах Иисуса. Но он вопрошал Иисуса на основании дошедших до него слухов, а потому не мог и «соблазниться» об Иисусе, если поверил слухам или, подобно фарисеям, не считал деяний Иисуса сатанинскими деяниями. Но такое предположение опровергается евангельским рассказом, поэтому он, вероятно, только сомневался, пророка или Мессию возвещают эти чудеса, подобные которым совершали и ветхозаветные пророки. Но о таком простительном сомнении Иисус не мог отзываться как о «соблазне». По-видимому, слова его были направлены против таких людей, которые «соблазнялись» тем, что он не творил чудес, ожидаемых от Мессии и, стало быть, те чудеса, на которые он ранее ссылался как на факты общеизвестные и очевидные, следует понимать в смысле морального эффекта его учения. «Как! — хочет он сказать.— Вы не видите от меня чудес, которых вы ожидаете от Мессии? Но я ведь каждый день духовно отверзаю глаза слепым, уши глухим, духовно исцеляю и ставлю на ноги хромых, и даже нравственно умерших я воскрешаю и оживляю. Кто в состоянии понять, во сколько раз ценнее эти духовные чудеса, тот не соблазнится и отсутствием чудес телесных, и только такой человек воспринимает и заслуживает то спасение, которое я принес человечеству». Впрочем, сколько бы ни отказывался Иисус творить телесные чудеса, при данном образе мыслей своих современников и соплеменников он волей-неволей должен был их творить. Ведь он считался пророком (Лк. 7:16; Мф. 21:11), звание пророка он, несомненно, мог приобрести, подобно Крестителю, и помимо чудес; поэтому ему приписывали силу чудотворения и, стало быть, сила эта должна была проявиться и на деле. Если все страждущие всюду следовали за ним по пятам и старались прикоснуться хоть к краю его одежды, чтобы исцелиться от недугов (Мф. 14:36; Мк. 3:10; 6:56; Лк. 6:19), то не удивительно, что под влиянием возбужденного воображения и глубокого чувственно-духовного эффекта у них действительно проходили или временно смягчались их страдания, и такой результат они приписывали чудесной силе Иисуса. Можно усомниться, что путем такого возбуждения фантазии ему удавалось излечить такие болезни, как «кровотечение» женщины (Мф. 9:20), но, с другой стороны, можно допустить, что иногда такие случаи действительно встречались; и если при этом Иисус, отпуская исцеленных, говорил им, как той женщине: «вера твоя спасла тебя» (Мф. 9:22; Мк. 10:52; Лк. 17:19; 18:42), то вернее, скромнее, корректнее и точнее он и не мог бы выразиться. В сообщении евангелистов о том, что на родине, в Назарете, ему по неверию жителей не удалось совершить много чудес или исцелений (Мф. 13:58; Мк. 6:5—6), можно усмотреть след правильных воззрений на чудотворения Иисуса. Исцеление посредством возбуждения фантазии было особенно возможно при одной болезни, наполовину воображаемой и в те времена бывшей модной у евреев,— при бесноватости. Мы видели, как и в наше время, болезнь эта появилась в связи с вновь возрождающейся верой в духов и демонов, и как нервное и душевное расстройство, обычно проявляющееся в форме конвульсий, периодического безумия и беспамятства и так далее, сочетаясь с суеверием, принимало форму «бесноватости», которая излечивалась путем воздействия на ложное представление. Весьма правдоподобно, что относительно причин этой болезни Иисус разделял представления своих современников, а воздействие именем Бога нередко исцеляло бесноватых, и в этом он мог усматривать знамение наступления мессианской эпохи или Царствия Божия (Мф. 12:28), но он не считал это важным для себя и своих учеников моментом (Лк. 10:20), потому что видел, что то же совершали и другие, которых он, не обинуясь, приравнивал к себе (Мф. 12:27; Лк. 11:19). О больных означенного рода часто упоминают первые три евангелия (Мф. 4:24; 8:16; 9:32; 10:1, 8; 12:22; 15:22; 17:18) и совершенно умалчивает четвертое,— и это тоже является доказательством позднейшего происхождения и исторического характера последнего евангелия. Но после подобных исцелений воображаемых болезней могло случиться, что вместе с моментальным возбуждением нередко исчезал и вызванный им подъем жизненной энергии, и старые недуги возвращались. О подобных рецидивах упоминает также Иисус, и не только по отношению к больным, исцеленным другими, но и вообще, так что возможно допустить, что и в его собственной врачебной практике встречались подобные случаи. Он объясняет такие рецидивы у бесноватых возвращением бесов в умноженном числе (Мф. 12:43—45; Лк. 11:24—26); стало быть, болезнь эту он приписывал сверхъестественной причине и отнюдь не утверждал, что обладает силой излечивать ее абсолютно. Таким образом, мы очутились у той границы, которой при исторической точке зрения неминуемо очерчивается «чудотворная» деятельность Иисуса. Это не значит, что о всяком отдельном чуде, рассказанном в евангелиях, следовало отмечать, в какой мере оно исторически правдоподобно; это означает только то, что можно указать пункт, за которым вообще уже не допустимо никакое чудо, так как тут нас покидает историческая аналогия и немыслимо какое-либо проявление законов природы. Начнем с самых крайних случаев. Иисус не мог единым словом благословения ни приумножить количества съестных припасов до чрезмерного предела, ни превратить воду в вино; не мог он вопреки закону тяжести ходить и по воде, не утопая; не мог он также ни воскрешать мертвых, ни выдавать простое пробуждение мнимоумерших за действительное воскресение из мертвых, если он не был мечтателем и вместе с тем обманщиком. Немыслимо и то, чтобы от слова или прикосновения его мгновенно исцелялись слепорожденные и вообще слепые или глухие и прокаженные, ибо такого рода исцеления, вообще, встречаются лишь в сказках и в мире суеверий, но не в истории. Правда, мы знаем, что многие не только верили в подобные явления, но даже уверяли, что либо сами видели их собственными глазами, либо сами их испытали (например, слепые воображали, что на мгновение прозрели, а глухие, что стали слышать), но в действительности ничего подобного не бывало. Кроме болезней мнимо демонических, то есть болезней душевных и нервных (бесноватость), к категории недугов, которые вполне или отчасти, временно или надолго излечиваются путем сильного душевного воздействия (внушения), относятся по преимуществу паралитические страдания: состояние расслабленности, судорожное сведение или искривление отдельных членов или всего тела (Мф. 4:24; 8:6; 9:2; 12:10; Лк. 13:11),— о которых говорится в евангелиях; во всяком случае, поразительные факты подобных исцелений известны, и относительно одного их них приведены документальные доказательства пионером естественнонаучного объяснения чудес. Паулус в первой части своего учебника по экзегетике приводит сообщение из журнала «Софронизон». К этой категории психических или мнимых исцелений и вообще естественных последствий возбужденности религиозно-экзальтированных людей следует отнести также все чудеса и знамения, о которых апостол Павел говорит, что он сам их совершал или что они представляли обычное явление в христианской общине (1 Кор. 12:28; 2 Кор. 12:12). Теперь, естественно, встает вопрос: не пользовался ли Иисус целебными средствами из чувства человеколюбия или из желания осуществить полезную деятельность в той области, в которой, по мнению соотечественников. он должен был как-то заявить о себе? Не был ли он, учитель народа, также и народным знахарем? Такой взгляд господствовал в эпоху просвещения и рационализма и не вполне исчез и в настоящее время (напомним хотя бы об «Истории Христа» Эвальда). Действительно, он соответствует обычаям и нравам обитателей Востока и в том числе еврейского народа, у которого священники и пророки были искони хранителями медицинского предания, однако крайнее невежество и суеверие народа в то время приводили к тому, что даже исцеления, произведенные явно естественными средствами, принимались за чудеса. Можно также вспомнить, что Иосиф Флавий (Иудейская война. II 8,6) сообщает о медицинских усилиях ессеев; хотя то обстоятельство, что он говорит наряду с кореньями и о камнях, (целебные) свойства которых они исследовали, придает делу довольно мистический характер. Но чтобы сойти с почвы просто догадок и предположений, нам следовало бы отыскать в евангельском повествовании точку опоры нашего предположения. Такой точкой сторонники указанного предположения считают все случаи, когда Иисус при исцелениях не ограничивался словом, но пользовался также внешними, материальными средствами или дотрагивался до больных рукой. По словам евангелистов, Иисус коснулся слюной языка глухонемого (Мк. 7:33), слепому поплевал на глаза (Мк. 8:23), слепорожденному помазал глаза «брением из плюновения» (то есть, слюной с пылью земли) и затем велел ему умыться водой купели силоамской (Ин. 9:6—7). Так как исцеление в последнем случае наступило после омовения, а у другого слепца, по свидетельству евангелиста, оно совершилось в два приема, то в этом некоторые усмотрели применение естественных целебных средств, а затем даже в простом прикосновении или простирании руки (Мф. 8:3,15; 9:29:20:34; Мк. 6:5: Лк. 4:40) стали видеть особую манипуляцию и чуть ли не хирургическую операцию. Однако такие предположения решительно противоречат смыслу евангельских повествований. Прикосновение руки при чудесном исцелении в них отождествляется с простиранием рук при благословении; они усматривают в этом передачу высшей силы от чудотворца к исцеляемому больному, а действие слюны и «брения» нам выясняет не история медицины, а история суеверий: ведь даже новоявленный император Веспасиан принужден был плюнуть на глаза слепого, когда угодливому прокуратору Египта вздумалось произвести его в глазах александрийской черни, в сан любимца богов, и слепой этот, разумеется, не преминул тут же прозреть (Тацит. История. IV 81). При этом следует иметь в виду, что о применении таких естественных целебных средств, как «плюновение» и «брение», упоминается не в древнейших и первичных евангелиях, а в позднейших и против истории сильно погрешающих переделках, у Марка и Иоанна. Следовательно, по этому вопросу приходится довольствоваться одними общими предположениями и ненадежным заключением. Но вам и не нужно строить таких предположении ни для объяснения приобретенного Иисусом авторитета, ни для уяснения начала евангельских повествований о чудесах. Иисус мог приобресть авторитет чисто духовными средствами, а появление рассказов о чудесах вполне объясняется, с одной стороны, естественными чудесами веры, которые мы не отрицали, а с другой стороны, как мы уже выяснили, умозаключением от предполагаемых свойств и деяний Мессии к действительным деяниям и свойствам Иисуса, и, наконец, тем, что для христианских общин сказания о чудесах имели символическое значение, и некоторые сказания служили даже прообразом их учреждений. 43. УЧЕНИКИ ИИСУСА. В своей деятельности и учении Иисус стремился не к одному лишь временному успеху, который только и достигается при обращении к широким и меняющимся кругам то приливающей, то вновь отливающей народной массы. Он желал создать нечто более прочное, и хотя нам неизвестно, через сколько времени должен был наступить, по его мнению, конец настоящей мировой эпохи, однако же тому, что насаждалось им в человечестве, он, без сомнения, хотел сообщить силу и способность привлекать и перерождать возможно более широкие слои населения. Достигнуть этого нельзя было без помощи учеников, которые оставались бы всегда при нем, были бы посвящены в его мысли глубже массы и проникались бы его духом. Создавать подобный тесный круг учеников старались, вообще, все еврейские пророки и позднейшие раввины, как и греческие философы; в частности, у ближайшего предтечи Иисуса, Иоанна Крестителя, тоже сложился постоянный круг учеников, помимо изменчивой толпы последователей и сторонников. Как велико было число учеников Крестителя, мы не знаем, но круг учеников Иисуса, как известно, отличался тем, что состоял из 12 лиц, имена которых сохранились в Новом завете в четырех перечнях, вполне друг с другом сходных, не считая некоторых отличий в порядке перечисления и в одном именовании (Мф. 10:2—4; Мк. 3:16—19; Лк. 6:14—16; Деян. 1:13). Связь этого числа с делением еврейского народа на 12 колен, или племен, очевидна, хотя и неверно сообщение Матфея (19:28) и Луки (22:30) о том, что сам Иисус обещал своим 12 ученикам, что после его второго пришествия они воссядут на 12 престолах и будут судить 12 колен израилевых. Призвал ли Иисус каким-нибудь определенным актом избрания сразу всех 12 учеников, об этом Матфей ничего не сообщает, а то, что повествуют по этому случаю Марк (3:13—14) и Лука (6:13), нам представляется явным измышлением, основанным на господствующем предположении, что 12 апостолов избраны самим Иисусом (Ин. 6:70; 15:16; Деян. 1:2). С другой стороны, не следует заходить слишком далеко и предполагать, что только после кончины Иисуса на почве иудаистских представлений создалась двенадцатичленная коллегия апостолов: число двенадцать появляется на сцене гораздо раньше. В Откровении Иоанна, написанном через 30 с лишним лет после смерти Иисуса, отмечено число двенадцати апостолов как бы в качестве основной христианской величины (21:14), а апостол Павел, который впервые познакомился с сектой христиан в первом десятилетии после смерти Иисуса, упоминает о 12 апостолах как о существующей коллегии (1 Кор. 15:5). Тот факт, что Иисус круг ближайших учеников своих ограничил цифрой двенадцать, без сомнения, показывает, что, создавая план преобразований, он прежде всего думал об израильском народе, но отсюда нельзя заключать о том, что им одним он думал ограничиться впоследствии. У евангелистов, не исключая тех, которые говорят о единовременном избрании всех 12 апостолов, мы замечаем, что отдельные члены этого кружка учеников по различным случаям пристают к Иисусу по одиночке и попарно; в этом обстоятельстве много исторической правды, но отдельные сцены, которые евангелисты при этом живописуют, столь очевидно созданы на основе легенд и свободно-поэтического творчества, что нам придется впоследствии говорить о них подробнее. Такого рода странными рассказами отмечено в синоптических евангелиях призвание двух пар братьев: сыновей Иоанновых — Симона и Андрея (последний, впрочем, не упоминается у Луки) и сыновей Зеведеевых — Иакова и Иоанна (Мф. 4:18—22; Мк. 1:16—20; Лк. 5:1—11). В повествовании о том, что они призваны были следовать за Иисусом во время рыбной ловли на Галилейском озере, исторически правдоподобно то, что они прежде действительно были тамошними рыбаками. То же следует, по-видимому, сказать и о призвании мытаря, о котором также повествуют все синоптики (Мф. 9:9; Мк. 2:14; Лк. 5:27), но только в Матфеевом евангелии упомянуто его имя, которое совпадает с именем предполагаемого автора этого евангелия и встречается в перечнях апостолов, тогда как у Марка и Луки он зовется Левием. Четвертое евангелие также сообщает, как Симон и Андрей пришли к Иисусу (1:35—42), но при этом указывает иное место и иные обстоятельства; об Иакове это евангелие совсем не упоминает, а об Иоанне говорит с той таинственностью, которая вообще характеризует отношение четвертого евангелия к его предполагаемому автору или вдохновителю (апостолу Иоанну). Там же упоминается еще о призвании Филиппа и Нафанаила, из коих только первый отмечен в синоптических перечнях апостолов, а последнего на основании некоторых догадок отождествляли с Варфоломеем (а теперь с Матфеем), тоже встречающимся в списке апостолов. Ввиду того, что апостолов насчитывалось 12 человек, а многие из них ничем особенным о себе не заявили и пребывали в неизвестности, отдельные пробелы в перечне апостолов, естественно, стали скоро заполняться иными именами; например, место Леввея-Фаддея первых двух евангелий в обоих перечнях Луки стал занимать Иуда, сын Иаковлев. Во всех перечнях апостолов первое место занимает Симон-Петр, которого Матфей прямо называет первым, как в речах (Мф. 15:15; 16:16, 22; 17:4; 18:21; 19:27; 26:63; Ин. 6:68; 13:6, 9), так и в деяниях (Мф. 14:28; 26:58; Мк. 1:36; Ин. 18:16; 21:3, 7), он, по свидетельству евангелий, стоял впереди всех учеников Иисуса, который отметил его даже особым прозвищем «Кифа-Петр», то есть «Камень» (Мф. 16:18; Мк. 3:16; Лк. 6:14; Ин. 1:42). Возможно, на это прозвище, полученное им по какому-либо случаю, стали смотреть впоследствии как на почетное имя, данное самим Иисусом, или прозвищем этим его наделила сама община; во всяком случае, следует отметить, что именоваться человеком-камнем не приличествует человеку, который подобно Симону-Петру обладал пылким, но не твердым характером, как о том свидетельствует не только его отречение от Иисуса, но также отношение его к спору христиан-язычников и христиан-иудеев (Гал. 2:11). Более метким и характерным является прозвище обоих сыновей Зеведея — «Воанергес», или «Сыны грома», сохранившееся только у Марка (3:17). Оно особенно подходит к Иоанну, если грозный Апокалипсис действительно написан им, и оно вполне подходит к обоим братьям, если правдив рассказ Луки (9:54) о том, что они хотели низвести огонь с неба и сжечь самарянское селение, которое не пожелало приютить их паломнический караван. Они были близки Иисусу еще и потому, что их мать Саломия (Мк. 15:40; Мф. 27:56) принадлежала к числу женщин, сопровождавших Иисуса, ввиду чего она, по словам евангелиста, просила у Иисуса для сыновей своих первейших мест в будущем царстве Мессии (Мф. 20:20 —21). Эти три апостола: Петр. Иаков и Иоанн (не считая Андрея, которого Марк причисляет к ним, по-видимому, потому, что он приходился Петру братом (1:29; 13:3), составляют в синоптических евангелиях как бы особый комитет в составе всей двенадцатичленной коллегии апостолов; по преимуществу с ними Иисус выступает в ситуациях, до правильного понимания которых остальные ученики, видимо, не созрели, или когда совершается своего рода мистерия в присутствии лишь немногих посвященных учеников, например, при преображении Иисуса, при душевной борьбе его в Гефсиманском саду и, по Марку, при воскрешении дочери Иаира. Почему в четвертом евангелии из членов этого синоптического триумвирата совершенно опущен Иаков (только в приложении 21:2 упоминается о сыновьях Зеведеевых) и почему там Петр хотя и не лишается открыто сана первоапостола, но тонко рассчитанным изложением постоянно оттесняется на второе место после другого ученика, или ученика, «которого любил Иисус» (то есть Иоанна),— все это трудно объяснить, если считать апостола Иоанна составителем четвертого евангелия, но легко понять, если взглянуть на происхождение евангелия с нашей точки зрения, о чем будет сказано позднее. Равным образом и распределение ролей в этом евангелии между Филиппом, Андреем и Фомой, видимо, покоится на совершенно произвольном построении и обусловливается тем уважением, каким эти лица пользовались в преданиях малоазийской церкви, согласно которым, например, Филипп будто бы погребен в Гиераполисе (Евсевий. Церковная история. III 31,3). Далее из числа 12 апостолов оригинальностью характера выделяется тот, которому во всех евангельских перечнях отводится последнее место,— Иуда-предатель. Из сообщений первых трех евангелистов трудно понять, а из рассказов четвертого евангелиста — совсем нельзя уразуметь, как мог Иисус принять в столь близкий круг своих учеников человека, способного на предательство, и как сам Иуда мог дойти до того, чтобы предать своего Учителя. Что касается Иисуса, то синоптики, но другому поводу, свидетельствуют, что он «видел (прозревал или угадывал) помышления» людей (Мф. 9:4; Мк. 2:8; Лк. 5:22), а относительно Иуды они лишь в конце, после совершения предательства, осознают, что Иисус знал раньше, что Иуда предаст его (Мф. 26:21). Напротив, четвертый евангелист заявляет без обиняков, что Иисус уже давно знал, кто именно предаст его (6:64). Но если так, то с нашей человеческой точки зрения непонятно, почему Иисус не удалил ученика-предателя из своей общины. Точно так же синоптическое повествование не выясняет и мотивов предательства Иуды, так как предложенная ему сумма денег была весьма ничтожна — 30 сребреников, или 25 рублей (Мф. 26:15). А когда мы узнаем из четвертого евангелия, что Иуда имел в своем распоряжении общинный «денежный ящик» и мог обирать его (12:6), то совсем перестаем понимать, отчего он ради единовременного ничтожного вознаграждения решился на поступок, который неизбежно сопряжен был с утратой столь выгодной и обеспеченной должности казначея. Но дело в том, что указание на размер платы Иуде взято, как увидим, из неверно истолкованного изречения пророка (Зах. 11:12), а обирание апостольской казны Иудой, вероятно, полагается априори из-за совершенного им предательства, подобно тому как сообщение о том, что Иисус будто давно знал, кто его предаст, покоится исключительно на идее Христа-Логоса, которой придерживался четвертый евангелист. Мы здесь не будем подробно разбирать различные догадки о мотивах, побудивших Иуду совершить предательство. В большинстве случаев предполагают, что Иисус не оправдал его мирянски-корыстных мессианских надежд и что он оскорблен был предпочтением, которое оказывалось трем первым ученикам Иисуса; Среди современных авторов так думает Ренан. (См.: Ренан Э. Жизнь Иисуса) но этих предположений не подтверждает наше евангельское предание, напротив, полного внимания заслуживает новейшая попытка представить весь рассказ об Иуде и его предательстве простым тенденциозно поэтическим вымыслом. Точка зрения Фолькмара. Сторонники этого воззрения указывают на то, что ни Павел, ни автор Откровения Иоанн ни словом не упоминают о предателе: оба говорят просто о 12 учениках-апостолах, не сообщая ничего об исключении кого-либо из их числа (Откр. 21:14; 1 Кор. 15:5); а в рассказе Павла об учреждении евхаристии (1 Кор. 11:23), вопреки другим авторам, упоминающим по этому случаю о предательстве, говорится только о предании Иисуса властям, и говорится это в той самой форме, в какой Матфей (4:12) и Марк (1:14) говорят о взятии под стражу Крестителя, пленение которого не было последствием предательства. Мотивом для измышления «предателя» остроумный автор этого воззрения выставляет желание партии павликиан включить апостола язычников (Павла) в коллегию 12 первоапостолов, для чего и требовалось исключить из нее одного члена, приписав ему лично то предательство, которое совершил весь иудейский народ по отношению к Иисусу. Это и сделал автор первичного евангелия, но ему удалось лишь исключить исполнителя предательства, одного из 12 апостолов, а заменить его Павлом не удалось, потому что этот план расстроила партия иудео-христиан, которая хотя и не дерзнула реабилитировать Иуду, но заместила его вакансию мнимоизбранным Матфеем и тем самым снова оттеснила Павла. Однако, хотя история Иуды-предателя весьма темна, в ней нет ничего настолько невероятного, чтобы побудить нас столь смелой гипотезой объяснять ее возникновение, к тому же гипотеза эта для нас неприемлема уже по той причине, что мы не можем допустить, чтобы павликиане действительно оказывали столь сильное влияние на первоначальное формирование евангельских преданий. Означенные 12 учеников называются во всех евангелиях апостолами, однако лишь Лука (6:13) заявляет прямо, что сам Иисус их наименовал апостолами. Предназначая их для роли будущих глашатаев евангелия, Иисус действительно мог назвать их так, даже если он их и не отсылал для проповеди при своей жизни, как о том рассказывают три первых евангелиста. (228) В том, что он их посылал проповедовать, можно усомниться по многим основаниям. Во-первых, для того тесного круга людей, из которого, по свидетельству синоптиков, ученики Иисуса не выходили при его жизни, достаточно было его личной деятельности; во-вторых, Иисус не мог не видеть, что представления 12 учеников о царствии Мессии были в то время еще проникнуты иудаизмом и что в своей проповеди они могли пойти вразрез с его намерениями; в-третьих, то наставление, которое, по словам евангелиста, дал Иисус отсылаемым на проповедь апостолам, в такой мере рассчитано на отношения позднейшей эпохи, наступившей после смерти Иисуса, что некоторые части его повторяются в большой пророческой речи Иисуса о бедствиях, которые постигнут Иерусалим перед его разрушением (Мф. 10:17—22; 24:9—13; Мк. 13:9; Лк. 21:12). Поэтому можно предположить, что и отсылка апостолов на проповедь, как и многое другое, случившееся после смерти Иисуса, приписана была сначала воскрешенному Иисусу в качестве его последнего волеизъявления (Мф. 28:14), а затем и живущему Иисусу в качестве первого испытания учеников-апостолов. При этом следует заметить, что только у Марка (6:30) и Луки (9:10) имеется сообщение о том, что вернувшиеся с проповеди апостолы дают отчет о своих деяниях и успехах. Итак, относительно 12 апостолов мы считаем недостоверным и сомнительным сообщение о том, что они при жизни Иисуса были отосланы на проповедь, и нисколько не оспариваем самого призвания их Иисусом. Иное следует сказать о тех 70 учениках, которых Иисус, по сообщению Луки (10:1), сам выбрал и послал на проповедь, помимо 12 апостолов. Тот факт, что только Лука рассказывает о них, как и то, что он о них рассказывает, заставляет усомниться в достоверности этого сообщения. По словам Луки, Иисус, уходя из Галилеи, избрал «других семьдесят учеников, и послал их по два пред лицем Своим во всякий город и место, куда Сам хотел идти». По-видимому, здесь речь идет о том же самом поручении, о котором евангелист упомянул раньше, говоря (9:52), что Иисус «послал вестников пред лицем Своим» в самарянское селение, «чтобы приготовить для Него» (помещение). Но, с одной стороны, трудно понять, зачем было Иисусу посылать для этого 70 учеников, а с другой стороны, он дает им по этому случаю такое наставление, которое рассчитано, очевидно, на чисто апостольскую миссию, и они, по возвращении своем, сообщают Иисусу (10:17) об изгнании бесов,— что к поручению приготовить для Иисуса помещение никакого отношения не имеет. Далее, в данном им наставлении говорится о продолжительном пребывании и проповедании в городах и жилищах, что, как известно, отмечалось в деятельности апостолов и других глашатаев веры после смерти Иисуса; однако вслед за сообщением о наставлении евангелист рассказывает (10:17), что 70 учеников вернулись с радостью и сообщили Иисусу об успешном изгнании бесов, как о результате своей миссии. Если бы эти 70 учеников действительно были посланы Иисусом на проповедь и притом отдельно от 12 апостолов, то Иисус, наверно, дал бы особый напутственный наказ; между тем оказывается, что Лука взял несколько пунктов из наставления 12 апостолам, приведенного у Матфея, а также из речи Иисуса, которую, по словам евангелиста, Иисус сказал по случаю прихода посланцев Крестителя, и из всего этого составил наставление 70 ученикам-апостолам. Только третий евангелист упоминает об избрании и отсылке 70 учеников на проповедь, и это обстоятельство является подозрительным, поскольку оно вполне соответствует его своеобразной точке зрения и цели. Правда, 70 учеников напоминают о 70 старейшинах, которых Моисей избрал себе на помощь (Числ. 11:16, 24), ввиду чего и автор Климентовых «Размышлений» (229) утверждает, что Иисус действительно был тем равным и подобным Моисею пророком, о котором было обетовано во Второзаконии (18:15). Но число 70 или 72, по иудейским представлениям, соответствует также числу всех народов земли; поэтому вполне возможно, что третий евангелист, найдя в каком-нибудь иудео-христианском евангелии упоминание о 70 учениках Иисуса, соответствующих 70 старейшинам Моисея, увидел в них прообраз апостолов для 70 языческих народов и в этом смысле говорит о них в своем евангелии. Теперь в свете того, что нам известно о 12 апостолах из Нового завета и из других, довольно скудных источников, зададимся вопросом: нашел ли Иисус в их лице способных и достойных учеников? Не касаясь вопросов об апостоле-предателе и об испуге и страхе учеников, вызванных заточением и казнью Иисуса, мы должны признать в них людей преданных и стойких, если только достоверны известия об их дальнейшей деятельности и судьбе. Но мы не можем видеть в них людей, способных понимать Учителя и глубоко вникать в его идеи и планы, тем более что мы имеем много оснований высоко ставить самого Иисуса. То, что при таком Учителе они до самой его смерти мечтали о восстановлении царства Израильского (Лк. 24:21; Деян. 1:6), отнюдь не говорит о силе их разумения; а то, что и впоследствии они во имя предрассудка упорно противились допущению язычников в новое царство Мессии, по меньшей мере, свидетельствует о том, что они были неспособны самостоятельно развивать и применять к жизни принципы своего Учителя, когда того требовали обстоятельства. Правда, эта неспособность их, бесспорно, засвидетельствована только в посланиях апостола Павла, а то, что и по смерти Иисуса апостолы лелеяли мирянски-мессианские надежды, мы знаем лишь из евангелия и Деяний апостолов, в которых явно отразилось стремление оттенить превосходство Иисуса и позднейших языческих апостолов, противопоставляя им непонятливость 12 апостолов. Но если Апокалипсис не подделка, то есть если он действительно написан апостолом Иоанном — а подлинность его удостоверяется внешними свидетельствами гораздо убедительнее, чем подлинность любой другой книги Нового завета,— то мы приходим к безотрадному выводу, что Иисуса не понимали даже ближайшие его ученики (мы уж не говорим здесь о «любимом» ученике-наперснике четвертого евангелия); ибо нет надобности доказывать, что эта книга мало проникнута истинным духом учения Иисуса; она написана в духе мести и злобы, столь свойственном пророку Илии и столь чуждом Иисусу и им отвергнутом, а чисто иудейская точка зрения и форма изложения как небо от земли далеки от мировоззрения Учителя, которое известно нам по первым трем евангелиям. Правда, никаких иных подлинных трудов 12 апостолов в Новом завете нет, но то значение, которое обрел впоследствии Павел, показывает, что среди ближайших учеников Иисуса не было ни настоящего представителя его учения, ни человека, которому было бы по силам развивать идеи Учителя далее, в соответствии с изменившимися условиями времени. Такую роль пришлось выполнять Павлу, человеку, который не был близок Иисусу и даже, вероятно, никогда его не видел, и это обстоятельство оказало огромное влияние на развитие христианского учения; Иисус представлялся Павлу уже не в своей обыденной исторической действительности, а сначала в ореоле энтузиазма его последователей, которых он преследовал и которые под влиянием гонений и возрастающей восторженности помышляли уже не столько о почившем Учителе своем, сколько о существе, долженствующем прийти «на облаках»; потом Иисус стал ему представляться в видениях, то есть в его собственном, до экстаза распаленном воображении; следовательно, Павел представлял себе Иисуса всегда каким-то сверхчеловеческим небесным существом. Правда, таковым же представляли его себе и ближайшие ученики Иисуса после того, как скорбный факт его крестной смерти им удалось скрасить мыслью о последующем воскресении; но в живом воспоминании о земной обыденной жизни Иисуса они все же имели нить, которая связывала их настоящее представление о нем с прежним, человеческим и естественным взглядом на него; такой связующей нити не было у Павла, поэтому его фантазия могла работать и творить безудержно. Боготворение Иисуса началось именно с Павла, лично не знавшего Иисуса-человека; продолжали это боготворение люди, которые, подобно автору Послания к Евреям тоже не знали Иисуса в земной его жизни; а завершил боготворение Иисуса автор четвертого евангелия, который во времени и пространстве еще более далек от Иисуса. 44. ПУТЕШЕСТВИЕ В ИЕРУСАЛИМ. Мы теперь уже не можем точно сказать, как далеко Иисус зашел в разработке своих планов, в частности в организации сгруппировавшейся вокруг него общины, ко времени своего рокового путешествия в Иерусалим. Матфей сообщает, что прежде чем отправиться туда, Иисус в общих чертах обрисовал основы будущей организации общины. После того как Петр от лица 12 апостолов высказал убеждение, что Учитель их— Мессия, Иисус, по словам Матфея, дал ему прозвище «Петр» («Камень») и объяснил, что на нем, как на скале, он создаст церковь (общину) свою; кроме того, он вручил ему «ключ Давидов» (Ис. 22:22; 3:7) в Царствии Небесном и тем самым облек его властью отворять и затворять врата неба, или, как сказано в евангелии, вязать и разрешать, то есть приказывать и воспрещать, зная, что все утверждаемое им на земле уже заранее одобрено на небесах (Мф. 16:17—19). Позднее (Мф. 18:18; Ин. 20:23) Иисус облекает той же властью всех своих учеников и установляет, чтобы церковь (община) разбирала взаимные споры христиан на правах верховного третейского суда. Однако самое слово «церковь»-община (экклесия), высказанное в такое время, когда общины-церкви еще не существовало, равно как и указание на ее права и обязанности, и, наконец, запрещение ученикам называть себя раввинами, или учителями (Мф. 23:8),— все это указывает на более позднюю эпоху, когда означенные учреждения и правила, вероятно, постепенно выработавшиеся, были наконец приписаны велению Иисуса. Вот почему в самом евангелии верховная власть «разрешать и связывать» в одном случае поручается Петру, а в другом — вообще всем ученикам Иисуса; в этой двойственности евангелиста отразилось различие воззрений и стадий развития древней церкви. Вопрос о том, с какой целью Иисус отправился в Иерусалим, приходится решать по сообщениям о том, что именно он делал при въезде в город и после прибытия туда, так как в евангельских рассказах об этом путешествии Иисуса ничего не говорится о его цели, вернее, говорится, что Иисус отправился в Иерусалим, чтобы пострадать и умереть (Мф. 16:21; 20:18). В этом плане следует отметить прежде всего торжественный въезд Иисуса в город (Мф. 21:1—11; Мк. 11:1—10; Лк. 19:29—38; Ин. 12:12 — 19) и последующее очищение храма, о котором мы уже говорили. Реймарус, как известно, утверждает, что Иисус замышлял политический переворот и торжественно въехал в Иерусалим, чтобы при содействии народа провозгласить себя царем. Другие авторы, напротив, усомнились в исторической достоверности этого события и заявляли, что рассказ о нем внушен либо пророчеством Захарии (9:9), которое цитируется Матфеем и Иоанном, либо желанием создать противовес воинственному шествию апокалипсического Христа (Апок. 19:11). Однако можно допустить, что сообщение о въезде Иисуса на осле действительно появилось в евангельском рассказе из пророчества Захарии и что торжественный въезд Иисуса среди ликующей толпы народа тем не менее является историческим фактом; но, с другой стороны, возможно, что Иисус, вовсе не отклонявший роли Мессии, в противоположность господствовавшему представлению о Мессии как грозном герое-воителе, пожелал опереться на изречение Захарии, который изображал Мессию кротким и миролюбивым князем. Политический момент мог в этом случае отсутствовать: кто безоружный с толпой таких же безоружных вступает в город, восседая на животном, олицетворяющем собою мир, тот или является уже общепризнанным властителем, или намеревается стать таковым с помощью средств, исключающих всякое внешнее насилие. Стало быть, царственно торжественный характер въезда Иисуса мог знаменовать собой верховную санкцию его проповеднической и реформаторской деятельности. По сообщению трех первых евангелий, Иисус направился в Иерусалим вместе с караваном галилейских паломников, состоявшим по преимуществу из его учеников и последователей; при самом въезде в столичный город они вздумали почтить своего пророка-земляка, устилая его путь ветками деревьев и одеждами и приветствуя кликом: «Осанна Сыну Давидову!», и тем скоро привели в движение весь город. Четвертый евангелист сообщает, что весть о прибытии пророка из Галилеи заставила и других паломников выйти из города, чтобы устроить ему торжественную встречу; это сообщение само по себе весьма правдоподобно, но, будучи приведено в связь с воскрешением Лазаря, оно становится проблематичным. В сопровождении упомянутой толпы последователей Иисус отправился в храм и там учинил деяние (очищение храма), которое весьма чувствительно затронуло обычай, имевший непосредственное отношение к иудейскому культу жертвоприношений. В последующие дни Иисус произносил публично речи, в которых резко нападал на господствующую партию фарисеев и духовенство, беспощадно обличая их лицемерие, надменность, корыстолюбие, призывая народ отвернуться от них и угрожая карой Божьей, призванием других, более достойных деятелей в виноградник Господа (Мф. 20:1—16; 21:33 —44). Подобные деяния, конечно, возбуждали тревогу властных иерархов и наводили на мысль о необходимости устранить и обезвредить столь опасного противника, но до поры до времени им мешала исполнить эти замыслы преданная Иисусу толпа народа (Мф. 21:15, 45; Мк. 11:18; 12:12; Лк. 19:47; 20:19; Ин. 12:19). О том, каким путем Иисус предполагал идти к своей конечной цели, проживая в Иерусалиме, приходится лишь строить разные догадки, так как наши евангелия, исходя из совершившихся фактов и своей догматической точки зрения, представляют дело так, будто Иисус сам предвидел неудачу своих начинаний и собственную гибель. Однако если он действительно предчувствовал такой исход, приготовился к худшему варианту, то, будучи разумным человеком, он, вероятно, все-таки успел составить некоторый план действий и на случай удачного исхода, хотя шансы на успех с каждым днем все более и более ухудшались. В общем, этот план, вероятно, был таков: Иисус считал возможным посредством религиозно-нравственного поучения постепенно привести еврейский народ к тому, чтобы он отказался от внешних обрядов, очищений и, может быть, жертвоприношений и таким образом сам себя освободил от опеки духовенства и доверился руководству людей, воспитанных в духе истинного внутреннего благочестия. Успехи, которых он успел достичь в этом направлении у себя на родине, внушали ему бодрость и в то же время показали, что необходимо перенести борьбу в самый центр лагеря противника и что наиболее удобным моментом для этого были праздники так как в массе съезжавшихся на праздник паломников-галилеян он мог найти себе опору, а в лице иных приезжих иудеев — обширную толпу слушателей и удобный случай быстро распространить свои идеи в самых широких кругах населения. Нельзя предполагать, чтобы он надеялся в течение одной недели праздников достичь своей конечной цели, то есть преобразования всей национально-религиозной системы, но, вероятно, он рассчитывал своей проповедью за это время подготовить себе почву в столице хотя бы настолько, чтобы можно было оставаться там и продолжать добиваться своих целей, или, быть может, он предполагал после праздников вернуться в Галилею, а брошенные им в столице семена учения предоставить пока собственному развитию и продолжать прерванную работу при следующих праздничных визитах. Но, повторяем, все это — одни догадки и предположения, и мы считаем нужным высказать их здесь, чтобы показать, что Иисус не был ни революционером-неудачником, ни мечтателем-фантазером, как склонны думать те, кто совершенно отрешился от евангельского взгляда на него. Несколько дней успел прожить Иисус в Иерусалиме, причем ночи он проводил вне города, то в Вифании, то в каком-то поселке подле горы Елеонской (Мф. 21:17; Мк. 11:11; Лк. 21:37); но за два дня до начала праздника, по сообщению первого евангелиста, первосвященники, книжники и старейшины народа, собравшись в доме первосвященника Каиафы на совещание, решили взять Иисуса хитростью и убить (Мф. 26:1—5; Мк. 14:1; Лк. 22:1—2). Однако популярность, которой пользовался Иисус в народе, мешала исполнить этот замысел во время праздников, когда столица была переполнена массой паломников, особенно же галилеян, и можно было опасаться «возмущения в народе». Матфей говорит, что совещавшиеся у Каиафы решили взять и убить Иисуса «только не в праздник»; но так как это последнее выражение («только не в праздник») едва ли означает, что иерархи надеялись совершить это трудное дело до наступления близкого праздника, то, стало быть, они рассчитывали на то, что Иисус останется в столице после праздника, когда прочие паломники успеют разъехаться по домам. В этот-то момент, по единогласному свидетельству всех евангелий, и начинается деятельность Иуды-предателя. Иисус проводил ночи вне города, вероятно, потому, что городские жилища были переполнены во время праздников, но если они, как говорят, меняли место ночлега, то, надо полагать, что он уклонялся от преследования своих врагов, и хотя последние, вероятно, сами сумели бы схватить его, но все же им мог быть полезен человек из группы приближенных учеников Иисуса, соглашавшийся указать сыщикам то место, где Иисус проводил ночь (Мф. 26:14—16; Мк. 14:10; Лк. 22:3—4; Ин. 18:2; Деян. 1:16). Сколько они заплатили за это предательство, мы не знаем, потому что «30 сребреников» взяты, как мы сказали выше, из одного изречения пророка, которое было истолковано в смысле предательства Иуды. Выполнение замысла первые три евангелиста относят к 14 нисана, когда (вечером) начинался первый день праздника Пасхи, а четвертый евангелист столь же категорически относит его к 13 нисана, то есть к кануну праздника (Мф. 26:17; Мк. 14:12; Лк. 22:7; Ин. 13:1). По единогласному свидетельству всех евангелистов, Иисус в этот вечер перед уходом на то место, где он был схвачен, устроил совместно с учениками трапезу; по сообщению синоптиков, она была пасхальной, а по словам Иоанна -нет, ибо она таковой не могла быть вечером 13 нисана. Далее, по рассказу синоптиков, Иисус в этот вечер, по аналогии с пасхальной трапезой, учредил евхаристию, но Иоанн об этом ничего не сообщает, а приписывает Иисусу другое символическое действие —омовение ног ученикам. Тем не менее евангелисты, очевидно, говорят об одной и той же трапезе или вечере; это видно из того, что они все именуют ее последней трапезой Иисуса с учениками, после которой он тотчас же пошел в то место, где был взят под стражу, и все они приурочивают к этой трапезе предсказание Иисуса о предательстве Иуды и об отречении Петра. Истинной может быть, конечно, лишь одна версия, но вопрос о том, кто прав, в данном случае имеет лишь критико-экзегетическое, а не историческое значение. Для решения вопроса о достоверности и происхождении Иоаннова евангелия он существен, но для историка не представляет большого интереса, в какой день Иисус был схвачен и казнен и была ли его последняя трапеза с учениками пасхальной или нет. Поэтому мы оставляем вопрос этот пока открытым, и лишь позднее объясним, как в евангелиях возникло это разногласие. 45. ПОСЛЕДНЯЯ ВЕЧЕРЯ, ВЗЯТИЕ ПОД СТРАЖУ И КАЗНЬ ИИСУСА. Описание последнего вечера, проведенного Иисусом с учениками, основано у евангелистов на предположении, что Иисус заранее знал все, что ему предстояло в будущем (Ин. 13:1; 18:4). Это само собой вытекало из их представления об Иисусе как Мессии, родившемся от Бога, или воплощенном Слове Творца; но с нашей точки зрения оно подлежит ограничению человечески возможным и исторически вероятным. Иисус мог предвидеть, что конец его приближается, он мог также сомневаться в верности и стойкости некоторых учеников и даже не скрывать этого от них; но предположить, будто он точно знал и объявил, что именно в ту ночь свершится его участь, и будто бы он прямо указал на Иуду как на предателя и предсказал, что Петр трижды отречется от него, прежде чем пропоет в первый раз петух,— можно было бы лишь в случае, если он получил предостережение со стороны тайных своих последователей в верховном совете, о чем, однако, ничего не говорится в наших источниках; словом, все это немыслимо исторически, хотя, как мы увидим ниже, психологически нетрудно объяснить, как последователи Иисуса пришли впоследствии к такому представлению. Учреждение евхаристии на последней вечере (Мф. 26:26—29; Мк. 14:22—25; Лк. 22:19) с упоминанием о страданиях и смерти объясняется тем предчувствием, которое, естественно, должно было появиться у Иисуса, если он правильно оценивал свое личное положение. Он видел, что, с одной стороны, его окружают сильные и озлобленные враги, которые в своем фанатизме не останавливались ни перед чем, и что, с другой стороны, даже близкие друзья плохо его понимали, а народная масса еще не настолько расположена к нему, чтобы видеть в ней надежный оплот от замыслов и покушения врагов. Поэтому, когда он преломлял хлеб, как старший за трапезой, и раздавал его своим ученикам, он мог невольно подумать о том, что точно так же поступят и с его собственным телом его непримиримые враги; когда он наливал красное вино, ему могла явиться мысль, что и его собственная кровь, быть может, скоро будет точно так же литься; поэтому, в предчувствии грядущего, он мог сказать своим ученикам, что как поступает он теперь с хлебом и вином, будет скоро поступлено и с ним, а потому и предлагает им за всякой совместной трапезой при виде хлеба и вина вспоминать о нем а также о том, что он им ныне говорил. Погруженный в размышление о своей близкой смерти, он мог увидеть в ней искупительную жертву и освящение нового союза между Богом и человечеством, и чтобы дать общине, которую он собирался учредить, живое средоточие, он мог установить, чтобы такая раздача хлеба и вина производилась повторно и торжественно. Все это возможно и естественно, но действительно ли все происходило так, как повествуют евангелисты, это иной вопрос. Хотя умолчание четвертого евангелиста, с нашей точки зрения, не доказывает противного, однако и свидетельство апостола Павла (1 Кор. 11:23—25) не представляется столь доказательным аргументом, как это принято думать. Павел передает то предание об установлении вечери (евхаристии), какое он нашел в общине при своем вступлении в нее, но трудно указать, сколько в этом предании сохранилось черт первоначальной вечери и сколько новых черт привнесено позднее из христианского обычая. Если Иисус в последнюю вечерю, согласно праздничному обычаю евреев, раздавал хлеб и вино и при этом лишь указал на грозящую ему насильственную смерть и если потом в общине установился обычай раздавать хлеб и вино повторно на память о его кончине, то вслед за тем могла явиться мысль о том, что-де сам Иисус велел этот обычай соблюдать («сие творите, как только будете пить» и так далее). Наконец, когда община, совершая эту трапезу, привыкла видеть в хлебе и вине тело и кровь Христа, а в крови Христа — кровь Нового завета, тогда явилась мысль о том, что-де сам Иисус признал хлеб и вино своим телом и кровью, и впоследствии могли уверовать в это даже те, кто сам участвовал — как и апостолы — в последней вечере Иисуса. Но обычай повторного устройства вечери мог, естественно, установиться у ранних христиан помимо повеления Иисуса, благодаря ежегодно совершаемой пасхальной трапезе, и, в особенности, благодаря священным трапезам ессеев, которые устраивались еженедельно, а с особенной торжественностью — по прошествии каждых семи недель. Различие лишь в том, что вместо хлеба и воды, которую ессеи употребляли на своих трапезах, христиане, подражая пасхальному ритуалу, стали употреблять хлеб и вино. Из происшествия у горы Елеонской, которое, по словам евангелистов, имело место вслед за последней вечерей (Мф. гл. 24; Мк. гл. 14; Лк. гл. 22; Ин. гл. 18), исторически достоверно, по-видимому, то, что Иисус был взят под стражу служителями иудейского синедриона под предводительством предателя-ученика, и Иисус при этом не оказал серьезного сопротивления. Напротив, то, что в синоптических рассказах предшествует аресту: так называемая душевная борьба и три моления Иисуса (у Матфея и Марка), появление ангела и кровавый пот (у Луки), во всяком случае, представляется сильно приукрашенным мифом. Но общее указание евангелистов на то, что Иисус чувствовал в тот вечер страх перед грядущими страданиями и смертью и только после сильной внутренней борьбы преодолел свое малодушие, исходит из предположения, будто он знал заранее, что ему предстояло в ближайшие часы. Такое предположение вряд ли допустимо, ибо евангелисты считают это предвидение сверхъестественным, каким мы его считать не можем, а предвидение естественное едва ли было столь определенно, чтобы вызвать душевное волнение ровно за час до осуществления предчувствий. Исторически достоверным можно считать разве только то, что в последние минуты мысль о предстоящей казни все неотвязчивее подступала к Иисусу, ужас этой мысли все более и более омрачал его душу, и ему пришлось собрать все свои нравственные силы и вновь погрузиться в сознание отчей любви Бога и своего высокого призвания, чтобы сохранить спокойствие и покорность Богу перед лицом надвигающихся испытаний. В последующем рассказе о допросе и осуждении Иисуса (Мф. 26:57— 27:30; Мк. 14:53—15:19; Лк. 22:54—23:25; Ин. 18:12—19:16) все евангелисты сходятся друг с другом в том, что Иисус сначала был допрошен и осужден иудейскими властями, а затем был отведен к римскому прокуратору, который должен был утвердить смертный приговор и привести его в исполнение; но прокуратор не сразу убедился в виновности подсудимого Иисуса и после нескольких попыток спасти его отдал приказ казнить его лишь под давлением настойчивых требований иудеев. По словам первых двух евангелистов, иудейский трибунал на основании ложных показаний свидетелей признал Иисуса виновным в том, что тот собирался разрушить храм Божий и в три дня вновь построить его, или, как мы пояснили выше, обвинил его в попытке изменить существующую иудейскую религию. Такое обвинение было очевидно ложно, поскольку Иисусу приписывалось намерение осуществить свой план насильственным путем, но оно было небезосновательно, поскольку речь шла о желании Иисуса изменить религиозную систему иудеев. После того его спросили, выдавал ли он себя за Мессию, и его утвердительный ответ с ссылкой на псалом 10 и главу 7 Книги Даниила был сочтен за богохульство и преступление, наказуемое смертью. Перед римским прокуратором иудейские власти, по единогласному свидетельству евангелистов, подчеркнули политический момент в инкриминируемом преступлении — представление о Мессии как царе иудейском, чтобы представить Иисуса мятежником, подстрекающим народ к восстанию против римской власти, и это им удалось, хотя и не без труда, так как Пилат не усматривал в Иисусе политически опасного человека. Во всем этом эпизоде нет ничего исторически неправдоподобного, однако следует заметить, что сопротивление Пилата евангелисты слишком подчеркивают, чтобы оттенить невинность Иисуса и непримиримую злобу иудеев; поэтому весь этот эпизод, как и рассказ о нем евангелистов, нам придется разобрать впоследствии подробнее. В рассказе евангелистов о распятии Иисуса мы тоже игнорируем такие детали и черты (Мф. 27:31 и сл.; Мк. 15:20 и сл.; Лк. 23:26 и сл.; Ин. 19:16 и сл.), которые имеют целью показать, что и природа, и человечество, и завеса храма, и Священное Писание свидетельствуют о невинности распятого и о виновности его убийц. Мы, в свою очередь, считаемся лишь с тем фактом, что Иисус был пригвожден к кресту и снят с него, как всем казалось, мертвым. При рассмотрении вопроса о реальности этой смерти всего важнее установить, как долго Иисус провисел на кресте до и после видимой кончины своей. Распятие на кресте при небольшой потери крови от гвоздевых ран не влекло за собою скорой смерти; казнь эта именно тем и была мучительна, что смерть при ней наступала медленно. Стало быть, чем дольше Иисус провисел на кресте живым, тем вероятнее то, что действительная смерть у него наступила с исчезновением явных признаков жизни, и чем дольше он после этого провисел на кресте, тем несомненнее смерть мнимая могла перейти в действительную смерть. Но если он уже по прошествии немногих часов показался мертвым и был тотчас снят с креста, то можно допустить, что он просто впал в обморочное состояние, от которого впоследствии он мог еще оправиться. По словам Матфея (27:45 и Луки (23:44), Иисус провисел живым на кресте немногим более трех часов, ибо, рассказав о разных происшествиях, случившихся, пока Иисус был на кресте, означенные евангелисты заявляют, что в шестом часу (то есть в 12 часов дня) наступила по всей земле тьма, продолжавшаяся до девятого часа (то есть до 3 часов пополудни), после чего Иисус испустил дух. По словам Марка (15:25), Иисус был распят в третьем часу (то есть 9 часов утра) и, следовательно, провисел шесть часов живым на кресте; напротив, по словам Иоанна (19:14), приговор Пилатом был произнесен в шестом часу (то есть в полдень), когда, по свидетельству синоптиков, солнце уже померкло над распятым Иисусом. Предположим, что некоторое время ушло на отвод Иисуса к месту казни и на процесс распятия, и примем во внимание то, что еще до наступления следующего дня, то есть, по еврейскому времяисчислению, до шестого часа вечера, Иосиф Аримафейский выпросил у прокуратора труп Иисуса и снял его с креста; тогда оказывается, что Иисус пробыл на кресте максимум два-три часа до наступления смерти, и, вероятно, еще меньше времени после своей кончины. По свидетельству Марка (15:44), Пилат удивился, что так рано наступила смерть Иисуса, но от дежурного сотника узнал, что Иисус действительно скончался. По словам Иоанна (19:31—34), Пилат по просьбе иудеев послал воинов ускорить смерть всех трех распятых, перебив у них голени, чтобы успеть снять их с крестов еще до наступления следующего праздничного дня, субботы; но вместо того один из воинов, увидев Иисуса мертвым, не перебил ему голени, а пронзил ему копьем ребра, после чего истекла кровь и вода. Этот удар копьем приводится обыкновенно как доказательство действительной кончины Иисуса; однако то, что последовало за этим ударом копья, представляется нам невозможным, да и сам эпизод поранения копьем рассказан только в четвертом евангелии и так сдобрен причудливым пророчески-мистическим прагматизмом, что не может считаться фактом историческим и потому вместе с другими неисторическими элементами данной части евангельского повествования будет нами рассмотрен впоследствии. Доказательство реальности смерти Иисуса, каковым, очевидно, не может служить указание на факт казни, сводится к отсутствию убедительных доказательств его воскресения: если действительно умершим следует признавать того, о дальнейшей жизни которого не имеется никаких исторических сведений, то смерть Иисуса на кресте следует считать реальной. Часто ставился и обсуждался вопрос о том, были ли пригвождены только руки или также и ноги распятого, но этот вопрос непосредственного отношения к реальности кончины Иисуса не имеет. Возможность мнимой смерти не исключается пригвождением ног, так как оно не влечет за собой обширного кровоизлияния. Но Иисус не мог бы уже в первый день своего воскресения совершить естественно те переходы, о которых повествуют евангелия: переход от могилы в город, потом оттуда в селение Эммаус, отстоявшее в трех часах пути от города, затем вечером обратно в город и вскоре после того в Галилею, если бы он имел и на ногах гноящиеся и болезненные раны. Этот вопрос вообще и разрешение его в смысле пригвождения одних рук Иисуса в частности представляют крупный интерес для той теологии, которая считает воскресение Иисуса естественным пробуждением мнимоумершего, то есть в наше время не только для немногих явных, но и для многих тайных и замаскированных рационалистов; но нам, при нашей точке зрения, нет никакой нужды становиться на чью-либо сторону, что же касается евангелистов, то по этому вопросу первые два евангелия не сообщают ничего; у Луки (24:39) воскресший, для доказательства того, что он действительно Иисус, а не бесплотный призрак, предлагает ученикам осмотреть его руки и ноги и осязать их; в этом случае невольно начинаешь думать, что язвы от гвоздей имелись у Иисуса не только на руках, но и на ногах. Наконец, Иоанн упоминает лишь о ране в боку и о язвах от гвоздей на руках Иисуса и тем наводит нас на мысль о том, что у Иисуса были пригвождены только руки. Из современных Иисусу писателей, Иосиф Флавий ничего не говорит по этому вопросу, хотя в своей истории иудейской войны он часто упоминает о распятиях. Отцы церкви, например Юстин, Тертуллиан, также еще видавшие распятых, утверждают, что ноги Иисуса тоже были пригвождены, но мы не знаем, потому ли они говорят так, что это было явлением обычным при распятии, или потому, что хотели показать, что изречение псалма (21:17)— «пронзили руки мои и ноги мои»— также исполнилось на Иисусе. Наконец, известное замечание Плавта о двукратном пригвождении ног и рук иные авторы истолковывают в том смысле, что усиление наказания состояло будто не в прободении каждой конечности двумя гвоздями вместо одного, а в пригвождении не только обеих рук, что было обычным явлением, но, в порядке исключения, также и обеих ног. (238) Взвесив все эти данные, можно было бы признать, что ноги Иисуса тоже были пригвождены, но за отсутствием вполне бесспорных доказательств вопрос этот должен остаться открытым. Что Иисус после снятия с креста был погребен, об этом уже во времена апостола Павла свидетельствовало христианское предание (1 Кор. 15:4), которое в данном случае представляется исторически правдоподобным. По римскому обычаю, распятых оставляли висеть до тех пор, пока они не уничтожались от ненастья, птиц и тления; а по обычаю еврейскому, их снимали до наступления вечера и зарывали на неосвященном кладбище; однако римский закон разрешал передавать тела казненных родственникам и друзьям, когда они о том просили. Евангелисты ничего не говорят о том, чтобы сами ученики Иисуса просили власть выдать им его тело, но они сообщают, что об этом позаботился человек, не состоявший в близких отношениях к Иисусу, богач и член совета Иосиф из Аримафеи. Впрочем, сообщения евангелистов о погребении Иисуса, равно как и замечание Матфея о страже, поставленной у гроба Иисуса, возбуждают многие сомнения и потому будут рассмотрены впоследствии. 46. ВОСКРЕСЕНИЕ. НЕДОСТАТОЧНОСТЬ ЕВАНГЕЛЬСКИХ ПОВЕСТВОВАНИЙ. По единодушному свидетельству евангелистов, Иисус, погребенный в пятницу вечером, пролежал субботу в гробу и затем воскрес из мертвых в воскресенье утром (Мф. 28:1; Мк. 16:1; Лк. 24:1; Ин. 20:1). Но сообщения о том, чтобы кто-нибудь сам видел это происшествие, нет ни в одном евангелии. По словам Матфея, у гроба стояла стража, но ослепленные сиянием сошедшего с небес ангела стражники пали, как мертвые, и, следовательно, тоже не видали, как ангел отвалил камень и вывел Иисуса из гроба. Но вслед за тем, по сообщению всех евангелистов, к гробу являются женщины и, найдя камень отваленным, узнают от ангела (или ангелов) о воскресении Иисуса, что вскоре подтверждается явлением самого воскресшего. Итак, мы подошли к тому критическому моменту, когда в свете евангельских свидетельств о чудесном воскресении Иисуса нам приходится либо признать несостоятельность естественноисторического взгляда на жизнь Иисуса и, следовательно, отречься от всего высказанного выше и от предпринятого нами исследования, либо объяснить содержание означенных рассказов, исключая чудо, то есть объяснить возникновение самой веры в воскресение Иисуса. Вопрос этот непосредственно затрагивает жизненный нерв всего христианства, и потому понятна не только чуткость верующих христиан ко всякому свободно высказанному по этому вопросу мнению, но и чувствительные последствия, которые такое вольное слово может навлечь на того, кто его высказал. Однако чем важнее вопрос для всего миропонимания христиан тем более необходимо, чтобы исследователь высказывался о нем вполне определенно, ясно и откровенно, отрешаясь от посторонних соображений. Вполне естественно, что обычные богословы, не окончательно погрязшие в догматизме, вышеозначенным евангельским рассказом пользуются для того, чтобы показать свое уменье — говоря много, ничего не сказать, или сказать не то, что содержится в их словах. Вполне естественно, что люди типа Газе фразерствуют по этому случаю, чтобы не сказать открыто, что они считают смерть Иисуса только мнимой смертью, а такие, как Эвальд, стараются под грудой высокопарных слов скрыть ту мысль, что в этом кардинальном вопросе они солидарны с ненавистным автором критического исследования жизни Иисуса. Однако даже Баур находил, что обсуждение воскресения Иисуса выходит за пределы исторического исследования, и следовательно, он тоже уклонился от разъяснения щекотливого вопроса, хотя бы формального. К тому же и выражается он так, что можно подумать, будто исторически нельзя доказать, да и не дело историка доказывать, было ли воскресение Иисуса чудесным или естественным явлением реального мира или только фактом веры его учеников. Тем не менее Баур был убежден, что воскресение Иисуса ни в коем случае и смысле не было реальным явлением, а отсюда само собою вытекало, что оно было только фактом веры. Нам возразят, что Баур в данном случае рассуждает не как историк, а как философ; но такое возражение софистично и несправедливо, ибо и с чисто исторической точки зрения Баур должен был признать, что новозаветные рассказы о воскресении Иисуса недостаточны, чтобы доказать реальность воскресения распятого, а поскольку философия необходима и историку, чтобы и в данном, и в аналогичных случаях отвергать чудо, постольку и сам Баур пользовался ею как историк. Совсем иначе, и притом как истый историк, рассуждает Баур, когда без обиняков заявляет, что необходимым историческим предположением для всего последующего является не столько фактическая реальность воскресения Иисуса, сколько вера в это воскресение. Это — превосходная отповедь тем апологетам, которые стараются уверить всех, что без фактического воскресения Иисуса не могла бы возникнуть и христианская община. Нет! — возражает на это совершенно правильно историк: необходимо признать лишь то, что сами ученики Иисуса твердо верили в его воскресение, и этого вполне достаточно для объяснения их дальнейших выступлений и действий; на чем именно утверждалась эта вера, в чем состоит фактический момент воскресения Иисуса — вопрос открытый, на него исследователь может ответить как ему угодно, нисколько этим не затрудняя объяснения происхождения христианства. Возникновение указанной веры у учеников, разумеется, вполне можно объяснить, если взглянуть на воскресение Иисуса как на чудесное явление внешнего характера и подобно евангелистам предположить, что Иисус действительно был мертв, но затем Господь Бог актом своего всемогущества снова воскресил его, или, точнее, даровал ему некоторую новую и высшую форму бытия, при которой его могли еще телесно видеть ученики на земле, но сам он был уже бессмертен и вскоре был вознесен на небо, дабы соприсутствовать Богу-Отцу. Но для нас такой взгляд неприемлем по многим основаниям. Даже независимо от самого вопроса о возможности чудес вообще следует заметить, что признать подобное неслыханное чудо можно было бы лишь в случае, если оно подтверждается таким свидетельством, лживость которого более немыслима, чем реальная действительность свидетельствуемого события. Стало быть, подобное свидетельство должно прежде всего исходить от самих очевидцев события, и рассказ о нем должен быть повествованием таких лиц, в присутствии которых событие случилось. Но выше нами уже было установлено, что ни одно из наших евангелий не составлено апостолом или иным очевидцем жизни Иисуса. Единственное сочинение в Новом завете, которое по нашему предположению действительно было составлено одним из 12 апостолов,— Откровение Иоанна— не дает нам ничего, кроме общего сказания о том, что Иисус был мертв, а затем ожил и стал бессмертен (1:5, 18; 2:8). Первое сколько-нибудь подробное сообщение о том, как появилась вера в воскресение Иисуса среди его учеников, мы находим у апостола Павла, однако сам он не был очевидцем тех «явлений», на которых утверждалась эта вера, о них он даже и по собственному признанию сообщает лишь со слов других. Он говорит (1 Кор. 15:3—7), что, как ему передано от других, Иисус умер, был погребен и воскрес, согласно Писанию, в третий день, и что он явился Кифе, потом 12 апостолам, затем сразу более чем 500 братиям, наконец, Иакову и также всем апостолам. Мы не сомневаемся, что апостол Павел слышал это от Петра, Иакова и, может быть, от других учеников (Гал. 1:18; 2:9), и что все они, а также 500 братий, были уверены, что видели вновь живым умершего Иисуса. Но так как речь идет здесь о вере в нечто совершенно неслыханное, позволительно спросить: каким образом все эти лица убедились, что их видение не было самообманом и иллюзией? На такой вопрос нам свидетель ничего не отвечает. Он говорит просто, что воскресший Иисус «явился» им, то есть они верили, что видят его явственно, но как дошли до этой веры и по какому основанию они сочли это видение действительным явлением своего умершего учителя, об этом Павел ничего не сообщает. Весьма сомнительно, чтобы он и сам задавался подобными вопросами. Ведь и ему явился Христос (о чем придется ниже говорить подробнее), и это видение его настолько укрепило в вере и настолько удовлетворило и вразумило его, что только по прошествии трех лет он из Дамаска, вблизи которого он имел это видение, отправился в Иерусалим, чтобы подробнее осведомиться об Иисусе и о посмертных явлениях его другим ученикам (Гал. 1:18). Необходимо допустить, что о таких явлениях он слыхал и прежде, когда он сам еще преследовал приверженцев новоявленного Христа, но, разумеется, в то время он был слишком возбужден своею страстью, чтобы спокойно разбираться в фактической реальности слухов. Тот факт, что он не разбирался в этом и потом, после своего обращения в христианство, и что в течение трех лет довольствовался тем, что он сам увидел и услыхал, ясно показывает, как субъективен был весь происшедший с ним переворот и как мало он был склонен к историческому исследованию объективных фактов. Недаром он как бы кичится тем (Гал. 1:16—17), что после упомянутого явления Иисуса он не пошел тотчас в Иерусалим, посоветоваться с апостолами, и что, придя в Иерусалим, он, кроме Петра и Иакова, брата Господня, ни с кем не говорил. Оба апостола, вероятно, рассказали ему о явлениях, которые они сподобились увидеть; возможно, что и кто-либо из 500 братий тоже сообщил ему о том, что они видали, но проверять эти рассказы, дознаваться о степени их основательности или разбираться в противоречиях он не стал, да и нельзя было этого требовать от человека, который вполне уверовал в реальность собственного видения и в совершенную достаточность подобных субъективных убеждений. Стало быть, во-первых, мы не располагаем никакими показаниями свидетеля-очевидца о явлениях, на которых первоначально утвердилась вера в воскресение Иисуса; во-вторых, такой свидетель, как апостол Павел, который имел очевидную возможность черпать свои сообщения из первых рук, ограничивается констатацией того факта, что опрошенные им очевидцы твердо верили в то, что им явился воскресший Иисус. За более подробными сведениями приходится обращаться к евангелистам, но они не принадлежат к числу свидетелей, которые, подобно Павлу, могли черпать свои сообщения из первых рук. Следовательно, их показания и подавно не имеют того веса, который необходим, чтобы невероятное представить правдоподобным. К тому же и сами рассказы евангелистов часто противоречат и показаниям апостола Павла, и друг другу. Например, апостол Павел ничего не сообщает о явлении Иисуса женщинам, о которых все евангелисты, за исключением Луки (Мф. 28:9; Мк. 16:9; Ин. 20:14), сообщают, что Иисус явился им ранее других учеников. Но это обстоятельство, быть может, объясняется тем, что Павел хотел ссылаться только на показания мужчин, подобно тому, как автор приложения к четвертому евангелию тоже не упоминает о явлении Иисуса Марии Магдалине. Первым (мужчиной, если угодно), кому явился Иисус, Лука (23:34), как и Павел, считает Петра; но о явлении Петру ничего не сообщают ни Матфей, ни Марк, ни Иоанн, они повествуют лишь о явлении Христа всем апостолам (Мф. 28:16—17; Мк. 16:14; Ин. 20:19, 26), которое Павел отличает от явления Иисуса Петру. Наоборот, о явлении Христа двум шедшим в селение ученикам, о котором сообщает Лука (24:13—15) и Марк (16:12), Павел ничего не говорит, вероятно, потому, что это явление казалось ему маловажным сравнительно с явлением апостолам и 500 братиям. Но о последнем явлении евангелисты тоже ничего не сообщают; не говорят они и об особом явлении Иисуса Иакову, о чем упоминается у Павла, а также и в Евангелии Евреев. Наконец, о вторичном явлении Иисуса всем апостолам, которым Павел заключает свое перечисление, ничего не говорится в первых трех евангелиях, а по словам Иоанна, при первом явлении Иисуса присутствовали всего лишь 10 апостолов (Фома тогда находился в отлучке), а через восемь дней Иисус снова явился уже всем оставшимся 11 апостолам. Наконец, во введении к Деяниям апостолов говорится (1:2— 3), что воскресший Иисус являлся на земле апостолам в продолжение 40 Дней; стало быть, за это время Иисус мог являться много раз другим лицам и в других местах; но такое предположение противоречит прежним сообщениям того же автора, который в евангелии говорит, что последнее явление воскресшего Иисуса имело место в самый день его воскресения. Если пока еще и можно было полагать, что ни Павел, ни евангелисты не ставили себе задачей перечислять все явления воскресшего Иисуса, то подобное предположение разбивается о показание четвертого евангелиста, или автора 21-й главы четвертого евангелия, который говорил, что Иисус по воскресении своем является (по меньшей мере) трижды ученикам своим (21:14), а именно: в первый раз является он 11 апостолам (20:19) (отсутствие Фомы мы игнорируем, как момент несущественный), что у Павла считается вторым явлением; во второй раз он явился всей коллегии апостолов в полном ее составе (20:26), что у Павла считается пятым явлением; наконец, в третий раз он явился семи апостолам у моря Галилейского (21:1), о чем ничего не сообщают ни Павел, ни кто-либо из прочих евангелистов. Явления Петру и Иакову, или первое и четвертое явления по Павлу, были, может быть, опущены евангелистом Иоанном потому, что в этих случаях Иисус являлся лишь единичным апостолам; но почему евангелист умолчал о том, что Иисус явился 500 братиям, среди которых, вероятно, были и 11 апостолов, и почему он счел необходимым отметить явление Иисуса семи апостолам у моря Галилейского? Сам евангелист не говорит, что это явление (у моря Галилейского) было последним, а те речи, которые при этом произнес Иисус, по свидетельству евангелиста, тоже не исключают возможности дальнейших его явлений. Но у всех прочих евангелистов последняя беседа Иисуса с учениками, отмечаемая в евангельском рассказе, видимо, считается также и последним его явлением вообще, ибо в ней Иисус преподает ученикам свои последние распоряжения и обетования и вслед за тем, по свидетельству Марка и Луки, возносится на небо. Но о вознесении на небо Иисуса ничего не говорят ни Матфей, ни Иоанн; но, по словам Матфея, в последний раз явился Иисус ученикам в Галилее, а по словам Луки и Марка — в самом Иерусалиме или в окрестностях его. Стало быть, какое-нибудь из этих сообщений, без сомнения, ошибочно. Впрочем, противоречивостью топографических указаний отмечена не только последняя встреча Иисуса с учениками, но также вся история явлений воскресшего Христа. Апостол Павел точно не указывает места упомянутых им явлений Иисуса. По сообщению Матфея, Иисус является обеим Мариям в утро воскресения по пути от гроба в город, то есть около Иерусалима, через них он призывает учеников явиться в Галилею, как он уже делал это при жизни (26:32) и как об этом только что говорил ангел (28:7), и там, в Галилее, он является им в первый и последний раз (28:9, 16—17). Напротив, по словам Луки, Иисус в день воскресения своего является вблизи Иерусалима двум шедшим в Эммаус ученикам, потом Петру и вслед за тем — 11 апостолам, прибывшим с ними, вероятно, братьям Иисуса и женщинам (Деян. 1:14), в самом Иерусалиме, и, кроме того, наказывает им не отлучаться из города, пока на них не сойдет сила свыше, что, по словам автора Деяний апостолов, произошло лишь в день пятидесятницы, то есть семь недель спустя (Лк. 2:49; Деян. 1:4). Марк пытается сочетать обе версии, говоря, что сначала ангел через женщин направил учеников в Галилею, где они рассчитывали увидеть Иисуса, но затем, неизвестно почему, Иисус является им в Иерусалиме и его окрестностях (16:7). Но такое сочетание противоречивых показаний недопустимо. Если прав Лука, который сообщает, что Иисус в день воскресения велел ученикам оставаться в Иерусалиме, то, стало быть, Иисус не мог в то же утро посылать их в Галилею, как говорит Матфей; сами они тоже не могли пойти туда вопреки его приказу, и, следовательно, Иисус не мог им там явиться, как сообщает Матфей и автор добавочной главы в Евангелии от Иоанна. Наоборот, если Иисус обещал в Галилее увидеться с учениками, тогда непонятно, отчего он им явился в тот же день в Иерусалиме. Следовательно, если Матфей прав, то отпадают все явления ученикам в Иерусалиме и вблизи него, о которых сообщают остальные евангелисты. Кроме того, мы замечаем ряд второстепенных противоречий. Например, по сообщению Луки (24:1—10), Мария Магдалина, мать Иакова, Мария, Иоанна и другие женщины, пришедшие из Галилеи с Иисусом, придя к его гробу, находят там двух ангелов и по возвращении своем рассказывают о слышанном и виденном апостолам и всем остальным. По словам Марка (16:1—8), только три женщины, и в том числе Саломия вместо Иоанны, направляются ко гробу, видят там лишь одного ангела и затем из страха никому о виденном не рассказывают. Далее Матфей сообщает (28:1—9), что только две женщины (обе Марии) увидели ангела, который сидел на камне, от гроба отваленном, и затем на обратном пути они встречают самого Иисуса. Наконец, по словам Иоанна (20:1—14), одна только Мария Магдалина отправилась ко гробу Иисуса и увидела в свой первый приход пустой гроб, а затем во второй приход — двух ангелов, сидящих у гроба, и, наконец, заметила самого Иисуса позади себя. Далее Матфей и Марк ничего не сообщают о том, что передает Лука (24:12),— будто Петр, выслушав рассказ женщин, тоже пошел ко гробу и нашел его пустым, тогда как, по словам Иоанна (20:2), вместе с Петром пошел еще один ученик. Впрочем, ни выше отмеченным, ни многим другим второстепенным противоречиям мы особого значения не придаем, ибо и без того ясно, что евангельские рассказы о явлениях воскресшего Иисуса не имеют характера доказательных свидетельств и не могут заставить нас признать невероятный факт и отказаться от предположения, что все эти рассказы евангелистов покоятся на заблуждении. На этих евангельских рассказах о явлениях воскресшего Иисуса мы останавливались лишь для того, чтобы показать, какими средствами располагали те, которым он являлся, чтобы убедиться в реальности «явлений». Мы замечаем, что во всех этих рассказах сильно подчеркивается тот факт, что все 11 апостолов отнюдь не спешили верить явлениям Христа. Это хотя и роняло престиж их беззаветной веры в Иисуса, но могло вселить вящую уверенность в тех, которым приходилось веровать по силе их свидетельства. Так, по сообщению Луки, апостолы не поверили рассказу женщин о явлении и благовестии ангелов и сочли его пустой болтовней (24: 11); по словам Марка, апостолы не поверили также и ходившим в селение ученикам, которые утверждали, что сами видели Иисуса (16: 12—13); а по свидетельству Матфея, даже при последнем явлении Иисуса в Галилее из апостолов «иные усомнились» (28: 17), что, впрочем, и неудивительно, если Иисус и им явился в «ином образе», как, по словам Марка, он явился шедшим в селение ученикам (16: 12). Чем же поборол Иисус сомнения своих учеников и заставил их поверить ему? По свидетельству Матфея и Марка, только тем, что являлся им, близко к ним подходил и говорил с ними. Более убедительные доводы он вынужден был представлять в версии Луки, а самого недоверчивого скептика встречает у Иоанна. У Луки оба эммаусских странника явились в Иерусалим к 11 апостолам и, прежде чем успели рассказать о своей встрече с Иисусом, узнали от них, что Иисус воистину воскрес и являлся самому Петру, и в это время сам Иисус вдруг появился среди них. Несмотря на весть о воскресении Иисуса, они испугались и подумали, что «видят духа» (призрак), тогда Иисус показал им свои руки и ноги и велел им их ощупать, чтобы убедиться, что он имеет «плоть и кости» и, стало быть, он не призрак, а когда они «от радости еще не верили и дивились», он спросил еще пищи и тут же «перед ними» стал есть печеную рыбу и сотовый мед (24: 36 — 42). Казалось бы, что по этим признакам можно было прийти к заключению, что Иисус естественным путем воскрес и ожил, но тот же Лука сообщает (24: 31), что, явившись эммаусским странникам, Иисус, поговорив с ними за трапезой, вдруг «стал невидим для них», а затем он столь же внезапно очутился среди учеников в комнате апостолов, что вовсе не свидетельствует о естественном приходе Иисуса, ибо Лука в данном случае, без сомнения, подразумевает то, что было высказано прямо Иоанном, а именно что Иисус пришел и встал посреди комнаты, когда двери дома были заперты (20: 19, 26). При этом он в первое свое появление только показал им свои руки и свой бок, а во второе появление велел «неверующему» Фоме вложить персты и руку в раны свои, а в приложении к этому (четвертому) евангелию еще сказано, что Иисус ел с учениками печеную рыбу и хлеб (21:5, 9, 12). Если действительно правда то, что Иисус ел и был осязаем, то, стало быть, ученикам являлся естественно-живой и плотью облеченный человек; если правда то, что они видели и осязали раны этого человека, то, стало быть, он был распятый и умерший на кресте Иисус; но если он являлся при запертых дверях, то, стало быть, естественная плоть и жизнь этого человека обладали каким-то особым и сверхъестественным свойством. Но в этом-то и заключается недопустимое и нелепое противоречие. Всякое осязаемое тело обладает плотностью и силой сопротивления и не может проникать через запертые двери, не утратив плотности и силы сопротивления; с другой стороны, тело, свободно проникающее через дверные доски, не может иметь ни костей, ни желудка, переваривающего хлеб и печеную рыбу. Это — признаки, которые не могут одновременно совмещаться в действительном человеке; такое совмещение и сочетание может произвести только фантазия и воображение. Таким образом, евангельское свидетельство о воскресении Иисуса не только не является убедительным, но само себя опровергает; с другой стороны, оно есть лишь продукт стремления создать твердую опору для догматического представления, а где нет этого стремления, там и евангельское свидетельство теряет всякое значение. 47. ВОСКРЕСЕНИЕ ИИСУСА НЕ ЕСТЬ ЕСТЕСТВЕННОЕ ОЖИВАНИЕ. Итак, в воскресении Иисуса мы не можем видеть чудесное явление внешнего мира, потому что евангельские свидетельства об этом явлении, служащие для первоначального обоснования веры в воскресение, отнюдь не настолько доказательны, чтобы заставить нас поверить в это чудо; во-первых, они исходят не от очевидцев, во-вторых, они не согласуются между собою и, в-третьих, они обрисовывают существо и действия воскресшего Иисуса противоречивыми чертами. Традиционное церковное представление разрешает вопрос об этих противоречиях просто указанием на чудо, которое по существу своему может совмещать в себе черты и элементы, с обычной человеческой точки зрения кажущиеся противоречивыми; напротив, представители другого взгляда стараются истолковать евангельские рассказы так, чтобы в них не оказывалось отмеченных противоречий: на воскресение Иисуса они глядят как на естественный процесс и говорят, что после воскресения он находился в том же состоянии, как прежде. В рассказах евангелистов о явлениях воскресшего Иисуса они отмечают лишь такие черты, которые свидетельствуют о естественной телесности Иисуса (например, раны, осязаемость, еду, в смысле способности есть, и потребность в пище), и, наоборот, такие черты и свойства, которые указывают на призрачный характер воскресшего Иисуса, они стараются устранить своеобразным толкованием. Они рассуждают так: то, что ученики испугались при появлении Иисуса, как о том неоднократно сообщается в евангелиях (Лк. 24: 37; Ин. 21: 12), вполне понятно, ибо они считали его действительно умершим и потому вообразили, что видят тень его, вышедшую из преисподней. Что странники эммаусские так долго его не узнавали, что Мария Магдалина приняла его за садовника, это объясняется в первом случае тем, что черты лица его были искажены от перенесенных им страданий, или тем, что он вообще не имел резко выраженных черт лица, а во втором случае тем, что, вышедши нагим из гроба, он облачился в платье ближайшего садовника, что он при запертых дверях внезапно появлялся на собраниях учеников, это (как полагает даже Шлейермахер) объясняется тем, что ему двери открыли раньше. Что тело Иисуса по выходе из гроба не было чудесно преображено, а было покрыто тяжкими ранами и вообще было телом истощенного и выздоравливающего человека, это видно также из прогрессивного улучшения его самочувствия, ибо в день воскресения он еще говорит Марии Магдалине: «не прикасайся ко мне» (Ин. 20: 17), а восемь дней спустя, когда раны его успели уже заметно зажить, он сам предлагает дотронуться до них Фоме; в день воскресения утром он еще старается не отходить далеко от могилы, а после полудня он уже настолько окреп, что решается пройти в селение Эммаус, лежащее в трех часах пути от Иерусалима, а затем, несколько дней спустя, отправляется даже в Галилею. Относительно самого воскресения Иисуса сторонники означенного взгляда говорят, что сверхъестественным оно представляется лишь ученикам и евангелистам, но не является таковым в действительности. Неудивительно, что взволнованные женщины приняли за ангелов белый саван в пустом гробу или неизвестных, одетых в белое мужчин, а для того, чтобы отвалить от гроба камень, не нужно было ангелов, это могли случайно или умышленно сделать люди. Так, Шлейермахер считает, что люди садовника ничего не знали о нахождении Иисуса в могиле, а хотели лишь перенести камень на прежнее место, где он стоял раньше, далеко от отверстия, чтобы проветрить новое погребальное место. (245) Наконец, то, что Иисус вышел живым из гроба, после того как камень был отвален, тоже объяснить нетрудно, если принять во внимание все предшествовавшие обстоятельства. Распятие на кресте сопряжено лишь с незначительной потерей крови даже в том случае, если кроме рук пригвождены и ноги, а потому смерть на кресте наступает очень медленно от судорог в растянутых конечностях или от постепенного истощения. А если Иисус, видимо, умершим был снят с креста уже по прошествии шести часов, то можно думать, что предполагаемая смерть его была простым, похожим на смерть оцепенением, от которого снятый с креста Иисус мог вполне оправиться в прохладном могильном склепе, облаченный в пелены с целительными мазями и душистыми травами. По этому случаю принято ссылаться на Иосифа Флавия, который сообщает, что однажды, возвращаясь с воинской разведки, он увидал много распятых еврейских пленников, и в том числе троих знакомых, и упросил Тита освободить их, и, когда их сняли с крестов и стали приводить в чувство, один из них действительно ожил, а двух остальных спасти не удалось (Иосиф Флавий. Жизнь. 75). Нельзя сказать, чтобы примером этим подтверждалось данное предположение: если из трех распятых, о которых мы не знаем, сколько времени они провисели на крестах, и которые, вероятно, еще были живы (ведь Иосиф пожелал спасти их), двое даже при заботливом врачебном уходе умерли, а ожил лишь один, то весьма сомнительно, чтобы мог ожить человек, который, как Иисус, был снят с креста без признаков жизни и оставался без врачебного ухода. Разумеется, такое оживание не невозможно, но утверждать, что так именно воскрес Иисус, мы вправе лишь в том случае, если бесспорно докажем, что Иисуса действительно видели после того живым. Но выше мы уже заявляли, что доказать этого нельзя. Насколько сообщение евангелистов о смерти Иисуса ясно, единогласно и последовательно, настолько же отрывисто, противоречиво и неясно у них сообщение о тех фактах, в силу которых его последователи уверовали в его воскресение; им Иисус являлся случайно и внезапно, то здесь то там, то в том то в другом виде, то приходя неведомо откуда, то исчезая неведомо куда, а в целом все это производит впечатление не объективно восстановленной связной жизни, а субъективного представления, единичных видений, которые вначале, быть может, действительно наблюдались, но, во всяком случае, позднее были приукрашены и разработаны в различных вариантах. Поэтому нам представляется излишней и ненужной попытка сторонников естественного объяснения устранить из евангельских рассказов о воскресении Иисуса весь элемент чудесного; они намеревались, по-видимому, устранить чудесный элемент из действительного происшествия, но у евангелистов мы находим не рассказ о происшествии или факте, а только описание представления о нем, а из него нам незачем вытравлять элемент чуда. С другой стороны, нет надобности подробно отмечать, как неестественно сторонники «естественного взгляда» толкуют слова евангелистов. Если евангелист повторяет дважды одни и те же слова: «пришел Иисус, и стал посреди», «когда двери были заперты», то это отнюдь не значит, что Иисусу открыли раньше двери; если телесность Иисуса действительно была естественной, то он не мог вдруг «стать невидимым» за трапезой двух учеников в Эммаусе; наконец, ясно также, что мнимое улучшение самочувствия Иисуса также вымысел, так как представлению всех евангелистов о состоянии и телесности воскресшего Иисуса очевидно чуждо все, что указывало бы на страдание и вообще на человеческие потребности. Притом оказывается, что и помимо упомянутых затруднений сторонникам «естественного взгляда» на воскресение Иисуса не удалось решить главный вопрос — объяснить, как христианская церковь утвердилась и обосновалась на вере в чудесное воскресение Мессии-Иисуса. Существо, полумертвым вышедшее из гроба, хворое, нуждавшееся во врачебной помощи, повязках, укреплении здоровья и заботах и, наконец, все же изнемогшее под тяжестью страданий, очевидно, не могло бы произвести на учеников то впечатление восторжествовавшего над смертью господина жизни, которым определялась вся их позднейшая деятельность; такое воскресение могло бы только умалить то впечатление, которое Иисус производил на них своей жизнью и смертью, оно в лучшем случае завершилось бы элегическим финалом, но никоим образом не могло бы превратить их печаль в энтузиазм и уважение их к Иисусу обратить в боготворение. 48. ЯВЛЕНИЕ ХРИСТА АПОСТОЛУ ПАВЛУ. Выше мы показали, что апостол Павел сообщает, по-видимому, со слов очевидцев, о явлениях воскресшего Христа, затем мы обратились к повествованию евангелистов о том же предмете, чтобы дополнить некоторыми подробностями краткое и недосказанное сообщение апостола и решить вопрос: на чем покоилось убеждение очевидцев, что они действительно видели воскресшего Иисуса. Но того, чего искали, мы не нашли. Мы, впрочем, уже знали, что никто из евангелистов не повествует по записям или со слов очевидцев, и хотя их сообщения более подробны, чем рассказ Павла, они противоречат и друг другу, и себе самим, так что руководствоваться ими невозможно и нам снова приходится обратиться к показанию апостола Павла. Присматриваясь ближе к его рассказу, мы находим, что он лишь потому не удовлетворил нас, что мы не дочитали его повесть до конца. Рассказав о явлении Христа Кифе и Иакову, 12 апостолам и 500 братиям, он добавляет: «а после всех явился и мне, как некоему извергу» (1 Кор. 15: 8). О своем видении он выражается так же, как и о видениях других, он признает все эти видения равноценными, но о своем видении упоминает лишь в конце, как и себя самого он называет последним из апостолов, хотя и равным по достоинству. Стало быть, по мнению Павла, явления Христа старшим ученикам вслед за воскресением ничем не отличались от более позднего явления Христа ему самому. Каково же было это последнее видение? Об этом явлении, как известно, в Деяниях апостолов имеется подробное троякое сообщение (9: 1—30; 22: 1—21; 26: 4—23), которое повествует о нем как о внешнем чувственном явлении: говорит о небесном свете, который поверг Павла на землю и ослепил его на несколько дней, и о гласе с неба, который произносил внятные слова и был также слышен его спутникам. Но здесь нет речи о тех признаках внешней реальности, какие, согласно третьему и четвертому евангелиям, Иисус являет старшим ученикам, когда дает им себя ощупать и ест у них перед глазами. За исключением слепоты, излеченной Ананией, и наблюдений спутников, весь этот эпизод представляется нам видением, которое сам Павел приписал некоторой внешней причине, но которое в действительности порождено было внутренней причиной. Не со всеми деталями рассказа автора Деяний приходится серьезно считаться — в этом нас убеждает сравнение первого, выше цитированного рассказа с двумя другими его версиями в речах апостола Павла; оказывается, и сам автор не стремился к точности и не тревожился, если в рассказах его встречались уклонения и разногласия. Например, в одном случае он, как мы уже сказали, утверждает, что его спутники стояли в онемении, а в другом — что они поверглись вместе с ним на землю; в одном случае он говорит, что все они слышали глас, но никого не видели, а в другом — что они видели свет, но не слыхали голоса того, кто говорил с ним. Мало того, даже речь Иисуса в третьей версии дополняется известным изречением о том, что «трудно... идти против рожна»; сверх того, назначение его апостолом язычников, последовавшее по прежним двум рассказам через Ананию, или при втором видении в Иерусалимском храме, в третьем рассказе включено в речь Иисуса при его первом явлении. Нет никаких оснований полагать, что эти три рассказа в Деяниях апостолов почерпнуты из разных источников, и потому автор должен был бы сам заметить и исправить разногласие, а если он того не сделал и если он, не просмотрев свой прежний рассказ, снова изложил его произвольно, то это нам показывает, как беззаботны были новозаветные писатели относительно подробностей, которыми так дорожит писатель, стремящийся к строгой исторической правде. Впрочем, рассказчик в Деяниях даже и при большей аккуратности и точности повествования все же не является ни очевидцем, ни лицом, почерпнувшим свои сведения из рассказов очевидцев. Если автором всего сочинения считать того, кто в разных местах Деяний говорит о самом себе и об апостоле Павле «мы», «нас», то все же при происшествии, случившемся вблизи Дамаска, он еще не сопутствовал апостолу, с которым он сблизился значительно позднее, в Троаде, во время его второго миссионерского путешествия (Деян. 16: 10). Но выше мы сказали, что и это предположение об авторе Деяний ошибочно: он только местами вставлял переработанную им запись временного спутника апостола об их совместных странствиях, и мы поэтому не вправе считать автора-рассказчика очевидцем также и в тех пунктах и частях рассказа, в которых не встречается слово «мы», а именно в той части книги, где приведены оба рассказа Павла о его обращении, первый — иудеям Иерусалима, а второй — Агриппе и Фесту в Кесарии. Слово «мы» встречается в последний раз в главе 21(18), при посещении Павлом Иакова, и затем опять появляется в главе 27(1), где речь идет об отплытии апостола в Италию. Следовательно, внешним образом нас ничто не заставляет видеть в этих речах рассказ человека, который сам слыхал их, и содержащийся в них собственный рассказ Павла о том, как совершилось его обращение; а по своему внутреннему характеру рассказ этот, упоминающий о сиянии и падении ниц, о чудесном ослеплении и исцелении, о снах и видениях, так живо напоминает обычные еврейские и древнехристианские легенды о видениях и чудесах и, с другой стороны, так соответствует манере и вкусам автора Деяний и третьего евангелия (например, рассказам о Корнилии и Петре в Деяниях (гл. 1) и о Захарии и ангеле в евангелии Луки (гл. 1), что о явлении Христа Павлу приходится сказать то же самое, что о явлении Иисуса старейшим ученикам: необходимо обратиться не к свидетельствам, почерпнутым из третьих рук, а к собственному свидетельству апостола, тем более что в данном случае оно является рассказом, взятым не из вторых, а из первых рук. Но тут нам снова приходится пожалеть, что апостол слишком кратко повествует о том, как ему явился Иисус. В приведенном уже месте (1 Кор. 15: 8) он замечает о себе лишь то, что воскресший Христос после всех явился и ему. В другом месте он вопрошает: «Не видел ли я Иисуса Христа, Господа нашего?» (1 Кор. 9: 1) и без сомнения разумеет то же самое явление. Наконец, в том месте, где он подробнее всего описывает совершившееся с ним превращение (Гал. 1: 13—16), он говорит лишь следующее: «Бог... благоволил открыть во мне Сына Своего, чтобы я благовествовал Его язычникам». Все эти изречения в целом нам показывают, что апостол был убежден, что видел Иисуса, а из рассказа автора Деяний явствует, что он слыхал речь Иисуса, или вообразил, что слышит его слова. Слышать речи свыше Павел, вообще говоря, считал себя достойным. Он, видимо, подразумевает не то явление, о котором говорилось у нас выше, а другое, позднейшее, когда в своем Втором послании к коринфянам (12: 2) сообщает, что знает человека, который назад тому 14 лет «восхищен был до третьего неба» и слышал «неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать». Но тут же он добавляет, что не он, а Бог знает, был ли тот человек «в теле, или вне тела», и, стало быть, он сознавал, как трудно при подобных явлениях установить фактическое их содержание. С другой стороны, в Послании к галатам он считает происшедшее с ним превращение открытием в нем Сына Божия и, следовательно, сам подчеркивает внутреннюю сущность дела, сам признает, что, видя и слыша Христа, он в душе своей проникался истинным познанием его как Сына Божия. Не подлежит сомнению, что он при храме мыслил вознесенного Христа действительно и внешне присутствующим, а само явление в полном смысле объективным явлением. Но в его рассказе нет ничего такого, что помешало бы нам (как о некоторых деталях в рассказе автора Деяний, если отнестись к ним строго исторически) быть иного мнения и взглянуть на это явление, как на чисто субъективный факт его внутренней душевной жизни. Сам апостол признается, что восторженное состояние души, или экстаз, он, вообще, переживал нередко. Во Втором послании к коринфянам он пишет (12: I): «не полезно хвалиться мне, ибо я приду к видениям и откровениям Господним», то есть что видений и откровений он удостаивался часто, причем, в частности, указывает на приведенный выше случай восхищения некоторого человека «до третьего неба». Далее он говорит: «чтоб я не превозносился чрезвычайностью откровений, дано мне жало в плоть, ангел сатаны, удручать меня» (12: 7). Это замечание наводит на мысль, что он страдал припадками, быть может эпилепсией; недаром он упоминает о своих немощах, о слабости тела и невзрачном своем облике (2 Кор. 10: 10; Гал. 4: 13). О повышенной нервности его свидетельствует и то, что он, по собственному признанию (1 Кор. 14: 18), больше других членов коринфской общины «говорил языками», то есть говорил восторженные экстатические речи, которых никто не понимал без толковника или переводчика. Откровению свыше приписывает Павел также и намерение отправиться в Иерусалим, чтобы объясниться со старейшими апостолами (Гал. 2:2), при этом можно отчетливо увидеть (по замечанию Баура), как возникали в нем мнимо сверхъестественные настроения. Объясняя, почему он опять отправился в Иерусалим, он кроме ссылки на откровение приводит весьма рациональный мотив: он хотел удостовериться, что «не напрасно ли подвизался» на своем апостольском поприще. Обстоятельства в то время складывались весьма неблагоприятно. Крупные успехи проповеди Павла среди язычников обратили на него внимание первой общины христиан в Иерусалиме; ее смущало то, что в противоположность метрополии иудео-христиан в Антиохии складывался другой центр христиан-язычников. В Антиохию, где подвизался Павел, явились члены Иерусалимской общины и, видимо ссылаясь на апостолов, стоявших во главе этой общины, потребовали, чтобы язычники-прозелиты подчинялись Моисееву закону и, в частности, подвергались обрезанию, если желают вступить в общину мессианского спасения. Но такое требование шло вразрез с убеждениями Павла, а если первоапостолы настаивали на нем, то становился неизбежным раскол, грозивший уничтожить все то дело, которому он посвятил свою жизнь. Можно себе представить, как сильно это волновало его и как он дни и ночи размышлял об этом, а при таком душевном состоянии неудивительно и то, что намерение поехать в Иерусалим для объяснений с апостолами представилось Павлу откровением свыше или воображаемым наказом от Христа, явившегося ему во сне или наяву. Теперь перенесемся в то время, которое предшествовало его обращению, и представим себе, как его, «неумеренного ревнителя отеческих преданий» (Гал. 1: 14), должны были волновать грозные успехи нарождающегося христианства. Тогда он тоже видел, что самому дорогому и святому для него грозила опасность, что неудержимо надвигалось новое течение, которое развенчивало и отвергало все то, что ему казалось существенно важным, то есть соблюдение всех иудейских законов и обычаев, и что оно особенно враждебно ополчалось против фарисейской партии, которой он был предан всей своей пылкой душой. Казалось бы, что после таких душевных потрясений Павлу должен был привидеться скорее Моисей или Илия, чем Христос; однако же необходимо обратить внимание и на другую сторону дела. В конечном счете оказалось, что Павел не нашел удовлетворения в своем ревностном искании и отстаивании фарисейской правды, и это уже тогда сказывалось в страстной тревоге и зилотической торопливости его деяний. При своих многочисленных и многообразных столкновениях с людьми, уверовавшими в нового Мессию, вступая с ними в споры как опытный диалектик (Деян. 9: 29), а позже врываясь на их собрания, заключая их в темницу и допрашивая на суде, он, вероятно, часто убеждался, что уступает им в двояком отношении. Воскресение Иисуса было фактом, на котором они настаивали и на котором утверждали свою веру, столь резко отличавшуюся от традиционной веры иудеев. Будь Павел саддукеем, он затруднился бы оспорить этот факт, ибо саддукеи вообще не признавали воскресения из мертвых (Деян. 23: 8); но он был фарисеем и, следовательно, верил в воскресение, долженствующее произойти при кончине мира, а с точки зрения тогдашнего мышления иудеев можно было допустить и то, что в некоторых исключительных случаях святые праведники могут воскреснуть и раньше. Отрицая воскресение Иисуса, Павел должен был поэтому стоять на том, что Иисус был не святой праведник, а лжеучитель и обманщик. Но в этом именно он и начал сам сомневаться, когда увидел ближе последователей Иисуса. Они были искренни в своей вере и столь же твердо убеждены в том, что Иисус воскрес, как и в том, что живы сами, а с другой стороны, они обнаруживали такую твердость духа, такое миролюбие и радостно-спокойное настроение даже в минуты страданий, что тем посрамляли и обезоруживали своих гонителей с их тревожным и безрадостным усердием. Разве лжеучитель мог обрести таких последователей? Разве обман и лживость могли внушить такое спокойствие и самоуверенность? Итак, с одной стороны, Павел видел, как эта новая секта постепенно умножалась и крепла, несмотря на все гонения и даже именно благодаря гонениям, а с другой стороны, он чувствовал, что гонения не доставляют ему того удовлетворения, которое он замечал в гонимых. Поэтому неудивительно, если в минуты уныния и внутреннего разлада он задавал себе вопрос: кто же, наконец, прав —ты или распятый галилеянин, которому поклоняются эти люди? Дойдя до такой грани, он при своих телесных и душевных задатках легко мог впасть в экстаз и в этом состоянии Христос, гонителем которого он был дотоле, мог ему явиться во всей своей славе, о которой говорили все его последователи, мог указать ему на ложь и тщету всей его деятельности и склонить его к служению ему. 49. ВЫВОДЫ О ВОЗНИКНОВЕНИИ ВЕРЫ В ВОСКРЕСЕНИЕ ИИСУСА. Мы показали, как следует смотреть на явление Христа, которое побудило апостола Павла перейти от фарисейского иудейства к новой мессианской общине. Если таковы же были те явления, под влиянием которых у первых учеников Иисуса сложилась вера в него как в воскресшего Христа, то и они были внутренним переживанием, и если лицам заинтересованным они казались внешними чувственными восприятиями, то нам они представляются видениями, или фактами мятущейся душевной жизни. Подобные «явления» вызывались и осуществлялись в обоих случаях примерно одними и теми же причинами и условиями. Волнение, которое в душе позднейшего апостола язычников вызвано было грозными успехами христианства и его собственным усердием в преследовании сторонников христовой веры, соответствовало у древнейших первоапостолов волнению, которое вызывалось гонениями против Иисуса и его сторонников со стороны иудеев. С другой стороны, чем для Павла являлось впечатление, полученное им от первой христианской общины с ее беззаветной верой и жаждой страдания, тем для старейших учеников Иисуса было воспоминание о его личности и убеждение в том, что он—Мессия. Иудейские представления о Мессии хотя и были, в общем, не одинаковы, но все-таки сходились в том, что Мессия, основав царство свое, будет властвовать над своим народом свыше естественного века человеческого. По словам Луки (1: 33) и Иоанна (12: 34), царству его не будет конца, как о том говорится также в Псалмах 110(4), у Даниила (7: 14, 27) и Иезекииля (9: 6); в других местах встречается положение о том, что Мессия будет царствовать на земле 1000 лет (Апок. 20: 4), или 400 лет, или меньше; а если он умрет, то это будет лишь концом земного бытия и переходом к неземному бытию, но он отнюдь не должен умереть, не исполнив своей миссии, то есть того, чего ждал от него народ, и, во всяком случае, не должен умереть, как осужденный на казнь преступник (Третья книга Ездры (7:28 и след.). То и другое случилось с Иисусом: его мессианская деятельность прервалась в самом начале от учиненного над ним насилия иудеев; но она прервалась только временно и мнимо: народ, к которому он был послан, оказался недостойным сохранить его у себя, поэтому «небо приняло его» до тех времен, когда народ окажется достойным нового его пришествия и наступления давно обещанных «времен отрады» для истинного Израиля (Деян. 3: 20—21). Момент преждевременной насильственной смерти мог быть воспринят в иудейское представление о Мессии лишь при условии, что смерть Мессии знаменует не сошествие души его в царство теней, а вознесение к Богу и вхождение в мессианскую славу (Лк. 24: 26) с последующим вторым пришествием на землю во всей славе. Кто обращался по этому поводу к Ветхому завету, тот мог с тем же успехом найти в нем указание на этот переход Мессии через смерть и гроб к новой, высшей жизни, с каким в разных местах, трактующих о других лицах и вещах, желающие находили указание на Мессию и его деятельность вообще. Разве Давид (Пс. 15: 8—11), могли они сказать, да и действительно говорили, только за себя лично славил Бога за то, что он не оставит душу его в преисподней и не предаст плоть его тлению? Ведь Давид умер, как все люди, и труп его истлел. Не ясно ли отсюда, что эти слова Давида были словами обетования и относились к великому его потомку, Мессии, то есть Иисусу (Деян. 2: 25 и сл.). А разве Исаия не предрек о рабе Яхве, что он будет исторгнут из обители живых и погребен среди преступников, а когда душа его принесет жертву искупительную, то он будет еще долго жить и получит часть свою среди великих мира (Ис. 53: 10—12)? При этом ученики Иисуса, вероятно, вспоминали слова, в которых он указывал на предстоящие страдания и смерть, с одной стороны, и на неотвратимое конечное торжество его дела — с другой, и которые, быть может, опирались на соответствующие изречения Ветхого завета. По свидетельству Луки (24: 25, 32, 44), воскресший Иисус по преимуществу изъяснял ученикам Писание и доказывал, что его страдания, смерть и воскресение были в нем предсказаны; это наводит нас на мысль о том, что после смерти Иисуса ученики его укрепляли свою веру усиленным изучением Писания. Следовательно, после смерти Иисуса между его последователями и иудеями-староверами установились своеобразные отношения. Последние говорили: ваш Иисус не мог быть Мессией уже потому, что Мессии предуказано жить вечно или после продолжительного мессианского господства умереть вместе со всей земною жизнью вообще, а ваш Иисус умер позорной и преждевременной смертью, не совершив ни единого из мессианских подвигов. На это первые возражали: так как наш Мессия умер преждевременно, то пророчества, приписывающие Мессии вечную жизнь, должно понимать в том смысле, что его смерть не есть пребывание в преисподней, а только переход к высшей жизни у Бога, после чего он в свое время вернется опять на землю и завершит вами прерванное дело. Правда, избранные мужи Ветхого завета, которые удостоились такого же вознесения к Богу, например Енох и Илия (а по позднейшим иудейским легендам также и Моисей), были приняты на небо, не умерев, и вместе со своей плотью вознесены были в горнюю обитель. Может показаться, что это представляет существенное отличие, но в действительности — нет. Земная плоть Еноха и Илии не могла в своем настоящем виде войти в небесный мир духов, и Бог не мог не преобразить ее предварительно, а то, что он проделал с их живою плотью, он мог проделать также с телом Иисуса, предвозвещая тем и будущее воскресение всех мертвых. Это такое же отличие, какое, по словам Павла (1 Кор. 15: 52), существует между теми, которые умрут раньше: первые должны будут «измениться», а последние «воскреснуть нетленными», то есть плоть первых безотносительно к смерти приобретет свойства, необходимые для новой жизни в царстве Христа, тогда как у последних умершая плоть снова оживет и тоже изменится или преобразится. Однако поверить, что с Иисусом совершилось такое двойное чудо, превосходившее то чудо, которое совершилось с Енохом и Илией, мог только тот, кто видел в нем пророка, превосходящего двух названных пророков, то есть тот, кто, несмотря на его смерть, был убежден, что он Мессия. Такое убеждение должны были прежде всего усвоить себе ученики Иисуса в то тяжкое время, которое последовало за его казнью. Но это убеждение приводило также к мысли, что душа его не стала бессильной пленницей преисподнего царства, а вознеслась к Богу на небеса, а кто задумывался над вопросом, как совершилось это вознесение, тот, стоя на иудейской точке зрения, при которой душа без тела была просто тенью, необходимо приходил к выводу, что плоть Христа ожила, и он воскрес из мертвых. Однако прежде чем вполне сложилось последнее представление, ученики Иисуса могли предположить, что вознесенный Мессия являлся им во всей своей новой славе. Например, если они полагали, что он стал ангелом у Бога, то, стало быть, он мог и не являться подобно ангелу. Впрочем, явления его могли быть и незримыми телесно. Когда Христос являлся Павлу, по словам автора Деяний, одновременно видно было сияние, то есть ореол вознесенного Христа, и слышен был глас небесный. Этот глас напоминает нам звучащего оракула позднейших иудейских поверий, так называемую «дщерь гласа», о которой сообщают писания раввинов. Как видно из Евангелия Иоанна (12: 29), сущность оракула этого состояла в том, что случайный естественный звук, например внезапный удар грома и т. п., принимался за знамение и истолковывался в том или ином смысле, сообразно данным обстоятельствам и настроениям. Если бы сам Павел сообщил нам о сиянии, которое внезапно осветило его, и о гласе, исходившем от сияния (в прямом, а не переносном смысле, как во Втором послании к коринфянам (4: 6), то мы, не обинуясь, предположили бы, что в момент происходившей в душе его борьбы апостол принял молнию и гром за появление и карающий голос гонимого им Христа, но так как рассказ этот приводится в Деяниях апостолов, то ввиду позднего происхождения и неисторического характера этого сочинения можно допустить, что эти детали эпизода просто взяты из легенд или поэзии. Отдельные рассказы евангелистов о явлении воскресшего Иисуса тоже не трудно свести к происшествиям вполне естественного характера. По сообщению Луки, на второй день после казни Иисуса двое учеников, идя полем из Иерусалима, встретили незнакомца, который объяснил им во вдохновенной речи смерть Мессии и ее значение, и в то мгновение, когда он в вечерних сумерках стал удаляться от них, они подумали, что он — сам Иисус. В добавочной главе к четвертому евангелию имеется такой рассказ: несколько учеников, ловя рано утром рыбу с лодки на Тивериадском озере, увидали на берегу незнакомца, который подал им удачный совет относительно закидывания сетей и которого они за это признали «Господом», хотя и не решились спросить его, действительно ли он Иисус. Признав эти рассказы, по существу, историческими, можно допустить, что ученики Иисуса, взволнованные внезапной его смертью и постоянно вспоминая его образ, легко могли принять за утраченного ими учителя первого встречного незнакомца, если он сталкивался с ними при необычных условиях и производил на них сколько-нибудь сильное впечатление. К тому же и в истории можно указать немалое число примеров такой же иллюзии, имеющих место при аналогичных обстоятельствах. Я приведу один пример из истории моей родины. Герцог Ульрих Вюртембергский хотя и не был убит, но был изгнан Швабским Союзом из своей страны, которую заняли австрийцы и таким образом предупредили его возвращение. «Но так как герцог,— говорит его прекрасный биограф,— имел еще в стране многих приверженцев, которые о нем думали и скорбели день и ночь, и так как запрещение говорить о нем окружало личность его покровом таинственности, то стало усиленно работать их воображение: о герцоге заговорили, в представлении его приверженцев, даже звери и камни. Находились и такие, которые уверяли, что сами видели то тут, то там старого герцога или даже принимали его переодетым у себя в доме: они видели того, кого хотели видеть». Но так как при боязливости и мнительности герцога нельзя предположить, что он действительно явился беззащитным в страну, захваченную его врагами, то и все рассказы о том, будто он бродил как привидение по всей стране, приходится считать продуктами возбужденной фантазии и легендой, для возникновения которой, как замечает этот наблюдательный и умный историк, обстоятельства и в данном случае сложились очень благоприятно. Трактирщица из Мюнхингена, о которой он упоминает, могла действительно принять за герцога заехавшего к ней неведомого гостя, точно так же угольщик из Ураха мог признать герцога в том незнакомце, которому он указал дорогу через лес, и подобные рассказы, распространяясь дальше, могли дать повод к сочинению других таких же рассказов, лишенных уже всякой фактической основы. (254) Подобные иллюзии могли иметь место и в нашем случае, однако первые явления Иисуса отдельным лицам едва ли были простыми иллюзиями. Когда распространилась весть о том, что Иисуса видели живым, иллюзии был еще возможны, но изначально такое верование могло возникнуть лишь иным путем, так как речь шла не о живом изгнаннике, а об умершем Иисусе. Если Павел говорит, что воскресший явился сначала Кифе, то этим, как уже было сказано, не исключается возможность предположения, что некоторым женщинам он явился и привиделся раньше. Заявление Марка (16: 9) о том, что Иисус «явился сперва Марии Магдалине, из которой изгнал семь бесов»,— весьма знаменательно; что именно эта женщина первая увидела воскресшего, подтверждается не только Иоанном (20: 14), но также Матфеем, с той лишь разницей, что последний упоминает еще о другой Марии (28: 1—9); а замечание о семи изгнанных бесах заимствовано Марком у Луки (8: 2). Но у такой женщины при ее физическом и душевном состоянии внутреннее возбуждение легко могло разрешиться видением. И мужчинам той эпохи и при тогдашнем уровне образования также было не чуждо подобное душевное состояние,— это мы видели на примере апостола Павла. Что касается Петра, то и он, видимо, был предрасположен к разным видениям, и в подтверждение этого мы можем тем, кто в евангелиях и в Деяниях апостолов видят действительную, хотя и необычную, но все-таки естественную историю, указать на происшествие, предшествовавшее крещению римского сотника Корнилия (Деян. гл. 10). Неожиданно среди бела дня во время молитвы на кровле дома он пришел в исступление и увидел сходящий с неба как бы полотняный сосуд, наполненный разными зверями, и услыхал из отверстого неба некий глас. Мы, разумеется, относим этот эпизод к числу легенд христианской общины и объясняем его прагматизмом автора Деяний, но вместе с тем считаем возможным предположить, что тотчас после смерти Иисуса в тесном кругу его последователей преобладало общее всем душевное и нервное возбуждение, которым нивелировались все индивидуальные черты отдельных лиц. Об Иакове сохранилось в Евангелии Евреев предание, что после многодневного поста ему явился воскресший Иисус; признав этот рассказ исторически верным и сравнив его с рассказом о Деяниях апостолов (10: 10), мы снова приходим к тому выводу, что явления Иисуса были видениями, галлюцинациями. Лука рассказывает о шедших в Эммаус учениках, что когда встреченный ими незнакомец принял их приглашение и сел с ними за трапезу и, взяв хлеб, благословил, преломил и подал его им, они по этому «преломлению хлеба» узнали в нем Господа Иисуса (24: 30, 35). Столь же знаменательная раздача хлеба и рыбы незнакомцем, в котором ученики признали воскресшего Иисуса, отмечается в дополнительной главе Евангелия от Иоанна (21: 13). Если мы вспомним, что выражением «преломление хлеба» обыкновенно обозначалась евхаристия или вечеря (Деян. 2: 42, 46; 20: 7; 1 Кор. 10: 16) и что такая вечеря наглядно напоминала о последней и других вечерях, при которых Иисус, как старейший в доме, раздавал своим ученикам хлеб; если затем вспомним, что в первые времена христианства эта вечеря совершалась часто, может быть, ежедневно, и служила большим утешением и поддержкой для малочисленной первичной общины-церкви, то естественно допустить, что благодаря такому приподнятому настроению на вечерях в отдельных случаях воспоминание о Христе превращалось в мнимое явление его собравшимся сотрапезникам. 50. ВРЕМЯ И МЕСТО ЯВЛЕНИЯ ХРИСТА АПОСТОЛАМ. Если спросить, когда и где Иисус являлся своим ученикам, то и старейший из свидетелей, апостол Павел, как мы отметили выше, не даст на такой вопрос положительного и ясного ответа. Места видений он вовсе не указывает, а время отмечает лишь предположительно. Он говорит (1 Кор. 15: 3, 8), что и «сам принял» (как традиционное сказание), что Христос умер, был погребен и воскрес в третий день, согласно Писанию, и что он явился Кифе, потом 12 апостолам и так далее Стало быть, Павел говорит, что Иисус воскрес в третий день, но не говорит, что воскресший явился Кифе или кому-либо другому в тот же третий день, а так как он упоминает об этом явлении Кифе непосредственно вслед за указанием о воскресении Иисуса, а после сообщения о явлении Иисуса всем апостолам говорит о своем собственном видении, которое, однако, имело место много лет спустя после смерти и воскресения Иисуса, то мы вообще не знаем, какой промежуток времени протек между отдельными явлениями и между воскресением Иисуса на третий день и его первым явлением. По сообщениям же евангелистов, черпавших сведения из третьих рук, все или хотя бы некоторые явления воскресшего Иисуса пришлись на самый день воскресения. По словам Иоанна, Иисус явился Марии Магдалине еще в утро воскресения вблизи гроба, затем вечером того же дня — собравшимся ученикам. По словам Луки, он являлся в тот же день сначала эммаусским странникам и Петру, потом четырем апостолам и бывшим с ними. Из того же предположения исходит укороченный и сбивчивый рассказ Марка. По словам Матфея, воскресший явился 11 апостолам позднее в Галилее, но женщинам явился он в утро воскресения, когда они, увидев гроб пустым, возвращались в город. Поэтому можно спросить: могли ли древнейшие христиане признать третий день по смерти Иисуса днем его воскресения, если бы в этот день он не явился своим ученикам? Чем объяснить то, что уже ко времени апостола Павла и составления Апокалипсиса Иоанна днем господним, христианским праздником недели считался день, следующий за субботой (1 Кор. 16:2; Откр. 1: 10), если бы не в этот день стал известен ученикам великий факт воскресения их Мессии? Если воскресение Иисуса было чудом, то оно могло свершиться в любой день, а естественное оживание или воскресение должно было, безусловно, совершиться в один из ближайших дней, иначе оно вовсе не могло бы совершиться; но тот психологический переворот, из которого, по нашему мнению, возникли апостольские видения Христа, по-видимому, требовал для своего развития продолжительного времени. Пока ученики пришли в себя от страха, в который их повергла неожиданная казнь Иисуса, пока они опять собрались вместе, опомнившись от паники, должно было, по-видимому, пройти более одного дня. Немало времени потребовалось и для того, чтобы они могли углубиться в изучение книг Ветхого завета и почерпнуть из них уверенность, что их Иисус есть Мессия, несмотря на то, что он страдал и умер и что через страдания и смерть он пришел к мессианской славе. Итак, если уже на третий день после смерти Иисус действительно являлся ученикам, то, по-видимому, немыслимо считать эти явления лишь субъективными видениями учеников, и наш взгляд на происхождение веры в воскресение Иисуса, очевидно, опровергается тем, что немыслимо возникновение этой веры уже на третий день после распятия. К такому же неблагоприятному для нас результату приводит, видимо, и указание на топографию этих явлений в евангелиях. В утро после субботы, накануне которой распятый Иисус был погребен, ученики его находились в Иерусалиме, где по свидетельству всех евангелистов, не исключая и Матфея, совершились первые явления воскресшего. Следовательно, Иисус явился своим ученикам там, где было погребено его тело. Это обстоятельство нас тоже должно, по-видимому, смутить, тогда как для обоих других предположений на воскресение Иисуса оно является моментом благоприятным, ибо как в том случае, если Иисус был воскрешен посредством чуда, так и в случае, если он естественным путем сам пробудился от мнимой смерти, тела его в гробу не оказалось и перед лицом этого явления нельзя опровергнуть утверждение учеников о том, что он воскрес; мы же предполагаем, что тело Иисуса оставалось в гробу, и потому дело принимает иной оборот. Если в том самом городе, вблизи которого в общеизвестном и общедоступном склепе лежало тело Иисуса, ученики его до истечения двух суток после погребения стали утверждать, что Иисус воскрес и ушел живым из гроба, разве мыслимо, чтобы иудеи не побежали тотчас ко гробу, не вынули оттуда труп и не выставили его публично, чтобы опровергнуть дерзкую ложь учеников? И как могли бы ученики выступить с подобным заявлением, если достаточно было осмотреть могилу, чтобы убедиться в его неосновательности? Однако евангелисты только сообщают, что уже во второе утро после погребения Иисус являлся своим ученикам, и ничего не говорят о том, что они тотчас же стали сообщать весть о его воскресении неверующим иудеям. Напротив, по свидетельству всех евангелистов, ученики сначала умалчивали об этом, а по рассказу Луки (в Деяниях), апостолы стали говорить о воскресшем Христе только в день пятидесятницы, то есть через семь недель после означенного третьего дня. Кроме того, исторически ничем не подтверждается предположение, что Иисус был погребен в каменном склепе Иосифа (об этом мы будем говорить подробнее позднее), а если Иисус был погребен, быть может, вместе с прочими казненными в каком-нибудь неосвященном месте, то ученикам его было уже нелегко осмотреть его могилу, и если они после того выступили с вестью о его воскресении, то и противникам их было труднее опознать и демонстрировать тело Иисуса, тем более что евреи всегда питали отвращение к трупам умерших. (256) Что же касается указания на то, что в столь короткий промежуток времени ученики не могли прийти в такое настроение, при котором мыслимы видения, то и на это возражение у нас есть что отвечать. Этот переворот совершался и мог совершиться не логическим путем и не в области ясного и трезвого мышления, а в темных глубинах души; то был насильственный перелом, или молния, которою разрешилась тяжесть душевного томления. Подобный перелом не подготовляется логической работой мысли; напротив, силой душевного предчувствия он предвосхищает то, что озаряется впоследствии светом рефлексии, он устанавливает сразу то, над чем впоследствии придется работать разуму. Стало быть, наше представление о воскресении Иисуса отнюдь не опровергается даже в том случае, если нам докажут, что в его воскресении ученики успели убедиться уже на третий день после его смерти. Однако сами новозаветные сообщения заставляют усомниться справедливости этого предположения. В самом деле, зачем было ученикам скрывать до 50-го дня и не пускать в обращение весть о воскресении Христа, если они убедились в том уже на третий день? В Деяниях говорится, что им ведено было ждать Святого Духа, который должен был сойти на них в пятидесятницу; но мы при нашей точке зрения знаем, что этот день был избран для сошествия Святого Духа потому, что древнехристианское мировоззрение противопоставляло таким наглядным образом провозглашение евангелия синайскому законодательству и что установление срока в этом случае определялось догматической, а не исторической причиной. Не сказалось ли в этом еще и напоминание о том, что весть о воскресении Иисуса и вера в это воскресение возникли не в третий день, а позднее,— это уже другой вопрос. Однако все евангелисты, не исключая и Матфея, свидетельствуют о том, что воскресший Иисус уже на третий день появился в Иерусалиме и его окрестностях. Да, не исключая и Матфея; но как он говорит об этом? Он говорит, что ангел у гроба возвестил женщинам о воскресении Иисуса и велел им немедленно передать эту весть ученикам, а тем временем сам Иисус пройдет в Галилею, и там они его увидят. Не только ученики впервые увидят воскресшего Иисуса в Галилее, но также и «вы», женщины, говорит ангел, увидите его там, в Галилее. Но странное дело! Когда женщины поспешили от гроба в город, чтобы принести эту весть ученикам, сам Иисус явился им на пути. Увидев Иисуса тут, они не могли увидеть его впервые в Галилее, как это предсказал ангел. Что же могло побудить Иисуса так скоро отказаться от своего плана, который он только что объявил через ангела? Женщины шли исполнять данное им поручение, и лично они уже были убеждены, ибо от гроба они ушли со страхом, но и с радостью великой, как говорит Матфей. Не хотел ли Иисус сказать им еще что-нибудь, о чем позабыл ангел? Нет, он говорит им то же самое, что уже сказал ангел: чтобы ученики шли в Галилею, где они увидят его. Словом, это первое явление Христа, рассказанное у Матфея, так излишне, что оно не только не имело места, но и не входило в состав первичного повествования; этот эпизод вставлен позднее и притом не в текст нашего Матфеева евангелия, а в то повествование, которое евангелист положил в основу своей истории воскресения, приписав к ней от себя этот несовместимый с нею эпизод. Если мысленно отбросить это первое явление, то получается вполне цельный и связный рассказ. Вблизи Иерусалима у гроба в утро воскресения является один ангел с первой вестью о воскресении Иисуса и с наказом идти в Галилею, затем сам Иисус является, как сказал, лишь в Галилее, когда ученики и женщины уже пришли туда. Но если Галилея была местом явления воскресшего Иисуса, то и явиться мог Иисус не в третий день, а позднее, так как ученики, очевидно, не успели бы дойти До горы Галилейской в тот самый день, когда утром получили в Иерусалиме приказание идти туда. Этому воззрению, лежащему в основе рассказа у Матфея, противоречит, как мы сказали выше, рассказ Луки и Иоанна; по их словам, Иерусалим и окрестности его представляют главное, а если отбросить дополнительную главу у Иоанна, то и единственное место явлений и деяний воскресшего, которые поэтому и могли начаться в самый день воскресения, хотя это последнее представление и несовместимо с тем, которое проводится в рассказе Матфея, но автор первого евангелия все же сделал уступку в его пользу и написал, что воскресший Иисус явился подле Иерусалима женщинам, а не ученикам, ибо тогда последним незачем было бы идти в Галилею. Из этих двух противоположных представлений о месте явлений Иисуса представление Луки и Иоанна является уже потому более поздним, что Матфей внес в свой собственный рассказ лишь одну деталь из их рассказа; но, кроме этого, рассказ Матфея отличается историческим правдоподобием. Чудесно воскресший Иисус мог, разумеется, по собственному произволу являться своим ученикам и в Иерусалиме, и в Галилее, но естественно ожившего Иисуса, может быть, удерживали в первое время в Иерусалиме его раны и истощение; наконец, ученики с которыми мы теперь считаемся, при нашей точке зрения должны были спешить вернуться к себе на родину, в Галилею, после удара, постигшего в столице их учителя. Они ведь не могли знать точно, как далеко зайдет партия иерархов, не станет ли она хватать и более известных сторонников Иисуса, поощренная своей победою над ним. Против такой опасности они в чужом им Иерусалиме были совершенно беззащитны, тогда как у себя на родине, в Галилее, они могли найти защиту у родственников и земляков, а партия первосвященников там была не так сильна, как в столице. На это намекает, несомненно, и евангельская повесть, хотя рассказ Матфея уже не самобытен. По сообщению первых двух евангелистов, все ученики Иисуса после его пленения обратились в бегство (Мф. 26: 56; Мк. 14: 50); во время допроса Иисуса еще оставался Петр, но при распятии не присутствовал уже никто из 12 апостолов. Если у Матфея (26: 31) Иисус относил к ним пророчество Захарии (13: 7): «поражу пастыря, и рассеются овцы стада», то эти слова, очевидно, правильно истолковал автор четвертого евангелия, у которого Иисус предсказывает (16: 32), что ученики «рассеются каждый в свою сторону». Они возвратились в Галилею, по свидетельству четвертого евангелия (включая и добавление), не ранее чем через восемь дней после воскресения, а по словам Матфея — лишь по получении известия о воскресении и приказа Иисуса; но «приказ» этот введен в рассказ лишь для смягчения: евангелист пытается объяснить верховным велением то, что ученики делали из страха и независимо от повеления. Но если после казни Иисуса ученики в страхе убежали к себе на родину, то и перелом в их настроении и их видения Христа объяснить уже гораздо легче, хотя их можно объяснить и предполагая, что они остались в Иерусалиме. Выйдя из сферы влияния врагов и убийц Учителя, они стали оправляться от того страха и оцепенения, которые овладели ими при его пленении и осуждении. Затем в Галилее, где они так часто ходили с ним и среди того населения, которое совместно с ними так часто воодушевлялось его речами, им предоставлялось много поводов воссоздавать в памяти его образ и представлять его себе в тех многознаменательных ситуациях, в которых они его там заставали. Немаловажное значение имело также и то, что теперь они были вдали от гроба Иисуса, близость которого, особенно вначале, мешала появиться вере в то, что погребенный вышел из могилы. Таким образом, перенеся явления Иисуса в Галилею, мы можем предположить, что они начались не в третий день, а при получившемся в итоге продлении сроков, понятным становится также и сам поворот в настроении учеников. Итак, место явлений воскресшего Иисуса правильнее указано Матфеем, чем другими евангелистами; но почему впоследствии его указание сочли неверным и почему он, переработав использованное им древнейшее сказание, опроверг себя, оставив эпизод о явлении Иисуса женщинам вблизи Иерусалима,— понять нетрудно. Вполне естественно предположить, что воскресший Иисус проявил себя живым, то есть явился прежде всего там, где находился покинутый им гроб. Затем ученики, окрепнув в Галилее духом и утвердившись в своей вере в Иисуса как Мессию вернулись в Иерусалим и основали там общину, которая в силу центрального положения гораздо скорее стала метрополией для всех других общин распятого и воскресшего Мессии. Поэтому о том периоде, когда апостолы покинули этот центр, естественно, старались не вспоминать и представляли дело так, будто столицу никогда не покидала центральная община, будто 11 апостолов все время оставались вместе в Иерусалиме, где их и пробудили к новой вере первые явления воскресшего учителя. Так именно и говорили впоследствии в Иерусалиме, и так дело это представлено автором третьего евангелия, который галилейские предания первого евангелия дополнил главным образом иудейскими и иерусалимскими сказаниями. Однако из этого не следует, будто Матфей сделал Галилею местом явлений воскресшего Иисуса из галилейского патриотизма; дело просто в том, что галилейское предание, которого он в целом придерживался, не давало никакого повода калечить первичную фактическую основу рассказа и в угоду Иерусалиму. Относительно момента воскресения Иисуса труднее допустить неисторическое происхождение рассказов, чем относительно места воскресения; по-видимому, столь древнее и точное указание на то, что Иисус воскрес и явился в третий день, может считаться исторически достоверным. Однако же и тут нетрудно увидеть, почему для воскресения был установлен именно третий день, когда утверждалась вера в воскресение и в явления Иисуса. Распятого Мессию узы смерти должны были удерживать недолго (Деян. 2: 24), попрать смерть и преисподнюю он должен был по возможности раньше. Следовательно, вера его последователей, с одной стороны, естественно побуждала приблизить момент его выхода из гроба к моменту его смерти и погребения, но, с другой стороны, нельзя было и сокращать период смерти до нуля: Иисусу надлежало умереть лишь на короткий срок, но умереть действительно и совершенно. Этому способствовало следующее обстоятельство: распятие Иисуса, по единогласному свидетельству всех евангелистов (хотя они друг с другом расходятся в определении праздника пасхального), было совершено днем, а погребение — вечером накануне субботы. В субботу Бог почил от всех дел (Быт. 2: 2; Евр. 4: 4), поэтому казалось, что и Мессии приличествует в этот день почить от своих земных дел, то есть почить в гробу в субботний день. К тому же, вследствие характерного значения числа «три» (троицы), третий день, по-видимому, считался наименьшим сроком для беспрепятственного исполнения какого-либо дела и как бы вошел в поговорку. Яхве, заявляет у Осии (6: 2) покаявшийся народ, «оживит нас через два дня, в третий день восставит нас, и мы будем жить пред лицем Его». Подобный же ответ Иисус, по словам Луки (13: 32), послал «лисице» Ироду: «се, изгоняю бесов и совершаю исцеления сегодня и завтра, и в третий день кончу»; а указание времени в заявлениях лжесвидетелей (Мф. 26: 61), будто Иисус собирался разрушить храм Божий и в три дня воссоздать его, тоже нет нужды приурочивать к истории воскресения. Напротив, уподобление пребыванию Ионы во чреве кита (Мф. 12: 40), где он произнес молитву (2:1— 11), которая напоминает мессианские псалмы страстей, видимо, придумано позднее, когда моментом воскресения Иисуса уже признано утро воскресного дня, так как три дня и три ночи пребывания Ионы во чреве кита не согласуется с двумя ночами и одним днем, проведенными, по свидетельству евангелий, Иисусом в гробу. Следовательно, признание третьего дня моментом воскресения Иисуса могло последовать еще при жизни апостолов и с их согласия, хотя оно и не имело под собой исторического основания. Никто не мог сказать, что он был очевидцем того, как выходил Иисус из гроба; момент этого события указывался исключительно на основании догадок, и единственно правильной догадкой было то, что Иисус покинул гроб прежде, чем кому-либо явился. Каким промежутком времени отделялся момент выхода из гроба от первого явления, оставалось невыясненным; и если третий день, первый после субботы, признан был наиболее соответствующим моментом по догматическим соображениям, то всякий, кому Христос являлся на четвертый или восьмой день или еще позднее, не мог бы воспротивиться признанию третьего дня моментом воскресения Иисуса, как не воспротивился тому и Павел, которому Иисус явился много лет спустя. Таким образом, вера в Иисуса как Мессию не только не поколебалась от его насильственной смерти, но даже выросла и укрепилась изнутри, силою духа, работой воображения и на почве нервного возбуждения. Так удалось упрочить жизненное развитие за всем тем, что было в Иисусе нового и глубоко религиозного и что он поучением и личным примером внушал своим ученикам. Но фантастическая форма этого восстановления веры стала с тех пор определять собою все представления о его образе, речах, деяниях и судьбе; вся его жизнь облеклась как бы облаком сияния и славы, которое все выше и выше поднимало его над всем человеческим и вместе с тем все более и более удаляло от естественной и исторической правды. История наблюдений и явлений, легших в основу веры в его воскресение, также подверглась в этом смысле изменению, но об этом речь пойдет в конце следующей книги, задача которой — детальное исследование всех преобразований, которые претерпела история жизни Иисуса под влиянием фактического настроения древнейших христианских общин, во многих отношениях отражавшего иудаистские представления той эпохи. |
