Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь
 

Норберт Элиас

О ПРОЦЕССЕ ЦИВИЛИЗАЦИИ

К оглавлению

Часть вторая. О «цивилизации» как специфическом изменении человеческого поведения

Глава I. История понятия «civilité»

1

Главной антитезой, выражавшей самосознание западного Средневековья, была антитеза христианства и язычества или, точнее, ортодоксального римско-латинского христианства, с одной стороны, и язычества и ереси, включая и восточное греческое христианство, — с другой1. Во имя креста, как позже во имя цивилизации, западное общество вело в Средние века колониальные и захватнические войны. При всей секуляризации в понятии цивилизации сохраняется отзвук идей латинского христианства и рыцарско-феодального крестового похода. Память о том, что рыцарство и римско-латинская вера были свидетельствами некой стадии развития западного общества — стадии, которую в равной мере прошли все великие народы Запада,— конечно, не исчезла совсем.

Понятие «civilité» стало значимым для западного мира в то время, когда были разрушены и рыцарское общество, и единство католической церкви. Оно было воплощением того общества, которое как стадия, как этап становления специфического характера западных нравов, или «цивилизации», было не менее важным, чем феодальное общество. Само понятие «civilité» является выражением и символом общественной формации, охватывавшей различные национальности и, подобно церкви, использовавшей один общий язык — сначала итальянский, а затем все в большей мере французский. Эти языки переняли ту функцию, которую ранее выполняла латынь. Именно в них проявились и европейское единство, построенное на новом, социальном фундаменте, и новая общественная формация, как бы образующая его костяк, — придворное общество. Положение, самосознание и характер этого общества и нашли свое выражение в понятии «civilité».

2

Понятие «civilité» обрело свою типичную форму и стало выполнять рассматриваемую здесь функцию во второй четверти XVI в. Можно с точностью установить собственные истоки данного понятия. Тот специфический смысл, в котором оно было принято обществом, был четко выражен в небольшой работе Эразма Роттердамского «De civilitate morum puerilium», вышедшей в свет в 1530 г. В ней разбиралась тема, полностью отвечавшая запросам своего времени, и поэтому она сразу же стала чрезвычайно популярна и неоднократно переиздавалась. Еще до смерти Эразма, т.е. на протяжении первых шести лет, она была опубликована более тридцати раз2. Всего же было около ста тридцати переизданий, причем еще и в XVIII в. книга издавалась тринадцать раз. Общее же число переводов, подражаний и переложений необозримо. Через два года после выхода этой работы появился первый ее перевод на английский язык. Через четыре года книга выходит в форме катехизиса, причем к тому времени она уже используется как учебник. Затем последовали немецкий и чешский переводы. В 1537, 1559, 1569 и 1613 гг. публикуются все новые переводы на французский язык.

После выхода в свет написанного по-французски труда Матюрина Кордье, в котором идеи данного сочинения Эразма сочетались с идеями другого гуманиста, Иоганна Сульпиция, термином «civilité» стали называть определенный тип французских литер. Это произошло уже в XVI в. Целый разряд книг, прямо или косвенно находившихся под влиянием труда Эразма, содержали в заголовке слова «civilité» или «civilité puerile» и печатались вплоть до конца XVI в. с помощью этих литер3.

3

Как это часто случается в истории слов, первый толчок к их употреблению был дан отдельным индивидом. Это видно и по дальнейшему развитию понятия «civilité», в итоге превратившегося в «civilisation». Давно известному и широко употреблявшемуся слову «civilitas» Эразм в своем труде придал новый оттенок, а тем самым и новый импульс. С тех пор понятие «civilitas» постепенно закрепилось в сознании людей в том специальном смысле, который был задан темой данного сочинения. Так получили развитие и стали модными слова в различных национальных языках — французское «civilité», английское «civility», итальянское «civilta», a затем и немецкое «Zivilität». Последнее, впрочем, так никогда и не укоренилось, в отличие от соответствующих терминов в других великих культурах.

Такое более или менее неожиданное, схожее с превращением искры в пламя, возникновение слов в рамках языка почти всегда означает, что в самой человеческой жизни произошли важные изменения, — в особенности там, где речь идет о понятиях, отличающихся такой же определенностью, занимающих такое же центральное положение и наделенных таким же долголетием, как рассматриваемое здесь. Сам Эразм, оценивая свое творчество в целом, вероятно, не придавал столь большого значения маленькому сочинению «De civilitate morum puerilium». Во введении к этой книге он писал, что искусство формирования молодых людей включает в себя различные дисциплины, и «civilitas morum» является лишь одной из них. Но в то же время, он не отрицал, что данная дисциплина представляет собой «crassissima philosophiae pars». Особое значение этот труд Эразма получает не столько как отдельное явление, не столько как индивидуальное произведение, сколько как симптом перемен, как субстанциализация социальных процессов. Рассмотрение данного труда обусловлено вызванным им откликом, превращением его названия в центральное выражение, используемое при самоинтерпретации европейского общества.

4
О чем идет речь в этом труде?

Уже его тема указывает на то, с какой целью и в каком смысле будет использоваться новое понятие, — здесь должны содержаться намеки на социальные изменения и процессы, сделавшие его модным словом.

В книге Эразма рассматривается нечто чрезвычайно простое: поведение человека в обществе, прежде всего, «externum corporis decorum» (хотя речь идет и не только о нем). Она адресована ребенку из благородной семьи, сыну князя, и была написана в воспитательных целях.

Сочинение это содержит простые мысли, изложенные и весьма серьезно, и с немалой иронией. Оно отличается ясным, отточенным языком и завидной четкостью. Можно сказать, что ни одна из последовавших за ним книг на эту тему никогда не достигала такой силы и ясности и не носила столь личностного характера. Если мы посмотрим внимательнее, то обнаружим, что за книгой Эразма стоит целый мир, способ жизни, который, конечно, в чем-то уже близок нашему, но в чем-то еще очень далек. Мы находим манеры, нами утраченные, — причем иные из них могут показаться нам «варварскими» или, как мы называем их, «нецивилизованными». Тут высказывается многое из того, что стало непроизносимым, и обсуждается то, что стало само собой разумеющимся4.

Например, Эразм говорит о человеческом взгляде. Его высказывания должны служить советом учащимся, но в данном случае перед нами одновременно и свидетельство непосредственного, живого наблюдения за людьми: «Sint oculi placidi, verecundi, compositi, non torvi, quod est truculentiae... non vagi ac volubiles, quod, est insaniae, non limi quod est suspiciosorum et insidias molientium...1)».

Без существенного изменения тональности это высказывание даже трудно перевести: широко раскрытые глаза являются признаком глупости, слишком пристальный взгляд говорит о лени, слишком пронзительный — о склонности к гневу, а слишком живой и красноречивый — о бесстыдстве. Взгляд должен показывать спокойствие духа и почтительную доброжелательность — это и есть самое лучшее. Не зря же говорили древние, что местоположением души являются глаза — «animi sedem esse in oculis». Осанка, жесты, одежда, выражение лица — т.е. «внешнее» поведение, о котором идет речь в книге, — есть выражение внутреннего, целостного содержания человека. Эразм это совершенно отчетливо понимает и пишет: «Quamquam autem externum illud corporis decorum ab animo bene composito proficiscitur, tamen incuria praeceptorum (за недостатком воспитания) nonnunquam fieri videmus, ut hanc interim gratiam in probis et eruditis hominibus desideremus2)».

В ноздрях не должно быть слизи, скажет он далее. Крестьяне сморкаются и в шапку, и в юбку, колбасник сморкается и в ладонь, и о локоть. Не многим пристойнее сморкаться в руку, а затем вытирать о платье. Куда приличнее удалить слизь из носа в платок (желательно отвернувшись): «Strophiolis accipere narium recrementa, decorum». Когда сморкаешься в два пальца и что-то падает на землю, то следует это тут же растереть ногой: «Si quid in solum dejectum est emuncto duobus digitis naso, mox pede proterrendum est». To же самое относится и к слюне: «Aversus expuito, ne quem conspusas aspergasve. Si quid purulentius in terram rejectum erit, pede proteratur, ne cui nauseam moveat. Id si non licet linteolo excipito3)».

С бесконечной тщательностью и без тени смущения Эразм обсуждает то, что одним своим произнесением шокировало бы «цивилизованного» человека более поздних ступеней развития, наделенного иным моделированием аффектов. Например, здесь говорится о том, как следует сидеть или приветствовать других, причем описываются жесты, которые стали нам чуждыми, — вроде стояния на одной ноге. Вполне возможно, что иные из тех поз, принимаемых при ходьбе или танцах, что мы видим в средневековой скульптуре или живописи, вовсе не обусловлены «манерами» их творца, а есть действительное изображение ставших нам чуждыми жестов. Быть может, нам следует видеть в них субстанциализацию иных душевных и аффективных состояний.

Чем дальше мы углубляемся в это небольшое сочинение, тем отчетливее перед нами возникает картина общества с формами поведения хотя в чем-то и родственными нашим, но во многом от нас далекими.

Мы видим сидящих за столом людей. «A dextris sit poculum, et cultellus escarius rite purgatus, ad laevam panis», — пишет Эразм. По правую сторону — кружка и чистый нож, по левую — хлеб.

Таков столовый прибор. Нож чаще всего носят с собой, отсюда предписание держать его чистым. Вилок еще нет либо они используются только для того, чтобы брать куски мяса с блюда. Нож и ложка часто применяются одновременно, но их не всегда дают каждому человеку, участвующему в трапезе. Если тебе предлагают жидкую еду, советует Эразм, то попробуй ее, а затем отдай ложку обратно, предварительно обтерев.

Когда приносят мясные блюда, то каждый сам отрезает себе кусок, берет его рукой и кладет на свою тарелку, если таковая вообще имеется (если же ее нет, то мясо кладут на хлеб). Выражение «quadra», употребляемое Эразмом, часто означает у него и металлический круг, и ломоть хлеба.

«Quidam ubi vix bene consederint mox manus in epulas conjiciunt». Многие, стоит им сесть за стол, начинают хватать еду рукой с блюда. Так делают волки или росомахи. Не хватай еду с принесенного блюда первым. Пальцы в соус макают только крестьяне. Не обшаривай все блюдо, но бери первый попавшийся тебе кусок. Копаться рукой в общем блюде («in omnes patinae piagas manum mittere») — признак несдержанности, и двигать блюдо, чтобы тебе достался лучший кусок, также не слишком прилично.

«Quod digitis excipi non potest, quadra excipiendum est». To, что ты не должен брать руками, положи на свою «quadra». Если кто-то передает тебе кусок пирога или паштет на ложке, то либо подставь свою «quadra», либо возьми ложку, положи еду на «quadra» и верни ложку: «Si quis e placenta vel artocrea porrexerit aliquid cochleari, aut quadra excipe, aut cochleare porrectum accipe, et inverso in quadram cibo, cochleare reddito».

Как уже было сказано, тарелки были редки. Картины застолий этого или еще более раннего времени всякий раз имеют тот же непривычный для нас вид, угадываемый и по книге Эразма: стол то застелен богатыми скатертями, то обходится без них, но во всяком случае на нем почти ничего не стоит. Чаши, солонка, нож, ложка — вот и все. Иногда мы видим ломти хлеба, «quadrae», которые по-французски назывались «tranchoir» или «tailloir». Все, начиная с короля и королевы и кончая крестьянином и крестьянкой, едят руками. В высших слоях это происходит в несколько облагороженной форме. Перед едой следует помыть руки, указывает Эразм. Но мыла еще нет, чаще всего гость протягивает руки, а паж льет на них немного воды. Для запаха в воду добавляют настой ромашки или розмарина5. В хорошем обществе не принято протягивать к блюду обе руки, а в самом высшем, в кругах знати, при еде нужно пользоваться только тремя пальцами одной руки. Таковы признаки отличия высших слоев от низших.

Во время еды пальцы становятся жирными. «Digitos unctos vel ore praelingere vel ad tunicam extergere... incivile est», — говорит Эразм. Неучтиво облизывать пальцы или вытирать их о платье.

Часто другим предлагают свою чашу или же все пьют из одной общей кружки. Эразм предупреждает: «Сначала вытри рот». Но иной раз знакомым предлагают отведать тот кусок мяса, который сами едят в этот момент. «Лучше тебе оставить эту привычку, — советует Эразм. — Не очень прилично предлагать другому наполовину прожеванное». Затем мы читаем: «Уже обкусанный хлеб в соус макают только мужики; мало пристойно вынимать изо рта уже прожеванное и класть обратно на свою «quadra». Если ты что-то не в силах прожевать, то незаметно отвернись и куда-нибудь выплюнь».

Далее он пишет: «Хорошо, если есть перерывы, отвлекающие от еды. Иные не могут оторваться от еды и питья не потому, что их мучит голод или жажда, — они и в остальном не умеют себя сдерживать. Им нужно то в голове чесать, то в зубах ковыряться, то руками размахивать, то ножом играть, да и вообще им нужно кашлять, сопеть и плеваться. По существу, все это выдает их крестьянское происхождение, а выглядит как некое безумство».

Следует отметить и такое высказывание Эразма, где он советует не разоблачаться без необходимости: «Memdra quibus natura pudorem addidit, retegere citra necessitatem, procul abesse debet ab indole liberali. Quin, ubi necessitas hoc cogit, tamen id quoque decente verecundia faciendum est4)».

Как он говорит, хотя иные предписывают мальчику «compressis natibus ventris flatum retineat5)», но это может вызвать болезнь.

В другом месте мы читаем: «Reprimere sonitum, quem natura fert, ineptorum est, qui plus tribuunt civilitati, quam saluti6)». Если есть нужда, то пусть тебя вырвет: «Vomiturus secede: nam vomere turpe non est, sed ingluvie vomitum accersisse, deforme est7)».

5

С особой тщательностью Эразм обозревает весь круг человеческого поведения, все главные ситуации духовной и общественной жизни. Он говорит о самых элементарных вещах с той же непосредственностью, что и о тончайших вопросах светского обхождения. В первой главе своего сочинения он рассуждает «de decente ас indecente totius corporis habitu», во второй — «de cultu corporis», в третьей — «de moribus in templo», в четвертой — «de conviviis», пятой — «de congressibus», в шестой — «de lusu», и в седьмой — «de cubiculo»8). Таков круг вопросов, разбирая которые, Эразм дал новый импульс понятию «civilitas».

Нашему сознанию не всегда дается воспоминание об этой ступени собственной истории. Мы уже утратили ту ничем не сдерживаемую откровенность, с какой Эразм и люди его времени могли обсуждать все сферы человеческого поведения. Во многом эта откровенность превышает порог нашей терпимости.

Но именно это относится к обсуждаемым нами проблемам. Рассматривая изменение понятий, посредством которых выражали себя различные общества, выводя понятие «цивилизация» из его предшественника, из «civilité», мы сразу нападаем на след самого процесса цивилизации — на след действительного изменения поведения, происшедшего в западном мире. Одним из симптомов данного процесса цивилизации выступает та неловкость, что возникает у нас при обсуждении тем, затрагиваемых Эразмом. Нам мучительно говорить или даже слушать то, о чем он писал совершенно свободно. Явное или скрытое чувство недовольства, вызываемое в нас людьми, откровенно обсуждающими свои телесные отправления и меньше, чем мы, скрывающими или сдерживающими эти отправления, является доминирующим ощущением, побуждающим нас оценивать их поведение как «варварское», «нецивилизованное». Это «недовольство варварством» — или, если выразиться более правильно и с меньшей оценочной нагрузкой, недовольство иной организацией аффективности и иными представлениями о недопустимом, еще встречающимися сегодня во многих обществах, называемых нами «нецивилизованными», — указывает на стандарт неприятного, предшествовавший нашему и служивший предпосылкой последнего. Тем самым возникает вопрос: как и почему западное общество перешло от одного стандарта к другому, как оно «цивилизовалось»? При рассмотрении процесса цивилизации мы неизбежно будем возвращаться к такого рода недовольству и чувству неприятного. Нужно ясно отдавать себе отчет в их причинах. По крайней мере нам следует отказаться от чувства собственного превосходства, исключить все обусловленные внутренней цензурой оценки, связанные с понятиями «цивилизация» и «нецивилизованность». Наше собственное поведение имеет своим истоком те поведенческие формы, которые мы сегодня называем «нецивилизованными». Однако понятия отражают действительные изменения только статически, игнорируя при этом множество нюансов. Когда мы противопоставляем «цивилизованное» и «нецивилизованное», то на деле речь идет не об оппозиции, вроде «доброго» и «злого», но о ступенях все еще продолжающегося развития. Вполне возможно, на следующих ступенях цивилизации наше собственное поведение будет вызывать такие же неприятные чувства, какие у нас — поведение предков. Аффективные проявления и общественное поведение всегда имеют своим истоком какую-то форму или стандарт, каковые никогда не выступают в качестве изначальных. Никогда не было абсолютно и бесповоротно «нецивилизованного» поведения в том смысле, какой зачастую вкладывается в слово «цивилизованный». Для понимания этого нам следует возвратиться к тому, что предшествовало «цивилизованному», к его истокам. «Цивилизация», рассматриваемая обычно как имеющееся, как нечто готовое и просто данное, вне всякой связи с ее происхождением, на самом деле представляет собой процесс или часть процесса, в котором мы сами принимаем участие. Все причисляемые к ней элементы — машины, научные открытия, формы государства и т.п. — суть свидетельства особого рода структуры человеческих отношений, общества, равно как и особого рода человеческого поведения. Остается задать вопрос о том, насколько доступны для нашего познания эти изменения в поведении, можно ли с достаточной точностью отобразить в мысли социальный процесс «цивилизирования» людей или, по крайней мере, отдельные его фазы и элементарные черты.

Примечания

1 Wallach S.R. Das abendländische Gemeinschaftsbewußtsein im Mittelalter // Beiträge zur Kulturgeschichte des Mittelalters und der Renaissance / Hrsg. v. W.Goetz. Lpz-B., 1928. Bd. 34. S. 25-29. Здесь для обозначения латинского христианства, а тем самым и Запада в целом приводятся такие выражения, как «латинский народ», «латиняне, из каких бы земель они ни происходили».

2 В «Bibliotheca Erasmiana» (Gent, 1893) указаны 130 изданий. Точнее, их было 131, если включить в список еще и работу 1526 г. К сожалению, последняя была для меня недоступна, а потому я не могу сказать, насколько она совпадает с последующими изданиями.

После «Colloquien», «Moriae Encomium», «Adagia» и «De duplici copia verborum ac rerum commentarii» работа «De civilitate» относится к наиболее часто издававшимся трудам Эразма (таблицу с указанием количества изданий всех работ Эразма см. в: Mangan. Life, Character and Influence of Desiderius Erasmus of Rotterdam. L., 1927. T. 2. P. 396 f.). Если учесть немалое число произведений, так или иначе связанных с этим сочинением Эразма, т.е. если посмотреть на круг оказанного им влияния, то его значимость в сравнении с другими его трудами еще более возрастет. Для оценки непосредственного воздействия следует обратить внимание на те труды, которые чаще всего переводились с «языка ученых» на национальные языки. Полный анализ этого воздействия пока отсутствует. Когда речь идет о Франции, М.Манн (Mann M. Erasme et les Débuts de la Réforme Française. P., 1934. P. 181) считает самым удивительным «la prépondérance des ouvrages d’instruction ou de piété sur les livres plaisants ou satiriques. « L’Eloge de la folie », les « Colloques »... n’occupent guère de place dans cette liste... Ce sont les « Apothegmes », la « Préparation à la mort », la « Civilité puérile », qui attiraient les taducteurs et que la le public demandait».( «...преобладание книг по воспитанию и набожности над развлекательными и сатирическими книгами... «Похвале глупости» и «Коллоквиям» нет места в этом списке... Переводчиков привлекают «Апофегмы», «Приуготовление к смерти» и «О приличии детских нравов», их требует публика».— А.Р.) Соответствующий анализ успеха тех или иных трудов в немецких и голландских землях даст, вероятно, иные результаты. Можно предположить, что здесь большей популярностью пользовались сатирические сочинения Эразма (см. также ниже, прим. 2 к главе III).

Тем не менее успех латинского издания «De civilitate» в немецкоязычных землях не вызывает сомнений. Кирхгоф установил, что за три года (в 1547, 1551 и 1558 гг.) в Лейпциг было поставлено не менее 654 экземпляров «De civilitate» — больше, чем любых других книг Эразма (Kirchhoff. Leipziger Sortimentschändler im 16. Jahrhundert. Цит. по: Woodward H. Desiderius Erasmus. Cambridge, 1904. P. 156.).

3 Ср. замечания А. Бонно относительно писаний о «цивильности» в его издании «Civilité puerilé» (см. ниже, прим. 7 к главе III).

4 Несмотря на огромный успех, выпавший на долю этого произведения в свое время, ему уделялось сравнительно небольшое внимание в посвященной Эразму литературе Нового времени. Это и понятно, если учесть тему данного сочинения. Манеры, формы обращения, поведения, будучи столь значимыми для моделирования человека и его отношений, не представляют собой чего-то особо интересного для истории идей. Мимоходом сказанное Эрисманом о «придворной выучке» в его «Истории немецкой литературы от начала до конца средних веков» («Учение о воспитании подростков из благородных. Ничуть не углубляет его учение о добродетели») дает хорошее представление о тех научных оценках, которые часто даются этому произведению (см.: Ehrismann. Geschichte der deutschen Literatur bis zum Ausgang des Mittelalters. Bd. 6. T. 2. S. 330.).

Правда, во Франции сочинения об учтивом обращении, принадлежащие к определенному времени — к XVII в., — давно стали вызывать широкий интерес, о чем можно судить по цитируемой нами работе Д.Пароди (см. ниже, прим. 17 к главе IX) и прежде всего по обстоятельному исследованию М.Маженди (Magendie M. La politesse mondaine. P., 1925.).

То же самое можно сказать об исследовании Б. Гретюизена, в котором за исходный пункт берутся более или менее посредственные литературные произведения, чтобы проследить некую линию перемен, затрагивающих людей и ведущих к трансформации социальных стандартов (см.: Groethuysen В. Origines de l’esprit bourgeois en France. P., 1927. P. 45ff).

Материал второй части настоящего исследования стоит, так сказать, еще на одну ступень ниже, чем тот, что использовался в указанных исследованиях. Но может быть, они позволят показать, что эта «малая» литература имеет большое значение для понимания великих перемен в строении человека и его отношений.

5 См.: Franklin A. Les repas. P. 164-166; здесь можно найти множество других цитат на эту тему.

Глава II. Средневековые манеры

1

В работе Эразма Роттердамского «De civilitate morum puerilium» обозначены определенные формы общественного поведения. Уже поэтому здесь сложно ограничиться простым противопоставлением «цивилизованного» и «нецивилизованного».

Были ли у Эразма предшественники? Или он был первым, кто обращался к подобным вопросам?

Ни в коей мере нельзя признать его приоритет. Сходные вопросы обсуждались и в Средневековье, и в греко-римской античности, да и в близких по времени «цивилизациях», предшествующих нашей.

Невозможно погружаться в непрерывный процесс бесконечно. Какой бы исходный пункт мы ни избрали, ему предшествует определенное движение: что-то обязательно было раньше. Для обращенного к прошлому исследования требуются границы — по возможности такие, чтобы они соответствовали фазам действительного процесса. Нам будет достаточно в качестве исходного взять средневековый стандарт. Мы не будем его обстоятельно разбирать, он нужен нам для того, чтобы проследить движение — ту линию развития, которая ведет от него к стандарту Нового времени.

Средние века оставили нам множество свидетельств о том, что считалось достойным поведением в обществе. И в это время предписания, касающиеся поведения за едой, играли особую роль. Еда и питье еще занимали центральное место в общественной жизни; часто, хотя и не всегда, они были фоном беседы и совместных развлечений или служили их началом.

Ученые клирики оставили записи на латинском языке, передающие предписания для поведения и выступающие в качестве свидетельств о существовавшем в том обществе стандарте. Гуго Сен-Викторский (умер в 1141 г.) в своем труде «De institutione novitiarum» среди прочего рассматривал и такие вопросы. В начале II в. к ним обращается крещеный испанский еврей Петр Альфонси в своей работе «Disciplina clericalis». Иоанн Гарландский посвятил данной теме 662 стиха, озаглавив их «Morale scolarium» (1241); часть из них касается манер, в особенности поведения за столом.

Помимо таких предписаний, вышедших из-под пера говорящих на латыни клириков, начиная с XIII в. появляются сходные свидетельства на различных народных языках. Их авторами поначалу были представители рыцарского придворного общества.

Первые сведения о привычках и манерах высшего слоя мирян дают нам Прованс и соседняя, культурно с ним связанная Италия. Самый ранний немецкий куртуазный текст был переводом с «влахского» и даже имел название «Влахский гость». Его автором, Томазином Циркларийским, был написан на «влахском» еще один куртуазный труд, в немецком заглавии которого присутствует ранняя форма понятия «учтивость»: эта утерянная книга упоминается как «buoch von der hüfscheit».

Из того же рыцарско-придворного круга происходят пятьдесят «куртезий» Бонвичино да Рива и приписываемое Таннгейзеру «Придворное воспитание». Иной раз подобные предписания мы находим в больших эпических поэмах рыцарско-придворного общества, например в «Романе о розе»1 четырнадцатого столетия. Книга «Book of Nurture» Джона Рассела, датируемая, скорее всего, XV в., излагает в стихах на английском языке уже весь компендиум правил поведения молодого дворянина, состоящего на службе у крупного феодала (сокращенно книга называлась «The Babees Book»2).

Помимо указанных источников существовали составленные чаще всего в XIV-XV вв. (хотя, судя по основному содержанию, относящиеся к более раннему времени) короткие или длинные стихи-памятки на разных языках, излагающие «правила застолья». В средневековом обществе, где книги были редки и дороги, заучивание наизусть играло иную, чем сегодня, роль, выступая в качестве средства воспитания. Зарифмованные предписания выступали в качестве важного инструмента формирования человека, с его помощью стремились заложить в его память те правила, в соответствии с которыми ему следовало вести себя в обществе, в первую очередь, за столом.

2

Эти «правила застолья», равно как и отнюдь не анонимные труды о манерах, не были в Средние века авторскими произведениями в современном смысле слова, т.е. записью личных впечатлений, произведенной в условиях чрезвычайно индивидуализированного общества. Дошедшие до нас записи являются фрагментами большой устной традиции, отображением того, что было в этом обществе принято; они значимы именно потому, что передают не великое и исключительное, но типичное. Даже подписанные стихи, вроде «Hofzucht» Таннгейзера или «Book of Nurture» Джона Рассела, представляют собой индивидуальные редакции одной из многочисленных традиций, пронизывавших разные слои этого общества. Авторы стихов были не законодателями или творцами данных предписаний, а собирателями, упорядочивавшими привычные для общества запреты и табу. Поэтому почти во всех текстах — независимо от того, были ли они литературно обработаны или нет, — мы обнаруживаем сходные предписания, отображающие одинаковые обычаи. Мы имеем дело со свидетельствами определенных стандартов поведения и аффектов в жизни самого общества.

При ближайшем рассмотрении можно обнаружить особенности национальных традиций, а в каждой из них, если позволяет материал, увидеть различия социальных стандартов и изменения в пределах данной традиции. Например, в XIV-XV вв. меняется тональность стихов, возможно, отображая изменения обычаев вместе с подъемом бюргерских элементов — подобно тому, как в Новое время первоначальная придворно-аристократическая модель трансформировалась по мере ассимиляции ее буржуазными кругами.

Такого рода модификации средневекового поведения заслуживают более основательного изучения. Пока нам достаточно просто упомянуть о них и напомнить, что средневековый стандарт нельзя считать статичным. Он, конечно, не был «началом» или «нижней ступенью» процесса «цивилизации», равно как, вопреки встречающемуся мнению, не был ни «варварством», ни «первобытностью».

Имелся иной, отличный от нашего, стандарт, и мы не станем обсуждать вопрос о том, лучше он или хуже нашего. И если «поиски утраченного прошлого» шаг за шагом и ведут нас от XVIII в XVI, а затем в XIIXIII вв., то предпринимаются такие поиски вовсе не с целью найти «начало» процесса цивилизации. От средневекового стандарта нам следует подняться к стандарту Нового времени, попытавшись понять, что же происходило с людьми. Обратный путь дает обильный материал для размышлений об этом движении, направленном к нам самим.

3

Стандарт «хороших манер» в Средние века, подобно всем позднейшим аналогичным предписаниям, был представлен в достаточно определенных понятиях. Посредством этого стандарта высший слой мирян Средневековья (или хотя бы верхушки этого слоя) выражал свое самосознание, специфику своего мироощущения. Содержание этого самосознания, как и правил поведения «в обществе», именовалось по-французски «courtoisie», по-английски «courtesy», по-итальянски «cortezia». Помимо ряда близких терминов — часто с разного рода смысловыми отклонениями — это содержание выражалось в Германии то как «hövescheit», то как «hübescheit», то даже как «zuht». Все эти понятия прямо и недвусмысленно, откровеннее, чем более поздние слова, указывают на определенное социальное место. Они говорят нам: так ведут себя при дворе. С их помощью верхушка высшего слоя мирян, т.е. даже не все рыцарство, а лишь придворное окружение крупнейших феодалов, фиксирует свое мироощущение. Это делается посредством специфических заповедей и запретов, выработанных сначала при больших феодальных дворах, а затем переданных более широким слоям. Пока нас не занимает такого рода дифференциация. В сравнении с другими временами мы сразу чувствуем единообразие в том, что считалось хорошими и дурными привычками, а тем самым и наличие определенного «стандарта». Каков этот стандарт, что именно выступало в качестве типичного и придавало предписаниям всеобщий характер? Прежде всего то, что в сравнении с более поздними временами можно назвать простотой и наивностью. Как и во всех обществах, где аффекты проявляются непосредственно и спонтанно, их осмысление почти лишено психологических оттенков и не предполагает никаких сложностей. Есть друзья и враги, приятное и неприятное, хорошие и дурные люди.

«Dem vrumen soltu volgen,

dem boesen wis erbolgenl)»,

говорится в немецком переводе «Disticha Catonis»3, инструкциях относительно поведения, получивших хождение в Средние века под названием «Катон».

В другом месте мы читаем:

«Svenne dîn gesinde dich

erzürne, lieber sun, sich

daz dir werde iht sô gâch

daz dich geriuve dar nâch24.

Тут все просто, влечения и стремления менее сдержанны, чем впоследствии. Это относится и к еде.

В «Hofzucht» Таннгейзера3 говорится:

«Kein edeler man selbander sol

mit einem leffel sufen niht;

daz zimet hübschen liuten wol,

den dicke unedeelich geschiht3)».

«Лучшие люди» здесь — это люди благородные, «придворные». Правила придворного воспитания явно предназначаются для высшего слоя, для рыцарей при дворе. Благородные, «hoveliche» манеры всякий раз противопоставляются «geburischen Siten», поведению крестьян. Вот некоторые из правил.

Если ты откусил от куска хлеба, то не макай его в общее блюдо. Так поступают крестьяне, а не «лучшие люди»:

«Sümliche bizent ab der sniten

und stozents in die schüzzel wider

nach geburischen siten;

sülh unzuht legent diu hübschen nider4)»6.

Не следует бросать обглоданные кости обратно в общее блюдо:

«Etlicher ist also gemuot,

swenn er daz bein genagen hat,

daz erz wider in die schüssel tuot;

daz habet gar für misse tat5)»7.

Из других свидетельств мы знаем, что было принято бросать их на пол:

«Der riuspet, swenne er ezzen sol, und in daz tischlach sniuzet sich, diu beide ziment niht gar wol, als ich des кап versehen mich6)»8.

Одно из правил касается поведения в том случае, если за столом нужно высморкаться:

«Swer ob dem tische sniuzet sich, ob er ez ribet an die hant, der ist ein gouch, versihe ich mich, dem ist niht besser zuht bekannt7)»9.

Разумеется, чтобы высморкаться, нужно воспользоваться рукой. Носовых платков еще нет. Но за столом следует быть предусмотрительным и ни в коем случае не сморкаться в скатерть.

Далее говорится, что за едой не следует чавкать и сопеть:

«Swer snudet als ein wazzerdahs, so er izzet, als etlicher phliget, und smatzet als ein Beiersahs, wie gar der sich der zuht verwiget8)»10.

Если захочется почесаться, то делать это нужно не рукой, а краем одежды:

«Jr sült die kel ouch jucken niht,

so ir ezrt, mit blozer hant;

ob ez aber also geschiht,

so nemet hovelich daz. gewan9)»11.

С общего блюда мясо брали рукой, а потому во время еды этой рукой не следовало притрагиваться к ушам, носу и глазам:

«In diu oren grifen niht enzimt

und ougen, als etlicher tuot,

swer den un flat von der nasen nimt,

so er izzet, diu driu sint niht guot10)»12.

Перед едой руки нужно помыть:

«Ich hoere von sümlichen sagen

(ist daz war, daz zimet übel),

daz si ezzen ungetwagen;

den selben müezen erlamen die knübel11)»13.

Во многих близких к «Hofzuht» Таннгейзера и чуть ли не дословно с ним совпадающих правилах поведения за столом (называемых «Tischzucht» или «ein sprach der ze tische kert»14) требуется брать пищу только одной рукой, в особенности, если на всех приходится одна тарелка или блюдо, что случалось довольно часто:

«Man sol ouch ezzen alle frist

mit der hant diu engegen ist;

sitzt der gesell ze rehten hant,

mit der tenken iz zehant;

man sol sich geren wenden

daz man ezz mit beiden henden12)»15.

Если нет полотенца, то не следует вытирать руки о платье, нужно дать им обсохнуть, говорится в одном из стихов16. Либо даже так:

«Schaffe vor, swaz dir nôt,

daz du iht sitzest schamerôt13)»17.

Нехорошо и ослаблять пояс за столом18.

Все это говорится взрослым — во всяком случае, не только детям. Нам подобные предписания, обращенные к представителям высшего слоя, кажутся элементарными; они много проще того, что сегодня считается общепринятым у сельских жителей. С известными вариациями тот же самый стандарт мы находим в куртуазных писаниях на других языках.

4

Одну из многочисленных традиций, которая шла от латинских источников к французским, а также итальянским и провансальским текстам о застольных манерах, составляли заповеди и запреты, сводившиеся во всех своих вариантах к некоему общему знаменателю19. В целом они совпадали с немецкими предписаниями. Тут мы находим такое же, как и у Таннгейзера, правило: перед едой нужно прочесть молитву. Вновь и вновь повторяются требования: занимай положенное тебе место, не прикасайся к носу или к ушам, пока сидишь за столом. Часто говорится: не клади локти на стол, не криви лицо, слишком много не болтай. Постоянно встречаются напоминания о том, что не хорошо чесаться и жадно набрасываться на еду. Кусок, который побывал у тебя во рту, нельзя класть обратно на общее блюдо. Столь же часто напоминается, что руки перед едой нужно помыть, что пищу нельзя совать в солонку, что ножом не следует ковырять в зубах.

Тексты пестрят подобного рода предписаниями. Не плюй на скатерть или под нее. Не тянись снова к блюду, которое уже передали дальше. Не ходи вокруг стола. Вытри губы перед тем, как пить. Не говори дурного о кушаньях, да и вообще не произноси ничего неприятного для других. Если обмакнул в вино хлеб, то выпей вино до конца или выплесни остатки. Не чисти зубы о полотенце. Не предлагай другим остатки недоеденного тобой супа или ломоть хлеба, если ты от него уже откусил. Громко не сморкайся. Не спи за столом. И так далее.

Предписания и указания такого рода, свидетельствующие об одинаковом состоянии нравов, обнаруживаются и в ряде других стихов, посвященных манерам, причем в традициях, прямо не связанных с французской. Повсюду мы встречаемся с указаниями на определенный стандарт отношений между людьми, со свидетельствами, повествующими о структуре средневекового общества и средневековой «душе». Родство между ними является социогенетическим и психогенетическим. Литературное родство между французскими, английскими, итальянскими, немецкими, латинскими предписаниями возможно, но не обязательно. Значимость различий между ними отступает на второй план перед сходством черт, соответствующим единообразию реального поведения высшего слоя средневекового общества. Это единообразие сопоставимо с единообразием, характерным для Нового времени.

Например, «Куртезии» Бонвичино да Рива, будучи наиболее личностными и, помимо этого, соответствующими уровню развития Италии, а потому «прогрессивными» правилами поведения, содержат, наряду с прочими, и упомянутый выше французский ряд предписаний, вроде требования отворачиваться при кашле или чихании или указания не облизывать пальцы. Тут говорится, что не следует отыскивать на блюде куски получше и что хлеб пристойно резать на куски. Пальцами нельзя залезать за край общей чаши, каковую не хорошо хватать обеими руками. Содержание «куртуазности», стандарт, обычай в целом остаются теми же самыми. Любопытно, что живший через три века после Бонвичино да Рива переработчик его «Куртезий» из всего ряда правил существенно изменил только два20. Он советует брать чашу двумя руками лишь в том случае, если она полна до краев и из нее пьют многие; хлеб вообще не следует макать в общую чашу, тогда как да Рива предписывал только выпить все или вытрясти остатки хлеба.

То же самое мы видим в немецкой традиции. Немецкие «Tischzuchten» XV в., записями которых мы располагаем, по своему тону более грубы, чем относящиеся к XIII в. «Влахский гость» Томазина Циркларийского или «Hofzucht» Таннгейзера. Но стандарты приятного и неприятного в основном остаются неизменными. В связи с этим можно указать на то, что в одном из позднейших предписаний (имеющем много общего с упомянутыми нами ранними текстами) вновь появляется напоминание: не плюй на стол, — разрешается плевать только под стол или на стену. Это правило толковали как симптом огрубления нравов. Однако более чем сомнительно, что в предшествующие времена правила были иными. В более ранние времена аналогичные предписания можно найти во французской традиции. Свидетельства, взятые из литературы, понимаемой в самом широком смысле слова, можно дополнить примерами из живописи. Последняя требует более детального изучения, но если сравнить представленные в ней образы с более поздним временем, то и тут картины застолий вплоть до XV в. повсюду показывают незначительное количество посуды (даже если уже видны некоторые перемены). В домах богатых еду приносили обычно с буфетного столика, часто без определенной последовательности. Каждый брал то, что ему понравится. Все пользовались одним и тем же блюдом. Мясо брали руками, жидкие кушанья — черпаком или ложкой. Но суп или соус еще часто пили через край, поднимая тарелку или блюдо ко рту. Долгое время не было особых приборов для различных кушаний. Пользовались одинаковыми ножами, одинаковыми ложками, пили из одинаковых чаш. Часто на двух обедающих была одна тарелка.

Такова, если можно так выразиться, стандартная техника еды Средневековья, которая соответствует определенному стандарту человеческих отношений и стандарту проявления аффектов.

Как уже было сказано, в рамках этого стандарта имелось множество модификаций и дифференциаций. Например, когда за одним столом оказывались люди различного социального ранга, то вышестоящий пользовался приоритетом при мытье рук или выборе куска, лежащего на блюде. Форма посуды с ходом столетий менялась. Существовали моды и даже «тенденции развития», проступающие сквозь колебания моды. Среди высших слоев мирян было принято иметь роскошный стол. Этот стандарт определялся не недостатком посуды, но простым отсутствием потребности в чем-то ином. Кажется само собой разумеющимся, что есть нужно так, а не иначе. Это отвечает вкусам этих людей. Свое богатство или высокое положение они показывают роскошной посудой, богатыми украшениями стола. Ложки у богатых людей XIII в. делаются из золота, хрусталя, коралла, хризотила. Иногда упоминается, что во время великого поста используются ножи с ручкой из черного дерева, на пасху — с ручкой из слоновой кости, на Троицу — инкрустированные. Ложки поначалу были круглыми и плоскими, а потому при пользовании ими приходилось широко открывать рот. И лишь начиная с XIV в. ложки приобретают овальную форму.

На исходе Средневековья появляется вилка как инструмент, используемый для того, чтобы брать кушанье с общего блюда. Полная дюжина вилок сохранилась среди драгоценностей Карла V. В описи драгоценностей Карла Савойского, включающей в себя множество роскошной посуды, упомянута одна-единственная вилка21.

5

Могут сказать: «Как велик наш прогресс, как далеко мы ушли от подобного стандарта». При этом не всегда понятно, с кем себя идентифицирует говорящий, — кто это «мы», на чью долю приходится такая заслуга.

Ведь возможно и прямо противоположное суждение: «А что, собственно, изменилось? Прибавилась пара обычаев, вот и все». Иные наблюдатели, кажется, готовы судить об этих обычаях так, как мы сегодня оцениваем поведение детей: «Если бы тогда появился разумный человек и сказал этим людям: «Как неаппетитно и негигиенично все то, что вы делаете!», если бы он показал им, как есть ножом и вилкой, то эти дурные манеры быстро бы исчезли».

Однако формы поведения за едой не являются чем-то изолированным. Они представляют собой весьма характерный слой целой совокупности социально закрепленных форм поведения. Данный стандарт соответствует совершенно определенной социальной структуре. Остается показать, какова эта структура. Указанное поведение средневековых людей было не менее прочно связано с общей формой жизни, с целостной организацией существования, чем наше собственное поведение связано с нашим социальным кодом, с нашим стилем жизни и со структурой нашего общества.

Иной раз какое-нибудь мелкое свидетельство бросает свет на прочность этих нравов и показывает, что мы имеем дело не просто с чем-то «негативным», с неким «недостатком цивилизованности» или «знания». Напротив, данные нравы отвечали потребностям людей того времени, и сама форма тоже казалась им осмысленной и необходимой.

В XI в. один венецианский дож женился на греческой принцессе. В византийском мире уже пользовались вилкой. По крайней мере, мы читаем, что принцесса подносила кушанья ко рту «au moyen de petites fourches en or et à deux dents»22. Это вызвало в Венеции страшный скандал: «Cette nouveauté passa pour une marque de raffinement si outré, que la dogaresse fut sévérement objurggée par les ecclésiastiques, qui attirèrent sur elle le courroux divin. Peu après, elle était atteinte d’une maladie repoussante et Saint Bonaventure n’hésita pas à déclarer que c’était un châtiment de Dieu14’».

Должно было пройти пять веков, и структура человеческих отношений должна была измениться настолько значительно, чтобы использование этого инструмента стало отвечать обшей потребности. Начиная с XVI в. вилка приходит из Италии сначала во Францию, затем в Англию и Германию, — по крайней мере, в высшие слои. Она постепенно становится орудием еды — после того, как долгое время служила лишь для того, чтобы брать твердую пищу с блюда. Генрих III привозит ее — вероятно, из Венеции — во Францию. Над его придворными насмехались в немалой мере и из-за их «неестественной» манеры есть: поначалу им с трудом давалось вкушать пищу с использованием этого орудия. Сохранились рассказы о том, что половина кушаний не попадала в рот и падала с вилки обратно в тарелку. То, что кажется нам само собой разумеющимся потому, что мы с детства приспосабливаемся к данному социальному стандарту, долго и мучительно входило в обиход. Это относится не только к такой мелкой и внешне незначительной вещи, как вилка, но и к значительно более весомым и значимым формам поведения23.

Еще в XVII в. вилка оставалась предметом роскоши, доступной лишь для высшего слоя, — вилки делались из золота и серебра.

Однако описанная выше реакция на это «новшество» совершенно отчетливо показывает: люди, которые ели так, как это было принято в Средние века, которые брали куски мяса руками с общего блюда, пили вино из одной чаши, а суп — из одного котелка или одной тарелки (примеров было приведено уже достаточно и можно было бы привести еще множество), находились в иных, чем мы, отношениях друг с другом. Наше отличие от них касается не только ясности сознания и точности понятий, оно затрагивает и эмоциональную жизнь, обладавшую у них иной структурой и иным характером. Их аффекты, формы общения и поведения не отвечают воспитанию, принятому в нашем мире, — они воспринимаются как отталкивающие или, по крайней мере, не слишком приятные. В этом куртуазном мире отсутствовала — или по крайней мере не была столь значительной — та незримая стена аффектов, что сегодня отделяет друг от друга тела людей. Сегодня эта стена ощутима уже при приближении к другому человеку, при соприкосновении с чужим ртом или руками. Неприятное чувство возникает не только при виде некоторых телесных отправлений, но при простом их упоминании. Мы испытываем чувство стыда, если предстаем перед глазами другого во время этих отправлений, да и не только в таких случаях.

Примечания

1 Данное произведение было переиздано в XIX в. в «The Babees Book» (The Babees Book // Early English Text Society / Ed. by F.J.Furnivall. Original Series. 1, 32. L., 1868. T. 2). Прочие английские, итальянские, французские и немецкие тексты такого рода см. в: Early English Text Society / Ed. by F.J.Furnivall. Extra Series. VIII. L., 1869 (в том числе в изданной в этой серии «A Booke of Precedence» и т.д.). В английских текстах особенно хорошо заметно то, что они служили для подготовки молодых дворян к службе в доме кого-либо из «великих мира сего». Один итальянский наблюдатель английских нравов писал где-то в 1500 г., что англичане заняты такой подготовкой потому, что в качестве слуг чужие дети лучше, чем собственные. «Ведь если б у них дома были собственные дети, то им приходилось бы давать ту же еду, что и самим себе» (см.: Introduction // A Fifteenth Century Courtesy-Book / Ed. by R.W.Chambers. L., 1914. P. 6). Любопытно, что этим итальянским наблюдателем 1500 г. подчеркивается: «Англичане — большие эпикурейцы».

Некоторые другие данные приводятся в: Quennel M., Quennel C.H.B. A History of Everyday Things in England. L., 1931. T. 1. P. 144.

2 См. прим 1 к данной главе. Данные о немецкой литературе такого рода с отсылками к соответствующим произведениям на других языках приводятся в: Ehrismann G. Geschichte der Deurschen Literatur bis zum Ausgang des Mittelalters. München, 1935. Bd. 6. T. 2 (об изысканных манерах S. 326, о правилах поведения за столом S. 328); Merker Р. TischzLichten // Merker Р., Stammler W. Reallexicon der deutschen Literaturgeschichte. Bd. III; Teske H. Thomasin von Zerclaere. Heidelberg, 1933. S.l 22 ff.

3 Цит. по немецкому изданию: Zarncke. Der deutsche Cato. Lpzg, 1852.

4 Zarncke. Ор. cit. S. 39, V. 223.

5 Siebert J. Der Dichter Tannhäuser. Halle, 1934. S. 196; Die Hofzucht. V. 33f.

6 Die Hofzucht. V. 45f.

7 Ibid. V. 49f.

8 Ibid. V. 57f.

9 Ibid. V. 129f.

10 Ibid. V. 61 f.

11 Ibid. V. 109f.

12 Ibid. V. 157f.

13 Ibid. V. 141f.

14 Zarncke. Ор. cit. S. 136.

15 Ibid. S. 137. V. 287f.

16 Ibid. S. 136. V. 258f.

17 Ibid. S. 136. V. 263f.

18 Die Hofzucht. V. 125f.

19 Glixelli. Les contenances de Table (см. ниже, прим. 4 к главе III).

20 Ср. «The Babees Book» и «A Booke of Precedence» (см. прим. 1 к данной главе).

21 Ср. Gleichen Rußwurm A.v. Die gothischc Welt. Stuttgart, 1922. S. 320ff.

22 Cabanès S.A. Moeurs intimes du temps passé. Paris o.D., 1. Sér. P. 248.

23 Cabanès S.A. Ор. cit. P. 252.

 

 
 
Ко входу в Библиотеку Якова Кротова